К тому времени, как я прибыла в Курукшетру, армии уже заняли свои позиции, поскольку война должна была начаться на следующий день. Мои кости болели от тряски в повозке на протяжении всего пути из царства Матсья, и к этому моменту я впервые почувствовала всю тяжесть моих лет. Но никакая боль не могла погасить мое воодушевление. Кровь стучала у меня в венах. День, которого я страстно желала, лежа без сна на моей колючей постели в лесу и дробя сандаловое дерево, превращая его в пудру, в комнате Судешны — этот день отмщения наконец наступил.

Субхадре и Уттаре, которые приехали из далекой Дварки, было хуже, чем мне. Уттара была на третьем месяце тяжелой беременности. Несмотря на то что все мы упрашивали ее остаться дома, она отказалась. Ее несколько раз тошнило в повозке, и Субхадра заботилась о ней. Субхадра сказала мне по секрету, что она беспокоится за безопасность нерожденного ребенка Уттары. Но, глядя Уттаре в лицо, посеревшее, как сорванный лотос, никто не осмеливался бранить ее. Она так мало времени провела с Абхиманью и была так сильно влюблена в него. Приветствуя меня, она старательно прятала глаза. Когда она нечаянно их поднимала, вздрагивая от неожиданного звука, я видела, что они распухли оттого, что она долго плакала украдкой. Она знала, что ей не следует плакать: это было вредно для ее ребенка. Но что она могла поделать с ужасом, который рос внутри нее, до тех пор пока она не ощущала, что ее живот вот-вот взорвется? Ужас, о котором она не могла говорить, потому что это могло принести неудачу: что, если ее муж не выживет в войне?

Кунти прибыла последней. Она приехала из Хастинапура, и ей нужно было проехать наименьшее расстояние. Но она была такой изнуренной, что, выйдя из повозки, еле держалась на ногах. Я была поражена, увидев, как она состарилась. Ее волосы стали абсолютно седыми, лицо обрюзгло, и она шла, уныло сутулясь, опираясь на трость. В своем сне, который я видела всего несколько недель назад, она выглядела гораздо здоровее. Во время ее встречи с Карной произошло нечто, что довело ее до такого состояния. Я снова желала узнать, что это было и повлияло ли это на Карну таким же образом.

Несмотря на то что все мы устали, мы сразу же согласились осмотреть поле битвы, когда Пандавы спросили нас об этом. Даже Кунти собралась с духом и заявила, что, если мы увидим место действия, это поможет нам вернее направлять наши молитвы за их безопасность. Я не была уверена в этом, но мне было любопытно увидеть место великого события, которое скоро должно было произойти. Кроме того, я хотела провести как можно больше времени с мужьями, до того как они все свое внимание по праву отдадут войне.

Мы медленно взобрались на небольшой холмик. Юдхиштхира, все еще ревнующий меня к Арджуну, взял меня за руку, давая Арджуне возможность вести Субхадру. Абхиманью с нежностью помогал Уттаре идти по каменной дороге. Я увидела, как Гхатоткача, сын Бхимы от его первой жены Хидимби, поднял Кунти и понес ее. Несмотря на то что он вырос в лесу среди подданных своей матери, диких ракшасов, у него был милый и покладистый характер. По тому, как он смотрел на Бхиму сияющими глазами, я видела, что он его боготворил. Знак удачи выделялся красным пятнышком у него на лбу. Должно быть, его нарисовала его мать до того, как он ушел.

