Ольга погрузилась в свои переживания с той самозабвенной молодой страстью, какая только и бывает в пору первой взрослой любви. Антон Седов воплотил для нее идеал, закономерно родившийся в воображении двадцатилетней девушки, приехавшей из села в поисках работы и волею судеб попавшей в ЧК.

Ольга происходила из многодетной семьи сельского учителя, проработавшего всю жизнь в большом селе Саврасове. Чистенькая бедность была ее спутницей с первых дней жизни. Семеро детей висели тяжелой ношей на шее родителей. Денег постоянно не хватало, и они, как крестьяне, держали свою скотину. Гнет нужды травмирует душу, унижает сознание человека, особенно – человека, выходящего в жизнь. Ей было стыдно за свои застиранные и перешитые одежки, за то, что подружки из крепких крестьянских семей жили лучше и ели слаще ее, что родители ее вынуждены трястись над каждой копейкой и это превращает их в убогие и жалкие существа. Она с детства решила, что будет богатой. Засыпая, Ольга представляла в мечтах, как вся ее семья сидит за столом с белой скатертью и ест мясные котлеты. Мама предлагает ей добавку, а она капризно говорит: не хочу я больше этих котлет… Ей представлялось, что они садятся в карету, запряженную двумя лихими конями, нарядные и веселые скачут на ярмарку в Окоянов покупать себе много-много красивых вещей. И все вокруг так весело, так радуется их счастью.

В отличие от крестьянских подруг, Ольга имела кое-какие представления о культуре, полученные от родителей. Она знала, как вести себя «в обществе», прочла всю небольшую домашнюю библиотечку и почерпнула оттуда представления о любовных романах и «тонком» образе жизни.

Определенные правила поведения были восприняты ею из общения родителей, любивших друг друга и умевших строить простые, но уважительные и душевные отношения. В то же время, родители совсем не занимались женским воспитанием Ольги, что, впрочем, было правилом того времени. Это привело к тому, что она создала свой, воображаемый, далекий от действительности девичий мир, который на самом деле мешал ей войти во взрослую жизнь. Девушка была полна чрезвычайной стеснительности и неумения быстро сходиться с людьми.

Стеснительность эта усиливалась тем, что в Ольге рано стала просыпаться женщина. Она не знала, как ей быть с новыми проявлениями физиологии, стеснялась их и становилась все более скрытной. Ей немного помогали разговоры подружек-одногодок, но ответ на главный вопрос наверное могла бы дать только мама. Однако девочка не смела об этом заговорить. Вопрос же заключался в том, что с шестнадцати лет ее стало мучить по ночам любовное томление. К Ольге приходили во сне неясные мужские образы. Они ласкали ее тело, которое напрягалось и начинало гореть жаром, требуя выхода желанию. Девушка металась в постели, покрываясь жарким потом. Мама вскоре обратила на это внимание и сказала отцу, что тянуть с Ольгиным замужеством нельзя. В дочери назревает вулкан, который прорвется совсем скоро. В восемнадцать лет отец повез дочку в Окоянов и, пользуясь связями в уисполкоме, пристроил ее пишбарышней в уездную ВЧК.

Ее охотно взяли, потому что была хорошо выучена устной и письменной речи, а работу на клавиатуре освоила за три дня.

Попав в маленький мужской коллектив, Ольга столкнулась с серьезными трудностями общения, хотя чекисты вели себя по отношению к ней самым порядочным образом. Двое из них работали раньше слесарями депо, двое вернулись с фронтов гражданской. Хозяйством заправлял молодой, шустрый комендант из осевших в уезде «столыпинских переселенцев». Вот и весь коллектив, возглавляемый молодым начальником Антоном Константиновичем Седовым. Сами эти люди, их поведение и общение между собой были для нее так непривычны, что поначалу она терялась, не знала, как реагировать на их обращения, и заслужила прозвище «дикуши».

Ей, стеснительной сельской барышне, были страшны прямые и незамысловатые речи чекистов.

