– Прав, прав Янкель Шип. Неразбериха получилась из-за того, что большевики оказались не готовы к испытанию властью, которую им подарил дурашка Керенский. Ульянов всегда был оторванным от жизни писакой-фантазером и ничего кроме бесплодного бумагомарания делать не умел. Трибун-организатор! За двадцать лет титанической борьбы создал великую партию. Такую великую, что уместилась в двух пассажирских вагонах. По Швейцариям с покойным Фейербахом насчет эмпириокритицизма фехтовал. Удобнейшее это занятие – в пух и прах колотить идейное наследие какого-нибудь покойника. Тот ведь не восстанет из сырой земли и не накостыляет тростью по башке за допущенные вольности. А корона российской империи Ульянову и в пьяных снах не мерещилась. Когда Троцкий ее Володечке на головку надел, тот только руками всплеснул: батюшки мои, делать-то что будем! Ведь кроме лозунгов никаких представлений нет, что делать-то…

Конечно, Троцкий виноват. В самый решительный момент в штаны наделал. Самая гнилая порода в мире – это местечковая интеллигенция. Говна в детстве досыта наелась, злости больше меры набралась, а могучести в себе так и не воспитала. Подготовил переворот и позвал Ульянова: приезжай скорей, дерни за веревочку, стань исторической фигурой. А я за углом подожду. Будь Троцкий посильней нутром, послал бы Яшеньку покойного с наганом в Разлив, и приняла бы история совсем другое направление. А Лев Давыдовыч от сложности характера такие вензеля крутил, какие никто никогда не поймет. Яшенька потом хотел его ошибки исправить, да не сложилось.

Леонид Красин сидел в уличном кафе в фешенебельном лондонском районе Кенсингтон и прокручивал в памяти только что состоявшийся разговор с Янкелем Шипом. Ощущение было такое, что его, как обгадившегося котенка, тыкали носом в дерьмо. Но, несмотря на все раздражение, Красин должен был признаться себе, что слова Шипа били в самую точку. Москва не имела никакого понятия о хозяйственных делах и металась в тисках ухудшающейся экономической ситуации. К середине двадцатого года стало ясно, что при таком безнадежно идиотском управлении в стране начнется повальный голод. О внешней политике просто не было и речи. Никто не собирался признавать большевистский режим.

Красин желчно усмехнулся. Судьба играла с ним в странные игры. Кто бы мог подумать, что он, убежденный противник ленинской политики, личный недруг Ульянова, будет в мае двадцатого года сидеть в Лондоне торговым агентом, а по совместительству еще и наркомом торговли и промышленности советской республики?

Он вспомнил, как Ульянов безжалостно расправился с ним в Швейцарии в 1909 году, обвинив в краже партийных денег. Чувство жгучей обиды до сих пор возвращалось к нему при воспоминаниях о том периоде. Его, члена ЦК, теоретика, казначея партии, руководителя самых удачливых боевок, обвинили в жульничестве. Обвинили потому, что Ульянов опасался его соперничества. Опасался, что Красин займет его место. А он мог бы стать вождем. Он – человек широчайших талантов и организационных способностей. Настоящей причиной разрыва с Володечкой было то, что Красин не мог себе представить будущего общества без технической интеллигенции, которая должна была разделить власть с победившим пролетариатом. Это придало бы революции более умеренные и цивилизованные формы, оградило бы страну от сползания в пучину дикости. Голос Красина был услышан другими активистами партии, авторитет его быстро рос. Да и трудно было сомневаться в правоте его идей. В 1907 году при выборах во Вторую Думу большевики с треском провалились. А ведь тужились выдать себя за авангард революции пятого года. Почти все места в левой фракции заняли меньшевики, трудовики и эсеры. Среди этого многоголосья совсем не слышен был писк нескольких большевистских думцев. Но, упершись бараном в идею пролетарской исключительности, Володечка не хотел замечать, что крохотная его партия совсем не признается народом. Об этом настойчиво и повсеместно вещал Леонид Красин. Он призывал к работе с интеллигенцией, ибо только она имеет ежедневный доступ к глазам и ушам публики. И тогда Ульянов ударил из-за угла. Ударил крепко, мерзавец. Подкосил так, что не встать.

Леонид Борисович не смог вынести оскорблений и ушел из большевизма, который под руководством Ленина все больше превращался в тайный клуб болтунов на содержании кайзеровской разведки. О связях Володечки с немцами Красин, как казначей партии, сильно подозревал, и это было одной из причин удара в спину. Сам ли Ульянов додумался, немцы ли подсказали, но изгнать такого человека из организации было очень нужно. А то ведь использует свои знания для наскока на вождя мирового пролетариата. Соберет оргбюро, разложит бухгалтерию: приход – расход, спросит, на какие денежки Володечка с Надюшей снимают хорошие гостиницы, путешествуют по Альпам, кушают шампанское и крем-брюле. Уж, наверное, не на те гроши, что изредка присылала им из Симбирска Володечкина сестра.

