Глава 1

Три ноля

За шесть месяцев до событий на кладбище Килд-Таун в порт Джексон прибыл английский пароход «Ботани». Толпа пассажиров высыпала на пристань. Среди них находился молодой человек. Его лицо выражало глубокое, безутешное горе.

Этим человеком был Робер Лаваред. Отчаявшись вернуть себе имя, национальность, эта человеческая единица, обращенная в ноль англо-египетской политикой, теперь снова очутилась в Австралии. Здесь он уже жил под именем Таниса, сюда скрылся он теперь от родных, от любимой девушки.

Но почему же он выбрал именно эту часть света? Потому, ответим мы, что, как бы ни отчаялся человек, как бы он ни был подавлен, никогда не гаснет в его сердце свет надежды. Надеялся и Робер. Ему пришла в голову та идея, которая потом появилась и у Армана. Он приехал в Австралию, чтобы отыскать Ниари и добиться от фанатика-египтянина такого заявления, которое сделало бы Робера опять Лаваредом и французом.

Он вышел в Сиднее, остановился в гостинице и принялся добросовестно изучать австралийский материк по лучшим картам, которые ему только удалось добыть. Во время своего прошлого пребывания в Австралии он работал в западной части материка на участке под управлением некоего Паркера. Отсюда он ухитрился бежать, а Ниари остался в руках тюремщиков. Следовательно, чтобы напасть на след египтянина, ему нужно было добраться до этого участка.

Две трети Новой Голландии покрыты пустынями и лесами. Дорог там нет, и потому нашему путнику необходимо было добраться до береговой линии, наиболее близкой к интересующему его месту, и таким образом по возможности сократить путешествие по суше.

После зрелых размышлений Робер, или Ноль, как он теперь себя называл, решил плыть морем до Сэнди-Байта, лежащего у устья реки Рассела. Эта река, строго говоря, представляла собой цепь озер, соединенных подземными протоками; исток она берет в ста километрах от Монт-Юля, урочища, около которого расположена плантация, где Робер когда-то работал.

Приняв решение, бывший жених Лотии, не теряя времени, стал приводить его в исполнение. Между Сиднеем и Аделаидой поддерживалось постоянное пароходное сообщение, и ему без труда удалось таким образом добраться до главного города Западной Австралии, а оттуда на парусной шхуне — до залива Сэнди. На двадцатый день своего пребывания в Австралии он был уже у берегов реки Рассела. На другой же день он отправился в путь. Он нес с собой только карабин на плече и на спине мешок с провизией.

Шел он прямо на север.

Надо было быть доведенным до такого состояния, в котором находился Робер, чтобы решиться одному путешествовать по австралийской пустыне. На земле нет ни одного места более унылого и мрачного, чем эта огромная степь. Отсутствие воды доводит здесь растительность до самого жалкого состояния. Дичь попадается редко. А среди нищенской природы бродят отверженные, но свирепые туземцы, боязливо избегающие всяких встреч с белыми.

Эти дикари, судьба которых так же жалка, как и судьба краснокожих индейцев Америки, ненавидят белых. Да это и не мудрено — нашествие белой расы заставляет их отступать в глубь материка, и не далек тот момент, когда последний дикарь умрет в какой-нибудь неведомой норе. Инстинктивно предчувствуя это, они сторонятся европейцев, и горе тому белому, который заблудится в пустыне: ему не будет пощады.

Знал ли об этом француз? Может быть. Но как бы то ни было, он бодро шел вперед, всей грудью вдыхая теплый воздух пустыни.

— Не смешно ли это? — проговорил он, как бы отвечая на свои мысли. — Природа сделала меня домоседом. Сама мысль о путешествии мне невыносима. А обстоятельства, эти верные слуги судьбы, сделали из моей жизни одно бесконечное путешествие, — он вздохнул. — Должно быть, нам, Лаваредам, на роду написано — соперничать с Вечным скитальцем Агасфером. Право, начнешь верить в свою судьбу! Да что, путешествовать еще ничего, досадно, главное, что без толку. Взять хотя бы Армана. Путешествие вокруг света принесло ему прелестную жену и хорошее состояние, а я потерял имя, отечество, невесту! Ему всегда удача, мне всюду несчастье! И вот есть же такие глупцы, как Азаис, которого называют философом. Он назвал такой порядок вещей «теорией равновесия». Не нелепость ли?! Один богат, а другой беден — равновесие, один здоров, другой постоянно болен — равновесие. Один счастлив, всегда смеется, другой проводит всю жизнь в слезах — равновесие! Жалкий мудрец! Посмотрел бы я, обнаружил бы ты равновесие, если бы я встретил тебя вот в этой пустыне, безоружного, беззащитного и размозжил бы тебе голову пулей!

Надо заметить, что одной из главных причин раздражения Робера была отвратительная дорога, впрочем, едва ли слово «дорога» здесь уместно, так как никакой дороги, в сущности, не было. Чтобы не сбиться с пути, то и дело приходилось вглядываться в небольшой компас-брелок.

Кругом расстилалась пустынная низменность, с разбросанными кое-где покрытыми колючим кустарником пригорками. Унылое молчание как нельзя более соответствовало унылому пейзажу. Не слышно было ни пения птиц, ни шороха крыльев, ни шума зверей в чаще. Только изредка раздавался крик исполинской австралийской лягушки, похожий на мычание быка.

Вынужденный делать большие обходы, чтобы миновать препятствия, путник продвигался вперед. К полудню он прошел километров двадцать, но к северу продвинулся не более чем на шесть. Присев на курган, он развязал мешок и поел с той же инстинктивной торопливостью, с которой едят люди, когда им не с кем разделить трапезу.

— Мне нужно пройти ровно триста семьдесят шесть километров, — проворчал он, завязывая мешок. — Если я так буду идти, мне понадобится больше месяца. Ну, в путь, Робер, соберись с духом, чтобы из ноля опять превратиться во французского гражданина, вперед!

И он снова пустился в путь.

По мере того как он удалялся от морского побережья, местность незаметно поднималась. После кустарников стали попадаться перелески. Эвкалипты вытягивали свои длинные стволы, обращая к солнцу свои листья. К вечеру Робер дошел до небольшой рощицы розовых акаций и решил остановиться здесь на ночлег.

Ночь прошла спокойно, и наутро он продолжил свой путь.

И так он шел восемь дней. Его раздражительность уступила место озабоченности. Конечно, плантация Паркера была конечной целью его путешетвия, но она же и представляла для него опасность.

Несомненно было, что если Паркер узнает, что его бывший пленник находится поблизости, то не замедлит арестовать его. А в этом случае Роберу грозила опасность попасть еще больше, чем прежде, под ярмо англо-египетской политики. Арестованный, он станет опять египетским подданным Танисом. А он предпочитал отсутствие всякого имени этому постылому прозвищу. Ноль — пожалуй, но Танис — никогда!

Значит, необходимо было действовать как можно осторожнее. Узнать, оставаясь незамеченным, продолжает ли Ниари работать на плантации, и если нет, то так же осторожно разузнать, где он находится. А это было очень трудно. На ферме много народа, и скрыться от Паркера нужно постараться.

Но пока путник раздумывал, как бы отвратить дальнюю опасность, ему грозила близкая. Шел десятый день после его прибытия к устью реки Рассела. Пустившись в путь рано утром, Робер быстро шел через лес акаций. В лесу было мало кустарников, короткая и сухая трава не мешала идти, так что Робер мог быстро продвигаться вперед. Он рассчитал, что если так же будет идти и дальше, то успеет пройти километров сорок к северу. Очень довольный этим обстоятельством, он шел, насвистывая, как вдруг какой-то неожиданный шум прервал его музыкальную фантазию. Вдали раздался какой-то непонятный Роберу топот, инстинктивно он спрятался за дерево и стал ждать, сжимая в руках свой карабин.

А шум все приближался. Он слышал крики…

— Черт возьми! Дикари! — пробормотал Робер. — Нечего сказать, приятная встреча! Но что это они делают?

Действительно, крики сопровождались какими-то звонкими ударами, гулко раздававшимися над деревьями. Вдруг метрах в пятидесяти от Робера показалось стадо кенгуру. Животные были страшно напуганы. Они неслись, не останавливаясь, огромными скачками. Вдруг в то дерево, за которым укрылся Робер, вонзилась стрела, и он сразу понял причину страха кенгуру.

Туземцы охотились.

Робер встал так, чтобы лучше скрыться за деревом, но в тот же миг какой-то страшной силы толчок отбросил его на землю.

Карабин выскользнул из его рук. Кенгуру, натолкнувшийся на Робера, пронзительно вскрикнул и исчез.

Еще несколько прыгунов пронеслись над охотником, потом показались туземцы, но вскоре и люди и животные исчезли в густом лесу, и шум охоты затих. Робер поднялся, ощупал себя и увидел, что это падение не имело для него роковых последствий.

— Ну, дешево отделался! — радостно проговорил он.

Но вскоре убедился, что радость его преждевременна. Поискав в кустах, он нашел карабин и мешок, но, боже, в каком состоянии! Мешок при падении открылся, вся провизия была истоптана и стала совершенно несъедобной, ствол карабина оказался погнутым так, что из него стало невозможно стрелять. Эти повреждения были непоправимы. Затерянный в австралийской пустыне, без оружия и жизненно необходимых припасов, француз почувствовал себя обреченным на верную смерть. Больше часа он просидел на одном месте, совершенно подавленный этим горьким происшествием. Машинально он поднял ружье и стал рассматривать его изогнутый ствол в безумной надежде отыскать какой-нибудь способ помочь горю. Его положение действительно было критическим, в двенадцати днях пути от берега, на таком же расстоянии от фермы Паркера, без пищи, без оружия, что мог он предпринять? Оставалось надеяться только на то, что поблизости встретится какой-нибудь поселок, где можно будет найти карабин и снаряды. Кроме этой надежды, оставалась только смерть от истощения где-нибудь в лесу. Печалясь, Робер собрал остатки своей провизии и пошел дальше.

Пройдя около километра, он хотел было взглянуть на компас, но у того не было стрелки! Стекло разбилось при падении, и стрелка соскочила со шпенька. Очевидно, все беды сразу обрушились на Робера, теперь ему трудно было даже ориентироваться.

Тем не менее он не потерял присутствия духа. Течение реки Рассела обозначалось рядом болот и озер, которые шли в направлении с юга на север. Идя по берегу этих озер, он мог держаться верного направления. Однако ему пришлось вскоре убедиться, что хорошее в теории не всегда пригодно на практике. Болота были очень широкими и отделялись друг от друга большими пространствами, где река текла под землей. Таким образом, обходя одно из таких болот, Робер обошел его вокруг и очутился на том же самом месте, с которого отправился.

Итак, несколько часов пропали даром. На этот раз Робер пришел в отчаяние.

К чему бороться, когда всякие усилия бесполезны? И как гладиатор ложится на песок арены в ожидании смерти, так и Робер в изнеможении лег под дерево. День клонился к вечеру, солнце садилось, бросая кровавые отблески на спокойные воды болотистых озер. Печально поужинал Робер жалкими остатками своей провизии. Перепачканные в земле, истоптанные ногами кенгуру, они не очень-то возбуждали аппетит, однако утолили голод, и к Роберу снова вернулась привычка рассуждать.

«Усну! — решил он. — Утро вечера мудренее, и завтра авось что-нибудь придет в голову».

Скоро он забылся тяжелым сном. Проснувшись утром, он все-таки почувствовал себя несколько отдохнувшим и способным лучше оценить свое положение. Вскоре ему пришла в голову счастливая мысль.

«Линия болот идет с юга на север, — подумал он. — Я могу идти параллельно этой линии и время от времени проверять себя, взбираясь на возвышенность или дерево. Таким образом, дорогу я найду. Остается только вопрос о пище. Мой карабин испорчен, значит, от дичи придется отказаться. Придется обратиться к растительному царству. Необходимо найти в нем что-нибудь съедобное».

Взобравшись на дерево, он наметил себе несколько точек, по которым ему следовало ориентироваться, и, спустившись снова на землю, отправился в дальнейший путь. По дороге он вглядывался в каждый кустарник, каждую травку в поисках чего-нибудь съедобного.

На этот раз все ему удавалось. Он набрел на целое поле нарду, болотного растения, похожего на турецкие бобы. Они показались ому довольно вкусными. Наученный опытом, он набрал их про запас, наполнив карманы и приведенный кое-как в порядок мешок. Время от времени он поднимался на возвышенности или влезал на дерево, проверяя таким образом направление, по которому шел, но вследствие этого вперед продвигался медленно.

Около четырех часов дня он почувствовал себя до крайности утомленным и решил отдохнуть, как ни питательны зерна нарду, однако ими нелегко поддержать силы того, кому приходится тратить большой запас физической энергии. Но как бы то ни было, они могли спасти его от голодной смерти, которой умерли многие исследователи австралийских пустынь. Растянувшись на земле, он съел несколько горстей зерен из своего запаса и начал было уже погружаться в сладкую дремоту, как вдруг позади него послышался треск сухих веток, шум этот доносился из густой чащи, окружавшей большую лужу застойной воды, вся поверхность которой была затянута изумрудной зеленью водорослей. Робер схватил карабин за дуло и ждал. Но все было тихо. Прошло несколько минут, и существо, подстерегавшее Робера, видимо, потеряло терпение, кусты зашумели и раздвинулись. Перед Робером появился туземец отвратительной наружности, с длинными всклокоченными волосами. Робер еще крепче сжал карабин и решил защищаться до последних сил. Но туземец не проявил враждебных намерений. Закинув ружье за плечи, он сложил на груди руки, приветствуя Робера по обычаю своей страны.

— Мора-Мора, вождь фаго-бугов, приветствует белого, заблудившегося в пустыне.

Француз молчал.

— С самой зари я слежу за белым. Мне легко было бы пронзить его пулей. У Мора-Мора верный глаз и твердая рука. Белому нечего было бояться, хотя карабин его и сломан. За ним следил друг.

— Друг? — пробормотал Робер с сомнением. — Какой же он мне друг, когда меня не знает?

— Мора-Мора — друг белых. Он их проводник. Теперь он ведет двух людей, цвет которых бел, как звезды ночи.

— Европейцы! — вскричал француз. — Тут недалеко европейцы?

— Да. Я сказал им, что ты здесь, что ты заблудился, что ты потерял оружие, и они велели мне привести тебя к ним.

При этих словах недоверие Робера рассеялось. Он подбежал к туземцу и горячо пожал ему руку.

— Я устал, но у меня хватит силы идти с тобой. Далеко ли те, кто послал тебя сюда?

Мора-Мора указал пальцем. Робер посмотрел по указанному направлению, но ничего не заметил.

— Я их не вижу, — сказал он.

— Их и нельзя увидеть. Белые меньше деревьев.

— Что же ты мне показываешь?

— Дым костра.

Но, несмотря на это указание, Робер, как ни напрягал зрение, не видел ничего похожего на дым. Он снова повернулся к туземцу. Тот покачал головой.

— Глаза белых лучше умеют читать в книгах, но для природы глаза австралийца лучше. Но я помогу тебе. Смотри вон на тот кедр, вершина которого выделяется надо всеми.

— Вижу.

— Теперь правее. Ничего не видишь?

Робер внимательно взглянул, как указывал ему туземец, и наконец различил тонкий, едва заметный столбик дыма. Молодой человек должен был сознаться, что без посторонней помощи он никогда бы не заметил его.

— Огонь австралийца, — с гордостью сказал Мора-Мора. — Сухое дерево, нет сырых ветвей.

— А, понимаю, ты хочешь сказать, что белый подбирал бы для костра всякое дерево без разбора, и от паров воды дым делается гуще?

— И опаснее.

— Опаснее?

— Да, он выдает белого. Он зовет к нему диких туземцев, жаждущих мести. А видя мой дым, они только улыбаются. Огонь черного, говорят они, и нечего его беспокоить. Но пора идти. Готов ли мой белый брат в дорогу? Нам нужно дойти до наступления ночи.

— Иди, я за тобой.

Австралиец поклонился и пошел вперед. Робер последовал за ним, с удовольствием глядя на могучее телосложение своего провожатого — Мора-Мора должен был пользоваться заслуженным авторитетом среди своих собратьев.

Они вошли в узкую долину, которая, по-видимому, во время разливов превращалась в озеро. Некоторое время ноги их вязли в болотистой почве, потом местность стала подниматься, болотистая почва сменилась каменистой, кусты исчезли, деревья стали реже, сквозь них виднелось обнаженное плоскогорье с развалинами опустевшей фермы.

Мора-Мора указал на разрушившиеся стены.

— Они здесь, в пустой ферме. Хорошее убежище, надежное в случае нападения.

Они направились к бреши, образовавшейся в каменной ограде фермы, и, ухватившись за шаткие камни, проникли внутрь ограды.

Глазам Робера представился широкий двор, в глубине его около развалившегося сарая сидели перед огнем два человека. На вертеле жарилась пара голубей.

Как ни был равнодушен Робер к еде, но на этот раз он не мог не кинуть разнеженного взгляда на эти аппетитные приготовления. Туземец тихонько свистнул. Незнакомцы обернулись и, узнав своего проводника, встали и пошли навстречу французу.

Робер окинул их беглым взглядом. Оба они были молоды. Одному, блондину, очень изящному, несмотря на легкую сутуловатость, было на вид лет тридцать — тридцать пять, а другому, совсем еще юноше, нельзя было дать полных шестнадцати лет.

Оба приветствовали Робера таким свободным и незаметным поклоном, что доказывало, что эти обитатели пустыни не растерялись бы ни в каком салоне.

— Милости просим, джентльмен. Надеюсь, вы не откажетесь с нами пообедать.

Эти слова, любезный тон звучали в пустыне так странно, что в первую минуту Робер не нашелся, что ответить. Но его смущение продолжалось недолго.

— Вы слишком любезны, — отвечал он, оправившись. — Я глубоко тронут той заботливостью, с которой вы отнеслись к незнакомому человеку.

— Незнакомому! Извините, но вы для нас не незнакомец, а такой же путник, как и мы. Здесь, в пустыне, нам приходится терпеть одинаковые лишения, а из общего несчастья рождается братство.

Эти слова незнакомца звучали кротко, почти нежно. Робер не без удивления поклонился. Он не ожидал встретить в пустыне такой чувствительности.

— Итак, присаживайтесь, кушайте, отдыхайте. Не благодарите. Смотрите на нас, как на братьев.

— Хорошо, я не стану благодарить вас, но надеюсь, вы позволите мне выразить глубокое удивление при виде такой предупредительности, скажу прямо, такого милосердия к чужому, незнакомому человеку.

— Но вы нам знакомы. Мы давно наблюдали за вами, мы знали, что вы заблудились, что у вас нет ни оружия, ни провизии, что вы идете на север по важному делу, иначе вы бы не стали забираться на деревья, чтобы сориентироваться. По вашему акценту я вижу, что вы — француз, по манерам — джентльмен. Видите, как хорошо мы вас знаем. В описании не хватает только одного, но в пустыне это не необходимо.

— Чего же именно?

— Того, о чем я не хочу вас спрашивать, — вашего имени.

На этот раз француз засмеялся и сказал откровенным тоном:

— Вот на этот вопрос я не смогу вам ответить.

— Я не настаиваю.

— Но я хочу объясниться. У меня нет имени.

— Слышите? — разом вырвалось у его собеседников, и они обменялись быстрым взглядом.

Робер не понял смысла этого восклицания и быстро продолжал:

— Я хочу сказать, что я потерял то имя, к которому привык, и что мне предлагают другое, которое я не желаю носить. Вы, вероятно, не так меня поняли…

— Извините, я вас отлично понимаю, потому что у меня тоже нет имени.

— Как и у меня, — в свою очередь проговорил юноша, до сих пор хранивший молчание.

Это совпадение было поистине поразительным. У Робера вырвался невольный возглас, против которого нельзя было спорить ни с логической, ни с грамматической стороны.

— Значит, имя собственное, которое я принял, становится именем нарицательным.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я себе выбрал имя Ноль. И вот случаю угодно было, чтобы среди пустыни я столкнулся еще с двумя такими нолями.

Новые знакомые от души рассмеялись.

— Но вы не хотите сказать этим именем, что вы ничего не стоите?

— Нет, — пробормотал француз. — Хотя, — прибавил он с огорченным видом, — раз мой карабин сломан, то я немногого стою.

— Только-то! Ну, это поправимо. У нас есть лишнее ружье, оно в вашем распоряжении.

Молодой человек, глубоко взволнованный этим великодушием, едва смог пробормотать какую-то благодарность. Действительно, предложить ружье в пустыне значило сделать для человека больше, чем предложить ему в цивилизованной стране целое состояние.

— Не будем говорить об этом, — в ответ проговорил незнакомец. — Будем математиками до конца. Пусть ружье будет той единицей, которая дает значение нолю. Но, говоря серьезно, я думал, что наша встреча будет выгодной для всех нас. Только необходимо, чтобы мы доверяли друг другу. Что до меня, то я готов, но в этом мало заслуги, — прибавил он с улыбкой. — Нас здесь трое вооруженных людей против одного безоружного. Мне нужно дать вам задаток.

Он подозвал к себе Мора-Мора и что-то тихо сказал ему. Туземец сбегал в сарай и принес оттуда великолепный английский карабин, который и передал Роберу.

— Теперь вы чувствуете себя лучше. Ваши глаза заблестели, голова поднялась. Ваши манеры указывают на то, что вы человек храбрый, по вашему лицу видно, что вы порядочный. И я очень рад. Ну-с, теперь вы себя чувствуете в безопасности?

Вместо ответа француз закинул ружье за спину.

— Очень вам благодарен за этот красноречивый жест. Но наш обед, кажется, готов. Пообедаем сначала, а потом и потолкуем на сытый желудок.

Минуту спустя все уже сидели вокруг огня и с аппетитом уничтожали голубей, вкусом напоминавших вогезских фазанов, и запивали их душистым чаем.

— Честное слово, я не рассчитывал встретить такой стол, когда приходится обедать без стола, — сказал Робер.

Хозяева улыбнулись.

— Глупо лишать себя того, что можно иметь, — заметил старший. — Таков мой жизненный и, как вы сейчас увидите по нашему разговору, нравственный принцип. Я хочу задать вам вопрос. Но вы можете и не отвечать на него, если он вам покажется нескромным. Скажите, — продолжал он серьезно, — что привело вас в пустыню?

— С удовольствием, — отвечал Робер, предвидевший этот вопрос. — Я ищу потерянное мною имя.

При этих словах хозяева перестали есть. На их лицах выразилось неподдельное изумление, не ускользнувшее от Робера.

— Вы как будто удивлены? — спросил он.

— Да, — ответил старший, — но мы удивлены необычайным сходством вашей судьбы с нашими.

— Как, вы тоже ищете…

— Наши имена.

Действительно, это совпадение судьбы трех случайно встретившихся людей было поразительно, но это было еще не все.

— Я продолжаю свои вопросы, — начал снова старший. — Знаете ли вы то имя, которое ищете?

— Прекрасно. Я носил его довольно долго, перед тем как потерять.

— И это имя?

Робер с минуту колебался. Осторожно ли будет вверять свою тайну людям, которые, хотя и приняли его с таким радушием, но все же были ему совершенно неизвестны. Но открытые, честные лица собеседников рассеяли все его сомнения.

— Я вверяю вам тайну моей жизни, может быть, моего будущего счастья, но вам я поверил.

Блондин поклонился.

— Это имя, имя французского солдата, исключенного без вины из рядов армии, имя, которое я хотел предложить невесте, это имя — Робер Лаваред.

— Лаваред? — повторили оба.

— Да. Разве оно вам знакомо?

— Знакомо.

— Вам? Когда же?.. Каким образом? — Робер даже вскочил на ноги от волнения.

— Успокойтесь, — проговорил блондин. — Я вам скажу все, но прежде еще несколько вопросов.

— Пожалуйста.

— Вы были замешаны в египетский заговор под именем Таниса?

— Это правда, но откуда вы знаете?

— Подождите. Невеста, о которой вы упомянули, это мисс Лотия Хадор.

— Да.

— Потом вы были пленником на ферме некоего Паркера.

— Именно.

— Но, в таком случае, я вас отлично знаю и даже знаю цель вашего путешествия. Вы теперь идете в Монт-Юль, чтобы найти Ниари, который знает всю вашу историю.

— Вы правы.

— Ну вот. Значит, наш союз уже принес вам выгоду, благодаря этой встрече с нами вы избежите бесполезного путешествия.

— Бесполезного путешествия? — повторил ошеломленный Робер.

— Да. Ниари давно уже нет на этой ферме.

— Его там нет!

В этом возгласе прозвучало глубокое отчаяние.

— Но не смущайтесь. Ниари известно, что, вернувшись во Францию, вы убили на дуэли настоящего Таниса.

— Это верно.

— Ему также известно, что английское правительство, желая иметь Таниса в своих руках и таким образом лишить партию независимого вождя, ославило вас лжецом и навязало имя убитого.

— Да-да.

— Целью английского правительства было помешать восставшим выбрать нового вождя.

— Увы!

— Не огорчайтесь. Ниари, который сначала молчал из преданности убитому вами негодяю, не стал молчать, узнав о его смерти. Патриот-фанатик, он не хотел, чтобы чужеземец носил имя его господина. Он рассказал Паркеру всю правду, в это время мы как раз были на ферме. По моему совету Паркер отправил Ниари морем в Сидней, чтобы он дал показания сэру Тоби Оллсмайну, начальнику тихоокеанской полиции.

Робер заволновался.

— В Сидней! Значит, мне нужно вернуться назад, отправиться к этому Оллсмайну и…

— И не думайте. Он вас посадит в тюрьму, как, вероятно, уже поступил с Ниари.

— Но в таком случае я окончательно погиб. Ваши советы, данные Паркеру, так мне повредили, и вы спокойно об этом сообщаете!

Блондин пожал плечами.

— Успокойтесь, господин горячий француз, — спокойно проговорил он. — Ваше положение ничуть не хуже прежнего. На ферме Паркера, занятой со времени вашего бегства военным гарнизоном, вас все равно бы схватили и отправили пленником в Сидней. А теперь вы свободны, и, кроме того, — вы со мной!

При последних словах блондин поднялся на ноги. Весь его облик дышал величием, и невольно Робер поддался обаянию этого величия.

