Антон сидел, покачивая ногой в хромовом сапоге, за столом своего кабинета и смотрел, как Алексей распутывает ленту аппарата Бодо. Исполком и политбюро располагались в одном здании, так что ходить друг к другу в гости было несложно.

Чем дальше Булай разбирал телеграмму, тем больше лицо его приобретало багровый оттенок. Наконец он завершил чтение и дал волю чувствам:

– Что они, в Нижнем, ректификату опились? Митя уж года четыре как в партии эсеров не состоит. А фактически еще больше. Вот смотри: он последний раз по заданию их правления провел операцию в Саратове и скрылся в Порт-Артуре. Там в подполье с большевиками сотрудничал, с их помощью бежал на пароходе в Японию. Оттуда его в Америку занесло. Наконец вернулся домой, а ему заговор предъявляют.

– Ты мне биографию своего двоюродного братца не рассказывай. Я ее не хуже тебя знаю. Когда он в гамашах в Окоянове объявился, первым делом пришел ко мне и подробно все описал. Оснований не верить ему у меня нет никаких. Но эсеров сейчас метут по всей стране великой. Да и они не сдаются. Сам знаешь, только в этом году два мятежа в уезде… Сильная партия, что там говорить. Так что насчет Мити нам придется в губчека что-то отвечать. Вон ведь что написали: «… и в случае необходимости применить к нему крайнюю форму пролетарской справедливости…» Прямо какой-то демонический поэт революции сочинял. Не мог проще изъясниться, мол, если не сознается в заговоре, то поставить к стенке. Может, нам с ним посоветоваться? Я не представляю, как его задерживать и допрашивать на основании этого бредового указания.

– Согласен. Это по-честному будет и перед собой и перед ним. Посылай к Митрию кого-нибудь из своих ребят. Он сейчас, верно, дома с ребятишками возится. Как вернулся, не отходит от них. Толик-то еще совсем карапуз, а Сережке уж двенадцать, считай, помощник. Нютка же у них просто загляденье. Черноволосая, черноглазая, в отца. Невеста уже. Когда я сюда перебрался, женская гимназия еще работала. Краше ее среди девиц никого не было. А Аннушка уж четвертого носит. Так что Митю никак нельзя арестовывать.

– Так и порешим. Дмитрий нам еще здесь пригодится. С его опытом можно горы свернуть.

Через час в кабинет Седова в сопровождении сотрудника политбюро шагнул Митя Булай. Взгляд его темно-карих глаз был встревожен. Хоть и привели его к людям, которых он знал с детства, но кого бы не обеспокоил вызов в ЧК в это смутное время? В его невысокой, широкоплечей фигуре и смугловатом лице с заметно выступающими скулами читалось напряженное ожидание. Антон отметил про себя, что в смолистых кудрях бывшего боевика СР довольно много седины. Он без долгих вступлений передал Мите для ознакомления полученную телеграмму. Прочитав ее, Булай ссутулился, опустил голову, и, помолчав немного, сказал:

– А царская-то охранка за своими не гонялась. Ведь ничего, кроме моего членства в эсерах несколько лет назад у них нет. Может, за прошедшее время я какого-нибудь пролетарского вождя от пули телом заслонил и достоин высшей революционной награды?

– Ладно, Митя, сейчас не до этого, – сказал Антон, – как видишь, следует тебя допросить на предмет связей с активом СР, и мы так понимаем – в Нижнем не сразу поверят, если ты их будешь отрицать. Скажи, когда ты возвращался через Питер и Москву, ты не захаживал на старые явки вспомнить былое?

– Я с ними давно разошелся. Когда понял, что террором ничего не добьешься. А с тех пор столько воды утекло, что я об эсерах и думать забыл. Да и не революционер я больше.

– Это ты, Митька, новости говоришь, – подал голос Алексей. С молодых соплей был бунтарем, а тут вдруг «не революционер». У нас касательно тебя другие планы.

– Не знаю, что у тебя за планы, а я больше мир не переделываю. Да и вы зря натужились. Не выковать на вашей классовой наковальне нового Адама, ребята. Какими мы были, такими мы всегда и останемся: с темным рассудком и окаянным сердцем. И ничто, кроме веры, нас в человеческих рамках не удержит.