Когда я смотрела на Гхатоткачу, я не могла не вспомнить Хидимби. Даже после того, как я начала считаться с другими женами моих мужей, она никогда мне особенно не нравилась. Это была женщина с крутым нравом, которая жила своим умом, не обращая внимания на то, что могут подумать другие люди. Возможно, я ей завидовала из-за этого. Она встретила Бхиму в лесу, когда беспомощные Пандавы сбежали из дома ста тысяч рупий, и стала его женой против воли своего племени. Потом вскоре, когда Пандавы отправились в Кампилию, где Арджуна хотел принять участие в моей сваямваре, она решила остаться со своим народом. Неожиданная новость, что Бхима тоже на мне женился, должно быть, потрясла ее, но она спокойно приняла это. Если она и чувствовала, что ее предали, никто об этом не знал. Она посвятила жизнь заботе о своих подданных, управляя ими строго, но справедливо, и воспитанию своего сына. После того как мы получили свое собственное царство и построили свой дворец, Бхима пригласил ее жить с нами в Индрапрастхе, но она вежливо отвергла его предложение. Единственный раз, когда я встретила ее на празднике по случаю раджасуи, она разговаривала со мной вежливо, но очень холодно. Меня раздражало то, что она, хоть и была из бедного лесного племени, но при этом она казалась такой совершенной и равнодушной ко всему, что у меня было.

Перед войной, когда Бхима попросил Хидимби о помощи, я думала, что она откажется под каким-то предлогом или вышлет несколько жалких отрядов. У нее были на это все права. Бхима даже особенно и не пытался поддерживать с ней отношения, не то что Арджуна, который регулярно навещал других своих жен. (Бхима, с другой стороны, видел Гхатоткачу всего один раз за все эти годы.) Более того, ракшасы обычно держались в стороне от конфликтов городских неженок, как они называли нас. Но Хидимби удивила всех нас, отправив к нам своего единственного сына, своего дорогого друга, чтобы он сражался бок о бок со своим отцом. Она была не из тех, кто рыдает, когда уходит сын. Я представила себе, что потом она все же горько заплачет. Сожалела ли она в глубине своего материнского сердца о своем великодушии? Впервые в жизни я была восхищена ею и готова была склонить голову в знак уважения перед ее жертвой.

В нашей жизни наступила нелегкая пора. Нам, женщинам — так же, как и мужчинам — предстояло столкнуться с испытаниями, которые мы не могли себе представить. Мои мелкие обиды на Субхадру и Хидимби и враждебность, которую я питала по отношению к Кунти, больше не имели значения. То, что мы собой представляли как отдельные люди, отошло на второй план. Гораздо большее значение для нас имело то, что дорогие нам люди должны были подвергнуться опасности и воевать бок о бок на поле битвы. С этого момента мы были едины в нашем нетерпении, в наших колебаниях между гордостью и беспокойством, в наших молитвах за их безопасность.

* * *

Мое первое впечатление от Курукшетры было смутным и неопределенным, потому что солнце садилось как раз тогда, когда мы достигли вершины холма. На самом деле, то, что я сначала приняла за поле битвы, в действительности было озером Самантапанчака, у которого стояли палатки для женщин. В вечернем свете вода была похожа на кровь. Я убеждала себя, что это ничего не значит. Любое озеро могло бы показаться таким в солнечном свете. Но чувство беспокойства не покидало меня.

Задолго до того, как я увидела армию, на мои уши обрушилась какофония криков животных. Ржание лошадей и трубные звуки слонов создавали шум, даже когда животные отдыхали. Каким же оглушающим шум будет завтра в пылу битвы, когда к их воплям присоединятся боевые кличи, когда воины будут дуть в боевые раковины и выпускать астры!

Батальоны Пандавов заняли западную часть поля битвы. Они стояли лицом на восток — хороший знак, сказал Юдхиштхира. (Но не будет ли солдатам трудно начать битву, если солнце будет светить им в глаза?) Когда я посмотрела на это войско, меня испугали его размеры. Я знала, сколько их, но видеть их — это совсем другое. Палаток было так много, что их невозможно было охватить взглядом и бессмысленно было даже пытаться их сосчитать. Вокруг сновали крошечные фигурки, занятые самыми последними приготовлениями. Я не верила, что так много людей собралось, чтобы помочь нам!