— С вами… — проговорил он. — Но кто вы?

— Я англичанин, страстно любящий свое отечество. Но я уверен, что непрочно величие, основанное на коварстве и лжи. Я хочу видеть Великобританию владычицей Вселенной, но госпожой любимой и уважаемой. И я буду бороться всеми силами с несправедливостью, совершаемой во имя величия Англии, и я страдаю, глубоко страдаю, когда слышу стоны жертв этой несправедливости. Я сам ее жертва и теперь работаю для исправления ошибки моего правительства, я помогу и вам, потому что в вашем сердце живет любовь, та любовь, которая подвигла вас на такое трудное предприятие, как путешествие по пустыням Австралии. Не Танис, не Хадор отнимают Египет у моего отечества, сама Англия изгнала себя с берегов Нила в тот день, когда предательски заняла их. Хороший гражданин должен видеть ошибки своих соотечественников и стремиться загладить их. Каждая признанная ошибка прибавляет новый луч к сиянию славы, окружающей нацию. Потому-то вы получите обратно ваше имя, женитесь на своей избраннице и вернетесь к своему знамени, которое вы любите не меньше, чем я свое.

Эта горячая речь дышала горделивой верой в себя, в свое право и невольно захватила Робера.

— Но кто же вы? — повторил он свой вопрос.

— Неужели вам необходимо мое имя, чтобы вы могли мне довериться? У меня несколько имен, но ни одно из них не принадлежит мне. В Сиднее, куда вы отправитесь вместе с нами, меня зовут Джеймсом Паком, и там я считаюсь секретарем начальника полиции.

— Сэра Тоби Оллсмайна? — вскричал Робер, отступая на шаг назад.

— Не бойтесь, я говорю вам то, что не знает никто, кроме этого юноши. Вам нужны дальнейшие объяснения? Извольте. Настоящий Джеймс Пак встретился со мной по дороге из Англии; благодаря моим средствам мне удалось убедить его согласиться на то, чтобы я принял его имя. Сам же он поступил ко мне на службу. Мне это было необходимо для того, чтобы постоянно жить возле Оллсмайна и знать все его планы. Теперь вам известно все, что вы можете и должны знать. Угодно ли вам повиноваться мне и всецело подчинить вашу волю моей?

— Да, — не колеблясь, ответил Робер.

На лице блондина отразилось удовольствие.

— Олл райт! В таком случае, завтра мы отправляемся к берегу. Вы знаете по опыту, что путь не легок, поэтому отдыхайте. Спите, мы покараулим. Уже поздно, а выступаем мы завтра на рассвете.

Если бы Робер и не принял на себя обязанности безусловного повиновения, это приказание он бы все равно исполнил с удовольствием. Он завернулся в плащ, бросился на приготовленную под сараем постель из сухих листьев и заснул глубоким и спокойным сном под охраной неведомых друзей, посланных ему в пустыне его счастливой звездой.

И грезы его на этот раз были светлыми и радостными. Ему снилось, что он снова Робер Лаваред, что нет более никаких препятствий к браку с Лотией Хадор. Проснулся он в самом лучшем расположении духа. Его спутники уже встали.

— Ну что, оправились вы после вчерашнего утомления, господин Робер Ноль? — весело спросил тот, кого в Сиднее звали Джеймсом Паком.

— Я и забыл о нем. Но не опоздали ли вы из-за меня?

— Нисколько. Мора-Мора готовит чай. Он его прекрасно делает, а выпить теплого очень полезно из-за здешних туманов.

В ожидании завтрака Робер приступил к туалету. И через полчаса веселый и здоровый, с ощущением теплоты и сытости, он вместе со своими друзьями отправился в путь.

Не без некоторого волнения шел он обратно по старой дороге. Как изменилось его положение! Вчера еще один, безоружный и беззащитный, сегодня он шел в обществе товарищей, в сердце его снова зародилась надежда, а на плече чувствовалась приятная и ободряющая тяжесть ружья. Кроме того, возвращаться для него было легче, чем идти вперед, всегда сытный обед, интересный разговор, удобный ночлег, все это поддерживало в нем бодрый дух и облегчало путь. К тому же незнакомец, который изъявил желание, чтобы его называли теперь Джеймсом Паком, был как будто создан для путешествий. Его путь был определен заранее, ночлеги также. Очевидно, он хорошо изучил свой маршрут и ничего не оставлял на волю случая. К тому же Робер чувствовал, что его покровитель ему симпатизирует.

Однажды, когда Робер снова начал благодарить Джеймса, тот сказал:

— Не благодарите меня. Я, правда, оказал вам услугу, но со временем и вы мне послужите.

— О, с удовольствием, — вскричал Робер. — Я буду с нетерпением ждать случая быть вам полезным.

— Скоро вы получите повышение.

— Очень вам благодарен. Но вы все предвидите и, вероятно, уже знаете, когда это произойдет.

— Может быть.

— А вы не можете точно назвать срок?

— Нет еще… Все зависит от одного обстоятельства. Мне пришла в голову одна идея, но я еще не знаю, можно ли ее осуществить.

— А когда вы узнаете это наверняка?

— На второй день после нашего прибытия на берег.

— То есть?

— Послезавтра.

Робер удивленно взглянул на своего собеседника.

— Вы надеетесь уже завтра быть на берегу моря?

— Вас это удивляет?

— Конечно. Мне понадобилось одиннадцать дней, чтобы дойти до того места, где мы с вами встретились. А мы идем всего четыре дня, и вы думаете, что завтра…

— Мы будем на берегу. Не сомневайтесь в этом. Да это и не удивительно. Я просто избежал тех длинных обходов, которые вы делали по необходимости, из-за незнания местности.

— Обходы! Но у меня был компас.

— Но вы забываете об естественных препятствиях, — с улыбкой отвечал ему Джеймс Пак. — Вы прошли по меньшей мере двойное расстояние. Не осуждайте себя, это только подчеркивает вашу решимость.

Разговор на этом прекратился. Но как ни доверял Робер своему другу, он все-таки с нетерпением ожидал следующего дня. Неужели Джеймс прав и завтра действительно окажется, что и с компасом нелегко держать направление в австралийской пустыне? На другой день ему пришлось действительно убедиться в том досадном для его самолюбия туриста обстоятельстве. Около четырех часов они перешли полосу дюн и очутились на покрытом золотистым песком прибрежье, о которое лениво разбивались морские волны. Он почувствовал даже некоторую досаду на Пака, но тут же упрекнул себя за это недостойное мелкое чувство.

— Где мы?

— В десяти километрах к западу от устья Рассела.

— Мы отправимся в Сидней пешком?

— Нет, для этого нам понадобилось бы несколько недель.

— А как же?..

— Ночью за нами придет судно. Скоро я дам ему знать о нашем прибытии на берег.

Мора-Мора и юноша не присутствовали при этом разговоре, но вскоре они появились с охапками сухой жесткой травы, которая росла на выгонах. Эту траву они разложили на три кучи, образовавшие равносторонний треугольник, каждая сторона которого была около двадцати метров. Робер с любопытством смотрел на эти приготовления, и это, видимо, позабавило Пака.

— Когда стемнеет, я подам сигнал с помощью огня, — сказал он.

— Но кому? Сколько я ни вглядываюсь, я не вижу никакого судна.

Джеймс от души расхохотался. Мора-Мора и юноша тоже, так что Робер даже почувствовал себя немного обиженным.

— Не сердитесь на меня за смех, — сказал Джеймс — я приготовлю вам сюрприз, и только. Матросы нас запросто увидят.

— Значит, это корабль-призрак? — сказал Робер.

— Почти, хотя он и покрыт прочной металлической обшивкой. Но пообедаем, пока не село солнце.

Роберу пришлось сдерживать свое любопытство, так как Джеймс таким оборотом разговора показывал, что не желает дальнейших расспросов. Скрепя сердце он принялся помогать своим друзьям готовить обед, и через некоторое время все принялись с аппетитом уничтожать попугаев, убитых сегодня утром.

Солнце тем временем быстро опускалось за горизонт. Скоро оно исчезло, и только закат краснел, как зарево далекого пожара. Но скоро погас и закат, очертания предметов стали сливаться, краски темнеть, и скоро ночь одела своим темным покровом море и землю.

— Зажигай огни! — скомандовал Джеймс Пак, поднимаясь на ноги.

Мора-Мора и юноша, подбежав к двум кострам, а Джеймс, став у третьего, зажгли спички, заблестевшие во мраке. И скоро все три костра разгорелись, поднимая к небу длинные колеблющиеся языки пламени.

Через пять минут костры сгорели. На земле остались только кучки пепла, и в этом пепле, как рои светлячков, сверкали догорающие искры.

Юноша приблизился к Джеймсу.

— Они будут здесь через двадцать минут? — спросил он.

— Вероятно.

— Значит, вы еще успеете отдать Мора-Мора необходимые приказания.

— Вы правы, как всегда, — отвечал ему Джеймс кротким и даже почтительным тоном.

Робер обратил внимание на этот тон, но вскоре отвлекся. Его заинтересовал разговор Джеймса с туземцем.

— Благодарю тебя, Мора-Мора. Ты был мне верен и предан. Мне тяжело с тобой расставаться.

Туземец поклонился:

— Мне тяжело тоже, но я люблю землю, где лежит прах моих отцов. Моя жизнь связана с лесами и пустынями. Не будь этого, я пошел бы за тобой.

— Мы еще увидимся, воин. Я от тебя многого ожидаю.

— Говори, Мора-Мора слушает. Его сердце на его устах.

— Я знаю это. Ты пойдешь к Бримстонским горам и скажешь тому, кого знаешь, что скоро желанный час пробьет. Долог путь…

— Никакой путь не долог для того, кто быстро ходит, — с улыбкой перебил туземец.

— Потом, — продолжал Джеймс, — ты будешь ждать у «Трех стрел» того, кто будет я, но не я.

— Я буду ждать его.

— И проводишь его?

— Провожу.

— Ты не забыл, где я буду потом тебя ждать?

— Мора-Мора никогда ничего не забывает. Память — первая добродетель воина. Он должен всегда помнить, где живут его друзья, где скрываются его враги. Забывать прилично одним только женщинам.

Туземец остановился и немного сконфузился. Он посмотрел на юношу и проговорил:

— Мора-Мора сказал только поговорку своего племени. Есть и женщины, которые ничего не забывают…

— Не будем говорить об этом, — перебил его Джеймс. — Потом ты будешь ждать сигнала.

— Хорошо.

— Ты помнишь его?

— Помню.

— Ну и прекрасно. Итак, знаменитый воин, дай мне твою руку. Сейчас я уеду.

— Черт меня возьми, если я понимаю, как он уедет, — в сторону проговорил Робер.

Но в тот же миг до его слуха донесся плеск весел. Робер не верил своим ушам.

— Я брежу, — проговорил он.

Но он не бредил, его спутники тоже услышали этот звук.

— Едут, — проговорил Пак, — ну, до свидания, вождь.

— До свидания, — проворчал туземец голосом, в котором слышалось сдерживаемое волнение. Но гордость первобытного человека не позволяла ему выразить то горе, которое причиняла ему разлука. Он преодолел свое волнение и засвистел.

А плеск весел слышался уже вблизи. Робер увидел на волнах какое-то темное пятно, в котором вскоре можно было различить контуры шлюпки, еще немного, и показались силуэты гребцов.

— Эй, на шлюпке! — вскричал Джеймс.

— Кто зовет? — раздался в ответ грубый голос.

— Кто дал сигнал!

Молчание. Потом команда:

— Причаливай, ребята!

Еще несколько взмахов весел, и лодка остановилась метрах в десяти от берега, врезавшись килем в покрывавший дно песок. Матросы сошли в воду, вышли на берег и перенесли в лодку Джеймса, Робера и юношу. Все это заняло всего несколько секунд. Присутствие Робера ни у кого не вызвало ни малейшего удивления.

Матросы заняли свои места. Весла поднялись, готовые по первому знаку вспенить воду.

— Прощай, Мора-Мора, — крикнул Джеймс. — Вперед! — скомандовал он тоном настоящего командира.

Весла опустились, лодка развернулась и направилась в открытое море.

Поверхность моря колебалась крупной зыбью, и лодка мягко покачивалась. Прошло несколько минут, и из поля зрения уплывающих исчезли и берег, и высокий силуэт неподвижно стоящего туземца.

— Но куда же мы направляемся? — обратился с вопросом к Паку Робер.

— Смотрите вперед, — ответил тот. — Сейчас на корабле зажгли фонарь.

— Так это фонарь?

— И даже электрический.

Действительно, на расстоянии около мили впереди виднелся свет, но он блестел не на поверхности моря, как обычно, — этот свет расстилался серебристой скатертью по самой поверхности воды, Роберту казалось даже, что свет исходил из-под воды.

Подплыв поближе, он увидел, что зрение его не обмануло. Необыкновенно сильный источник света ослепительно блестел на глубине нескольких футов, но Роберу некогда было рассматривать его ближе. Новый предмет привлек его внимание. Из воды поднималась небольшая башенка, блестевшая при свете фонаря матово-золотистым блеском. Она походила на панцирь гигантской черепахи. На ее вершине виднелись человеческие тени.

Это походило на галлюцинацию. Робер даже ущипнул себя, но боль убедила его, что он не спит, он протер себе глаза, но видение не исчезало.

— Что это? — спросил он глухим голосом.

— Это? Корабль, о котором я говорил.

— Корабль?

— Да, подводный. В эту минуту он находится недалеко от поверхности, чтобы мы могли пересесть.

Шлюпка подошла к башенке, которая имела закругленную овальную форму. Вершина башенки поднималась на четыре или пять футов над водой. В длину эта башня имела футов двадцать, в ширину — десять.

В центре вырисовывалось прямоугольное отверстие, которое задвигалось заслонкой, которая в эту минуту была отодвинута.

— Вот вход, пожалуйте, — сказал Джеймс.

Ошеломленный всем, что видел, Робер повиновался. Он вошел на плоскую поверхность башни, и его каблук издал металлический лязг.

Он приблизился к отверстию и вслед за Джеймсом спустился по легкой металлической лестнице. Спустившись, он увидел, что находится в обширном зале, освещенном разноцветными электрическими лампочками. Направо и налево тянулись коридоры.

— Необычайно! — вскричал Робер.

— Вот вы, французы, всегда так! — не без иронии заметил Джеймс. — Вы всегда удивляетесь, видя, как иностранцы пользуются изобретениями ваших соотечественников.

 

Глава 2

Робер обращается из ноля в правильную дробь

Множество вопросов готово было сорваться с губ Робера, но Джеймс не дал ему времени. Он схватил его за руку, открыл дверь и потянул за собой, бросив юноше, стоявшему около него, загадочную фразу:

— Вы можете принять свой настоящий вид.

Робер вслед за Джеймсом вошел в роскошный салон, уставленный богатой мебелью, задрапированный дорогими материями и украшенный превосходными статуями. По стенам стояли витрины со всевозможными сокровищами океана, чудовищной величины жемчужинами, кроваво-красными кораллами, редкими фикусами. Но всего поразительнее были сами стены салона, пронизанные кругобразными отверстиями, закрытыми толстыми стеклами в бронзовых рамах.

— Это мои окна, — сказал Джеймс. — Сейчас они закрыты снаружи филенками из толя. Позднее вы оцените их пользу, теперь же я должен вам показать кое-что другое.

И он подошел к палисандровому пианино, стоявшему у стены. Над пианино висели два портрета, изображавшие мужчину изящной наружности и женщину во всем блеске красоты и молодости. С минуту Джеймс задумчиво смотрел на эти портреты.

— Лорд Грин, леди Джоан, — промолвил он наконец голосом, в котором слышалось глубокое волнение. — Скоро я исполню свой замысел и тогда расстанусь с вами и… со всеми. Наградой мне будет одно воспоминание. Потому я и принял участие в другом страдальце, потому я и приобщил его к своему делу, а сам приобщился к его.

И он взял Робера за руку, как бы представляя его молчаливым портретам. Потом, тряхнув головой, словно отгоняя докучливую мысль, он открыл пианино:

— Эта клавиатура служит для управления кораблем. Нажимая на клавиши, я передаю приказания рулевому.

Робер обратил внимание на сложную клавиатуру из белых и красных клавиш, на каждой из которых стояли какие-то странные знаки.

— Перед его глазами тоже находится такая же клавиатура, повторяющая движения этих клавиш. Вы видели здесь двенадцать знаков, они означают, если идти слева направо, следующее: вперед, стоп, право на борт, лево на борт, вверх и вниз, десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят узлов хода. Вот и все.

— Это очень просто, — заметил Робер. — Это поймет даже ребенок. Но вы мне указали одни только клавиши белого цвета. А к чему же служат красные?

— Дельное замечание, — заметил Джеймс. — Видите ли, в чем тут дело. Мои электрические аппараты могут испортиться и потребовать ремонта, а так как мне дорога каждая минута, то я устроил дополнительный двигатель, пользуясь летучими свойствами надоля, то есть невоспламеняемого бензина. Если ток прервется, тогда начинает действовать надоль, и тогда в ход идут красные клавиши, имеющие то же значение, что и белые.

— Теперь я понимаю.

— Еще несколько слов. Машины я вам покажу потом, а теперь познакомлю вас с принципом работы моего судна. До сих пор люди направляли свою изобретательность на то, чтобы плавать по поверхности воды, подражая в этом отношении плавающим птицам. Мое же судно основано на подражании рыбам.

— Рыбам?

— Ну да. Особенность класса рыбообразных состоит в том, что они плавают совершенно погруженными в жидкую среду. Чтобы держаться на той или другой глубине, рыба пользуется плавательным пузырем, в большей или меньшей степени наполняя его воздухом. Таким образом устанавливается равновесие с окружающей средой. Рыба может весить столько, сколько весит вытесняемый ею объем жидкости. Поэтому она не всплывает наверх и не тонет. Здесь же плавательный пузырь заменен резервуарами, которые могут наполняться водой. Когда эти резервуары пусты, судно поднимается кверху, но стоит только повернуть рукоятку, как краны открываются и вода заполняет резервуары. Особые приборы указывают количество воды, необходимое для погружения на десять, сто или тысячу метров.

— На тысячу метров! — вскричал Робер. — Неужели вы достигаете подобной глубины?

— Я могу опуститься без особой опасности на шесть тысяч метров, каркас корабля состоит всего из трех частей и может выдержать самое сильное давление.

— Такое открытие, — пробормотал Робер, — и никто о нем не подозревает?

— Никто, вы думаете? — с усмешкой отвечал Джеймс. — Однако только что продемонстрированный мною принцип был найден и доказан опытным путем одним из ваших соотечественников.

— Французом?

— Да, французом. Этот гениальный человек до сих пор еще бьется, чтобы заставить поверить своему изобретению, а я уже стал властелином морских глубин. Пока еще его никто не знает, но потомки воздвигнут ему памятники.

— Но как его зовут?

— Губе. Его бюро в Париже, по адресу: бульвар Османа, восемьдесят пять. И он уже делает опыты в порту Шербура, в Сент-Уэнских доках.

— Но это очень серьезно!

Вместо ответа Джеймс показал рукой вокруг.

— Вы видите, — сказал он.

И действительно, Робер видел. Он увидел это еще лучше после краткого знакомства с внутренним устройством корабля. В четверть часа он обошел помещение экипажа, машинное отделение, похожее со своими бобинами, электромоторами, электромагнитами и бесчисленными изолированными проволоками на огромный струнный инструмент, каюты, кладовые для провизии и прочее.

После осмотра они снова вернулись в салон. Робер молчал, стараясь разобраться в нахлынувших на него впечатлениях. Джеймс положил руку ему на плечо.

— Вы видели? — проговорил он.

— Да, видел.

— Как вы думаете, велико ли могущество человека, который обладает тремя такими кораблями?

— Конечно. Он может завоевать вселенную.

— Так знайте же, такой человек существует. Он перед вами.

— Как? Вы?

— Я командую тремя подводными судами. Мой молодой друг, лейтенант, командует другим судном, хотите быть командиром третьего?

Робер колебался.

— Подумайте. Вы уже не будете беззащитным гражданином, игрушкой в руках коварной политики, но страшным противником, с которым придется считаться. К тому же вы дадите мне возможность принять еще и третье имя, которым я буду вскоре пользоваться.

— Имя? Я вас не понимаю.

— Видите ли, в чем дело: если вы примете мое предложение, то отныне вы, я и мой друг лейтенант будем все трое носить одно и то же имя, иметь одну волю, одну цель в жизни. И тогда целый мир содрогнется, услышав о подвигах корсара Триплекса.

— Триплекса. А, понимаю. Три корабля, три капитана и одно имя.

— И возможность быть в трех местах одновременно. Таким образом, наука вступит в брачный союз с фантазией. Но, чтобы этот план удался, с вашей стороны необходимо слепое повиновение и безграничная преданность.

— Хорошо, с этой минуты я ваш слуга! — проговорил Робер, протягивав руку Джеймсу.

— Я вам верю. Не угодно ли вам пройти на палубу?

Робер молча поклонился, и вскоре оба они были на верхней палубе башенки.

По приказанию Джеймса матрос принес ракету, поджег ее, и огненная парабола яркой полосой прорезала ночную мглу, как бы в ответ где-то вдали блеснул огонек и послышался звук выстрела.

— Ну, значит, Мора-Мора видел сигнал, — проговорил корсар. — Сойдемте вниз, сейчас мы отплываем.

Робер хотел было спросить объяснений у своего таинственного спутника, но тот приложил палец к губам, и Робер замолчал, вспомнив свое обещание беспрекословного повиновения.

В салоне Джеймс подошел к пианино, и его пальцы пробежали по клавишам. Почти тотчас же пол задрожал у них под ногами, и подводное плавание началось.

Робер не успел еще очнуться от изумления, как дверь отворилась, и на пороге показалась молодая девушка чудной красоты. Черты ее странно напоминали черты уже ранее виденного Робером юноши.

— Позвольте представить вам, мисс, сэра Робера Лавареда — мисс Маудлин Грин. Сейчас я расскажу вам ее историю. Теперь вы с нами в союзе, и у нас не должно быть от вас секретов.

И он кратко ознакомил Робера с ужасным обвинением, предъявленным сэру Оллсмайну трибуналом Зеленых масок, и рассказал ему, как, убив лорда Грина, начальник полиции поручил запутавшемуся в долгах Бобу Сэмми утопить маленькую Маудлин.

— Я узнал об этом, как — это не важно, но я спас ребенка. Я был молод, без поддержки, помощи мне искать было негде, и мне приходилось одному бороться против Оллсмайна, поддерживаемого могущественными покровителями. Я мог бы отдать ребенка матери, но боялся таким образом снова отдать ее в руки убийцы. К тому же у меня не было достаточных доказательств. Что значил никому не знакомый авантюрист Боб Сэмми против богатого сановника? А пока я колебался, Оллсмайн женился на Джоан Грин, вдове своей первой жертвы. Тогда я решил стать настолько сильным, чтобы сломить все препятствия. Я стал воспитывать ребенка до тех пор, пока она не стала молодой девушкой. Это не стоило многих лишений, потому что я не был богат. Мой диплом инженера дал мне возможность принять участие в разработке одного рудника, но все-таки моих маленьких сбережений едва хватало на жизнь. Но Божье правосудие не дремало: случай пришел мне на помощь.

Мисс Маудлин взяла руку Джеймса и смотрела на него глазами, полными слез. Он улыбнулся и ласково проговорил:

— Мне приятны эти воспоминания, мисс, и, кроме того, сэр Робер должен все знать. Однажды, — продолжал он твердым голосом, — в руднике произошел обвал, рудокопы были погребены под обломками. С невероятными усилиями их удалось откопать, но все-таки их ожидала верная смерть. Среди раненых находился бывший матрос. Это было странное существо. Он не пропивал, как другие, своего жалования в кабаке, а ухитрялся делать из него сбережения. Его считали скрягой. Я навещал его в госпитале. Он отчаянно боролся со смертью, беспрестанно повторяя: «Я хочу жить! Мое состояние, мое состояние!» Наконец бедняга понял, что ему пора свести счеты с жизнью. Он послал за мною, и вот какой разговор произошел между нами: «Инженер, я умираю». — «Надейтесь, вы еще поживете». — «Нет-нет, я знаю. Вы так говорите по доброте сердца, но никакая грелка не согреет ног умирающего. Не нужно бесполезных слов, я хочу отдать вам то, чем уже не смогу воспользоваться». — «Хорошо, я вас слушаю». — «Прежде чем стать рудокопом, я был матросом. Наша шхуна торговала на островах Полинезии. Однажды на пустынном острове я нашел несколько крупинок золота. Не сказав никому о своей находке, я стал долбить утес и скоро убедился, что нашел необычайно богатую жилу. Если бы я переговорил с каким-нибудь банкиром, я получил бы концессию на остров и теперь был бы уже богат, но, увы! Золото помутило мой разум. Я хотел один воспользоваться сокровищем, которое мне удалось найти, и целых двадцать лет терпел страшные мучения, чтобы нанять корабль и нагрузить его золотом. Моя мечта не сбылась. Но я не хочу, чтобы мои страдания пропали даром. У меня нет друзей или родных. Вы, инженер, будьте моим наследником!» Я думал, что он бредит, — продолжал Джеймс. — Вероятно, умирающий угадал мои мысли по выражению моего лица. «Не думайте, что это бред умирающего, — сказал он. — Пойдите в мою хижину, поднимите камень очага, и вы найдете под ним железный ящик, в нем лежат мои деньги и карта острова». Этот разговор истощил последние силы больного. В тот же вечер он умер. Я буквально исполнил все, что он мне велел. В ящичке я нашел восемьсот фунтов стерлингов (двадцать тысяч франков) и карту архипелага Кука. Один из островков был помечен крестиком. К карте был пришпилен лист бумаги со следующей надписью: «Крестом обозначен Золотой остров. Это утес, покрытый высокой травой, на котором растет несколько кокосовых пальм. На самой вершине лежит сухое дерево, и видна скала, похожая на остов корабля. По этим признакам легко можно найти место, где скрыто золото». Убедившись, что у рудокопа не было никаких наследников, я решил попытать счастья. Поместив мисс Маудлин в пансионат, я поехал в Австралию. Здесь я нанял небольшое судно и отправился к архипелагу Кука. Без труда найдя отмеченный на карте остров, я после восьмидневных поисков уже мог считаться богачом. Почти весь остров состоял из золотоносного кварца. Так я приобрел наконец средства для борьбы с Оллсмайном. Мои суда по частям были заказаны в Англии, Франции и Германии, а также в Соединенных Штатах. Эти части я на своем корабле перевез на Золотой остров, там же собрал и экипажи для них. На всех этих людей я вполне могу положиться, так как все они — жертвы тирании Оллсмайна. Теперь вам известно все.

