Несколько слое о состоянии русского искусства до Федотова. – Его материальное положение и жизнь после отставки. – Занятия батальной живописью. – Письмо Крылова открывает Федотову настоящее его призвание. – «Утро чиновника, получившего первый орден». «Разборчивая невеста». – Выставка в Академии. – Восторг Брюллова и покровительство Академии. – Назначение программы на звание академика. – «Сватовство майора». – Успех этой картины среди публики. – Популярность Федотова. – Стихотворное объяснение к этой картине, написанное самим художником. – Увлечение Хогартом и Уилки. – Значение Федотова как моралиста и нравописателя .

Федотов П.А. Не в пору гость (Завтрак аристократа). 1849—1850. Фрагмент

Прежде чем продолжать биографию Федотова, необходимо сказать несколько слов о том, в каких условиях находилось тогда русское искусство, каким идеалам оно служило и какими принципами руководствовалось.

Перенесенное к нам с запада итальянское искусство, сначала приспособленное у нас главным образом для религиозных целей в виде так называемого фряжского письма, а потом, с открытием Академии художеств (и даже раньше), служившее для изображения военных и аллегорических картин, прославляющих всевозможные доблести и подвиги славного века Екатерины и Петра, понятно, не могло влиять на массы и, так сказать, ничего не прибавляло к развитию их, не воспитывало в них национального духа.

Направленное требованиями века большей частью в религиозную сторону, и притом в сторону религиозных изображений, вполне непонятных – как нечто отвлеченное – большинству общества, итальянское искусство привилось и поддерживалось главным образом среди духовенства и богатой знати, оставляя в стороне жизнь, быт, нравы и типы того народа, среди которого оно развивалось. Величайшие мастера итальянских школ очень редко и неохотно брались за сюжеты, касающиеся современного им общественного строя, несмотря на то что перед их глазами проходили величайшие события жизни Италии; мы не хотим этим умалить громадных заслуг этих мастеров перед искусством; они дали последующим поколениям художников ясное понимание формы, выработали эстетические принципы, пластику и рельеф – одним словом, дали ту азбуку искусства, которой перед ними никто не знал, которою мы теперь пользуемся и которую изучаем как необходимое подспорье. Но не нужно забывать, что в деле искусства это еще не цель, а скорее средство для его развития и процветания.

Молодое русское искусство, питаясь исключительно итальянскими образцами, долгое время не могло выбиться на самостоятельную дорогу и принять свой настоящий облик, отличающий его от искусства других наций. Оно жило интересами высших сфер, интересами государственных соображений, сюжетами военных геройств и если опускалось до изображения повседневной жизни, то изображало ее так, что русского там были только одни костюмы и внешняя обстановка, а внутреннее действие, характеры действующих лиц были настолько же русские, насколько и французские, немецкие, китайские или какие угодно; оно изображало вообще людей, без характерных признаков принадлежности к какой-нибудь нации, а последнее и не давало ему принять тот облик, который оно приобрело только благодаря появлению Федотова, благодаря его наблюдательности, а главным образом – его правдивости.

Чем более развивается общественное сознание, тем более констатируется в литературе, науке и искусстве поворот к народным, национальным формам. Черты народного характера, особенности сословных различий, самые предрассудки, поверья, обычаи, привычки, забавы – все, на что до того не обращалось внимания, изучается очень подробно, сличается с однородными фактами разных местностей и подвергается беспощадному анализу. Явления прошедшей жизни, освещенные лучом исторической критики, тем самым получают более верный колорит. И если в настоящее время у нас есть наше искусство с русским взглядом на явления русской жизни – то таким взглядом, вполне здоровым и правильным, мы обязаны Федотову. До него мы буквально затрудняемся назвать какую-нибудь попытку такого рода – со сколько-нибудь серьезным изучением русского быта и русских типов. Правда, были попытки, даже со стороны самой Академии, создать что-то вроде русского жанра, но все они были до того слабы, до того отзывались условностью и холодным, заученным отношением, что не могут идти в расчет. Орловский с его пляшущими мужичками, Акимов и Лупанинов с их ратниками, уходящими на войну, – все это было далеко от настоящей правды и понимания целей русского искусства. Венецианов еще может приниматься в расчет как довольно крупная величина в истории развития русского искусства, но ему не хватало наблюдательности, и в его лучшей картине «Причащение умирающей» мы сталкиваемся с такими бросающимися в глаза несуразностями, которые трудно понять. Рядом с прекрасно написанными, живыми типами дьячка и священника мы видим полную условность и академичность в композиции, в фигурах и выражениях лиц как самой умирающей, так и окружающей ее толпы крестьян-родственников. Венецианов был мелкий помещик, и теперь кажется странным, что ему не было доступно понимание русского быта, поскольку, используя свои помещичьи привилегии, он мог бы развить в себе и наблюдательность, и знание. Недостаток наблюдательности, несмотря даже на продуманные композицию и выбор сюжетов, убивает все значение этого живописца, и за ним остается одна только слава – обладателя развитой техники, в которой трудно, да и невозможно, отыскать душу и сердце художника, его субъективное отношение к выбранной задаче. Все гладко, прилично, ничто не режет глаз, красиво даже, но… нет ни правды, ни согревающего чувства, и вообще все ложно, как в самой живописи, так и в отношении к сюжету!