И все же я не могла позволить себе ликовать. Я знала, что за нашими палатками, за туманами, что окутывали безлюдную землю, стояла армия Кауравов. Она была гораздо больше — одиннадцать акшаухини по сравнению с нашими семью — и вел их Бхишма, самый опытный воин наших времен, а его главным помощником был Дрона. Но опасными их делала не столько их отвага в бою, сколько любовь, которую к ним питали мои мужья. Эта любовь будет отклонять астры Пандавов и заставит их руки дрожать, когда они направят удары на своего деда, который спас их в детстве; на учителя, без которого они бы не смогли владеть этим оружием.

Я прищурилась и пристально вгляделась в завесу тумана, пытаясь мысленно представить себе Бхишму и Дрону, желая знать, ожидают ли они утра с сожалением или с покорностью следуют чувству долга. Но, пока я думала, коварные течения моего сознания изменили направление. Я обнаружила, что я представляю себе другое лицо, то, которое я считала самым опасным. В моем воображении он стоял в стороне от своей компании, глядя на лагерь Пандавов, зная, что я там. Но я не могла понять, каким было выражение его лица.

Маленькие огоньки испещряли военный лагерь, который выглядел обманчиво мирным. Повара готовили обед. Мой брат, которого выбрали главнокомандующим нашей армии, был где-то там внизу среди мужчин и говорил им подбадривающие слова. Мои сыновья шли в бой с ним. Мне не терпелось их увидеть, обнять их, если они мне позволят, узнать побольше о том, какими людьми они стали, что интересовало их, что они делали на досуге, были ли они намерены жениться. За последние двенадцать лет мы разговаривали только несколько раз и то недолго. Я хотела, чтобы они провели этот последний вечер со мной, а потом прогнала эту мысль. В годы нашей ссылки Дхри был единственным, кто всегда был рядом с ними, утешая их, когда они были одиноки или несчастны, хваля их за успехи. Он в большей степени был им родителем, чем мои мужья или я. Они нуждались в его обществе больше в эти нелегкие часы перед боем. И они действительно были нелегкими. Дхри признался мне, что ответственность за столько жизней легла на него тяжким грузом. Кроме того, хотя он и не говорил этого, он беспокоился о том, как исполнит то, ради чего ему суждено было родиться, потому что его занятия у Дроны показали, что как воин он никогда не сравнится с ним.

Когда я отвернулась, мне показалось, что я услышала слабые, заунывные звуки флейты, которые принес порыв ветра. Мог ли это быть Кришна? Я знала, что он внизу, в конюшнях, осматривает лошадей, на которых ему придется ехать завтра. До самого конца он пытался остановить войну, примирить моих мужей с их двоюродными братьями. Он рисковал своей безопасностью, когда поехал в Хастинапур, чтобы сказать Дурьодхане, что Пандавы были бы довольны, если бы он дал им всего пять селений, где они смогут жить. Любой другой пришел бы в ярость, когда Дурьодхана стал насмехаться над ним, говоря, что он не даст моим мужьям и клочка земли, на которой могло бы уместиться острие иголки. Но Кришна только пожал плечами, улыбнулся и легко ускользнул от солдат, которым Дурьодхана приказал схватить его. И теперь, накануне битвы, которая могла стать самой разрушительной из всех, которые видела наша эпоха, он играл на флейте! Что давало ему такое спокойствие, такое мужество?

Арджуна объяснял Субхадре правила, которые обе стороны будут соблюдать во время битвы, правила, установленные командующими с обеих сторон. Это должна была быть цивилизованная война, великая и дарующая славу, а самое главное — справедливая. Военные действия должны были начаться только после восхода солнца, когда главнокомандующие армий подуют в свои боевые раковины, и закончиться на закате с таким же сигналом. Ночь будет временем перемирия, когда воины смогут посетить вражеский лагерь, оставаясь невредимыми. Жены и матери должны будут занять отдельные лагеря в тылу каждой армии. Кто бы ни победил в войне, женщинам не причинят вреда. Это должна была быть битва между равными: пешие солдаты должны будут сражаться с пешими солдатами, всадники с всадниками и военачальники только с теми, у кого такие же астры. Слугам, возницам, музыкантам, которые дули в боевые рога, и животным не должны были причинять вред умышленно. Запрещалось нападать на безоружных, и, что важнее всего — тех, кто сложил оружие, нельзя было убивать.