— Не все еще, — возразил Робер. — Я не знаю вашего настоящего имени.

По лицу Джеймса пробежала тень.

— Его еще нельзя произнести. Сама мисс Маудлин не знает его. Берите с нее пример. Смотрите на меня, как на представителя права и справедливости. Считайте меня человеком, для которого закрыт путь к личному счастью и который всю свою жизнь посвятил счастью других.

Как ни просто были произнесены эти слова, но в них угадывалось глубокое страдание, лицо корсара побледнело, и что-то мученическое было в эту минуту в его чертах. Робер почтительно поклонился.

— Приказывайте, капитан, ваши приказания будут исполнены в точности.

— Так за работу! — проговорил Джеймс.

Борьба началась.

* * *

Таким вот образом Роберу удалось стать третьим корсаром Триплексом, так он участвовал в трибунале Зеленых масок и в похищении Ниари и напугал чуть не до смерти почтенного привратника кладбища Килд-Таун.

 

Глаза 3

Свидание и разлука

Извещенные слугами Джеймса, Арман Лаваред, Оретт, Лотия, а также леди Джоан присутствовали при воскресении Робера. Все вышли с кладбища через потерну № 4, добрались до порта Сиднея, сели в лодку и, отплыв немного от берега, пристали к одному из подводных судов, совершенно такому же, как то, которым воспользовался корсар во время путешествия к устью Рассела.

Скоро все собрались в одной из гостиных подводного корабля и с живым интересом слушали рассказ Робера о его встрече с Джеймсом Паком.

Самого Джеймса не было, но никто об этом не беспокоился. Лотия и ее жених с влажными глазами и неудержимой улыбкой на губах не могли отвести глаз друг от друга, Арман и Оретт радовались их счастью. Только леди Джоан была задумчива, корсар обещал ей возвратить дочь, и она ждала.

— Да, — сказала Лотия, — теперь я вас не оставлю. Ваша борьба с Англией огорчила меня, но это ничто перед тем отчаянием, которое я почувствовала после вашего отъезда. Правда, у меня оставались друзья, но что значили их утешения? Разве они могли помешать мне плакать и мучиться целыми ночами? А когда мы напали на ваш след, то, отыскивая живого, разве могла я не прийти в ужас при мысли, что в конце моих поисков я увижу вас мертвым?

— Да, это так и было, — весело заметил Робер. — Только в этой эксцентричной стране мертвые выходят из могилы.

— Пожалуйста, не смейтесь.

— Просите, требуйте от меня всего, только не этого, Лотия. Я так долго был лишен вашего милого общества, я с вами теперь, и вы запрещаете мне быть веселым? Разве птица может не петь, когда блестит солнце? А для меня заблестели после долгой разлуки и мрачной тьмы целых два солнца — ваши чудесные глазки. Как же мне не радоваться?!

— Ай да кузен! — со смехом вскричал Арман. — Я-то думал, что ты совсем превратился в морского волка, а ты еще не разучился говорить комплименты, да еще какие астрономические! Если бы парижская обсерватория умела говорить, она бы тебе позавидовала!

— Смейся, смейся, — отвечал Робер. — А ты спроси-ка у своей обсерватории, можно ли с нее увидеть звезду, подобную моей Лотии?

— Рано я тебя похвалил, это уж точно называется манерами морского волка.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Да разве ты не видишь Оретт? Ну? Так как же ты, слепец, не заметил этой звезды?

Все от души смеялись над этой дружеской перебранкой. В это время в дверь постучали.

— Войдите, — сказал Арман.

Дверь отворилась, и Джеймс Пак показался на пороге.

— Как, это вы? — воскликнул журналист. — Право, дорогой хозяин, вы чересчур скромны, даже не решаетесь войти, не предупредив. Где это вы были?

— Как вы забывчивы, господа, — с мягким упреком проговорил Джеймс. — Ведь вы еще не все получили желаемое. Среди вас есть мать, которая только и ждет минуты, когда обнимет любимую дочь.

Все стали серьезными, и их взгляды устремились на леди Джоан. Она приподнялась в своем кресле и с немым, страстным вопросом в глазах смотрела на Джеймса.

— Я понимаю ваше волнение, миледи. Я сейчас ходил к мисс Маудлин, чтобы предупредить ее о вашем прибытии; войдите, мисс! — прибавил он, обернувшись.

Молодая девушка, как вихрь, влетела в комнату и кинулась в объятия матери. Послышались страстные поцелуи, потом рыдания. Оправившись от первого волнения, леди Джоан взяла дочь за голову и отодвинула ее от себя.

— Дай же мне поглядеть на тебя, — проговорила она. — Подумай, я тебя так долго не видела.

В эту минуту свет лампы ярко осветил лицо Маудлин. Из груди матери вырвался новый крик изумления.

— Силли! — вскричала она. — Силли!

Ошибиться было невозможно. Черты лица молодой девушки были те же, что и у бродившего по Сиднею дурачка. Только глаза смотрели не безумно, не растерянно, а светились умом и радостью.

— Так это ты была Силли?.. Тебя я прижимала к своей груди, не зная, что ты моя погибшая дочь?

— Да, мама, — прошептала Маудлин.

— И у тебя хватало духу молчать? Почему же ты не крикнула мне: не плачь, я твоя дочь, твоя погибшая Маудлин?

— Но тогда, мама, я погубила бы того, кто посвятил нам свою жизнь, — отвечала Маудлин.

— Да, правда. Он был в опасности, и все это по моей вине, потому что я вышла замуж за его злейшего врага.

— Но ведь вы его считали своим лучшим другом, — проговорил корсар. — Не обвиняйте себя, вы были жертвой гнусной интриги, жертвой, но и только. Я оставляю вам мисс Маудлин, — прибавил он. — Она вам расскажет о своей жизни. Вы удивились, узнав, что она была Силли, но вы еще больше удивитесь, когда она расскажет вам, что была капитаном одного из моих подводных кораблей, таким же корсаром Триплексом, как я и сэр Робер.

— Как, моя дочь?

— Да. Я хотел оставить ее в Европе, но она этого не пожелала. «Вы будете работать на меня, — говорила она, — и я должна быть вашим сотрудником, делить с вами все опасности. Моя мать осудила бы меня, если бы узнала, что я оставила вас одного». Но на сегодня я освобождаю моего милого капитала от его обязанностей. Вы останетесь с вашей матерью, мисс. Вас заменит помощник. Я думаю, что это соответствует желаниям миссис Джоан.

— Разумеется. Но скажите, кого же мне нужно благодарить? Кто вы такой, борец за правду, готовый пожертвовать для нее всем? — спросила миссис Джоан.

— Меня зовут Джеймс Пак, миледи, или корсар Триплекс.

— Вы не хотите назвать своего настоящего имени. Что же делать, я не имею права настаивать. Но какое бы имя вы не носили, вы всегда будете спасителем моей дочери.

Корсар поклонился. Но эта суета как будто тяготила его.

— Я написал письмо, — отрывисто и торопливо проговорил он, — и предложил английскому флоту собраться через два месяца у Золотого острова. За это время нам придется много поработать, чтобы обеспечить окончательный успех.

— Вы еще надеетесь достичь цели? — вскричали все разом.

— Да, я достигну ее… Вы будете счастливы.

Последние слова корсара прозвучали какой-то необъяснимой печалью. Он нахмурился, махнул рукой, как бы отгоняя неотвязную мысль, и снова заговорил командирским тоном:

— Сэр Робер, возьмите этот пакет. В нем вы найдете мои инструкции. Около острова Борнео мы соединимся в бухте Гайа, где находится британский стационер.

— Значит, вы нас оставляете?

— Без сомнения.

Маудлин, краснея, подошла к капитану.

— Это необходимо? — невнятно проговорила она.

Ресницы Джеймса дрогнули, в глазах промелькнуло какое-то странное выражение, но он быстро оправился и проговорил решительным тоном:

— Да, это необходимо. Корсар Триплекс должен появляться везде сразу, чтобы победить последние колебания адмиралтейства.

— Но…

Он перебил ее почти резко:

— Довольно, дайте мне завершить мое дело. Мое присутствие здесь бесполезно. Вы будете с вашей матерью и забудете о друге, с которым у вас связаны одни воспоминания о тяжелых днях.

Молодая девушка вспыхнула:

— Вы несправедливы, капитан. Я не давала вам повода упрекать меня в неблагодарности.

— Я не говорил ничего подобного…

— Изините! Разве это не неблагодарность — забыть человека, спасшего меня от смерти, и все время заботившегося обо мне…

— Преданного слуги, — с горькой улыбкой закончил за нее Джеймс Пак.

Но эта реплика произвела неожиданное действие. Маудлин сразу же улыбнулась, утихнув, и проговорила кротким и проникающим в душу голосом:

— Заботливость, преданность не нуждаются в определении. Помните одно, капитан: я и моя мать проникнуты к вам чувством беспредельной благодарности. Вы можете безнаказанно быть несправедливым, не от вас зависит изгнать ваш образ из наших сердец.

Джеймс не ответил ни слова. Глаза его блуждали, как у помешанного. Он низко поклонился и вышел из комнаты.

Шум его шагов вскоре утих. Все молчали.

Робер распечатал конверт и прочитал вслух:

— «Идти в Пуло-Танталам (Малакка), прибить карточку и отправляться к Борнео».

— Что за абракадабра? — вскричал Арман.

— Для тебя — да, но для меня это вполне ясно.

— Так объяснись.

— Я не могу, я должен повиноваться капитану, а от него я не получал полномочий давать какие-либо объяснения кому бы то ни было.

И чтобы прекратить дальнейшие расспросы со стороны чересчур любопытного кузена, Робер подошел к пианино и последовательно нажал несколько клавиш. Корпус судна слегка содрогнулся.

— Что это? — спросила Оретт.

— Мы плывем. Простите, кузина, я должен на минутку выйти. Мне нужно передать приказания экипажу. — И с этими словами он вышел из салона.

— Позвольте мне познакомить вас с вашим новым жилищем, — проговорила Маудлин, подходя к Лотии. — Не угодно ли вам посмотреть в окно?

— Простите, я не понимаю.

Маудлин указала на стекла, вделанные в стены салона.

— Я сейчас отодвину ставни, и вы увидите прохожих, — проговорила она, поворачивая рукоятку.

Ставни сейчас же отворились, и через стекла все увидели море, освещенное фосфорическим блеском фонаря. В этой полосе света, извиваясь, проносились причудливые фигуры каких-то невиданных рыб, испуганных необычайным светом.

— Но нас могут заметить с берега, — проговорил журналист.

— Никогда, — отвечала Маудлин. — Взгляните на манометр. В настоящую минуту мы находимся на глубине тридцати сажен, и прямо над нами нельзя ничего увидеть.

Все умолкли и внимательно смотрели на это новое, невиданное зрелище. Внимание Лотии вдруг привлекли какие-то темные силуэты, проносившиеся с необычайной скоростью в сторону, обратную движению корабля.

— Что это такое? — спросила она.

Арман даже вскочил с места.

— Рифы? Но ведь…

— Что с вами? — спросила Маудлин.

— Так, мне в голову пришло одно малоприятное соображение. Ведь фонарь освещает ограниченное пространство, и если мы налетим на утес…

Маудлин засмеялась жемчужным смехом.

— Не беспокойтесь, номер второй — этот корабль называется номер второй, первым номером командует мистер Джеймс — номер второй, говорю я, повинуется рулю с необычайной легкостью. В случае надобности он может вращаться вокруг своей оси, подобно волчку.

— Робер говорил, что наш корабль может идти со скоростью шестьдесят миль в час, или около ста десяти километров.

— Это совершенно верно.

— Но какая же сила необходима, чтобы развить подобную скорость?

— Сейчас скажу. Надо только припомнить несколько цифр, а у меня на них хорошая память. Дело вот в чем, — продолжала она, немного подумав. — Водоизмещение нашего корабля — тысяча восемьсот тонн. На поверхности воды, чтобы привести такую массу в движение с той скоростью, с которой мы сейчас плывем, нужно было бы по крайней мере две тысячи сил.

— И, следовательно, — заметил Лаваред, — иметь огромные, громоздкие машины.

— Вы правы. Но, будучи погруженным в воду, наш корабль обходится всего пятьюдесятью силами.

— Пятьюдесятью! Но ведь это практическое осуществление промышленного девиза: «Простота, экономия, скорость!»

— И скромность, — докончила за него Маудлин, — потому что на всем земном шаре никто не знает устройства наших аппаратов.

Восклицание миссис Джоан прервало их разговор. Вдова лорда Грина все время смотрела в окно, оборачиваясь время от времени, чтобы с любовью посмотреть на дочь.

— Поди сюда, Маудлин, — сказала она. — Что это такое?

— Где, мама?

— Ну вон это, что-то вроде кита.

— Это? Это другой корабль, мама, вероятно, мистера Джеймса. Да, это он. Смотрите, он подает сигналы.

Действительно, фонарь на другом судне загорелся сначала белым светом, потом зеленым, желтым и, наконец, ярко-красным.

— Это делается постановкой разноцветных стекол, — объяснила Маудлин. — Это просто сигнал, я могу его перевести.

— Что это значит?

— Полное повиновение. Ухожу. До свидания.

Не успела молодая девушка закончить перевод, как свет фонаря снова стал белым, корабль круто повернул, начал быстро удаляться и вскоре исчез из вида.

Почти тотчас же открылась дверь, и вошел Робер.

— Ну, вот я и опять с вами, — сказал он. — Прежде всего позвольте передать вам известие…

— От корсара Триплекса? — перебила его Лотия. — Мы уже знаем: полное повиновение, ухожу, до свидания.

Робер сначала удивился, но потом, посмотрев на Маудлин, покачал головой.

— Я понял, мисс Маудлин перевела вам этот сигнал. Ну, значит, мне осталось только развести вас по каютам. После такой трудной ночи всем вам необходимо отдохнуть.

Это напоминание немного всех удивило. Новые впечатления заставили позабыть об отдыхе. Однако никто не протестовал, так как Робер был прав. После приключения на кладбище Килд-Таун и волнений этого дня всем был необходим покой.

Через несколько минут все разошлись по каютам, устроенным в кормовой части судна. Надежный рулевой, положив руки на колесо, зорко всматривался в освещенное фонарем пространство, и корабль быстро несся по подводной пустыне, унося сладко спавших пассажиров.

Несмотря на легкое нездоровье, обычное при первоначальном пребывании под водой, пассажиры заснули крепким сном и на другой день проснулись очень поздно. Только около полудня все собрались в столовой, где их ожидал превосходный завтрак. Произведения земли и моря явились к их услугам в самых приятных сочетаниях. Желе из красных фукусов, похожее на смородинное, заслужило общее одобрение. Под конец завтрака в столовую ворвался свежий морской воздух, насыщенный солеными испарениями.

— Откуда эта благодать? — вскричал журналист, вдыхая этот воздух полной грудью.

— Из вентиляторов, — ответил Робер. — У нас, правда, резервуары с кислородом, а испорченный воздух поглощается едким калием, находящимся в особых очистителях, но мы, обыкновенно, поднимаемся на поверхность и пускаем в дело вентиляторы. А вы, мисс Лотия, не хотите ли подняться на палубу? — спросил он, обращаясь к невесте.

Вместо ответа Лотия встала из-за стола, и счастливая пара прошла по коридорам к башенке и поднялась на верхнюю площадку.

Перед ними развернулась необозримая равнина океана. Ни один островок, ни один утес не нарушал величественного однообразия картины. Их корабль казался точкой в затерявшейся пустыне. Но эта тишина и одиночество не смущали их. Они были вместе после долгой разлуки, которая длилась вечность. Все радовало их, и с чувством глубокой благодарности они смотрели на небесный купол, опрокинувшийся, как драгоценная сапфировая чаша, над изумрудной гладью океана. Да и как могли они смущаться видом океана?

Правда, у многих вид его вызывает мысль о крушениях, кораблях, проглоченных загадочной бездной, о беднягах, носящихся по волнам, держась за обломки разбитого судна, но для них старик океан был другом и покровителем. В его бездне нашел себе приют и широкий путь их защитник. Гордое море возмутилось покушением Англии на свою независимость и скрыло у себя все жертвы английской политики и ее недостойных представителей в виде Оллсмайна. И теперь влюбленные ласково глядели на небольшие волны, с мелодичным плеском разбивавшиеся о металлические бока чудо-корабля.

За их спиной послышался шум шагов, который вывел их из задумчивости. Они оглянулись и с удовольствием увидели позади себя Ниари.

Бывший наперсник Таниса приблизился к Лотии, опустился на колени и сложил руки над головой в виде чаши, как изображены жрецы на барельефах храмов в Нильской долине.

— Приветствую тебя, дочь царей! — проговорил он проникновенным голосом. — Подобно вечерней звезде ты явилась перед глазами восхищенного Ниари.

— Встань, Ниари, — тихо сказала Лотия. — Не дочь могущественных фараонов протягивает тебе руку, бедная молодая девушка, жертва гнусной интриги ждет от твоих слов мира и счастья своей измученной душе.

— Ты в горе, бархатноокая газель? Мне понятно твое прошлое поведение. Из преданности к плуту Танису ты выбрала француза… Что же омрачает взор той, которую Якуб Хадор, твой достойный отец, предназначил в жены победителю красных мундиров? Прости меня. Я давно должен был бы склониться пред тобою, но я только сейчас узнал, что ты удостоила своим присутствием этот странный корабль.

— Не извиняйся, Ниари. Ты предназначил плуту Танису погибнуть под ударами рыжих притеснителей нашей родины.

Египтянин склонил голову.

— Мои предки связали себя вечной клятвой верности роду Таниса, — проговорил он.

— Ты прав, но теперь последний Танис умер.

— Увы, он умер, не изгнав врагов, не исполнив долга, к которому его обязывало его высокое рождение.

— Бедняга! — тихо проговорила Лотия на ухо Роберу. — Какой патриотизм! Удивляюсь, как он мог служить изменнику?

— Забудем это, Ниари, — громко продолжила она. — Слушай. Мне сказали, что ты хотел разоблачить ложь и открыть истину, каким образом Робер Лаваред сделался Танисом.

Бронзовое лицо египтянина нахмурилось. Он мрачно взглянул на Робера и проговорил с дикой энергией:

— Европеец не должен носить славное имя, имя воинов, сравнявшихся с богами своими подвигами.

Робер хотел было что-то сказать, но Лотия удержала его:

— Ты прав, Ниари. Это имя не плащ, который можно надеть каждому. Итак, возвратясь в Европу, ты скажешь…

— То же, что я сейчас сказал.

Робер не мог больше сдерживать себя.

— Довольно, Ниари, — проговорил он. — Вы уже обещали мне это. Я вам говорил и повторяю, что больше от вас мне ничего не нужно. Вернуть свое имя, родину, — продолжал он, взяв руку невесты, — и отдать их вам, дорогая. Быть всегда с вами, жить в лучах вашей улыбки. Чудная мечта! Насколько она лучше этой позорной клички, этого имени Танис, синонима лжи и измены!

Робер хотел еще что-то сказать, но кто-то взял его за руку и сжал ее, как в тисках. Он обернулся. Перед ним стоял Ниари, пожирая его глазами.

— Что еще? — досадливо вырвалось у Робера.

— Я, должно быть, ошибся. Я боюсь верить своим ушам, — проговорил египтянин глухим, сдавленным голосом.

— Да в чем дело?

— Вы сказали, что, открыв ваше настоящее имя, я сделаю вас мужем Лотии Хадор?

— Да, я сказал это.

— И для этого вы похитили меня из темницы, вырвали из рук тюремщиков?

— Только для этого.

Глаза Ниари загорелись.

— Так велите меня снова отвести в тюрьму! — вскричал он. — Велите вырвать мне язык! Лучше смерть, лучше пытка, чем то, что вы от меня хотите!

— Да вы с ума сошли!

— Я?! Я скажу хоть слово, чтобы Лотия стала женой европейца? Никогда! Дочь Хадора будет женой вождя, победителя притеснителей. Не вздумай на меня надеяться. Отныне ты для меня Танис, и я буду клясться всеми клятвами, что это так. А! Это тебе не нравится! Это мешает Лотии соединиться с тобой позорным для ее рода браком. Так помни, я привяжу к тебе это имя, я вырежу у тебя его на лбу! Ты — Танис. Танис! Лжец тот, кто скажет противное!

Египтянин был точно в бреду. Лотия и Робер смотрели на него в немом ужасе.

— Ниари! — сказала молодая девушка. — Ниари! Приди в себя! Я готова умолять тебя; ты не захочешь моего несчастья!

— Несчастье — это стыд! Это тот позор, о котором ты мечтала? Вспомни! Ты — дочь Нила, твой долг там, на берегу великой реки. Ты должна быть там, должна своей красотой вдохнуть мужество в души тех, кто будет проливать кровь во благо родины!

— Но слушай!.. Я не рождена для этого! Не мне жить среди лагерного шума. Не мне видеть на своем пути горы трупов, слышать стоны раненых. Я не хочу, чтобы потоки крови оросили почву долины Нила и окрасили пески пустыни. Я не хочу, чтобы горячей росой пали на землю слезы детей, матерей, невест! О Ниари!

Она протягивала руки к нему, она рыдала, но он отвернулся.

— Нет! Ниари будет верен до конца. Тот, кого я вижу здесь с тобой, отныне будет Танисом и останется им вечно. Он Танис, Танис, Танис!

И, круто повернувшись, египетский патриот скрылся в открытом люке.

Лотия не удерживала его. Бледная, как изваяние, она стояла неподвижно, и только крупные слезы одна за другой катились по ее щекам…

— Лотия! — вскричал Робер, потрясенный этой картиной немого молчания. — Лотия, не плачьте так!

— А что же еще делать? Нет, друг мой, мы слишком рано начали радоваться. Препятствие, которое разлучало нас, возродилось снова и стало еще неодолимее.

— Но я заставлю его!..

— Не надейтесь. Вы можете убить его, но вы ничего от него не добьетесь. Да к тому же разве эта ужасная решимость не заслуживает полного уважения? — заговорила она, краснея. — Он приносит нас в жертву родине и ее свободе. Я его проклинаю, но уважаю. Только имя Хадоров может объединить всех патриотов. Исчезнет оно, и начнутся раздоры, смуты, предвестники конца. Да, он прав. Разбивая мое сердце, он спасает мою честь.

— Что вы говорите! К чему эти безумные слова, это отчаяние?

— Вы видите, я плачу, но нам надо расстаться со своей безумной мечтой. Я надеялась на мирное счастье, но оно мне не суждено. Это удел тех, у кого на плечах не лежит тяжелая ответственность. Я прозрела, я услышала голос чести. Она зовет меня. Что значит перед ней моя жизнь и моя любовь?! Честь не знает жалости — она требует жертв!

Робер отступил, как пораженный громом.

— Поймите, поймите меня, умоляю вас!

— Нет, Лотия, вы не любите меня, — простонал он.

— Неправда!

— Нет, к сожалению, это правда.

— Не говорите так, — как безумная, прошептала Лотия, положив руки на плечи Роберта. — Не говорите так! Ведь за честь я отдаю жизнь! Но вы, вы, осужденный носить имя Таниса, носите его, Робер. Будьте Танисом, славным и храбрым Танисом, освободителем народа, ужасом притеснителей. Будьте тем, кому по праву принадлежит моя рука. Отвечайте же, отвечайте!

Робер опустил глаза под ее взглядом, в котором светилась немая мольба, последняя отчаянная надежда. Сердце его замирало. Но он овладел собой и тихо проговорил:

— Нет.

Она вскрикнула.

— Робер Лаваред, гражданин и солдат Франции с радостью пошел бы ради вас навстречу смерти. Но без имени, без родины, с опозоренным именем, навязанным ему насильно, он не может этого сделать. Послушаться вас — значит отказаться от мысли найти имя и родину, а значит, отказаться от того, о чем вы сейчас говорили, — от чести!

Лотия в отчаянии заломила руки.

— Да, он прав, такой исход для него равносилен потере чести. Я не знаю, что же делать! Что делать?

Она опустила голову, подошла к люку, медленно спустилась по лестнице и заперлась у себя в каюте. Робер последовал ее примеру. Им обоим хотелось остаться наедине со своими муками…

Свидевшись после стольких испытаний, они снова были разлучены больше, чем когда-либо.

 

Глава 4

Священная купальня в Пуло-Танталаме

Когда Арман, удивленный внезапной переменой в расположении духа Робера, узнал о том, что произошло на палубе, он почувствовал страшную злобу на фанатика Ниари. Действительно, в ту минуту, когда все трудности были преодолены, когда счастье Робера и Лотии стало только вопросом времени, появилось новое препятствие, разрушавшее последнюю надежду несчастных.

Позвали Ниари, но ни мольбы Оретт, ни угрозы Армана не смогли поколебать решения египтянина.

— Я знаю, что привожу в отчаяние ту, кого я почитаю, как дочь фараонов, но отечество выше нее. Пусть она умрет, пусть умрет другой или я, но я не могу изменить родине, а эта жертва послужит залогом ее освобождения.

Таким образом, пришлось отказаться от надежды воздействовать на Ниари.

Все собрались в салоне и с сожалением смотрели на бледную и печальную девушку, лицо которой выражало глубокое уныние.

Этот последний удар сразил ее. Исчезновение последней надежды грозило ей гибелью. На вопросы своих друзей она отвечала печальным глухим голосом, как лихорадящий больной, едва понимающий, что ему говорят.

Маудлин изо всех сил старалась развлечь печальную дочь Хадоров разговорами. Та терпеливо выслушивала ее, но было видно, что мысли ее были далеко, что вся она сосредоточена на мрачном воспоминании о погибшей мечте.

