Первые симптомы проявились рано. Красные ногти — покрытые лаком ярко-алого оттенка из тех, что продается в супермаркетах, — слегка облупившиеся на концах, как у шлюх или домохозяек. Как, главным образом, у нее. Для нее подобная небрежность была вызовом. Она считала себя вправе с презрением относиться к малозначительным деталям. И на завистников, и на ненавистников она плевала с высокой колокольни. Потому что держала мир в своих цепких руках. Зажав его в ладони, как стеклянный шарик. Захочет — поиграет, не захочет — оставит болтаться на дне кармана. И кто посмел бы ее упрекнуть? Что до меня, то я и охнуть не успела, как меня уже увлек вихрь катастроф, которые она с маниакальным упорством устраивала что ни день. И я радостно бросилась прямо в ее когтистые лапы.

 

1

Будь у меня хоть чуточку развита интуиция, я ни за что на свете не вошла бы в этот бутик под горделиво мигающей неоновой вывеской «Свадьба-2000». Я наткнулась на него случайно, шагая вечером по бульвару Мажента. Розовые буквы я заметила издалека, как и заманчивое объявление в витрине: «Скидка 20 % на все модели фаты из муслина».

Приближалось лето, и родители все уши мне прожужжали насчет работы в каникулы: «Вот что я тебе предлагаю: вместо того чтобы медитировать на террасе кафе и мечтать о будущем, найди подработку. Заодно и опыта наберешься». Именно так выразилась моя мать, раздраженно выговаривая каждый слог и вкладывая в свое «предлагаю» подтекст, близкий к террористической угрозе.

Из своих двадцати пяти лет почти семь я отдала учебе в университете. Философия, этнология, искусствоведение — я коллекционировала специальности, не имеющие ни малейшего отношения к реальной жизни. Моей последней попыткой стала теология — хотя молилась я в основном о том, что, может, хоть на этот раз угадаю и попаду в точку со своим призванием. Родители полагали, что моя неосознанная стратегия — как можно дольше сидеть у них на шее. На самом деле моя стратегия, вполне осознанная, сводилась к тому, чтобы как можно дольше ничего не делать, что меня вполне устраивало. Впрочем, я понимала, что лафа не будет длиться вечно. И, чтобы не выглядеть в их глазах строптивой девочкой-подростком, задержавшейся в развитии и воспринимающей в штыки все, что исходит от отца с матерью, раз в год я послушно подыскивала себе эту пресловутую летнюю подработку. Обнаружив в витрине «Свадьбы-2000» листок с объявлением «Срочно требуется продавец», я не устояла.

Откуда мне было знать, что своим миганием неон, подобно огням маяка, подавал мне предупредительный сигнал: «Замедлите шаг или ступайте своей дорогой»? Нет, я ничего не поняла. На асфальт бульвара Мажента спускались сумерки. И я с легким сердцем устремилась в бутик, встретивший меня дружелюбным треньканьем колокольчика над головой. Обитый кремовым бархатом зал напоминал старый симпатичный бордель. Впечатление усиливал царивший здесь запах, состоявший из смеси пачулей и противотабачного аэрозоля. По всему помещению стояли пластмассовые манекены в пыльных париках и с навечно приклеенной улыбкой, застывшие в позах, безмолвно убеждавших посетителей в том, что жизнь прекрасна. Один из них, ей-богу, косился на меня с иронией. Я прошлась между сатиновых платьев, зачарованная густой блевотиной белых кружев made in China и мечтами, которые они пробуждают. Невидимый динамик плевался медленным фокстротом в стиле восьмидесятых, но кроме этого не раздавалось ни звука.

— Есть тут кто-нибудь?

Мой призыв утонул в шелках.

Я не видела, как она выскочила из подсобки — леопардовая мини-юбка, высокие каблуки, цокавшие даже по напольному покрытию.

— Нет, мадам Ремилье, я же вам уже говорила: эта модель сорок шестого размера не выпускается. И нечего на меня орать, не я в этом виновата. А если и правда хотите сделать что-нибудь полезное, то позвоните производителю и скажите, что отказ шить платья больших размеров означает дискриминацию полных женщин. Потому что даже толстухи имеют право выходить замуж — если, конечно, им кто-нибудь предложит.

Она швырнула трубку на аппарат, довольно громко пробормотав при этом:

— Вот дура. — И тут заметила меня, затаившуюся в уголке. Натянув на лицо улыбку, она бросилась ко мне с грацией скоростного экспресса.

Затормозила в пятнадцати сантиметрах от моего лица — высокомерная ухмылка, руки сложены на груди — и спросила, какого типа торжество я планирую организовать.

— У нас имеется четыре вида букетов для мадам, огромный выбор смокингов, кроме того, мы можем предоставить пластиковые столы, стулья и скамьи. Правда, обручальных колец нет, это вам придется поискать где-нибудь еще, мы ими не торгуем.

У нее был богатый модуляциями голос, в котором явственно прорывались ноты раздражительности, смягчаемые налетом иронии. Точный возраст под толстым слоем косметики с трудом поддавался определению — я решила, что ей лет тридцать. Сам факт ее присутствия в подобном месте свидетельствовал о грубой ошибке в подборе персонала.

— Я не затем пришла, — сказала я, указывая пальцем на витрину. — Я по объявлению.

— Да? — недоверчиво переспросила она. — Ну ладно, пошли в кабинет.

Я последовала за ней в закуток в глубине магазина. В ее походке сочетались грация, заставлявшая тело слегка покачиваться, и сила, сообщавшая каждому движению точность часового механизма. Задница подпрыгивала на ходу влево-вправо в ритме метронома. Если бы меня попросили дать ее походке звуковую характеристику, я сказала бы: «Тик-так».

В так называемом кабинете из всей мебели имелось: шаткий пластиковый стол, пара садовых стульев да знававший лучшие времена торшер. Единственным элементом декора служил засунутый в темный угол телефон, не иначе участник войны — такая штуковина, в которой для набора номера надо крутить пальцами диск. Я вручила ей листок с моим резюме. Она взяла его, скомкала не читая и запустила в сторону телефона — очевидно, чтобы скрасить тому одиночество, — после чего уселась напротив меня. Вынула из ящика стола бланк анкеты и ручку.

— Имя, возраст, профессия родителей?

— Рафаэла Канагэн, двадцать пять лет. Отец — инженер, мать — домохозяйка.

— Хорошо.

Она заполнила соответствующие графы с дотошностью американского таможенника. Я бы не удивилась, спроси она меня сейчас: «Провозите в ручной клади водородную бомбу?» Я по натуре боязлива, ненавижу собеседования и обычно тушуюсь, когда мне задают вопросы обо мне. Ну а уж перед ней я просто впала в ступор.

— Семейное положение?

— Не замужем.

— Хорошо. Родители в разводе?

— Нет. — А-а.

Она положила ручку, судя по недовольно нахмуренным бровям слегка утомленная беседой. Закурив сигарету, сделала несколько быстрых коротких затяжек. Ее молчание не предвещало ничего хорошего. Пепел она стряхивала на стол — абсолютно естественным жестом, как будто там стояла пепельница, невидимая только для меня.

— Ты уже была замужем?

В ее голосе звучала явная недоверчивость. Она пристально смотрела на меня, словно искала повод для проявления недовольства.

— Нет.

— Ты надеешься, что в один прекрасный день кто-нибудь наденет тебе кольцо на палец?

Вопрос слишком напоминал ловушку. Я почувствовала себя неуютно. И, не зная, что ответить, сказала правду:

— Нет.

Она уперлась ладонями в стол и наклонилась вперед, ко мне:

— А если какой-нибудь мужик, красивый, как Ален Делон, богатый, как Крез, и умный, как я не знаю кто, встанет перед тобой на колени и задаст тебе тот же самый вопрос?

— Я спрошу себя, что за всем этим кроется. Заподозрю неладное и откажу.

— Можешь, глядя мне в глаза, сказать: «Клянусь в этом!»

— Клянусь в этом.

Она улыбнулась победительной улыбкой, и в этот миг я поняла, что она очень хорошенькая, с огромными почти зелеными глазами и красиво очерченными губами. Она небрежно раздавила окурок каблуком, резким жестом сдернула резинку с забранных в конский хвост темных волос и встряхнула головой.

— Ну ладно, — словно подводя итог, сказала она и категорично добавила: — Мы тут не для того, чтобы сантименты разводить.

В этом я была с ней согласна. Моя собственная мать как-то раз, после трех бокалов вина и бурной семейной ссоры, сделала мне такое признание: «Единственный человек, который плачет не притворно, а искренне в день твоей свадьбы, — это твоя мать. Потому что она знает, какое ярмо ты вешаешь себе на шею. Но она не имеет права тебе об этом говорить — во имя выживания рода человеческого». Мне тогда было всего тринадцать, но ее слова прочно засели у меня в памяти.

— Так, распишись-ка тут быстренько, вот тут, в нижнем правом углу. Меня зовут Лола. С остальными познакомлю завтра. Приходи к девяти утра.

Она протянула мне ручку, и я нацарапала свою фамилию на листке, который она тут же буквально вырвала у меня из рук. Конец нашей беседе положил раздавшийся от двери перезвон колокольчика. Лола вскочила, полуобернулась и побежала встречать молодую парочку.

— У нас имеется четыре вида букетов для мадам, огромный выбор смокингов, кроме того, мы можем предоставить пластиковые столы, стулья и скамьи.

Меня больше не существовало. Все как она сказала: никаких сантиментов.

 

2

Иногда я становлюсь жертвой банального заговора. В то утро, когда я открыла глаза, часы показывали ровно девять. Будильник объявил забастовку. И день у меня начался без зубной пасты и кофе. Вылетая из квартиры, я ударилась об дверь коленом. Примчалась на автобусную остановку — разумеется, пустую. Тогда я закурила. Обычно это помогает. Я могу по четверть часа топтаться в ожидании автобуса, но стоит мне поднести зажженную спичку к сигарете, как из-за угла показывается его тупая морда. Повторяю, обычно так и происходит. Но в тот день я могла совершенно спокойно не только докурить сигарету до конца, но и закусить фильтром — никто меня не потревожил. Девчонка с косичками и ранцем за спиной, топтавшаяся на остановке, потянула за руку мать: «Мам, а почему у тети кровь на брюках?» Я опустила глаза. На коленке сквозь ткань джинсов проступило красное пятно. И именно в этот миг перед нами затормозил автобус. Когда я жалуюсь, что мир плетет против меня заговор, мне отвечают, что у меня мания преследования. Ну конечно. Я умолкаю и делаю вид, что верю в совпадения.

В бутике, когда я в него влетела, было пусто. И тихо. При желании мне ничего не стоило бы убраться отсюда, прихватив кассу, — под радостными улыбками манекенов. Потом мне показалось, что в кабинетике кто-то есть. Действительно, там сидел толстопузый мужик и сам с собой играл в кости.

— А что, Лолы еще нет? — спросила я.

— А вы кто еще такая? — Он даже не поднял на меня головы, продолжая бросать кости.

— Я Рафаэла, новенькая. Меня вчера наняли.

Он нехотя поднялся и оглядел меня от кончиков туфель до бровей. Это был один из тех нахальных взглядов, за которые надо разрешить привлекать к судебной ответственности, — настолько беспардонно они лезут вам прямо в душу. На правой руке у него болтались дешевые часы.

— Сорок восемь минут опоздания в первый трудовой день! Рекорд! Чтобы больше такого не повторялось! Садись. Меня зовут Жерар, я здесь хозяин. Есть пара-тройка вещей, которые ты должна знать, пока не приступила к работе. В «Свадьбе-2000» нас в первую очередь заботит прибыль. Никаких сантиментов! Представь себе, что ты продаешь, ну, скажем, стиральные машины. И вот к тебе подкатывается заплаканная тетка. Утирая слезы, сообщает, что очень хотела бы иметь такую вот стиральную машину, потому что у нее трое сорванцов и каждый день груды грязного белья, а денег совсем нет, работает за минимальную зарплату, и, если бы вы могли сделать ей скидку, она была бы просто счастлива! Итак, если бы мы торговали стиральными машинами, ты бы просто ей ответила: «Извините, мадам, но это невозможно. Почему бы вам пока не воспользоваться услугами прачечной-автомата, как делают все остальные, и не скопить нужную сумму, например отказавшись от отпуска в кемпинге? Новая стиральная машина того стоит». Правильно я говорю? Так бы ты ей ответила?

К сожалению, у меня было слишком мало опыта в области торговли бытовыми приборами, поэтому я на всякий случай просто кивнула.

— Очень хорошо. Но дело в том, что со свадьбами все обстоит точно так же. К нам тут каждый день заявляются всякие хитрованки и начинают со слезой в голосе торговаться за букет невесты. Кстати, сосед-кондитер говорит, что они и у него пытаются купить пирожные за бесценок. «Месье, ну неужели вы не можете пойти нам навстречу? Мы с мужем и так уже из экономии отказались от венчания в церкви, чтобы было чем с вами расплатиться». Эти сучки на все готовы, лишь бы сбить цену, а потом устроить себе шикарное свадебное путешествие. Сегодня, если хочешь преуспеть в бизнесе, верить вообще никому нельзя.

Он снова кинул кости. Я так и стояла перед ним, не в силах сдвинуться с места, и рассматривала его. Он совершенно не походил на типичного владельца магазина. Никакого строгого костюма, никакого высокомерия, никакого металла в голосе, характерного для людей, привыкших не только отдавать приказания, но и видеть, как они мгновенно исполняются. А этот? Трехдневная щетина, клетчатая рубаха с обтрепанными манжетами и кости. Он все кидал и кидал их с азартом игрока в покер, поставившего на кон дом с бассейном, машину и жену. За спиной у меня раздался мелодичный перезвон.

— Все по местам! За работу!

Я узнала интонации Лолы.

— Ты опоздала! — недовольно пробурчал патрон.

— Отвяжись, Жерар. Мелкая заболела. Скажи спасибо, что я вообще смогла вырваться.

Она схватила меня за руку и потащила вон из закутка.

— Не обращай на него внимания. Он не злой, просто немного с приветом. Если бы не я, тут бы все давным-давно развалилось.

Она направилась к лестнице — я топала за ней след в след, ни дать ни взять новобранец в полку. В подвале, где размещался склад, она прочитала мне краткий курс профессионального ликбеза: выписка накладных, названия моделей и закидоны хозяина.

— Жерар приходит четыре раза в неделю. Проверить, что все в порядке, — это он так говорит. На самом деле он является запустить лапу в кассу, а потом идет играть с друганами в кости. Он профессионал в «четыреста двадцать одно», наш Жерар. У него даже своя теория есть. Кости, утверждает он, случайным образом не падают. Главное — тренировка. Он часами может сидеть и бросать кубики. В настоящее время, если ему верить, четверку и единицу он практически укротил. Осталось разобраться с двойкой. Зато, когда он добьется своего, мало никому не покажется. Ну а пока он каждый день продувает половину выручки. Я уж ему советовала раздобыть фальшивые кости. Удачу, знаешь ли, нелишне и подстегнуть.

Она говорила, а я не могла оторвать взгляда от ее похожих на паучьи лапки рук, энергично рубивших воздух. Пальцы взлетали вверх и вниз, и казалось, что унизавшие их золотые кольца танцуют вальс под музыку ее голоса, бабочками кружась вокруг произносимых слов. Они, я ни на миг не усомнилась в этом, жили своей, обособленной жизнью и рассказывали свою историю, не имевшую ничего общего с подвенечными нарядами, бутиком и причудами патрона. Лола принадлежала к породе людей, берущих у мира все, чего им захочется, не спрашивая разрешения. И слова она произносила жадные, прожорливые, хищные. Злые до жестокости. Но всегда попадающие точно в цель. Ее острый язычок выталкивал изо рта фразу за фразой, словно его владелица желала освободить от них свои мысли. Она не стеснялась в выражениях и своей симпатичной вульгарностью стирала в порошок предрассудки.

Вот она сладко, во весь рот зевнула, потянулась, постанывая от удовольствия, и принялась рыться в картонных коробках, вышвыривая из них попадавшиеся под руку ненужные кружева. Рядом с ней я чувствовала себя слишком вежливой, слишком озабоченной впечатлением, которое произвожу на окружающих. Запертой в невидимой, но прочной клетке, отведенной хорошо воспитанным людям. Меня всегда учили уважать строгую иерархию, разделяющую мир на основные категории: работодателей и служащих, взрослых и детей, друзей и врагов. Мне привили массу всевозможных навыков: пользоваться ножом и вилкой, сидеть плотно сжав колени и никогда не показывать на незнакомую тетю пальцем. Мои родители — эмигранты родом из Ливана. Чтобы выжить, они избрали стратегию хамелеона. Приняли все условности, по-французски изъяснялись безупречней академика, гордились государственным флагом, критиковали арабов и каждое 14 июля устраивали фейерверк. И у них все получилось. Банки полюбили респектабельного иностранца в лице моего отца и предоставили ему все кредиты, в которых он нуждался. Клиенты его обожали и заключили с ним множество сделок. Сама Франция воспылала к моему отцу любовью за то, что, сколотив кругленький капиталец, он не вернулся на родину, а продолжал вносить вклад в укрепление демократической системы, аккуратно выплачивая налоги. Подозреваю, что огромные суммы этих налогов грели ему душу, поскольку свидетельствовали о преуспеянии. Меня настолько перекормили всякими правилами, что я перестала соображать, что именно следует делать в каждом конкретном случае, и часто, пожалуй даже слишком часто, заранее опускала руки.

— Не поможешь мне? — спросила Лола.

Вопросительная форма в данном случае носила чисто декоративный характер, выдавая плохо замаскированный приказ. Она швырнула в меня юбкой, метя в лицо, и сама засмеялась своей шутке. Затем мы начали сортировать платья. Оказалось, эта работа хорошо успокаивает нервы. Вещи легко поддавались упорядочиванию.

— На вешалку в глубине зала повесишь вечерние туалеты — это для прагматичных девиц, которые начинают экономить на второй день после рождения. Сбоку развесишь фантазийные модели с цветной отделкой — для клиенток, которые потеряли девственность до того, как пойти под венец, и озабочены тем, чтобы все это заметили. Впереди — самые простые наряды и платья, которые мы даем напрокат. Ладно, дальше давай сама. Мне надо заняться кассой.

Разложенные на полу платья напоминали саваны или пустые оболочки. Прокатные модели, кое-где в дырках, лежали в позе убитых солдат. Печальное поле битвы, покрытое бездушным кружевом.

Я по одному подбирала их и возвращала им достоинство. Я попала за кулисы мечты, в место, куда девушек не пускают. Место, где каждое подвенечное платье имело свою цену, бирку производителя, серийный номер и фирменный знак. Это были платья, только-только покинувшие фабрику. Упакованные в коробки по десять штук и отправленные во Францию с соблюдением договорных сроков. Воображение живо нарисовало передо мной картину: в темном подвале, где-то в Азии, детские ручки старательно пришивают к ткани мелкие бисеринки. Рядом суровый мастер, который время от времени покрикивает: «Живее, живее, бездельники сопливые!» — и тоненькие пальчики начинают двигаться быстрее. И все ради чего? Чтобы молодая кобыла, пощупав ткань, восторженно ахнула: «Как раз то, что я хотела!» — а будущий муж обеспокоенно уставился на ценник. Да, если смотреть на женитьбу под этим углом, сохранить веру в миф довольно затруднительно.

На лестнице послышался мышиный топоток. Дверь у меня за спиной открылась:

— Хелло! — Прислонившись к стене, на меня смотрела светловолосая девушка в лиловой тунике. — Мне сказали, что новенькая здесь.

Блондинка перегнулась и подставила мне розовую щеку. С невероятной фамильярностью дважды чмокнув меня, проговорила:

— Я Синди. Лола, наверное, тебе про меня рассказывала. Мы с ней работаем вместе тыщу лет. У нас потрясные отношения.

— По правде сказать, она пока не успела. Меня зовут Рафаэла. Очень рада знакомству.

Я поднялась и стала пристраивать на вешалку фату. Синди подошла ближе. Она неотрывно смотрела мне на ноги. Вдруг она упала на колени и вцепилась мне в джинсы. Влипла, подумала я. В детстве меня беспрестанно пичкали советами, от которых я отмахивалась — как видно, зря. Мне вспомнились все сказки с плохим концом, все страшилки про подвалы, в которых девочки подвергаются надругательству. Ситуация, в которой я очутилась, выглядела особенно нелепой потому, что в роли потенциального насильника выступала довольно-таки грудастая блондинка.

— Нет, ты только посмотри! — завопила Синди. — Ты же вся в крови! Господи, ужас-то какой! Тебе больно, скажи, тебе больно?

Я помотала головой, еще не совсем оправившись от волнения, причину которого не смогла бы ей объяснить. Она побежала за тряпкой и стаканчиком воды. Присела возле меня и попыталась оттереть с брючины кровавые пятна. Туника была ей чуть тесновата, и из-под нее выпирали пышные телеса. Анатомически точный силуэт, очерченный с любовью и удовольствием. Бюст в вырезе декольте, литые ягодицы. Я только молила Бога, чтобы в эту минуту никто сюда не зашел. Закончив, она взяла мои руки в свои, тепловатые на ощупь. В линялой голубизны глазах мелькнуло просительное выражение, а голос, когда она заговорила, звучал слаще меда:

— У нас в бутике особая атмосфера. Мы с Лолой все-все рассказываем друг другу. У нас полное взаимопонимание. Мы почти как сестры. Не представляю, что бы я без нее делала. Надеюсь, с тобой мы тоже поладим. — Кончай свой цирк, Синди! — Это была Лола. — За работу, девочки! Хозяин скоро закончит тренировку.

И мы продолжили развешивать платья на плечики.

 

3

— Есть три выражения, которые покупатель может прочитать на лице продавца: сомнение, презрение и восхищение.

Лола ухватила меня за плечо и развернула к стоящей напротив Синди:

— Про два первые можешь сразу забыть. Займемся для начала восхищением. Ну-ка, продемонстрируй ей улыбку, означающую: «Мадам, в этом платье вы выглядите восхитительно. Думаю, еще никогда в жизни вы не были так прекрасны».

Я никогда не мечтала об актерской карьере — разумеется, у меня имелись на то основательные причины. Не без усилия я попыталась чуть приподнять уголки губ.

— Похоже, она собирается меня укусить, — прокомментировала мои потуги Синди.

— Рафаэла, ты должна постараться. Вспомни, пожалуйста, рекламу йогурта. Ну эту, где девушка сидит на пляже и глотает с ложки розовую массу, а потом улыбается в тридцать три сверкающих зуба так, как будто только что осознала смысл слова «оргазм». Давай еще раз!

Лола возвела очи к небесам, а я начала отрабатывать упражнение «Улыбка». «Нет, не годится, не надо копировать наши манекены!» «Нет, не то, не изображай из себя грустного клоуна!» После двухсотой гримасы у меня наконец получилось. Лола объяснила, что мне необходимо научиться владеть собственной мимикой. Морщить лоб, прищуривать глаза и приоткрывать рот — и все это одновременно. Каждый посылаемый мною сигнал имеет собственное значение. Играя на согласованном движении губ и бровей, я могу вызывать желание или страх. Техника оказалась настолько простой, что я испугалась.

Лола подошла ко мне близко-близко, даже слишком близко — вторгаясь в пространство, минимально потребное для дыхания. По щеке пробежала теплая волна; сердце защемило от запаха ее крепких духов. Ее зрачки впились в мои: два танка, готовые ринуться в атаку. Она набрала в грудь побольше воздуха и тихим шепотом почти ласково произнесла: «Я тебя ненавижу». Не знаю почему, но я чуть не заплакала. Ее ненависть была так осязаема, что я вся покрылась гусиной кожей — волоски на руках встали дыбом, словно собрались от меня удрать, бросив на произвол судьбы ставшее небезопасным тело. По позвоночному столбу сверху вниз сквозняком прокатилась дрожь, я силилась вдохнуть, но не могла. Лола отступила на шаг и расхохоталась радостным сумасшедшим смехом. «Скажи мне спасибо! — бросила она. — Научишься этому фокусу, и мало кто в жизни сумеет тебе противостоять! — И добавила: — Показываю». Я ловила каждое ее движение, боясь упустить хоть крупицу нового знания, и все это время меня не покидало странное чувство, что урок, который она мне преподает, выходит далеко за рамки обучения ремеслу продавщицы и что ничему важнее меня до сих пор не учили. Как будто все мои убеждения вдруг пошатнулись, и я вынуждена была признать, что, поскольку земля на самом деле вовсе не плоская, получается, что на протяжении довольно долгого времени я топталась на месте.

Она отправилась в кабинет Жерара, который с упорством мухи-самоубийцы, бьющейся о стекло, все бросал и бросал кости. Он, похоже, твердо верил, что сумеет подчинить себе судьбу, главное — не оставлять усилий. Выглядел он неважно — безуспешные попытки превратиться в демиурга, способного выбирать собственное будущее, его явно надломили. Под глазами у него залегли черные круги. Он кидал кубики нервно дрожащими руками и с яростью, какую мужчины его сорта обычно приберегают для неверных жен. Впрочем, он без конца шипел сквозь зубы: «Вот стерва». Ругательство предназначалось Кристиане — то есть третьему кубику. Все кости у него носили имена когда-то любимых им девушек. Кристиана обошлась с ним особенно жестоко и продолжала свои издевательства поныне. Это была та самая злосчастная двойка, которая постоянно нарушала идеальную комбинацию 421.

Лола ворвалась в кабинет без стука, прервав сеанс одиночной игры:

— Жерар?

— Чего?

— Нам надо обсудить зарплату Рафаэлы. Ты вроде бы сказал, что на время испытательного срока больше двух штук ей не видать.

— Я не говорил ничего подобного.

— Жерар, ты прекрасно знаешь, что это несправедливо. Девочка будет работать больше девяти часов в день.

Хозяин сидел, уткнувшись носом в стол, завороженный волшебной силой восемнадцати граней. Лола подошла к нему и нежным жестом ухватила его двумя пальцами за подбородок:

— Жерар, кому я сказала, посмотри на меня.

По мере того как повышался ее тон, его черты, я видела это своими глазами, тоже твердели. Он исподлобья смотрел на нее, едва не касаясь бровями выреза декольте.

— Ты будешь платить девочке достойную зарплату, понятно? Не заставляй меня кричать на всех углах, что ты не умеешь держать слово.

Она уже почти скандалила. Он отвел от своего лица ее руку и встал, дав мне возможность воочию убедиться, что я попала под начало к коротышке. Низенький и толстый — что положить, что поставить, — он сам больше всего напоминал случайно забытый на столе игральный кубик. Вскочив, он начал размахивать руками, и нашим взорам открылась поразительная картина: на его рубашке расплывались два невообразимых размеров пятна — от подмышек до пояса.

— У меня нет привычки притеснять персонал! — орал он. — И не тебе на меня жаловаться, дрянь паршивая!

Он вопил так, словно мы посмели покуситься на его драгоценную жизнь. Говор у него был странный: причудливая смесь алжирского простонародного наречия с итальянскими фиоритурами, этакая хромая лошадь, уставшая скакать от Магриба до Сицилии и обратно.

— Я о вас забочусь, вы, шайка бездельников! То у них сопляки болеют, то им денег до зарплаты не хватает, то у них критические дни по три раза в месяц! За кого вы меня держите, за козла? Хватит! Не позволю вешать мне лапшу на уши!

Лола повернулась ко мне, незаметно подмигнула и шепнула на ухо: «Теперь покаемся». Снова обратилась к нему, но теперь ее поза совершенно изменилась: руки она спрятала за спину, а голову низко опустила. Ее конский хвост печально поник. Кончиком туфли она смущенно чертила по полу мелкие полоски.

— Что же замолчала? — продолжал бушевать Жерар. — Давай говори!

— Да, ты прав. Я немного погорячилась.

— Немного? Что-то я плохо слышу.

— Я знаю, что зря так на тебя набросилась. Ты нам с Синди в этом месяце очень помог. У меня были проблемы с дочкой, у нее — со здоровьем. Не знаю, что бы мы без тебя делали.

— Ну ладно, ладно. Положим новенькой нормальную зарплату. А сейчас валите отсюда. Идите обедать. Я на ваши рожи уже насмотрелся. Для утра четверга более чем достаточно.