– Идея революции в том, чтобы говорить правду, – утверждал самый пожилой из них, Пармен Редькин. – Если я молчу перед товарищем, который нагрешил, значит, я хреновый чекист. Вот, к примеру, ты, Семен, – обращался он к своему приятелю Семену Калачеву, – имею я право тебе свое мнение сказать про твою жизнь или нет? Если, к примеру, не имею, то как ты будешь исправлять свое паскудное поведение? Ты вот, как петух, живешь, мужнюю соседку топчешь, а я и слова тебе сказать не моги? Это я про воспитание.

– Я, Пармен Иваныч, от твоего воспитания точно в петлю полезу. Ты сам, как пень мохнатый, со своей бабкой корнями переплелся, а мне, значит, и к соседке скакнуть нельзя? Тут же из-за плетня Редькин заблеет: нельзя-а-а-а! Нет уж, пусть меня лучше партия воспитывает. А ты, Пармен, семечки на завалинке лузгай. Со своей королевной.

– И про любовные отношения тоже надо прямо говорить, – вступал в разговор младший из сотрудников, Матвейка Захаров. – Если я влюбился в барышню, то почему должен вокруг нее кренделя выписывать? Я подойду, представлюсь чин-чином и скажу: «Дорогая товарищ барышня. Поскольку я в Вас непосредственно влюблен, желаю об этом заявить. Я не нахал или контра какая. Вот мое удостоверение, имя-фамилия. Заработок мой такой-то, живу я там-то. Характеристики мне дадут товарищи Редькин и Сайкин. Прошу меня рассматривать как кандидатуру. Сроку даю неделю. Если почувствуете ко мне любовные тяготения, прошу явиться в помещение уездного политбюро в положенное время для окончательного объяснения. С моей стороны будет к Вам только революционное, то есть товарищеское, расположение». Вот так-то.

Ольга частенько не умела распознать, шутят они или говорят всерьез, и поэтому чувствовала себя не в своей тарелке. К тому же, естественный для ее возраста интерес к мужчинам разбивался о стену неприятия ею подобных персонажей, и помыслить о каких-то амурах с ними она не могла.

Единственным интересным мужчиной среди чекистов был их начальник Седов. Но Ольге он представлялся недостижимым и важным героем, не подозревающим даже о наличии в ней женских качеств. Он притягивал девушку к себе какой-то мягкой и в тоже время уверенной манерой вести себя, веселым нравом и простым обхождением с подчиненными. Ольга была без ума от его безупречно сидящего френча, аккуратно подстриженной копны темных волос и запаха какого-то неведомого ей одеколона. «Настоящий кавалер», – думала она. Но даже и в тайных помыслах девушка не могла решиться на то, чтобы начать с Седовым сознательный флирт. У нее не было никакого навыка в этом. Весь ее девичий опыт сводился к тому, что еще до отъезда в Окоянов она ходила на вечерние посиделки к деревенской молодежи. Сидя на завалинке плотным рядком, ребята разговаривали или пели песни в темноте. Случалось, что рука сидевшего рядом парня, обнимавшая где-то за ее спиной подоконник, потихоньку соскальзывала ниже, и она чувствовала на груди тяжелую мужскую ладонь, которая начинала ее сжимать. Помлев минуту-другую от острого желания, Ольга незаметно отстраняла ладонь ухажера. Иначе было нельзя. Поймет неправильно. Потом не отвяжешься.

Родители отправили Ольгу в Окоянов в надежде, что в уездном городе ей проще будет найти жениха. Однако женихов повыбили две войны, а свободных невест в городе было предостаточно. Тем более, что Ольга не была первостатейной красавицей, хотя понимающий человек сказал бы, что вкупе с покладистым, скромным характером и обходительными манерами, она была гармонична.

Ольга снимала угол у тридцатилетней солдатской вдовы Веруньки Алтуховой, и та отводила с ней душу, рассказывая о своем прежнем житье-бытье с покойным мужем. Верунька, вроде бы, не догадывалась, что ее безыскусные рассказы об интимных сторонах этой жизни будят в девушке совсем ненужные ей представления и желания. Хотя, как знать. Мало-помалу вдова узнавала свою квартирантку. В женских их разговорах Ольга своей стеснительностью показывала больше, чем могла бы сказать на словах. Да и ночные ее мучения не прошли мимо внимания приметливой и любопытной женщины.