Напрасно были отодвинуты ставни окон. Напрасно Маудлин и леди Джоан обращали внимание Лотии на проносившиеся перед окном подводные пейзажи, на разноцветных рыбок, пугливо рассыпающихся в разные стороны при виде корабля, этого невиданного чудовища, явившегося неведомо откуда смущать их подводный покой, — ничто уже не интересовало красавицу египтянку.

Дни проходили за днями, но она ни разу не улыбнулась, а бледность ее день ото дня увеличивалась. Что для нее значили кораллы Торресова пролива, причудливые водоросли Бандского моря, стиснутого островами Тимором, Новой Гвинеей и Целебесом, теплые воды Яванского моря, этого широкого пролива, отделяющего Яву от Борнео. Миновали пролив Кассинато, вошли в Китайское море, а общие старания развлечь Лотию по-прежнему оставались без успеха.

Однажды после обеда, когда Лотия шла к себе в каюту, миссис Джоан заметила:

— Невозможно бороться с горем в этой плавучей тюрьме. Если бы мы были на суше, можно было хотя бы погулять. Перемена места, движение, свежий воздух хотя бы ненадолго отвлекли ее от печальных мыслей.

— Ты права, мама, — живо подхватила Маудлин. — Непременно нужно заставить ее пройтись.

Присутствующие с удивлением переглянулись.

— А вы думаете, что мы живем здесь, как заключенные? — вскричала Маудлин. — Ничего подобного. Мы можем прогуляться по морскому дну и даже поохотиться с ружьем в подводных лесах. Угодно, я объясню вам, как это делается? — продолжала она в восторге, что нашла для Лотии способ развлечения.

— Пожалуйста, — ответили в один голос все присутствующие.

— Так слушайте. Прежде всего, узнайте, что у нас есть скафандры из стальных полосок, которые могут выдерживать какое угодно давление. Надев эти водолазные приборы, мы можем погружаться на большую глубину без всякой опасности для здоровья. Позвольте мне привести несколько цифр. Поверьте, это не педантизм.

Я бы ничего этого не знала, если бы обстоятельства не заставили меня сделаться корсаром Триплексом. Но на ваших лицах я вижу некоторую нерешительность и надеюсь, что мои объяснения помогут вам скорее отбросить ее. Давление атмосферы, как доказал Торричелли, равняется на поверхности земли давлению водного столба, вышиной около десяти метров сорока сантиметров. То есть около ста трех килограммов тридцати шести граммов на квадратный дециметр или десять тысяч триста тридцать шесть килограммов на квадратный метр. Поверхность человеческого тела равняется приблизительно квадратному метру. Если мы погрузимся на глубину вдвое, втрое, в десять раз большую десяти метров, то будем испытывать вдвое, втрое, в десять раз большее давление. Одним словом, на глубине тысяча метров мы будем испытывать давление в один миллион тридцать три тысячи шестьсот килограммов, давление вполне достаточное, чтобы обратить нас в лист почтовой бумаги. Но наши скафандры устроены так остроумно, что мы погружались на три тысячи метров без всякого затруднения. Сегодня же я предлагаю вам прогулку на глубине всего тридцати, самое большее сорока метров. Так что, видите, вы ничем не рискуете.

Эта тирада была произнесена шутливым тоном профессора, вызвав у всех невольную улыбку. Только миссис Джоан слушала ее с некоторым страхом. Спокойствие дочери пугало ее.

— Но хищные рыбы, акулы, — проговорила она.

— Не бойся, мама, встреча с акулами опасна только для них, но не для нас. Ты сама увидишь. Ну как, решено? — весело продолжала она. — Кто желает принять участие в прогулке? К тому же судно будет все время идти за нами, как верная собака. Решайтесь же скорее!

— Я готова, — с удовольствием проговорила Оретт.

— И я также, — поддержал ее Арман.

Джоан, Робер также приняли предложение девушки, и Лотия, в свою очередь, сдалась на общие просьбы и согласилась не отставать от всех.

— Только мы будем наказаны, — заметила Оретт, — так как говорить под водой нельзя.

— Не бойтесь, и говорить можно, — весело отвечала Маудлин, что вызвало изумление.

— Мне хотелось бы узнать, каким образом вы достигли этого? — спросил Арман, выражая общую мысль.

— Очень просто. Мы применили телефон, вы это увидите подробней, когда я вам покажу аппараты.

С этими словами Маудлин встала и пошла к двери. Все последовали за нею и спустились по лестнице в трюм.

Маудлин открыла одну из дверей, повернула кран электрической люстры, и глазам ее спутников представилась обширная зала. Слегка изогнутые стены ее указывали, что ее ограничивает сама обшивка корабля. Вокруг всей комнаты стояли подставки с надетыми на них скафандрами. Эти фигуры производили странное впечатление и казались людьми каких-то неизвестных пород, пропитанная каучуком кожа колетов отливала матовым блеском. Шары для голов смотрели на вошедших неподвижным взглядом круглых стекол, вставленных в отверстия для глаз.

— Караульная подводного замка, — проговорил, усмехнувшись, Арман.

— Пожалуй, — отвечала Маудлин. — Только эти костюмы гораздо удобнее лат средневековых рыцарей.

С этими словами она отвинтила одну из касок и открыла ее.

— Видите, — продолжала она. — На уровне губы внутри шара находится вибрирующая пластинка, какая есть в обыкновенных телефонах. На высоте уха находится приемный телефонный аппарат, а на плече кольцо, находящееся в металлическом сообщении с этим аппаратом. Если вы желаете говорить с кем-нибудь из ваших спутников, то стоит только отцепить соединительный провод, который висит у каждого из вас на груди, как аксельбант у штабного офицера, зацепить его крючком на плече у соседа, и тотчас же между вами установится сообщение, и вы можете говорить, сколько вам угодно.

Конечно, такое остроумное и простое изобретение всем очень понравилось.

— Подождите, я еще не закончила, — продолжала Маудлин. — Мистер Джеймс — замечательный инженер, и его скафандры — настоящая научная игрушка. Вопрос о дыхании, как вам известно, для водолаза самый существенный. Первоначально устанавливали сообщение с поверхностью воды при помощи двух дыхательных трубок, пронизывающих металлическую капсулу и оканчивающуюся раструбом, надевавшимся на губы водолаза. Закрывая языком то или иное отверстие, водолаз через одну трубку вдыхал чистый воздух, а через другую выводил наружу отработанный, насыщенный углекислотой. Такое устройство не только стесняло водолаза, но и до крайности затрудняло самый акт дыхания.

— Поздравляю вас, мисс Маудлин, — заметил журналист. — Вы говорите обо всем, как настоящий ученый!

Молодая девушка слегка покраснела.

— Этим я обязана мистеру Джеймсу, и потому ваша похвала относится больше к нему, чем ко мне. Но я продолжаю, — начала она снова, как бы желая отвести внимание от ответа журналиста. — Позднее насос, которым в только что описанном приборе доставлялся водолазу свежий воздух, был заменен резервуаром, носимым водолазом на спине. Это уже меньше стесняло свободу движений, но все-таки дышать было трудно и утомительно. Мистер Джеймс устранил и это неудобство. Он сохранил носимый на спине резервуар и снабдил его запасом воздуха на двенадцать часов. Кислород прямо притекает в головной шар через кран, автоматически закрывающийся, когда в шаре окажется достаточное для дыхания количество этого газа. Дозы кислорода можно увеличивать или уменьшать произвольно, это достигается особым регулятором, который имеется при кране и устанавливается то на одно, то на другое деление перед надеванием скафандра. Дыхание происходит так же, как и на воздухе, без всякого участия в нем воли или сознания человека. Отработанный, насыщенный углекислотой воздух, будучи тяжелее, стремится опуститься вниз и на своем пути на уровне груди встречает приемник, наполненный едким калием. Едкий калий имеет сильное средство углекислоты.

Стенки приемника имеют небольшие отверстия, которые по своим размерам не могут пропускать жидкости, но легко пропускают газы. Проходя через эти отверстия, углекислота поглощает калий, образуя углекалиевую соль, и таким образом, испорченный воздух удаляется. Вы можете судить, следовательно, что эти скафандры разрешают наиболее трудный вопрос водолазного дела.

— Браво! Браво! — заговорили слушатели.

— Подождите еще минуту, — остановила их Маудлин. — Вы убедитесь, что можно свободно гулять по подводным лугам, которые в сто раз красивее земных, вы понимаете, что под водой можно дышать свежим воздухом. Но есть еще один вопрос. Нужно суметь защитить себя от акул и других хищных морских зверей, о которых говорила моя мать.

— Как, неужели мистер Джеймс решил и эту проблему?

— Вполне.

— Но каким образом?

— Очень обыкновенным.

— Не сомневаюсь, но каким именно?

— Вот каким. Под воздушным резервуаром находится сильный электрический аккумулятор, способный дать сто пятьдесят искр длиной в полтора метра, способных убить самое большое животное. Проводник соединяет этот аккумулятор с полым цилиндром длиной в девяносто пять сантиметров, который висит, как шпага, на боку водолаза. При нападении акулы, кашалота или меча-рыбы стоит только направить на них цилиндр, нажать кнопку — и животное тотчас же погибает. Теперь, господа, вы знаете так же хорошо, как и я, ваши костюмы. Нет ли еще каких-нибудь вопросов?

— У меня есть, — сказала Оретт. — Ведь это все, должно быть, страшно тяжело?

— Вы правы. Действительно, если надеть все это здесь, то вы не в состоянии будете сделать и одного шага. Но в воде аппарат теряет в весе столько, столько весит объем вытесненной им жидкости… по закону Архимеда, — вставила она с шаловливой миной в адрес Армана. — Таким образом, в воде вы получите полную свободу движений.

— Когда же мы отправимся? — спросила Оретт.

— Сегодня же, — ответил Робер. — Мы посетим жемчужные поля. Правда, этот жемчуг не так ценен, как белый цейлонский, но все-таки ценится довольно высоко. Мне даже очень нравится его голубоватый оттенок.

— Голубой жемчуг! — со смехом вскричала Оретт. — Вот это отлично. Мы им украсим наши скафандры, потому что надо сознаться, несмотря на все свои достоинства, скафандры не очень изящны.

— Сколько угодно. А перед прогулкой не угодно ли вам подкрепить свои силы?

Все шумно отправились в столовую, оживленные и веселые, только одна Лотия по-прежнему была задумчива и печальна, и Робер понимал ее. Он мог судить по собственным страданиям, что должна была чувствовать его невеста. Да, для этих двух людей, навеки разлученных упорством Ниари, прогулка на жемчужные поля была плохим развлечением!

Тем не менее все, наскоро закусив, отправились в зал со скафандрами, и Робер с Лотией последовали за ними, каждый выбрал себе скафандр, и на звонок Робера явились несколько матросов, взяли костюмы и понесли их куда-то вниз. Все последовали за ними.

— Где мы? — спросил Арман, когда они вошли в темное помещение, освещенное только фонарями, которые принесли матросы.

— В одном из резервуаров для воды, — отвечала Маудлин. — Когда вы оденетесь, вода заполнит помещение, и вы получите возможность двигаться совершенно свободно. Потом в стене откроется выход, и вы будете под водою… Но не будем терять времени.

Матросы быстро поставили ширмы, за которыми поместились Джоан, Оретт и Лотия.

— Я помогу вам одеться, — проговорила Маудлин. — Надеюсь, вы будете довольны вашей новой камеристкой. А вам, господа, — крикнула она уже из-за ширмы, — камердинерами будут матросы.

Матросы тотчас же принялись за дело.

— Прекрасно! — вскричал журналист, когда на него все уже надели, кроме каски. — Прямо двинуться нельзя. Да к тому же у меня подошвы точно приросли к полу.

— Это свинцовые подошвы, — отвечала Маудлин, — обычный балласт водолаза.

— И основательный балласт! Постой, постой, приятель, — крикнул он матросу, который уже хотел надеть ему на голову сферическую каску. — Мне еще нужно узнать одну вещь.

— Что такое? — отозвалась Маудлин.

— Я понимаю, как сюда войдет вода, этому поможет внешнее давление. Но как она отсюда выйдет? Ведь на глубине трех тысяч метров вода давит с силою трехсот атмосфер, как вы преодолеете такое давление, чтобы выкачать воду? Ведь невозможно сделать такой сильный нагнетательный насос!

— А мы и не пользуемся нагнетательным насосом. Мы для этого применяем гидравлический пресс.

— Ну а если все это испортится? Возможна же авария? Тогда, значит, корабль так и останется под водой?

— Нет, успокойтесь. Мы и здесь воспользовались мыслью Губе и устроили предохранительный балласт. У нас к неподвижному килю прицеплен подвижный, из литого чугуна, который легко отделить, и тогда облегченный корабль всплывет на поверхность.

Журналист успокоился и спокойно предоставил матросу надеть себе на голову и завинтить металлическую каску.

Резервуар с кислородом тут же начал действовать. Парижанин с удовольствием убедился, что его дыхание ничем не стеснено. Сквозь стекла для глаз он увидел, как матросы сняли ширмы, вышли и закрыли за собою дверь. Он невольно расхохотался. Перед ним стояли все, одетые точно так же, как и он. Невозможно было узнать в этих существах, похожих на какие-то фантастические фигуры рыцарей из средневековых сказаний, грациозных женщин, вошедших сюда всего несколько минут назад. Ощущение прохлады в ногах прервало его юмористические размышления. Он посмотрел вниз. Вода начала покрывать его ноги на полу, поднимаясь все выше и выше. И он понял, что сообщающиеся с внешней средой краны открылись, и резервуар сейчас наполнится водой. Он испытывал какое-то странное ощущение земного животного, превращающегося в амфибию. Он подумал еще о том, что пройдет минута, и он, и Оретт очутятся под водой в полной зависимости от исправности скафандра, и сердце его невольно сжалось. Но эта слабость длилась недолго, ее сменило необычайное любопытство перед новыми впечатлениями. Он стал наблюдать.

Вода поднялась до пояса, дошла до плеч, поравнялась с губами, еще несколько секунд и верхушка каски также скрылась под водой.

Арман сразу же почувствовал необыкновенную легкость во всем теле. Скафандр перестал стеснять его. И как человек, с которого только что сняли смирительную рубашку, он потянулся всем телом.

Вдруг над самым его ухом раздался голос.

— Ну как, кузен, теперь лучше?

Он вздрогнул. Кто это мог заговорить с ним? Но тотчас же вспомнил о телефоне, приводимом в действие электрическим аккумулятором, и, приблизив губы к вибрирующей пластинке, он ответил:

— Гораздо лучше. Только здесь темно, как в печке.

— Ничего, сейчас будет светлее. Я прерываю разговор, так как сейчас мы выходим.

Одна из пластин обшивки сдвинулась, и в стене образовалось прямоугольное отверстие, сквозь которое проникал солнечный свет, смягченный толстым слоем воды.

Маудлин шла первой. Она держала в руке конец веревки, за который держались Джоан, Оретт и Лотия.

Арман понял, что эта предосторожность была принята, чтобы не заблудиться, и, в свою очередь, взялся за нее. Робер замыкал шествие.

Когда они вышли, то им пришлось на минуту закрыть глаза. После темноты резервуара свет ослепил их. На глубине тридцати метров солнце еще довольно ярко освещает дно, и на расстоянии ста метров все предметы видны не менее ясно, чем на земной поверхности.

Дно было покрыто мягким песком, на котором ясно отпечатывались следы. У ног ползали ракообразные и другие мелкие морские животные. Летучие рои рыбок вылетали при их приближении из-под приросших к камням водорослей, рассыпаясь в разные стороны.

Арман обернулся и увидел, что корабль идет за ними. Его огромная, медленно скользящая в воде фигура была похожа на какое-то китообразное.

Арман уже совершенно освоился со своим положением и, прицепив крючок телефона к плечу Робера, сообщил ему, что сам себе он напоминает Иону, приручившего своего кита. Как видно, от его беспокойства не осталось и следа, и к нему уже вернулся его обычный юмор.

Вскоре местность изменилась. Из песчаного дно стало каменистым и покрылось массой водорослей всех оттенков зеленого, красного и желтого цветов.

— Сейчас мы будем у цели, — в свою очередь протелефонировал Робер кузену. — Сезон ловли жемчуга еще не начинался, и нам никто не помешает.

Желая быть любезным хозяином, он пустился давать Арману объяснения о ловле жемчуга, о которой тот и без него все знал.

— Ловли сдаются в аренду, и арендатор содержит за свой счет суда с экипажем и водолазов. Водолазов привязывают к веревке, которую опускают с корабля. К их ногам приделывают какой-нибудь балласт, чтобы они могли держаться на дне. Опустившись на дно, водолаз старается набрать как можно больше раковин, которые он складывает в висящий у его пояса мешок. Потом его вытягивают наверх, и, отдохнув, он снова начинает свою работу.

Арман рассеянно слушал его объяснения, не прерывая Робера, и тот продолжал говорить без конца. Он объяснял, что раковины оставляют на берегу, чтобы дать им сгнить, и только тогда вынимают жемчужины. Он сообщил, что Цейлон доставляет самые белые образцы, Анамбасские острова — голубые, Батанские, которые лежат к северу от Филиппинских, — розовые. Он пускался в самые разнообразные рассуждения о жемчуге вообще, расхваливал раковины, рождающие черный жемчуг, пресноводные двустворчатые раковины китайских рек, рождающие перламутр, с которыми сыны Небесной империи вступают в настоящее сотрудничество.

— Да, — заливался Робер, — места, изобилующие этими раковинами, разрабатывают, употребляя очень остроумный способ. Они вырезают из тонких пластинок латуни разные фигурки в виде цветов, рыб, животных и вводят их в отверстие раковины. Нежное тело бивальвы, конечно, испытывает сильное неудобство от присутствия постороннего тела, и, чтобы избежать его, раковина начинает обволакивать фигурку перламутром, округляя углы и сглаживая поверхности. Таким образом, через шесть месяцев раковина вырабатывает по данному ей шаблону ту или иную перламутровую фигурку. Таково происхождение тех инкрустаций из китайского перламутра, которыми мы любуемся, не подозревая, что это работа скромных раковин, по-латыни называемых Unio Dipsas plicatus.

— Кстати, — прервал его журналист, — не хочешь ли ты пополнить свой научный багаж сведениями о том, как называется жемчуг, смотря по красоте и ценности? Ты знаешь это?

— Нет, не знаю, — несколько опешив, сказал Робер.

— Таких названий десять по десяти сортам жемчуга. Вот они в порядке красоты и ценности: Ания, Анатория, Мазенго, Килиппо, Корауэлл, Пескаль, Удвэ, Мандангэ, Курал и Тул. А теперь, сделай милость, помолчи и дай мне полюбоваться видами.

И действительно, вид стоил того, чтобы им полюбоваться. Скалистая долина спускалась отлогим склоном, вся заросшая водорослями, в которых находились целые колонии раковин, обросших причудливыми фигурами камни и скалы. Вдруг Маудлин остановилась, и все сгруппировались возле девушки. Она стояла над довольно глубокой ямой.

— Эта яма не исследована водолазами, — телефонировала она. — Если вам угодно, спустимся туда, там, вероятно, есть раковины, которые никто не тревожил, так что они могли достичь довольно больших размеров. В этих раковинах можно найти такие крупные жемчужины, которые не стыдно будет преподнести нашим милым спутницам.

Все согласились и начали спускаться. Пришлось пройти около часа, чтобы достичь дна. Свет мало-помалу тускнел, и на дне ямы стоял уже полумрак. Но глаза путешественников скоро привыкли к этому освещению, и они уже без труда различали окружающие предметы.

Маудлин не ошиблась. Действительно, все дно ямы было выстлано огромными раковинами. Не чувствуя опасности, они были открыты и двигали своими членистыми покровами, отделяя воду от разных мелких животных, которыми они питаются. Вынуть из них жемчужины не представляло ни малейшего труда, стоило только вставить камешек между половинками раковины, чтобы она не могла закрыться, пальцами нащупать жемчужину и вынуть ее. Окончив эту операцию, вынимали камень, и раковины захлопывались с поспешностью, показывавшей, что животным очень неприятно вторжение в их жилище.

За короткое время женщины набрали около трехсот жемчужин, из которых некоторые достигали величины ореха. Это было целое состояние, и, чтобы его добыть, им достаточно было только нагнуться.

Все весело стали опять подниматься наверх, и, когда они выбрались из ямы, Маудлин спросила, не хотят ли они продолжить прогулку. Все с удовольствием согласились, тем более, что, двигаясь в воде, они не испытывали ни малейшей усталости. Они снова пошли вдоль жемчужных банок, но вдруг с удивлением остановились. Над их головами проходило судно. Тень судна ясно вырисовывалась на морском дне, и в то же время какой-то спущенный с корабля на веревке предмет едва не задел их.

Еще немного — и показалась вторая, третья, четвертая, одним словом, около десяти таких же теней.

Маудлин и Робер тотчас же установили телефонное сообщение со своими спутниками и сообщили им, что сейчас они увидят ловлю акул. Действительно, спинной плавник акулы считается лакомым блюдом у жителей Китая и Индокитая. Он высушивается, его режут на тонкие пластинки, как вермишель, и варят из него суп. Поэтому на всем протяжении Китайского моря целые флотилии занимаются ловлей акул. Ловят и в Индийском океане. С корабля опускают в воду железный крюк с приманкой, на который их и ловят, как и всякую рыбу.

— Надо думать, что сейчас появятся акулы, — добавила Маудлин. — Будем держаться в любом случае все вместе. Я и сэр Лаваред уже привыкли владеть нашим оружием и потому позаботимся, чтобы акулы не подплывали к нам слишком близко.

Надо сознаться, что эти слова произвели далеко не приятное впечатление на наших туристов. Да и не мудрено, какой обитатель умеренных стран останется спокойным, если, попав в индийские джунгли, услышит, что близко тигр. А нападение акулы, этого тигра морей, снабженного тремя рядами зубов, еще страшнее, когда над головой находится масса воды в сто футов толщины.

Все сблизились. Маудлин и Робер, держа в руках электрические копья, стали по бокам.

Через несколько минут вдали засветились фосфоресцирующим блеском какие-то зеленоватые точки.

— Глаза акул, — произнесла Маудлин.

Действительно, у акулы глаза в темноте светятся так же, как и у кошки.

Потом показались и сами рыбины. Но вот одна из них стала бешено корчиться и извиваться. Она заглотнула приманку, и железный крюк вонзился ей во внутренности. Вода вокруг чудовища покраснела от хлынувшей крови, веревка натянулась, и чудовище стало медленно подниматься к поверхности.

Всякий страх исчез у наших туристов, настолько поразило их невиданное зрелище рыбной ловли, которое они наблюдали, так сказать, наизнанку, с глубин морского дна. Но спокойствие их оказалось непродолжительным. Акулы заметили их и, несколько смущенные их странным видом, стали описывать вокруг них круги, постепенно суживающиеся. Их блестящие глаза упорно смотрели на людей, как бы гипнотизируя их пристальностью своего взгляда.

Наконец одно из чудовищ, посмелее или поголоднее других, подплыло к Маудлин на расстояние двух метров. Это было громадное животное, длиной в четыре метра, с головой, напоминавшей молоток. Путешественники видели перед собой одного из тех страшных морских хищников, молот-рыбу, или малайскую цигену. Все невольно вскрикнули, но испуг быстро сменился удивлением.

Маудлин вытянула руку с электрическим копьем, что-то сверкнуло, послышался треск, чудовище свилось в клубок, потом выпрямилось, перевернулось кверху брюхом и медленно стало подниматься к поверхности. На зеленоватой коже темным пятном обозначилось место, куда попала искра.

— Видишь, мама, — сказала Маудлин, прицепив крючок телефона к плечу матери, — акулы нам ничуть не страшны. Однако пора и домой, — прибавила она. — Я думаю, мы достаточно погуляли.

В нескольких метрах от них вырисовывался темный силуэт подводного корабля. Через несколько минут они вновь очутились в темном резервуаре для воды. Пластина на стене задвинулась, воду откачали, матросы помогли снять скафандры, и вскоре уже все, переодевшись, сидели в салоне.

Никто не хотел говорить. Все молча переживали впечатления прогулки, спрашивая себя: а не сон ли это? Но нет, то была действительность. Маудлин разложила на маленьком столике собранный жемчуг, и миссис Оллсмайн вместе с Оретт стали восторженно любоваться собранной добычей.

Одна Лотия была ко всему равнодушна и, закрыв глаза, сидела в кресле, бледная и усталая. Для нее прогулка не стала развлечением. Печаль ее после возвращения не стала меньше, чем перед прогулкой. Что значил для нее жемчуг, акулы и все впечатления прогулки? Какая действительность могла утешить ее, когда рушилась ее мечта о счастье?

Напрасно Оретт и Джоан, по совету Маудлин, нанизывали жемчуг на нитки, делая из него чудесные ожерелья и примеривая их Лотии, стараясь пробудить в ней кокетство, эту женскую сущность, но Лотия не обращала внимания на эти украшения. Она теперь не интересовалась красотой, которую не могла уже отдать своему избраннику.

Подводный корабль продолжал крейсировать в той же части океана, делая длинные обходы, цель которых была непонятна для пассажиров. Общее направление, которого придерживался Робер, должно было привести его к Сиамскому заливу, узкой и длинной бухте, отделявшей Камбоджу и Кохинхину от полуострова Малакки. А на вопросы Робер всегда отвечал одно и то же:

— Я выполняю инструкцию Джеймса Пака. Через два-три, самое большее через пять дней мы подойдем к Пуло-Танталам, а потом отправимся на Борнео, где соединимся в бухте Гайа с нашим другом.

Наконец настал день, назначенный для исполнения таинственной миссии Робера, и корабль приблизился к берегу.

— Хотелось бы тебе знать, что привело меня сюда? — спросил Армана Робер.

— Ты же отлично знаешь, что хотелось бы, — с досадой отвечал журналист. — Вот уж неделя, как я тебя об этом спрашиваю.

— Тогда пойдем со мной.

— Куда?

— К священной купальне в Пуло-Танталам.

Парижанин рассмеялся:

— Как? Мы приплыли сюда для того, чтобы посетить какую-то священную купальню?