Всей троицей мы отправились в ресторанчик на углу. Старая Огюстина — живой пережиток былого великолепия квартала Барбес, — не дожидаясь заказа, шмякнула перед нами тарелки: курица с жареной картошкой. Синди ела неторопливо, подцепляя на вилку крошечные кусочки, — не ела, а клевала. Зато Лола схватила кусок курицы прямо руками. Как ни удивительно, это вовсе не выглядело отталкивающе, несмотря на неприятный вид покрытых жиром ярко-красных ногтей. Здоровый аппетит служил лучшим доказательством ее бурного жизнелюбия. Она обладала потрясающей способностью поглощать окружающий мир и складировать его в себе, перерабатывая в жизненную энергию. Есть на свете такие люди, наделенные талантом приспосабливаться к внешнему до такой степени, что оно переходит во внутреннее. Лично я больше четырех лет страдала анорексией. Одно слово «пища» вызывало во мне дикое отвращение, от которого живот скручивало узлом. Эта особенность не очень-то помогала мне общаться с остальными представителями своего вида. А ведь я очень хотела принадлежать этому миру. Поэтому я с нескрываемым удовольствием смотрела, как она облизывает жирные пальцы. В этот миг во мне родилось желание перестать быть собой и стать кем-то другим.

Первые двадцать пять лет своей жизни я провела в роли стороннего наблюдателя, оценивая происходящие события с позиции иностранки с пультом в руках. Как будто могла в любой момент переключить программу, стоило мне почувствовать, что с моего экзистенциального экрана веет скукой. Я родилась в защитной сетке, спасавшей меня от любого подлинного волнения. У богатых не бывает серьезных проблем — каждую из них можно решить, вопрос только в цене. Я никогда по-настоящему не голодала. Просто смотрела этот бездарный фильм, никогда не порываясь принять в нем участие; просто смотрела, сидя на диване — очень мягком, хотя и воображаемом. Когда что-нибудь шло не так, я нисколько не беспокоилась. Все, о чем я задумывалась, — как, интересно, сценарист будет выбираться из этого дерьма. И что нам покажут в финале.

И вот сейчас я искоса поглядывала на женщину, с которой почти не была знакома и которая поедала куриный жир с таким видом, словно от этого зависела ее жизнь, словно завтра ей грозила голодная смерть. Я завидовала ее аппетиту. Мне безумно хотелось разделить с ней трапезу — по-настоящему разделить. Наброситься на жареную картошку и, очистив тарелку, облизать пальцы. Глядя на Лолу, каждый жест которой дышал искренностью, я поняла, что устала вечно притворяться. Она же, обычно такая говорливая, не проронила ни слова, пока перед ней не осталось ничего, кроме горки костей. Синди с уважением отнеслась к навязанному Лолой молчанию и тихонько ковыряла свою порцию.

Покончив с едой, Лола вытерла руки о джинсы и начала рассказывать историю Жерара. Парень, который, как выразилась она, насмотрелся фильмов Скорсезе. И существовал в придуманном мире, населенном мафиози. Неисправимый игрок, с юности поддавшийся соблазнам казино и с тех пор безуспешно бившийся со злополучным числом 421, просаживая все свои сбережения, а в последнее время — и выручку, которую регулярно тырил из кассы магазина. Круг его приятелей сводился к владельцу хиреющего на глазах бистро да паре карточных шулеров из квартала Барбес, время от времени отступавших от своего традиционного промысла ради какой-нибудь более выгодной аферы. Например, как с помощью набора из трех фальшивых костей обчистить пижона с повадкой Дон Кихота, готового сразиться с удачей и не желающего трезво смотреть в лицо реальности. Семья Жерара потеряла все, что имела, в годы войны. Впрочем, терять им было особенно нечего, если не считать пары хижин на окраине засушливой, как пустыня, прерии. Однако в своих бредовых фантазиях Жерар видел утраченные великолепные замки и томящихся в высоких башнях принцесс, которые сидели и терпеливо ждали, когда он прибежит их спасать. А он тем временем управлял самой жалкой в истории предпринимательства лавчонкой, проявляя не больше здравого смысла, чем свойственно последней овце. По мнению Лолы, чтобы добиться от него чего угодно, достаточно было сделать вид, что веришь в его завиральные идеи.

— Сама смотри: когда я опускаю голову, лопочу, какой он с нами хороший, позволяю отчитывать себя как школьницу, прогулявшую уроки, я подыгрываю ему, включаюсь в воображаемое кино, которым он живет и сценами из которого убаюкивает себя по вечерам, засыпая, — а заодно подсовываю на подпись незаполненный чек. Хотя, если внимательно оглядеться вокруг, он не один такой. Каждый человек сочиняет для себя сценарий собственного фильма. Догадайся, о чем фильм, — и ты сорвешь банк.

Уже договаривая, она небрежно швырнула на стол бумажку в двадцать евро, которую умыкнула у Жерара. И мы вернулись на работу.

 

4

У них в глазах стоял страх. Во-первых, страх, а во-вторых, возбуждение. Видимо, это и есть брак: нечто вроде русской рулетки, и шансы, что пронесет, все же выше чем пятьдесят на пятьдесят. В последний раз испытать прилив адреналина — а потом увязнуть в рутине и спокойно трескать картофельное пюре, пялясь в ящик, передающий новости. Они трепетали перед всеми этими тряпками, глядя на них влажными глазами. Снедаемые лихорадкой, больные и прекрасные красотой безумцев, готовых выпрыгнуть из окна.

Я медленно приблизилась к ним, настроив голос на нужную тональность. В нем звучала мягкость, внушающая, что мы с ними — на одной длине волны, что я способна воочию увидеть их мечты как свои собственные. Мне хотелось, чтобы мы, все трое, стали единым целым, с одним и тем же взглядом на ближайшее будущее, с одинаковым представлением о пути, ведущем к абсолютному счастью. Я жаждала, чтобы мы пришли к взаимному согласию на предмет покупки самого дорогого платья с единственной целью: доказать Лоле, что я превосходно усвоила урок. «Лично я выбрала бы вот это. Мне безумно нравится переливчатый шелк. Кроме того, корсаж выгодно подчеркивает форму груди». Взяв девушку за плечо, я слегка повернула ее к себе. Этаким материнским жестом, словно намеревалась за ручку перевести ее через полную опасностей дорогу. Мысленно дав себе установку: «Доброжелательность», я в полном соответствии с наказами Лолы растопила свой взгляд до состояния чистого меда и воззрилась на девушку с нескрываемым восхищением. «Вы будете в нем очень красивой. У вас тонкая талия и хрупкие руки. Оно прямо на вас сшито. Идите примерьте. Да не стесняйтесь, за примерку денег не берут».

«За примерку денег не берут»… Откуда я выцепила эту фразу? Нечто подобное могла бы сказать провинциальная аптекарша: «Смотрите сколько влезет. За погляд денег не берут. Будьте здоровы!» Кажется, я уже начала верить в свою роль продавщицы. «За примерку денег не берут; за примерку денег не берут…» Это надо произносить побыстрее. Девица — совершенная сарделька — билась с муслиновой подкладкой на виду у испуганного будущего супруга, всерьез усомнившегося, стоило ли вбухивать столько деньжищ в золотое кольцо с настоящим бриллиантом. Она еле-еле просунула голову в вырез; о том, чтобы втиснуться в шнуровку на животе, не могло быть и речи. Маневр отнял у нее немало сил и еще больше достоинства. Затопленная кружевным облаком, она напоминала жирного таракана, попавшего в чашку молока и ради спасения жизни отчаянно молотящего лапками.

Меня толкнула Синди: «Ты что, Рафаэла? Сама не видишь, это платье мадам не подходит, оно слишком маленькое! Я же тебе говорила, что наш производитель неправильно обозначает размеры. Присылают нам как сороковой, когда там и тридцать шестого-то нет! Не обращайте внимания, мадам. Она у нас всего неделю работает и еще немного путается». Синди помогла клиентке выбраться из паучьей сети кружев. Я наблюдала, как она с грацией балерины порхает по лавке, обрушивая на несчастную весь арсенал образцовой невесты: фата, туфли, букет и длинные перчатки белого шелка — это в подарок. Пока девица упаковывалась в униформу, Синди подхватила под руку будущего мужа и повлекла его в отдел мужской одежды. Она слегка прижималась к нему, норовя потереться грудью. Картинно наклонялась поднять упавшие на пол брюки и, вытянув губы, что-то шептала ему на ушко. Парня явно охватило некоторое смятение на уровне ремня. Он уже не смотрел на шмотки, которые она ему протягивала, приклеившись взглядом к ее белой блузке. Потом она вернулась к девушке, давая бедолаге возможность малость очухаться. Похоже, юной невесте совсем не понравилась разыгравшаяся у нее на глазах сцена. Они о чем-то поговорили, после чего Синди вручила ей визитку. Не скрою, она произвела на меня сильное впечатление, хотя ее манеры недоделанной куклы Барби и ее откровенная нимфомания вызывали глухое раздражение. Прямо-таки живое воплощение идеи эффективной продажи. Два притопа, три прихлопа — и она исправила мою промашку. Стоявшая в отдалении Лола улыбалась этой чемпионке по впариванию лохам барахла и окидывала трио довольным взглядом. Зато на меня она разозлится, подумала я. И чувствовала себя виноватой, как в школе, когда, несмотря на отвратительные оценки, мечтала понравиться учительнице.

Звякнул дверной колокольчик, возвещая конец первого раунда. Торжествующая Синди вернулась к нам. К моему великому удивлению, Лола наградила нас коллективной похвалой: «Отлично разыграно, девчонки!» Я не считала себя причастной к успеху. Впрочем, сколь бы ни была извилиста тропа, ведущая к продаже, наверное, важнее всего результат — то есть касса.

Я вздохнула с облегчением, но передышка длилась недолго. Синди отозвала Лолу в сторонку, и, забившись в уголок, они принялись о чем-то шушукаться. Все ясно, поняла я. Эта зараза ябедничает на меня. Рассказывает, как я чуть не спугнула потенциальных покупателей. Меня еще сильнее, чем раньше, охватило ощущение, что я вернулась за школьную парту. К тому же Синди действительно напоминала типичную отличницу — не обязательно самую способную, зато самую прилежную ученицу в классе. Из тех, что первыми тянут руку и ерзают на месте от нетерпения: «Меня спросите! Меня! Меня!» О, я хорошо изучила эту породу — заносчивые воображалы, ради лишнего балла готовые беззастенчиво подлизываться к учителям.

Переговоры между девицами что-то затянулись. Время от времени тишину моего одиночества разрывал громкий смех Лолы. Чтобы отвлечься, я отошла к кассе. И в одном из ящиков обнаружила стопку почтовых открыток. С видами Мартиники или Бретани, все — от молодоженов, проводивших там медовый месяц. «Огромное вам за все спасибо. Жизнь прекрасна!» Мимолетное счастье, неправдоподобное и призрачное, словно плевок в лицо тусклому миру. Настроение у меня было препаршивое. В глубине ящика, за пачкой счетов, лежала еще одна открытка. Адрес отправителя — Корсика. «Наконец-то свободна. И все благодаря вам. От всего сердца — спасибо». Подпись — Летиция. Странный способ праздновать брачный союз.

В этот миг на пороге магазина возникла новая клиентка. Я убрала открытки обратно в ящик и сказала себе, что уж с этой-то не лажанусь. И в самом деле продала ей готовый комплект «Невеста года». Но настроение у меня нисколько не улучшилось. День тянулся, подчиняясь ритму появления новых покупателей с их грошовыми радостями, а я все глубже погружалась в вязкую тоску. От меня не укрылось, что Синди с Лолой продолжают перемигиваться. Я ревновала, как любовник, обманутый мужем. Иррациональная, идиотская, непреодолимая ревность. На память пришли лицемерные слова, сказанные Синди в первый день: «Мы с Лолой как сестры. Надеюсь, с тобой мы тоже поладим». Лживая дрянь, она меня провела, заставила поверить, что мы — одна команда и втроем сумеем произвести революцию в мире подвенечного наряда. Не зря, выходит, мне всегда твердили: три — плохое число. На ум пришел Жерар с его тремя игральными костями, упорно не желающими договориться между собой и выбросить наконец это чертово сочетание: 421.

Я не слишком хорошо понимала, почему так взъярилась. Я же сама давным-давно свела круг своего общения к строго ограниченному минимуму. У меня была единственная подруга — Кароль, с которой мы дважды в неделю — по четвергам и воскресеньям — пили кофе. Две встречи за чашкой кофе общей продолжительностью полтора часа — этого нам вполне хватало, чтобы обменяться соображениями о смысле существования и пикантными анекдотами на тему нашего унылого житья-бытья. В моем отношении к дружбе, признаю, всегда было что-то бюрократическое — я не считала нужным затягивать очередную встречу сверх установленного времени. Я была тем самым арбитром, что слишком рано дает свисток к окончанию игры — едва начнет смеркаться. Порой я чувствовала, что Кароль не прочь поболтать еще, например поведать мне, что она наконец решилась заговорить с молодым продавцом из книжного, недавно появившимся в нашем квартале. Но я никогда не задерживалась. Лично мне рассказывать ей было нечего, а чужие признания всегда внушали мне страх. Они казались чем-то вроде бактериологического оружия, готового в любую минуту, стоит ветру подуть в нужную сторону, взорваться у тебя под носом. Я не желала, чтобы меня заражали вирусом моего собственного существования и швыряли мне в лицо мои убогие секреты. Я выстроила вокруг себя непробиваемый панцирь, воздвигла стеклянный колпак, надежно защищающий меня от остальных людей, а если побочным действием моей неуязвимости стало одиночество — что ж, тем хуже. Большую часть времени я проводила наедине с собой — пытка, какой я не пожелала бы и злейшему врагу.

А ведь Кароль внушала мне искреннюю симпатию. Мне нравились ее старушечьи замашки, привычка снимать обувь, прежде чем шагнуть на безупречно чистый ковер, и тщательно споласкивать раковину после мытья рук; нравился ее кот, с которым, я уверена, она по ночам шепталась о любви. Она нравилась мне, потому что из всех, кого я знала, больше всего была похожа на меня. Робость держала ее на расстоянии от мира и заставляла культивировать свои фантазии с такой же заботой, с какой старуха-пенсионерка ухаживает за цветами в горшках. Это и был ее тайный сад. Я хорошо представляла себе, что с ней станется. Она превратится в тощую старую деву, под кроватью у которой растут одни сорняки — зеленый квадрат, покрытый чертополохом, — а все потому, что ей так и не хватит смелости пригласить молодого продавца из книжного на рюмочку в соседнее кафе. Она будет читать «Госпожу Бовари» — до тошноты, до головокружения, — пока не отдаст богу душу. Знать судьбу ближнего своего и нисколько ему не завидовать — в этом было что-то успокаивающее.

Но здесь все обстояло иначе. Смешки Лолы и Синди, их перемигивания и переглядывания рикошетили по моему панцирю, пробивая в нем трещины. И под натиском этих кудахчущих поганок мой доспех истончался и исчезал. Я больше не испытывала ни малейшего желания один на один сражаться с требовательными клиентами. Понятия не имея о том, что затевают мои коллеги, я хотела играть в их игру, делать то же, что делали они, и, заливисто хохоча, повторять их шутки.

— Чего нос повесила? — спросила Лола, случайно заметив мою кислую мину. На часах было пять вечера.

— Да так, ничего. Голова разболелась.

— У меня тоже. Пошли прогуляемся. Я скажу Синди, она тут за всем присмотрит.

 

5

В полном молчании мы шагали к бару Огюстины. На тротуарах квартала Барбес толкались сотни людишек, озабоченных собственными делами, что не мешало каждому быть участником общего уличного балета. Я любила наблюдать за их непредсказуемой хореографией. Шелестели от уха к уху дневные новости, заглушаемые нервозной какофонией клаксонов. Каждая реплика несла на себе оттенок ЧП, и, соединенные вместе, они складывались в едва различимую, но отчетливо тревожную мелодию, вернее, некий беспокойный шумовой фон, не позволявший до конца расслабиться, хотя в небе еще вовсю сияло плавившее асфальт солнце. Насыщенный городскими испарениями воздух шибал в нос теплым дыханием старого пьяницы. Да и весь квартал Барбес наводил на мысли об опустившемся пройдохе, только что стырившем в супермаркете бутылку рома.

Вдруг Лолу нагнал и ухватил за плечо какой-то парень с длинными черными кудрями.

— Глазам своим не верю! — воскликнул он. — Мадам Лола собственной персоной! А я думал, ты уже собрала вещички и чешешь в тропики.

— Отвяжись, Ахмед.

— Не надейся, что тебе удастся так просто от меня отделаться. Жила у меня поживала целых два месяца, а потом, в одно прекрасное утро, я спокойно спускаюсь купить кофе, возвращаюсь, а ее и след простыл! За пятнадцать минут покидала шмотки в чемодан, малявку под мышку — и ноги в руки! Но уж во второй раз я тебе не дам так просто испариться. Кстати, как там Лапуля?

— Хорошо.

— А тебе не приходило в голову, что я волнуюсь? За вас волнуюсь! И что было бы нелишне хотя бы предупредить меня, что ты собираешься свалить?

— Нет, не приходило.

— Бессердечная ты женщина, Лола.

Она набрала в грудь побольше воздуха. Я поняла, что сейчас разразится буря.

— А ты, кретин несчастный, похоже, утратил чувство реальности. Ты упустил из виду одну крохотную деталь. Не ты отец Лапули, а я никогда не была твоей женщиной. Вот такая маленькая деталька. Кстати, с тех пор как мы уехали, мелкая ни разу тобой не поинтересовалась. Да и я о тебе не вспоминала. Мне нет дела до придурка, который звонил мне по семнадцать раз на дню и выпытывал, когда я приду и приготовлю ему покушать. Мы вычеркнули тебя из своей жизни и были счастливы. Вот и все.

— Ах ты потаскуха! Только ты забыла, что в этом мире все меняется. Когда-нибудь и тебя жизнь долбанет. А если не долбанет, то будь спокойна, я ей помогу. Можешь на меня рассчитывать.

Мне показалось, что сейчас она на него разорется. Но она просто развернулась, размахнулась и влепила ему звонкую пощечину. Потом схватила меня за рукав: «Бежим!» Мы как две психопатки помчались по улице, двигаясь к бару. Парень несся позади, дыша нам в спину. «Ключ!» — крикнула Лола Огюстине. С невозмутимостью закаленного в битвах вояки, которого не удивишь банальной драчкой, старуха бросила ей связку. Лола еле-еле успела повернуть ключ в двери, когда с другой стороны на нее навалился Ахмед. Обрушив на нас поток страшенных угроз, легко проникавших сквозь слишком тонкий фильтр стекла, он со всей дури шарахнул ногой по двери, которой хватило благородства устоять. «Я до вас еще доберусь, поблядушки!» — напоследок гаркнул он и удалился, а я обнаружила, что у меня трясутся руки. Он сказал: «До вас», сделав меня соучастницей Лолы. Отныне я стала полноправным членом шайки, что привело меня в крайнее возбуждение.

Огюстина принесла нам по большой чашке не слишком крепкого кофе.

— Что ни говори, а любовь — подлая штука, — ставя чашки на стол, сказала она. — Вечно все влюбляются не в тех… А потом предъявляют счет всему миру за свои же ошибки. Ахмед тебя только пугает. Ты сама знаешь, что он и волоску не даст упасть с твоей головы. Зато отыграется на своих новых подружках. Я давно заметила: те, кто мучают других, всегда отделываются пустяками. А вот тот, кому достаются все шишки…

— Да как ты можешь говорить такое? Тоже мне, нашла жертву — Ахмеда! Ты что, забыла, сколько я от него натерпелась? Или ты теперь заодно с моими врагами?

— Лола, ты же знаешь, я ни с кем не заодно. Это вы превратили мой квартал в футбольное поле. Но я, слава тебе господи, только судья… И между прочим, когда я даю свисток, что матч окончен, никто меня не слушает. Я ведь про что тебе толкую — очки в игре — это не все. Надо еще смотреть, кто больше правил нарушил…

— Молчи, старая! Я тебя давно раскусила! Ты только притворяешься, что держишь нейтралитет. А на самом деле завела себе любимчиков…

Огюстина пожала плечами и вернулась за стойку, которую принялась протирать большой губкой. Лола яростно мешала в чашке ложкой, залив все блюдце кофе. Она сидела с поджатыми губами, не пуская наружу непереваренные воспоминания. Я не знала, как вызвать ее на откровенность, — по той простой причине, что раньше со мной еще никто не откровенничал. У меня были большие проблемы с готовыми фразами, которые принято произносить в каждом конкретном случае. «Ну как ты?» — когда человек у тебя на глазах проваливается в пропасть. «Это совсем не то, что ты думаешь!» — когда тебя застают на месте преступления с любовником или чужим мужем. «Отличная сегодня погода!» — когда разговор заходит в тупик. Огюстина как ни в чем не бывало возилась с посудой. Взволнованная до глубины души, я накрыла ладонью руку Лолы. «Ну как ты?» — спросила я, вложив в свой бессмысленный вопрос всю нежность, какую он мог вместить. «Нормально», — вместо ответа качнула она головой.

Как выяснилось, некоторое время назад у нее действительно возникли трудности. Ее выставили из квартирки, которую она снимала в многоэтажке в Тринадцатом округе. Нет-нет, платила она в срок. Просто соседи взбунтовались: Лола принимала слишком шумных гостей. Так что в конце концов они с Лапулей оказались на улице. Тогда она взяла дочку под мышку и явилась с ней к Ахмеду, который выдавал себя за друга.

— Пошел он на фиг! За кого он себя принимает? — кипятилась она. — Кто ему дал право так со мной разговаривать? Огюстина может думать что хочет, но я никому не позволю повышать на меня голос! Ты не представляешь, как он меня доставал, пока я у него жила. Так ему этого мало! Теперь он, видите ли, изображает из себя нежного папочку. Меня от него с души воротит.

У нее было угрюмое лицо человека, на которого за слишком короткое время свалилось слишком много неприятностей. Ее черты в обрамлении темных волос заострились. Своими зелеными глазами она так пристально разглядывала темную жидкость в чашке, словно хотела в ней утонуть. Но сдаваться она не собиралась.

— У меня есть принцип, — объяснила она. — Надо уметь собраться меньше чем за пятнадцать минут. Заранее никогда не знаешь, в какой момент придется делать ноги. Понимаешь, когда я чую, что дело пахнет керосином, у меня в голове как будто звоночек звенит: пора валить. Типа сигнала. И я еще ни разу не опоздала на свой поезд! Ахмед, я тебе честно скажу, ничем не лучше других. Мы с ним не были близкими друзьями. Так, приятель приятеля, в баре познакомились. Потусовались сколько-то. С ним было весело. Он мне сам говорил, что я для него как сестра. И, если что, могу у него пожить. «Никаких проблем, Лола, дорогая», — он мне это раз сто повторил. А я думала, что такому красавчику, как он, ни к чему навязываться девчонкам. Другое дело всякие сексуально озабоченные уроды… Эти на все способны. Короче, я не стала особенно ломать себе голову и перетащила к нему вещички. Я же всегда стараюсь, чтобы Лапуле было лучше. Еще не хватало, чтобы моя дочь страдала из-за того, что мать натворила глупостей. Она у меня просто прелесть, ей сейчас пять, я тебя с ней познакомлю. В общем, переселилась я к нему, а он… Я сначала даже не поняла, но он сразу повел себя как ревнивый бойфренд. Шарил у меня в карманах, требовал отчета, куда я пошла, с кем пошла… «Он что, тебе нравится?» Я первое время все это воспринимала как шутку. Только шутка затянулась и перестала быть смешной. Он, между прочим, забыл упомянуть одну вещь. В то утро, перед тем как он поперся за своими круассанами, он мне нехило залепил под глаз, потому что накануне я, видите ли, слишком поздно вернулась домой. Круассаны-то были не просто так. Это он у меня типа прощения просил. Сначала глаз подбил, а потом побежал за круассанами к завтраку. Подлизывался. Вообще-то он парень не злой, этот Ахмед. Придурок просто. Решил, что раз уж он меня пустил к себе пожить, то я буду с ним спать. Так что красавчикам тоже доверять нельзя. Мелкая плакала, и я поняла, что чем дальше, тем будет только хуже. Я тогда его убить была готова. И тут слышу в голове — звоночек. Значит, пора сваливать. Ну, собралась-то я в один момент. Правда, позаимствовала у него зубную щетку и десять евро. Подумаешь, преступление! Что-то нам с дочкой не везет. Вечно нарываемся на каких-то психов. Но нам плевать, главное, что мы вместе. И никто нам не нужен. Что они себе думают, эти козлы? Что мы без них не справимся?

Похоже, она говорила это вовсе не мне. Особенно последнюю фразу. Она изливала свою злобу в пустоту. Ее переполняла едкая желчь, и, чтобы кислота не выжгла внутренности, было необходимо выплеснуть ее наружу. Тогда-то я и заметила в глубине ее потемневших глаз, изучавших кофейную гущу, зеленоватый отблеск ярости. Когда она произносила: «мы с дочкой» — это означало, что весь мир обязан немедленно пасть перед ними ниц. Лола шла по жизни как по туго натянутому канату, в любой миг готовому лопнуть. Но она освоила искусство канатоходца и научилась справляться с головокружением. Потом она немного рассказала о себе. О той дыре, в которой родилась, никогда не видя солнца, закрытого слишком высокими стенами. О своих детских дружках-приятелях — будущих преступниках. О том, как они спешили ловить момент, заранее понимая, что долго это не продлится и что всех их ждет плохой конец. Жизнь была для них чем-то вроде баскетбольной площадки, на которой парни учились демонстрировать мужскую силу, а девчонки — оказывать им сопротивление. Они смеялись и зубоскалили, но никогда не смели смотреть парням в глаза — из страха стать слишком легкой добычей. Из страха, что тебя затащат в подвал, а там… Свое первое пиво они попробовали в одиннадцать лет. Никто не видел в этом ничего особенного — все лучше, чем вода из-под крана. И не нашлось никого, кто сказал бы им, что они ступили на скользкую дорожку и что катиться по этой дорожке вниз очень легко, но вот попробуй потом подняться вверх… Они рано узнали изнанку жизни. Вопреки тому, что пишут психологические журналы, их родители вовсе не «самоустранялись» от воспитания детей — по той простой причине, что сроду не занимались никаким воспитанием. Они выпустили своих отпрысков в городские джунгли, молясь про себя, чтобы выжил сильнейший.

Когда отцу Лолы взбредало на ум поиграть в родителя — что, впрочем, случалось нечасто, — он устраивал скандал из-за неприбранной комнаты или невымытой посуды, хотя весь дом утопал в грязи и никому не было до этого никакого дела. Рука у него была тяжелая, а желание во что бы то ни стало отстоять свое право на отцовский авторитет делало ее еще тяжелей. Лицо Лолы украшали многочисленные синяки — только время сумело стереть их следы. Рассказывая мне все это, она говорила очень быстро, рубила фразу за фразой, едва успевая перевести дух. Вываливала передо мной свои воспоминания без всякой патетики. Словно сама их стыдилась и не хотела, чтобы ее жалели. Она сбежала из дома в шестнадцать лет, дав себе страшную клятву, что ни за что не вернется обратно. И сдержала слово. Если сегодня она сидела здесь, то лишь потому, что оказалась в числе сильнейших. В числе тех, кто выжил. Я искренне восхищалась этой женщиной.

В голове хороводом кружились картинки. Я с ужасом думала о детстве Лолы, которую гнобили нарочно, для закалки. Довольно-таки далеко от воспитательных методов моих собственных родителей. По утрам, не успевала я встать с постели, меня уже ждал завтрак. Ноздри щекотал аромат горячего шоколада. За столом мне прислуживала домработница — чтобы я зря не расходовала силы перед школой. Под ногами поскрипывал теплый паркет — благодаря батареям центрального отопления, поддерживавшим в доме вечную весну с температурой в двадцать три градуса. Родители, по душевной ли доброте или из стремления дать мне все то, чего сами были в жизни лишены, отомстив судьбе за свое прошлое, прилагали колоссальные усилия, предвосхищая каждое мое желание. Не успевала я чего-нибудь смутно захотеть, как они уже осуществляли мою мечту. Самая потрясающая игрушка, вроде куклы, умеющей говорить на девяти языках, танцевать и читать стихи Бодлера, появлялась в моей спальне за два дня до того, как о ней узнавали магазины. Они сознательно завели всего одного ребенка, чтобы сосредоточить на нем все свои таланты по производству немедленного счастья. Их стараниями будущее расстилалось передо мной красной ковровой дорожкой.