Субхадра кивала, пока Арджуна говорил, и внимательно слушала. Ее лицо светилось от восхищения. Глаза Арджуны смягчались, когда он смотрел на нее, и он протягивал руку и убирал ей за ухо выбивающиеся волосы. Почему он никогда обращался так нежно со мной?

Конечно, я знала ответ: я никогда не вела себя, как Субхадра, хотя иногда я жалела об этом. Но я слишком долго была со своими мужьями. Я знала их слишком хорошо. Я была слитком склонной к критике. Я пробиралась в самые потаенные уголки их сознания, знала каждую их слабость.

Даже сейчас я скептически подумала о том, что в пылу битвы невозможно следовать всем установленным правилам.

Лицо Арджуны сияло, когда он говорил о благородстве этого смелого предприятия, этой войны, не похожей на все предыдущие, благодаря которой будут узнавать и помнить героев нашей эры. Я перевела свой взгляд с его лица на братьев. Они были исполнены тем же пылким рвением, даже Юдхиштхира. Самыми страстными были лица Гхатоткачи и Абхиманью, уверенные в том, что они становятся участниками события, которое запечатлеет их имена в сердцах последующих поколений. Я не могла не улыбаться, слушая, как они хвастались друг другу, сколько врагов они уничтожат. Какая-то часть их энтузиазма передалась даже мне. Я подняла лицо к небу и помолилась о том, чтобы они заслужили еще большую славу, чем они воображали. Едва я закончила свою молитву, как одна звезда отделилась от черной ночной материи и упала. Мое сердце затрепетало при этом добром знаке. Боги ответили мне!

Но я забыла, как боги коварны. Как они дают тебе одной рукой то, что ты хочешь, другой они забирают нечто гораздо более ценное. Да, слава придет к обоим юношам, и певцы будут воспевать их подвиги чаще, чем подвиги их отцов. Но слушатели этих песен будут отворачиваться, чтобы спрятать свои слезы.

* * *

Мои мужья обсуждали военные вопросы. Должен ли Дхри расположить солдат плотными рядами или длинной вереницей завтра утром? Каких царей поставить во главе войска? Кто должен быть в арьергарде? Абхиманью умолял, чтобы ему позволили вести первую атаку, но его дяди чувствовали, что он был еще недостаточно опытен. Уттара слушала, как они спорили, и ее лихорадочно горевшие глаза наполнялись удивлением и ужасом. Она переводила взгляд с одного лица на другое, сжимая руками свой слегка выпирающий живот. Неужели и я была так молода когда-то? Я думала об этом, пока шла к краю холма, где рос лесок.

И неожиданно передо мной оказался Вьяса, который предсказал всё, что привело нас сюда в этот день. Его глаза сверкали в темноте, и священная нить, которая лежала у него поперёк живота, сияла, будто высеченная изо льда. Он выглядел ничуть не старше, чем в тот день, когда я встретила его в баньяновой аллее.

У меня резко похолодело в груди. Почему он пришел? Я не хотела слышать очередное мрачное предсказание в самом начале нашего великого смелого предприятия. Но я спрятала свою тревогу за словами формальной вежливости.

— Это так восхитительно — хоть и неожиданно — встретить тебя здесь, почтенный мудрец. Я рада, что ты выглядишь так хорошо!

— Жаль, что годы не были столь же добры к дочери Друпада, — ответил он, ухмыляясь сквозь густую бороду, будто бы зная, как неловко я себя чувствовала в его присутствии. — Возможно, вместо пудры от комаров, я должен был подарить тебе омолаживающие мази!