— Это очень важно, — серьезно возразил Робер, — эта священная купальня устраивается на песчаном берегу моря, прикрывается огромным навесом, защищающим ступени, ведущие к морю. Верные стекаются сюда, одетые в белые, непременно новые одежды. Они становятся на верхней ступени и с разными обрядами медленно спускаются до самой нижней. Здесь они одетыми входят в воду по самые плечи.

— Я знаю, я уже видел нечто подобное на Ганге.

— Как же тебе кажется, ведь появление корсара Триплекса во время подобной церемонии должно произвести огромное впечатление и вызвать повсюду шумные толки? А если прибавить к этому и то, что судно номер один встретится в тот же день с английским флотом, стоящим в Петчилийском заливе, номер три — с британским стационером Гавайских островов, которые присоединены американцами, объявившими войну Испании? Возможно ли будет тогда адмиралтейству забыть о свидании, назначенном ему на Золотом острове? Целый мир признает необходимость открыто вести переговоры с корсаром, который может быть и опасным врагом благодаря своей способности быть вездесущим и с желаниями которого поэтому надо будет считаться.

— Так. Короче говоря, ты приглашаешь меня фигурировать в качестве корсара Триплекса? — спросил, смеясь, Лаваред.

— В этом нет ничего обидного.

— Конечно.

— Этот корсар — чудесный человек. Он все сделал для моего спасения. Не его вина, если ему не удалось сделать доброе дело. Не заупрямься этот проклятый Ниари…

— Не обвиняй его, он патриот. И в конце концов я все еще надеюсь, что все обойдется благополучно. Скажи мне только, кто на самом деле этот Джеймс Пак, потому что я ничего о нем не знаю, и это раздражает мое любопытство.

— К сожалению, я не могу его удовлетворить.

— Опять тайна!

— Нет, полнейшее незнание.

— Как? Ты, его друг, сотрудник, ничего не знаешь?

— Да, я не знаю его настоящего имени, кроме того, я должен прибавить, что Джеймс Пак вообще странный человек. Вне всякого сомнения, он джентльмен по рождению, но он мне никогда ничего не говорил о самом себе, даже мисс Маудлин, о которой он заботится, как о сестре, даже она не знает его тайны.

— Это уж слишком! — быстро прервал его журналист. — Я жил бок о бок с этим человеком, и я, король интервьюеров, не могу до сих пор его разгадать! Это может привести в отчаяние! А что мы будем делать в Танталаме? — прибавил он, возвращаясь к первоначальному предмету разговора.

— Мы оставим там карточку.

— Да. И приколем ее кинжалом!

— Если тебе так хочется.

— И мы появимся среди толпы в священной купальне?

— Мне это так приказано.

— А если тебя арестуют?

— О, относительно этого мы в полной безопасности.

— Отчего?

— Увидишь, если будешь со мной.

Арман топнул ногой.

— Это становится просто невыносимым! Никогда не добьешься определенного ответа. Все тайны да тайны!

— Ну так ты идешь со мной?

— Да, конечно. Ведь это единственный способ узнать хоть что-нибудь.

В эту минуту судно номер два остановилось. К крайнему удивлению парижанина, кузен провел его в помещение, где стояли скафандры.

— Разве мы наденем аппараты? — спросил Арман.

— Да, — последовал лаконичный ответ.

— Зачем?

— Увидишь.

Пришлось пылкому французу удовлетвориться этим неопределенным обещанием. Послушно позволив матросу одеть себя, он уже через несколько минут скромно шагал по морскому дну рядом с кузеном. Дно было гладкое, нога уходила в мелкий песок пыльного цвета, образовавшийся из обломков скал, размытых водою. По отлогому скату они поднялись до поверхности моря. Здесь Робер остановился и надел крючок телефона на плечо Армана.

— Сейчас мы не далее как в трехстах метрах от берега на глубине трех метров. В оптическую трубу ты увидишь купальню.

— В оптическую трубу?

— Да. Как с корабля, так и здесь я могу свободно видеть все, что делается на поверхности, сам находясь на глубине четырех и более метров под водой.

Говоря это, он взял трубу, висевшую на его поясе. Она состояла из нескольких частей, вставленных одна в другую. Робер раздвинул трубу, поставил ее отвесно и приложил нижнюю часть к главному отверстию каски.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Весь берег кишит богомольцами. Наше появление вызовет сенсацию.

Арман в свою очередь заглянул в трубу.

Таталамский берег представлял собой оживленную картину. Вокруг священного навеса, на ступеньках, и в самой воде теснились туземцы в белых одеждах.

Но мешкать было некогда. Робер спешил, и Арман должен был следовать за ним. Они все приближались к купальщикам, море делалось все мельче и мельче, и наконец их гладкие каски показались над водой. Сначала их никто не заметил. Но вот один из малайцев увидел что-то необыкновенное и отчаянно замахал руками, и кузены поняли, что их заметили. Новость быстро облетела толпу, все взгляды обратились на круглые неизвестные предметы, показавшиеся над поверхностью моря.

Очевидно, их заинтересовало и даже смутило появление на воде таких странных предметов. Скоро в толпе обнаружилось сильное движение. Ближайшие малайцы стали поспешно отступать к берегу, а металлические шары стали продвигаться вперед. Скоро они уже были там, где только что стояли туземцы. Со все возрастающим ужасом смотрели эти последние на поднимающиеся все выше кожаные мешки, увенчанные ярко блестевшими на солнце металлическими шарами. В головах у этих людей, наивных и напичканных фантастическими легендами брахманизма и буддизма, зародилась мысль, что это само божество явилось сюда освятить своим присутствием священные воды.

— Будда! Будда! — послышались крики на берегу.

И вся толпа, как один человек, отхлынула от берега.

«Духи» беспрепятственно подошли к самым ступеням. Робер приколол ножом к одной из них карточку с надписью: «Корсар Триплекс». Потом медленно поднял свое электрическое копье. Сверкнула ослепительная молния, запахло огнем, резкий треск пронесся над берегом, толпа распростерлась ниц. А когда самые смелые подняли головы, на воде никого уже не было. Только карточка, приколотая к ступени, да несколько обгоревших досок на крыше навеса свидетельствовали о появлении духов.

* * *

В тот же вечер все английские газеты и власти Сингапура были извещены о необычайном событии, и пока чиновники, встревоженные и перепуганные, обменивались телеграммами с Лондоном, судно № 2 быстро шло к Борнео, и Арман весело рассказывал в салоне об их прогулке и уверял, что ему было очень приятно прослыть посланником Будды.

В адмиралтействе все чуть не посходили с ума. Как всегда, почти одновременно пришли три телеграммы, извещавшие о появлении корсара в трех разных местах, в Танталаме, на дне Петчилийского залива и в Гонолулу, столице Гавайских островов. Был созван чрезвычайный совет, отчет о котором на другой день появился в «Таймс», «Телеграф», «Морнинг ньюс» и других газетах. Статьи в газетах в общем высказывали следующее соображение:

«Очевидно, намерение корсара Триплекса состоит в том, чтобы привлечь к себе внимание, не нанося никакого вреда Англии. Что же препятствует дать удовлетворение этой загадочной личности? Поэтому уже разосланы указания Тихоокеанской эскадре, чтобы она собиралась у Золотого острова (архипелаг Кука), где знаменитый корсар назначил ей свидание. В недалеком будущем мы будем в состоянии выяснить тайну, так долго волнующую общественное мнение. С сегодняшнего дня мы посылаем на Тихий океан специального корреспондента, чтобы иметь возможность своевременно извещать обо всем наших читателей».

 

Глава 5

Крейсер «Шелл»

В самой середине бухты Гайа у острова Борнео на якорях стоял британский стационер крейсер «Шелл», слегка раскачиваясь от легкой зыби, набегавшей с моря.

На борту царила невыносимая скука. Крейсирование затянулось на шесть месяцев, ни разу не ознаменовавшись чем-нибудь замечательным, и грозило так же закончиться, капитан и старший офицер, стоя на мостике, ворчали от скуки.

— Ну скажите, мистер Бэтхерст, — негодовал капитан. — Ну разве это не потерянное для службы и карьеры время?! Ну за что нас будут производить в чины, давать повышения, когда мы шестой месяц киснем в этой трущобе? А другие в это время будут хватать награды.

— Что поделаешь? Судьба! — меланхолически замечал старший офицер.

— Развлечений никаких не позволяют. Да, даже на берег можно сходить только по делам службы.

— И все из-за этих проклятых даяков!

— Что делать? Уж очень они лакомы до мяса белых.

— И дураки же! Ну неужели можно променять сочный, вкусный ростбиф на филей матроса?

— Да уж, стоянка!

— А главное, толку-то никакого! Ну зачем мы здесь стоим? Не давать малайцам пиратствовать. Легко сказать! А что им больше делать? Ведь они считают бесчестным держать в руках какое-нибудь другое оружие, кроме кинжала, и заниматься производительным трудом. Самое разбойничье племя!

— Вы совершенно правы, капитан Мюррей.

— Да ведь они смеются над нами! Ну как мы угонимся за их лодчонками, за этими гуво, если к берегу не подойдешь из-за рифов, а по рекам всюду мели? Вы слышали, что сказал этот торговец, который приезжал вчера? Я ему показывал «Шелл». Смею вам сказать, что это одно из лучших судов ее величества.

При этих словах капитан отдал честь.

— Помните, что он ответил? — продолжал он. — Я даже рассердился. «Прекрасный корабль, только плавать на нем нельзя, слишком у него брюхо толстое, до дна достает. Ты хорошо сделал, капитан, что на якорь стал, а то быть бы твоему кораблю на дне…» И такие вещи эти негодяи смеют говорить о лучшем в мире флоте!

— Без сомнения, лучшем!

Читатель видит, что офицеры имели полное право быть недовольными. Впрочем, иначе они не могли бы оставаться равнодушными к окружающей их природе. Бухта расстилалась дугой и, как ленивая красавица юга, нежилась в зеленой оправе тропической растительности, которая покрывала амфитеатром всю бухту. Гибкие ротанги, дикие мускатные деревья переплетались ветвями и переливались всеми тонами зелени от самого светлого до самого темного. На севере берег сливался с горизонтом, и только могучая гора Кинибалу поднимала к небу свою вершину. Сквозь прозрачные волны было видно коралловое дно, и ярко сверкавшее южное солнце обливало всю эту картину горячим золотом своих лучей. Легкий ветерок, дувший с моря, умерял тропический жар. Это была какая-то оргия света, казавшегося еще ярче на темном фоне лесной опушки.

Но лейтенант Бэтхерст и капитан Мюррей были малочувствительны к красотам природы, и разлитая кругом красота не мешала им ворчать на судьбу. Они вдруг в изумлении вскочили с мест. Электрический звонок, соединявший мостик с капитанской каютой, зазвонил.

— Что за странность! — вскричал капитан. — Я здесь, а из моей каюты кто-то звонит. Кто бы это мог себе позволить подобную шутку?

— Если угодно, я посмотрю, — предложил Бэтхерст.

— Нет уж, лучше я сам пойду и поймаю нахала.

И с этими словами Мюррей быстро сбежал по трапу и бросился в свою каюту. Такая порывистость его движений немало изумила матросов. Но капитану пришлось удивиться еще больше: каюта была совершенно пуста. Приготовленный поток ругательств замер на губах офицера. Он подошел к пуговке звонка, осмотрел ее и увидел, что она вдавлена в кнопку.

«Вероятно, что-нибудь тут соскочило, — подумал он. — Да и кто бы отважился отправиться на бак из-за удовольствия позвонить?»

Но тут его взгляд вдруг упал на полку, укрепленную под люком, на которой лежал аккуратно перевязанный пакет, а рядом с ним конверт, на котором было написано крупным почерком: «Мистеру Мюррею, командиру стационера „Шелл“».

Что бы это значило? Он быстро сорвал печать и прочитал следующее послание:

«Командир!

Триплекс».

По всей вероятности, на днях вы получите приказание отправиться к Золотому острову, где соберется вся Тихоокеанская эскадра. Являясь причиной этого путешествия, я считаю нужным вам представиться. Но, не имея возможности посетить вас лично, я посылаю вам в виде визитной карточки несколько жемчужин и кораллов, находящихся в прилагаемом пакете. Я надеюсь, что это доставит удовольствие миссис Мюррей, когда вы вернетесь в Англию. Что же касается до вас самого, то я считаю своим долгом предложить вам в знак моего уважения к вам часть моего улова, если сегодня вам будет угодно спустить на воду шлюпку, я наполню ее рыбой. А через несколько дней я доставлю вам некоторое количество дичи, так как я счастливее вас и не связан запретом сходить на берег.

Всегда готовый к вашим услугам корсар

Трудно описать удивление капитана по прочтении этого письма. Как и все, он слышал о знаменитом корсаре, но со свойственным морякам недоверием полагал, что все его подвиги не более как изобретение журналистов, гоняющихся за построчной платой. И вдруг теперь этот Триплекс насильно врывался в его жизнь, без спросу входил в его каюту и делал ему подарки. Правда, это было очень любезно, но тем не менее оставалось совершенно непонятным. Мистер Мюррей мог бы еще предполагать шутку, если бы не увидел собственными глазами отборнейший жемчуг и превосходные кораллы. Такая шутка стоила слишком уж дорого. Итак, Триплексу удалось проникнуть незамеченным на крейсер.

Естественно было бы предложить, что ему помог в этом кто-нибудь из экипажа, так как иначе было бы слишком трудно выполнить подобное предприятие.

Капитан был сильно смущен. Как муж, он мог быть доволен таким царским подарком корсара, но, как офицер, был несколько задет способом действия своего таинственного корреспондента. Старший офицер, узнав о случившемся, пришел в крайнее негодование. Ведь он не получил ни жемчуга, ни кораллов, и у него не было причин быть снисходительным. Он объявил поступок корсара покушением на дисциплину. Все прочие офицеры разделяли его мнение и высказывали тем большее раздражение, чем меньше у них было галунов. Решено было произвести дознание. Забили барабаны, и экипаж был собран на палубе. В резкой речи командир предлагал матросам изо всех сил преследовать корсара Триплекса и объявил им, что всякий, кто осмелится войти в переговоры с этим человеком, будет предан морскому суду.

Но эта речь произвела совсем не то действие, какого ожидал капитан, матросы поняли из нее, что кто-то тайно проник в каюту капитана, а так как никто не видел в заливе ни одной лодки, то надо было думать, что у корсара есть ковер-самолет и шапка-невидимка. Матросы вообще суеверны, и на этот раз они выказали столь очевидное беспокойство, что сами офицеры должны были убедиться в полной невиновности своих людей.

Тогда офицеры изменили тон. Они сообщили людям, что корсар обещал доставить вечером рыбы, если на море будет спущена шлюпка. Надо исполнить его желание. Передавая им рыбу, он должен будет показаться, и тогда страхи их объяснятся.

Но это решение не успокоило умов. Назначенные в шлюпку люди готовы были отказаться от службы, так что командовать пришлось самому Бэтхерсту.

В этот день на крейсере не скучали, все с нетерпением ожидали наступления ночи. Какими только проклятиями, какими ругательствами не награждали солнце в этот день марсовые за то, что оно двигалось слишком медленно. Его сравнивали и с гусеницей, и с черепахой, со всеми самыми неуклюжими животными. Но солнце не обращало на это никакого внимания и закатилось в тот же час, как и накануне. Тогда матросы немного успокоились. В тропических странах сумерки продолжаются недолго, и почти сразу же после заката солнца темнеет. Поэтому назначенные в шлюпку люди стали тотчас же готовиться к ночной экспедиции. На море спустили шлюпку, в ней поместили восемь матросов, боцмана и лейтенанта Бэтхерста. На носу укрепили красный фонарь, чтобы можно было следить с палубы за всеми движениями шлюпки. Офицеры, матросы и юнги толпились у поручней, следя за красным огоньком, скользившим по воде. Шлюпка остановилась в нескольких кабельтовых, особенно далеко отплывать не было надобности, так как корсар не назначил определенного пункта. Матросы молчали. Темнота казалась еще гуще вокруг небольшого пространства, освещенного красным светом фонаря. Все внимательно вглядывались в темноту, но кругом все было тихо, и ничто не указывало на приближение корсара. Так прошел час.

— Должно быть, этот Триплекс посмеялся над нами, — проворчал лейтенант. — Надо отправляться назад. Люди все равно убедились, что тут нет никакой чертовщины. Иначе тут таинственный дух вошел бы с нами в сообщение.

Но он прервал речь на полуслове. Возле кормы послышался легкий скрип, как будто от прикосновения к железному кольцу железного крючка. Все обернулись, но море было совершенно спокойно. И вдруг справа от них оно заволновалось, и какой-то предмет вылетел из воды и с сухим стуком упал на дно лодки. Матросы в ужасе отшатнулись, так что лодка сильно закачалась.

— Ни с места! — крикнул лейтенант.

Матросы по привычке повиновались.

— Никому не двигаться! — проговорил лейтенант. — Я посмотрю, что это такое. Вероятно, летучая рыба.

Объяснение было вероятным. Действительно, летучие рыбы выскакивают иногда из воды и могут пролететь в воздухе двадцать, тридцать, даже пятьдесят метров. Все моряки это отлично знают.

Мистер Бэтхерст нагнулся и поднял со дна лодки какой-то твердый предмет яйцевидной формы.

— Деревянное яйцо, — проговорил он, рассматривая предмет. — Да оно открывается!

И, раскрыв яйцо, он достал оттуда бумагу, поднес ее к фонарю и прочел вполголоса:

— «К корме шлюпки прицеплена леса со множеством крючков, на которые надето около двухсот килограммов рыбы — все, что я поймал сегодня. Примите эту рыбу и в скором времени ожидайте посылку с дичью. Корсар Триплекс».

Матросы слышали все содержание записки.

— Двести кило рыбы! — проговорил один из них. — Однако этот корсар недурной рыболов!

Бэтхерст встал со своего места. Если бы не темнота, то на его лице можно было прочесть глубокое удивление. Он подошел к корме и опустил руку, ощупывая наружную поверхность лодки.

— Черт возьми! — проговорил он. — На рулевом кольце крючок, а от крючка идет веревка. Надо посмотреть, что это такое, два человека сюда! Втащить это в лодку.

Никто не пошевелился. Охваченные необычайным ужасом гребцы не решались встать с мест. Подумать только! Им приказывали дотронуться до веревки, привязанной к шлюпке духом. Они не сомневались, что тут замешана чертовщина. Как же иначе можно было объяснить это происшествие?

Невольно им припомнились рассказы на баке. Это было пострашнее «Летучего голландца», этого призрачного корабля с мертвецом-капитаном и мертвецами-матросами, вечно носящегося по волнам океана, это было страшнее, чем кракен, легендарное чудовище, не то змея, не то спрут, захватывающее своими щупальцами корабли и увлекающее их в бездну. Тех по крайней мере можно было видеть, если верить рассказам старых матросов, а Триплекса, оставляющего вещественные следы своего пребывания, никто никогда не видел.

Лейтенант понял, в каком состоянии находились матросы, не стал настаивать на своем приказании и велел плыть к крейсеру. На этот раз приказание его было с готовностью выполнено.

Матросам хотелось скорее вернуться к своим товарищам и почувствовать себя под охраной корабельных орудий. Так же испуганные дети стараются покрепче прижаться к матери.

Но на обратном пути им пришлось грести сильнее. Может быть, рыба слишком увеличивала вес шлюпки, а может быть, со страху у них убавилось сил.

— И чего мы за собой тащим этот чертов подарок! — проворчал один из матросов. — Эта рыба сделана точно из свинца или же чугуна, как наши башенные орудия.

Но скоро их страхам пришел конец, шлюпка подошла к крейсеру, и в присутствии капитана Мюррея странный подарок корсара был поднят на борт.

Это оказалась леса с надетыми на нее крючками, на которых была нацеплена самая разнообразная рыба. На самом конце висела акула из породы, известной под названием «морской волк». Кожа этих акул очень красива и употребляется на разные изящные безделушки.

* * *

А судно № 2 в это время спокойно держалось невдалеке от крейсера.

Оретт, Арман, леди Джоан от души хохотали над проделками братьев. Только Лотия осталась по-прежнему грустной и ко всему безучастной. По необъяснимому совпадению и Маудлин как будто утратила свою прежнюю веселость. Раз даже от нее пришлось услышать необычное в ее устах замечание:

— Лучше смерть, чем вечная разлука!

Миссис Джоан чрезвычайно удивилась этому замечанию и принялась расспрашивать дочь, но та расстроилась до слез и убежала к себе в каюту. Здесь она закрыла лицо руками и только горячо повторяла одно имя: Джеймс, Джеймс!

Но как бы то ни было, Робер еще не исполнил своего обещания. Он обещал доставить капитану Мюррею дичи и считал необходимым выполнить это шутливое обещание. Так было решено устроить прогулку для охоты на берегах Борнео. На нее предполагалось отвести два дня и сначала погулять в скафандрах по дну бухты Гайа. Подводный же корабль решили поставить поближе к берегу в невидимом с крейсера заливе и на другой день выйти на берег и охотиться уже в земных лесах.

— И отлично, — проговорил Робер, — сначала посмотрим подводные коралловые леса, а потом земные древесные.

— Значит, мы увидим вблизи великих строителей материка! — с энтузиазмом вскричал Арман.

Все переглянулись, а Арман продолжал, впадая в лирический тон:

— Не удивляйтесь моим восторгам! Эта прогулка — исполнение моей давнишней мечты: увидеть своими глазами одну из величайших тайн природы. Природа, — продолжал он серьезно, — это великая и причудливая сила! На примере полипов и кораллов она наглядно показывает ничтожество человека, да, ничтожество! Что значат наши сооружения, которыми мы так гордимся, сооружения египтян или камбоджийских кхмеров, сравнительно с основой мира, созданной этими маленькими существами, наполовину животными, наполовину растениями. Подумали ли вы когда-нибудь, сколько веков понадобилось каким-нибудь раковинам, чтобы создать меловую банку толщиной в восемьсот метров, которая является основанием целого материка? В наше время эти таинственные работники уже подготавливают почву для нового материка, на котором будет жить человечество. Коралл — это корень, погруженный в вечность, для того, чтоб на нем распустился цвет будущей мысли, поселились люди, такие же совершенные, какими мы являемся сравнительно с первыми появившимися на земле людьми. На этих кораллах они будут жить, мыслить, вечно стремиться к недосягаемым идеалам. Они устремят в пространство взоры, которые будут в сто, тысячи раз зорче наших, и уступят место новым поколениям, значительно приблизившись к решению, но все же не разрешив вечной мировой загадки.

Все слушали. Даже Лотия вышла из своего обычного оцепенения.

— Говорите, сэр Лаваред, — промолвила она, — настоящее для меня так грустно, поговорите о будущем.

— Хорошо, — с дружеской улыбкой ответил ей Арман. — Если это развлечет вас, я расскажу вам то, что сам знаю о кораллах и губках.

Помолчав, он начал:

— На самых нижних ступенях лестницы живых существ стоит губка, тело ее представляет собой основание из волокнистого упругого вещества и окружающей это вещество студенистой массы. Обработка губки для продажи состоит в отделении этой студенистой массы, но она-то и составляет жизненный элемент губки. Масса эта представляет собой собрание простейших животных, имеющих вид трубочек. Сейчас же после рождения трубочки, снабженные двигательными ресничками, могут передвигаться, но вскоре они прикрепляются к утесу и основывают колонию, которая и есть губка. Ее вылавливают драгами или рукой. Губки, выловленные руками, в торговле ценятся дороже, так как они никогда не бывают разорванными. Вот и все, что можно сказать о губках, этих простейших животных, которые так мало отличаются от растений, что в начале столетия их даже причислили к растительному миру.

Немного передохнув, Арман продолжал лекторским тоном:

— Перейдем теперь к коралловым. Полип представляет собой маленький мешочек, снабженный семью щупальцами, которыми он хватает пищу, когда эти щупальца открыты, то полип имеет вид цветка с восемью лепестками, белого цвета, покрытыми мелкими красными полосками. Эти животные соединяются в огромном количестве и отделяют весьма богатое известью вещество, которое, собственно, и называется в промышленности кораллом. Вещество это белого или красного цвета. На дне морей это известковое основание окружено нежным слоем, напоминающим кору. В этом слое и гнездятся полипы, поддерживая свое существование циркулирующими в нем соками. Эти коралловые колонии принимают самые разнообразные формы деревьев, кустов, гладких стен и других предметов. Иногда группы таких колоний поднимаются подобно лесу гладкими красными или белыми стволами, усыпанными тысячами цветов.

Цветы эти не что иное, как живые полипы. Иногда же они расстилаются в виде обширных лугов, усыпанных мелкими звездочками. Эти леса и луга занимают огромные пространства. От берегов Африки до Малакки и от нижних островов до берегов Америки полипы строят будущий материк, и многие из современных островов суть наиболее продвинувшиеся вперед части этой постройки. Коралловые мели растут медленно, но беспрерывно и уже теперь достигают нескольких сотен километров, увеличиваясь на несколько миллиметров в год. На образование материка нужно много тысяч лет, ведь на образование некоторых банок пошло не менее двухсот тысяч лет. Иногда они опоясывают материк поясом рифов, как в новой Голландии, иногда образуют низкие острова или атоллы, типичными представителями которых являются острова Туамоту. Когда кораллы поднимаются до поверхности воды, деятельность полипов заканчивается, так как они не могут жить на воздухе. Тогда уже дело океана обратить эти утесы в зеленеющие острова. Волны размывают кораллы, измельчают их в песок, и, таким образом, появляется песчаное побережье, покрытое валунами. Растительные и животные остатки выбрасываются волнами на берег, разлагаются, смешиваются с песком, и, таким образом, появляется первый слой растительной почвы, на этой почве появляются первые растения, выросшие из принесенных океаном семян, из принесенных на каком-нибудь стволе яиц насекомых вылупляются личинки, и, таким образом, появляются первые представители животного мира.

За ними на острове гнездятся занесенные бурей птицы. Проходит еще несколько лет, и выселившиеся по той или другой причине с соседних островов племена перебираются на остров, выходят на берег и населяют его. Люди становятся гостями крошечных зоофитов, которые испокон веков работали в глубинах океана, чтобы в конце концов дать приют человеку.

Последние слова Арман произнес с видимым волнением. Глаза Лотии светились неподдельным восторгом. Пути вечно творящей природы открылись перед нею наглядно, и она почувствовала красоту и всю мудрость мироздания.

