Все бесповоротно. Ничего изменить нельзя.

Но... если бы только она уговорила отца подождать еще один день, Питер избавил бы ее от необходимости идти к алтарю.

А теперь он приехал в Монтелет, испортив Найрин всю игру. А она, Дейн, стала миссис Ратледж, хозяйкой Бонтера, что бы это ни значило, навечно. Она села напротив Оливии на веранде второго этажа и смотрела на закат. Вечер опускался на реку словно шелковое покрывало.

Сказать Оливии ей было нечего, и поэтому тишина была весьма напряженной, прерываемой лишь звуками извне – стрекотом насекомых, шелестом листвы.

– Вы хотите пить, дорогая?

Голос Оливии надорвал тишину.

– Да, спасибо. – Дейн была сама вежливость. В конце концов, она общалась со свекровью.

Оливия взяла в руки серебряный колокольчик, лежавший на подносе.

Праксин буквально тут же появилась с подносом в руках.

– Миз Ратледж, – она уважительно поклонилась, и Дейн взяла стакан с лимонадом с подноса. – Миз Оливия?

Женщина жестом приказала прислуге поставить поднос на стол и уходить.

Дейн потягивала лимонад, любуясь тем, как день сменяется ночью. Оливия подняла стакан и посмотрела на него так, будто в руках у нее был хрустальный шар, по которому можно определить будущее.

– Клей уехал в Новый Орлеан, – сказала она наконец.

Дейн нечего было на это сказать. Гарри вообще не следовало бы приманивать его обещанием больших денег в обмен на согласие стать мужем его дочери. И все же всего несколько недель назад Дейн хотела стать его женой и даже явилась сюда, пробралась тайно, как воровка, чтобы уговорить его жениться.

Но он сказал «нет» ей и «да» Гарри, и Дейн закипала от ярости при мысли о том, что слова отца имели для него больший вес, чем ее чувства.

«Если бы только Питер...»

Нет, об этом поздно думать.

Питер, который вернулся домой, остался для нее прежним и все же стал чужим. За годы странствий он приобрел лоск человека, повидавшего мир. Он все видел, везде побывал, и, если она правильно поняла, возвращаться домой ему совсем не хотелось.

Деньги кончились, и это означало, что он должен вернуться и занять положенное ему место рядом с отцом. Хотя, судя по его виду, меньше всего на свете ему хотелось возвращаться сюда, в Монтелет.

Да и он тоже понимал ее с полуслова. Иногда с полувзгляда.

– Может, я мог бы шантажом заставить его дать мне средства на то, чтобы пожить в Европе еще полгода, – прошептал Питер на ухо сестре, прощаясь с ней. Он не шутил.

Дейн злилась из-за того, что должна расстаться с братом в тот момент, когда у нее столько накопилось невысказанного. Но он лишь хотел побывать на могиле матери и потом отдохнуть после поездки.

Они вместе сходили на могилу, и там Дейн не могла сказать ему о том, что их отец начал ухлестывать за Найрин еще тогда, когда мать умирала.

– Она умерла с миром, – пробормотала Дейн, наклонившись, чтобы вырвать сорняки из цветочного ковра, покрывавшего могилу. – Ее успокаивало сознание того, что ты занимаешься любимым делом, а у меня есть Бой и отец. Отец и Монтелет. Она любила Монтелет. Мама никогда не сожалела о том, что вышла замуж так неожиданно и приехала в Сент-Фой, и она ничего не имела против того, чтобы отец приютил у себя дочь своего брата. Она никогда не стояла за ценой. И отец тоже.

– Добрый, щедрый папочка. Такой альтруист, – сказал Питер, качая головой, когда они уже шли к дому. – Он собирается на ней жениться?

Дейн была потрясена откровением брата. Питер бросил на сестру скептический взгляд, и она ответила с прохладцей:

– Да, собирается.

– Значит, он от тебя избавился.

Эти слова ранили своей очевидностью. – Да.

– А теперь я вернулся и все ему испорчу. Интересно, что станет теперь делать моя сестричка?

– Твоя сестричка должна ехать домой с Флинтом Ратледжем, Питер, дорогой.

Он задал наводящий вопрос.

– Ты его не хочешь?

– Я хотела Клея. Раньше... А теперь отец хочет, сильно хочет, чтобы я не путалась у него под ногами, и за кого меня отдать, ему все равно. Откуда мне знать, хочу ли я его? – спросила она с горечью.

