Хуже всего с организацией комбедов дело обстояло по мордовским селам. Мордва c испокон веку жила своей жизнью. При царях она сумела сохраниться такой, какой была тысячу лет. Попытки ее крещения большого успеха не приносили по той простой причине, что лесные охотники и бортники большую часть года занимались отхожим промыслом и священников в глаза не видели. К тому же, язычество сидело в них крепко. Местная история помнит наскоки мордовских племен на Арзамас и Нижний Новгород. Якобы из-за вырубки промысловых лесов на поташ. А слухи такие бродили, что хотела мордва власть от себя отпугнуть, чтобы не лезла в ее лесную жизнь. Может, и правда.

Наскоки эти для них кончались плохо, но, откатившись назад в лесные дебри, они продолжали свой исконный образ обитания.

Хотя, конечно, мало-помалу, стала заниматься мордва и земледелием, но и любимого своего дела не оставляла. Охотники они были превосходные. С русскими селами дружили, кровь потихоньку перемешивали. От этого вывелась в междуречье Суры и Оки особая порода крепких людей. А власть любить не научились. Горько было Алексею видеть, что и советскую власть мордва любит нисколько не больше царской.

Этим стали теперь пользоваться местные разбойнички из числа беглых беляков. Антону достоверно было известно, что в ряде мордовских сел организованы бандитские базы. Поэтому он пытался удержать Булая от поездок по ним без охраны. Дело было рисковое. Но Алексей в этой жизни мало чего боялся, к мордве наезжал довольно часто и был, может быть, единственным русским начальником в уезде, которого она встречала приветливо.

Вот и в этот раз он прихватил с собой сотрудника исполкома Булкина, вскочил в легкий тарантас и загремел по полевой дороге в Ивашково – большое мордовское село, в котором когда-то было землепашество. После революции оно увяло, и Булаю не терпелось возродить его на богатейшем ивашковском черноземе.

Алексей относился к мордве с сердечной любовью. Может быть, потому, что в его жилах билась эрзянская кровь, привнесенная прадедом по отцовской линии, а может быть, потому, что это племя сумело сохранить чистоту и простоту нравов. Булай, как и большинство сильных натурой людей, не любил ломать голову над хитросплетениями человеческих отношений. Ему легко было среди мордвы, с ее непосредственностью чувств и готовностью придти на помощь ближнему. Даже такой известный недостаток этого народа, как тупое, порой совершенно непонятное упрямство, не раздражали его. Наверное потому, что и сам был таким же.

Через два часа тарантас уже вихлял по ухабистым, поросшим травой улицам Ивашкова. Крытые соломой хижины прятались в тени старых ив, в воздухе гудели пчелы из многочисленных пасек, видневшихся на задах хозяйств, в большом, поросшем ряской пруду торчали колышки ныреток для вылова карася.

На улицах никого не было. Так здесь повелось со времен царя Гороха. При появлении начальствующей особы местное население сметалось в избы, загоняя во дворы и мелкую живность. Видно, когда-то начальствующие особы эту живность принимали за знаки гостеприимства и бросали в сундучки своих тарантасов.

Не поворачивая головы, Алексей проехал мимо дома председателя комбеда деда Паньки. Сельский сход выбрал этого глухого и бестолкового старика в председатели два года назад в явную насмешку над директивой из уисполкома. Понятное дело, что никаким руководителем дедок не стал, а заправляли жизнью на деревне несколько крепких мужиков, Алексею хорошо известных. Политика их была проста – от Советов держаться подальше, трудное время отсидеться по лесам, перебиться охотой, а там видно будет. Хоть и ярился Булай на мордовское тупое нежелание строить коммуну, но в глубине душе он с улыбкой сознавался сам себе, что эти барсуки дурят советскую власть как хотят.

Тарантас остановился под окнами избы Филея – главного местного охотника. Утка еще не пошла, поэтому Филейка должен быть дома. Тот и вправду вскоре появился на крыльце, вытирая о рубаху руки в чешуе. Видно, готовит на засолку карася. В косматой, поросшей смолистыми кудрями голове его тоже поблескивали искорки чешуи. Лицо слегка припухло, то ли от сна, то ли от бражки.