— Согласитесь, — закончил Арман, — что научное освещение вопроса о происхождении кораллов в своем роде поэтичнее и красивее, чем известный миф, считающий кораллы застывшей кровью Медузы, одной из трех горгон, взглядом обращающей человека в камень и, наконец, убитой Персеем.

По окончании лекции все поспешили надеть скафандры и принять участие в предложенной Робером прогулке. Эта прогулка доставила им огромное удовольствие. Они бродили между утесами, обросшими огромными губками. Одни из них имели форму аэростатов, другие, плоские, изрезанные зубьями самой разнообразной формы, казались какими-то необыкновенными цветами. Разнообразие пород было огромным. Рядом с перчаткой Нептуна прикреплялись халикондрии, евплектеллы, хиаонемы, трубочники, веера, павлиньи хвосты и другие виды.

Пройдя еще немного, путешественники вошли в коралловый лес. Это было какое-то сказочное царство. Повсюду поднимались белые и красные стволы, расцвеченные звездочками полипов, и в ветвях этого леса мелькали, как птицы, разноцветные рыбки. А рядом с обыкновенными кораллами красовались другие разноцветные породы: альционы, антипаты, актинии, туби-поры, корнуларии, аматеи, нафтеи и блестящие изисы. Потом перед ними развернулся живой луг пеннатулл и веретилий, этих свободных, не соединяющихся в древовидные колонии полипов. Казалось, они попирали ногами живые движущиеся цветы.

Вернувшись на корабль, все молчали, ошеломленные множеством разнообразных впечатлений. Мозг их как бы отказывался переварить все сразу. Они были опьянены этой массой неожиданного, невероятного, странного.

Только после долгого сна они немного оправились, но еще не в состоянии были идти на охоту и решили отложить ее на следующий день. Наконец и этот день настал. На этот раз они уже чувствовали себя вполне бодрыми. Судно № 2 вошло в небольшой заливчик, скрытый лесистым мыском от взоров экипажа крейсера, и поднялось на поверхность. Путешественники сели в шлюпку и через десять минут уже были на берегу Борнео. Они высадились на пологом побережье, покрытом песком и окруженном стеной зелени.

В тридцати — сорока шагах от них поднималась непроходимая чаща девственного леса.

Разнообразнейшие деревья тропической флоры переплетались вершинами. Между ними извивались лианы, огромные цветы которых сверкали, как золото, своими ярко-желтыми венчиками.

— Будем держаться поближе к берегу. Хотя матросы крейсера и не сходят на берег, но присутствие корабля все-таки сдержит даяков и не позволит им приблизиться к берегу.

— Даякам? Что это за племя?

— Это дикие и, по мнению большинства географов, коренные обитатели острова.

— Они опасны?

— Говорят. Но лучше быть осторожнее.

Сквозь чащу вилась узкая тропинка, обычный путь диких зверей. Охотники пошли по ней, и, когда они вошли в лес, их охватил полумрак. Солнечный свет едва проникал через густую листву. Тяжелый влажный воздух был весь пропитан запахом плесени. На них дохнуло болезнетворным дыханием экваториального леса.

Какой-то таинственный страх невольно овладевал человеком под этими мрачными сводами. Глубокая тишина лишь изредка прерывалась криком обезьяны или другого зверя, свистом птицы, болтовней попугая. Эти неожиданные звуки невольно заставляли вздрагивать, и, когда они смолкали, тишина становилась еще глубже, воздух еще тяжелее, сумрак еще гуще. Вдруг Робер остановился и вскинул ружье. На небольшом расстоянии показалась какая-то странная тень, ужасная карикатура на человека, с широкими плечами и непомерно длинными руками.

Фигура эта стояла на кривых ногах и размахивала дубинкой. Женщины, дрожа, остановились.

— Что это? — спросила Оретт.

— Орангутанг, — отвечал Робер.

Арман быстро прицелился, но еще быстрее Робер отвел его ружье.

— Не стреляй, несчастный! — вскричал он. — Если ты промахнешься, то мы наживем ужасного врага. Орангутанг страшнее тигра.

— Что же делать?

— Ждать. Он уйдет. Орангутанги редко нападают первыми.

Как бы в подтверждение этих слов ужасное человекообразное повернулось и скрылось в чаще, опираясь на дубинку.

— А не вернуться ли нам? — проговорила Джоан, испуганная этой встречей.

— Нет, пройдем еще немного. Ведь мы пошли на охоту. Смешно будет вернуться, не сделав ни одного выстрела.

— А к тому же, — прибавил Робер, — корсар Триплекс обещал дичи командиру крейсера, надо же сдержать обещание.

Они прошли еще немного и, пройдя метров шестьсот, вышли на широкую поляну, залитую солнечным светом. Множество обезьян прыгало по окружавшим поляну деревьям, спугивая целые стаи попугаев, которые улетали от них, оглашая воздух пронзительными криками.

Охотники не могли удержаться при виде такого множества дичи. Ружья загремели сами собой, и скоро куча убитых птиц образовалась посередине поляны. При этих неожиданных выстрелах все пернатое и четверорукое население быстро разлетелось и разбежалось. Но уже двадцать две штуки было убито, а этого было вполне достаточно для охотничьего самолюбия. К тому же все уже немного устали и решили отдохнуть и подкрепиться. Тотчас же была вынута из мешков провизия, и все начали с аппетитом уничтожать взятые с собой запасы. Молодые женщины оживились, забыв на этой яркой и цветущей поляне свои лесные страхи. Таким образом, подтвердилась еще раз истина, что тьма порождает ужас. Истина, выраженная во всех теогониях отождествлением духа зла с духом ночи.

После продолжительного отдыха было решено вернуться на берег. Они пошли по прежней тропинке, и снова их охватил лесной полумрак. Этот полумрак и тишина тяготили их. Невольно все ускорили шаги, торопясь выбраться к свету на морской берег. Вдруг их внимание привлекло раздавшееся в чаще блеяние. Они прислушались и медленно, чуть ли не ползком, двинулись по тому направлению, откуда до них долетал этот звук. Скоро они увидели темно-бурую антилопу с короткими изогнутыми рогами, которую туземцы называют «налу». Грациозное животное стояло у болотной лужи, беспокойно подняв голову и нюхая воздух. Оно как будто чуяло приближение врага. Не говоря ни слова, охотники прицелились. Два выстрела раздались одновременно, антилопа подпрыгнула и без движения свалилась на землю. Робер и Арман вскочили на ноги и бросились к своей добыче, которая так кстати пополнила список их жертв. Но едва они пробежали несколько шагов, как почувствовали, что поднимаются в воздух. Мертвые петли обвились вокруг них, и, подняв глаза, они увидели отвратительные лица татуированных дикарей. В ту же минуту раздались отчаянные женские крики. Потом все смолкло. Несколько минут спустя показались молодые женщины со связанными за спиной руками, окруженные дикарями. Вид этих людей был ужасен. Над раскрашенным разноцветными полосками лицом поднимался головной убор в виде рогов, сделанных из древесной коры. Верхняя часть тела была голой, а бедра опоясаны тигровой шкурой; на руках и на щиколотках звенели тяжелые золотые кольца. На шее у каждого блестело ожерелье из человеческих зубов. Арман невольно вздрогнул.

— Даяки! — проговорил он. — И людоеды к тому же, — прибавил он тише, — это видно по их ожерельям.

Увы! Журналист был прав. Он и его друзья были во власти даяков, одного из самых жестоких и коварных племен земного шара.

 

Глава 6

В плену у даяков

Но парижанину не пришлось долго размышлять о своем положении. Не прошло и нескольких минут, как его спустили вниз и, не дав ему стать на землю, скрутили ему руки и ноги лианами так, что он не мог сделать ни одного движения. Связав, дикари уложили его на траву рядом с Робером, который тоже был крепко связан. Потом, разделив между собою оружие и все вещи европейцев, причем не была забыта и убитая антилопа, даяки немного ослабили веревки на ногах пленников и знаками приказали им следовать за собой. Арман попытался было сопротивляться, но один из туземцев грубо ударил его копьем, и журналист понял, что всякие попытки сопротивления бесполезны. Ему пришлось покориться. Но его изобретательный ум не переставал работать.

— Надо постараться оставить побольше следов на дороге, — прошептал он настолько громко, чтобы его спутники могли это услышать. — На корабле скоро начнут беспокоиться о нашем отсутствии, и пойдут нас искать, всякий знак будет полезен нашим. Это единственный способ, которым можно спастись.

Он старался казаться как можно хладнокровнее, чтобы поддержать бодрость в женщинах, которые, бледные и трепещущие, едва держались на ногах. Храбрость заразительна, и женщины, слушая его, почувствовали себя сильнее и крепче, у них появилась надежда на спасение, и они с готовностью подчинились его приказанию. Дикари потащили своих пленников в глубь леса. Туземцы, привыкшие к своим лесам, шли уверенно, не сбиваясь с дороги, несмотря на то, что путь все время лежал сквозь густую чащу. Время от времени они обменивались между собой несколькими словами на грубом гортанном наречии.

Пленники по пути ломали ветки. Оретт, которая, как и все женщины, не была связана — даяки, без сомнения, не считали женщин способными сопротивляться — разорвала свой платок на мелкие лоскутки и время от времени бросала их по дороге. Такой прием употребляется при игре в охоту, когда преследуемая партия через известное число шагов бросает клочки бумаги. Но здесь игра была слишком серьезной: от ее исхода зависела жизнь пленников.

Даяки как будто не обращали внимания на эти уловки, хотя, конечно, понимали их цель своим чутьем дикарей. Их спокойствие изумляло и пугало Лавареда. Вскоре он понял, что боялся не напрасно.

Они подошли к реке. К прибрежным деревьям были привязаны пироги. Дальше путь шел водою, следовательно, отсюда исчезали все следы несчастных пленников. Дать знать друзьям, которые, без сомнения, попытаются их спасти, о том, в каком направлении их повезут, было теперь немыслимо. С мучительной тоской Арман взглянул на жену и всех этих несчастных женщин, которых впереди ждала мучительная смерть. Между тем даяки разместили пленников в лодках, сели сами, взяли в руки весла и стали грести против течения, увозя внутрь дикого, неисследованного острова тех, кто в это же самое утро весело и беззаботно сошел на берег с судна № 2.

С болью в сердце следил журналист за всем происходящим. Он не сомневался, что друзья станут их искать. Но, дойдя по следам до реки и не найдя здесь никакого указания, куда они пойдут? Они попытаются искать их в чаще, но ничего не найдут, и им придется отказаться от всякой надежды.

— Ах, — воскликнул он, — хоть бы можно было как-нибудь дать им знать, что надо плыть вверх по течению!

Его взгляд упал на кустарники, покрывавшие берега и переходившие на воде в настоящий водяной луг, поросший лилиями и другими водорослями.

— Вот бы где оставить клочок одежды, — прошептал он.

Эта мысль, зародившись в его голове, не давала ему покоя, и вскоре он нашел способ ее осуществления. Он взглянул на гребцов, по-видимому, не обращавших внимания на европейцев. Арман нагнулся к мисс Маудлин, сидевшей в одной лодке с ним, и тихо окликнул ее.

— Что вам угодно? — спросила молодая девушка, слегка вздрогнув. Голос Армана вывел ее из задумчивости.

— У вас руки свободны, а у меня связаны.

— Так что же?

— Вы можете оставить на пути какой-нибудь след, а я не могу. Матросы, наверное, будут искать нас, но, дойдя до реки, не догадаются, куда мы поплыли, вверх или вниз.

— И я только что об этом думала.

— Значит, нужно указать им, где искать.

— Но как это сделать?

— Если, например, повесить мою шляпу на прибрежный куст, я думаю, это будет для них достаточным указанием.

— Конечно. Но только как…

— Очень просто. Мы плывем в двадцати шагах от берега, и нет ничего легче, как забросить мою шляпу в кусты. Только я не могу этого сделать, а вы можете.

Маудлин даже улыбнулась, так понравилось ей это предложение.

— Хорошо, я сейчас.

— Только не торопитесь. Выждем удобный момент и тогда — гоп! Прощай, моя шляпа!

Это предостережение не было лишним. Непонятный для дикарей разговор пленников начал возбуждать в них недоверие. Под их злобными взглядами мисс Маудлин и Лаваред умолкли и стали внимательно рассматривать берега, не обращая внимания друг на друга. Это временно усыпило недоверие дикарей, и они снова перестали следить за европейцами.

— Ну, — прошептал Лаваред.

С быстротою молнии мисс Маудлин сорвала шляпу с головы Армана и резким движением бросила ее в кусты, где она и повисла на ветвях. Гребцы вскричали что-то. Они, без сомнения, тотчас же разгадали намерение Маудлин. Один из них стал что-то кричать пленникам. Не понимая слов, они поняли по его тону, что дикарь осыпает их страшными угрозами. Но скоро он замолчал и пальцем указал гребцам на злополучную шляпу. Лодка развернулась и направилась к берегу. Очевидно, дикари хотели снять шляпу с куста и, таким образом, лишить пленников последней надежды на спасение. Но лодка еще не успела приблизиться к берегу, как кусты зашевелились, точно под ветром, и на берегу показался орангутанг. По шелковистой светлой шерсти обезьяны было видно, что это совсем еще молодой экземпляр. Вытянув руку, орангутанг схватил шляпу и, гримасничая, надел ее себе на голову.

Туземцы заулыбались. Несколько человек бросили весла и схватились за ружья, но в это время с вершины дерева бросилось огромное волосатое тело, оно схватило малыша и увлекло его в чащу. Это была мать детеныша, которая увидела, что он подвергается опасности.

Но туземцы не были особенно огорчены этой неудачей. Обезьяна унесла шляпу и таким образом уничтожила следы европейцев. Пирога снова отплыла на середину реки и быстро понеслась по тому же направлению.

Два дня без отдыха гребли дикари. Берега по-прежнему сохраняли свой дикий и величавый вид. Лесные берега сменялись скалистыми, и тогда вода пенилась и бурлила, разбиваясь о камни, но легкие, искусно управляемые пироги проносились по этим быстринам, как по гладкому озеру.

Когда наступал вечер, пустынные берега оживали. Лесные звери сходились на водопой. Белоногие буйволы, бородатые кабаны, неуклюжие тапиры с наслаждением барахтались в воде у берега, иногда по лесу проносилось могучее рычание тигра, и тогда все звери бросались врассыпную. Но не всегда им удавалось убежать от страшного хищника. Гибкое тело вылетало из кустов и обрушивалось на спину какого-нибудь животного, и оно падало с переломленной зубами царя малайских лесов спиной.

На самой поверхности воды плавали крокодилы; ночные птицы и летучие мыши-вампиры бесшумно проносились в тихом ночном воздухе.

В это время даяки приставали к берегу и разводили большие костры, поддерживая их всю ночь по очереди. Но европейцы напрасно пытались уснуть. К их естественному беспокойству перед ожидающей их судьбой присоединились страдания от москитов, которые нестерпимо кусали их до самого утра.

Все это так утомляло и раздражало их, что, несмотря ни на что, им хотелось скорее быть на месте.

— В конце концов умираешь только один раз, — говорила Оретт, — но эти москиты меня вконец замучат.

Впрочем, дикари обращались со своими пленниками хорошо и старались, чтобы они были сыты. Лаваред даже заметил, что им предоставлялись всегда лучшие куски. Это, во всяком случае, не показывало желания вредить им, и Арман начинал чувствовать недоверие к страшным рассказам исследователей Борнео о жестокости дикарей.

Наконец показалась небольшая бухта, деревья вокруг которой были вырублены, и на том месте в беспорядке были поставлены хижины с коническими крышами. Очевидно, каждый выбирал себе место по вкусу, нисколько не заботясь о правильной группировке построек.

При виде прибывших все население высыпало на берег и, увидев пленников, разразились радостными восклицаниями, совершенно непонятными для тех, кто был предметом проявления этого радушия. Женщины и дети теснились вокруг европейцев и с видимым удовольствием пожимали им руки, причем в их тоне даже слышалась какая-то ласка.

— Они, очевидно, очень рады нас видеть! — вскричал журналист. — Теперь все дело в том, чтобы обмануть их бдительность и добраться до берега. Я уверен, что вам это удастся. Но теперь, друзья мои, делайте вид, что и мы очень довольны своим новым знакомством.

И, подавая пример, он пошел вперед, с любезной улыбкой отвечая на рукопожатия. Правда, его несколько поразила манера туземцев пожимать руку, как будто бы они хотели дощупаться до его костей, но в конце концов трудно было требовать от дикарей таких же изящных рукопожатий, как от фланеров Итальянского бульвара. Одним словом, Арман был в прекраснейшем расположении духа, когда его вместе со всеми заперли в обширный сарай, расположенный посреди деревни. Но он недолго сохранял это счастливое настроение. Когда его глаза привыкли к темноте, он увидел какие-то странные гирлянды из круглых предметов, украшавшие стены сарая. Сначала ему показалось, что гирлянды сделаны из кокосовых орехов, но когда он подошел поближе, то у него вырвался крик ужаса: то, что он принял за кокосовые орехи, оказалось высушенными человеческими головами. Этих голов было около пятидесяти. Насмешливое недоверие Армана к рассказам путешественников сразу же исчезло, и в его памяти живо встал отрывок из заметок Иды Пфайффер, этой храброй женщины, которая решилась изучать даяков вблизи.

«Самые благородные действия, по их мнению, — говорит она, — суть те, которые показывают свирепость. Самый необходимый предмет для них — корзина на поясе, куда они складывают скальпы, срезанные с голов врагов. Человеческая голова — самый ценный подарок, который даяк может сделать своей невесте. Когда я посетила одного из вождей даяков, то над моей постелью была повешена свежесрубленная человеческая голова — этим мой хозяин хотел выказать мне свое уважение».

Итак, сомнений больше не было. Отвратительные трофеи жестокости даяков были у них перед глазами. Впрочем, все увидели их тут же. Женщины, дрожа, кинулись друг другу в объятия, не смея взглянуть на жуткие украшения сарая. И тут вдруг все невольно содрогнулись: дверь отворилась, и на пороге показался человек. Огромные кольца были продеты у него в нос и уши, на руках красовались браслеты из слоновой кости, на плечи была накинута тигровая шкура, длинный хвост которой волочился сзади по земле. За ним следовало несколько воинов, но они остались за дверью. Дикарь медленно приблизился к пленникам и долго рассматривал их, переходя от одного к другому и с видом удовольствия качая головой. Наконец он остановился перед парижанином и сказал ему на ломаном английском языке:

— Откройте рот.

Это были первые слова, которые понял Арман с тех пор, как попал во власть даяков.

— Вы говорите по-английски! — вскричал он. — Прекрасно! Мы сможем объясниться.

— После, — перебил его туземец, — я говорю по-английски, потому что жил на берегу, все белые говорят по-английски, и потому я заговорил с вами на этом языке. Откройте рот!

Несколько удивленный этим странным требованием, Лаваред, однако, повиновался. Туземец осмотрел его зубы, потом вынул из-за пояса какой-то красный камешек и поставил им знак на лбу француза. Потом он то же самое проделал со всеми остальными. Удовольствие его с каждым новым осмотром, видимо, все возрастало. Окончив свое дело, он хотел было удалиться, но Арман без церемоний удержал его за тигровую шкуру.

— Постойте, вы обещали мне объясниться, кто вы такой.

— Врач! — сказал дикарь.

— Врач! А, понимаю. Вы хотели узнать, нет ли у нас какой-нибудь болезни, которая могла бы распространиться между вашими соплеменниками?

— Да, вы правы.

— А если бы мы были больны, нас прогнали бы?

— Нет, вас привязали бы к позорному столбу, и наши воины стали бы испытывать на вас свою ловкость, пуская в вас стрелы.

— К счастью, мы здоровы.

— Да, к счастью, потому что вы умрете без страданий, чтобы появиться на столах перед нашими юношами.

Эти слова мрачно упали в тишине. Европейцы побледнели, истина начала выясняться в их сознании. Пленники даяков-людоедов, они будут съедены своими тюремщиками.

Однако Лаваред настаивал:

— Но вы не хотите сказать, что мы послужим им пищей?

— Да, да, пищей! — отвечал туземец. — Ничего нет вкуснее мяса белых, — прибавил он, и его лицо приняло хищное выражение. — Но, повторяю, вы не будете страдать. Страдание может вызвать лихорадку, а это портит вкус мяса, вы не останетесь здесь, потому что и страх может испортить ваш вкус, вас отведут туда, где растет камфарное дерево. Его запах вас опьянит, и когда настанет час пира, вы умрете, даже не почувствовав последнего удара. И вы будете вкусны, сочны и доставите много удовольствия нашим воинам.

Трудно описать состояние пленников после этих слов. Ужас, отчаяние овладели ими до такой степени, что они почти лишились сознания. Они были как бы под гипнозом, не спали, но и не сознавали окружающего. Отмеченные красными знаками, как быки, которых вот-вот поведут на бойню, осужденные стать пищей отвратительных дикарей, они слушали, как во сне, рассказы «врача» о средствах, употребляемых для сохранения вкуса человеческого мяса.

Они были низведены до степени домашних животных, которым искусный повар рассказывает, под каким соусом он их приготовит. Это был какой-то кошмар, напоминавший рассказы Эдгара По. В этом состоянии они даже не заметили ухода «врача». Только когда появились воины и вытащили их из сарая, они немного пришли в себя.

Оретт, Лотия, Маудлин и Джоан отчаянно закричали. Это был последний безумный протест против неминуемой смерти. Своим поведением они уже доказали свою храбрость, но теперь всякое мужество покинуло их. Сами же мужчины тоже были совершенно подавлены. Изобретательный ум Лавареда потерял всю свою изобретательность. Тюрьма, смерть не могли бы смутить ясности его мысли, твердости духа, но стать пищей каких-то гнусных варваров и знать, что Оретт ожидает та же участь, — такая мысль, положительно, угнетала его. В голове у него шумело. Он уже как будто слышал треск костей своей дорогой жены на зубах у каннибалов, и сердце его сжималось и какой-то туман застилал ему глаза. Они шли среди своих палачей, как стадо, которое гонят на бойню. Скоро они вошли в лес, состоящий из камфорных деревьев, где их заперли во дворе, обнесенном частоколом, через который тянулись пахучие цветы этого растения. Разбитые и усталые, они бросились на голую землю. Опьяняющий запах камфоры кружил им головы, нервы их мало-помалу успокаивались. Ими овладело сонное спокойствие, и без мысли, без сопротивления, даже без сознания предстоящей опасности они погрузились в этот туман и закрыли глаза.

«Врач» не солгал: они не будут страдать, они не заметят перехода из жизни в вечность.

Когда они проснулись, уже светало. Около семнадцати часов они проспали здесь тяжелым сном опьянения. Они осмотрелись вокруг безумными, ничего не выражающими глазами. Из-за ограды на них уставились любопытствующие головы туземцев, пришедших посмотреть свое будущее угощение.

Они показывали свои острые зубы, между которыми блестели заменявшие клыки золотые пластинки. Это варварское украшение придавало их лицам зверское выражение, да и все в костюмах этих кровожадных дикарей направлялось к тому, чтобы сделать их похожими на тигра. И многим удавалось очень успешно подражать этому кровожадному хищнику, который для даяков является образцом красоты. Некоторые круглолицые женщины нарочно протыкали себе губы и продевали в эти отверстия колючки мимозы, копируя, таким образом, кошачьи усы. От этого они действительно скорее походили на тигриц, чем на представительниц того нежного пола, которому мы обязаны нашими матерями. Но вид этих зрителей больше не пугал пленников. Они ничего не сознавали, ни о чем не думали. Машинально они съели принесенную им пищу и снова погрузились в дремоту. Так прошло четыре дня. На четвертый день к вечеру врач опять пришел во двор, осмотрел пленных, ощупал их и обратился к сопровождавшему его вождю со словами:

— Завтра можно звать воинов на пир.

Вождь со зверской улыбкой кивнул головой, и оба вышли из ограды.

Наступила теплая, благовонная, звездная ночь, последняя ночь перед их смертью. Глухой шум несся из леса. Хищники, потягиваясь после дневного отдыха, приветствовали наступление тьмы радостным рычанием, и в ответ на это рычание неслись с реки жалобные звуки плача крокодилов. А осужденные на смерть ничего не слышали. Они спали.

* * *

А тем временем на корабле уже были приняты меры к розыску пропавших охотников. Как и предвидел Лаваред, помощник капитана, не дождавшись их вечером, высадился на берег с несколькими вооруженными матросами и по следам дошел до реки. Но там следы обрывались и, не решаясь углубиться внутрь острова, лейтенант вернулся назад. Здесь он узнал новость, которая доставила ему большое удовольствие — подводное судно Джеймса Пака в его отсутствие вошло в бухту Гайа на соединение с судном № 2, как было условлено заранее. Это обстоятельство снимало с лейтенанта тяжелую ответственность за судьбу пропавших без вести.

Обычно спокойный и невозмутимый, Джеймс теперь был крайне возбужден, когда вошел лейтенант, он метался по салону словно дикий зверь по клетке.

— Ну как, Пэдди?

— Как, вы уже знаете о случившемся?

— Да-да, без лишних слов! Нашли след?

— Да, капитан. Джентльмены и леди захвачены в плен шайкой даяков.

— Даяков! — воскликнул капитан и в отчаянии схватился руками за голову. — Надо торопиться, — прибавил он, когда ему удалось немного овладеть собой. — Вы заметили направление?

— Да, их увезли на запад.

— Хорошо. Не будем терять времени. Нам нужно взять десять человек. Прикажите, чтобы он взяли разрывные пули. Идите… Да идите же!

Пэдди грустно пожал плечами:

— Я должен вам доложить, капитан, что я проследил их путь только до реки. А дальше след прерывается, потому что дикари поехали водою.

Услышав это известие, Джеймс остолбенел. С минуту он стоял неподвижно, не говоря ни слова. Только бледное лицо да нахмуренные брови выдавали ту нечеловеческую работу мысли, которая совершалась в его голове.

— Узнаете ли вы место реки, до которого дошли? — спросил он.

— Да, узнаю. На всякий случай я повесил на куст клочки материи.