И вдруг Дейн поняла, что знает ответ на свой вопрос. Она хотела его, если могла над ним властвовать.

Но сейчас, сейчас... Дейн смотрела в темноту, накрывшую Бонтер. Сейчас у нее не было над Флинтом никакой власти. Их союз был освещен церковью, скреплен всевозможными подписями и печатями и не имел никакого отношения к ее желаниям и потребностям. Она была единицей имущества, и отец был вынужден изменить условия сделки, но все равно постарался извлечь из женитьбы дочери свою выгоду.

Так что у Дейн вообще не осталось никакой власти.

Брачная ночь.

Дейн переодела свадебное платье еще в Монтелете, уложила в дорожный саквояж ночную сорочку и сейчас свое единственное платье аккуратно повесила в шкаф. Теперь у нее здесь была своя спальня – спальня хозяйки Бонтера.

Это была просторная угловая комната с окнами, выходящими на разные стороны света, и таинственно-зловещей дверью, ведущей в смежную комнату – комнату мужа.

Муж... Сознание отказывалось называть этим именем человека, который был се страстным любовником последние две недели.

Муж...

Он купил ее! Гарри мог ставить условия, но Флинт Ратледж купил ее, как мог бы купить рабыню. Она не была больше его любовницей и в то же время ею оставалась. Он поставит ее на пьедестал и оставит тосковать, а сам пойдет искать развлечений в другое место.

Так было и так будет всегда.

Мужья из класса плантаторов не любят своих жен страстно, жарко, развратно. Для такой любви они держат любовниц в Новом Орлеане, эти женщины не связаны никакими ограничениями и могут получать удовольствие полной мерой.

Удовольствие...

Бесконечное удовольствие, бескрайнее удовольствие... в его руках. Господи, в его руках...

Дейн стояла и смотрела на себя в зеркало. Куда же сейчас подевалась Изабель?

Она была в своей спальне в Бонтере, одетая в корсет, рубашку, панталоны, чулки, нижние юбки, и на пальце у нее сияло золотое кольцо – все как у порядочной жены.

Ни тебе голого тела, ни испепеляющей страсти. И муж ее ни разу не появлялся на глаза, пока она высиживала вечер с Оливией в тягостном молчании.

Сейчас он не ждал ее, нагой и жаркий... Муж...

В тот момент, когда кольцо оказалось у Дейн на пальце, она пересекла некую черту. Как будто священник изгнал из нее бесов – бесов желания плоти.

Ей надо привыкнуть к одиночеству, привыкнуть снова быть девственной и целомудренной.

– Найрин! Черт возьми, пусти меня!

– Уходи, Гарри, хватит корчить из себя дурака!

– Проклятие! – Он отчаянно колотил по двери. Найрин оставалось одно – открыть ему, не то дураками будут выглядеть они оба.

– Что? Что такое?

– Ты знаешь что, – прорычал Гарри, у которого чуть глаза не вылезли из орбит при виде любовницы в шелковой тонкой сорочке, под которой, как ему было известно, ничего не было. – Пусти меня!

– Гарри. – Найрин слегка оттолкнула его. Тщетно. – Гарри, дорогой...

– Ты обещала, Найрин. Ты, черт возьми, обещала. Сегодня должна была начаться наша жизнь...

Она пожала плечами и отвернулась, а он демонстративно хлопнул за собой дверью.

– Да, я обещала, но я не думала, что у нас постоянно в доме будут гости.

– Он в своем флигеле, Найрин. Он нас не побеспокоит. Он ни о чем не подозревает...

Наивный Гарри. Питер Темплтон прекрасно понимал, что именно происходит – она заметила быстрый оценивающий взгляд, которым он окинул их с Гарри, и не питала иллюзий: оценка, которую он дал своему отцу, была не слишком высокой.

Но только Гарри говорить об этом не стоило. Он поверит в то, во что захочет поверить, и ей он верить точно не станет.

– Дорогой Гарри, – промурлыкала Найрин, – неужели ты думаешь, что я по тебе не соскучилась? Мужчины не понимают тех ограничений, которые накладывает общество на нас, женщин. Ты можешь иметь кого захочешь и когда захочешь, и никто из-за этого не станет думать о тебе хуже. Но я, я...

– Ты шлюха, и я не дам тебе снова меня провести! Все эти обещания, Найрин, ради чего они делались: ради меня или моих денег?