– Ты что, Филей, в корыте с карасями что ли спал, вся башка у тебя в чешуе? – спросил Алексей, улыбаясь.

– Ай, нет, – засмеялся в ответ мордвин, – это Сонька меня по башке лещом бил, будил значит, когда я пьяный спала.

Из окна выглянуло румяное, сероглазое лицо его жены Сони, которая вскоре появилась из-за спины мужа и позвала в гости:

– Заходите, Алексей Гаврилович. Обедать будем. Бражка есть, рыба есть, пожалуй к нам, очень рады.

Через пять минут сидели за дубовым, грубо отесанным столом в избе Филея. Помещение не было разделено на комнаты. У одной стены стояла печь. К ней с двух сторон притулились полати для всей семьи, сбоку был отгорожен загон для козлят и теляток, которые, народившись по весне, требуют тепла.

Выпив медовухи и закусив слабосоленым карасем, Алексей приступил к делу:

– Хочу, Филей, чтобы ты председателем комбеда стал. Ты мужик крепкий, головастый. Сил в тебе много. А вместо того, чтобы дело делать, с пукалкой по лесам прохлаждаешься. Сам ведь знаешь, что это дело не фартовое. Вы здешние леса тысячу лет трясете. Зверя мало осталось. Не разбогатеешь. Надо на землю садиться. Видишь, какая земля у вас богатая. Только надо кому-то это дело возглавить. Кому, как не тебе? Одну картоху ведь жрете.

– Нет, Лешка, брат, не надо меня начальником делать. Кабы вы у нас хлеб не отнимали, то мы бы сеяли его. А то приедет комиссар с наганом и давай все отнимать. Не хочу я. И сам пахать не буду. Вот сейчас уток настреляю, накопчу, да и хорошо будет. А хлеб-то чо? Деды-то наши без него жили. И мы чай проживем.

Алексей знал, что спорить с мордвином бесполезно. С одного раза не убедишь. Так ведь новая жизнь не сразу ростки дает:

– Ты, Филей, конечно, мужик с пониманием. Но надо и других сельчан послушать. Может, кому ваша лесная жизнь колом в горле встала. Собери-ка сегодня сход. На нем и потолкуем. Ну, а с разбойниками у вас что? Поди, прикармливаете лесовичков-то?

– А то. Прикармливаем. Они прямо приходят и просят: дайте хлебушка Христа ради. А не дашь, обрез в морду тычут. Много их развелось. Только наших нету. Наши все еще с германской сбежали и по домам живут. А эти все – из Арзамаса да Ардатова. Ух и злые мужики.

– Ты ведь знаешь, где они кучкуются?

– Нет, Лешка. Не знаю. Да и не дураки они. Ночлежки-то меняют.

– Ну ладно, Филей. Бери тарантас и езжайте с Константином по селу людей известить. Пусть на сумерках к твоей избе собираются.

Когда подвыпившие Филей и Булкин с прибаутками взгромоздились в тарантас и тронулись вдоль улицы, Соня сверкнула на Алексея смешливым взглядом, собрала глиняные плошки со стола, отнесла их в угол и стала мыть в деревянной бадье.

Захмелевший Алексей смотрел на ее мягкую, полноватую фигуру в льняном сарафане, густые светлые волосы, переброшенные через плечо, ловил глазами ее неспешные женственные движения. Тело его стало наполняться желанием. Он подошел к Соне сзади и обнял за плечи. Женщина распрямилась, стояла не шевелясь. Алексей опустил руки ниже и стал мять ее грудь. Соня запрокинула голову ему на плечо и зашептала:

– Ты что, Лешенька, ты что… Ведь Филейка сейчас вернется. Ты что надумал…

Но дыхание ее участилось, и без того алые щеки стали еще пунцовей. Алексей почувствовал, что ее рука крепко схватила его за бедро и начинает ползти выше.