Как-то ночью хозяйка вышла из-за занавески, отделяющей ее спаленку, разбудила взмокшую от пота Ольгу, метавшуюся в томительных сновидениях, и сказала:

– Смотрю я на тебя, девка, и думаю: так больше нельзя мучиться. Корень тебе нужен. Либо валерьяновский, либо окояновский.

Потом, помолчав, добавила:

– Да и мне тоже.

Она села на постель рядом с Ольгой и, осторожно положив руку ей на живот, стала его потихоньку поглаживать. Девушка затаилась от неожиданности, а Верунька опускала ладонь все ниже и ниже и, наконец, сжав ей лобок, нагнулась и поцеловала в шею. Потом с трудом оторвалась, коротко хохотнула и сказала:

– Прости меня, Ольга, ради Бога. Уж пять лет без мужика хожу. Рехнусь скоро.

И быстро ушла к себе за занавеску.

А Ольга лежала сама не своя. То, что сделала Верунька, было так неожиданно, так странно, что она просто растерялась. Девушка слышала, что такое бывает между женщинами, но это отвратительно и предосудительно. Однако, вспоминая прикосновение Веруньки, она никакого отвращения не испытала. Наоборот, прикосновение чужой руки принесло удовольствие истомленному телу. Она долго не могла уснуть и все думала о том, что произошло. Так ничего и не придумав, Ольга провалилась наконец в тупой, тяжелый сон.

На следующий день девушка чувствовала, как испытующе поглядывает на нее хозяйка, ожидая, видимо, каких-нибудь слов. Но Ольга сделала вид, что забыла этот случай, и они продолжили свое общение как прежде, пока Верунька не слегла от простудного заболевания. Первые две ночи она не давала Ольге спать непрерывным хриплым кашлем. Когда на третий день стало ясно, что простуда нешуточная и ее надо лечить, Верунька послала Ольгу к знахарке Фелицате. Та идти к больной отказалась, мол, таких сейчас полгорода, но завернула в обрывок бумаги кусочек барсучьего сала для растирания. Перед растиранием велела выпить полстакана самогону. Самогону немного в запасе имелось. Сидя в постели, хозяйка морщась выпила вонючую жидкость, затем разделась по пояс и Ольга стала натирать ей спину и грудную клетку растопленным салом. Верунька сидела спокойно, но девушка видела, что лицо ее покрывается пунцовой краской, а дыхание учащается. Ольга старательно втирала остатки сала, когда Верунька взяла ее скользкую руку и положила к себе на грудь. Сосок под ладонью девушки напрягся и она почувствовала необычное возбуждение.

А Верунька впилась в нее напряженным взглядом и хриплым голосом тихо проговорила:

– Дай другую руку.

Повинуясь ей, Ольга протянула ей другую руку. Верунька положила ее ладонь себе на лобок и сдавленно выдохнула:

– Сожми же, ну, сожми!

Девушка сжала руку. Верунька раскинула ноги и тут же послышался ее тихий, страстный стон. Она несколько раз конвульсивно подбросила бедра и затихла. Полежав немного, сказала:

– Прости меня, Оленька, прости окаянную. Вот до чего нечистая доводит.

Ничего не могу с собой поделать. Только ты с меня пример не бери. У тебя все еще впереди. И муж, и любовь, и всякое такое.

– Не знаю, как мне до мужа дожить. Ты ведь видишь, как я мучаюсь.

– Ну хорошо. Давай я тебе один разочек облегчение устрою. Только один разочек, и все.

Верунька спустила с Ольги ночную рубашку и впилась губами в сосок ее маленькой груди. Девушку стали бить мелкие электрические молнии… Она ослабела и опустилась на подушки. А проворные руки Веруньки уже гладили ее тело и добрались до того главного места, которое пылало маленьким костром. После нескольких нежных, но сильных прикосновений у нее начался оргазм. Совсем не такой, какие приходили во сне – рваные, незаконченные, мучительные. Пальцы Веруньки выжимали из ее воспаленного женского места всю накопленную страсть плотской работы. Ольга мычала, судорожно билась в постели, а оргазм все не кончался. Наконец, какое-то колесо прекратило вращаться внизу ее живота и она устало расслабила тело.