Она тут же поняла его настроение и заняла агрессивно-оборонительную позицию.

– Я хочу тебя, как ты мог в этом сомневаться? Или ты не берешь в расчет все то, что я сделала для тебя до сих пор? Ты ведешь себя глупо, Гарри, и тобой сейчас руководит не разум, а инстинкт. Твой сын спит всего лишь через комнату, а ты думаешь, что я могу гарцевать по дому голая, чтобы удовлетворить твою похоть? Тебе не приходит в голову, что он может бродить ночью, может увидеть меня и тоже захотеть?

Она добилась своего.

– Нет! – взревел Гарри. Господи, ему и в голову не приходило, что и сын его мог иметь похотливые мечтания. Но как может мужчина оставаться бесстрастным, когда рядом Найрин? Что, если он ее увидит? Что, если он на нее набросится?

Найрин улыбалась самодовольной улыбкой, которую Гарри в своем эгоизме даже не замечал. Она знала, что может рассчитывать на его ревность. Она очень хорошо знала мужчин.

Этот образ, так умело ею созданный – она и Питер, возжелавший ее, – поможет держать Гарри в узде, по крайней мере до тех пор, пока Питер будет жить в доме.

Это вполне ее устраивало, особенно потому, что Найрин самой очень нравилось представлять себя и Питера вместе. В конце концов Питер был хорош собой и молод.

– Так что, сам понимаешь, – сказала она, пожав плечами.

– Я хочу тебя.

– Конечно, дорогой, мне и самой этого хочется. Я просто не могу удовлетворить твою фантазию о том, чтобы я бегала по дому голая. – Она сделала паузу для пущего эффекта. – Пока не могу.

– Где ты будешь встречать меня нагой? – прохрипел Гарри, запирая дверь на ключ.

Она повернулась к нему спиной.

– Во всех укромных уголках, которые мы с тобой уже опробовали, и мы будем любить друг друга без устали, – ласковым шепотом проговорила Найрин, позволив халатику соскользнуть с плеч.

Она повернулась к нему лицом, распахнув халат. Она знала, что один вид ее нагого тела сделает его рабом. Она не позволяла ему видеть себя нагой слишком часто – она вела себя так, чтобы поддерживать в нем возбуждение, но сегодня Гарри заслужил награду за то, что предоставил ей возможность соблазнить его сына.

– Иди ко мне, Гарри, – сказала Найрин, роняя халатик на пол. – Иди в мои объятия.

Он сорвал с себя одежду, схватил ее на руки и отнес на кровать, а там, расчетливо, обдуманно, она обеспечила себе уверенность в том, что все будет продолжаться так, как она того хочет.

Его жена...

Словно зверь в клетке, Флинт бродил по усадьбе Бонтер, пытаясь как-то связать облик вкрадчиво-элегантной тигрицы, чье нагое тело он любил так страстно, с гордой и неприступной мисс Дейн Темплтон, которую он буквально принудил стать своей женой и которая сейчас ждала его в спальне.

Любовница или хозяйка, так или иначе, но она теперь принадлежала ему. И Оливия была отомщена. Монтелет теперь стал придатком Бонтера, и если Гарри думает по-другому, то вскоре ему придется взять в толк, что дело он имеет совсем не с Клеем Ратледжем.

Он уже сделал первый шаг. Дейн Темплтон Ратледж рассматривалась лишь как осложнение на пути к цели, как средство для утоления... плоти.

А теперь – его жена. И все, что с этим связано.

Его жена.

Укрощенная тигрица. Изабель, обращенная в пепел, раскаявшаяся грешница. А что еще может представлять собой жена? Жены не предстают перед своими супругами нагими, одетыми лишь в тонкие полоски кожи. Жены не заманивают мужей в укромные уголки, чтобы предаваться там похоти.

Жена рожает вам детей, и затем вы покидаете ее и ищете удовольствий где-нибудь в другом месте. А ей остается лишь примириться с тем, что муж должен оставаться свободным.

Флинт знал, как это все происходит. Его собственный отец жил достаточно полной жизнью, деля свой досуг между рабынями на плантации и любовницей-мулаткой в Новом Орлеане. Деньги всегда были прекрасным рычагом, и Вернье не жалел их.

Когда он завел интрижку с Селией, Флинт просто взял и ушел, оставив отца с никчемным Клеем, который растрачивал жизнь, развлекаясь с очередной рабыней.