Он поднял ей на спину сарафан, под которым больше ничего не было, приспустил галифе и вошел в нее. Соня охнула, схватилась за ручки бадьи и стала помогать ему сильными, страстными движениями.

Когда Филей и Константин возвратились, Соня работала в огороде, а Алексей дремал, сидя на скамье и прислонившись к стене.

* * *

К началу сумерек сотни полторы мужиков собрались у избы Филея. Тихо переговаривались на своем языке, ждали, когда Алексей начнет говорить. Булай встал на верхнюю ступеньку крыльца и оглядел толпу. Все свои, местные, по лицам видно. За всю жизнь дальше Окоянова не выезжали. Разве что кто побывал на германской. Эти отдельной кучкой стоят. Теперь они на деревне особенный народ. На войне были. А в гражданской из охотников мало кто участвовал. Ленинские лозунги о земле местных мужиков волновали мало. За что воевать-то? Охота ведь в крови прячется. Охота – это не просто беготня по лесам – это воля. Можно, конечно, и пустым с сезона вернуться. А что, неурожаев, что ли, не бывает? Так на так и выходит. Хотя, конечно, при Столыпине успешный землероб охотника по богачеству далеко стал обгонять. Про это здесь еще не забыли.

Алексей приметил в толпе молоденького, шустроглазого парнишку, который старался держаться за спинами мужиков. Щеки его над жидкой бороденкой были, похоже, подбриты. Это интересно. Мордва бритвы отродясь не знала. На другой стороне толпы неподвижно стоял, упершись взглядом в Алексея, другой конспиратор лет сорока. Картуз его был натянут по глаза, но все-таки клок рыжих волос выбился над ухом. Тоже, видать, еще тот эрзя. Среди эрзян, когда-то в древности отколовшихся от венгерского народа, ни белобрысых, ни рыжих не бывает. Зато в Арзамасе их хоть бадьей черпай – потомки колонистов из Саксонии. Уж не оттуда ли залетел гостенек? «Ух, ночка сегодня будет хороша, – со злой радостью подумал Алексей, – повеселимся малость».

– Ну что, мужики, начнем разговор. Я вот что к вам приехал. Хочу сказать, что не получится у вас отсидеться за густым лесом от новой жизни. Она вас везде достанет. Вот выбрали вы в начальники деда Паньку, так сказать, для рапорту, и расползлись по лесам за зверьком и медком. А к зиме начнете пояса затягивать. Потому, что зверя вы повыбили и торговать вам будет нечем. А все почему? Потому что продразверстка вам не нравилась. Мол, советская власть вас грабила. Налог, конечно суровый, что говорить. Но жить-то он давал. Давал, давал, не шумите. По русским селам люди как пахали, так и пашут, и с голоду не мрут. Так ведь война была. Война. Вот откуда и продразверстка. А теперь все. Войне хана. Будет новый закон. Надо с весны в поле выходить. По-человечески жить начинать. Забыли что ли, что ваше село Окоянов маслом и сметаной заваливало, маклаки от вас по пять вагонов зерна набирали.

Не мне вам говорить, что о весне уже сегодня думать надо. Подготовку начинать. Нового председателя комбеда выбрать. Чтобы он каждую неделю в Окоянове с вашими трудностями появлялся. Помогать ему будем, и вам, значит, в его лице. А главное, имеется у нас маленько семян. И денежки есть. Комбеды будем наделять. Особенно – ТОЗы.

Комбедам работы будет много. И землю у вас надо перераспределять, и о взаимопомощи подумать, и с начальством дружить. Вот сколько работы. Думаю, дед Панька, хоть он у вас и самый умный, ее не потянет. Как считаете?

В толпе загыгыкали мужские глотки, а глуховатый дед Панька завертел головой, не понимая, в чем дело. Затем из толпы выступил приземистый, корявый мужик.

– Не врешь опять насчет налога-то? – спросил он трескучим голосом. – Мы чай не скотина, давай-давай работай, а жрать нету. Весной посеем, летом уберем, а ты приедешь и все отнимешь.