– Митя, ты что, в Бога поверил, – растерянно спросил Антон, – а не ты ли из нас в отрочестве безбожников сделал?

– Был такой грех. Да и сам до Бога долго шел. А как пришел – отдельный разговор. Вам таких испытаний не пожелаю. Но сегодня знаю: все, что человек должен делать в своей земной жизни, в Евангелии уже сказано.

– А как же новое общество, счастье народа?..

– Что-то непонятно, какое общество у нас назревает. Ты, Лешка, правильно делаешь, что в теорию не лезешь. Потому что у твоей партии ничего, кроме удивительной Теории Пролетарской Революции, нет. В ней она поднялась до немыслимых высот – захвата мостов и телеграфа. А потом – знак вопроса.

– Мы главное знаем: власть должна принадлежать революционному классу. А там решим, что делать.

– Я, Леша, эту вашу идею давно понял. Только вот если ваш революционный класс продолжит со своим военным коммунизмом над крестьянами измываться, то они вам такую пугачевщину покажут, что света белого не взвидите.

– Слышь, Антон, как в Митьке бывший эсер заговорил, – сказал Алексей, – но хорошо режет, собака. Боженьку к месту приплел, аж плакать хочется. Значит так, Митрий. Скажу тебе как брат брату. Если ты с нами не пойдешь всемирное равенство строить, то загремишь к чертовой матери в нижегородскую чрезвычайку как эсеровский недобиток. Понял?

– Узнаю, узнаю папашу твоего покойного. Весь в него, припадочный. Да ты возьми чернильницу и дай мне в лоб. Усиль воспитательный эффект.

В диалог вмешался Седов:

– Тихо, тихо, братья. Эдак мы и вправду до рукопашной дойдем. Не для этого собрались. Коли ты, Митя в религию впал, то это твое дело. Для меня религия перестала существовать, когда я понял, что она служит самодержавию. И хоть жизненный опыт у меня тоже кое-какой есть, Святое Писание на него никак не ложится. Напротив, здесь для меня примером стал Александр Блок. Поэт, гений поднебесный. Ведь начинал с глубокой веры, а потом через мучительные поиски пришел к немыслимой высоте – поставил Христа во главе пролетарской революции. Знаешь поэму «Двенадцать»? Там идут двенадцать вооруженных рабочих и «в белом венчике из роз впереди Иисус Христос…» Вот подвиг мысли и духа!

– Думаешь, подвиг? А я так не думаю. Если посмотреть внимательнее, то это самая настоящая подмена. Вместо двенадцати апостолов, несущих заветы «возлюби» и «не убий», Блок ставит фигуры насилия – вооруженных людей, готовых убивать ради земных благ. И их ведет Христос!

Я Блока читал и по питерской жизни кое-что о нем знаю. Светлый был поэт, пока его не опутали шуты, вроде Гиппиус и Бугаева. Каким-то силам было нужно, чтобы его православные взгляды покоробились. Да еще очень страдал от неверности жены.

Наверное, эта боль не позволила ему понять трагедию революции. Вот Господь и лишил его голоса, а может быть, попустит и большее наказание.

– Ну, это мы посмотрим, – сказал Алексей. – Товарищ Блок еще направит нашу новую культурную поросль по нужному пути, – и засмеялся, вспомнив Эльку Шанц.

Антон сменил тему разговора и сказал, что неплохо было бы перекусить. День клонился к вечеру. Алексей быстро сбегал в свой кабинет, принес потертый портфель, из которого выкатил на стол несколько вареных картофелин и извлек солдатскую флягу спирта.

– Не забывают сормовчане, спиртику подослали. В прошлом году они целую цистерну в одном эшелоне обнаружили. Председатель завкома себе бочку отлил и с тех пор у них самая сплоченная парторганизация в губернии, – весело сказал он. Разлили по трети стакана, почистили картошку.

– За нас за всех, за лучшую жизнь, – сказал Алексей и выпил одним глотком. Следом выпили Митя с Антоном. Закусили картошкой. Алексей на глазах захмелел, стал потирать слипающиеся глаза. Сказывалось недосыпание.

Вскоре он ушел поспать к себе в кабинет, и Седов с Митей остались одни.