Красин ушел из политики совсем. С его подготовкой и талантом ничего не стоило хорошо устроиться в жизни, и он это сделал. Потом, когда миновали годы и участие в партии большевиков стало казаться ему скверным сном, Леонид Борисович любил поглумиться над Лениным в кругу приятелей:

– Скажи только: «диктатура пролетариата», как у Володечки контакты в голове разъединяются и он начинает нести безумную херню. Ульянов так любит рабочий класс, что это рождает нездоровые эротические образы, – говаривал он своим товарищам за кружкой пива. При этом бравировал электрическими терминами, так как превратился в процветающего предпринимателя, представителя электротехнической фирмы «Сименс-Шуккерт» в России и жил себе припеваючи, вдали от российских политических катакомб.

Февральскую революцию Леонид Борисович поначалу приветствовал как избавление народа от опостылевшего царизма и выход на европейскую дорогу. Однако вскоре увидел, что народ его восторгов не разделяет. Вместо того, чтобы чинно-благородно подождать реформ новых властей, мужики как с цепи сорвались и стали захватывать помещичьи земли, поджигать усадьбы, разгонять земства и просто разбойничать на больших дорогах. В стране запахло пугачевщиной. Стало ясно, что нужна твердая рука. Но ее-то как раз и не было.

Когда Володечка с двумя сотнями жидовинов высыпался из немецких вагонов в Питере, Красин, конечно, подумал о нем как о твердой руке. Этот кому хочешь глотку перервет. Только вот партия у него больно рахитичная. Куда с ней мечтать о российском троне? В стране бушевала эсеровская и меньшевистская стихия, и ульяновские горлопаны были почти не заметны.

Леонид Борисович стал с насмешливым интересом наблюдать за Володечкиными зигзагами в этой обстановке.

В мае семнадцатого большевики сунулись на Всероссийскую крестьянскую конференцию. Ульянов написал делегатам пронзительное письмо, а потом выступил перед ними с пламенной речью. Но конференция не обратила на него внимания и приняла резолюцию в поддержку Временного правительства и за продолжение войны. Красин злорадно представлял себе, как Ленин в ярости дерет на себе последние волосенки. Мужики упрямо не увлекались большевистскими идеями.

Но при всем при том, Леонид Борисович не мог не заметить, что к этому времени в двух столицах уже выпускалось 40 большевистских газет, ежедневным тиражом почти в полмиллиона экземпляров. «Что за напасть?» – думал он. – «Неужели скаредные немцы раскошелились на такие суммы? Не похоже». Потом он вспомнил недавние сообщения иностранных газет об аресте в Канаде группы Троцкого с грузом долларов, срочное вступление этого деятеля в партию большевиков сразу после освобождения из тюрьмы, и ему все стало ясно. Если этих денег хватит еще и на подкуп голодной толпы, то дела у Ульянова не так плохи.

Между тем 3 июня начал работать Первый Всероссийский Съезд Советов, и большевики из кожи вон лезли, чтобы прорваться на авансцену политики. Газеты их свое дело сделали, и на съезде уже присутствовало 105 ленинских делегатов из общего числа в 777. Все-таки кое-что, хотя и не очень серьезно. Володечка обрадовал собравшихся тем, что его партия готова взять власть в руки, и начал, как всегда, нести свою ахинею, требуя «пролетарско-крестьянскую демократическую республику, в которой вся власть принадлежала бы Советам». И хотя депутаты представляли как раз Советы, они слушать Ульянова не стали. Для них Советы были средством устройства всего общества, а не орудием борьбы за интересы беднейших классов. На Ульянова снова наплевали, несмотря на его истошный вопль «Есть такая партия!!!», и съезд принял резолюцию за доверие Временному правительству и оборону Отечества.

Красин с удовольствием воображал, какие проклятья изрыгал Владимир Ильич в адрес «меньшевистских и эсеровских педерастов».

Однако чем дальше, тем меньше удовлетворения он получал от наблюдения за событиями.

Взбешенный Ленин начал прибегать к тактике уличных беспорядков. Он сумел организовать мощную демонстрацию 18 июня. При наличии денежек вывести на улицу голодных и обнищавших людей было несложно. Питер сотрясли массовые демонстрации во главе с большевиками. В ответ на это правительство Керенского сделало серьезную стратегическую ошибку. Оно решило отвлечь публику от внутренней ситуации успешным наступлением на фронте. Наступление было плохо подготовлено, в войсках вели саботаж агенты большевиков, и оно захлебнулось с большими жертвами. Вместо ожидаемого одобрения протесты захлестнули крупные города. Теперь Ульянов ковал железо, пока оно горячо.