Толпа одобрительно зашумела. Лица крестьян напряглись, глаза зло заблестели. Они не забыли разорительных набегов продотрядов в прошлые годы.

Алексей почувствовал укол совести. Ему было стыдно за такую политику советской власти. Он не понимал, почему Ленин не захотел торговать с крестьянами. Ради спасения революции и сотен тысяч невинных жизней можно было пустить в переплавку на золотые монеты часть царских драгоценностей, которые не ушли вместе с казной к Колчаку. Можно было конфисковать ценности у буржуазии и пустить их на хлеб. Можно было придумать еще сотню способов. Но никто не захотел этого делать. С крестьянином обращались как с бессловесным скотом. Прав был мордвин. Прав.

Булай не знал, отменит ли правительство продразверстку в следующем году. Но понимал, что если этого не случится, то начнется новая гражданская война. Поэтому в тайной надежде на разум Совнаркома он нес сейчас отсебятину. Попросту говоря, врал крестьянам о грядущих облегчениях. Впрочем, терять ему было нечего. Если не отменят – будет уже не до оправданий.

– Нет, мужики. Не обману. Война кончается, военные законы отменяются. Будет новая, светлая жизнь. Надо вам в поле идти, хлеб растить, по-людски жить.

А чтобы все это начать, будем выбирать нового председателя комбеда. Чтоб и голова у него была сверху, и руки с боков. Вот, предлагаю Филея…

Когда сход стал расползаться по домам, Алексей с Булкиным вернулись в избу Филея. Снова выпили медовухи и закусили молодой картошкой. Потом Алексей сказал новому председателю комбеда.

– Я смотрю, Филей, пришлые люди у вас мелькают. Из беляков, что ли?

– Из них, конечно. Родня всякая наших местных. Как откажешь? Вот и трутся у нас.

– Мы, пожалуй, затемно в уезд возвращаться не будем. Как бы родня твоя с нами не пошутила по дороге. Заночуем в селе. Только у тебя ложиться ни к чему. Дети вон малые. Мы с Константином к деду Паньке пойдем. Он бобыль, да и места у него поболе. Так что спасибо тебе за хлеб, за соль. Прощевай пока.

Подходя к дому деда Алексей сказал Булкину:

– Вот что, Константин. Гостей нам не миновать. Давай оборону займем. Ты дуй в пристройку, на сеновал. Бери под наблюдение вход. Через пристройку в дом проникнуть можно. Да не усни, смотри. А я, грешный, за печкой оборону займу, в самой избе. Глядишь, фейерверк по поводу общего собрания устроим. Патронов у тебя сколько?

– Дюжина, Алексей Гаврилович.

– Ну, даст Бог, хватит. Чай не дивизия тут расположилась.

Дед Панька встретил их радушно, благодарил за то, что сняли с начальников и предлагал медовухи. Но уставший за день Алексей велел ему идти ночевать в омшаник. Дед кряхтя вышел из дому, закрыл снаружи ставни двух небольших окошек и побрел к омшанику – теплой землянке, где зимой хранятся ульи. Алексей же бросил на пол за печку тулупчик и, не раздеваясь, рухнул в ласковый мех. Он велел себе спать в полглаза и тут же заснул крепким молодым сном.

Однако долго отдыхать не пришлось. Часа через два, когда на селе стихли все звуки, в дверь негромко постучали. Алексей мгновенно пришел в себя, достал револьвер и встал у стены рядом с дверью:

– Кто там?

– Лешка, отворяй, это я, Катерина. Говорить надо.

Алексей приоткрыл дверь и увидел в свете луны свою старую знакомую молочницу Катерину, которая каждое воскресенье торговала на окояновской толкучке коровьим маслом. Катерина проскользнула в избу, таща за руку молодую, черноглазую и черноволосую мордовку. Наметанным взглядом Булай даже в темноте определил, что она очень красива.