Однако я довольно скоро начала их огорчать. В принципе они — раз уж решили ограничиться единственным ребенком — хотели мальчика. Увы, ультразвуковое исследование показало, что мне никогда не носить кальсон, и им пришлось смириться с этим фактом. Следующее разочарование постигло их, когда выяснилось, что я ни в чем не способна блистать. Нет, я не была совсем уж откровенной бестолочью: послушно делала уроки, но — никогда не играла с другими детьми на перемене; по средам ходила в гости к одноклассницам, но — не завела ни одной закадычной подружки; объездила во время каникул весь мир, но — ни разу не улыбнулась. Мучась сознанием собственной неблагодарности, я осуждала себя, уверенная, что пытаюсь свалить на родителей ответственность за свою выдающуюся бездарность. Когда с жестокостью, свойственной только очень избалованным детям, я обмолвилась об этом матери, та ответила: «Чего ты хочешь? От счастливого детства нельзя исцелиться». И проглотила презрение к моей никчемности, запив его горькими слезами. Мне был поставлен диагноз: неумение радоваться жизни. Болезнь практически неизлечимая — особенно с учетом того, что ее истинная причина, представлявшаяся слишком большой несправедливостью, старательно замалчивалась. Мои родители провинились только в том, что чересчур горячо желали мне добра. Бисквитные кексы, которыми меня пичкали, не имели никакого вкуса, и порой меня посещали мысли насчет того, что все-таки это гадство — иметь всего так много, что тебе не о чем мечтать.

Меня вполне устраивало, что Лола, погрузившись в воспоминания о детстве, не задала мне ни одного вопроса. Мне было бы стыдно рассказывать ей о себе. Если бы меня попросили составить список наиболее позорных вещей, на первое место я поставила бы отсутствие в моей жизни мало-мальски стоящей драмы — кончина одного или двух более или менее близких родственников, умерших абсолютно естественной смертью, не в счет. У меня даже несчастья носили вопиюще банальный характер и не выходили за рамки обыденного. Тем не менее в глубине души я продолжала верить, что в день, когда грянет настоящая катастрофа, я окажусь на высоте и сумею спасти положение, взяв дело в свои хрупкие ручки зажиточной бездельницы. Иногда в воображении я рисовала себе разорение родителей — любопытно было бы посмотреть, на что я буду способна.

— Ты меня не слушаешь! — буркнула Лола с отчетливым раздражением в голосе.

— Слушаю, слушаю. Ты как раз говорила, что в любой ситуации рассчитываешь на худшее.

— Вот именно. Я называю это «театром наихудшего». Ну например, когда я сажусь за руль и ночью еду по автостраде, то представляю себе, что вот сейчас лопнет передняя левая покрышка и тачка врежется в дорожное ограждение. Я во всех подробностях вижу, как моя голова стукается о ветровое стекло, а потом разлетается тучей кровавых брызг, перемешанных с осколками стекла. Я считаю, что совсем не плохо предвидеть всякое, потому что, во-первых, это не дает мне расслабиться и позволяет постоянно быть начеку, а во-вторых, если со мной действительно что-нибудь случится, я смогу сказать, что именно этого я и ждала, что ничто и никогда не захватит меня врасплох, что я заранее знала, что так и будет, а значит, будущее подчиняется мне. Скажи, как по-твоему, это полный идиотизм — без конца размышлять о всяких подлянках?

— Нет.

Нет, потому что я сама часто о них размышляла, вернее сказать, молилась, чтобы машина потеряла управление и врезалась в дорожное ограждение. Ради того, чтобы умереть не просто так, а с музыкой, чтобы мою смерть обсуждали как чрезвычайное происшествие, чтобы после меня остался хоть какой-то след — пусть даже это будет след на дорожном ограждении автострады. Но ничего подобного я ей не сказала. Разумеется, не сказала.

К нам снова подсела Огюстина. Утвердила свои безразмерные ляжки, сочащиеся жиром и добродушием, на издавшем жалобный стон табурете, который до того вовсе не производил впечатления такого уж хлипкого.

— А ты, девушка, я смотрю, не из болтушек, — чуть ли не с упреком сказала она мне. — Лола знай себе трещит, хотя мы ее байки уже раз по сто слышали, а ты сидишь как воды в рот набрала. Ты, часом, язык не проглотила?

— Просто она скромная, — поспешила мне на помощь Лола. — И чего ты на меня взъелась? Надоело, так не слушай. Нет, ей-богу, что у меня за день такой сегодня! А если я тебе мешаю, то могу уйти — баров хватает.

Огюстина засмеялась, с невозмутимостью лишенной комплексов старой толстухи заставив колыхаться необъятных размеров грудь:

— Ну-ну, давай, вперед! Много ты найдешь тут баров, в которых твоим трехнутым любовникам разрешат биться дурной башкой в стекло? Если б не моя доброта, отправила бы я тебя побродить тут в окрестностях. Я ж тебя насквозь вижу, Лола, детка. Ты свою задницу как приклеила к моей табуретке семнадцать лет назад, так с тех пор с нее и не слезаешь. И пой свои песни кому-нибудь другому.

Она чмокнула ее в лоб удивительно нежным поцелуем и поднялась: «Ну ладно, мне еще полы вымыть надо». Уже в дверях Лола сказала мне, что Огюстина права. Что я действительно веду себя чересчур скромно. «Знаешь, на что похожа твоя длинная челка, под которой ты прячешь лицо? На табличку «Не беспокоить». Ну, для общения с клиентами это не важно. Мне другое странно. Ты ведь не уродина. Просто одеваться не умеешь. Ну-ка, подними свою копну, я хочу посмотреть». Я руками собрала волосы в конский хвост. «Тебе надо краситься. Стать чуть-чуть поярче. И вообще, пора уже тебе перестать бояться жизни». Пожалуй, это было самое справедливое замечание, сделанное в мой адрес за очень долгое время. Щеки у меня вспыхнули жарким румянцем, мгновенно обратившись в пару раскаленных конфорок; чтобы она не догадалась, как мне стыдно, я шагала, уткнувшись носом в землю, и изучала лейбл у себя на кроссовках. Потом она спросила, с чего это я такая смурная. У меня впечатление, объяснила я, что я все делаю сикось-накось и вечно попадаю впросак. «Ну да? — удивилась она. — А Синди мне говорила, что как раз наоборот. Мне кажется, ты еще не совсем врубилась, зачем к нам пришла». По выражению, которое приняло ее лицо, я поняла, что больше она ничего не скажет. За неполных две недели я научилась безошибочно его распознавать. Меня вдруг охватило смятение; я испугалась, как бы из-за новых переживаний не превратиться в законченного параноика.

 

6

Моя комната располагается под самой крышей. Это комната без воспоминаний, без отпускных фотографий. Стены украшены двумя литографиями в рамках: даже их выбирала не я, а мать — в надежде хоть чуть-чуть разогнать витающий здесь дух бесприютности. За пять лет я ни разу не притронулась к пурпурным шторам, «богатством» напоминавшим театральный занавес, но пропускавшим солнечный свет, по утрам мешавший мне спать. Если в мою разоренную постель уложить голую растрепанную девицу, комната стала бы похожа на гарсоньерку. Родители жили тремя этажами ниже и регулярно присылали ко мне свою домработницу. Я нарочно не хотела привязываться к этому жилью, потому что все еще верила, что моя настоящая жизнь должна протекать не здесь, а где-нибудь еще. В самые унылые вечера меня вдруг охватывало предчувствие, что уже недалек тот день, когда я заведу себе кучу кошек — в качестве замены потомству. Лицо мое изрежут глубокие морщины, о чем сообщит мне зеркало — я и так старалась смотреться в него пореже, избегая общения с ним, как со старой занудой приятельницей, с которой даже здороваться и то противно. Истинные следы моего пребывания в этих стенах были невидимыми. Кстати о стенах — с ними, хранящими первозданную белизну, ни разу не пострадавшую от посягательств неосторожного гостя, меня связывали тайные отношения.

По ночам я смотрела на них воображаемые фильмы, состоящие из самых смелых фантазий, — так другие ни за что не пропустят ежевечернее продолжение любимого сериала. На девяти квадратных метрах поверхности, расположенной напротив моей кровати, разворачивалось, в противовес гнусной реальности, мое параллельное существование. Если в подлинной жизни надо мной смеялись, я только краснела или принималась глупо хихикать, торопясь сменить тему. Я никогда не умела вовремя найти достойный ответ. Хуже того, достойный ответ ни разу не посмел сорваться с моих губ, потому что я боялась усугубить ситуацию, ляпнув что-нибудь не то. Мое эго давно превратилось в зияющую рану. Зато по ночам я спокойно правила ошибки в сценарии.

Согласно ритуалу, первым делом я снимала со стены литографию — убогую репродукцию «Девушки с жемчужной сережкой» в дешевой красной раме. Никакого секретного сейфа за ней не имелось. Я всего-навсего очищала экран, готовя стенку к домашнему киносеансу. Наливала себе стакан кока-колы со льдом, подкладывала под спину пару подушек. Включала музыку — диск Барбары, песню «Скажи, когда ты вернешься?», вступительные аккорды которой успела выучить наизусть. И начинала прокручивать худшие эпизоды своей жизни, иногда внося в них модификации и изменяя детали, подчеркивающие те качества, что не давали мне превратиться в любимицу публики: полное неумение остроумно давать отпор хамам и прогрессирующую робость; я понимала, что являю собой чудовищный по величине сгусток комплексов. Зрителей я на свои сеансы не приглашала, потому что не потерпела бы их присутствия. Это был очень плохой фильм, и кому, как не мне, было знать об этом лучше всех? Например, я ставила на место толстую булочницу, взявшую привычку встречать меня словами: «Что это вы сегодня так ужасно выглядите? Заболели, что ли?» В ответ я гавкала: «На себя посмотри, жирная корова. Опять весь товар сама сожрала? И как ты только не лопнешь!» В другой «серии» я с размаху била кулаком по морде сопляка румына, который в метро схватил меня за задницу, а потом, воспользовавшись моим оцепенением, вытащил у меня кошелек. Эту сцену я запускала особенно часто. «Эй ты, а ну отвали! Я, конечно, понимаю, что у тебя проблемы. С такой харей, какой тебя наградила природа, не так легко расстаться с девственностью. Последняя шлюха и та тебе не даст». Разумеется, я сознавала, что все это ужасная пошлятина, что я понапрасну взбалтываю выдохшийся осадок без вкуса и запаха, оставшийся от бурды, наспех проглоченной в бесплатной столовке для неимущих. Но это было мое лекарство, поддерживавшее во мне жизнь и не дававшее загнуться от изжоги.

В тот вечер я налила себе бокал красного вина. Все было готово к показу — ждали только меня. Экран требовал своей дозы картинок-антидепрессантов. Давай заправляй бак доверху, и поехали! Но не успела еще Барбара закончить слезную жалобу на неверного любовника, как в нашу компанию без стука ворвалась Лола.

Ее силуэт отчетливо вырисовывался на моей стене. Она была стройная девушка, Лола. Невысокая, но с хорошей фигурой, как те куклы, что мне дарили в былые времена. Пожалуй, малость суховата и излишне мускулиста — что-то не тянет играть с такой. Она предложила мне пойти на танцы, и мы вдвоем очутились на танцполе того самого захудалого клуба, куда в прошлом месяце рискнули сунуться с Кароль. Больше всего мне понравился пофигизм, с каким мы игнорировали чужие взгляды. Мне хотелось легкости, хотелось, чтобы наши темные волосы летали в басовых ритмах, иногда схлестываясь, как две вражеские армии. Своими высоченными каблуками мы дружно трамбовали липкий линолеум. Я позволила себе отмахнуться от бокала вина, молча протянутого мне голубоглазым незнакомцем. Я в упор не видела кое-кого из знакомых, твердя про себя, что так им и надо, нечего было на людях делать вид, что не узнают меня, как будто мои черты имеют свойство меняться в зависимости от обстановки. Меня пьянило чувство, что мы с ней — вдвоем против целого мира. Обычно мои воображаемые творения были не веселей фильмов Ромера. У такого, как я, бездарного режиссера даже солнечные закаты отказывались работать в кадре. Но не на этот раз! Я бы руку дала на отсечение, что сцену снимал маньяк-вуайерист, вооруженный цифровой видеокамерой. Свет создавал впечатление полной достоверности происходящего; зависть зрителей была такой осязаемой, что казалось, ее можно потрогать руками; еще немного, чуяла я, и что-то случится. Надо будет как-нибудь и правда сходить с Лолой в «Синюю ноту».

В действительности — и в этом состояло главное отличие моего кино от нашей с Кароль реальной эскапады — нас с ней и на порог-то не пустили. «Извините, но здесь закрытая вечеринка».

Задребезжал телефон. Мне не требовались способности медиума, чтобы догадаться, что это Кароль, легка на помине. Она звонила два раза в неделю, якобы узнать, что новенького, а на самом деле — убедиться, что жизнь у меня бьет ключом так же бурно, как у нее, словно нас связывал пакт о равноправии: у меня ничего не происходит, у тебя ничего не происходит, всем на нас глубоко наплевать, потому-то мы и дружим. Когда я предложила встретиться в ближайшем баре и поговорить, она немного удивилась и, пожалуй, обеспокоилась. Но все же согласилась при условии, что это ненадолго, — ей завтра рано утром на работу, в библиотеку.

Я решила слегка приодеться, чтобы произвести на нее впечатление. Скинула халат и вынудила себя к героическому поступку. Я встала перед зеркалом. Фигура не то чтобы уродская, но какая-то недоделанная, что ли. Сильные плечи, тонкая талия. Задница вяловата. Тело, в котором отсутствует гармония между выпуклостями и впадинами, — как в музыкальной партитуре, подпорченной парой-тройкой фальшивых нот. Тело, лишенное внутреннего ритма, той органичности, которая позволила бы одним словом определить, на кого я похожа: спортивная, рыхлая, толстая или, например, безобразная. Я существовала в виде разрозненных деталей — красивая грудь, полноватые бедра. То же самое было и с лицом. Части головоломки не совпадали по размеру и занимали не свои места: крупный рот, большие светло-карие глаза в окружении темных теней. Более или менее симпатичной я находила себя только в три четверти оборота. Но вряд ли разумно рассчитывать, что сможешь общаться с людьми, постоянно стоя к ним в три четверти оборота. Я пошла и сняла с вешалки фисташково-зеленое шерстяное платье, легкомысленно купленное два года назад.

Кароль при виде меня скорчила рожицу. Я уселась напротив нее, вся во власти какого-то непонятного ощущения. «У тебя все нормально?» Я попыталась взглянуть на нас со стороны. Две тектонических плиты, две незыблемые каменные глыбы, намертво врезанные одна в другую. Однако в результате непредвиденного землетрясения, вызванного ураганом по имени Лола, наше взаимное положение чуть изменилось. Я на несколько сантиметров приподнялась над ней.

Странно выглядишь с этим конским хвостом, сказала она мне. А ногти-то, ногти! Да, я накрасила ногти красным лаком. Решила переодеться в девушку, чтобы посмотреть, каково это? Я отговорилась работой — дескать, это обязательное требование, иначе покупатели будут недовольны. Она-то, понимала я, не изменится никогда и вся, от бровей до босоножек, всегда будет такой, какая есть сейчас. Матовый тональный крем покрывал ее лицо словно плотная маска; по кривоватой улыбке нетрудно было догадаться, что она из тех людей, кто все делает наполовину. На ней был немного мешковатый свитер, по ее словам, делающий ее стройнее, — как будто нашелся бы безумец, способный увидеть за этим эстетическим саваном сирену! И тут на меня снизошло озарение. Я же ее ненавижу. Как символ всего самого отвратительного. Одного взгляда на ее лицо мне достаточно, чтобы в памяти всплыли тысячи часов, совместно убитых ни на что, на бегство от жизни, в убежище умных книжек, служивших нам культурным щитом. Мы обе — неудачницы, пожираемые небытием, жалкие создания с линией кардиограммы без единого зубца, готовые клиентки дома престарелых. Выигрывает та, кто финиширует первой! Мы оказались не в состоянии покинуть родительский дом, уехать из страны, да что там из страны — даже из своего района! Особенно — убила бы! — меня бесило это «мы». Я хотела разрубить наши судьбы и мечтала, что настанет день, когда, притворно мучимая угрызениями совести, я пошлю ей в стариковский приют коробку конфет на Рождество.

Кароль безуспешно пыталась втянуть меня в разговор, рассуждала о политике, слегка затрагивая щекотливую тему моих убеждений. Но я не могла выдавить из себя ни слова. Мыслями я была с Лолой. Интересно, что бы она подумала, если бы увидела нас сейчас. Скорее всего, постаралась бы скрыть от меня свое глубочайшее презрение. «Тебе не кажется, что в последнем циркуляре об охране окружающей среды они немного хватили через край?» Нет, это невыносимо. Сколько можно рассуждать о мировых проблемах, забыв про собственную жизнь? Я залпом допила вино — заткнула себе рот, надеясь, что сумею промолчать. Держалась я до последнего, не выпускала на волю непростительные, бесповоротные слова, после которых между нами воздвигнется непреодолимый забор под высоким напряжением. Но в конце концов я сломалась. В конце концов я сказала ей, что она зануда. Я смотрела на нее как на портрет Дориана Грея и громко бросала ей — на самом деле себе — в лицо самые жуткие оскорбления. Я больше не желаю, говорила я, делить с ней ее неврозы, паралич воли и трусость. Глупую веру в то, что правы мы, а не все остальные. Живые люди — по-настоящему живые — курят и умирают от рака легких, пьют и загибаются от цирроза, трахаются напропалую и цепляют СПИД. А мы все делаем хорошо и правильно, как полагается, мы живем в коконе, защищенные от любой опасности. И подыхаем от скуки. Мы тоже умираем, но только самой презренной из всех возможных смертей.

К концу моей тирады она сидела оглушенная, не произнося ни звука. Потом достала крошечный кошелечек с индейским орнаментом, вызвав во мне новую волну ненависти, уже конкретно к этому практичному кошелечку, в который, выходя из дома, она кладет ровно три евро, чтобы было чем расплатиться за бокал вина. Три евро и ни центом больше — дабы не было искушения заказать второй бокал. Она поднялась и сказала: «Дорогая Рафаэла, ты серьезно больна. Ты слишком давно ничего не делаешь и совершенно не думаешь о будущем. Не представляю, что с тобой станет». В уголках ее глаз дрожали еле заметные скромные слезинки. Выходя, она хлопнула дверью — высшее проявление бунтарства, на какое способно подобное создание. Я тоже ушла, преисполненная злобы и счастья. Я чувствовала облегчение. Мне удалось обрубить худшую часть себя.

 

7

За пару-тройку недель я более или менее освоилась. Покупатели к нам заходили однотипные — средний класс, секретарши в шмотках из испанских универмагов, будущие домохозяйки, с пальцами уже слегка траченными слишком частым употреблением моющих средств, и женихи в костюмах-тройках. От них веяло недолговечной радостью, которой вскоре — это чувствовалось — предстоит сгинуть под тоннами разогретых в микроволновке блюд, яростным детским плачем (зубки режутся!) и бессонницей конца месяца, когда непонятно, на что жить до зарплаты. Я смотрела на них и угадывала, как начнут преждевременно стареть их руки, покрываясь пятнистой сыпью, мозолями и шрамами. Меня восхищало то непостижимо веселое смирение, с каким они, улыбаясь во весь рот, дружными рядами шагали на гильотину. Полагаю, ежедневное близкое общение со всей этой публикой стало для меня самой надежной прививкой против брака. Впрочем, мне нравилось ощущать себя хозяйкой зала, точно знающей, где что лежит, и способной с закрытыми глазами найти в подвале нужную модель. В этой лавке я чувствовала себя как дома. Привыкла к абсурдным требованиям клиентуры. На работу являлась вовремя, консультировала покупателей — не всегда удачно, зато без нахальства, и с нетерпением ждала обеденного перерыва, чтобы остаться с глазу на глаз с девчонками.

В тот день Синди за обедом сообщила нам, что познакомилась с одним человеком. Даже ее смелое декольте сияло широченной улыбкой. Лола выслушала новость с материнской подозрительностью. «Кем он работает? Опять какой-нибудь бармен, мечтающий стать киноартистом?» Ничего подобного, затрясла головой Синди. Он специалист по финансам, хорошо получает. Красивый. Обаятельный. Похоже, словарь Синди включал в себя от силы десятка полтора лексических единиц. Очевидно, в отсутствие технических средств, потребных для осмысления сложности окружающего мира, жизнь невероятно упрощается. Лола тем временем продолжала наступать, облизывая перепачканные майонезом пальцы. «Где ты с ним познакомилась? В ночном клубе? Ха, значит, он бабник». Но Синди не сдавалась. Удары она принимала со стойкостью боксера, не моргнув глазом. Старая Огюстина, как обычно, делала вид, что поглощена мытьем стаканов, а сама, ушки на макушке, не пропускала ни слова из нашего разговора. К третьему раунду она решила, что арбитру пора вмешаться.

— Отстань от нее, Лола! И почему тебе так неймется, если у людей все хорошо? — спросила она.

Глаза Лолы выстрелили смертоносной пулеметной очередью.

— Моешь стаканы, Огюстина, и мой себе! Ты, что ли, будешь ее утешать, когда через три недели ее финансист свалит с болгарской манекенщицей?

— Может быть, этого не случится, — позволила себе заметить я.

— Ты еще будешь тут рассуждать! — рявкнула Лола. — Вы что, клуб организовали? Лига защиты права на несчастную любовь? Я давным-давно знаю Синди и знаю, чем кончаются ее романы. Ничем хорошим.

Синди наконец соизволила опустить голову к своему декольте, с которого слетела вся веселость.

— Ну конечно, опять я выступаю в роли монстра, — снова заговорила Лола. — А все почему? Потому что ты, Синди, не удосужилась рассказать этим адвокатам, которые спешат тебе на помощь, что это твоя третья попытка выйти замуж. Причем первые две с треском провалились. Первый джентльмен бросает мадемуазель в двадцати метрах от алтаря, потому что неожиданно понимает, что любит не невесту, а ее подружку. Классика жанра! Но ничего, горький опыт — тоже опыт, и ровно через год она заключает помолвку с еще одним кретином, на сей раз итальянцем. Правда, длится счастье недолго — всего несколько дней. А потом он собирает вещички. Без него дела на родине пришли в полный упадок, и вообще у него ностальгия. Странно, но, пакуя чемодан, наш возлюбленный с горячей южной кровью кое-что забывает. Нет, он взял и зубную щетку, и крем от солнечных ожогов. А забыл он предупредить свою невесту. И вот приходит она вечером с работы, а тут такая радость — жениха и след простыл! Но Синди у нас — злостная рецидивистка. Ну не желает она свыкнуться с идеей, что судьба послала ей в дар иммунитет к священному союзу. Нет, она будет выпрашивать кольцо на палец у каждого встречного козла! В данный момент она работает над составлением мишленовского гида по всем придуркам Европы. Каждый раз клянется, что больше — ни-ни, и, как запойный пьяница, после первой же рюмки — опять за старое, опять пошла куролесить. Так что вы уж меня извините за недоверчивость, но, знаете ли, были прецеденты. А ты, Синди, зря молчишь. Ты можешь, конечно, закатывать свои дивные глазки и корчить из себя оскорбленную добродетель, но только в следующий раз, когда надо будет бежать к Жерару и слезно его умолять взять назад свадебное платье, потому что ты его так ни разу и не надела, ну разве что примерила, на меня не рассчитывай, ясно тебе?

Лола решительным жестом сунула руки в карманы пальто, явно опасаясь, что не сдержится и влепит кому-нибудь по морде. Развернулась на каблуках и ушла, оставив Синди размышлять над остывшим куском мяса. Занавес. Завсегдатаи ресторанчика были в восторге — будет о чем почесать языками до самого конца обеденного перерыва.

— Я знаю, что она права, — выдохнула Синди. — Но разве обязательно было говорить мне все эти гадости?

Выглядела она жалко — на кончиках ресниц дрожало готовое пролиться отчаяние. Если честно, мне ее переживания были до лампочки. Синди была для меня не более чем элементом декорации, притом таким элементом, без которого я бы с удовольствием обошлась, поскольку понятия не имела, как к нему относиться. Ее наполовину искреннему, наполовину наигранному горю не хватало подлинной красоты, чтобы во мне вспыхнуло желание ее утешить. И я тоже бросила ее и дальше сидеть над своей тарелкой. Совесть меня не мучила: она ведь вроде как привыкла к тому, что все ее бросают. Я встала и побежала догонять Лолу.

Она стояла на пороге магазина и нервно курила сигарету. «Ничего не говори. Позже поймешь, почему я это сделала», — не дожидаясь вопроса, сказала она, закрывая болезненную тему, как захлопывают дверь. Рядом с Лолой я терялась. Она ни секунды не сомневалась в том, что будущее докажет ее правоту, хотя грубость манер и резкость выражений не добавляли ей привлекательности. Одно я знала точно: моя жизнь стала гораздо интересней с тех пор, как в нее вошла Лола. В то же время я боялась слишком привязываться к ней, боялась ей доверять. Поделишься с такой своими слабостями, а потом она шмякнет их перед тобой на глазах полутора десятка чужих людей — извольте, это блюдо подают исключительно под соусом холодной злобы. Дружить с Лолой значило играть с огнем.

В бутик вошли три женщины, и в тесном помещении мгновенно стало шумно. Перекрывая звяканье дешевых браслетов и писк мобильников, они на ходу, не вынимая изо рта жвачки, перебрасывались идиотскими замечаниями. Сороки, сущие сороки. И ногти на руках — точно хищные клювы. Они сразу же направились к самым блескучим платьям. Лола подала сигнал тревоги. Платье выбирала одна из сорок — с конским хвостом и ярко-красным накрашенным ртом. Обе подружки стояли рядом и отпускали взаимоисключающие комментарии.

— Наверное, вот это возьму, — сказала невеста, хватая обильно обшитую кружевом модель, которую даже полуслепая шестидесятилетняя старуха не согласилась бы надеть на благотворительную вечеринку.

— Нет, ты что! — воскликнула подружка номер один. — Слишком выпендрежное.

— Ничего подобного! — отозвалась подружка номер два. — И вообще, чем выпендрежней, тем лучше! Пусть гости пялятся на тебя, а не на какую-нибудь цацу!

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — вежливо обратилась к ним я.

— Нет! — хором гаркнули обе гарпии, наконец-то сойдясь во мнении.

Но ненадолго, потому что тут же снова принялись спорить, перекрикиваясь из разных концов магазина.

— Конечно, бери бледно-розовое. Все знают, что ты уже не девушка.

— Ты что, спятила? Кого это сейчас интересует?

— А волосы забери наверх. Шикарно будет смотреться.

— Ни в коем случае! Нельзя открывать уши!

— Да ты лучше на свои уши посмотри! Африканский слон отдыхает! Нет, точно тебе говорю: к свадебному платью обязательно нужна высокая прическа!

Невеста терпеливо выслушивала обе спорящих стороны, не отдавая предпочтения ни той ни другой. Но, видно, свара подружек и ее достала, потому что она вдруг заорала: «А ну заткнитесь, мать вашу!» Наступила тишина, прерываемая тихим всхлипыванием и осторожным шмыганьем носом. Сколько же слез проливается в нашей лавчонке, с ума сойти. И это крайне редко бывают слезы радости, вот ведь что любопытно. Я приблизилась к примерочной, куда ввалилась будущая новобрачная. «Если вам так неймется, выходили бы сами замуж! — отчитывала она свою свиту. — И так голова кругом от этой чертовой свадьбы, а тут еще вы развопились, как две макаки! Послать бы все…» Подошла Лола. Мягко оттеснила меня от кабинки и обняла девицу. Как только она одна умела — совершенно материнским жестом. Девица и не подумала вырываться. «Идите погуляйте, а мы тут немножко поболтаем». Я принесла гарпиям кофе, но и с чашками в руках они продолжали вполголоса переругиваться. «А все из-за тебя. Вечно ты всем недовольна. Вот она и сорвалась». — «Из-за меня? Да как у тебя язык поворачивается? Сама все охаивает, и я же еще и виновата!»

Через десять минут появилась и невеста. Успокоившаяся, даже с легкой улыбкой на губах. Волшебство Лолы снова подействовало. Я подозревала, что у нее есть какое-то особое заклинание, способное заглушать все горести мира, — этакая семейная тайна, передаваемая по наследству на протяжении десятка поколений, — и не приведи господи посвятить в нее постороннего. Лола протянула ей визитку, на которой нацарапала свой телефон, и сказала: «Приходите через пару дней». И подмигнула, стирая последние следы недовольства. Три грации удалились, сверкая фальшивыми бриллиантами.