Итак, он завершил цикл, Бонтер теперь был его собственностью, как тому всегда и надлежало быть. Клей уехал, и он взял дочь злейшего врага Вернье в жены.

Все складывалось как нельзя лучше. Если не считать очевидных намерений Гарри вернуть Бонтер. Только Темплтон и понятия не имел, с кем связался.

Но об этом он подумает завтра. Сегодня он хотел свою жену. Он хотел...

Флинт резко развернулся и пошел назад, к дому.

Он не знал, которую из двух женщин, носящих имя Дейн, он найдет в хозяйской спальне Бонтера. Когда Флинт открыл дверь, соединяющую две спальни, то увидел ее, стоящую перед зеркалом, одетую во все эти дурацкие, сковывающие тело дамские тряпки, и вдруг так сильно ее захотел.

Флинт прошел в комнату и встал у Дейн за спиной. Кровать разделяла их.

Его жена...

Он купил ее плоть, чтобы обеспечить себя потомством. Вдруг Флинт почувствовал, что она знает это. Странно, что никто из них не думал об этом раньше. Они были слишком заняты тем, чтобы достойно пройти сквозь церемонию венчания и последующего празднества. И еще их радовало, что удалось избавиться от Клея.

Но теперь все изменилось. Дейн не обернулась, лишь встретила взгляд мужа в зеркале. Черный, горящий взгляд.

Тишина сгустилась, встала между ними непроницаемой стеной. Изабель не могла существовать в пределах Бонтера. Здесь она была бессильна. У нее муж и новая жизнь, и где-то она должна была найти место для себя, вопреки тому, что тело ее было юным и сильным, вопреки тому, что она оказалась проданной в рабство, ему вопреки.

– Ну, муж, – глухо произнесла Дейн, и затем слова потекли, слова, которые она не собиралась произносить, или, быть может, собиралась, она не знала; возможно, все, чего ей хотелось, это вернуть чувственную сладкую власть, завораживающую, опьяняющую.

А может быть, она просто хотела его и не желала принимать во внимание возможные последствия. Что бы там ни было, она протянула руку к туалетному столику, взяла в руку щетку для волос, медленно распустила волосы и принялась расчесывать их. Флинт молча наблюдал за ее размеренными и сильными движениями.

Дейн тряхнула головой и сказала:

– Как мне думается, ты говорил, что всегда будешь голым ждать меня. Я не думаю, что мы оговаривали место и время, но... – она перестала водить щеткой по волосам и оглянулась, – думаю, что для тебя такие ограничения существуют. Ты, очевидно, не способен пылать страстью к своей жене, столь отличной от... – Дейн сделала шаг к супругу, еще один, – маленькой развратницы с плетью в руках и кожаным ошейником там, в Оринде. Ну что же, муж. Я вот что тебе скажу. Почему бы тебе, – и тут она оттолкнула его обеими руками, – не отправиться к ней, – она снова оттолкнула его, – ждущей тебя, такой горячей и такой страстной.

Флинт не шелохнулся, и блеск в его черных глазах стал ярче. Они, казалось, потемнели еще сильнее. Он весь пылал гневом.

– Иди поищи ее призрак, мой сладкий, – толчок, – и спи с ней в свою первую брачную ночь...

Он взорвался. Он грубо зажал ей рот ладонью, одновременно схватив ее руки и прижав к себе.

– Ты слишком много говоришь, моя сладкая, – пробормотал Флинт. Голос его выдавал неослабевающее напряжение, – и тебе, черт побери, нечего сказать. Послушай меня: я требую, чтобы моя жена ждала меня, жаркая, страстная и ко всему готовая, даже если для этого мне пришлось бы содрать с нее все одежду.

– Зануда, хам, – пыталась сказать она, но его ладонь мешала.

– Неужели? Да, черт возьми. Ты теперь моя, и я могу делать с тобой все, что захочу, а я точно знаю, : что хочу с тобой сделать.

Флинт убрал руку и рванул Дейн за рубашку.

– Не шевелись, моя сладкая.

Его руки, еще до того, как она успела отреагировать, резко потянули вниз. Дейн услышала звук рвущегося материала. Он сорвал с нее белье и швырнул его за дверь – в смежную спальню.

Все: ее туфли, чулки, панталоны – все было безжалостно сорвано, и, сколько она ни колотила его, сколько ни извивалась, сопротивление оказалось бесполезным.