3 июля он вывел на улицы солдат и матросов, за которыми последовали гражданские люди. Растерявшийся Керенский отдал приказ разогнать демонстрации, и верные ему войска открыли огонь. Погибло 400 человек. Участь Временного правительства была предрешена. Оно бездарнейшим образом потеряло поддержку общества. Хотя ЦК большевиков был разгромлен, а Ленин загнан в подполье, теперь уже РСДРП(б) владела умами народа. Красину стало не до смеха.

В конце семнадцатого года он попал в безвыходное положение. Представительство компании было закрыто. Леонид Борисович остался без работы. В стране шла революция, и он никому был не нужен со своим дипломом инженера-технолога. Поболтавшись пару месяцев без дела и ощутив приближение пропасти, бывший кассир партии смирил гордыню и прибрел к своему недругу, волею потусторонних сил неожиданно прорвавшемуся на самый верх власти. До него доходили слухи, что Володечка обмолвился о желательности возвращения Красина в революцию. Ленин принял его в аппарат правительства, а через несколько месяцев сделал наркомом. Ему нужны были опытные коммерсанты, и он мог теперь позволить себе посмотреть на своего бывшего оппонента сверху вниз.

Да, тогда удалось ловко увернуться от лап голода и снова зажить обеспеченной жизнью уважающего себя человека. Его бывшие коллеги-инженеры страдали и умирали от недоедания, а он проживал в четырехкомнатном люксе «Метрополя», баловался изысканными винами и угощениями.

Большую роль в его жизни сыграло сближение с Львом Троцким, с которым раньше они были мало знакомы.

В силу полного хаоса в правительстве, Красин, ничего в дипломатии не смысливший, попал на мирные переговоры Троцкого с немцами в Брест-Литовске в качестве эксперта-консультанта. Здесь и началась их дружба. Подготовка других членов делегации была не лучше, чем у Леонида Борисовича… Не зря Лев Давыдович изобрел тогда неслыханную политическую формулу – «ни мира, ни войны», которая, правда, быстро доказала идиотизм автора, так как немцы, вместо того чтобы застыть от ее действия как примороженные, снова двинулись в наступление и оттяпали еще кусок территории.

Троцкий, конечно, типичный аферист. Отсутствие образования прикрывает то глупой болтовней, то аферами вроде брестских переговоров. Хотя быстро учится. Учитель у него хороший. Володечка Леве пощады не дает. Втаптывает его в дерьмо за любой вывих. Так, глядишь, и человеком сделает. Но главное не в этом. Главное в том, что Троцкий умело собирает вокруг себя ядро сильных политиков. Как говориться, не мытьем, так каканьем. Не ум будет нужен в грядущих внутрипартийных схватках, а сила. Сила сейчас концентрируется вокруг Льва Давыдовича. Хотя сам он, вроде бы, в стороне. А Володечка, привыкший стегать за ошибки кого ни попадя, рано или поздно останется без соратников.

Так и прилип Лев Борисович Красин к Льву Давыдовичу, потому что с юности невзлюбил, когда его стегает Владимир Ильич. На этой стороне поуютнее будет. А Лев Давыдович сразу это понял и быстренько его для своих целей за кордоном приспособил. Даже секретную линию в руки дал – связь с американскими финансистами, которые ему денежки посылают. Может, сейчас жалеет Троцкий, что в мае семнадцатого все масонские миллионы в кассу большевиков ухнул. Часть их тогда пошла и на подготовку выступления 3 июля, которое превратилось в кровавую заваруху. Такую цену Володечка назначил за прорыв своей партии в столичные советы. Кто же на Руси мучеников не любит?

Прав, прав Янкель Шип. Надо начинать с введения единомыслия в рядах ЦК. Разноголосица в государственном руководстве смертельно опасна. Она порождает непростительные ошибки. Разве не ошибкой является отказ от лучших умов России? Из страны начинает уходить инженерная интеллигенция – ее главная опора, ее мозг. Потому что, видите ли, группе кретинов во главе с Ульяновым не понравилась их критика пролетарской диктатуры. А когда эти люди разлагали дух самодержавия, продвигали европейские взгляды в Россию, нравилось? Что же теперь Ленин поворачивается к ним задом, как потаскушка к отслужившему клиенту? Не рановато ли? Интересно, как их заменят те сиволапые афонюшки, на которых делает ставку Председатель Совнаркома? Будто он не знает, как продажна интеллигенция! Да купить ее – проще простого. И будут хвалебные статьи писать, и будут новые машины изобретать, и будут с ладони клевать. Только по умному надо все организовать. А то, что делает Ленин, – ни в какие ворота не лезет. Весь цвет России бежит от большевиков. Самые образованные, самые талантливые, самые необходимые.