Легко тебе шутить, подумала я в гневе. Ты бы по-другому себя вел, если бы те, кого ты любишь, балансировали на острие ножа.

— Правда, по-другому? — сказал он, пугая меня. — Позволь мне поведать тебе, где я был до этого: я навестил своего старшего сына, который сейчас в некотором расстройстве.

— Слепой царь? Он твой сын? — изумленно переспросила я. — Но я думала, он сын брата Бхишмы…

— Это долгая история, — сказал Вьяса, — и некоторые ее эпизоды не очень льстят моему эго. Я ее как-нибудь тебе расскажу. А сейчас позволь мне всего лишь упомянуть имя моего второго сына. Это был… Панду.

Я уставилась на него, ошеломленная, устыдившись того, как поспешно я судила о нем. Его внуки противостояли друг другу в этой борьбе не на жизнь, а на смерть! Кто бы ни выиграл в этой войне, Вьясе предстояли большие потери.

— Как ты можешь быть таким спокойным? — прошептала я.

Вьяса улыбнулся.

— Жизнь, которую ты проживаешь сейчас, — всего лишь пузырь в космическом потоке, сформированный кармой других жизней. Тот, кто является твоим мужем в этой жизни, возможно, был твоим врагом в прошлой жизни, и тот, кого ты ненавидишь, мог быть твоим возлюбленным. Зачем тогда плакать о ком-либо из них?

Его слова не удивляли меня. Мудрецы, которые посещали нас в изгнании, говорили то же самое в своих попытках заставить меня смириться с судьбой. Я верила им, но они не могли меня убедить. Этот мир вокруг меня с его красотами и ужасами слишком крепко держал меня. Я хотела получить в нем свое место по праву. Возможно, у меня были другие жизни, но я хотела получить удовлетворение от мести в этой жизни.

— Эта война пройдет так, как должна пройти — так, как я уже написал в своей книге, — продолжил Вьяса. — Почему я должен скорбеть об этом больше, чем если бы я смотрел спектакль?

Увидев упрямство в моих глазах, он сделал паузу.

— Но я пришел сюда не для того, чтобы философствовать. Я хочу предложить тебе дар — тот же, что я предложил слепому царю: особое зрение, которое даст тебе возможность увидеть самые важные части битвы издалека.

Я неровно вдохнула, пытаясь осознать масштабы того, что он предлагал. Я, женщина, увижу то, что ни одна женщина — и немногие мужчины — когда-либо наблюдали!

— Принял ли дар Дхритараштра?

— Ему не хватило мужества видеть, как его сыновья пожинают плоды своих действий — действий, поощряемых его любовью, которой они не достойны. Вместо этого он попросил, чтобы я отдал этот дар Санджаю, его вознице и наперснику. Санджай будет рассказывать ему все, что происходит. К концу рассказа он, возможно, будет сожалеть об этом, ибо Санджай — не тот, кто будет смягчать свои слова. Но ты — достаточно ли ты смелая, чтобы увидеть величайший спектакль наших времен? Достаточно ли стойкая, чтобы рассказать остальным, что действительно произошло в Курукшетре? Потому что в конечном счете только свидетель — а не актеры — знает истину.

Я колебалась. Неожиданно мне стало страшно. Впервые моя эйфория отступила, и я увидела другое лицо войны: насилие и боль. Наблюдая, я буду страдать не меньше, чем те, кто сам переживает эти события. И буду ли я в меньшей степени чувствовать свою вину, чем Дхритараштра? Не была ли я так же в ответе за войну, как и он? Возможно, было бы лучше ждать, пока курьеры не принесут новость, одну фразу, в которой будет заключаться жизнь или смерть.

Я глубоко вдохнула. Я не знала, что сказать, пока слова сами не сорвались с моих губ:

— Я принимаю твой дар. Я увижу эту войну и буду жить ради того, чтобы рассказать о ней. Это справедливо, ибо именно я стала ее причиной.