— Как ты это делаешь? — не удержалась я.

— Потом расскажу.

В этот миг откуда ни возьмись возник Жерар. Из ноздрей у него только что дым не валил. Оказывается, наш толстячок все это время наблюдал из укрытия за разворачивающейся сценой. И она его отнюдь не вдохновила.

— Так вот как ты окучиваешь покупателей? Не мотай башкой, паршивка, я все видел! Девки готовы полмагазина скупить, а ты что делаешь? Кривляешься перед ними, изображаешь мать Терезу, отпускаешь ни с чем, а на прощание еще ручкой машешь? Слушай, а ты, случайно, не работаешь втихаря на моих конкурентов, а?

Он говорил пронзительным тонким голосом, от которого было больно барабанным перепонкам, но Лола как ни в чем не бывало продолжала складывать шаль.

— Не вмешивайся, — не оборачиваясь, ответила она. — Я знаю, что делаю. Она вернется. И придет одна. И тогда я ей впарю все, что захочу.

— Ну, смотри. В твоих же интересах, чтобы твои предсказания сбылись, мадам Солей ты наша. Иначе вылетишь отсюда как пробка из бутылки! А вместо выходного пособия получишь от меня пинок под зад. Это я тебе гарантирую.

И походкой игрушечного воина из конструктора «Плеймобил» потопал к себе в берлогу. Выгреб половину кассы и ушел, шарахнув дверью с такой силой, что несчастный колокольчик захлебнулся собственной трелью.

— Напугал! Сейчас от страха тоже задребезжим! — прошипела сквозь зубы Лола и уложила на полку стопку белья. Еще один шторм в героической биографии капитана Лолы.

Я чувствовала, как крепнут нити, привязывавшие меня к ней. Восхищение перед ней заставляло меня дорожить каждым рабочим часом. А фильмы, которые я по вечерам крутила у себя на стене, все больше начинали походить на боевики.

 

8

Жерар отпустил нас пораньше. Вечером он устраивал в бутике вечеринку для приятелей-игроков и в четыре велел нам выметаться. «Рафаэла, пойдешь со мной? Мне надо к няньке, за дочкой». Я с готовностью согласилась — от меня не убудет. Редкие минуты, проведенные в обществе Лолы за пределами «Свадьбы-2000», казались мне бесценными, создавая впечатление, что мы с ней подруги. Мы сели на автобус и покатили в сторону канала Де-л'Урк. По дороге она выспрашивала, что я делаю по вечерам, после работы. Да ничего особенного, призналась я, в основном сижу дома, книжки читаю. Ну мужик-то у тебя есть, продолжала допытываться она. «Ты же не хочешь сказать, что ты птенчик, только вчера выпавший из гнезда? Хоть кто-то до тебя дотрагивался?» В моем активе имелась единственная любовная история, более или менее достойная этого названия. Два года назад я познакомилась с Никола. Он был старше меня и выдавал себя за сценариста. Мы встретились в гостях, не знаю, что мне в нем понравилось, возможно, меня подкупило то, что он проявил ко мне интерес. Очевидно, виной тому полнейшее отсутствие опыта, но, когда он заявил: «Оправдания — смерть для отношений», я решила, что он великолепен. На самом деле я просто не поняла, что он имел в виду. После третьей ночи он убедил меня, что мы должны жить вместе, тем более что ему пришлось убираться из прежней квартиры, за которую он не платил уже восемь месяцев. Так что по духу мой первый роман напоминал стилистику арендного договора. Разумеется, он производил на меня сильное впечатление, особенно своей самоуверенностью и капризными размышлениями, куда бы нам пойти, — при том, что большую часть времени торчал дома. Это был настоящий мужчина с чисто мужскими заскоками, способный, например, убить три часа времени на изучение инструкции по использованию кофемашины. Образец зятя, какого мои родители хотели бы видеть в последнюю очередь. Со мной он с самого начала повел себя по-свински — на всякий случай, чтобы ни на что особенно не рассчитывала. Врал про деловые встречи, которых не было и в помине, про то, что ему вот-вот сказочно повезет, врал, что едет к другу работать над текстом нового сценария, а сам таскался по бабам. Но, и это самое противное, врал он совершенно неубедительно, лишний раз демонстрируя, что в общем-то ему на меня плевать. Все его враки были настолько грубо шиты белыми нитками, что не имело никакого смысла их разоблачать. Но, поскольку я была несчастна, а родители искренне ненавидели этого неудачника, я внушила себе, что переживаю волнующую историю любви, отказываться от которой нельзя ни в коем случае. Я даже пыталась закатывать ему семейные сцены — с нулевым результатом. Разве он меня не предупреждал: «Оправдания — смерть для отношений»? Вопреки всяким ожиданиям, он, видимо, слишком держался за меня, чтобы пойти на риск и внятно объяснить, откуда на журнальном столике в гостиной взялся счет за ночь в отеле. Я упорно и терпеливо все это сносила. И слушала, что он мне плел.

Все его разговоры сводились к одной излюбленной теме — как у него что-то там такое не заладилось и сорвалось. Из-за этого все его существование окрашивалось в свинцово-тревожный предгрозовой оттенок. Небо над ним вечно трещало по всем швам — даже если на горизонте не наблюдалось ни облачка. Страх перед безжалостной стихией нарастал в нем крещендо. Чем я могла ему помочь? Только ждать вместе с ним, пока не кончится ливень. А потом разогнать над ним запах серы и приложить к его бледному лбу свою ласковую ладонь. Время оставило на его лице глубокие отметины. Ко мне он относился как к некоему постороннему предмету, существующему на обочине его сознания. Наше общение сводилось к его пространным монологам, выражавшим сложное состояние его мозговой деятельности, вникнуть в суть которой мне было не дано. Зато за мной оставалось право в любую минуту отцепить свой вагон от его локомотива. Он не подталкивал меня к этому, но и не отговаривал. В том, что касалось нашей связи, все решения принимала я — ему было не до того, дай бог с собой-то разобраться, навести порядок в мыслях и понять, что он за птица. Частенько по вечерам, возвращаясь домой, я обнаруживала его в полном раздрае. Он походил на человека, пытающегося собрать воедино части рассыпанной головоломки, невидимыми записками-напоминалками расклеенные по всем стенам. «Подумать об оплате счетов». «Подумать о звонке брату». Он редко о чем-нибудь думал без предварительного настроя. И никогда — обо мне. При этом он бессильным обломком кораблекрушения валялся на диване. По квартире разносились приглушенные звуки старого джаза. Мне приходилось пускаться во все тяжкие, чуть ли не танец живота исполнять, чтобы пробудить хоть каплю интереса к себе, напомнить, что вот она я — здесь, живая, существо из плоти и крови, склоняюсь к твоим плотно сжатым губам, готовая целовать твои сомкнутые веки.

Попытка вынудить его к общению превращалась в ежевечернюю битву, которую я доблестно вела за ужином. Иногда он слушал, глядя на меня затуманенным взором; я чувствовала, что он поставил картинку на паузу и прокручивает в голове совсем другое кино. Иногда говорил сам — о своих делах, которые, разумеется, шли из рук вон плохо. Порой наши словесные потоки все же пересекались. Обычно это случалось после бокала вина, как правило лишнего. Минут на двадцать мы переходили на одну длину волны и делали друг другу откровенные признания. К счастью, потом наступала ночь, примирявшая между собой наши два разрозненных существования. А сон стирал как губкой разделявшие нас световые годы.

Но в конце концов я просто устала. Предпочла замкнуться в собственных мыслях, воздвигнув вокруг себя стену равнодушия. Теперь я отбивала его отчуждение назад, словно теннисный мячик, целя в лицо. А потом мы вообще перестали замечать друг друга, хотя по-прежнему жили под одной крышей. Только наши зубные щетки еще прижимались друг к другу. И вот одним субботним утром, роясь на книжной полке в поисках папки с документами, я вдруг обнаружила его стоящим рядом и даже вздрогнула от удивления. Он, кажется, тоже. Поразмыслив, мы решили, что расстанемся без скандалов. Красиво и романтично — в связи с истечением срока контракта.

— И это все? — спросила Лола.

— Да.

— Знаешь, иногда ты меня пугаешь. Слишком мало у тебя пороков, — подытожила она.

Ее вердикт меня не слишком обрадовал. Но я поняла, что должна делать: проследить, чтобы разговор больше никогда не касался обстоятельств моей жизни. Она, в свою очередь, рассказала мне массу поразительных вещей о том времени, когда жила в квартале Гут-д'Ор и выкручивалась вовсю, перебиваясь случайными заработками и мирясь с присутствием каких-то случайных мужиков, которые, появляясь, хотя бы набивали ей холодильник. Как-то она даже две недели проработала на доставке пиццы, пока не нарвалась на одного любителя американского пива, который до того изголодался — и не только по запеченному сыру, — что ей пришлось срочно уносить ноги, на прощание оглушив его каскадом отборных ругательств.

Что ни говори, а у пакостей, подстерегающих тебя откуда не ждешь, есть своя география. В кварталах, где протекало существование Лолы, их чисто статистически насчитывалось больше, чем в других местах, как будто сама атмосфера благоприятствовала их воспроизводству. Кроме того, она начала баловаться наркотой. Сначала понемножку, за компанию со своим тогдашним хахалем, просто чтобы вечер прошел веселей. Но полумеры никогда не были ее коньком, и она быстро покатилась под горку. Через два месяца после своей первой дорожки она уже сходила с ума по кокаину. Принимала снотворные, чтобы отрубиться, и стимуляторы, чтобы прийти в себя после отключки. В медицинской терминологии она разбиралась слабо, а на побочные эффекты плевала с высокой колокольни. Заглатывала таблетки горстями, как ребенок карамельки. Вся ее жизнь превратилась в чередование искусственно вызываемых реакций. Она подошла к самому краю пропасти. Мир потерял над ней всякую власть. До нее не доходила даже самая примитивная внешняя информация: какое нынче время года, какая на улице стоит погода, который теперь час. Она прислушивалась только к себе. Внутри у нее завелся безумный ученый, который и указывал ей, что и как делать со своим телом.

Свою поддельную жизнь она проживала с двадцатиминутным по отношению к реальности сдвигом, цепляясь за чудеса фармакологии как за спасательный круг. Каждая пилюля соответствовала определенной эмоции. Если кому-нибудь случалось при ней пошутить, она продолжала сидеть с каменным лицом, пока не примет голубенькую таблеточку эйфорического действия, и четверть часа спустя — пожалуйста, уже улыбалась во весь рот. Если ее бросал мужчина, она принимала розовую таблеточку — релаксант, понижающий уровень control freaks, подразумевающий презрение ко всему на свете, — еще четверть часа, и у нее по щекам струились слезы. Если за столом друзья к концу ужина начинали позевывать, она принимала две серые таблеточки, восстанавливающие нормальный сон, и прикрывала глаза одновременно с остальными. Что у нее оставалось своего? Только память. Ей еще удавалось кое-как соединять вместе то, что всегда выступает в связке, правильно подбирать пары «поступок — эмоция» и не выделяться на общем фоне. Выглядеть нормальной. С пятнадцатиминутным опозданием.

А потом все пошло мешаться. Она путала таблетки. Видела сны наяву. Наблюдала солнечное затмение ночью и звездный хоровод средь бела дня. Каждую неделю заводила кучу новых друзей — таких же заторможенных зомби, пила с ними пиво и вела многочасовые дискуссии ни о чем, высасывая из них последние капли надежды, лишь бы продержаться на плаву еще хоть немножко. Панически боялась одиночества. Боялась часа, когда стены ее убогой комнатушки, похожей на гроб, заполнятся вялыми тенями. Утренними призраками. Призраками автомобилей. Это жизнь сигналила ей фарами. И настал день, когда она упала и уже не поднялась.

Наконец-то для нее настала вечная ночь, которой она так ждала. Сработал выключатель, отсекавший все ее страхи. Какое это было счастье — вновь обрести непосредственность физических реакций! Спасло ее собственное тело, решительно сказавшее ей «нет». Тело хотело следовать природным законам, хотело есть и стариться. Божок, прихотливо вертевший ею так и этак, скончался, оставив после себя одинокую маленькую женщину. Оставив ее на волосок от гибели.

Она сама не заметила, как профукала добрую часть своей жизни. По ее признанию, если бы в те времена ей перед смертью прокрутили все эпизоды ее бытия, она бы их не узнала. И попросила бы киномеханика сменить катушку с фильмом.

Она отчаянно сражалась против своего тела. Но оно ее обхитрило. «Если хочешь продолжать, валяй, — сказало оно ей, — но уже без меня». Тело наотрез отказалось быть ее соучастником в самоубийстве. Следующий месяц она провела в состоянии умственной комы. Женщины в белом заново учили ее нормальной жизни — питаться по часам и спать на чистых простынях. Различать день и ночь. Не ощетиниваться всеми иглами по поводу и без повода. Как на каникулах. Минус свобода и опасности.

Когда она самыми простыми словами рассказывала мне эту историю, я чувствовала одно — бесконечное умиление. И с ужасом думала о том, что мы с ней могли и не встретиться.

Мы так увлеклись бурным прошлым Лолы, что чуть не проехали свою остановку. Квартира няньки, расположенная на последнем этаже муниципального многоквартирного дома, больше напоминала сквот. В комнате вперемешку валялись сломанные игрушки и сновали орущие дети. Она открыла нам дверь, и мы увидели молодую взлохмаченную женщину, явно измотанную неравной битвой со всей этой оравой. Лейла — арабская девушка, которую Лола гордо именовала нянькой, сидела с соседскими детьми за символическую плату. У нас на глазах две девочки вырывали друг у друга лысую куклу.

— Лапуля, иди сюда, твоя мама пришла.

Лапулей оказалось юное создание, этакий Маугли городских джунглей. Короткая черная стрижка, большой не по размеру комбинезон и шпанистая походочка.

— А это кто? — ткнула она пальцем в меня, и в этом строгом жесте я угадала ее мать.

— Это моя подруга Рафаэла, я тебе про нее рассказывала, — ответила Лола. — Мы вместе работаем в магазине. Поцелуй ее.

— Еще чего! — фыркнула малявка и бросилась обниматься с матерью. — Я только тебя целую. Ты что, забыла?

Очевидно, откровенность принадлежит к числу заболеваний, передающихся по наследству, мелькнуло у меня. Поскольку было еще не поздно, мы зашли съесть по хот-догу в закусочной на берегу канала. Лапуля старательно разрисовывала себе рот кетчупом, повторяя: «Я — маленький клоун». Эта девочка сразу произвела на меня впечатление не менее сильное, чем ее мать. Та же самоуверенность, то же наплевательское отношение к тому, что о ней могут подумать другие. Та же повадка навязывать окружающим свою волю. Я пыталась ее развеселить, со стыдом ощущая себя кем-то вроде морального педофила. Но я ничего не могла с собой поделать — до того жаждала подружиться с этим ребенком. Она вскарабкалась мне на спину и стала отдавать приказы: беги, поворачивай, теперь в другую сторону, быстрее. Когда после тысячи исполненных мною цирковых трюков мы стали прощаться, она повисла у меня на шее и сказала: «Теперь ты моя подружка». Меня окатило волной облегчения. Да, изрядно мне пришлось попотеть ради столь скромной награды.

 

9

Опять я опоздала. Автобус застрял в железобетонной пробке. Я выскочила на две остановки раньше и бегом понеслась к магазину. Когда я вошла, Синди разговаривала с каким-то мужиком. Красавчиком с рекламного плаката — вроде тех, чьи фотографии школьницы выдирают из глянцевых журналов, чтобы повесить у себя в спальне. Третья категория, бесспорно. Лола и Синди всех мужчин делили по степени доступности на три категории. К первой они относили уродов, толстяков, лысых, имеющих дефекты и старых. Эти женились не потому, что им очень хотелось, а потому, что так положено, да и мама настаивает, — если, конечно, было на ком. Во вторую категорию входили те, кого принято называть серединка на половинку. Обыкновенные, почти симпатичные, иногда умные, иногда веселые, но никогда — и то и другое сразу. Страдая от собственной ущербности, такие лезут из кожи вон, стремясь доказать себе и другим, что они лучше всех и ни одна женщина перед ними не устоит. Третью категорию составляли красавцы. Эти женились исключительно на таких же сногсшибательных красавицах (за исключением местных жиголо, которые красоте предпочитали богатство; наша лавка располагалась в самом сердце района Барбес, и ни один мужчина, который был бы и умным, и богатым одновременно, ни разу не переступал ее порога). Этих ничем было не сбить. Если уж они влюблялись, то влюблялись, а на всякие глупости не поддавались ни за что. Впрочем, Лола утверждала, что за два года работы ей не попался ни один представитель третьей категории.

Она влезла между Синди и мужчиной, бесцеремонно отпихнула коллегу в сторону и принялась за дело. Я наблюдала за ней. Она слегка выгнула спину. В глазах у нее загорелось слово «Соблазн», напечатанное заглавными буквами. Как ни странно, на мужчину ее чары не подействовали. Удивительное дело. Обычно, если попадался строптивый клиент, на него напускали Лолу — нашего непобиваемого джокера. И клиент ломался на счет раз. Хотя поначалу из принципа сопротивлялся. Еще бы, он привык, красавчик, что девчонки сами вешаются ему на шею, ну а если зашел к нам в бутик, значит, решил остепениться. Вроде бы. Но весь этот цирк длился не дольше десяти минут. Мы с Синди несколько раз специально засекали время. Постепенно, шаг за шагом, Лола полностью покоряла его своей воле. Как будто через зрачки, в которых прятался источник ее сексапильности, подключалась к его мозгу и пускала в сети ток. Смешно было наблюдать, как мужики попусту молотят кулаками в боксерских перчатках, сражаясь с собственным инстинктом. Их мысли читались легко, как субтитры внизу экрана. Первая реакция — раздражение. «Ну нет, это не для меня. Я костюм к свадьбе пришел покупать! Не собираюсь ни с кем знакомиться! Видела бы меня сейчас Стефания, с ней бы припадок случился». Несколько взмахов ресниц, и тональность текста менялась. «А что я такого делаю-то? Смотреть никому не запрещается. Мужик я или кто, черт подери? К тому же Стефании тут и близко нет». Следующий этап уже мог служить иллюстрацией к семейной ссоре. «Да что она о себе возомнила, эта Стефания? Что у нее за манера вечно меня пасти? Она что, думает, что я должен всю жизнь трахать одну и ту же бабу?» К завершению сеанса с ним происходила полнейшая метаморфоза: он весь, с головы до пят, превращался в возбужденно торчащий член. «Блин, какая телка! Вот бы ей вставить! Все на свете готов отдать!» Имя Стефании более не упоминалось.

Но сегодняшний клиент стоял и спокойно щупал ткань пиджака. Даже манекены рядом с ним вмиг утратили изрядную долю своего пластикового совершенства. Странно, как некоторые люди одним фактом своего присутствия способны менять окружающую обстановку. Наш бутик никогда не отличался особой элегантностью: аляповатые искусственные цветы, слишком толстое ковровое покрытие в несмываемых пятнах, оставленных грязной обувью осенних посетителей. Лично мы давно не обращали внимания на интерьер магазина. Но вот появился этот высокий мужчина, надменно задрал подбородок, окинул помещение высокомерным взглядом поверх наших голов, и нас вдруг пронзило болью от убожества жалкой лавчонки, в которой мы работали. Его стальные глаза не хуже прожекторов высветили все ее уродство. Нам, всем троим, сделалось невыразимо стыдно, как будто мы пригласили на ужин в занюханную двушку в рабочем предместье кинозвезду.

Наш торговый зал на глазах скукожился, словно уменьшился в размерах. Меня все это время не покидало ощущение, что мы позируем перед ним как перед фотографом, стараясь попасть в наиболее выигрышный ракурс. Вот только он на нас вообще не смотрел. Даже по Лоле скользнул взглядом как по пустому месту. Тогда она, призвав на помощь всю свою женственность, быстрым жестом поправила прическу и отважно ринулась ему наперерез:

— Вы ищете что-нибудь конкретное?

Не без усилия он опустил глаза: что это за темноволосая пигалица путается у него под ногами?

— Полагаю, я сумею справиться самостоятельно.

Мы с Синди стояли у стены сложив руки и наслаждались разыгрывавшейся перед нами дуэлью.

— Позвольте все же вам помочь. У меня есть на примете костюм, который наверняка вам подойдет.

Он шагнул в сторону и объяснил, что на самом деле подбирает наряд для будущей супруги. И притронулся к одному из подвенечных платьев.

— Хотите, я его примерю? Вот увидите, на живом человеке оно смотрится совсем по-другому.

— Не думаю, что это решит проблему. Моя жена гораздо выше вас ростом.

Синди прыснула в кулак. «По-моему, этот раунд Лола продула», — возбужденно прошептала она, и мне показалось странным, что она явно болеет за противную сторону. Тем временем Лола все-таки пошла и надела платье. Выплыв из примерочной, она направилась к мужику с видом Мадонны, готовой спеть для него свою лучшую песню, и проворковала:

— Помогите, пожалуйста, застегнуть молнию, — и слегка наклонилась вперед.

Он повиновался и нечаянно провел ладонью по ее голой спине, получив в ответ наивную, дьявольски наивную улыбку. Только теперь до меня постепенно начали доходить ее уроки, особенно те из них, что касались соответствия между взглядом и словами. Вся эта сцена дышала самой откровенной эротикой. Она горделиво повернулась к нему, и я увидела, как у него дрогнули ноздри. Примитивный рефлекс, реакция быка. Но она выдала его с головой — он ее хотел. Неистово, до умопомрачения. Что ж, добро пожаловать на арену. Она его сделала. Повергла на землю и опутала сетями своих чар. После чего протащила по всему магазину и впарила столько всевозможного барахла, что его сполна хватило бы, чтобы бракосочетать всю его ближнюю и дальнюю родню. Он не глядя хватал шмотки, которые она ему подсовывала, а сам так и ел ее глазами, попутно засыпая градом вопросов о ней самой. Лола охотно отвечала ему, ухитряясь не сообщать ничего конкретного. Она блистательно играла роль озорной, но в общем-то простодушной девчонки. Забирая у него кредитку и помогая набрать код, она неотрывно смотрела ему в глаза — ни дать ни взять заклинатель змей. Он оставил ей свою визитную карточку и ушел, сгибаясь под тяжестью пакетов, взволнованный до глубины души и по уши влюбленный. Лола презрительно глянула на картонный квадратик и небрежно его порвала.

— Козел! Это было слишком легко. Нет, правда, ну почему мужика так просто расколоть? С бабами драться и то интереснее.

Из всех моих знакомых Лола, без сомнения, была самым крутым мужиком.

Меня все чаще стали посещать мысли о том, в какое любопытное время мы живем. После десятилетий яростных войн между мужчинами и женщинами стороны вроде бы согласились на перемирие. И принялись на все лады склонять равенство. Но что такое равенство, как не пробуксовка на месте, тот хрупкий миг, когда тормоза и акселератор вступают в единство, образуя гармонию? Изумительный миг, но по определению краткий. Ведь это именно миг, а не состояние. Несколько исторических мгновений слияния, и их не всегда легко распознать. На хронологической прямой я бы поместила их где-то между завоеванием избирательного права для женщин и печальным перерождением феминистских движений, требующих свободы, которая и так уже давным-давно достигнута. Я назвала бы представительниц этих движений постфеминистками — по аналогии с постреформистами, родившимися на свет после событий мая 1968 года. В моем понимании приставка «пост» указывает на людей, явившихся слишком поздно; людей, на долю которых не остается ничего, кроме одобрения уже предпринятых другими мер.

Немногие мужчины, с которыми мне приходилось поддерживать близкие — дружеские или любовные — отношения, все без исключения пели под одну дудку. От меня долгое время ускользало, что же объединяет этих, на первый взгляд, разных людей. Действительно, внешне мало что изменилось. Привычные атрибуты — от секса до футбола — остались прежними, благополучно унаследованными от поколения отцов с их излюбленными развлечениями. Но стоило приглядеться внимательнее, пропальпировать скрывающую нутро оболочку, и под ней вскрывалась трещина. Болельщики все так же орали на матчах, но теперь не боялись вкладывать в свои крики сердце. Сердце, которое в наши дни обрело восприимчивость. Мужчины научились прислушиваться к себе, к своим чувствам. Посмотреть хотя бы, на кого похожи кумиры нынешней молодежи, все эти певцы и музыканты. Бесполые существа, которым мужское начало нисколько не мешает злоупотреблять косметикой, громко сетовать на несчастную судьбу и демонстрировать оголенную слабость. Их ранимость новообразованием разрастается под панцирем, и уже ничто не в силах остановить расползание душевного рака. Они заранее опускают руки и мечтают об одном: чтобы кто-нибудь все решил за них и повел их за собой. Они готовы мыть посуду, развлекаться и ко всему относиться наплевательски, лишь бы не думать о неустойчивости рынка труда и не тащить на себе груз заботы о семье. Они дают себя убаюкать сказками про то, что можно многого добиться, ничего не делая; они все хотят творческой работы без принуждения и искренне верят, что «пахать» за них должен кто-то другой.

Никакой гармонии не существует. Все, чего достигли женщины, — это право на новые проблемы. О да, они действительно боролись и победили. И теперь могут в свое удовольствие работать, платить за электричество и думать, чем набить холодильник. Вот она, справедливость. Роли поменялись. Да уж, предшествующие поколения мужчин заплатили дорогую цену за спокойную жизнь нынешних. За их вечный дембель. То, чего не удалось добиться в одной, отдельно взятой жизни, стало возможным для потомков.

Однако, отрекаясь от своей сущности, мужчины стали копировать все повадки противоположного пола. Они возвели в культ свою восприимчивость к страданиям. Порой они даже по-настоящему страдают. Они изведали несчастную любовь и разучились драться. Кулакам они теперь предпочитают переговоры. Что ж, они ведь живут в эру дипломатии. И женщинам больше не нужно испытывать их силу. Но в один прекрасный день мужчины скажут себе: хватит, надоело. И тогда на смену веку феминизма придет век вирилизма и сами собой зародятся движения за восстановление подлинной гордости мачо. Так и вижу марширующие шеренги мужчин с плакатами в руках: зима, они идут и выкрикивают лозунги, а изо рта у них вырываются облачка пара. Это будет борьба за возвращение к старым порядкам, за никогда не существовавшее равенство, за вечный старт с нуля. Обыкновенный миф.

В ожидании очередного круговращения планет некоторые женщины, озабоченные выживанием вида, да и собственным выживанием, сами превратились в мужчин.

Я сталкивалась с такими. Эти провозвестницы новой эры, вовлеченные в игру в «музыкальные стулья», поменялись местами с мужьями, которые с радостью предоставили им право сдвигать горы, — а то, что природа не снабдила их соответствующей мускулатурой, никого не волнует. Авангардистки поневоле, они оказались между штанами и юбкой — в штанах непривычно, в юбке неудобно, — и перед необходимостью найти наконец подходящий прикид. Подумаешь, делов-то, твердят им вокруг, садитесь за швейную машинку — если, конечно, сумеете ее откопать где-нибудь на чердаке, — и соорудите себе наряд по мерке. Этим женщинам пришлось плюнуть на свою привычную недоверчивость и учиться солидарности. Они быстро освоили науку драки и взаимной поддержки. Самоутверждаться они теперь предпочитают в борьбе друг с другом, а не со своими половинками. Настоящие схватки разворачиваются между обладательницами длинных волос и наманикюренных ногтей. А что на поверхности? Да все то же. Мужчины все так же смотрят футбол. Революция свершилась тихой сапой, без лишнего шума. Коварные восьмидесятые прикончили мужчину как класс. Для меня было совершенно очевидно, что Лола принадлежала к числу таких вот женщин с двойным дном, озабоченных не тем, как соблазнить мужика, а тем, как произвести впечатление на себе подобных.

 

10

Незаметно подступил сентябрь, а с ним — неотвратимое возобновление занятий в университете. Надо же, я и оглянуться не успела, а это странное лето уже пролетело. Заранее тоскуя, я стала с куда большей симпатией приглядываться к разным типам людей, день напролет мелькавшим передо мной в бутике. Помню, например, толстую чернокожую мамашу, чуть не волоком втащившую внутрь взрослую дочь. «Давай, давай, шевелись!» Вид у бедняжки был такой же радостный, как у приговоренного к казни, когда ему предлагают исполнить последнее желание.