В это-то время и появляется на горизонте русского искусства П. А. Федотов и, поддержанный такими корифеями, как Брюллов и Крылов, начинает свою художественную карьеру, обратившись исключительно в сторону изучения и наблюдения русского быта.

Итак, для Федотова началась новая жизнь, с новыми целями и задачами. Он не обманывал себя относительно большой трудности этих задач, относительно того, что цель, к которой он стремится, еще слишком отдаленна. Но он знал, что он должен работать, не боялся этой работы и потому верил, что цель будет достигнута, несмотря на множество препятствий.

С выходом в отставку Федотов должен был довольствоваться скромным содержанием, назначенным ему государем, и из этой суммы, в которую входили также расходы по содержанию его семьи в Москве, ему предстояло выкраивать средства не только на свою жизнь, но и на художественные работы и материалы. Маленькие заказы, которые он имел, мало помогали ему в этом отношении. Он занял небольшую, из двух комнат, квартиру, – в одной комнате он устроил себе и мастерскую, и спальню, в другой поместил своего верного Коршунова. Обедал он за пятнадцать копеек в кухмистерской, одевался более чем скромно. В первое время он долго не мог решиться избрать себе какой-нибудь род живописи; инстинкт и врожденная симпатия к сатире и жанровой живописи влекли его на эту дорогу, но требования жизни и увеличивающаяся нужда большого семейства в Москве толкали его в сторону батальной живописи, которая в то время сильно поощрялась. Последнее соображение сначала одержало было верх, и он стал посещать классы батальной живописи профессора Зауервейда, где изучал анатомию и движения лошади. К этому времени относятся его рисунки акварелью «Французские мародеры в деревне», «Вечерние увеселения в казармах», «Казарменная жизнь» и много других. Но занимаясь военными сценами, он в то же время не бросал и иных своих попыток, рисуя сцены и типы нравственно-сатирические. Несколько таких рисунков попались на глаза нашему знаменитому Крылову, и старик, со свойственной ему прозорливостью сразу угадав призвание Федотова, написал ему письмо, в котором просил его развивать в себе именно такого рода наблюдательность и симпатию к воспроизведению будничных сцен.

Это письмо подействовало на Федотова и раскрыло ему глаза на его настоящее призвание. В голове его быстро созрело несколько сюжетов, и, засев за работу, он через девять месяцев кончил свою первую картину – «Утро чиновника, получившего первый орден». Через некоторое время он завершил и вторую – «Разборчивая невеста». Обе эти картины он представил на суд Академии и со страхом ждал ее решения. Страх этот был вполне основателен, так как не нужно забывать, что с выходом в отставку Федотов сжег свои корабли, а неизвестность будущего и крайне тяжелое положение в настоящем сильно его тревожили и волновали. Поэтому радости его не было границ, когда однажды, через несколько дней после представления картин в Академию, верный Санчо Панса, Коршунов, доложил ему, что ученик Академии Баскаков спрашивает его от имени Карла Павловича Брюллова, который желает его видеть. Понятно, что Федотов тотчас собрался к Брюллову. Брюллов принял его с распростертыми объятиями и громогласно признал в нем несомненное огромное дарование; за этим последовало и признание всего синклита профессоров Академии. Кому-либо другому такие похвалы могли бы оказать вредную услугу, но для Федотова они были лучшим толчком к еще более усиленной работе.

Федотов П.А. Бивуак лейб-гвардии гренадерского полка (установка офицерской палатки) 1843

После вторичного посещения Брюллова Федотов остановился на сюжете, который лег в основу картины «Сватовство майора». Совет Академии, по представлению Брюллова, решил, что этот сюжет должен быть исполнен Федотовым для получения степени академика, и, зная, что наш художник сильно стеснен материальными средствами, ходатайствовал перед президентом Академии о выдаче Федотову семисот рублей ассигнациями для исполнения этой картины.

Чтобы понять, до какой степени был велик этот труд, нужно было знать необыкновенную добросовестность Федотова и его глубокое отвращение к рисовке предметов из головы, то есть без натуры перед глазами.