— Хорошо, я доволен вами. Пусть оба судна идут к устью первой реки, которую мы встретим на западе. В пути вы подготовите две лодки, которые можно бы было спустить на воду. Доехав до устья, мы на лодках поднимемся вверх по реке. Таким образом, мы выиграем время. Идите и не теряйте ни минуты. Нам ведь дорога каждая секунда.

Пэдди вышел из комнаты, и винт корабля тотчас же заработал. Приказание капитана было выполнено.

Оставшись один, Джеймс бросился в кресло. Из глаз его хлынули слезы. Он закрыл лицо руками и проговорил сквозь рыдания:

— Маудлин! Маудлин!

Странное дело. В эту тяжелую минуту его первая мысль, его первое слово было «Маудлин». А незадолго перед этим у девушки тоже вырвалось его имя. Оба, таким образом, выдали нам тайну своего сердца.

Подводные суда с максимальной быстротой неслись вдоль берега к западу, спустя час оба судна остановились, и Пэдди вошел в салон.

— Мы у устья, капитан, — произнес он с поклоном.

Джеймс вскочил на ноги. Яркая краска залила его лицо.

— Подняться на поверхность! — вскричал он. — Шлюпки на воду — и в погоню!

Через три минуты узкие и длинные шлюпки с половинной палубой и предохранительной оболочкой из целлюлозы были спущены на воду. В каждой шлюпке поместились по восемь матросов, девятый сидел на руле, десятый у небольшой митральезы, поставленной на носу.

Эта легкая стальная игрушка выпускала в минуту триста сорок пять миллиметровых гранат, начиненных мелинитом, и могла залить чугунным дождем пространство в триста восемьдесят метров.

Джеймс вскочил в одну шлюпку, Пэдди — в другую, электрические двигатели заработали, и лодки быстро направились к устью. Джеймс плыл впереди, казалось, к нему вернулось все его хладнокровие. Он впивался глазами в воду, следя за переменами в оттенках воды, указывавшими на неровности дна и бросал резкие, отрывистые приказания, тотчас же исполнявшиеся рулевым. Лодка быстро скользила по волнам, искусно лавируя между подводными камнями и песчаными мелями, загромождавшими устье. В одном месте целая гряда подводных камней загородила им дорогу, но через несколько минут им удалось отыскать проход, и шлюпки полетели между низкими берегами, которые мало-помалу поднимались пологим склоном. Корнепуски, корни которых любят болотистые устья, наводняемые морем, сменились лесными породами.

Через два часа Пэдди окликнул капитана и указал ему на правый берег, где на кустах болтались прицепленные им куски материи.

Быстрый осмотр местности убедил корсара, что Пэдди не ошибался. Следы пирог на прибрежном иле и отпечатки босых и обутых ног на сыром берегу указывали, что здесь дикари сели в лодки со своими жертвами. Ему даже показалось, что он узнал легкий, изящный след ножки Маудлин, и он невольно остановился, охваченный снова припадком острого волнения. Но времени терять было некогда, он ведь сам сказал, что дорога каждая секунда. Надо было действовать, не мешкая.

— Двое останутся у шлюпок! — вскричал он. — Вы, Пэдди, возьмите половину матросов и исследуйте весь берег вниз, а я пойду с остальными вверх. Смотрите хорошенько на прибрежные кусты и на водоросли. Если наши друзья оставили какой-нибудь след, то, наверное, там. Когда же узнаем верное направление, куда поплыли дикари, то мы их догоним. Наши лодки идут вчетверо быстрее всяких гребных судов.

Матросы разделились на ходу на две группы, и та, которая была под начальством Пака, пошла по направлению к истоку.

Но как ни добросовестно искали они, как ни тщательно сам Джеймс осматривал каждый куст, ничего не находили. В груди бывшего секретаря Оллсмайна загоралось бешеное отчаяние. Неужели ему так и не удастся найти их! Неужели Маудлин и его друзья должны пасть под ударами дикарей, и он оставит их без помощи? Может быть, в эту самую минуту, когда он бродит здесь по чаще, эхо уже разносит по лесу их предсмертные крики?! И он все шел вперед, разрубая саблей лианы, раздвигая колючие кусты, заглядывая на деревья.

Так прошло около четырех часов. Тяжелый полуденный жар истощил силы матросов. Отдых был необходим. Несмотря на все свое нетерпение, Джеймс разрешил людям отдохнуть, и все пошли искать какую-нибудь прогалину, где можно было бы расположиться.

Скоро лес стал редеть. Очевидно, недалеко была поляна, по крайнем мере лучи солнца уже начинали проникать сквозь деревья. Они пошли скорее, расчищая себе саблями дорогу в чаще, и вскоре вышли на небольшую поляну, покрытую редкой короткой травой. Посреди поляны играла молодая обезьяна, и все при виде животного остановились в удивлении. Без всякого сомнения, обезьяна принадлежала к породе орангутангов, но не это удивило их. Обезьяна эта носила украшение, далеко не свойственное лесным жителям. На ее голове была надета шляпа!

Это была обыкновенная полотняная шляпа с синей лентой, которая показалась Джеймсу знакомой. Такая шляпа была у Армана Лавареда.

— Капитан! — окликнул Джеймса один из матросов.

— Что?

— Это как будто шляпа сэра Лавареда.

— Ты думаешь?

— Я в этом уверен. Я был в той лодке, которая отвозила охотников на берег. Сэр Лаваред показывал всем эту шляпу, рассказывал, что купил ее в Египте, и что эту шляпу можно складывать и убирать в карман, и что она гораздо легче и удобнее, чем обыкновенные колониальные каски.

— Надо в этом удостовериться. Раз эта шляпа здесь, значит, сэра Лавареда повезли вверх по течению. Обезьяна как-нибудь нашла эту шляпу, и судьба привела ее нам навстречу. Надо только убедиться, что эта шляпа действительно принадлежит одному из наших друзей.

И с этими словами Джеймс стал заряжать ружье. Обезьяна, видимо, не подозревала об опасности. Она тяжело расхаживала на задних лапах и с радостным криком снимала и надевала шляпу. Но при звуке взводимого курка она обеспокоилась и испуганно вскрикнула, в ответ на этот крик раздалось страшное рычание и какое-то огромное тело показалось на ветке дерева в десяти шагах от Джеймса.

— Мать! — вскричал Джеймс. — Тем хуже. Мы должны в этом убедиться во что бы то ни стало!

Матросы схватились за ружья, но это их движение привело самку в бешенство. Глаза ее загорелись свирепым огнем, она зарычала, защелкала зубами и направилась прямо к Джеймсу.

Джеймс быстро зарядил ружье разрывной пулей, прицелился и выстрелил. Пораженное прямо в сердце животное зашаталось и рухнуло на землю, судорожно хватаясь за ветки и ломая их в последних предсмертных судорогах.

Дикий, пронзительный крик пронесся под деревьями. Молодой орангутанг кинулся к матери, охватил ее труп своими длинными руками и с тихими стонами стал тереться мордой о ее щеки. Казалось, он упрашивал ее проснуться как можно скорее от этого внезапного, непонятного для него сна. Сцена эта производила тяжелейшее впечатление. Бедное животное выражало свое горе почти человеческими жестами.

Шляпа откатилась в сторону, она уже не занимала его.

— Бедное животное, — промолвил Джеймс, охваченный внезапной жалостью и состраданием. — Мы убили его мать. Нельзя оставить его одного в пустыне.

В это время один из матросов подобрал шляпу и подал ее Джеймсу. Тот взял ее в руки, и все его сомнения рассеялись, на подкладке стоял написанный золотыми буквами адрес одного из шляпных магазинов Порт-Саида. Итак, пленных увезли вверх по реке. Надо было скорее возвращаться к лодкам и продолжать преследование.

По приказанию корсара матросы не без труда оторвали орангутанга от трупа матери. Он был ростом с шестилетнего ребенка и уже довольно силен. Однако в конце концов удалось это сделать, и они по очереди понесли его на руках.

Сначала обезьяна продолжала кричать и стонать, но мало-помалу крики ее стихли, а когда через час Джеймс отдал ей шляпу, она опять начала беззаботно и весело играть ею.

Без всяких замедлений они дошли до того места, где были оставлены шлюпки. Пэдди и его матросы уже вернулись. Находка капитана очень обрадовала всех матросов. Не мешкая, они опять сели в электрические лодки и понеслись вверх по течению.

Но поиски заняли много времени, так что к ночи они успели проплыть небольшое расстояние. Как ни важна для них была быстрота, но плыть ночью по неизвестной реке было опасно. Поэтому на ночь лодки пристали к берегу.

На рассвете поиски возобновились. Шлюпки шли возможно ближе то к одному, то к другому берегу, и экипажи искали какой-нибудь след, указывающий на место высадки даяков. Но во весь день им не попалось ничего похожего на след.

Река становилась все уже. Как и большинство рек северной части Борнео, она была недлинной. Очевидно, они уже приближались к цели, корсар не спал с самого отъезда. Беспокойство и страх гнали далеко сон от его глаз. Он, не отрываясь, смотрел вперед и как бы искал глазами то место, где ждет его Маудлин. Лицо его осунулось, глаза ввалились, и если его физическая энергия не угасала, то этим он был обязан страшному нервному напряжению. Вечером, когда лодки пристали к берегу, Пэдди подошел к капитану.

— Опять ничего, — проворчал он.

— Слушайте, Пэдди, — ответил Джеймс с ужасающим спокойствием. — Если мы опоздаем, я покончу с собой. Тогда вернитесь на корабль и разделите все, что мы приобрели.

Пэдди молчал, пораженный этими словами. В этих коротких словах Джеймс делал свое завещание, и Пэдди хорошо знал, как и все подчиненные корсара, что он обязательно сдержит свое слово.

А между тем надеяться на успех было трудно. Легче было найти иголку в стоге сена, чем европейцев, затерянных в глубине огромных лесов Борнео, площадью равняющихся Франции.

Первоначальная горячность уступила место недоверию к своим силам. Все видели трудности предприятия, и если бы не беззаветная преданность корсару, бывшая в сердцах этих людей, они, без сомнения, вернулись бы назад.

Однако наутро они снова пустились в путь. Джеймс задумчиво смотрел на берега, с возрастающим ужасом отыскивая место, где вышли из лодок похитители Маудлин.

— Не миновать бы нам случайно этого места, — проговорил он. — А может быть, мы уже миновали его, и в то время, как мы без всякой пользы теряем время, наши друзья умирают.

Он говорил «наши друзья», не решаясь высказать предположения, что смерть грозит Маудлин. В эту минуту он понимал, что эта девушка его жизнь, его все! Он вступил в единоборство во имя правосудия, но теперь он действовал во имя одной любви. И с грустной нежностью вспоминал он все мелкие случаи, вызвавшие эту перемену. Он вспоминал свое смущение, свою борьбу, когда Маудлин решила под видом дурачка Силли бродить по улицам Сиднея, чтобы помогать ему в его деле. Он вспоминал, как блестели ее глаза, какой решимостью звучал ее голос, когда она говорила:

— Это мне интересно, да и, кроме того, я считаю неудобным, чтобы вы один брали на себя весь риск. Для меня вы рискуете жизнью и свободой; справедливость требует, чтобы я рисковала тем же. Вспомните английскую пословицу: «Когда дом горит, не одни только друзья должны тушить его».

Он уступил, для него началась жизнь, когда приходилось вечно хитрить, всегда быть настороже. Он не только наблюдал за Оллсмайном, он стерег каждое движение и этого полуребенка, чтобы с ней не случилось чего-нибудь дурного. Сколько ловкости, хитрости приходилось тратить на то, чтобы встретить где-нибудь украдкой Силли и шепнуть ему несколько ободряющих слов. В этих свиданиях, которым тайна придавала особую прелесть, он находил какое-то болезненное удовольствие.

И наряду с этой мечтой, окутанной туманом прошедшего, перед ним вставала ужасная действительность. Маудлин была в руках даяков, самых свирепых дикарей земного шара.

И, охваченный новым приступом горя, Джеймс снова впивался взглядом в берег. Но он ничего не видел. Шумела листва, текла голубая вода, пенясь и крутясь под ударами винта, обезьяны и птицы приветствовали криками появление шлюпок, и только.

Прошел час, другой, миновали стремнину между двумя рядами скал, и река снова спокойно текла в низких берегах.

— Постой-ка! Что это такое? — вскричал вдруг матрос, стоявший возле митральезы. — Какое-то заграждение!

Джеймс поднял голову и увидел целый ряд предметов, похожих на стволы деревьев, перегораживавших реку от одного берега к другому. Такое заграждение было неожиданностью среди девственного леса, и капитан с нескрываемым удивлением смотрел на это сооружение.

Шлюпки продолжали идти вперед, несколько замедлив ход. Они подошли уже на несколько метров к заграждению, как вдруг все стволы сразу же скрылись, погрузившись в воду.

— Крокодилы! — вскричал матрос. — Что же они делали?

— Они добывали себе пищу, — ответил Джеймс. — Вероятно, река здесь переполнена какими-то отбросами, до которых они большие охотники. Я помню, заметил это уже в Азии и в Африке. Прибрежные жители бросают в воду все, что им не нужно, и крокодилы это знают. Поэтому они нередко собираются на реке несколько ниже деревни и ждут, когда течение принесет им пищу.

— В таком случае, — заметил матрос, — мы теперь недалеко от деревни даяков.

Джеймс даже вздрогнул. Матрос был совершенно прав, деревня, находящаяся так далеко от берега, могла быть только поселением даяков.

Он инстинктивно окинул взглядом реку. На поверхности там и тут виднелись какие-то темные предметы. Когда шлюпка подошла поближе, он узнал в этих предметах рисовые листья, клочки окровавленной шкуры, одним словом, всякие остатки, которые у нас обыкновенно выкидывают в помойную яму.

Не подлежало сомнению, что недалеко отсюда была деревня. Джеймс сразу же преобразился. Отвага и хладнокровие, основные черты его характера, снова вернулись к нему.

— Стоп! — скомандовал он.

По его знаку другая шлюпка стала рядом с ними. Он объяснил, в чем дело, Пэдди.

— Пристанем к берегу и спрячем шлюпки, — заключил он. — Я пойду на разведку с двумя матросами. Если нас захватят, я выстрелю. Тогда плывите вверх к деревне и начинайте ее бомбардировать.

— Слушаюсь, капитан. Но к какому берегу вы пристанете?

— К левому. Видите, вся дрянь плывет возле левого берега.

Пэдди кивнул головой с видом человека, вполне удовлетворенного таким объяснением. Шлюпки пошли к небольшой группе сикомор и пристали там. Джеймс с двумя матросами выскочил из лодки, и, сделав Пэдди прощальный знак рукой, они скрылись в чаще.

Пройдя вперед шагов двадцать, они уж не видели реку, скрывшуюся за густой сетью лиан и ветвей. Медленно, со всеми предосторожностями отряд стал продвигаться вперед, вскоре они набрели на узкую тропинку, вьющуюся между деревьями. Идти стало легче, но пришлось удвоить внимание, так как она указывала на близость деревни.

И скоро они заметили сквозь деревья около сотни хижин, вокруг которых толпились группами воины, женщины и дети. Но Джеймс напрасно высматривал глазами тот домик, где были пленники: ни одна хижина не охранялась.

Это огорчило его. Эти ли именно люди похитили его друзей? А может быть, жертвы уже принесены?

— Надо узнать, — сказал он вполголоса. — Необходимо добыть «языка». Пэдди служил когда-то здесь и понимает язык даяков.

Но им нечего было и думать выхватить «языка» прямо из деревни. Джеймс еще раздумывал, как поступить, как вдруг увидел, что из одной хижины вышел безоружный даяк, одетый в тигровую шкуру, и направился к лесу. Это был «врач», признавший годными в пищу тех, кого Джеймс пытался сейчас спасти.

Ничего не подозревающий дикарь дошел до опушки леса и пошел по тропинке. По его решению пленники должны были быть зарезанными сегодня ночью, и теперь он шел собирать ароматические травы, годные для приправы человеческого мяса.

Он прошел всего в двух шагах от европейцев, притаившихся за кустом. Тотчас же европейцы вскочили и, пригнувшись к земле, бесшумно бросились за туземцем. Сей искусный «врач» шел, срывая время от времени листья с кустов и складывал их в висевший на его поясе мешок. Но в то время, когда он нагнулся за каким-то мохом, росшим у подножия эбенового дерева, на его спину навалилось какое-то тяжелое тело, ему тут же втиснули в рот платок и связали руки за спиной. Туземец в ужасе оглянулся и увидел двух матросов и Пака, который стоял между ними, кричать и сопротивляться было немыслимо, туземец ясно понял это и покорно последовал за европейцами через лес. Было уже почти темно, когда маленький отряд довел пленного туземца до реки.

Когда у него вытащили платок изо рта, Пэдди медленно обратился к нему на языке даяков:

— Слушай. Тебе нечего бояться, если ты скажешь мне правду. Но горе тебе, если ты солжешь и твой язык раздвоен. Ты тогда будешь казнен, как осквернитель солнца.

— Я угрожаю ему смертью оскорбителей солнца, — прибавил он по-английски, обращаясь к капитану. — Эта казнь состоит в том, что осужденному вырывают по одному все зубы, ногти, волосы и потом маленькими кусочками сдирают с него кожу. При умелом исполнении эта операция длится около десяти часов, и казненный может еще прожить после нее целый день. Ни одному народу, кроме этих негодяев, не могла бы прийти в голову подобная казнь.

«Врач» побледнел и крикнул по-английски:

— Я же понимаю по-английски! Говори, и я буду отвечать, я врач племени. Меня не учили, как воинов, переносить всякие мучения.

Он дрожал как лист, колени его стучали друг о друга. Очевидно, он теперь не мог бы солгать. Тогда заговорил Джеймс Пак:

— Воины твоего племени похитили неделю назад белых недалеко от берега?

— Да, — пролепетал тот, — но меня с ними не было.

— Это все равно. Все племя будет истреблено, если им будет сделано хоть малейшее зло.

— Нет, нет, они живы. Их принесут в жертву лишь на рассвете.

— Однако их нет в деревне.

— Нет.

— Где же они?

— В «лесу тех, кого ждут зубы».

Все вздрогнули, услышав такое дикое название.

— Их стерегут многочисленные воины?

— Нет, только двое.

— Ты лжешь, мерзавец! В числе пленников два белых воина, которые уже давно бы управились с твоими негодяями.

— Белые воины пьяны от запаха камфоры.

— Что-о?

— Они в лесу камфорных деревьев. Они уже ничего не сознают, часовые сменяются каждые два часа, а то бы и они заснули.

— Можно ли добраться до того леса, не проходя через деревню?

— Да. Они на берегу Тайримуз.

— Этим именем ты зовешь реку?

— Да.

Нельзя было терять ни мгновения, так как пленники должны были умереть сегодня ночью. Джеймс Пак наскоро посоветовался с Пэдди, и было решено продолжать путь по реке вверх против течения, пока туземец не покажет, где нужно выйти.

Тотчас же были заряжены обе митральезы, люди зарядили ружья и сели по местам. Джеймс Пак посадил туземца рядом с собой и держал револьвер наготове, предупредив его, что при малейшем подозрении в измене он размозжит ему голову. Эта угроза прекрасно подействовала, и пленник сидел тише воды ниже травы.

Луны еще не было, но ночь была не очень темной, так что править шлюпками было нетрудно.

Через полчаса они вышли к открытому месту, где находилась деревня. Шлюпки подошли к противоположному берегу и миновали ее незамеченными. Вскоре почувствовался запах камфоры.

— Здесь, — проговорил туземец, показывая на левый берег.

Лодки пристали к указанному месту, и десять матросов выскочили на берег. Двоим было приказано стеречь туземца, который пошел впереди под их конвоем. Из предосторожности ему опять заткнули рот. Он шел уверенным шагом, как человек, привыкший к ходьбе по лесу. Джеймс с трепещущим сердцем следовал за ним.

Вдруг между деревьями блеснул свет, и до слуха европейцев донесся шум голосов. Они остановились и ползком стали подбираться к освещенному месту. Пак едва не закричал при виде зрелища, которое представилось его глазам.

Ограда, куда заключили пленников, была уже разобрана, и они сидели на земле с бессмысленными, ничего не выражающими лицами. Их окружало человек двадцать дикарей, вооруженных треугольными ножами. Воткнутые в землю факелы освещали эту сцену кровавым светом.

Один из дикарей подошел к Маудлин, взял ее за волосы и откинул ей назад голову. Казалось, он только искал, куда лучше ударить свою жертву. Но вдруг он выпустил жертву из рук. Джеймс Пак зарычал, как тигр; грянул выстрел, и дикарь упал на землю с раздробленным черепом.

Прежде чем дикари успели оправиться, европейцы кинулись на них из своей засады. Около десятка дикарей осталось на месте, сраженные пулями европейцев, остальные бросились врассыпную.

Пак бросился к Маудлин, схватил ее на руки и крикнул своим:

— Берите остальных и живо к шлюпкам!

В одну секунду матросы подхватили пленных, не способных сделать ни одного движения, и через несколько минут все уже были в шлюпках. Но на этот раз им не удалось так легко миновать деревню. Бежавшие из леса даяки сообщили уже своим о похищении европейцев, которые должны были послужить украшением пира. Воины схватились за оружие, на берегу зажглись факелы, и пироги, полные гребцов с оружием, отплыли от берега. Бешенство туземцев не имело границ. Мало того, что их застали врасплох, их еще лишили возможности полакомиться человеческим мясом!

Но, несмотря на их боевой пыл, бой был непродолжителен.

По команде Джеймса обе шлюпки бросились прямо на врага, две пироги, перерезанные пополам, пошли ко дну вместе со своим экипажем, в то время как митральезы с оглушительным треском изрыгнули град снарядов на нападающих.

Все это произошло быстрее мысли. Раздался хор оглушительных воплей, несколько пуль просвистело в воздухе, стрела впилась в обшивку шлюпки, которой командовал Джеймс, — и все было кончено. Шлюпки миновали открытое пространство перед деревней и плыли теперь между покрытыми густым лесом берегами.

Тотчас же зажгли фонари. Теперь, когда не нужно было захватывать врага врасплох, можно было и осветить путь.

Отдав все нужные распоряжения, Джеймс занялся своими друзьями. Но только спустя двенадцать часов они пришли в себя и поняли, что с ними случилось.

Еще не совсем оправившись, Маудлин благодарно взглянула Джеймсу в глаза и протянула руку.

— Благодарю вас. Вы спасли меня, — тихо промолвила она.

— Нет, не благодарите меня, — невольно вырвалось у него. — Не вас, а самого себя я спас от смерти.

— Себя?.. Почему? — краснея, спросила она его.

— Потому что в случае неудачи я приговорил себя к смерти.

И тотчас же, стараясь замять этот разговор, он начал представлять своим друзьям орангутанга и рассказывать, как, играя шляпой Лавареда, обезьяна послужила для их спасения.

Все смеялись, одна Лотия была серьезна.

— Вы уже дали ему какое-нибудь имя? — спросила она.

— Нет еще.

— Позвольте мне назвать его. Этот орангутанг соединил тех, которые надеялись свидеться. Кто знает, не соединит ли он и тех, которые уже потеряли эту надежду.

Никто не ответил. Печальное замечание египтянки согнало с лиц улыбки. А девушка, гладя обезьяну, которая смотрела на нее живыми глазками, тихо проговорила:

— Будем называть ее Хоуп.

— Надежда, — перевел с английского Робер.

— Да, Надежда… Надежда…

Как бы поняв, что речь идет о ней, обезьяна схватила руку девушки и стали лизать ее, весело повизгивая, как разыгравшийся у груди матери младенец.

 

Глава 7

Подводный кабель из Сиднея в Батавию

После стольких треволнений путешественники собрались наконец снова в салоне судна № 2. Джеймс все время оставался с ними, сдав Пэдди команду над судном № 1.

В настоящую минуту они спешили удалиться от острова Борнео, который встретил их так негостеприимно, впрочем, справедливость требует заметить, что Робер исполнил свое обещание и перед отъездом к рулю крейсера было прицеплено около ста фунтов дичи.

Судно шло опасным Макассарским проливом, отделяющим восточный берег Борнео от Целебеса. Пролив этот особенно богат кораллами, и сквозь стеклянные люки путешественники вдоволь могли любоваться живыми лесами, выросшими на красных утесах.

Маудлин не расставалась с корсаром. Она постоянно беседовала с ним, беспрерывно находила предлоги, чтобы быть возле него. А так как Джоан, в свою очередь, не расставалась с дочерью, то все трое были вместе. Арман и Оретт, счастливые, довольные, что избавились от зубов даяков, также не отходили друг от друга. Только Робер и Лотия держались в отдалении друг от друга и лишь украдкой обменивались грустными взглядами.

Между ними встало непреодолимое нравственное препятствие, олицетворенное мрачной тенью Ниари, которая беспрестанно вырастала перед их глазами. Фанатик точно следил за своими жертвами. Во всех коридорах и на палубе они беспрестанно встречали горящие, как угли, глаза египтянина. Но только на дочь Хадоров эти глаза смотрели с тихой грустно, а при виде Робера загорались глубокой ненавистью. Очевидно, в глазах Ниари Робер был ответствен за чувство, удалявшее Лотию от исполнения того долга, который, по мнению Ниари, лежал на молодой девушке.

Обезьяна Хоуп особенно привязалась к жениху и невесте и свирепо скалила зубы, когда к ним приближался Ниари. Казалось, животное понимало, что происходило между этими тремя людьми. Большую часть времени обезьяна проводила около люка, внимательно вглядываясь в подводные пейзажи, проносившиеся перед ее глазами. Что-то похожее на удивление светилось при этом в ее глазах при виде зрелища, так не похожего на то, что она видела в родном лесу. Подводное судно приближалось к Яве, но, вместо того чтобы идти прямым путем, оно делало длинные обходы, то поднимаясь ближе к поверхности, то опускаясь на значительную глубину и как будто что-то разыскивая. Арман обратил на это внимание Джеймса.

— Вы правы, — сказал тот, на минуту отрываясь от разговора с Маудлин. — Я действительно ищу тут одну вещь.

— Не будет нескромностью спросить, что вы тут ищете?

— Нисколько, я тут ищу телеграфное бюро.