Красин горько вздохнул. Пока многое делается вопреки здравому смыслу. Лучшие умы выгоняем за границу, а попам даем волю в их подрывной работе. Об этом, кстати, особенно темпераментно говорил Яков Шип.

Конечно, церковь – это коварный враг. Пока она владеет умами простых людей, ничего у революционеров не получится. Вести с ней религиозный диспут бесполезно. Всегда призыв к терпимости и доброте будет брать верх над революционным лозунгом насилия. Здесь не следует заблуждаться. Поэтому духовенство необходимо искоренять физически. Но скоро уже три года революции, а большинство приходов работает. По тюрьмам и лагерям сидит в лучшем случае пятая часть попов. Остальные что хотят, то и делают. Вот она, слабость и мягкотелость ЦК!

Красину пришло на память, что когда-то, в начале революции пятого года он испытывал сильные колебания в вопросе насилия. Его даже считали умеренным. Леонид никак не мог понять, почему темный и живущий примитивными интересами рабочий класс должен придавить чугунной задницей всю Россию и заявить, что теперь ей стало хорошо. Студенту-интеллигенту хотелось чего-нибудь погуманнее.

Правда, революционная практика вскоре подправила его взгляды. В завязавшейся схватке никто друг другу пощады не давал. Приготовленные под руководством Леонида бомбы исправно рвали царских сатрапов на куски, а с их взрывами выветривалось и его человеколюбие. И сейчас совдепии было не до гуманизма. Дашь слабину – задушат и спасибо не скажут. А слабину мы даем. Взять чрезвычайку с ее «железным» Феликсом. Ничем, кроме бандитов и заговорщиков она не занимается. А разве в этом ее политическая задача? Конечно, нет. Ее политическая задача в социальной прополке России. А Феликс только жмурится своим хитрым глазом, не хочет этого, вроде бы, понимать. Ему по каждому случаю состав преступления подавай. Будто те, кто сегодня затаились и ждут своего часа, имеют состав преступления. Нет, так дела не делают. Прав Шип. Если мы взяли власть бескомпромиссно, то к компромиссам возвращаться нельзя. Они нас погубят. Истребление классового врага должно быть фактической работой. Иначе – конец и поражение. Сегодня ЦК к этому не готов. Что в нем за компания такая собралась – кто в лес, кто по дрова. Поляки, латыши, евреи, абреки, русские. У каждого свои сопли и свои вопли. Только вокруг Троцкого что-то начинает оформляться. Дай Бог, получится сильное ядро. А без него правительство может превратиться в пустую брехаловку.

Но по всему видно, что первой и главной задачей момента является устранение Дзержинского. Этот гонористый полячишко колом встал в горле революции. С его манией законности мы далеко не ускачем. Не сразу, шаг за шагом надо подготовить смену и отправить его к праотцам. Здесь особых трудностей не будет. У него в ЦК вся поддержка сошлась на Ульянове и Рыкове. С этим он даже в дружбе.

А вот такие, как Рыков и Томский, будут орешками потверже. Под ними политическая поддержка членов ЦК из числа старой гвардии. Они напрямую на фабрики и заводы шастают, с рабочим классом знаются. Их просто так не сковырнешь. Придется потерпеть, поиграть с ними в известные игры. До поры до времени. С Бухариным проще будет – этот к нам переметнется. Кишками слабоват, купится недорого.

Красин подумал, как должен выглядеть его отчет о встрече с Шипом.

Он подавил в себе желание выдать встречу за беседу двух равных партнеров. В действительности он только слушал, и в Москве догадаются, если он начнет пририсовывать к беседе собственную аргументацию. Не надо забываться. Он всего лишь эмиссар СНК. Хотя разговор с Шипом будет доложен только Троцкому. И все-таки сильно искушение подправить дребезжание голоса Шипа в нужном духе. Во-первых, надо подать яснее и проще то, о чем Шип говорил долго и цветисто – те финансисты в США, которые берутся помочь советской России, не видят необходимости заигрывания с отжившими классами. Вход в новую жизнь лежит через огонь очищения. Попы, кулаки, помещики должны остаться в прошлом. Это главное. Это должен знать Лев Давыдович и его соратники. Как построить свою линию в ЦК, они сообразят лучше него. От советов он пока воздержится.

Закончив беседу с самим собой на такой благостной ноте, Красин подозвал извозчика и сел в кабриолет. Старый революционер и конспиратор не замечал, что за всеми его передвижениями наблюдают несколько пар внимательных глаз.