— Не очень-то доверяй себе, внучатая невестка! — Улыбка Вьясы была иронична, как никогда. Только потом, оглядываясь назад, я могла прочесть в ней сочувствие. — Семена этой войны были посеяны задолго до твоего рождения, хотя, конечно, ты способствовала тому, чтобы она началась раньше. Но я доволен твоим выбором.

Он протянул руку, чтобы прикоснуться к моему лбу, к точке, где должен находиться третий глаз. Я мысленно готовила себя — не знаю, к чему. Возможно, к взрыву божественной музыки, к удару молнии. Но его прикосновение было настолько обычным, что разочаровало меня, оно было не более волнующим, чем прикосновение птичьего крыла. Я огляделась вокруг. Все было таким же, как и прежде. В сумерках я даже не видела своих мужей.

Не позволил ли себе Вьяса шутку в мой адрес?

— Мучают подозрения, не так ли? Не беспокойся. Начиная с завтрашнего дня, в течение восемнадцати дней — потому что именно столько продлится это побоище — ты увидишь все самые важные моменты этой войны.

Он отступил в тень. Тьма поглотила всё, кроме постепенно исчезающей белизны его бороды.

— Подожди! — закричала я. — Ты говоришь, ты уже написал историю войны. Скажи мне, кто победит?

— Разве годится спрашивать у драматурга, какова будет развязка его спектакля? Но в данном случае я даже не драматург — а всего лишь летописец. С моей стороны было бы дерзостью раскрыть финал до предписанного момента, о внучка, которая совсем не научилась терпению с того момента, когда я впервые увидел тебя!

С этими словами он ушел.

— Где ты, Панчаали? — я услышала, как Юдхиштхира зовет меня. — Мы сейчас должны спуститься и поужинать. Нам нужно подготовиться к завтрашнему дню.

Я позволила ему взять свою руку и рассеянно отвечала на его ухаживания. Мы шли в лагерь, освещая себе путь факелом. Слуги построили простой шалаш с крышей из пальмовых листьев, который должен был послужить укрытием для нас, женщин, пока не кончится война. Они пытались сделать его уютным с помощью шелковых драпировок и сандаловых благовоний, и даже привели музыканта, который играл на однострунной лютне и нежно пел. И все же беспокойство витало в воздухе, как перед грозой, а под коврами каменистая земля была слишком твердой, отчего Кунти скривила гримасу, сев на пол. Что касается меня, мне было все равно. Когда я потеряла свой дворец, любое место — будь то особняк или лачуга — не радовало меня.

Когда мы сели, чтобы поесть, вошли мои сыновья в сопровождении Дхри и Сикханди. Они приветствовали меня если не с нежностью, то с учтивостью, и я знала, что должна быть благодарна и за это. Мне хотелось много им сказать, но сейчас я не могла подобрать слова. Дхри выглядел опустошенным. Сикханди, которого я давно не видела, отрастил длинные волосы. Это придавало лицу двойственность — оно казалось мужским и женским одновременно. Мои сыновья были одеты в доспехи, хотя пока в этом, конечно, не было особой необходимости. Но для них это было частью этой новой волнующей игры. Я смотрела, как зачарованная, на игру света факела на их бронзовой коже. Я не помню, что я говорила, благословляя их, когда они прикасались к моим стопам. Я знала, что в тот день я должна была так же беспокоиться, как любая другая мать, я почему-то не чувствовала страха.

Дар Вьясы уже подействовал на меня. Я словно упала в реку, и меня уносило течением к водопаду, прочь от людей, о которых я беспокоилась до настоящего момента. Я слышала далекий шум воды, или это просто были голоса смятения? Скоро течение стало сильнее, перенося меня за край. Я смотрела на лица вокруг себя. Они были суровы, бледны и будто бы высечены из камня. Никто не замечал моего оцепенения. Каждый был замкнут в своем внутреннем мире, где он воображал себя главным героем славной пьесы.