— Да двигайся ты, кому говорю!

Все взгляды немедленно обратились к парочке. Торговый зал нередко превращался у нас в подобие сценической площадки. Открывается дверь — это взвивается занавес, и ты никогда не знаешь, что за спектакль сегодня в репертуаре.

— Биби, ты идешь или нет? Ну, ты у меня дождешься! Что ты меня перед людями позоришь?

Мать тянула дочку за собой, но Биби замерла на пороге, намертво приклеившись к коврику перед дверью, и стояла, сложив на груди мощные руки, в позе ресторанного вышибалы, изящная, как регбист-полузащитник, и не желала сдвигаться ни на сантиметр.

— Пожалуйста, можешь выкобениваться сколько душе угодно, дело твое! Но я все равно скуплю тут все кружева и наряжу тебя как принцессу! А в субботу ты пойдешь с Жан-Шарлем в церковь, и никого не интересует, хочешь ты этого или нет!

Она вцепилась в дочкину майку, на которой сияла выведенная красными буквами надпись «I love Satan», и на миг мне показалось, что ткань сейчас лопнет и наружу потоком хлынет недовольство упрямой Биби. Наконец матери удалось тычками дотащить дочь до стойки с подвенечными платьями, и она махнула мне рукой, призывая на помощь:

— Вы здесь для чего поставлены, чтобы ушами хлопать или чтобы покупателей обслуживать?

Я покосилась на Лолу — прикрывшись парой вроде бы случайно выбившихся из прически локонов, она с трудом сдерживала смех.

— Вот что мне надо, — продолжала мамаша. — Такое платье, чтобы самое-самое, как в кино! Со всякими штучками-дрючками. Цена нас не волнует. Плачу не я, а мать жениха, она у нас богатая. Так что мы договорились. Но я хочу, чтобы моя дочь хоть раз в жизни была похожа на девушку!

Я посмотрела на Биби. Ботинки военного образца, мешковатая майка. Короткая стрижка. Злобный взгляд. Встреть я такую темной ночью на плохо освещенной улице, на всякий случай быстренько перейду на другую сторону, а сумку покрепче зажму под мышкой.

— Да вы не обращайте на нее внимания, — бушевала мамаша. — Эта засранка на все пойдет, лишь бы сделать матери наперекор.

К нам подошла Лола и тоном профессионального дипломата попросила разрешения поговорить с Биби с глазу на глаз.

— Да ничего вы из нее не вытянете. Дохлый номер. Но, если хотите, можете попробовать. Я не против.

Лола увлекла девушку за стойку с фатами. Мать все так же увлеченно перебирала своими пальцами-сардельками свадебные платья. Как я ни прислушивалась, разобрать, о чем они говорят, не могла. Видела только, как взлетают над головой руки Лолы и колышется весь ее хрупкий силуэт. Ровно через десять минут помещение огласил заливистый смех — хохотала Биби. Вскоре, весело перешучиваясь, обе снова вышли к нам.

— Все улажено, — объявила Лола старой ведьме, вытаращившей от изумления глаза.

Все вместе они выбрали довольно простое платье, которое Биби без капризов примерила. Я ничего не понимала. Проходя мимо, Лола незаметно мне подмигнула и шепотом сказала:

— Пора все тебе объяснить.

Лавка опустела. Лола велела Синди оставаться на хозяйстве, и мы с ней двинулись к Огюстине. Наверное, думала я, сейчас она признается, что у нее врожденный дар внушения. Что она может кого угодно убедить в чем угодно, было бы желание. Вот и хорошо. Тогда мне наконец станет ясно, почему я все еще торчу в этой лавке, хотя лето почти прошло, и вместо того, чтобы сортировать кружева и разглаживать оборки, должна вспомнить об учебе.

Мы заняли столик в углу. Лола неодобрительно огляделась. Какой-то толстяк в клетчатой рубашке попросил у нее огонька, и она швырнула ему в лицо коробок спичек.

— Огюстина! — крикнула она. — Я же сказала, чтобы нам не мешали!

Старуха только тяжко вздохнула. Лола давно превратила ее бар в подобие собственного офиса, в котором распоряжалась как у себя дома. Она набрала в грудь побольше воздуха, словно собиралась побить рекорд по нырянию, и кончиками пальцев помассировала виски. И заговорила:

— Рафаэла, я выбрала тебя не случайно. Ты умная девушка, я поняла это в ту же минуту, когда тебя увидела. Мне нужны такие союзницы, как ты.

Я была в недоумении. Союзницы? Но с кем мы воюем?

— Мы обе знаем, что такое брак. Это машина, уродующая жизнь людей. Я верю в дружбу между девчонками, верю в любовь между матерью и дочерью — на что хочешь поспорю, что она существует, — верю даже в короткие увлечения. Но брак — это такая гадость, которая должна быть уничтожена. Так же как рабство, дискриминация чернокожих и смертная казнь. Изначально брак придумали для того, чтобы мужик мог отхватить себе приданое. Но сегодня-то! С какой стати людей принуждают жить нос к носу, стареть на глазах друг у друга, дышать вонью друг друга и улыбаться друг другу беззубыми улыбками? Как можно требовать, чтобы люди, которые любили друг друга, со спокойным сердцем наблюдали за взаимным гниением? Да еще и не смели другому слова грубого сказать! Короче, я решила пойти работать в эту лавку потому, что в ней сходятся все нити этого гадского заговора. И я, в меру своих скромных сил, спасаю женщин. Разумеется, только тех, которые сами хотят спастись. Знаю, образования у меня никакого, зато я умею читать по глазам и вижу, когда человек сомневается. В общем, стоит мне почуять, что девчонку силком втягивают в эту гнусь под названием пожизненный договор, и я стараюсь улучить минутку, чтобы поболтать с ней наедине. Завожу ее в уголок и слегка прощупываю — надо же мне убедиться, что она не просто так куксится. Если вижу, что она готова, даю ей свою визитку с номером телефона и предлагаю прийти еще раз, уже одной, без компании. Обычно она соглашается, и тогда я приглашаю ее к нам на собрание. Какое собрание? Обыкновенное, тайное. Мы их проводим прямо здесь, в подсобке, раз в неделю. Это, если хочешь, наша шпионская сеть. Мы вербуем в нее женщин, чтобы они помогали друг другу не вляпаться в это дерьмо. Я и Синди наняла только потому, что мне нужна была помощница. У нее в то время были серьезные мотивы бежать от алтаря как можно дальше.

Вот так вот. Значит, я была слепа и глуха. Все два месяца я из шкуры вон лезла, лишь бы продать побольше свадебного барахла, думая, что смогу ей понравиться, а оказалось, она ждала от меня бунта. Мое правильное воспитание еще раз подложило мне свинью. Я попыталась прокрутить пленку с фильмом задом наперед. Все верно. Теперь мне стало ясно, откуда взялись те странные открытки, на которых было написано: «Спасибо за то, что вернули мне свободу». С большим опозданием, но я поняла, о чем Лола шушукалась с Синди, о чем говорила с покупательницами, приходившими к нам в препоганом настроении, а покидавшими лавку с улыбкой на губах.

— Потом объясню, — бросала мне Лола, а я только раздражалась, обижалась или пугалась.

А как я себя вела? Изображала пчелку, суетилась, вникала во все детали — одним словом, изо всех сил боролась за звание «Лучший продавец года». Как будто вся моя жизнь — сплошной экзамен и завалить его ни в коем случае нельзя, а то — вот ужас-то! — учитель поставит плохую оценку. Мое чувство свободы оказалось размером с горошину. И все-таки…

— Ты должна была раньше мне сказать.

— Ничего подобного. Раньше ты была не готова. А сейчас ты мне нужна. Я хочу, чтобы ты осталась и помогла мне.

— Мне будет некогда. Занятия начинаются.

— Рафаэла, прекрати ломать дурочку! Ты сама не знаешь, что тебе делать со всей этой кучей дипломов! Я ведь второй раз просить не стану. Отвечай сейчас же: поможешь мне довести дело до конца?

— Да.

Она заплатила за кофе — как всегда, хозяйским жестом, как будто премию мне выдала. Сказала, чтобы я шла домой и обо всем хорошенько подумала. Я засомневалась: раз уж мне предоставили свободу, может, имеет смысл выбрать для себя другой, более привычный путь? Но в глубине души я сознавала, что она права. И она об этом прекрасно знала. Что мне делать с моей богатой коллекцией университетских дипломов? Повесить на стенку, чтобы пыль собирали? Чувствуя себя мятежницей, я пошла к родителям. Нехорошо опаздывать. Они позвали меня к ужину.

Мадам и месье сидели в столовой. Прямые спины, строгие лица, руки спокойно лежат на столе. Как будто сошли с полотна XVIII века — не считая мелких деталей. «Мы тебя ждем», — сказала мать с принужденной улыбкой, означавшей, что суп из-за меня придется есть чуть теплым. В эту секунду во мне поднялась волна уже знакомого отвращения — точно такого, какое я испытала во время последней встречи со своей подругой Кароль. Меня охватило дьявольское желание раз и навсегда покончить с карикатурной частью самой себя. Как же мне надоели эти семейные трапезы, на которых подавали исключительно холодные любезности и слегка подогретые рассуждения об окружающем мире! Я злилась на родителей за то, что они умудрились превратить будущее в нечто такое, что напрочь лишено неожиданностей, и не стеснялись демонстрировать, как они этим довольны. Внутри у меня все горело. Я физически ощущала, как текут минуты, и понимала, что их у меня немного. Надо было решаться, пока порыв не угас. Ведь, если честно, я так и не стала ни независимой, ни взрослой. Притворялась, что живу от них отдельно, но всегда была рядом — только руку протяни. И постоянно тряслась от страха, что окажусь не на высоте и они меня разлюбят. В общем, я не стала дожидаться, пока дружно застучат вилки, и сообщила, что бросаю университет, остаюсь работать в «Свадьбе-2000» и намерена посвятить свою жизнь торговле. Что я счастлива обрести свое место рядом с Лолой и Синди.

Они выслушали эту сногсшибательную новость не моргнув и глазом. На восковых лицах, навечно погруженных в формалин благопристойности, не дрогнул ни один мускул.

— Об этом не может быть и речи, — заявил отец, отпив из бокала вина.

— А меня ваше мнение не интересует.

Я встала из-за стола, даже не прикоснувшись к еде, наконец-то почувствовав, как в голову ударило запоздавшее подростковое бунтарство, открывающее передо мной тысячи возможностей. Будущее перестало быть для меня пустым звуком. Я поднялась к себе в квартиру, сняла со стены старую литографию и посмотрела еще один воображаемый фильм, не похожий ни на один предыдущий. Мы с Лолой вели армию будущих невест к желанной свободе. Посреди действия меня сморил сон — глубокий, нетерпеливый, исполненный планов, которые я твердо намеревалась осуществить.

 

11

Она восприняла новость спокойно, не бросилась меня обнимать, просто кивнула: «Хорошо». Да, ждать от Лолы восторгов пропорционально совершенным подвигам было по меньшей мере наивно. В ту среду меня впервые пригласили на тайное сборище у Огюстины. Поздним вечером квартал Барбес приобрел иной, более агрессивный облик. Больше шпанистого вида парней в коже с ног до головы, заметно больше пьяных. Я шла быстрым шагом, обгоняя прохожих, а вслед мне неслись игривые оклики уличных побирушек. На сердце у меня было неспокойно. Двери кафе были забраны железной решеткой. Понятное дело, бар давно закрылся. Дул холодный ветер, и у меня заледенели кончики пальцев. Я постучала. В ответ — тишина. Через пять минут я пришла к убеждению, что Лола надо мной посмеялась, а вся эта история про тайное общество и организованное сопротивление — чистой воды лажа. Что только такая простодушная дура, как я, могла повестись на подобную байку. Я уже собиралась уходить, когда вдруг появилась Синди. Она подняла решетку и молча махнула мне: пошли. Внутри пахло подвальной сыростью. В подсобке горели свечи, бросая на лица присутствующих пляшущие отблески. Женщины — их было человек десять — вели оживленный, хотя и негромкий разговор, словно кто-то со стороны нажал кнопку на пульте и приглушил звук. Я узнала атлетическую фигуру Биби — она стояла в глубине комнаты, сложив на широкой груди руки. Если нас накроют и придется сражаться за свое право на свободу от мужчин, мелькнуло у меня, из Биби выйдет отличный солдат — вряд ли кто рискнет вступить в рукопашную с этой горой накачанных мышц. Чрезмерно накрашенная девица с двумя подружками-гарпиями, устроившими свару у нас в лавке, тоже была здесь. При виде меня Лола поднялась.

— Ну вот, это моя новая помощница. Можно начинать. Девочки, познакомьтесь с Рафаэлой.

— Привет, Рафаэла! — хором сказали девочки.

Сборище напоминало нечто среднее между церковным пикником и еженедельной встречей анонимных алкоголиков. Лола, с повязанной на лбу банданой, уселась на стол и скрестила ноги.

— Поздравляю вас! — Перешептывания мгновенно стихли. — Поздравляю с тем, что вам хватило смелости сюда прийти. Знаю, что практически каждой из вас понадобилось ради этого хитрить и изворачиваться — ну, может, кроме Кристины, поскольку ее торгового агента почти никогда не бывает в Париже, а значит, он не в состоянии ничего ей запрещать.

Раздались сдержанные смешки, и даже в полутьме было видно, как хрупкая блондинка залилась краской.

— Вы пришли сюда не просто так. Вы пришли, чтобы избежать худшего. Очень скоро — через пару недель или через месяц — вас попытаются загнать в клетку. Очень тесную клетку, в которой вас ждут кухня, телевизор, телефон и тонна обязанностей, в том числе обязанность каждую неделю спать с одним и тем же мужиком, смотреть, как он толстеет и оставляет на вашей подушке все больше волос. И так — пока смерть не разлучит вас. Но вы должны знать, что смерть — дама капризная, она частенько опаздывает на свидания, и не исключено, что до того, как она явится за вашим муженьком, у него успеют выпасть все зубы. Вот почему мне представляется разумным посоветовать вам перед тем, как вляпаться в то же дерьмо, в какое вляпались ваши матери, хоть немножко раскинуть мозгами. Кстати, о матерях. Как вам кажется, они счастливы? Что хорошего принесли им все те годы, на протяжении которых они, как ядро на ноге, тащили на себе дом и семью? — Говоря, она взмахивала рукой со сжатым кулаком — революционерка, Че Гевара в женском обличье. И, поскольку я точно знала, что она никогда не просиживала ночей над учебниками истории, приходилось допустить, что этот талант у нее в крови.

Сопротивление существовало больше года. За это время организация выработала собственные ритуалы. Во-первых, новеньким предлагали рассказать, что их сюда привело. Сегодня выступала Биби. Оробев, она стояла и молча мяла свои большие руки.

— Давай, Биби, не дрейфь! — напутствовала ее Лола. — Тебе же легче станет. Сбрось с себя этот груз. Поделись им с остальными. И мы понесем его все вместе. Сделай первый шаг — научись нам доверять. И повтори все то, что говорила мне в магазине.

Биби собралась с духом. Натянула пониже майку, пытаясь прикрыть задницу — напрасный труд! — и чуть слышно, прерывающимся голосом, начала:

— Ну, короче. Мне очень хреново. Мать требует, чтобы я вышла за одного парня. Его зовут Жан-Шарль. Говорит, мне дико повезло, что нашелся дурак, который согласен жениться на слонихе. Это она меня так зовет — слониха. Не, я его не ненавижу. Просто он мне по фигу. На самом деле мать просто боится, что никогда не сбудет меня с рук, потому что я лесбиянка. Мы приехали с Антильских островов, а у нас на таких смотрят косо. Мать боится, что я ее опозорю. Все.

Лола вскочила на ноги:

— Браво, Биби! Твой случай может стать примером. Что он показывает? Что нам вешают лапшу на уши! Врут про свободу, которой не существует! Мы не должны терять бдительности, потому что, повторяю, никакой свободы не существует. Это нам предстоит ее создать, сложить из крохотных кусочков, завинтить покрепче все гайки и запустить мотор. Мы не дадим им собой командовать!

Лола создала целую систему, благодаря которой женщины не только общались между собой, но и помогали друг другу, проявляя настоящую солидарность — своего рода коммунизм с феминистским акцентом. Во всяком случае, они верили в то, что делают. Теперь кому-то из них надо было согласиться приютить Биби, если мать выставит ее из дому. Руку подняла Рашель:

— Пусть переезжает ко мне.

Рашель уже полгода состояла членом тайного общества. С подачи Лолы она порвала собственную помолвку, сняла однокомнатную квартиру в одном из северных районов города и нашла работу. Ее слова были встречены дружными аплодисментами.

Затем девушки по очереди отчитались о проделанной работе. Одна втихаря пункт за пунктом отменяла все свадебные заказы. На этой неделе она выбросила на помойку приглашения и сожгла подвенечное платье. Лола посоветовала ей сделать следующий шаг и известить наконец будущего мужа, что никакой свадьбы не будет. Легко сказать! Девушка вступила в общество полтора месяца назад, но пока смелости у нее хватало лишь на саботаж затеянных потенциальной свекровью приготовлений.

— Да ты пойми, — убеждала ее Лола, — каких-нибудь пятнадцать минут неприятного разговора, и все! Ну, чем ты рискуешь? В самом худшем случае он поступит с тобой, как когда-то поступил со мной мой, — врежет по морде. Зато ты будешь точно знать, что, согласись ты с ним остаться, он будет лупить тебя каждую неделю. А теперь сама подсчитай. В году пятьдесят две недели, помножь их на десять лет. Я не сильна в математике, но, по-моему, ежу понятно, сколько синяков тебя ожидает. Оно тебе надо?

Происходящее все больше напоминало мне Двор чудес в миниатюре. Жертвы домашних побоев, скрытые лесбиянки… Впрочем, атмосфера была скорее веселой. Согласно традиции, каждое заседание сопровождалось обильными возлияниями, так что под конец они начали горланить непристойные песни, способные вогнать в краску портового грузчика. Они так громко ржали, что вскоре в подвал спустилась Огюстина, как была, в домашних тапочках.

— Вы что, хотите, чтобы легавые приперлись? Думаете, они вам подпоют? Все, девочки, по домам. Хорошего понемножку.

И пяти минут не прошло, как она выставила всех за дверь. На улице Лола подошла ко мне попрощаться:

— Ну, что скажешь? Классные девки, а?

— Угу. Но дел еще с ними — начать и кончить.

Она подмигнула мне и растаяла в безлунной ночи.

Начиная со следующего дня я стала ходить в магазин как в учебную аудиторию, своего рода лабораторию по исследованию человеческих чувств. Подобно вивисектору, я вскрывала мимику и жесты, чтобы посмотреть, а есть ли у той или иной пары будущее. Среди них попадались разные. Одни вполголоса обменивались смешными, только им понятными словечками, словно говорили на особом языке любви. По другим было сразу видно, что они уже сейчас идут каждый своим путем.

Но больше всего меня поражала их нелепая готовность ринуться навстречу вечности. Стройными рядами, попарно, крепко держась за руки, они с напускной безмятежностью покорно шагали вперед, искренне веря, что все обещания будут исполнены, даже те, что в принципе неисполнимы. Поистине, думалось мне, человек — существо, извращенное до мозга костей. Иначе зачем ему самому на себя накладывать подобные кары, навязывать себе неприемлемые схемы поведения? Как же надо себя не любить, чтобы добровольно обрекать на существование в слишком тесном и узком ящике? Брак — не просто клетка, это преступно маленькая клетка, обитателям которой очень скоро станет нечем дышать. Я смотрела на молодые пары и прикидывала, как долго они смогут продержаться без кислорода, приклеенные друг к другу, когда удушье разрывает легкие. Я была зрителем, наблюдавшим за соревнованием атлетов, избравших для себя довольно странный вид спорта. Сегодня дежурной парой были Мартен и Магали. Они приходили к нам уже не в первый раз. Им нравилось копаться в нарядах, высказывая друг другу бесконечные замечания, — еще одна, помимо смехотворной банальности имен, объединявшая их черта. Они даже внешне были до того похожи, что я бы не удивилась, если бы в один прекрасный день они перестали существовать поврозь и слились, образовав единое существо. Мартен и Магали принадлежали к числу тех покупателей, которые с видимым удовольствием обходят всю лавку и первому же внимательному уху готовы выложить свою историю, не сомневаясь, что заслужат одобрение. Они познакомились в провинциальном коллеже. Их семьи жили в симпатичных домиках, расположенных на расстоянии трехсот метров один от другого. Их отцы знали друг друга в лицо, так как на протяжении многих лет бегали по воскресеньям в одно и то же время по одним и тем же парковым аллеям. Мартен и Магали влюбились друг в друга подростками, несмотря на прыщи и зубные пластинки. Вместе пережили первый бунт против родителей, выпускные экзамены, первый глоток алкоголя и, разумеется, прощание с девственностью. После школы по взаимному согласию решили перебраться в Париж. Вот такая гладкая история — ни сюрпризов, ни чрезвычайных происшествий. Я выслушала ее с ласковой улыбкой, не очень понимая, зачем они ее рассказывают. Какие еще им требовались подтверждения? Их союз казался нерушимым уже потому, что был абсолютно естественным.

Именно такими сказками обычно пичкают детишек. Найди человека, которого полюбишь всем сердцем, и никогда с ним не расставайся. Будешь строго следовать этому правилу — сумеешь построить крепкую семью. На сей раз они пришли, чтобы Магали примерила ранее заказанное платье. Разглядывая его, она ахала от восторга — в отличие от Мартена, проявившего некоторый скепсис. Потом она его надела, и он слегка скривился.

— Тебе что, не нравится?

— Мне кажется, оно тебя полнит.

— Ничего подобного. Сидит отлично.

— Ну не знаю. Сама смотри. В конце концов, это твое платье.

— Что ты имеешь в виду? Что я в день свадьбы буду выглядеть толстой уродиной?

— Я этого не говорил. Я только сказал, что ты в нем кажешься полнее, чем есть на самом деле.

— Нет уж, ты договаривай до конца! Скажи честно, что я жирная корова! Что у меня брюхо как у беременной на седьмом месяце!

Слово за слово, и между ними вспыхнула настоящая ссора — возможно, первая в их жизни. В конце концов она велела ему пойти пройтись и не мешать ей спокойно примерить платье. Мартен вздрогнул, как будто получил пыльным мешком по голове, и, шаркая подошвами, поплелся к выходу. Ноги отказывались ему повиноваться — неужели почуяли неладное? Магали разрыдалась. Пора действовать, поняла я.

Рентгенологическое исследование показало, что у этого брака нет перспектив. Поражен сам скелет. Магали, размазывая по щекам тушь, призналась, что самая мелкая стычка оборачивается у них кошмаром. Они слишком редко ссорились и не успели накопить опыта. Каждая пустяковина приобретала гипертрофированные размеры, разрасталась, как огромный пузырь. И достаточно было одного неосторожного слова, чтобы этот пузырь с треском лопнул. Магали часто притворялась, что соглашается с Мартеном, лишь бы избежать ссоры. Она ненавидела конфликты и вместо того, чтобы отстаивать свою точку зрения, предпочитала промолчать. Потому-то вдвоем они производили на окружающих впечатление близнецов. Но в том, что касается свадебного платья, — о нет! Здесь она ни за что не уступит! Почуяв в ней слабину, я решила, что почва подготовлена и можно уронить в нее семечко сомнения. Спросила, а не приходило ли ей когда-либо в голову, что возможна иная, более свободная жизнь. Тридцать минут спустя она согласилась принять участие в нашем следующем заседании. А я в очередной раз поразилась могуществу случайности. Никогда заранее не знаешь, куда повернет твоя судьба.

Каждый вторник одной из нас поручалось произнести небольшую речь. И вот настала моя очередь. Выступление на публике всегда было для меня сродни китайской пытке. Мне казалось, что слова, вырвавшись на вольный воздух, меняют значение. Очутившись в невесомости, они перекручиваются и до слушателя доходят в деформированном виде. Оратор при этом выглядит идиотом, потому что никто не понимает, что именно он хочет сказать. Короче говоря, я до смерти боялась, что надо мной станут смеяться. Подозреваю, что эта фобия сидела во мне еще с начальной школы и время было против нее бессильно. Накануне я весь вечер готовилась к испытанию. На своем воображаемом экране потрясала кулаком, вселяя мужество в войска и призывая следовать за мной, в светлое будущее. Рядом с бокалом вина положила блокнот и шариковую ручку — набросать текст речи. Как накануне экзамена, долго не могла заснуть. Утром встала с медвежьей болезнью и не смогла проглотить ни крошки. В магазин пришла белая, как новое платье. Лола, успевшая меня изучить, громко расхохоталась, только конский хвост весело запрыгал на голове.

— Ты что, из-за собрания такая убитая? Ой, не могу!

— Слушай, оставь меня в покое, а?

В этот миг явилась и Синди, вырядившаяся в плотно облегающие задницу белые кожаные штаны.

— Над чем смеемся? — поинтересовалась она. Веки она подкрасила пурпурными тенями довольно-таки агрессивного оттенка, отчего, когда она моргала, — а моргала она часто, — создавалось впечатление, что тебе сигналит передними фарами остановившаяся напротив машина.

— Любопытство кошку сгубило, — оборвала ее Лола. — У нас с Рафаэлой свои секреты.

Синди задрала свой аккуратный носик, тяжко вздохнула и отвернулась. По-моему, ей не нравилась моя явная дружба с Лолой. И мне нравилось, что она ей не нравится.

Вечером мы пошли к Огюстине. Без Синди, у которой разболелась голова. Впрочем, я подозревала, что ее мигрень той же природы, что заставляет жалобно стонать женщин, не желающих спать с мужем. Отговорка, и ничего больше. Лола, как всегда, лукаво улыбалась. Не дав мне времени опомниться, она объявила, что сегодня вступительное слово скажет ее помощница. Согласно традиции, я уселась на стол. В уголке притаилась новенькая. Магали сдержала обещание. Мое напряжение достигло предела — еще чуть-чуть, и разорвет грудь. Я развернула листок, на котором своим нечитабельным — любой врач позавидует — почерком вчера накорябала речь. Прочистила горло и ринулась в неизвестность:

— Нам внушают веру в браки по любви. Но любовь не нуждается в обручальных кольцах. Любви ни к чему побрякушки. Она смотрит в будущее, не подглядывая в брачный контракт. Любовь изменчива и непостоянна, ей необходим океанский простор. Она не может плавать по трехкомнатной квартире, даже расположенной в центре города. Нет, женщины выходят замуж вовсе не из-за любви. Они выходят замуж потому, что не умеют заполнять налоговую декларацию и чинить паровой котел. А еще потому, что не могут всю жизнь прожить с папой, а без него страшно, он ведь такой опытный и во всем разбирается. Вот мы и подыскиваем себе типа, на которого можно переложить все бытовые проблемы. И который, в свою очередь, женится по тем же самым причинам, хотя ни за что не признается в этом даже самому себе. Брак — это технический союз, заключаемый сторонами на взаимовыгодных условиях. И в этом-то и состоит наша ошибка. Гораздо умнее научиться все делать самим. И время выиграем, и шишек меньше набьем. Вместе мы вырвемся из этой клетки.

Они хлопали мне долго и громко, отчасти по доброте душевной, но все же. Я даже почувствовала, что у меня на пару градусов подскочила температура. Затем каждая из девушек зачитала список своих жалоб, и мы сообща нашли решение для каждого конкретного случая. Мне было хорошо как никогда. Пожалуй, впервые в жизни я ощутила себя на своем месте. Под конец Лола сказала, что гордится мной, и это была лучшая награда за трудный день. Дома я моментально заснула спокойным и глубоким сном — свидетельство необычайной для меня безмятежности духа.

 

12

Зонтик служил слабой защитой против летящих со всех сторон капель. Холод проникал под одежду, въедался в поры, пробирал до костей. Квартал Барбес плакал навзрыд под пощечинами безжалостного ноября. Ветер заставлял кланяться деревья, и даже наркодилеры исчезли с улиц, попрятавшись по норам. Я толкнула дверь бутика, еще погруженного в темноту. Манекены с застывшими на лицах улыбками недоверчиво покосились на меня, и я взглянула на часы. Десять с минутами. Внутри царил киношный разгром. В углу валялись в обнимку сдернутые с вешалок платья, пол усеивали разбросанные, как конфетти, чеки. Обстановка была как наутро после попойки. Или после ограбления. Мне стало страшно: а вдруг что-то случилось? Вдруг кто-то покушался на жизнь Лолы? Но тут я заметила пробивающийся из подсобки свет. В кабинете в гордом одиночестве сидел Жерар. Костей он не бросал. Сидел горестно уронив голову в ладони, всем своим видом демонстрируя крайнюю степень отчаяния. Но, когда он посмотрел на меня, в его глазах вспыхнула такая ненависть, что было непонятно, как она могла уместиться в двух крошечных человеческих зрачках.