Она не станет его умолять. Никогда!

Дейн стояла перед Флинтом, нагая, готовая дать отпор, но соски, затвердевшие от возбуждения, выдавали ее.

– Ну, мой сладкий, теперь я твоя нагая жена, но не вижу, чтобы ты исполнял условия сделки.

– Что же, причина в том, что я иду в Оринду к моей призрачной любовнице, а тебя оставляю здесь взаперти, каяться в грехах. Тогда, быть может, ты будешь чуть гостеприимнее со своим мужем и забудешь обо всем прочем.

– Я не забуду, что ты купил меня, – выплюнула она ему в лицо.

– Надеюсь, что нет, моя сладкая. Именно такой я и хочу тебя видеть: нагой и подчиняющейся мне во всем. – Флинт повернулся спиной и вышел из комнаты, медленно закрыв за собой дверь, чтобы она поняла, насколько сильно он зол.

– Вот что я купил, женившись на тебе, – пробормотал он. – Приятных снов, сладкая. – Флинт закрыл дверь и запер ее снаружи.

Дейн не могла поверить тому, что произошло. Он не мог этого сделать...

Она схватилась за дверную ручку и дернула ее – бесполезно. Дейн стучала в дверь изо всех сил минут пятнадцать, надеясь и не надеясь на то, что Оливия услышит и пришлет Праксин, но так ничего и не произошло.

Она бросилась к двери, ведущей в холл, и принялась дергать за ручку.

Напрасно! Господи, он в самом деле это сделал.

Было ощущение, словно спальни их существовали изолированно от всего остального мира и что никто не смел вмешиваться в их отношения. Она оказалась заперта у себя в спальне в первую брачную ночь словно ребенок, которого наказали. Нагая и одинокая, горящая от желания и жажды возмездия.

Дейн закуталась в ночную рубашку и побрела к постели.

«Голая, ждущая его – тоже мне, вообразил себя тираном. Пусть считает, что ему повезло, если я хоть на день здесь останусь. Я просто все расскажу Питеру, а он уж найдет выход. Этот дурацкий брак можно аннулировать. Я могу выйти замуж вторично. Нет, я вообще не буду выходить замуж. Я могу получить больше, оставаясь Изабель. Это мне больше даст, чем свидетельство о браке. Ни одна женщина в мире не остается одна в свою первую брачную ночь... Я ненавижу его, ненавижу...»

Хозяйка Бонтера или Изабель – почему ей приходится выбирать?

Но ведь Дейн могла стать женой этого смехотворного Бонфила или отвратительного мистера Ханскома...

В самом деле? Что же теперь, целовать мистеру Ратледжу ноги за то, что он избавил ее от такой участи?

Ее колотило от гнева – Дейн понимала, что и мистер Бонфил, и мистер Ханском, и мистер Ратледж, все хотели жениться на ней не из-за того, что вожделели ее, а лишь из-за того, что мечтали получить Монтелет.

Но если бы у нее была власть Изабель, они бы желали ее только за то, что она собой представляет, и это так же верно, как то, что с ней сейчас произошло.

Она спала и во сне забыла обо всем. Но сквозь дрему Дейн, кажется, услышала, как повернулся ключ в одной из дверей. Или, может, она так сильно этого хотела, что ей приснилось?

Она не спешила просыпаться и тогда, когда в комнату вошла служанка и поставила на столик возле кровати поднос с ранним завтраком.

Дейн действительно хотелось есть. Она удивилась, насколько сильно проголодалась. Она встала с кровати и сняла колпак с блюда с яичницей, с удовольствием набила рот печеньем, наливая себе кофе.

Утро.

Солнце светило в окна и желтым пятном растекалось на полу спальни. Легкий ветерок колыхал тонкие занавески, врываясь в открытое окно. Должно быть, Праксин открыла его, когда принесла завтрак.

Дейн подошла к окну, которое выходило на лужайку перед домом. Над рекой клубился туман, уже начавший распадаться на клочья.

Утро. Все выглядит чуть ярче, чуть радостнее...

Кофе был великолепен и все еще очень горяч, печенье теплое и нежное. Масло таяло у нее во рту. Дейн налила еще чашку кофе и подвинула к окну стул. Она чувствовала себя лучше, значит, все должно измениться к лучшему.