Федотов принялся разыскивать натуру. Ему нужны были и комнаты, и действующие лица, и аксессуары, и вот он, занятый отыскиванием всего этого, с утра до ночи расхаживал по Петербургу, знакомился с купцами, ходил к ним в гости, присматривался, списывал и срисовывал все, что только подходило к его картине. Но главная трудность заключалась в том, чтобы найти подходящий тип старика-купца. Федотову это долго не удавалось, пока наконец он не встретил подходящего человека и не уговорил позировать ему.

Старух, горничных и сидельцев он разыскивал на Толкучем и Андреевском рынках; знакомый офицер терпеливо стоял для него в позе бравого майора; одним словом, в этой картине все до последней мелочи, до разноцветных стеклышек на люстре, до пирога и бутылки шампанского на подносе, – все было предметом серьезного изучения.

Нет ничего удивительного, что публика, воспитанная совсем на других образцах, пришла в полный восторг от такой правдивости в передаче этих подробностей; но главным образом ее подкупило то общее настроение, с сильной дозой сатиры, которое было разлито во всей картине. Она до такой степени верно передавала подробности и общий смысл сцены приезда жениха-майора в купеческий дом, что оставляла глубокое впечатление у зрителей. Этому способствовало еще и то, что Федотов иногда на выставке, подражая раешнику, сам объяснял сюжет своей картины, читая стихи собственного изделия. Эти стихи не отличались особенными достоинствами в смысле формы, но зато веселость и сатира в них били ключом:

После такого предисловия Федотов описывает купеческий дом, «всего вдоволь в нем», и затем переходит к самому хозяину-купцу, которого «взманила, вишь, честь, не хочу, мол, зятей с бородами, как заслуженный зять, уж не та будет знать, мне по крайности дай хоть майора…» И вот такой майор находится. Панкратьевна-сваха – «бессовестная привираха» – отыскивает жениха и привозит его в дом к купцу. В доме начинается содом, все спешат навстречу, купец не может сладить с сюртуком, пыхтит и отдувается, а наша невеста «не найдет сдуру места»:

И вот наша невеста решается убежать к себе в светелку, но не тут-то было… Умная мать

Затем следует, все так же в стихах, описание комнатной обстановки:

Продолжение идет все в том же роде: упоминается «Иловайский на коне, казацкий хлопчик, французов топчет», затем на правой стене «хозяйский портрет, в золотую раму вдет», «кошка рыльце умывает, гостя в дом зазывает», и кончается:

Как видно, стихотворение сильно страдает несовершенством формы, но этот недостаток искупается вполне и с избытком мыслью и внутренним содержанием. Федотов, впрочем, сам знал, что его стихи не блещут размером и рифмой, и адресовал по этому поводу своим строгим критикам стихотворение, озаглавленное так:

Вот что он говорит:

Затем он объясняет причину этого:

и прибавляет, что он «спокойно десять лет»

Популярность Федотова как художника началась с картины «Сватовство майора», появившейся на выставке 1848 года; раньше ее, в 1847 году, были выставлены две картины: «Утро чиновника, получившего орден» и «Горбатый жених». Все три чрезвычайно характерны и до такой степени верны действительности, что, немудрено, произвели большую сенсацию как в художественном мире, так и среди публики.

Вот как описывает друг и сослуживец Федотова, Дружинин, впечатление, произведенное этими картинами:

«Имя Павла Андреевича гремело по городу. Его сослуживцы и друзья находились в полном восхищении. Я бросился в Академию и увидел в одной из боковых зал великие толпы народа. Все пространство от картин до двери было запружено любопытными: едва-едва, с помощью лорнета и приподнявшись на цыпочки, успел я усмотреть за толпою картины, столь мне знакомые. Художник Б., стоявший около, передал мне все интересовавшие меня подробности о первых днях выставки и о том, как далеко разлилась слава нашего общего друга. От него же я узнал, что сам Федотов часто бывает в зале и прислушивается к суждению посетителей. В самом деле, через несколько минут предстало перед нами веселое, но значительно постаревшее за лето лицо Павла Андреевича.

Федотов провожал каких-то дам и, несмотря на все свои усилия, не мог пособить им пробраться к картинам через сплошную массу зрителей. Устав и досадуя на свою неловкость, он пустил в дело последнее средство.

– Господа, – сказал он, тронув двух или трех человек из заднего ряда, – пропустите на минуту автора.

При этом посетители почтительно раздвинулись и дали дорогу дамам».