— Ты зачем явилась, шалава? Почему не сбежала вместе со своей подружкой?

Смысл его слов не сразу дошел до меня.

— Ты мне тут дурочку не ломай! Мне все известно, слышишь, все!

Он вскочил, подошел ко мне на опасно близкое расстояние и своими маленькими ручками ухватил меня за плечи.

— Я все знаю про ваш заговор! Великий фронт за освобождение женщины! Посиделки у этой старой курвы Огюстины! Только ваша пророчица вас кинула! Лола вас кинула! — Он тряс меня, как детскую копилку. — Есть, есть на свете справедливость! Ваша сисястая профурсетка вами подтерлась! Так вам и надо!

Он отпустил меня, и я без сил опустилась на пластмассовый стул. Мозг еще не успел переварить полученную информацию, сложить два и два, но тело, заранее придавленное чудовищной вестью, отреагировало сразу. Жерар жирным бочонком катался туда-сюда по тесной комнатушке.

— Синди все мне рассказала. Вы просто дуры, неопытные дуры. Затеваете тайное общество, собираетесь строить козни, а правил игры не знаете! Три — плохое число. Втроем дело не начинают. А Синди просто надоело, что эта психованная дрянь в мини-юбке ею командует. Она тут улыбалась направо и налево, а сама меня обворовывала!

Как выяснилось, новый парень Синди сделал ей предложение. И вчера вечером, когда мы с Лолой ушли из магазина, Синди, эта предательница, написала заявление об уходе. Я же сразу догадалась, что никакая голова у нее не болит. Но этого ей показалось мало. Утром, придя на работу, Жерар нашел письмо, в котором она выложила ему все — и про тайные собрания, и про нашу стратегию. Я никак не могла понять, зачем ей это понадобилось. Не полная же она идиотка! С другой стороны, все последнее время Синди вела себя странно. Эта манера сидеть уткнувшись носом себе в декольте, эти фальшивые улыбочки… Очевидно, она приревновала меня к Лоле и решила отомстить. Ну конечно. Да, в кои-то веки наш хозяин оказался прав: мы с самого начала набрали не ту команду. Одним словом, едва Лола появилась в лавке, Жерар устроил ей перестрелку в О.К.-Корале. Как назло, именно в этот день Жерару удалось вылезти из постели не в одиннадцать, как обычно, а ни свет ни заря, что отнюдь не улучшило его настроения. И он дождался прихода Лолы, чтобы вломить ей по первое число. Разумеется, она оказала ему сопротивление. Они устроили в лавке партию в салки-догонялки, последствия которой я и обнаружила в виде царящего в торговом зале разгрома. В конце концов Лола убежала. Жерар ее не поймал. Что неудивительно: с его коротенькими ножками он проиграл бы кросс даже пятилетнему карапузу.

Как бы там ни было, теперь мы с Жераром, как два дурака, сидели с постными минами в подсобке и пялились на грязный ковер, словно надеялись, что он подскажет нам волшебное решение.

— Не знаю, что мне с тобой делать, — сказал он. — Может, сдам тебя легавым. По обвинению в мошенничестве.

Какое-то время он сидел погруженный в свои мысли. Я ждала, когда он очнется, преодолевая искушение встать и, последовав примеру Лолы, просто сбежать. Но я не осмелилась. А он все сидел и сидел, думал и думал. Минут через десять он потряс головой и изрек:

— Иди домой. Завтра решу, как тебя наказать. Я тебе позвоню. Только не вздумай играть со мной в прятки. В учетной карточке, которую ты заполнила при приеме на работу, есть адрес и телефон твоих родителей. Не хотелось бы тревожить их среди ночи.

Ситуация резко изменилась, и не в мою пользу. Не успела я войти к себе, раздался стук в дверь. Это была моя мать. Она вошла, не дожидаясь приглашения, и с бесцеремонностью подлинной хозяйки уселась на мою кровать. Мне и так было паршиво, а вторжение в мое личное пространство чужих цокающих каблуков мало способствовало восстановлению морального духа.

— Я слышала, как ты поднимаешься. Что-то ты рано сегодня. Случилось что?

— Нет, ничего. Все нормально, мам.

— Я же вижу, что-то случилось. Тебя уволили? Или ты наконец сообразила, что вряд ли стоит посвящать всю жизнь торговле тряпками? Рафаэла, девочка, тебя занесло куда-то не туда.

— Оставь меня в покое.

— Как ты со мной разговариваешь? Что вообще с тобой происходит?

— Да, да, я чокнулась! Слетела с катушек! У меня в этом году спецкурс по тихому помешательству! И успехи грандиозные! Может, даже дадут диплом с отличием! Вот только экзамены сдам! Короче, будь так добра, не мешай мне зубрить! Иди домой.

Все. Ее праву вмешиваться в мою жизнь наст конец. Уходя, она хлопнула дверью. Резко и решительно, что означало: первой мириться она не станет. Я избавилась от матери, по-настоящему избавилась. В общем-то не такой уж плохой день.

 

13

На следующее утро меня разбудил телефонный звонок. Жерар. Позвонить ни свет ни заря входило составной частью в план его мести. Как выяснилось, у него родилась идея. Ну надо же, хмыкнула я про себя. Поскольку и Лола, и Синди покинули его одновременно, до него вдруг доперло, что он остался без продавца. «Слушай сюда! Поднимай свою задницу и чеши на работу, да побыстрее! Доработаешь до конца месяца, как полагается, а я пока подыщу кого-нибудь поприличней. Учти, платить тебе я не собираюсь. За так поработаешь. И не советую вякать. Помни, что я с тебя глаз не спущу. Только попробуй кинуть мне какую-нибудь подляну, я тебе все кости переломаю. Все. Возражения не принимаются». Отныне мне запрещалось вступать с покупателями в разговоры, разве что с целью впарить им как можно больше свадебных платьев и пластмассовых букетов. Трубку он швырнул, не дав мне вставить ни слова. Впрочем, что бы я ему ответила, ведь никаких вопросов он не задавал. Выходило, что я подписала договор с этим дьяволом. Лола не подавала признаков жизни. Я все еще не могла в это поверить. Горе навалилось на меня каменной глыбой. Боль и пустота. Ничего справа, ничего слева. Не на что отвлечься. Слишком жестокая кара — в наши дни так уже не карают. Но в то же время мне нравилось ощущать эту боль внутри себя как некий чужеродный предмет, как некий пустивший корни росток, который уже не выполоть. Я плакала сухими слезами и, не в состоянии исторгнуть из себя ни капли влаги, все никак не могла наплакаться. Вот что было хуже всего — эти внутренние слезы, которые оставляли нетронутым лицо, но изничтожали душу. Бушевавшее во мне наводнение подмывало устои, заволакивало налетом плесени надежды. Если так пойдет дальше, понимала я, все здание моей веры в людей вскоре обрушится.

Зачем я здесь? Обстановка в магазине совершенно изменилась. Из нее ушло волшебство. Я оглядывалась вокруг, словно в первый раз, и в свете реальности видела вещи такими, какие они есть. Заляпанный ковер, уставшие вечно улыбаться манекены — наверное, им тоже надоело постоянное вранье. О нет, жизнь — вовсе не сладостный сон с неизменно хорошим концом. Жерар теперь безвылазно торчал в кабинете. До меня доносились проклятия, изрыгаемые им в адрес костей, и их сухой перестук, повторявшийся с завидной регулярностью, раз в четыре секунды. Стук, стук, стук. Может, я схожу с ума? Я убила полгода на чокнутую психопатку, объявившую крестовый поход против брака, и что же? Она меня бросила. Даже платья взирали на меня с презрением. Никогда не любила подводить итоги. Но подсчитала, что мне осталось промучиться в этом тряпочном аду еще двадцать шесть дней. Двадцать шесть дней до истечения срока действия моего договора. После чего все придется начинать сначала. Я сама отрезала от себя друзей и семью, поставила крест на профессиональной карьере. Моя предшествующая жизнь была не слишком яркой. Но сейчас меня не покидало ощущение, что я проделала долгое путешествие, из которого вообще не собиралась возвращаться, и, ступив на родную почву, еще не скоро избавлюсь от отвратительного синдрома jet-lag. Мне даже думать было противно о том, что я опять буду сидеть напротив старушки Кароль и рассуждать о переделке мира. Похоже, обратной дороги нет. Во всяком случае, в мои намерения не входило выбивать пыль из своей старой жизни.

Закоулки помещения утратили свой невинный вид. На каждом шагу меня подстерегали воспоминания, горькие, как после разрыва с любимым. За каждым манекеном мне чудился ее подвижный силуэт, отовсюду слышался ее беспричинный смех. Воцарившаяся тишина весила целую тонну. Один колокольчик еще пытался шутить, но от его задорного перезвона на сердце становилось только тягостнее — он лишний раз напоминал, что, кроме него, шуметь здесь больше некому. Даже покупатели утратили всякий колорит. Они приходили, потому что собирались жениться — раз и навсегда. Я села в автобус, не опоздавший ни на секунду. Тоскливо было, хоть вой. Дома сняла со стены картину, но на опустевшем пространстве передо мной возникли не мечты, а воспоминания. Незначительные эпизоды, каждый из которых мне хотелось навсегда зафиксировать на стене, чтобы вся эта эпоха не канула в небытие. Я впервые в жизни страдала от тоски по конкретному человеку. Жалко, что я неверующая, — могла бы помолиться. На рожу Жерара я смотреть не могла без содрогания. Во сне мне являлась Синди, и я лупила ее, эту заразу, что было сил: вот тебе, гадина, посмотри, что ты наделала. И девчонок спасать стало некому. Без руля и ветрил, они будут дрейфовать, пока их не прибьет в тесные квартирки, где нет места мечтам. Лицемерка проклятая! Мелкая душонка, даром что сиськи большие. А ведь как притворялась, как стелилась! «Лола, золото мое!» А сама в это время… Но мещанское нутро взяло свое. Все, что ей нужно от жизни, — это свой домик — плохонький, да мой. Я от души желала ей утонуть в собственном олимпийском бассейне. Изменница, безмозглая дура. Подушка намокла от теплых слез. Я уснула в луже сожалений.

 

14

В воскресенье рано утром у меня зазвонил телефон. Я услышала на том конце провода ее взволнованный голос. Мы должны срочно увидеться, сказала Лола, и все мои упреки мгновенно рассыпались в пыль. Через полчаса я уже сидела в забегаловке на площади Пигаль и ждала ее прихода. Лола всегда фанатично относилась к своей прическе: по одной укладке можно было прочитать ее прошлое, настоящее и будущее. В тот день она заколола свои мелко вьющиеся волосы в высокий пучок, из которого выбивалось несколько испуганных прядей; удерживала всю эту шаткую конструкцию обыкновенная шариковая ручка. Я без труда прочитала заключенное в ней послание: «Креплюсь из последних сил. Еще чуть-чуть, и сорвусь». Лола рухнула на стул напротив меня и сделала затяжку, такую глубокую, что едва не спалила всю сигарету. Столбик пепла оторвался и упал прямо в стоящую возле ее ног раскрытую сумку, но она не обратила на это ни малейшего внимания.

— Блин, ну, я влипла, ты даже себе не представляешь.

— Почему ты мне раньше не позвонила?

— Потому что! Что я, Жерара не знаю? Он же меня с собаками ищет! На что хочешь спорю — он и за тобой следит. Не сам, конечно, а кто-нибудь из его дружков-приятелей. Можно подумать, ты кино про шпионов никогда не смотрела!

— Не слишком много, — признала я. — Ну ладно, если следовать заветам непогрешимой Мата Хари, что нам сейчас делать?

— Мата чего? А, не важно. Главное для нас — взаимовыручка. Слушай, мне нужна твоя помощь. Я пока прячусь у Лейлы, но долго я там не выдержу. Лейла — хорошая баба, но ее дочку я просто не перевариваю. Они с Лапулей вечно ссорятся. Война в песочнице, блин. Короче, мне надо оттуда сваливать, пока они друг дружке глаза не выцарапали из-за коробки цветных карандашей. Тем более что я не сомневаюсь: первой ударит Лапуля. А мне потом отвечать.

— Ну хорошо, и какую роль ты отводишь мне?

— Очень простую. Помоги мне снять квартиру. На меня в агентствах по найму смотрят косо. И квитанций об оплате у меня нет. Ты — совсем другое дело. Выглядишь как надо, умеешь говорить умными словами. Тебе они точно поверят. А ты просто скажешь, что хочешь снять квартиру на двоих с подругой.

— А не могла бы ты, Лола, объяснить мне, с какой стати я должна всем этим заниматься? Мне кажется, ты не отдаешь себе отчета в том, что ты делаешь с людьми. И знаешь, почему? Потому что ты все время думаешь только о себе. Ты втянула меня в историю с этим антибрачным бом. Я бросила учебу. Я пошла за тобой с закрытыми глазами. А потом ты вдруг исчезаешь и предоставляешь мне выкручиваться самостоятельно. Разгребать бардак, который ты учинила. И вот в один прекрасный день ты возникаешь ниоткуда, жалуешься на трудности и сообщаешь, что это еще не конец, потому что я еще могу тебе пригодиться. Но почему ты так уверена, что я опять побегу таскать тебе каштаны из огня?

Она посмотрела на меня странным взглядом и взяла мои руки в свои. Это, конечно, был киношный жест, но она исполнила его достаточно убедительно, чтобы мне захотелось ей поверить. Она наклонилась ко мне, перегнувшись через пластик столешницы, и погладила меня по щеке.

— Успокойся, пожалуйста. Никогда еще не видела, чтобы ты так нервничала. Честно говоря, тебе это совсем не идет. Послушай, Рафаэла. Все, что ты делала, ты делала добровольно, потому что тебе это нравилось. Я ни к чему тебя не принуждала. Теперь я стала для тебя обузой, и ты хочешь от меня избавиться. Никаких проблем. Просто я думала, что мы с тобой подруги.

Она неторопливо поднялась, бросила на стол несколько монет и сделала вид, что собирается уходить. Я не хотела поддаваться на столь примитивный трюк. Все во мне восставало против ее дешевой игры на моих чувствах. Но в то же время я понимала, что из нас двоих решимости больше у нее. Если я дам ей уйти из этого кафе, то потеряю ее навсегда. Нарочито замедленным движением она подняла с пола свою сумку. И я сломалась.

Два часа спустя мы сидели в такси, куда усадили Лапулю и погрузили вещи, и на всей скорости мчались к моему дому. Лола старательно прятала за напускной озабоченностью торжествующую улыбку. Они с водителем вели разговор об экономике и хором сетовали на несправедливость жизни, стоимость которой растет быстрее доходов. Они даже устроили небольшое состязание, предъявляя друг другу для сравнения свои несчастья. Однако шофер, с парализованной женой и пожизненным кредитом за двушку в неблагополучном пригороде, явно вырвался вперед, не оставив ей надежды сократить расстояние. Мы остановились перед домом османовской постройки, и Лола восхищенно присвистнула. «Ничего себе! Так, значит, здесь ты и живешь?» — «Да». Мраморную облицовку подъезда она изучала с внимательностью наводчика. Мы волокли за собой два чемодана и целую гору пластиковых пакетов, в которые она без разбора покидала свое имущество. Допотопный фен, фотоальбом с наклейкой на обложке «Не открывать», шмотки всех цветов радуги. Я торопилась пронести все это, пока нас не засекла консьержка и не побежала докладывать моей матери, что я устраиваю в доме цыганский табор. А что, подумалось мне, это было бы прикольно. «Первый цыганский табор в Шестнадцатом округе» — и улица, запруженная ободранными трейлерами. Уверена, мои родители это бы оценили.

Мы сгрузили все ее барахло, и моя квартира сразу стала похожа на забитый всяким старьем чердак. Лолу результат восхитил. Она огляделась и пожала плечами: «Подумаешь, бардак. Ничего, привыкнешь. Это как наркотик — один раз попробуешь, потом по-другому уже не сможешь». До меня только сейчас понемногу начало доходить, на что я согласилась. Ближе к вечеру ко мне должна прийти домработница. Я позвонила ей и сказала, что больше в ее услугах не нуждаюсь. Мне не хотелось, чтобы она перемывала мне кости с моими предками — я уже давно подозревала, что она регулярно поставляет им отчеты о моем поведении. Смеркалось. Я потихоньку спустилась к родителям, быстро приготовила овощной суп и стащила пачку печенья. Мы постелили на полу набивной матрас для девочки и улеглись перед включенным телевизором, по которому шла какая-то дебильная развлекательная передача. Лапуля скоро уснула, погрузившись в царство детских снов. Лола повернулась ко мне:

— Рафаэла, можно я задам тебе один вопрос?

— Задавай.

— Ты из богатой семьи. Зачем ты работаешь?

— Чтобы со мной хоть что-нибудь происходило.

— А, ну тогда считай, что тебе повезло. Со мной у тебя недостатка в происшествиях не будет. По части катастроф я чемпион. У меня их больше, чем подарков в мешке у Деда Мороза. Всем раздам, и еще останется.

Она хорохорилась, но у меня ее слова вызвали улыбку. Потом она натянула одеяло до подбородка и повернулась к стене. Засыпая, я чувствовала ее рядом и была счастлива.

 

15

Разумеется, поиски квартиры обернулись провалом. И ведь нельзя сказать, чтобы мы особенно капризничали. Субботним утром, просмотрев газету с объявлениями, мы выбрали три вполне приемлемых варианта — двухкомнатные квартиры в спокойном пригороде. Но, еще не выходя из дома, по одному тому, как Лола собиралась, я поняла, что наша затея закончится пшиком. Она объявила, что должна навести красоту, и скрылась в ванной. Сорок минут я слушала шум льющейся воды. Наконец дверь, выпустив облако пара, распахнулась, и я чуть на месте не подпрыгнула. Лола надела джинсы в обтяжку и красный топ из блескучего материала, имитирующего змеиную кожу. На ногах у нее были туфли на платформе. Глаза обвела черным, губы накрасила алой, в цвет топа, помадой. Включила на полную громкость музыку и встала перед зеркалом, которое, должно быть, содрогнулось — никто и никогда еще не пялился в него с таким откровенным бесстыдством. С бесшабашностью подростка, решившего доказать всему миру, что он не лыком шит, она откинула назад голову и нежным голосом футбольного хулигана гаркнула: «А ну, кто на меня?!» Все наши встречи разворачивались по одному и тому же пугающе единообразному сценарию. Владельцы квартир, которые по телефону были сама любезность, при виде нас менялись в лице, как будто подавились собственным галстуком. А одна дама даже заподозрила розыгрыш и все время недоверчиво озиралась, словно искала скрытую телекамеру. Конечно, я понимала, что Лола вовсе не желает от меня переезжать. Но я не возражала. Что толку отрицать: меня неудержимо влекло к ней и связанным с ней неприятностям. Пожалуй, я даже испытывала к ней благодарность за то, что она так щедро делится ими со мной, — наконец-то и в моей жизни начало что-то происходить. Слишком долго я ждала своего мессию, слишком долго, простершись ниц, молила: «Господи, сжалься надо мной! Нашли на меня катастрофу!»

Постепенно организовалось наше новое житье-бытье — двух скрывающихся от людей подружек. У меня имелись кое-какие сбережения. Лапуля теперь целыми днями сидела с нами. «Слушай, может, научишь ее читать? — как-то предложила Лола. — Сдается мне, что ей не часто придется ходить в школу». Уборкой мы занимались с песнями и танцами. Лола держала веник как микрофон и во все горло распевала модную попсу. Потом посылала воображаемой толпе поклонников воздушный поцелуй, кричала: «Привет, Париж!» — кланялась и шла мыть пол в ванной.

Была только одна песня, которую я ненавидела. Она называлась «Lou, everything because of you», и Лола, слыша ее, отдавалась ей целиком, без остатка. Когда ее передали по радио в первый раз — дело было в воскресенье, — она застыла на месте, и жизнь в ней замерла. Она с головой нырнула в тревожные ритмы и ухнула на самое дно под грузом воспоминаний, камнями набивших ее карманы. Потом она мне рассказала, что раньше, совсем молодой, слушала эту песню часами, заводя ее снова и снова. Эта мелодия следовала за ней словно тень. Кое-кто считал ее манеру напевать себе под нос признаком легкомыслия, но это было не так. На самом деле каждый куплет звучал для нее похоронным маршем, а все вместе они сплетались в лабиринт, в котором ничего не стоило потеряться. Она специально держала свою душу в плену этой музыки, чтобы не дать ей вырваться на волю, где ее не ждало ничего, кроме проблем. Но, пока пели аккорды, она могла ни о чем не думать.

Я сделала это не нарочно. Как я уже упоминала, было воскресенье — прежде, до того как Лола ко мне переехала, самый ненавистный для меня день недели. Я гладила наши вещи и включила радио. Зазвучала незнакомая мне песня. Лола насторожилась. И тут я увидела, как она вздрогнула всем телом. Зажмурила глаза, не давая пролиться слезам. Давнее воспоминание с опасной стремительностью втягивало ее в себя, как в черную дыру. Она тряхнула головой, словно говорила «нет!» невидимому врагу. Держа утюг на весу над мятой блузкой, я смотрела, как она пытается сопротивляться, и не понимала, имею ли право прерывать ее путешествие во времени. Я присела на кровать рядом с ней и положила руку ей на плечо, возвращая в мир живых. Когда она очнулась, вид у нее был словно у лунатика, разбуженного на краю пропасти.

Мне даже не пришлось ни о чем ее расспрашивать.

— Это отец Лапули, — сказала она. Сама я никогда не осмелилась бы задать ей этот вопрос. — Я все так же люблю его голос. Мне тогда было двадцать пять. Парни репетировали в подвале на улице Сен-Бальзен. Узенькая, плохо освещенная улочка в Монпелье, по которой даже крысы бегать боялись. По правде сказать, я там работала неподалеку, в ресторане. Как-то вечером возвращалась от подружки, заплутала немного и вышла на эту улочку. Там окошко было, внизу, у самой земли, и слышно было, как в подвале парень поет низким таким голосом. Мне так понравилась эта их музыка, она меня прямо как будто в плен взяла, и я стала часто туда ходить, одна, вставала у стенки и слушала. Ребят этих я не знала, да я и не жаждала с ними знакомиться, меня вполне устраивала музыка — одна, без лиц. Соседи вечно жаловались на шум. А я все удивлялась: вот козлы, глухие они, что ли, разве это шум? Меня этот тяжелый голос до печенок пронимал. Наверное, у него горло больное, думала я, ну конечно, трудно петь, если публика тебе не хлопает и не кричит «браво». И каждый раз боялась, а вдруг я в последний раз эти песни слышу. В перерывах они пили пиво и трепались про своих девчонок. Знаешь, это было похоже на сериал, только без картинки, один звук. Их было трое. Я представляла их себе такими. Вокалист — его звали Ноам — был высокий и худой; носить он должен потертые черные штаны, которые с него сваливаются. Кевин и Патрик были попроще. Кевин наверняка толстый: он говорил таким голосом, каким обычно говорят толстяки, а потом, я знала, что у него проблемы с девчонками, девчонки не любят толстых. Зато он умел рассказывать всякие истории. Например, как он раздобыл себе очередную куртку, он на них прямо помешан был, на этих куртках, солил он их, что ли? Остальные двое ржали как кони, до того он смешно рассказывал. Я и сама иногда вместе с ними смеялась, только старалась потише, чтобы они меня не засекли. Так продолжалось месяцев пять или шесть. Я ужасно к ним привыкла. Сейчас-то я понимаю, что просто боялась увидеть их по-настоящему, в жизни. Меня устраивало, что они существуют только у меня в голове. И еще одного я боялась. Что приду вечером, а там — тишина. Они все время обсуждали какого-то продюсера, говорили, что вот скоро выйдет диск и они рванут в Париж, а там от девчонок им проходу не будет. Я даже злилась на них. Как же это, хотела крикнуть я, а про меня вы забыли? А со мной что будет, если вы уедете из города? И вот как-то раз слышу, припирается к ним старуха, которая над ними жила, и давай дребезжать, сама одной ногой в могиле, а туда же. «А ну прекратите безобразие, говнюки паршивые! Сейчас полицию вызову, они вас живо угомонят! Ишь взяли моду, никакого людям покою!»

Я испугалась. Это была реальная угроза. Музыка исчезнет, и не останется ничего, кроме никому не нужной старухиной тишины. И тогда я как заору в окошко: «А ну отвали отсюда, шлюха старая! Ты все равно глухая на оба уха! Делать тебе нечего, так и скажи! Сидишь небось одна как сыч, вот и ищешь, к кому бы прицепиться. Что, даже внуки не навещают? Раньше хоть на Рождество приходили, а теперь фигушки? Говорят, денег на подарки нет?» Старуха прямо опупела: «Кто это?» — «Пресвятая Дева!» — отвечаю. А она хоть и в маразме, а тут струхнула. Я давно заметила, чем ближе к кладбищу, тем меньше народу охота ссориться с церковью. Короче, гавкнула она напоследок, что еще до них доберется, и слиняла.

«Эй, ты кто? — крикнул Ноам. — Чего лезешь не в свое дело?» Честно говоря, если бы он начал меня благодарить за то, что я их спасла, я бы в нем разочаровалась. Я вообще не хотела ничего отвечать. «Эй ты, я к тебе обращаюсь! Давай, спускайся! Надо же посмотреть, что там за Зорро объявился!» — «А ты, часом, не Женщина-кошка?» — подхватил Кевин. Я молча спустилась в подвал. Помню, от затхлого воздуха у меня перехватило дыхание. На глаза навернулись слезы, но я убеждала себя, что это от вони, а не от страха. Знаешь, там, где я росла, мне постоянно твердили, что ни в коем случае нельзя оставаться в комнате одной с тремя мужиками, особенно если комната — в подвале.

Я стояла и пялилась в землю. От ужаса. Ко мне подошел Ноам. Я не так уж и ошиблась насчет его внешности. Он и правда оказался высокий и худой, с очень черными глазами, а под ними — мешки в поллица, у хороших мальчиков таких не бывает. Он достал сигарету и щелкнул зажигалкой. Вспыхнуло пламя, и я на миг увидела его вздернутый нос и огромный, как мне показалось, рот. Руки у меня стали ватными. Я оробела — впервые в жизни. «Ты что, за нами шпионишь?» Он медленно выпустил струю дыма мне в лицо. Ты не поверишь, но я почувствовала, как этот дым оседает у меня на щеках. Сексуально до ужаса. Я закрыла глаза. «Отвечай, чего тебе надо?» В углу, возле синтезатора, сидели двое других и по-волчьи улыбались. Но я перестала их бояться. «Я единственная, кто понимает твою музыку». Я специально обращалась только к нему, чтобы эти два баклана в углу поняли, что они тут никто, так, статисты. «Мне нравится твой голос. Нравится, как ты выдыхаешь ноты и глотаешь вздохи. Нравятся дебильные слова, которые ты сочиняешь по ночам после трех косяков. И истории твои нравятся. Те, которые ты рассказываешь своим друганам. Мне нравится, что скоро ты их бросишь, потому что без них быстрее добьешься успеха. Мне нравится, как ты пресмыкаешься перед каким-нибудь козлом, если думаешь, что он поможет тебе пролезть наверх, а потом перед дружками поливаешь его говном и говоришь, что он полный придурок и что не родился еще на свет человек, который будет тебе диктовать, что делать, хотя на самом деле ты ради славы душу прозакладываешь, но, когда продюсер тебе намекнет, что желает пообщаться с тобой без штанов, ты пошлешь его лесом. И я — единственный в мире человек, который точно знает, что с тобой дальше будет». Он заржал во весь голос. И вынес приговор: «Ну ты правда крутая».