Флинт был скорее всего уже в полях, а Оливия еще крепко спала. Было раннее утро, время суток, которое дома, в Монтелете, Дейн любила больше всего. Она могла поесть, вымыться и одеться, и, возможно, побродить по Бонтеру, исследовать окрестности.

Господи, как же она проголодалась. Дейн съела все, что ей принесли, до последней крошки и выпила почти целый кофейник ароматного напитка. Солнце разгоняло последние остатки тумана.

Она чувствовала себя отдохнувшей и готовой ко всему. Поставив чашку на столик, Дейн подошла к шкафу.

Он был пуст. Ее единственное платье унесли, наверное, еще ранним утром или ночью. Бессильный гнев накатил на нее.

Дейн схватила чашку и запустила ее в пустой шкаф.

Жалобный звон разбитого фарфора.

Следом полетела тарелка. Настала очередь кофейника. Остатки кофе каплями разлетелись по полу и шкафу.

Поднос...

Но едва Дейн схватила его, как услышала тихий звук – ключ поворачивался в замке. Она медленно опустила руки и, подозрительно нахмурившись, уставилась на дверь. Звук исходил от той двери, что соединяла спальни.

Нет, ничего не слышно.

Она взяла поднос под мышку и подошла к двери. Протянула руку к ручке, но передумала и отступила на шаг.

«Он явился за мной», – подумала она, разрываясь между двумя возможностями: остаться там, где была, или улизнуть через его спальню в холл – там-то дверь наружу точно не заперта.

Дейн прикусила губу, в очередной раз в полной мере ощутив собственную уязвимость.

Невозможно представить, чтобы ту дверь отперла Оливия. Но выяснить это она могла одним лишь способом. Дейн решительно нажала на ручку и открыла дверь. Он лежал в постели.

– Доброе утро, жена, – лениво протянул Флинт, закинув руки за голову, чтобы Дейн в полной мере могла налюбоваться его сильным торсом. – Если ты швырнешь этот поднос, у тебя будут неприятности.

– Неприятности у меня уже и так есть. Это ты, – раздраженно ответила она, продвигаясь к двери в холл. – Не хочу дальше навязывать тебе свое общество.

– Не странно ли, сладкая? Мне и самому всю ночь снилось...

– Не могу представить, что тебе снилось, – ледяным тоном ответила она.

Он перевернулся на бок, чтобы лучше ее видеть. От него не ускользнуло то внимание, с которым Дейн окинула его тело и самую выдающуюся часть.

– Думаю, что можешь, сладкая.

Она вздрогнула от звука его голоса. Дейн сильно раздражало то, что она не могла оторвать взгляда от одного определенного органа.

– Не говорите чепухи, мистер Ратледж, – безжалостно заключила она. – Я жена плантатора. Откуда мне знать про такие вещи? Меня тщательно оберегали от суровой правды жизни.

– О да, жена. Бедная затворница. Всю жизнь в трудах по хозяйству. Но кто-то неплохо тебя научил, как угодить мужчине, и твой муж ожидает, что ты сделаешь все, чтобы доставить ему удовольствие.

– О, я так не думаю, муж! Мне кажется, жена плантатора имеет другие... задачи. И они требуют ее внимания дни напролет. – Дейн уже почти приблизилась к двери. – Так что, если вы меня из...

Флинт прыгнул на нее как лев, схватил за рубашку и подтащил к кровати. Увы, при этом рубашка порвалась. Поднос со звоном упал на пол, и Дейн почувствовала на теле жаркие мужские ладони. Мгновение – и она оказалась в постели.

– Жена плантатора должна исполнять свой долг, – прошептал Флинт ей на ухо тоном заправского соблазнителя. Он избавлял жену от остатков ночной рубашки.

– Исполнять долг? Долг? Родить тебе сыновей, чтобы ты мог найти в Новом Орлеане потаскуху и с ней утолять свою похоть? О нет, муж, это не по мне! Ты получил Монтелет, но сыновей у тебя не будет... со мной. Хочешь, пусть тебе любовница их рожает...

– У меня есть любовница, – прорычал Флинт, грубо подмяв Дейн под себя.

– О нет, у тебя есть жена. – Она задыхалась, отталкивая его, упираясь ладонями в его волосатую грудь.

– У меня есть, – он вот-вот накроет ее губы своими, – Изабель, чтобы согревала мою постель и любовница, – он лизнул ее в губы, – чтобы возбуждала меня... – Он просунул язык между губами и начал исследовать ее язык.