– Вот, к тебе с делом пришли, – сказала она, доставая из кармана жакетки бутылку с перегоном и зажигая принесенную с собой парафиновую свечу.

– Что за дела у тебя в такую рань, – недовольным голосом произнес Булай, – что надумала-то?

Катерина развернула на столе тряпку, достала из нее кусок козьего сыру, сняла с полки тяжелые глиняные кружки и разлила перегон на троих.

– Сначала выпьем давай, потом говорить будем.

Алексей отхлебнул глоток вонючего перегона, отщипнул сыру и стал молча жевать, уставившись на Катерину. Женщина, видимо, вознамерилась сказать что-то важное. Опорожнив свою кружку, она тоже сидела молча, не то ожидая, когда подействует алкоголь, не то не решаясь начать разговор. Наконец она хлопнула ладонью по столу и сказала:

– Ты начальник, Алешка. Помогай, давай. Дочка Тонька уже третий год замужем, а детей нету. С мужем спит каждый ночь, а толку не получается. Видать огурецу него не так вырос. Выручай, давай, Лешка. Тоньку вот привела, муж не знает. К тебе привела. К кому же еще. На деревне никому не дашь. Сразу узнают, дразнить будут, муж башку оторвет.

Алексей слушал, пораженный словами Катерины. Такого он никак не ожидал. Потом начал хохотать.

– Ай да Катерина, ай да баба! Начальство решила на племя приспособить. Ну, не ждал, не гадал, что такой почет мне выйдет…

– Что смеешься, паразит? – обиделась Катерина. – Весь уезд про тебя знает, жеребец стоялый. Сколько баб обрюхатил, а мою Тоньку не хочешь? Ну-ка встань, – дернула она дочку за руку, – смотри, Лешка, какая девка у меня созрела, – и подняла подол ее сарафана. При свете свечи Алексей замер от восторга. Перед ним стояла юная женщина, с крохотной грудью, тонкой, но сильной талией, переходящей в развитые бедра, с плоским животом и едва поросшим волосами маленьким лобком.

– Да… ты… что, – заговорил он чужим голосом…

– Дочка, ложись на тулуп, – приказала Катерина и подтолкнула ее к Алексееву лежбищу. Та покорно легла на спину, испуганно глядя на Булая. А его уже била дрожь.

– Ну ты, ты того, уйди куда-нибудь, – запинаясь, говорил он Катерине, с трудом сдерживая желание лечь рядом с этой красавицей.

– Ладно, ладно, я вот на печке спать буду, – потеплевшим голосом сказала Катерина и погасила свечу.

Оглушенный приливом желания, Булай сразу вошел в женщину и стал любить ее, теряя разум. Он лишь слышал, что ее громкое дыхание стало переходить в тихий, непрерывный горловой звук. Потом он почувствовал, что тонкие руки и ноги охватили его крепким кольцом и она повела движения, все ускоряя и ускоряя их… Когда они разрешились совместным, надсадным стоном, Алексей приник к ее потному плечу, ощущая счастливую опустошенность.

– Сейчас только спать, – подумал он блаженно, и голова его закружилась, погружаясь в забытье.

Но голос Катерины проник в сознание:

– Дочка, иди на полати. Насмотрелась я на вас, нету сил терпеть. Давай, Лешка, теперь моя очередь.

Она легла рядом, прижав к его лицу крепкую большую грудь, приникнув к нему всем телом.

– Дай хоть передохну чуток, – вырвалось у Алексея.

– Днем отдыхать будешь, давай, люби меня, – последовал ответ, и он почувствовал, как ее сильные руки требовательно заставляют его начинать любовную работу.

Алексей вспомнил, что всегда обращал внимание на эту крепкую, жизнерадостную мордовку, у которой муж погиб на германской. Удивительное дело – невысокого роста, широкобедрая и полногрудая, она выглядела хорошо сложенной и привлекательной, моложавой женщиной. Да и годков ей было не более сорока.