Только Кришна, который зашел в палатку последним, посмотрел на меня с недоумением. В конце вечера, когда он попрощался, он прошептал мне на ухо еще одно из своих загадочных откровений: о том, что тело подобно старой, изношенной одежде и что нет никаких причин для скорби.

* * *

Ночью я вышла из палатки, чтобы полюбоваться огромной луной цвета меди, которая висела низко в небе. Я недостаточно разбиралась в астрологии, чтобы определить, хороший это знак или плохой. В пустынной местности, где когда-то протекала река Сарасвати, я заметила неожиданное движение. Сначала я подумала, что это дикий зверь, но потом разглядела женщину, собиравшую кактусы, которые иногда едят простолюдины, когда не хватает еды. Освещенная луной, она была худощавой, а ее сари было все залатанным. Я предположила, что это служанка из лагеря, а может быть, жена одного из пеших солдат. Я поманила ее, желая дать ей монетку.

Женщина немного приблизилась, прищурив глаза, чтобы лучше разглядеть меня. Потом неожиданно обернулась и побежала, сделав резкое движение руками, которое меня ошеломило — это был жест, который использовали, чтобы уберечься от сглаза.

У меня внутри все похолодело. Я знала, что она узнала меня по непричесанным, взлохмаченным волосам. Значит, именно так ко мне относились люди? Все это время я считала себя несправедливо обиженной. Я верила, что люди моей страны — особенно женщины — сочувствовали мне из-за оскорблений, которые я потерпела от рук Дурьодханы. Я думала, что они восхищались мной за те невзгоды, которые я решила разделить с моими мужьями в ссылке. Когда я смотрела на огромное войско Пандавов на поле битвы, я предполагала, что солдаты решили присоединиться к моим мужьям, потому что они поддерживали наше дело. Сейчас я поняла, что для многих из них это была всего лишь работа, альтернатива нищете и голоду. Или, может быть, их против воли мобилизовали их начальники. Неудивительно, что для их жен я была предвестником несчастья, женщиной, которая вырвала их мужей из семей, ведьмой, которая могла одним взмахом руки превратить их во вдов.

Как мало мы знаем о нашей репутации, подумала я с горькой улыбкой.

* * *

В ту ночь мой сон был беспокойным, но когда я просыпалась или дремала, мне приснился последний сон перед войной. В этом сне со мной разговаривал Кришна. Когда он открыл рот, чтобы произнести свои слова, я увидела там всю землю и небеса с вращающимися планетами и огненными метеорами. Он еще раз сказал мне то, что говорил мне вечером, и только на этот раз я поняла. Точно так же, как мы сбрасываем изношенную одежду и надеваем новую, когда наступает время, душа сбрасывает тело и находит новое, чтобы отработать свою карму. Потому мудрые не скорбят ни о живых, ни о мертвых.

Я глубоко задумалась и поняла, что он прав. Действительно, побеждали мы или терпели поражение, жили или умирали, не было никаких причин для скорби. Сердцевина моего Я сияла, как новый меч. Печаль могла причинить ему не больше вреда, чем ржавчина — чистой стали. Меня наполняла жизнерадостность, чувство, что великая драма жизни разворачивалась так, как и должна была. Разве это не удача для меня — принимать в ней участие?

Но утром, когда я проснулась, моим сердцем снова овладело уныние. Я повторяла себе слова Кришны, но они застревали у меня в горле, как камни. Я не могла понять, почему во сне они сделали меня такой счастливой. Через некоторое время эти слова начали таять, словно облака в ветреный день, и я даже не могла их вспомнить. Однако я отчетливо вспомнила выражение лица женщины, которую я встретила прошлой ночью. Почему некоторые неприятные впечатления так глубоко врезаются в нашу память? Ужасное сомнение пришло ко мне, когда я снова увидела, как она воздела руки, защищаясь от меня: не обрекла ли я своих мужей — и, возможно, все царство — на ужасное бедствие ради удовлетворения своих жалких капризов?