На следующую ночь опыт повторился. В голове Ольги стоял невообразимый кавардак мыслей, в душе боролись осуждение случившегося и сладостные воспоминания о нем, а тело властно требовало повторить опыт еще и еще. С неискушенным своим сердцем девушка могла бы быстро утонуть в этом предосудительном занятии и стать лесбиянкой, если бы не Верунька. Та целую неделю отводила душу с Ольгой, а потом заявила:

– Все, подружка моя золотая. Я тебе плохого не хочу, и это дело мы с тобою закончим, пока не поздно. Не то вся жизнь у тебя под откос пойдет, а я на себе этот грех понесу. Выход у тебя только один. Надо срочно дать какому-нибудь мужику. Я тут всех пригодных в уме перебрала, нет ни одного подходящего, кроме твоего начальника. Он всем хорош, а главное – свободен. Не беда, что строг, чай тоже хочет. Вот за него и надо взяться.

– Антон Константинович, и вправду, мне очень нравится. Только я и представить себе не могу, что он со мной… Странно даже.

– Нет здесь ничего странного. Он только вид он на себя напускает. А самому тридцать лет. Поди, у него на каждую юбку встает.

Ольгу коробило от грубой прямоты верунькиных слов, хотя она понимала, что доля истины в них есть.

– Не умею я совсем кокетничать. Стесняюсь, да и страшно мне.

– Ладно, коль не умеешь, не кокетничай. Завтра пойду к Фелицате, попрошу ее приворот сделать к твоему страшному начальнику. Так что жди. Опустится на тебя орелик.

Однако на следующий вечер Верунька прибежала от колдуньи раньше времени и сказала, что без Ольги приворота делать нельзя. Неодолимым своим напором она заставила девушку одеться и потащила ее на соседнюю улицу.

Фелицата уже была в бане и кипятила в чану какое-то зелье из трав. Ее старое мосластое тело облегало насквозь сырое платье, волосы прилипли к щекам, черные глаза горели мрачным вдохновением. Она велела Ольге раздеться и лечь на полок. После этого стала доставать из чана горячие пучки травы, натирать ее тело и бормотать какие-то непонятные заговоры. Потом сполоснула ее чистой водой, поставила перед собой и сказала:

– Титьки свои в руки возьми, о нем думай и за мной повторяй. Да с сердцем, с желанием говори.

Придерживая ладонями снизу свои груди и стараясь представить Антона, Ольга стала повторять вслед за колдуньей:

– Чет-нечет, чистый уйдет, нечистый придет, с собой приведет, за куст за свист, за сушеный лист, поди, взгляни, меня притяни, за правую возьми, за левую возьми, другой не казнись, ко мне обратись, чет-нечет, ко мне идет, сто крат принесет, не сбежит не уйдет, тьфу-тьфу, не лишись, приведи, сгоношись. Хвала-похвала, была не была, я все отдала.

Ольга испытывала непривычное волнение и какой-то холод на сердце от происходящего. В тоже время, где-то внутри нее вырастало жадное пламя победного чувства. Она понимала, что происходит что-то очень серьезное. А Фелицата, закончив приворот, стояла перед ней закрыв глаза и будто остолбенев. Наконец, старуха пришла в себя и сказала:

– В корень дело пошло. Завтра жди, – и стала прибирать в бане.

На следующий день Ольга лишилась девственности на рабочем столе начальника местной ВЧК, и необычное приключение с Верунькой словно ветром выдуло у нее из головы. Ей казалось, что навсегда.

Войдя таким необычным манером в женскую жизнь, Ольга не знала, что теперь душой ее управляет невидимая злая сила, до поры до времени притаившаяся на самом ее донышке. Она казалась себе по-прежнему застенчивой и скромной, и только ощущение близкой удачи жгло горячей точкой где-то под сердцем. Стать женой одного из городских начальников, ходить в нарядах и жить богато теперь казалось возможным. Ее детские мечты, такие наивные и розовые, вдруг приблизились вплотную. Надо было только удержать эту удачу за хвост, не дать ей улететь в никуда. И властное желание достичь своего стало исподволь руководить ею.