Так начался их роман, похожий на романы, описанные в книгах, которых она не читала. Ноам разрешил ей присутствовать на репетициях. Как любому новому предмету в привычных декорациях, ей понадобилось время, чтобы отвоевать себе место. Первые две недели она чувствовала себя среди них чужой. Ей казалось, что она — незваный гость, но все равно сразу после работы приходила в подвал, никогда не опаздывая к началу репетиции, садилась в уголке и молчала. Она была счастлива уже тем, что ей позволили занять этот крохотный пятачок, позволили существовать в их пространстве. Она слушала их всем своим естеством, не произнося ни слова, и, даже когда репетиция заканчивалась, воздерживалась от любых комментариев, слишком дорожа своей привилегией, чтобы рисковать ее утратой. В сущности, она знала, что недалек тот день, когда они сами захотят задать ей множество вопросов, спросить, что она думает об их работе. И все то время, что она безмолвно сидела у себя в уголке, она про себя готовилась к той минуте, когда ей будет предоставлено право голоса. Ловила фальшивые ноты, запоминала каждого «петуха», пущенного вокалистами, отмечала рассогласованность в звучании инструментов. И она победила недоверчивое презрение его компаньонов. Она смеялась их шуткам так же, как смеялась им раньше, стоя возле водосточной трубы. В конце концов они просто забыли, что она не из их тусовки. С последним аккордом она вставала, махала музыкантам рукой и уходила, не напрашиваясь на продолжение. Теперь ей стало гораздо легче пережить день, потому что она знала, что вечером погрузится в музыку Ноама, на которого старалась не слишком уж пялиться. А потом настал день рождения Кевина. Ему стукнуло двадцать пять. В тот вечер они встретили ее на пороге студии. И Кевин сказал: «Только тебя и ждем». И она поняла, что наконец стала частью целого, немой мелодией провинциальной рок-группы. Лола рассказывала мне об этом, и ее лицо окрасилось улыбкой, явившейся из былых времен, воскресшей из небытия, той самой улыбкой, с какой она выслушала парней, заявивших: «Сегодня не репетируем. Сегодня у Кевина дэ-рэ. Идем в «Сен-Луи», выпьем». «Сен-Луи» был обычным баром — с поцарапанной цинковой стойкой и расшатанными табуретами, донельзя утомленными своим рабским существованием и мечтающими об одном: когда же наконец кончится эта мука и их потертые сиденья из кожзаменителя освободятся от задниц всяких алкашей. Но в тот вечер задрипанный бар был для нее самым нарядным местом на земле, потому что она пришла сюда праздновать — не только день рождения Кевина, но и свою победу. Они сели рядом, образовав дружеский кружок, обсудили события последних недель, разобрали неправильные аккорды и помянули недобрым словом парижского продюсера, обещавшего им позвонить, да так и не позвонившего. И тут Лола тонким, как будто не своим голоском пропищала: «Зря он заставляет вас ждать. Он совершает большую ошибку». Разумеется, она гладила их по шерстке, но своей цели она добилась: они обратили на нее внимание. Волшебный миг! Они смотрели на нее взглядами, в которых светилась не вражда, а любопытство. «Они потом будут локти себе кусать, — решилась добавить она. — Упустят вас сейчас, а потом, когда ваш диск выйдет, поймут, что прогадали. Что надо было слушать ухом, а не брюхом». Комплимент явно выходил за рамки обычной меломании. Ноам сидел с кротким видом мудреца, первым сообразившего приблизить ко двору новенькую. Лола заметила его удовлетворенную улыбку. Но не более того. Они проспорили всю ночь — о музыкальной карьере, о концертах и выступлениях по радио. У Ноама, когда он говорил, в глазах вспыхивали искры яростного безумия, притягивавшие ее как магнитом; он рассуждал о будущем так, словно знал наверняка, что успех к ним придет, не сегодня, так завтра; он не вешал им лапшу на уши, а пророчествовал. Каждый раз, когда он начинал вслух мечтать о том, как полуголые фанатки будут рвать на них майки, Лолу пронзала острая боль. Но парни начинали смеяться, и своим смехом стирали ее боль. Потом им объявили, что чудесный бар закрывается; хозяйка не стала от них скрывать, что ей уже далеко не двадцать пять, она устала за день как собака, а с утра ей опять открываться. Они заплатили за выпитое, все вчетвером собрав по карманам мелочь, — у подвальных музыкантов лишних денег не водилось. Прощаясь, Ноам сказал друзьям: «Я ее провожу».

О том, что произошло потом, Лола предпочла не распространяться. В какой-то момент, вынырнув из прошлого, она недоуменно нахмурилась, как человек, против собственной воли наболтавший лишнего. Она увлеклась монологом, наверное, решив, что по привычке говорит сама с собой, оставшись наедине с ночью и своими потаенными мечтами. На меня она смотрела недобро, явно злясь, что теперь я все про нее знаю, как будто я наблюдала за ее жизнью через замочную скважину. В общем, подвела она итог, так она забеременела Лапулей. Ноам делал ей предложение, он хотел создать семью. Но как раз в это время группе удалось заключить контракт с небольшой нью-йоркской фирмой звукозаписи. Решив, что не вправе вставать на пути его успеха, Лола утаила от него, что ждет ребенка, и упустила единственного мужчину, которого любила.

 

16

Прошли три недели, сожравшие все мои сбережения. Я наконец распрощалась со «Свадьбой-2000». Со странным чувством покидала я лавку. В мой последний рабочий день в магазине появилась новая продавщица. Лет сорока, чистенькая и прилизанная. Строгий костюм, манеры школьной училки и стародевичьи очочки. Такая проследит, чтобы все свадьбы праздновались как положено, без лишних расходов, но и без нарушения раз навсегда установленных правил. Видимо, в руководстве решили, что пора менять стратегию подбора кадров. Я смотрела на магазин как на квартиру, в которой прошла счастливая пора моей жизни. Но ничего, зато я умыкнула у них Лолу — единственную ценность, которой они располагали. Кстати, Лола мне все уши прожужжала насчет того, чтобы я и пикнуть никому не смела, что она живет у меня. Даже старой Огюстине. Береженого бог бережет. «Точно тебе говорю, если Жерар меня поймает, он с меня шкуру спустит». Я не стала спорить — нравится ей воображать себя героиней боевика, пожалуйста, я не против. Ничего особенного я в свой последний день предпринимать не собиралась. Только смотрела с жалостью на несчастных девчонок, которым больше не удастся воспользоваться нашей помощью. Хорошо помню одну невысокую брюнеточку, привлекшую мое внимание своим расстроенным видом. Парень, что пришел вместе с ней, только и делал, что отдавал ей приказы: «Примерь вот это платье», «Распусти волосы», «Улыбнись! Предупреждаю, ты должна выглядеть счастливой, потому что я собираюсь купить тебе это платье». У меня аж мурашки по коже побежали, до того он был мерзок. Ну нет, не могу стоять и спокойно смотреть на это безобразие. Жерара еще не было, но новенькая, видимо получившая инструкции, глаз с меня не спускала. Я улучила минуту, когда она отошла в туалет, и ринулась в образовавшуюся брешь. Отозвала девушку в сторонку и экспромтом произнесла перед ней небольшую речь, смысл которой сводился к тому, что она вовсе не обязана выходить замуж. Она грустно взглянула на меня, проговорила: «Что ж теперь поделаешь?» — и пожала плечами. К сожалению, я больше не могла предложить ей членство в клубе взаимной поддержки и борьбы за свободу. Эта эпоха безвозвратно миновала. В горле у меня встал комок. Я спустилась в подвал, чтобы немного успокоиться. Вскоре и хозяин заявился. Как ни странно, глядя в последний раз на этого недомерка, больше всего похожего на кукольного мафиозо, я даже испытала нечто вроде сожаления. Он пригласил меня к себе в кабинет. «За этот месяц ты, естественно, не получишь ни гроша. И еще спасибо скажи, что легко отделалась, шлюхино отродье. Все, катись отсюда, пока я не передумал». Будь на моем месте Лола, его слова послужили бы сигналом к скандалу, в результате которого пострадала бы добрая половина магазинной мебели. Но я просто развернулась к нему спиной, надеясь, что мое презрение стоит семейной сцены.

Я пошла к автобусной остановке, но по пути заглянула к Огюстине, попрощаться. Старуха встретила меня добродушной улыбкой, лишь подлив масла в огонь моей печали. Я сказала ей, что ухожу. Нет ли новостей от Лолы, спросила она. Я отрицательно покачала головой. «Ох уж эта Лола, — вздохнула она. — Нет у нее памяти на друзей. Знаешь, как в песенке Дютронка, сначала любила, а после забыла. Но может, оно и к лучшему». Я не поняла, о чем это она. У нее вообще была манера рассыпать в воздухе пригоршни вопросительных знаков. Я думала, она объяснит, что имела в виду, но она перевела разговор на другое. Рассказала, как на нее ополчился месье Жерар. Строго-настрого запретил всем своим друзьям ходить в ее бар. «Правда, друзей у него всего двое, больше не было и, скорее всего, не будет, так что не могу сказать, что моя торговля сильно от него пострадала», — со смехом добавила она. И принялась как ни в чем не бывало перетирать стаканы. В автобусе я смотрела на стекающие по стеклу дождевые капли и думала: вот и хорошо, пусть дождик за меня поплачет. Домой я вернулась в странном, каком-то беспокойном настроении. Лола предложила пойти куда-нибудь развеяться.

На улице задувал ледяной ветер, проникавший сквозь пальто и теплые свитера. Лола вела нас за руки, меня и Лапулю. Я ощущала нелепость ситуации, как в тех случаях, когда она просила меня сесть к ней на колени и ласково обнимала. Но мне было наплевать, что о нас подумают прохожие. Вдруг она остановилась возле витрины парфюмерной лавки и сказала: «Нам сюда». Мы вошли и стали гуськом обходить полки. Она взяла флакон с пеной для ванны, огладила его пальцами, вздохнула: «Жалко, денег нет» — и поставила назад. Я удивленно покосилась на нее, мою одновременно серьезную и легкомысленную старшую сестру. Ей же не на что купить макарон и банку тунца, а вот надо же, расстраивается из-за какой-то несчастной косметики. Мне тут же захотелось сделать глупость, просто чтобы посмотреть, как она отреагирует — отругает меня или, наоборот, станет защищать. Мне до зарезу нужно было почувствовать над собой ее добрую власть — власть, которой покоряешься с удовольствием, потому что она настоящая, а не иллюзорная.

Мы продолжили обход магазина. Лола окликнула продавщицу в темно-синем костюме и спросила крем от морщин, точно указав марку, — особый крем тройного действия. Дождавшись, пока девушка наклонится к нижнему ящику, я схватила флакон с пеной для ванны. Розовый флакон — такие десятками стояли в ванной у моей матери. Мне не надо было глядеть на ценник — я и так знала, что он стоит целое состояние. Я незаметно пропихнула флакон в широкий рукав пуховика. И даже вздрогнула — от прикосновения к локтю холодного стекла по позвоночнику словно ток пробежал. На другом конце бутика Лола с Лапулей затеяли ссору возле полки с духами. «Ну конечно! — восклицала Лола, обращаясь к дочери. — Ты, как всегда, права! Превосходный коктейль — туалетная вода «Пуазон» плюс «Флёр д'Этэ». Они прямо созданы друг для друга!» Лапуля слабо защищалась, давно не удивляясь экстравагантным выходкам матери, больше похожей на подружку. Моя левая рука весила несколько тонн. Меня не покидало ощущение, что взгляды остальных посетителей магазина обращены только на меня, и в них светятся любопытство и немой вопрос. Каждый такой взгляд заставлял сердце, упавшее на дно стеклянной бутылки, биться сильнее и гнать кровь к одеревеневшему рукаву. Еще миг, и эта душистая бомба взорвется, а я пойду в тюрьму ради ста пятидесяти миллилитров мыльных пузырей. Понимая, что совершаю несусветную глупость, я все же не могла отказаться от своей преступной попытки. Я приказала мозгу сконцентрироваться на двух понятиях: «естественность» и «непринужденность» и именно им подчинила свои движения. Постаралась вести себя как ни в чем не бывало. Но упаковка туши, едва я к ней прикоснулась, выскочила из онемевших пальцев и запрыгала по полкам. Пожелай я нарочно привлечь к себе внимание, лучшего сигнала тревоги мне было не изобрести. Собственные руки меня не слушались! «Вот, нашла!» — воскликнула продавщица, довольная, что профессиональные навыки ее не подвели. И торжествующе воздела над головой банку с кремом, стирающим с лица следы времени. Лола подошла к ней, таща за собой Лапулю. Девочка не просто благоухала — от нее исходила волна удушливой вони, представлявшая собой чудовищную смесь забитого духами старушечьего запаха и освежителя воздуха для туалета. Продавщица невольно скривилась, когда они к ней приблизились. Лола вырвала крем у нее из рук, скользнула по картонной коробке взглядом, небрежно бросила: «Слишком дорого» — и вернула ее девушке. «Рафаэла, пошли!» — сказала она мне. Бежали секунды. Шея у меня взмокла, вокруг лба кружили, разбиваясь о виски, тысячи мыльных пузырей. Я стояла, не в силах пошевелиться. «Ну, ты идешь или как?» — повторила Лола.

На несколько секунд все замерло, словно кто-то по недосмотру переключил камеру на замедленную съемку. Мне пришлось мысленно шлепнуть себя по щеке, чтобы очнуться. Я сглотнула слюну, и мы вышли на улицу. Старшая сестра взглянула на меня с сожалением, схватила за рукав и вместе с Лапулей потащила прочь от магазина. Мы удалились на две улицы, и только тогда она остановилась. «Посмотри, идиотка!» Из рукава моей куртки выглядывал кончик ценника. Я думала, Лола на меня разорется, но она лишь поджала губы, сдерживая смех. Тут мы обе прыснули и расхохотались как безумные. Глядя на нас, залилась и Лапуля. По всему моему телу разлилось приятное тепло, как после часа хорошего бега. «Ты — жалкая дебютантка!» Малышка нетерпеливо ерзала на месте. «Скорее, мам, а то царапается!» Лола расстегнула на дочери пальтишко, и оттуда посыпались коробки и флаконы. «Вот и у нас Рождество!» — закричала она, на мгновение став младше Лапули. Обе они улыбались до ушей совершенно одинаковыми улыбками. Мы быстро собрали попадавшие коробки, и Лола, поддернув юбку, бросилась на дорогу. Я уже всему перестала удивляться. Задрав кверху большой палец, она остановила большой универсал, в котором сидел пожилой мужчина с пивным пузом. Последовал короткий обмен репликами, после чего вся наша троица устроилась в тепле, и мы покатили в свое гнездышко. «Как это мило с вашей стороны, месье!» — обратилась к водителю Лола. В ответ он поведал нам, что поссорился с женой, которая достала его своими придирками из-за поздних возвращений. Старая карга не в состоянии понять, что ему, как и всякому мужчине, необходимо общение с друзьями, это психологическая потребность, черт подери, потому-то они и собираются в баре и просиживают за стойкой с семи вечера до полуночи. Но разве ей что-нибудь втолкуешь, этой старой корове, которая целыми днями точит лясы с подружками — видели бы вы этих подружек, одна страшнее другой, злыдни, как есть злыдни, соберутся кучей и давай мужьям кости перемывать. Нет, она у него дождется! Вот возьмет и вообще домой не придет! Найдет себе другую, поумнее, а главное — помоложе, и поминай как звали! Лола слушала его молча, что показалось мне странным. Он завершил свой монолог не раньше, чем мы подъехали к нашему дому. Выйдя из машины, Лола знаком попросила водителя опустить стекло, ласково улыбнулась ему и сказала: «Умная и молодая пошлет тебя куда подальше вместе с твоей тачкой. Поэтому впредь постарайся быть поласковей со своей старой коровой — ей и так нелегко терпеть твою гнусную харю». Это она его отблагодарила за бесплатное такси. Мы шли к подъезду, а в спину нам неслись отборные ругательства. Никогда в жизни мне еще не было так хорошо, как теперь, когда с меня смыло пару-тройку тонн десятилетиями копившихся и мешающих жить принципов.

Отогрев заледеневшие пальцы о чашки с обжигающе горячим кофе, мы забрались под одеяло.

— Тебе не кажется, что мелкую не стоит этим поить? — спросила я.

— Я не мелкая! — ответила Лапуля. — Просто я еще расту.

— Конечно, сокровище мое.

Лола потрепала дочь по взлохмаченной, в колтунах, шевелюре.

— Лапуля не такая, как другие дети. Она взрослая, только маленькая. Она слишком много видела, чтобы быть обычным ребенком. Иногда я и сама не понимаю, кто она мне — дочка или младшая сестра. Мы с ней столько всего вдвоем пережили, что она привыкла делать то же, что я. А врачам я не верю. Врут они всё. То, что полезно для матери, не может быть вредно для дочери. Вот так-то.

Наступал час вечерних разговоров — мое любимое время. Лола учила меня реальной жизни и приоткрывала тайные закоулки своей души. Водрузив на журнальный столик кроссовки, она закурила сигарету. Лапуля допила свой кофе, опустив губы в чашку, отчего вокруг рта у нее карикатурой на макияж нарисовались темные круги, и приткнулась ко мне под бок.

— Помню, мы жили в Пятнадцатом округе, в высотной башне. У одной подружки, Самии. Месяца два мы у нее проболтались. У Самии тоже была девчонка, семи лет, — та еще стервоза. В этом возрасте из них как раз начинает дерьмо переть. В жизни девочки это очень важный этап, потому что в это время в ней просыпается желание быть лучше всех. Каждый день превращается в небольшое состязание: у кого платье красивее, у кого оценки выше. Я-то ее насквозь видела, эту сучку, она уже была испорченная до мозга костей. Тырила у Лапули ее вещи — это у Лапули-то! У нее же и так почти ни шиша не было! Мы по два часа потом искали какую-нибудь несчастную раскраску, которую эта дрянь умудрялась в их тридцатиметровой квартиренке так заховать, что сроду не найдешь. Самия ее спрашивает, зачем, мол, ты это сделала, а она только глазками хлопает: «Я думала, она хочет со мной в прятки поиграть». Ну, жили-то мы у нее на халяву, так что приходилось терпеть. Правда, по вечерам, за ужином, меня так и подмывало взять стакан и шваркнуть этой засранке прямо в рожу. Я еле сдерживалась. Странно, если подумать, как иногда можно ненавидеть такую вот шмакодявку — не всякого взрослого будешь так ненавидеть. Ух как мне хотелось ее проучить, прямо руки чесались. В воспитательных целях, так сказать. Чтобы из нее чего похуже не выросло. Девчонок надо в строгости держать. Ну а потом вот что случилось. Как-то вечером мы с Самией пошли в супермаркет, а то дома никакой еды не осталось, а мелких оставили вдвоем. Нас и не было-то всего ничего — минут сорок пять, не больше. И вот возвращаемся, а из дверей дым валит, черный-черный. Я думала, у меня сердце лопнет. В квартире жара дикая и занавески горят. Слава богу, девчонки живы были. Мы их вытащили и вызвали пожарку. Огонь они загасили, но что там творилось! Все сгорело, дотла. И эта паскуда, дочка Самии, вдруг говорит, что пожар устроила Лапуля, потому что баловалась с зажигалкой. Лапуля мне дала честное слово, что она тут ни при чем, а я своей дочери привыкла верить. Но Самия и слышать ничего не желала. Требовала, чтобы я оплатила ремонт, а Лапулю показала психиатру. Мы с ней даже подрались. В общем, пришлось нам с Лапулей опять собираться в путь-дорожку. Только на этот раз нам и пятнадцати минут не понадобилось. Между прочим, у нее вся мордаха в саже была.

— И куда же вы подались? — спросила я.

— Зашли в булочную и там познакомились с одним дядькой, вернее, уже стариком. Что с вами такое, удивился он. Ну, сама понимаешь, надо было срочно что-то придумывать. Ладно, открою тебе сейчас один секрет. Знаешь, как в домашних условиях изготовить качественное вранье? А у меня есть рецепт. Благодаря ему я всегда выбираюсь из самой глубокой задницы. Рецепт этот очень простой. Берешь хороший кусок правды, делаешь надрез и бросаешь туда одну маленькую детальку. Зашиваешь и ждешь — взойдет или нет. Главное, внушить себе, что никакого надреза не было, забыть о нем навсегда. И тогда, если росток проклюнется, твое вранье станет частью правды. Хорошую ложь всегда сначала надо рассказать себе. Потом в каком-нибудь разговоре она вдруг — раз! — и вылезет. Сама собой. Значит, созрела.

Ну например. Тебе надо сочинить душещипательную историю. Первым делом определись с сюжетом. Допустим, ты хочешь соврать, что в шестнадцать лет тебя изнасиловал взрослый мужик. Для начала представь себе какой-нибудь случай, который с тобой реально произошел. Скажем, как-то вечером ты пешком шла домой от лучшей подружки, которая вообще-то жила в трех кварталах от тебя. А ходила ты к ней на день рождения. И вот, возвращаясь, ты ужасно испугалась, потому что тебе показалось, что за тобой идет какой-то незнакомый мужик. Ты даже бегом побежала, влетела на свою лестничную площадку и начала барабанить в дверь что было силы. Мать тебе открывает: что случилось? Тут ты понимаешь, что никто за тобой не гонится, чувствуешь себя полной дурой и говоришь: «Ничего». Это правда — то, как все было на самом деле. А теперь посеем в нее семечко лжи. Тебе все так же шестнадцать лет, ты возвращаешься из гостей и вдруг слышишь у себя за спиной шаги. Представь себе тупик. У вас хороший, спокойный район, но в этот тупичок после девяти вечера даже породистые собаки побаиваются нос сунуть. В следующий миг тебе на плечо ложится рука. У тебя чуть сердце из груди не выпрыгивает — ты уже поняла, что сейчас произойдет. Дальнейшее ты помнишь смутно — так всегда бывает с воспоминаниями о чем-то плохом. Ну, сцен изнасилования полным-полно в сериалах, так что тебе не надо ничего особенного изобретать, бери готовое. Лица насильника ты не разглядела; помнишь только, что он зажал тебе рот рукой, а потом было очень больно. Все, семечко посеяно. Дальше опять пусть будет чистая правда. Ты бежишь домой. Видок у тебя еще тот. Мать тебе открывает: что случилось? Но теперь, когда ты ей с фальшивой беззаботностью отвечаешь: «Ничего», твое полудетское лицо искажает гримаса страха. Все, операция завершена. Потом ты будешь снова и снова вызывать в воображении эту сцену, а однажды ночью увидишь ее во сне. Это семечко начало прорастать у тебя в подсознании. И твое тело каждой клеткой воспринимает нужную информацию. Конечный этап наступает, когда тебе срочно понадобится кого-то разжалобить, и ты расскажешь ему эту историю. Тебе поверят, и отныне ложь станет частью твоего прошлого. Слухи об этом происшествии распространятся, и скоро все твои знакомые будут говорить: «А ты знаешь, что Рафаэлу изнасиловали, когда она еще была подростком?» Люди будут смотреть на тебя немножко по-другому, разговаривать с тобой немножко другим тоном. В их голосе появится что-то вроде восхищения, какое вызывают в нас те, кто выжил в катастрофе. Ткань реальности вокруг тебя будет создаваться на основе искажения, слегка подправившего твою судьбу. Только помни, Рафаэла, что этот метод следует применять с осторожностью. Потому что качественный обман не так легко разрушить. Если он пустил корни у тебя в башке, ты его уже так просто не выкорчуешь. Он, как клещ, вопьется в твои собственные воспоминания, так что через много лет, ближе к старости, ты уже сама начнешь сомневаться в собственной лжи. А может, и правда? Может, со мной действительно что-то такое было? Но это уже будет не важно. Этот случай станет частью тебя. И ничего ты с этим не поделаешь.

Да, насчет того пожилого дядьки в булочной. Естественно, времени сочинить подробную враку у меня не было. Но все-таки я ему рассказала, что мы с дочкой легли днем отдохнуть, как вдруг я проснулась от запаха гари. Пока сообразила, что к чему, все вокруг уже полыхало, так что я еле успела вытащить ребенка из огня. Потом нам сказали, что пожар учинила соседка-пироманка. Старик пожалел нас и пустил к себе пожить, пока все не утрясется. Но знаешь, что самое странное? Чем больше времени проходит, тем тверже я верю, что в самом деле чудом спаслась из пожара.

 

17

Допускаю, что ложь может быть спасительной. Но все-таки не стоит лгать детям. Откуда во мне такое количество комплексов? От семьи, в которой взрослые по своей глупости лгали мне постоянно. Когда я была маленькой, мать объясняла мне, что мое тело должно измениться. «Вот увидишь, скоро ты будешь носить бюстгальтер», — говорила она. И я ждала. Долго ждала, но ничего не происходило. Напрасно я вглядывалась в свою плоскую грудь — она как была плоской, так такой и оставалась. Позже я действительно стала носить бюстгальтеры, но никакого бюста у меня так и не появилось, так что этот предмет дамского туалета служил мне бесполезной игрушкой. Как ни печально, но приходилось признать, что разница между фигурой, о которой я мечтала в детстве, и тем телом, что без всякой надежды на последующее улучшение досталось мне в реальности, огромна. Но фантастический образ прекрасно сложенной женщины остался в памяти навечно, он проник в мое сознание, словно вирус, и потихоньку разрушал меня изнутри. Хуже всего было перед каникулами. Мать, более всего озабоченная счастьем дочери, купила мне купальник с набитыми ватой чашками. Блестящая идея! Толстые вкладыши действительно создавали обманное впечатление пышной груди. Мне было тогда восемнадцать лет, и летом, на пляже, я обновила купальник. Когда я поднималась, чтобы пойти поплавать, парни провожали меня восхищенными взглядами, наполнявшими мое сердце радостью. Но, стоило мне войти в воду и сделать несколько гребков, как один из вкладышей выскользнул из своего кармана и, подхваченный волной, вильнул и скрылся из глаз. Я обомлела. Что мне было делать? Выбираться на берег с одной оставшейся грудью или расстаться и со второй, горько сетуя, что мои сиськи растворились в соленой воде? Положеньице! Пальцы у меня уже сморщились от холода, так что я быстро поплыла к берегу и бегом бросилась к спасительному полотенцу. И просидела до самого вечера, завернувшись в него. Мать на меня даже рассердилась. «Не бери в голову, моя милая, — сказала она. — Комплексы со временем пройдут. Вот увидишь, скоро ты сама поймешь, какая ты красивая». Еще одна бессовестная ложь. И опять я, как дура, долго ждала, когда наступит обещанное «скоро», но так ничего и не дождалась. Фигурой я напоминала вешалку. И с глубоким презрением к самой себе рассматривала легкую рябь на поверхности своих маек, там, где у других женщин располагается грудь. Я почувствовала, как отступают комплексы, лишь после того как примерила Лолино бюстье. В тот миг я поняла, что дух и в самом деле сильнее тела. Лола нарядила меня в свои шмотки и накрасила, как угнанную тачку перед перепродажей. Я с радостной покорностью принимала ее заботу. Она заявила, что ей просто жизненно необходимо развеяться, хотя мы сидели практически без гроша. Я взъерошила волосы кончиками красных наманикюренных ногтей и сунула в карман последнюю бумажку в двадцать евро. Лейла согласилась приглядеть за Лапулей. И мы отправились развлекаться.

Посетители клуба терлись друг о друга, словно проводили тест на кожную совместимость. Шел повсеместный интенсивный обмен клетками и телесными флюидами. Я мазну своей слюной по твоему бокалу, ты уронишь пару капель пота мне на блузку. Подлинный фестиваль ДНК, рассеивающей по эпидермису частицы воспоминаний, которые затуманенная алкоголем память благополучно сотрет во время сна. И от блондинки в высоких сапогах, смачно целующей пребывающего в эйфории типа, наутро не останется ничего, кроме подсохшей слизи на потной щеке.