Дейн попыталась возразить, но почувствовала, как кончик его языка вторгся в ее рот, после чего предательское тело едва не растаяло от потрясающей комбинации: нежная сладость влажного языка и гранитная твердость орудия его страсти.

Рот ее открылся ему навстречу, и руки сжались в кулаки. Она уже не знала, хочет ли оттолкнуть его или боится дотронуться до его груди, чтобы не сдаться окончательно.

Поцелуи Флинта унесли ее в состояние полусна, сладкого, греховного забытья, где все, кроме собственных ощущений, теряло смысл.

Хрупкая – она ощущала себя такой хрупкой по сравнению с ним, с напором его желания. Она чувствовала то, что должна чувствовать жена: чувство долга обязывало ее покориться, но девичья честь призывала сопротивляться всякому проявлению похоти.

Она потерялась между невыносимым желанием и презрением к себе за то, что у нее не хватает воли к сопротивлению.

Между тем тело уже давно успело предать ее. Оно жаждало поцелуев Флинта и реагировало соответственно, в то время как мозг лихорадочно искал отговорки, способные отсрочить полную капитуляцию на возможно более длительный срок.

«Ну что же, пусть будет так, мне ни к чему отвечать. Я могу исполнять свой долг, как положено жене... И это послужит ему уроком. Он ожидал найти в постели страстную и искушенную Изабель, а нашел девственную жену».

Вот и найден выход. Дейн почувствовала, что Флинт раздвинул ее ноги, приподнял, и тихо застонала, почувствовав, как он входит в нее.

Он толкал и прекращал движения. Снова и снова, пока не довел ее до неистовства, и лишь затем овладел ею до самой глубины.

Он сжимал в ладонях ее лицо и целовал в губы. Дейн казалось, что она больше не выдержит, но, когда он повел ее к заключительной стадии, к вершине наслаждения, она поймала себя на том, что сопротивляется удовольствию, что старается вести себя так, как положено послушной своему долгу жене...

– Черт возьми, черт возьми!

Потом была тишина, леденящее молчание, и Флинт смотрел прямо в голубые глаза жены. С их триумфальным выражением. Смотрел так зло, что она понимала – лучше ей ни слова не говорить.

– Такая послушная, совестливая, услужливая супруга, – прорычал он. – Такая податливая, такая... такая лгунья, черт возьми!

Вот этого она никак не ожидала услышать.

– Что? – Дейн чуть не подпрыгнула. – Чего еще ты ожидал от жены, ты, ублюдок? Ты женился на мне из-за денег, запер меня, украл мою одежду, превратил меня в вещь. А мне, мне что остается? Я буду играть свою роль до конца – у вещей нет чувств, они не умеют играть в игры и управлять плантацией. Они просто неодушевленные предметы, которые можно продавать, покупать и выставлять напоказ. И вот я перед тобой – тряпичная кукла с руками, ногами и телом, которое ты можешь согнуть так и эдак – как тебе вздумается, мой муж, и делать с ним все, что тебе угодно.

О Господи, она слышала, как Флинт прорычал что-то невнятное. Она думала, он ее ударит. Глаза его были как горящие уголья.

– Вещь, говоришь? – прошипел он, скатившись с нее без особых церемоний. – Сейчас посмотрим.

Флинт раскинул ее дрожащие ноги.

– Нет, – застонала Дейн, когда пальцы его коснулись ее вибрирующего центра.

– Нет? Но ведь куклы не умеют говорить. Куклы не могут иметь свое мнение и требовать ничего не могут. Вещь не может стонать от удовольствия, – добавил он, когда она, вопреки собственной воле, застонала и раскинула ноги пошире. – Ты создана быть любовницей, Изабель. Создана для меня. Ты навсегда моя, – шептал он, чувствуя, как реагирует на ласку ее тело. – Моя сладкая, моя...

Он все время повторял это и чувствовал, как ее гнев мешался с острейшей потребностью в том, что он делал, и эта смесь выливалась в то, что, подняв бедра навстречу его проворным, опытным пальцам, Дейн толкала себя ему навстречу, и так до тех пор, пока ощущения не стали подобны громадному пульсирующему горячему шару, который, не в силах больше вместить в себя всю меру наслаждения, взорвался, отбросив ее в сверкающий мир чистого наслаждения.

Да, она навеки его.

Но она скорее умрет, чем признается в этом.