А Катерина уже горячо целовала его грудь, гладила мужское место и движением бедер звала его присоединиться к ней. Он почувствовал новый прилив энергии и она приняла с таким жаром, с таким любовным усилием, что его тело снова заработало как отлаженная машина, независимо от сознания, добывая из своих недр еще более острое наслаждение. А Катерина, забыв про дочь, билась в любовной лихорадке и ничего вокруг не существовало для нее в этот момент. В самой высшей точке она схватила Алексея за голову и так припала к его губам, что он потерял дыхание. Наконец она ослабила объятия и остановилась.

– Теперь спать, – подумал Булай, едва контролируя сознание. Но раздался осторожный стук в дверь. Темнота голосом Булкина спросила:

– Алексей Гаврилович, вы не слышали, там вроде бы кто-то возился снаружи.

С трудом помотав головой, Булай сел и подумал:

– Так, доигрался. Прозевал, субчиков, – он подтянул ремень на галифе, собрал силы и бросился к выходной двери. Снял с крючка, толкнул – дверь была приперта снаружи.

– Попались. Сейчас нас будут жарить.

И как бы в подтверждение его слов потянуло дымком. Снаружи запалили солому. Алексей открыл дверь в пристройку, крикнул на сеновал:

– Константин, ты как?

– Я здесь, Алексей Гаврилович. Сарайку тоже приперли. Не выйти.

Булай подскочил к двери пристройки и пнул ее ногой. Как и следовало ожидать, она не поддалась. А запах дыма становился все сильнее.

– Давай в избу, окно ломать будем. – крикнул он Булкину. Вдвоем они заскочили в избу, нашли в темноте скамью и стали бить ею в окно. Но крепкий дубовый ставень не поддавался. Женщины с ужасом следили за ними, припав друг к другу. Затем Катерина крикнула:

– Лешка, там на сеновале дверка есть. Давай туда.

Алексей сообразил, что сено на чердак подавали через верхнюю дверцу, с огорода. Бегом забрались по лестнице на сеновал и стали разгребать путь к задней стенке.

Сено, на счастье было набито не плотно и легко поддавалось. Когда добрались до дверки, желтый дым уже не давал дышать и до воспламенения оставались секунды. Алексей выбил хлипкую дверцу ногой, вытолкнул в проем женщин и прыгнул сам. За ним последовал Булкин.

Когда Булай вскочил на ноги, над домом взорвался золотой шар пламени и к небу устремился фонтан искр. Женщины отползали в сторону со стонами и охами, но, кажется, сильно не повредились. Сам он ободрал себе лицо и торс о жесткую дернину, но тоже обошелся без переломов. Да и высота была небольшой. Уже слышались крики подбегающих жителей села. «А ведь поджигатели-то где-то здесь попрятались. Им же надо видеть, что получилось, – вдруг подумал Алексей и огляделся. – Да где же им еще быть, как не в малиннике». Он бросился к густым зарослям, пальнув по ним из револьвера. Булкин топал сапогами сзади. Тут же из кустов выскочили две тени и устремились на зады огородов, к оврагу. Булай помчался вдогонку. Он настиг одного из поджигателей на дне оврага.

Съезжая по склону, тот подвернул ногу и замешкался. Подбежав вплотную и направив на него наган, Алексей узнал Филея.

– Ты… Филей, как… с какой стати? – пораженно спросил он.

Мордвин сидел в грязи. По лохматому лицу его текли слезы.

– Убивай меня. Не хочу жить, – потом поднял руку, грязным крючковатыми пальцем ткнул в него: – Ты новый жизнь хочешь, да! А с Сонькой моей что сделал? Какой мне жизнь теперь! – Из глотки его вырвалось клекотание.

– Да ты что… откуда взял?

– Я взял. Колька, сынок, подсмотрел и мне сказал. Она… блядь, а ты… коммунист… счастье всем даешь, – Филей лег в грязь и, не стесняясь, зарыдал во весь голос.

Алексей озадаченно постоял, потряс головой. Потом сунул наган за пояс, смущенно глянул на стоявшего поодаль Булкина и пошел назад, к пылавшему дому деда Паньки.