Род человеческий активно общался между собой, в испарине и под грохот музыки. Я смотрела на этого монстра, состоящего из тесно прижатых друг к другу тел, и не чувствовала в себе смелости вклиниться между ними. Лола, как обычно, выпендрилась. Она танцевала на столе, забыв обо всем на свете. Покачивала бедрами, регулярно прикладываясь к бутылке, словно пела гимн жизни. На нее восхищенно взирал прыщавый юнец — из тех, что раз в неделю, скопив карманные деньги, спешат в бар и тратят их на литруху виски, молясь про себя, что сработает волшебство, превращая его в неотразимо прекрасного принца, и полуголая девчонка захочет станцевать именно на его столе. На Лолу он смотрел как на сказочную фею. Пожелай она вытереть подошвы своих туфель на шпильке об его рукав, он, наверное, выразил бы ей самую горячую благодарность. Разумеется, все это выглядело до нелепости смешно. Да кто она такая, эта Лола? Карикатура на икону, провинциальная рок-звездашечка, плохо отмытая деревенщина. И все-таки я ей завидовала. Понимала ли она сама, что красива? Красива именно потому, что чувствует себя как рыба в воде? Вдруг она повернулась ко мне — метнулся в сторону персонаж китайского театра теней — и махнула мне рукой: давай сюда! Нет, я не смогу. Немыслимо. И я опустилась на кожаную банкетку, намертво приклеившись к ней задницей. Я внушала себе, что это попросту вульгарно — вот так выдрючиваться перед чужими людьми и что гораздо лучше тихо сидеть в уголке и курить энную по счету сигарету. Но на самом деле я знала, что у меня кишка тонка. Я могла лишь наблюдать за тем, как ведет себя Лола, испытывая ощущение, что наконец нашла свое место в жизни. Каждым своим поступком она словно заполняла лакуны, зияющие в моем существовании. Она служила моим продолжением, стартуя с точки, где я обычно тушевалась. Я была ее черновиком.

Поначалу я думала, что хочу стать ее подругой. Но затем мне пришлось преодолеть несколько разных этапов. Я успела побывать в шкуре ее конфидентки, младшей сестры и горячей поклонницы. Вот как раз добравшись до последней ступеньки, я и должна была насторожиться. Истина обрушилась на меня той ночью без предупреждения, под звуки электронной музыки, вышедшей из моды в день своего создания, и истерические взвизги потной толпы. Истина настигла меня с нахальством незваного гостя, явившегося к моему столу без приглашения. Я бы хотела стать такой же, как Лола. Если не хуже. Я бы хотела стать ее доведенной до совершенства копией. Занять в существовании ее место. Мне хватило беглого взгляда на свою нелепо короткую юбку и платформы, совершенно изменившие мой обычно угрюмый облик. Почему я согласилась напялить на себя весь этот маскарад? Потому что думала, что буду счастлива, если стану немножко меньше Рафаэлой и немножко больше — Лолой. Я и манеры у нее позаимствовала, чтобы тоже стать похожей на провинциальную рок-звездочку, — правда, без ее непосредственности. Лучше бы мне всего этого не знать. Но ходу назад уже не было. Я почувствовала, как во мне поднимается волна ненависти к этой девке, превратившейся в нервный центр моего бытия. Она мешала мне жить. Лучше всего было бы ее убить, а потом, поменявшись ролями, скользнуть в ее шкуру. Под влиянием алкоголя и усталости моя любовь к ней быстро меняла окраску. Я понимала, что это дурно, ощущала свою вину, но ничего не могла с собой поделать. От цокота ее уродливых каблуков по обшарпанному пластику стола меня тошнило. Должен же кто-то сказать ей, до чего все это жалко, смехотворно, безобразно. Мой кумир, лишенный восхищения бурно аплодирующей публики, разлетался на мелкие кусочки сломанной куклой. Я бросила все, чтобы последовать за ней, и теперь передо мной во весь рост встал вопрос: а что дальше-то? Она потащила меня к такси, и возле машины меня вырвало. Она почти полчаса держала мою голову над сточной канавой, шепотом убеждая меня, что ничего страшного не произошло, что все будет хорошо. Меня выворачивало ненавистью, от которой я стремилась избавиться. Она все твердила мне, что скоро все наладится. Я больше не хотела ее ненавидеть. Я хотела забыть, что мечтала ее прикончить, и заснуть в ее объятиях.

Наутро она разбудила меня, бросив в постель два небольших пакетика. В одном была упаковка аспирина, в другом — круассаны. Она помахала у меня перед носом газетой и громко крикнула: «Все наши проблемы решены!» Следующие десять минут я потратила на то, чтобы убедить собственную голову не трещать столь нестерпимо. Интересно, спрашивала я себя, чему это она так радуется? Она открыла газету и показала мне статью, в которой говорилось о возрождении рока в США. Я все еще не понимала, к чему она клонит, и тогда она ткнула ярко-красным ногтем в фотографию размером с почтовую марку в левом углу страницы. На ней был запечатлен певец, стоящий на сцене на коленях. Лица видно не было — его загораживали спадающие на лоб густые пряди волос. Подпись под снимком гласила: «Шумный успех солиста группы «Blood Berry» Ноама Лонг-вайла». «Пора Лапуле познакомиться с папочкой», — сказала Лола. Ее охватило горячечное желание паковать чемоданы. Ее манили дальний путь и рок на том конце света. Ей уже чудились непередаваемой красоты солнечные закаты, при одном упоминании о которых ее голос начинал сладостно вибрировать. Оставалась одна проблема: деньги. На какие шиши она собиралась лететь через всю планету, если у нас даже на гамбургер не было? Но я недооценила Лолу. Она присела на краешек кровати и погладила меня по голове. «У тебя даже с утра утомленный вид. Разве мы не заслужили небольшой отдых?» Воздух вокруг меня сгустился, его молекулы остановили свой бег и вместе со мной ждали продолжения программы. Я чуяла, что она готовит мне ловушку, и перестала дышать. Сейчас прозвучит приговор. «Завтра вечером ты пойдешь ужинать к родителям. Скажешь, что пришла мириться. И сообщишь, что покончила с глупостями и возвращаешься к учебе. Но не во Франции, а в Чикаго. Доложишь, что уже подала вступительное заявление и купила билет на самолет. На самом деле ты пришла с ними попрощаться, потому что занятия вот-вот начнутся. Конечно, сначала они будут негодовать и возмущаться, потому что такие дела с бухты-барахты не делаются. Но я уверена, что ты сумеешь их уговорить, объяснить, что нашла для себя наилучший выход. Кроме того, ты намекнешь им, что на первых порах тебе не помешала бы небольшая поддержка. Что-то вроде выходного пособия после двадцати пяти лет верной и беспорочной службы. «Да вы не волнуйтесь, я ведь всего на год уезжаю». Когда твой отец станет доставать деньги из тайника, ты убедишься, что там остается еще много — я не сомневаюсь, что ты увидишь не одну толстую пачку. Перед тем как они пойдут спать, ты нежно их поцелуешь. Дождешься, пока они не захлопнут дверь, подслушаешь, как они разбирают постель, и стащишь бабки. Все до последней бумажки. Как только ты вернешься, мы сложим чемоданы и — чао, бай-бай! Прощай, поганая страна!»

Ее слова падали в тишину, расплющиваясь о мое молчание. Я ни разу не пошевелилась. Я уже знала, что сделаю все, как она скажет. Ее рука ласково играла моими волосами, играла в нежность и сообщничество. Что толку было восставать — в глубине души я давно ждала подобной авантюры. Словно наяву мне представился отцовский сейф, вделанный в стену и прикрытый картиной — как в кино. Надежный сейф предусмотрительного буржуа, готового к любым катастрофам. К любым — кроме одной. Он не подумал, что враг может явиться в обличье его собственного порождения. Что его обворует родная дочь. Бедный папа. Цезарь, преданный своими. «Тебе необходимо это путешествие, — добавила она. — Чтобы наконец освободиться от них. Ты же не хочешь стать похожей на них, унаследовать эту квартиру и в один прекрасный день помереть в ней, не оставив следов. Я знаю, на что ты способна, тебе надо только дать шанс. И не думай, что ты совершаешь преступление. Это законная самооборона против генов, которых ты не просила. Бегство от них — вот твое спасение. И потом, мы же будем вместе». Она умолкла, потому что говорить больше было не о чем. И обсуждать нечего. Она слишком хорошо успела меня изучить и знала, что расставила нужные фрагменты на нужные места в примитивной головоломке моего разума. Я уцепилась за ее слова «законная самооборона». И весь день ждала, когда пробьет час катастрофы. Час ужина.

Я предупредила домработницу родителей, что вечером зайду к ним. Лола весело хлопотала, собирая вещи. Мне самой не хватало духу этим заниматься. «Ты говоришь по-английски? Как думаешь, словарь взять?» Она отправилась к Лейле, забирать Лапулю. На улице шел дождь. Осень вступала в свои права, а я намеревалась окончательно порушить свое будущее. Ни печали, ни волнения, ни радости я не испытывала. Чувствовала себя предельно собранной. Нервная система была настроена на безошибочное исполнение предписанного мне сценария. Вспомнились уроки Лолы по поводу качественного вранья. Я сделала небольшой надрез в собственной памяти и аккуратно поместила в нее несколько семечек-воспоминаний, относящихся к моему предполагаемому отъезду. Представила себе буклет Чикагского университета и анкету-заявление для поступления на факультет геополитических наук. Мысленно составила мотивационное письмо и дождалась, пока на него придет ответ. Я ликовала, вскрывая конверт и читая сообщение о том, что «вы приняты, мисс». Затем я зашила края ранки, молясь про себя, чтобы она успела затянуться до ужина и родители не заметили грубого шрама у меня посреди лба.

Пришла я без опоздания, и мы сразу сели за стол. Когда я увидела их рядом, с одинаково обеспокоенными лицами, меня окатило волной нежности. Я поняла, чего они боятся: что я явилась, чтобы совершить еще одно покушение на их старательно оберегаемое счастье.

Отец сказал: «Рад тебя видеть, Рафаэла. Мы уж и не надеялись, что ты у нас покажешься. Чему обязаны такой высокой честью? Тебе нужны деньги?»

Я без труда догадалась, что этот провокационный вопрос был для него единственным способом выразить свое отчаяние. Я чувствовала себя последней дрянью. Они ведь еще не знают, что я им приготовила. Я склонилась над тарелкой с супом.

— Простите за все неприятности, которые я вам причинила, — искренне сказала я. — Я была сама не своя. Мне хотелось освободиться от постороннего давления. Раз в жизни наломать дров.

Их лица расслабились. В глазах засветились любовь и родительская гордость. У меня в мозгу вспыхнула картинка: две женщины в боксерских перчатках бьются между собой. Одна защищает цвета Лолы и нашу поездку, вторая мечтает забыть обо всех этих глупостях и снова стать послушной папиной дочкой. Пока что верх одерживала вторая, которая только что провела отличный хук правой.

— Хорошо, что ты признаешь свои ошибки. Значит, ты уйдешь из этого ужасного места?

— Я уже уволилась.

— Да? Ну, тем лучше. Я бы со стыда умерла, если бы кто-нибудь из наших знакомых случайно увидел тебя там, — подала голос мать.

Мамина дочка получила мощный апперкот в подбородок. А та, что сражалась на стороне Лолы, воспряла духом. Дралась она явно лучше второй. Если я останусь здесь, то мне придется вновь зажить выдуманной жизнью, подчиненной строгому контролю соседей, повинуясь принципу: не высовывайся. Я буду сглаживать углы и скользить по поверхности своих дней, тревожась об одном: как бы не поднять шума. Нет, мысль об этом была мне невыносима.

— Ну хорошо. Раз уж мы завели серьезный разговор, то вот. У твоего отца есть друг, он нотариус, прекрасный человек. Он согласен взять тебя стажером. А там, если все пойдет хорошо, глядишь, дорастешь и до его заместителя.

От слов «нотариус» и «заместитель» меня скрутила рвотная судорога. Та во мне, что защищала Лолу, испытала прилив возмущения и мощным ударом кулака отправила соперницу в дальний угол ринга. Победа нокаутом.

— Нет, спасибо, — отозвалась я. — Честно говоря, у меня немного другие планы.

Они снова нахмурились. Я обрисовала им свое будущее. Полуфабрикаты воспоминаний, заготовленные тем же утром, очень мне пригодились. Ложечку за папу, ложечку за маму. Они проглотили мою историю как миленькие. К концу рассказа отец едва не подпрыгивал на стуле, а мать блаженно вздыхала, представляя себе, как будет делиться новостью с друзьями за ближайшим чаепитием. Сердце у меня перестало биться. Все, я выбрала свой лагерь. После этого я просто механически следовала разработанному плану. Дождалась конца трапезы, выпила кофе, помогла убрать со стола фарфоровые чашки. Они поцеловали меня и пожелали спокойной ночи. Уловив сигнал — шуршание простыней, — я на цыпочках прокралась в отцовский кабинет. Сняла картину, из верхнего ящика стола достала ключ, попутно удивившись их наивности, и открыла сейф. Денег там было достаточно, чтобы улететь очень далеко. Поразительно, но особенного страха я не испытывала. Сердце вообще остановилось. Когда я вернулась с добычей, Лола испустила радостный вопль, наполнивший меня омерзением. Я швырнула ей пачки денег и как была, в одежде, рухнула на кровать. И погрузилась в кому.

 

18

Отныне я следовала за ней, как за солнцем. Наши судьбы сплелись воедино, потому что мы сообща сотворили зло. Отчасти это меня успокаивало. Даже если бы она захотела от меня избавиться, это ей не удалось бы, потому что нас связала друг с другом высшая сила — правосудие. Эта связь была под стать кровной — нерушимая сплоченность, против которой человек бессилен. Преступление соткало наше общее прошлое. Мы двигались вперед, как два робота, скрупулезно выполняя каждый пункт плана. Нас вел инстинкт выживания, вмонтированный в наши винтики и пружинки. Мы купили билеты в аэропорту. Я воображала, что это будет счастливый миг, что в час отъезда мы испытаем облегчение, вычеркнув из памяти все, что было, и заново стартуя на нейтральной территории. Ничего подобного. Мы продолжали вести себя как преступницы. Настоящее давило слишком тяжким грузом, чтобы мы могли надеяться на наступление счастливого завтра, когда будем смеяться над своими страхами. Она вытащила из сумки несколько купюр, бегло пересчитала их и положила на стойку, недовольно отворачивая взгляд от равнодушной девушки-оператора, словно давала ей понять, что выкуп слишком велик — мы столько не стоим. Оператор внесла наши данные в машину по производству будущего и протянула нам три билета «туда» — к новой жизни. Лола убрала их к себе в сумку, где уже лежали наши паспорта. «Не делай такое лицо, — тихо сказала я ей. — В конце концов, мы же победили». Она улыбнулась мне в ответ, но ее улыбка больше напоминала гримасу. Мы отошли от касс как побитые собаки. Нет, эта минута ни капли не походила на ту, что я себе представляла. Мы купили жвачки, чтобы легче переносить воздушные ямы, и пару женских журналов, чтобы длинные ноги моделей помогли убить время. Я никак не могла скрыть возбуждения, шибавшего мне в голову и пьянившего не хуже вина. Я знала, что там, стоит мне вдохнуть воздух с нулевым содержанием воспоминаний, для меня начнется жизнь, которой я заслуживаю. Жизнь авантюристки без родины, открытой любым возможностям. Я рисовала перед Лолой наши первые шаги по американскому грунту, как будто мы отправлялись на Луну. В земле обетованной мы быстро найдем себе работу, а с первой же зарплаты ринемся на Пятую авеню и промотаем все заработанное. Купим Лапуле сногсшибательное платье. Будем играть в Козетту класса люкс. Пока не разыщем Ноама. Который, ясное дело, будет счастлив узнать о существовании дочери и распахнет объятия горячо любимой Лоле, потерянной и вновь обретенной. Однако каждая моя фраза натыкалась на ее пластмассовую улыбку. И мое воодушевление испарялось, оборачиваясь неловкостью. Каждую секунду я смотрела на часы. Еще час. Мы сидели в кафе, и Лола не поднимала глаз от чашки.

— Что-нибудь не так? — спросила я.

— Нет, ничего. Просто не терпится вырваться отсюда.

— Но ты довольна, что мы улетаем втроем?

Она ласково провела рукой мне по волосам. «Ну конечно». И встала, сказав, что сводит Лапулю в туалет. А мне велела ждать их здесь. Я смотрела, как удаляются два силуэта, и думала, что у них совершенно одинаковая походка, при которой таз покачивается в ритме метронома: тик-так, влево-вправо. Я стала ждать. Вокруг шумел аэропорт. Кружились в вальсе чемоданы, неся в себе немного заграницы. Я ждала в радостном предвкушении. Потом оно сменилось беспокойством. Они ушли двенадцать минут назад. Еще на посадку опоздаем. Это уж будет полный абзац, сказала я себе, — избежать худшего и прошляпить свой рейс. К концу двадцатой минуты я уже места себе не находила. У меня с собой не было ни гроша, я даже за кофе расплатиться не могла, чтобы пойти посмотреть, что у них там случилось в туалете. А может, родители уже обо всем догадались? И пустили кого-нибудь по моему следу? Полицию или еще кого? Мне представилось, как через весь зал ведут двух моих подельниц с заломленными за спину руками, стянутыми стальными браслетами. Нет, что-то действительно произошло. Не могут они отсутствовать так долго без всякой причины. Я терялась в догадках. Лапуля раскапризничалась и потребовала пакет леденцов? Но я слишком хорошо знала Лапулю — не в ее привычках было устраивать скандал из-за всякой ерунды. Я все еще продолжала спорить сама с собой, когда мои размышления прервал бархатный голос, раздавшийся из динамика. «Пассажиров рейса номер 717 просят пройти на посадку к выходу номер 22». Неподалеку от меня целая группа туристов расплачивалась с официантом — я воспользовалась моментом и быстро смылась, прихватив с собой сумочку. Добежала до нужного выхода. Немилосердно расталкивая пассажиров, только и успевала повторять: прошу прощения, извините. Безумным взглядом обвела собравшуюся толпу. В голове стоял туман. «Пассажиров рейса номер 717 просят пройти…» Глас вопиющего в пустыне все призывал и призывал нас явиться на посадку. Но их здесь не было. Их не оказалось ни в туалете, ни в кафе, ни возле этого паршивого выхода. Я запыхалась, нервы были на пределе, в глазах стояли готовые пролиться слезы. Надо проверить, может, они уже в самолете. Стюардесса почти весело остановила меня: «Мадемуазель, у вас нет ни билета, ни паспорта». Да где же ты, Лола? «Успокойтесь, мадемуазель». Я уже выла в голос. «Пассажиры рейса 717». Сволочь, Лола, ты где? Пропустите меня, тут какая-то ошибка. Мне надо в этот самолет! Туман в голове все сгущался. Да пропустите же, говорю вам, меня там ждут, черт бы вас всех побрал! Передо мной выросли два мужика в форме. Секьюрити. «Пожалуйста, здесь не место устраивать скандалы». Лола, отзовись! Я не хочу в тюрьму! Ответь, где ты? Почти с облегчением я отдалась в надежные руки стражей республиканского порядка — хоть кто-то меня поддержит. Охранники вынесли меня практически на руках. «Последнее предупреждение пассажирам рейса 717…» И тут я потеряла сознание.

 

Эпилог

На бульваре Барбес, как всегда, царило судорожное оживление. Я пришла к Огюстине и уселась возле стойки. Думала, старуха мне удивится. Но она при виде меня лишь приподняла бровь и молча поставила передо мной чашку эспрессо. Потом пошла убирать со столов, ни разу не поглядев в мою сторону. Может, она меня не узнала? Впрочем, мне показалось, что она недовольна моим вторжением. Наверное, я для нее нечто вроде назойливого насекомого, которое отгоняют от лица рукой. Но мне спешить было некуда, и я знала, что возьму ее измором. Я медленно пила кофе, наблюдая, как посетители один за другим покидают кафе. Последний, уходя, хлопнул дверью. Остались только мы с Огюстиной. Старуха протерла несколько и без того чистых стаканов. Я караулила свою добычу молча, выжидая, когда она даст слабину. Вдруг она бросила тряпку: «Ну чего тебе, девочка? Чего ты от меня-то хочешь?» Я не произносила ни слова, позволяя ей в одиночку сражаться с молчанием, которое давило все сильней и сильней. «Ты не из болтушек. Да, видать, есть вещи, которые не меняются. Но что я могу тебе сказать? Догадываюсь, Лола тебя обдурила. Но что ж поделаешь, такая уж она есть. Она сеет катастрофы, а приходит пора собирать урожай, глядишь, ее и след простыл. Наверное, и тебя она бросила перед самым отъездом? Как и всех остальных». Ее слова произвели на меня эффект чудненького апперкота в солнечное сплетение.

На самом деле после того злосчастного дня в аэропорту чего я только не передумала. Времени у меня было хоть отбавляй — пять недель взаперти в белой палате. Восстановительное лечение подразумевало полное отсутствие внешних раздражителей. Психи проводят свои дни спокойно и однообразно. Но я все еще ждала, уверенная, что она подаст мне знак, придет и все объяснит, как когда-то после бегства из «Свадьбы-2000». Расскажет очередную историю, позаимствованную из кино про шпионов. Но навещали меня только родители. Каждое воскресенье я лицезрела их озабоченные лица. Они вели долгие разговоры с психиатрами по поводу моего лечения. По официальной версии, я попала под влияние злокозненной мошенницы. Эту версию подтвердила и полиция, поскольку выяснилось, что у Лолы богатое криминальное прошлое — ее уголовное дело было толщиной с Библию. Постоянные кражи, драки в общественных местах, употребление противозаконных веществ. Я, милая, порядочная и доверчивая девушка, поддалась уговорам профессиональной аферистки. Я — просто жертва. Родителям хватило душевного благородства не заявлять о совершенной мной краже; впрочем, следов взлома ведь не было. «С этим мы все уладим», — повторял отец с видом образцового адепта метода Куэ. Главное — избежать огласки. Если про инцидент узнают соседи, это может сильно попортить витрину. И целая высококвалифицированная бригада трудилась в поте лица, стараясь вернуть мне моральную невинность. Я предпочитала не распространяться по поводу случившегося недоразумения. Я-то знала, что Лола вовсе не такая пропащая, какой мне ее представляли. Просто она родилась в неблагополучной среде. Разве у нее был выбор? Но я понимала, что лучше не выступать со своими социологическими теориями, чтобы не задерживаться сверх необходимого в этом пастеризованном мирке. Я молча каялась, не смея задать о ней ни одного вопроса. Но я не сомневалась: стоит мне отсюда выбраться, она в тот же день даст о себе знать, и мы найдем способ продолжить осуществление нашего замысла с того места, на котором остановились.

Десять дней назад меня выпустили. Я поклялась на чем свет стоит, что полностью вернулась в норму. Но никакой Лолы на горизонте не наблюдалось. Я убеждала себя, что она пока не рискует показываться, потому что боится, что ее засекут. Два часа назад родители разрешили мне встретиться в кафе с моей подругой Кароль. Я прыгнула в такси и помчалась в единственное место, где могла хоть что-то узнать о Лоле, — в бар Огюстины. И вот вся моя убежденность вдруг пошла ко дну из-за одной старухиной реплики. Но я все еще колебалась, не желая открывать дверь, за которой меня ждала правда. Я боялась боли.

— Мы собирались в Штаты, разыскать Ноама. Но в аэропорту они с Лапулей куда-то исчезли.

Огюстина воздела очи к небесам. Ее взгляд яснее слов говорил: «Бедная моя девочка». И содержал кучу вопросительных знаков. Она подтащила табурет ко мне поближе и кряхтя взгромоздила на него свою тушу.

— Я знаю Лолу уже много лет. Она еще сопливой девчонкой была, когда появилась тут, в квартале. Но уже тогда была насквозь испорченная. Я ее жалела, но, честно говоря, ничего хорошего в своей жизни она не сделала. Она собирала неприятности, как другие собирают марки. Ты пойми, она неисправима. А ты… Ну, по тебе же сразу видно, что ты за птица. Я еще в первый раз, когда вы сюда вместе пришли, догадалась, что она тебя слопает и не подавится. И вот еще что. Есть пара моментов, про которые ты должна знать. Она-то мне строго-настрого запретила тебе об этом рассказывать. Я так понимаю, она тебе говорила, что Лапуля — дочка Ноама, солиста «Blood Berry»? И что она отпустила его, не признавшись, что забеременела, потому что не хотела мешать его карьере? Так?

Я кивнула — а что еще мне оставалось делать?

— На самом деле она спуталась с другим, тем, что играл на бас-гитаре, Кевин кажется, — дрянь человек, пустое место. Ну, она хотела, чтобы он признал ребенка, чтобы повел ее под венец, все чин чином. Он вроде бы согласился, и она ему поверила, готовилась к свадьбе. А за две недели до этого он возьми да и смойся с другой девахой. Уехал в Америку и адреса не оставил.

Я почувствовала, как челюсть у меня отваливается и падает на стойку, разбиваясь в мелкую труху. Передо мной задом наперед прокручивался фильм, и каждая сцена нуждалась в поправках.

— Она потому и взъелась на мужиков, — продолжала Огюстина. — Сама подумай, оказалась в Париже, без мужа, без работы и с ребенком на руках. Потому-то она так рвалась работать в «Свадьбе-2000». Вроде как счеты сводила со своим прошлым. Но все время мечтала, как уедет в Штаты. Лично я думаю, что она тебя просто обворовала. Ты же простоватая, хитрости в тебе никакой, где ж тебе было догадаться? Но те, кто с ней имел дело, — и Ахмед, и Самия, и Синди, — они все ее на дух не выносят. Это ведь не случайно, а? Я ее у себя терпела, потому что она тут выросла, она вроде как бы своя. Но эти ее замашки… Эта ее манера вечно выпендриваться… Никто ее не любил, эту дурочку. И что у нее с Синди произошло, этого следовало ожидать. Думаю, тебе она всей правды не рассказала. А было вот как. Лола ведь всегда во все свой нос сует, и вот вечером после последнего собрания звонит ей Синди и просит срочно приехать, потому что у нее важные новости. Встретились они в ресторане на бульваре Мажента, это здесь неподалеку. Синди пришла со своим новым хахалем, кстати сказать хороший парень. Ты, наверное, знаешь, Синди два раза пыталась выйти замуж, но что-то у нее там не заладилось. Но на этот раз, она так Лоле и сказала, она встретила порядочного человека, они решили пожениться, и Синди прямо на следующий день собиралась уйти из «Свадьбы-2000» и переехать к нему в Бордо. Потому она и привела его с собой, чтобы с Лолой познакомить. Лола, как это услышала, аж в лице переменилась. Сперва-то она ничего не сказала. Но вбила себе в башку, что должна доказать Синди, что этот ее жених — такое же дерьмо, как и все остальные. В общем, сидят они в ресторане, и Лола, как водится, начинает свое представление: то ему улыбнется, то подмигнет, то под столом на ногу наступит. Уж чего-чего, а это она умеет. Ну и выпили они, конечно, не без этого. Потом Синди отлучилась в туалет. Лола времени даром не теряла. Возвращается Синди и видит: они уже целуются. Ясное дело, Лола сама на него набросилась, а этот дурачок и растаял. Нашей кукле Барби эта картина ой как не понравилась, и ее можно понять. Она на Лолу с кулаками, а та кричит, что, мол, для нее же и старалась, глаза ей хотела открыть. Смотри, кричит, чего он стоит, твой жених, такой же подонок, как другие, ты с ним наплачешься, все равно он тебя обманет и в конце концов бросит. Синди подхватила своего парня, он уже пьяненький был, ничего не соображал, и — ходу, только дверью напоследок шарахнула. И в тот же вечер написала письмо Жерару. Отомстила, значит. Лола, она ведь только говорит, что хочет помочь другим девушкам, но лично мне кажется, что это все вранье. Она просто не выносит рядом счастливых людей. Потому что у самой никак не получается устроить свою жизнь.

Меня трясло, но я постаралась внимательно исследовать непроходимые джунгли своих чувств, чтобы по возможности их рассортировать. Я искала в себе ненависть, злобу, мстительность. Искала напрасно — ничего этого не было и в помине. Слишком хорошо я понимала Лолу, какой она была раньше, — жалкая провинциалка, никому не интересная. Она чем-то напоминала мне саму себя. Она ставила перед собой цели, но постоянно по ним промахивалась. Мечтала о великом Ноаме, а связалась с толстым Кевином, который ее к тому же и бросил. В сущности, ее никто никогда не любил, и она мучила сама себя, чтобы стать сильной, чтобы люди не угадали в ней несчастную девчонку из Монпелье, вышвырнутую на обочину жизни. Она сочинила для себя другую историю, немножко повеселей, и так старательно ее себе внушала, что сама в нее поверила. Эта улучшенная версия постепенно проникла в ее подсознание. Теперь ей даже во сне снился Ноам, как он склоняется к ней и тянется к ее губам. Я люблю тебя, Лола. Всего три слова, а как звучит! Она намертво приросла к этой ею же самой придуманной сказке. Но кто ее за это осудит?

Я закурила сигарету и сделала несколько глубоких затяжек. Взгляд задержался на ногтях, покрытых облупившимся ярко-красным лаком. Я улыбнулась. В больнице потребовали, чтобы я его смыла.