Такая слава была для Федотова дорогим оружием, вырванным им у судьбы путем долгих и упорных стараний и борьбы. Он знал ей цену и строил планы о том, как посредством своей деятельности будет перевоспитывать общество, как передаст этому обществу любовь к правде, которая жила у него в груди. Для этой цели он хотел ехать в Англию изучать Уилки и Хогарта, двух живописцев, наиболее сродных ему, и в разговорах с друзьями проектировал много картин, которые, к сожалению, не только не были им написаны, но даже содержание которых не сохранилось для потомства. А это очень жаль, так как оно прибавило бы многое к тому скудному материалу, который мы имеем, и дало бы возможность вернее судить о личности и характере Федотова.

Содержание картины «Утро чиновника, получившего первый орден» («Утро после пирушки, или Свежий кавалер»), следующее: новый кавалер утром, после пирушки, нацепив на халат орден, горделиво стоит перед кухаркой, показывающей ему прорванные сапоги, которые не на что починить, так как, вероятно, все жалованье ушло на вчерашнюю попойку, следы которой видны в комнате в виде объедков и осколков, валяющихся на полу, под столом валяется один из приятелей хозяина, не успевший еще протрезветь. Другая картина, «Разборчивая невеста», вероятно, навеяна одноименной басней Крылова. На коленях перед перезрелой девой стоит горбатый жених, с жаром изъясняющий ей свои чувства; в дверях комнаты видна мать, радостно говорящая что-то мужу, который, стоя сзади, широко крестится. Выбор сюжетов, как можно видеть, вполне хогартовский, и не раз Федотов серьезно увлекался в разговорах с приятелями своею ролью иллюстратора и исправителя нравов. Действительно, в этом отношении он, окрыленный желанием добра и вооруженный талантом, а главное уже признанным авторитетом, мог кое-что сделать. Тот факт, что эти картины, по свидетельству современников, привлекали такую массу публики, говорит о том, что они были для нее именно откровением, что публика зачастую видела в изображенных лицах самое себя, и вполне вероятно, что в душах многих эти картины будили чувства очень знакомые, которые приходилось самим переживать. За несколько карикатурным изображением действующих лиц публика видела большую долю правды, и если бы это от нее зависело, то, конечно, Федотов продолжал бы свою деятельность, не будучи поставлен в необходимость заботиться о мелочах жизни в то время, когда в голове его зрели новые и новые планы, открывались широкие горизонты и виднелась благороднейшая цель; но, к несчастью, благосостояние Федотова зависело не от публики, а поэтому его роль нравописателя должна была кончиться скорее, чем можно было ожидать; притом мы имеем право думать, что такая роль не особенно нравилась в тех сферах, от которых зависело благосостояние художника. Задача, поставленная Федотовым перед собой, была слишком смела для того времени.

Многие не соглашались с Федотовым в том, что роль, взятая им на себя, привела бы к желанной цели, объясняя свое несогласие тем, что уроки, даваемые Федотовым обществу, отнюдь не откровение для последнего, что все это может сказать гораздо лучше даже бездарный писака, что прямая цель Федотова – служить красоте и изяществу. Но они, эти поклонники красоты и изящества, забыли, что этим двум кумирам служило несколько поколений художников, которые ни на одну минуту не забывали об этих спутниках искусства, и несмотря на это, общество вообще мало было подготовлено к пониманию этой красоты, так как в большинстве случаев девяносто человек из ста не имели никакого представления о той красоте, о которой так хлопотали и Академия, и эти ценители, и что самый успех картин Федотова явно противоречит их теориям. Да и что, собственно говоря, можно назвать красивым и изящным? То, что одному нравится, то другой отвергнет; то, что у одних прилично, перед тем другие будут краснеть. De gustibus non disputandum est. Появление Федотова и его художественная деятельность были как бы протестом против того состояния русского искусства, в котором оно находилось, и были логическим следствием такого состояния. Живопись должна была вырваться из оков и найти новые пути для себя, тем более что литература уже четверть века как выбралась на новую дорогу и, несмотря на массу препятствий, завоевала мало-помалу право гражданства. Нужно было только удивляться, что живопись так долго не решалась следовать по стопам своей старшей сестры.

Биографы Федотова уверяют, что он был вполне равнодушен к Пушкину и Гоголю, что он их совсем не понимал. Нам это кажется очень странным, в особенности относительно Гоголя, талант которого был очень сродни таланту Федотова. Юмор и сатира Гоголя затрагивали именно те самые стороны общественной жизни, которых касался в своих картинах и Федотов. Их связывала одна общая черта: ярко выраженная национальность, – и казалось, такого рода общность могла бы действовать привлекающим образом; между тем мы имеем факты, противоречащие таким предположениям! Мы затрудняемся определить причину такого равнодушия Федотова к двум корифеям нашей литературы, да, собственно говоря, это и неважно; важно то, что он вполне самостоятельно, не подчиняясь никакому влиянию, шел в живописи по тому же пути, по какому в изящной литературе шли эти два русских гиганта.