Этот ответ был произнесен с таким удивительным хладнокровием, на которое способны одни только англичане. Француз остолбенел от удивления.

— Из этой шутки я могу заключить только, что вы не хотите отвечать мне, — проговорил он несколько обиженным тоном.

— Вы ошибаетесь, — с улыбкой проговорил Джеймс. — Я и не думаю шутить. Как вы назовете то место, где записаны депеши и где я могу взять их, как не в телеграфном бюро?

— Да, но на дне океана…

— Правда, прежде не было необходимости, но последняя поневоле развивает изобретательность.

— Мы с мужем прекрасно знаем это, — с улыбкой заметила Оретт.

— Дело в том, что, ведя борьбу с английскими властями, я должен знать все, что они против меня предпримут. Ввиду этого я устроился таким образом, чтобы получать все телеграммы, передаваемые по подводным кабелям, соединяющим Сидней с остальным миром.

Арман даже глаза вытаращил.

— Как! — воскликнул он. — Значит, вы прерываете сообщение между метрополией с колониями?

— Извините, этого я не говорил. Прервать сообщение было бы нецелесообразно. Через неделю открылось бы, что передача депеш прекратилась, предположили бы, что кабель где-то испортился, снарядили бы экспедицию для поисков места повреждения, и, таким образом, вся моя комбинация была бы открыта.

— Совершенно справедливо. Но раз вы получаете депешу, то тот, кому она предназначена, ее не получает?

— Ошибаетесь. Ведь я вам сказал, что власти не должны знать об этом, и они действительно ничего не знают.

— В таком случае я ничего не понимаю, — сердито проговорил Арман, — впрочем, мне пора бы уже привыкнуть. С тех пор как я познакомился с вами, я все время вращаюсь в области необъяснимого.

При этих словах Маудлин неудержимо расхохоталась. Ее веселость была так заразительна, что вслед за ней стали хохотать и Джоан, и Оретт, и даже сам Арман.

Наконец девушка немного справилась с душившим ее смехом.

— Джеймс Пак, — проговорила она с гордостью, — очень ученый человек, и не вы один, сэр Лаваред, удивляетесь его изобретательности.

— Нет, войдите в мое положение! — воскликнул Арман. — Ведь я положительно страдалец! Подумайте, каково это для журналиста по призванию жить среди невиданных вещей и не написать ничего, не понимая обстановки, не отправить ни одной корреспонденции. Прямо можно из окна выброситься от отчаяния. Да и из окна-то не выбросишься, какие тут, под водой, окна! Ведь какое дикое положение: нельзя даже высказаться как следует, потому что обычные выражения оказываются совсем не пригодными в этой обстановке!

Действительно, на человеческом языке не было слов, чтобы передать впечатление этого путешествия, в котором чудесное, необычайное встречалось на каждом шагу. Маудлин была очень польщена этим замечанием Робера, которое являлось новым комплиментом тому, которому она всем была обязана, и в порыве благодарности она невольно крепче сжала в своих ручках руку корсара.

— Сейчас я объяснюсь, — проговорил тут Джеймс. — То, что так вас удивляет, не что иное, как простое приложение телеграфирования без проволок. У вас во Франции приписывают это изобретение Маркони. Прежде всего, я считаю справедливым восстановить истину. Маркони, в сущности, ничего не изобрел. Он просто построил по принципу, выработанному двумя учеными: немцем Герцем и французом Бранли. К тому же во Франции есть один техник по имени Дюкретэ, аппараты которого работают ничуть не хуже аппаратов Маркони.

Арман и Робер поклонились с видом удовлетворения.

— Герц, — продолжал Джеймс, — сделал доступным то, что названо по его имени электричеством Герца. Что это за электричество? Постараюсь объяснить вам это как можно подробнее.

— Представьте себе, — начал он снова, рисуя чертеж в своей записной книжке, — представьте себе два шара А и А-1. Оба шара наэлектризованы, но не настолько, чтобы между точками В и В-1 могла явиться искра. Очевидно, что, соединив эти точки проводником, электричество объединится. Если теперь вы возьмете проводник С, соедините его концы с шарами и введете в цепь гальванический элемент, то на одном шаре будет скапливаться положительное, на другом отрицательное электричество. Напряжение электричества на том и другом шаре будет все возрастать и, наконец, дойдет до такого предела, что между точками В и В-1 появится искра. Во время существования искры она является проводником, и электричества шаров соединяются. Таким образом, происходит ряд электрических разрядов, отстоящих друг от друга по времени на величину, равную промежутку между искрами. Герц доказал опытным путем, что такой разряд производит в воздухе электрическую волну, которая ощущается на известном расстоянии без всяких проволок. В том и состояло открытие Герца.

— А в чем же состояло открытие Бранли? — спросила Оретт.

— А Бранли открыл приемник для таких волн. Трубка с железными или серебряными опилками, подобная трубке ZZ-1, является плохим проводником электричества. К глубокому удивлению, она стала хорошим проводником, будучи введенной в сферу действия электрических волн Герца, и сохранила свою проводимость и после прекращения волны, если только не подвергалась ни малейшему сотрясению. Это и послужило основанием для устройства приемника. Трубка с опилками вводится в гальваническую цепь и пропускает через себя ток каждый раз, как на нее воздействует волна Герца. Для устранения последующей проводимости трубка эта в промежутке между волнами подвергается ударам колеблющегося молоточка, такого же, как в электрическом звонке. Таким образом, если как производитель волн, так и приемник соединить с аппаратами Морзе, то депеша, выстукиваемая на одном аппарате, без всякого посредства проволок воспроизводится на другом.

Маудлин с блестящими глазами слушала это объяснение, доставлявшее ей видимое удовольствие. Но Арман был не из тех, кто мог покончить с вопросом, не исчерпав его до дна.

— Прекрасно, — сказал он, — вы понятно изложили теорию телеграфа без проволок. Но я все еще не вижу связи между этим открытием и… перехватыванием депеш.

— А это изобретение сэра Джеймса! — вскричала Маудлин.

Все невольно взглянули на девушку, и она вспыхнула и поникла головой. Джеймс поспешил заговорить снова, чтобы отвлечь от нее всеобщее внимание.

— Сейчас я отвечу на ваш вопрос, сэр Лаваред, — начал он. — Моя задача состояла в том, чтобы действием электрического тока, проходящего по кабелю, получить волны Герца. Этого я достиг так. — Он снова взял карандаш и начал чертить в своей книжке. — Вам известно, как устроен подводный кабель. Необходимо, во-первых, изолировать проводник от морской воды, которая тоже проводит электричество, а во-вторых, придать кабелю достаточную прочность, чтобы он от трения об утесы не оборвался или еще от каких-либо причин. Поэтому кабель состоит из трех частей, центральная представляет собой проводник, по которому идет ток, и состоит из семи проволок, прикасающихся друг к другу. Эта часть окружена изоляционным слоем гуттаперчи или другого изолирующего вещества. Наружный слой состоит из стальной проволоки, обмотанной пенькой, и служит для предохранения проводника и изолирующего слоя от механических повреждений. Мое приспособление состоит из следующих частей: сквозь предохранительный слой я пропустил конический клин, острие которого проникнет на две трети в слой гуттаперчи. В клин я поместил небольшую бобину. Электрический ток, проходя по кабелю, возбуждает через влияние тока в бобине, который приводит в движение молоточек или, выражаясь технически, колебатель, помещенный, как и задняя часть бобины, в непроницаемом для воды ящике из толстого стекла. Колебатель, пока на него действует ток, замыкает проводник Герца, вследствие чего получаются электрические волны. Эти волны могут распространяться и через воду, а также обладают свойством проникать сквозь стекло. Таким образом, они доходят до другого ящика, помещенного на некотором расстоянии от первого. В этом втором ящике заключается несколько усовершенствованный мною приемник Дюкрете. Прерывающийся ток в телеграфном кабеле возбуждает точно такой же ток в волнообразователе, этот ток воспринимается приемником, к которому приспособлен аппарат Морзе, который и записывает депешу. Самая же депеша благополучно доходит по адресу. Вот и вся тайна. Теперь я приказал разыскать эти аппараты, чтобы снять их.

— Снять?

— Разумеется. Свидание, назначенное мною английскому флоту, уже решено в принципе принять. Следовательно, мне аппараты больше не нужны.

В эту минуту корабль резко остановился и замер.

— Что это? — спросили пассажиры.

Джеймс подошел к люку.

— Место найдено, — проговорил он. — Не хотите ли взглянуть, как работают мои молодцы?

Все подошли к окнам. Морское дно все было залито светом судовых фонарей. Подводный кабель, шедший из Сиднея в Батавию, извивался, как огромная змея. Неподалеку виднелся стеклянный ящик, около него суетились матросы в скафандрах. Это было какое-то странное, сказочное зрелище.

Пользуясь тем, что никто не обращал на нее внимания, Джоан отозвала в сторону Маудлин.

— Можно мне задать тебе один вопрос?

— Конечно. Разве нужно об этом спрашивать?

— Нужно, дитя мое. Ты так недавно со мной, что мне не хотелось бы делать тебе неприятно.

— От вас мне все приятно, мама.

— Ты говоришь искренне, я вижу это по твоим глазам. Так скажи мне: ты не невеста Джеймса?

Яркая краска залила щеки девушки.

— Нет, мама, — прошептала она.

— Однако я вижу, что ты относишься к нему не совсем равнодушно. Ты выдаешь себя каждую минуту.

— Это правда, мама. Да и может ли быть иначе?

— Я и не думаю упрекать тебя. Но иногда ты грустишь, задумываешься… Почему?

Девушка обвила шею матери руками и тихо прошептала:

— У меня нет от тебя тайн, мама, а он все от меня что-то скрывает. Я знаю, я чувствую, что я для него все, что он меня любит больше жизни, а между тем он всегда говорит так, будто, когда он закончит свое дело, нам придется расстаться. А я не хочу этого, мама, не хочу! — прибавила она уже сквозь слезы.

Долго еще шептались обе женщины и не заметили даже, как все работы кончились, и Джеймс объявил, что теперь можно плыть прямо к Золотому острову. На чем решили они? Бог весть. Можно думать, однако, что Маудлин заключила тайный союз с матерью. С этого времени леди Джоан стала расспрашивать матросов, с которыми ей только приходилось встречаться. Она интересовалась, где они познакомились с корсаром, как поступили к нему на службу и кем его считают. И каждый раз она слышала какой-нибудь восторженный рассказ, все эти люди были обязаны своему командиру или жизнью, или честью. Всякий из них был живым свидетелем храбрости и великодушия корсара, все они принадлежали ему душой и телом, но никто не знал, кто он. Они на него смотрели, как на своего спасителя, и со скромностью, свойственной простым людям, не пытались проникнуть в тайну своего начальника. Казалось, эти люди находили, что этот человек сделал так много добра, что имел право хранить свою тайну.

Это соображение приходило в голову и леди Джоан, но она упорно продолжала свои расспросы. Впрочем, ею руководило не простое любопытство. Она была матерью и хотела знать, что мешает счастью ее дочери.

* * *

Дни проходили. Оба подводных судна шли теперь вместе, проносясь с головокружительной быстротой по узким проливам Океании. Они миновали Яву, Тимор, Новую Гвинею, обогнули мыс Йорк, прошли через Торресов пролив, где погибло столько судов, пересекли во всю длину коралловое море, пронеслись между островами Лоялти и Новыми Гебридами, употребили целый день, чтобы пройти по извилистым проливам архипелагов Тонги и Вити, и вошли, наконец, в Полинезию, эту страну, где острова рассыпаны, как пыль, по меткому выражению чилийского историка Педро да Бальма.

Наконец, поднявшись на поверхность, они очутились возле острова Атиу, крупнейшего из островов архипелага Кука. Джеймс собрал всех на верхней палубе и указал на острую вершину, поднимавшую вдали.

— Золотой остров, друзья мои, — сказал он. — Через час мы будем дома.

Пассажиры с любопытством смотрели на этот остров, затерянный в океане, среди необозримой Тихоокеанской равнины, островок, куда их таинственный хозяин приглашал военные суда Великобритании. По мере того как они приближались к берегу, все яснее и яснее вырисовывались подробности. Остров представлял собой нагромождение утесов в форме полумесяца, в вогнутости которого свободно могли поместиться все флоты мира. Только вход в эту гавань был не совсем удобен. Вдоль берега шел ряд рифов, а с океаном они соединялись узкими проходами между скалами.

— Центральный гранитный конус вулканического происхождения, а наружные рифы — постройка кораллов. Они окружают остров настоящим атоллом, — объяснил Джеймс.

Суда вошли в центральный проход, шириной метров в двести и глубиной метров в пятнадцать. Справа и слева волны, шумя и пенясь, разбивались о камни. Среди белой пены ровный и гладкий, как зеркало, канал походил на почерневшую дорогу, пролегающую по снежному полю. На всем его протяжении не было ни одного рифа, ширина его всюду была одинакова. Это явление довольно частое, кораллы нередко возводят свои постройки с такой правильностью, как лучшие инженеры. Суда вошли в пролив.

— Прошу всех сойти вниз, господа. Корабль сейчас опять погрузится в воду.

— Зачем? — удивился журналист.

— Вход в мое жилище расположен под землей, — просто отвечал Джеймс.

— Под землей?

— Да, Золотой остров такой же потухший вулкан, как и Тенерифский пик. Когда-то в его пещерах кипела лава. Но однажды морская вода хлынула в образовавшуюся трещину. Завязалась страшная борьба между двумя стихиями, но в результате вода победила, и на месте кратера, где когда-то сверкала расплавленная лава, образовалось внутреннее озеро. Здесь природа устроила для меня убежище и заложила золотые жилы, которые указал мне бедный рудокоп. Здесь она приготовила неисчерпаемые сокровища, которые дали мне возможность начать борьбу во имя справедливости и истины. Но спускайтесь, господа, — спокойно прибавил он.

Через минуту все уже были в салоне и стояли перед люками, корабль медленно опускался, пока не достиг темневшего отверстия, сквозь которое смутно виднелся подземным проход. Послышался звонкий удар колокола.

— Я извещаю так о моем прибытии, — проговорил Джеймс. — Сейчас нам осветят дорогу.

Действительно, не успел он договорить, как зеленоватый сумрак сменился ослепительным светом. Электрические лампы, висевшие под сводом этого подземного туннеля, загорелись разом, и корабль смело двинулся вперед.

— Но ваш Золотой остров — это какой-то дворец «Тысячи и одной ночи»! — вскричал Арман.

— Да, — проговорил Джеймс, нахмурившись, — тысячи и одной ночи страданий, горя, труда… Тысячи и одной ночи ради правосудия!..

В его словах каждый почувствовав скрытую драму. Все умолкли. Вдруг проход сразу расширился, корабль замедлил движение и всплыл на поверхность, где и остановился.

— Можно выходить, господа, — проговорил Джеймс.

Пассажиры с понятным любопытством кинулись по лестнице и поспешно поднялись на палубу. При виде зрелища, которое им представилось, у всех вырвался невольный крик восторга.

Корабль стоял посреди громадной пещеры, залитой светом электрических ламп. По стенам тянулись ярко-желтые полосы, как будто слои золота чередовались с темными слоями гранита.

— Золотоносный кварц, — проговорил Джеймс.

Невдалеке виднелись башенки двух других судов; на берегу находилась группа матросов, составлявших экипаж судна номер три, прибывшего сюда несколько ранее остальных. Из пещеры в разные стороны расходились освещенные галереи, все это производило впечатление чего-то сказочного.

От берега отделились шлюпки и подошли к судам.

— Прошу садиться, господа. Милости простим. Сейчас я вам покажу тот природный дворец, где в течение трех недель нам придется ожидать английский флот.

Пассажиры быстро разместились по лодкам и скоро уже входили в одну из галерей.

 

Глава 8

Затерянный под водой

Все галереи были залиты ярким электрическим светом, прихотливо извиваясь, они то суживались в узкие проходы, то расширялись в огромные коридоры, стены которых сверкали золотыми блестками. Драгоценный металл положительно утомлял глаз своим блеском. Везде на стенах он сверкал то строгими линиями, то причудливыми арабесками. Здесь поднимались огромные колонны, почти целиком состоящие из золота, там виделись вкрапленные в стену слитки, некоторые из которых по ценности равнялись Рафаэлевой или Тициановой картине. Это было осуществление той мечты о золотых горах, которая гонит разных бедняков на смерть в далекую Австралию, Калифорнию или Гвиану, эти прославленные золотыми богатствами страны. Ослепленные, очарованные друзья корсара Триплекса постоянно обменивались восторженными восклицаниями.

— Вы же самый богатый человек в мире! — вскричал наконец Лаваред.

— По всей вероятности, — небрежно и равнодушно ответил Джеймс.

— Как же вы решились назначить здесь свидание всему английскому флоту? Ведь как только разнесется слух об этих россыпях, сюда нахлынут тысячи золотоискателей!

— Нет.

— Почему?

— Этот остров принадлежит мне по праву. Я просто купил его у английского правительства, и никто не смеет поселиться на нем без моего разрешения. А так как мои походные суда могут в случае нужды обращаться и в миноносцы, то я сумею заставить уважать мои права.

— Конечно, конечно. Значит, вы владеете островом на правах собственности?

— Да.

— Значит, Англия согласилась продать его корсару Триплексу?

Беглая усмешка скользнула по губам Джеймса.

— Нет, не корсару Триплексу.

— Кому же тогда?

— Тому, кем я был, прежде чем стать корсаром, и кем стану, перестав быть им.

Джеймс только покачал головой. Этот жест вызвал у француза нетерпеливое движение.

— Право, вы слишком любопытны, — проговорил Джеймс. — Неужели вас так беспокоит, что вы не знаете моего имени?

— Еще как беспокоит! Нет, вы не знаете, что такое душа журналиста. Я прямо бешусь от злости! Подумать только, что если бы в Сиднее я знал о ваших правах на этот остров…

— Что бы вы сделали?

— Телеграфировал бы в Лондон и без труда узнал имя владельца.

— Этого я и боялся, — проговорил Джеймс, дружески потрепав француза по плечу. — Потому-то я и не говорил вам ничего, пока вы не очутились здесь, вдали от всяких телеграфов. Но не печальтесь, когда я закончу свою задачу, мне не будет больше никакой нужды скрывать свое имя.

И с этими словами он повернул в длинную галерею, всю заставленную машинами. Спутники последовали за ним. Казалось, они очутились на какой-то фабрике. Повсюду виднелись маховые колеса, шкивы, приводные ремни, трубы, ключи, проволоки…

— Что это такое? — спросила Джоан.

— Это форт, защищающий Золотой остров.

— Форт?

— Да, приводя эти машины в действие, я произвольно открываю и закрываю проход, соединяющий гавань, единственное место, где могут приставать корабли, с открытым морем.

Все с невольным вопросом взглянули на Джеймса, но он покачал головой.

— Пока еще не время приводить их в действие, вы увидите это впоследствии. А теперь позвольте вас проводить в приготовленные вам помещения.

Все молча повиновались и снова втянулись вслед за корсаром в лабиринт галерей, через некоторое время они опять вышли к внутреннему озеру, но только уже с другой стороны.

Пещера теперь несколько изменила свой вид. По-прежнему высоко вздымались ее гранитные своды, поддерживаемые естественными колоннами, поднимающимися со дна озера. По-прежнему сновали шлюпки между берегом и тремя судами, башенки которых поднимались из воды, но на берегу уже стояли несколько переносных домиков.

— Вот ваши жилища, — сказал Джеймс.

Осмотр внутри этих домиков вызвал новый взрыв восторга, они были меблированы, как шале на модных морских курортах.

Мебель из белого лимонного дерева, обтянутая светлой материей, придавала этим комнаткам необыкновенно светлый, веселый и уютным вид. Арман тотчас же объяснил, что пребывание в этой пещере могло бы лучше повлиять на здоровье, чем бальнеологические станции, тем более что потолок пещеры надежно защищал от дождя и солнца.

Каждый выбрал себе домик, и Джеймс Пак, предоставив своим новым друзьям устраиваться, удалился со своими матросами, которые делали что-то непонятное.

С этого времени всякий жил, как ему казалось удобнее. Джеймс показывался очень редко, по-видимому, готовясь к встрече английской эскадры, которая, по его рассказу, должна была прибыть через неделю.

Арман, Оретт и Джоан часто прогуливались в сопровождении Маудлин по острову, девушка показала им вход через погреба дома, построенного уже не под землею, а на самой высокой части острова. Через этот ход можно было выходить на воздух и осматривать владения Джеймса.

Владения эти представляли собой ряд нагроможденных друг на друга утесов, между которыми лежали узкие долины, где росли кокосовые пальмы, переплетенные лианами.

Только самая верхняя площадка, где стоял дом, погреба которого сообщались с пещерой, была обработана. Между ровными газонами тянулись правильные аллеи, отененные пальмами. Весь сад производил такое впечатление, будто он был выстроен не на затерянном в океане острове, а где-нибудь в Калькутте или Бомбее. Сыны гордого Альбиона, где бы они ни были, в какую бы широту их ни закинула судьба, всегда устраиваются так, будто они у себя дома. Они не применяются к условиям страны, в которой живут, а сами ломают страну сообразно своим привычкам. Дом и сад англосакса всегда одинаковы, будет ли он в Индии, в Австралии, в Канаде, Китае или на берегах Темзы, вид этого сада заставляет забывать, что вокруг расстилается огромная равнина океана, отделяющая остров от всего образованного мира.

Одна только Лотия сидела, запершись, в своем домике и упорно отказывалась от прогулок. Долгие часы она просиживала над озером, искрившимся под лучами электрических ламп, и смотрела на воду. Сознавала ли она окружающее? Вряд ли. По крайней мере, она каждый раз вздрагивала, когда Оретт или Маудлин подходили к ней и клали руку ей на плечо.

Очевидно, она беспрестанно мечтала о своих погибших надеждах.

Личико ее бледнело, щеки ввалились, и Робер был прав, когда при взгляде на нее говорил с невыразимым отчаянием: «Она сгорает на медленном огне!»

Да, она таяла, как свеча, даже вид жениха не мог ее успокоить. Напротив, когда являлся Робер, Лотия начинала дрожать и быстро уходила к себе.

Ниари следил за ней, как тень. Он глубоко страдал, видя, как гибнет это юное существо, но в то же время воля его была непоколебима. Ненависть, сверкавшая в его глазах, когда он встречал Робера, показывала, что ответственным за все зло он считал молодого человека. Это отвращение к жениху Лотии возрастало с каждым днем.

— Проклятый гяур, — шептал он иногда, озираясь и стискивая зубы. — Он украл ее душу!.. Озирис! Влей в меня силы для справедливого мщения!

Но осторожный и скрытный египтянин умел скрывать свою ненависть, когда чувствовал, что на него смотрят. Никто не догадывался о тех свирепых планах, которые он лелеял в своем затуманенном ненавистью уме. Однако Оретт с женской проницательностью догадалась о настроении Ниари и поделилась своим впечатлением с Джеймсом.

Это, видимо, обеспокоило корсара.

— На днях сюда явится английская эскадра, — проговорил он. — Ниари не из тех, кого можно принудить силой изменить своему решению. Если бы можно было хоть как-то отвлечь Ло-тию от ее мрачных мыслей.

— Но неужели вы не найдете свободного времени? Почему бы нам еще не прогуляться по морскому дну? Припомните, это неведомое подводное царство все-таки произвело на Лотию впечатление. Нельзя же оставаться равнодушным, созерцая так близко все величие этой новой природы. Неужели, сэр, вы откажете мне в этой просьбе?

— Поверьте, я всегда готов выполнить любую вашу просьбу, — отвечал Джеймс. — Я не смел предложить вам этого, потому что не считал это развлечение способным рассеять такое глубокое горе. Но если вы придерживаетесь иного мнения, то я к вашим услугам.

— Благодарю вас. Когда же мы пойдем?

— Завтра.

— Прекрасно. Я сообщу об этом нашим друзьям.

— Передайте им, что завтра утром мы переедем на лодках на судно номер два и выйдем за рифы, окружающие остров. Мы посетим самые глубокие пункты. Я хочу вызвать у больной сильнейшее удивление, чтобы получить наибольшую нервную реакцию, потому что я не на шутку боюсь, как бы она не умерла от горя.

И с этими словами Джеймс ушел, а опечаленная Оретт пошла предупредить Армана о принятом решении.

Робер, Джоан и Маудлин с удовольствием согласились, тем более что им уже успела наскучить столь однообразная жизнь на острове. Лотия стала было отговариваться, но ей объявили, что за нее уже дано слово и отказываться теперь нельзя.

* * *

На другой же день, рано утром, все собрались на берегу озера в ожидании шлюпок, их крайне удивило, что Ниари также пожелал принять участие в прогулке. Но он так просил, что его наконец согласились взять с собой. При этом он с таким волнением смотрел на Лотию, что все стали думать, что, возможно, в конце концов его сердце и смягчится. Когда Ниари садился в лодку, он имел какой-то странный, почти торжествующий вид.

Корсар ожидал своих гостей на палубе судна, и, когда они спустились в салон, корабль медленно опустился и, миновав подводный тоннель, вышел в залив, окруженный полукругом скал на берегу.

— Этот залив имеет название? — спросила Оретт.

— К чему этот вопрос? — уклончиво ответил Джеймс.

— Потому что, если он никак не называется, я бы хотела предложить назвать его вашим именем.

— К несчастью, он уже получил более правильное название.

— Какое же?

Пак колебался, отвечать или нет.

— Опять тайна! — вскричал Лаваред с комическим отчаянием.

— Нет, это не тайна. Залив носит имя одного на моих сотрудников. Этот человек умел поддерживать меня, когда я ослабевал духом, и в знак благодарности я, не спросившись, назвал залив его именем. Теперь я боюсь, как бы он не обиделся на меня за мое молчание, — и он как бы невольно взглянул на Маудлин.

— Вы не могли сделать ничего дурного, сэр Джеймс, — проговорила девушка с необъяснимым смущением.

— Вы думаете? В таком случае я решаюсь сказать: залив называется Силли-Маудлин.

Все захлопали в ладоши, одна только Маудлин опустила глаза. Но из-под полуопущенных ресниц она бросила на корсара взгляд, который не выражал неудовольствия.

— Западный мыс, — продолжал Джеймс, — носит имя лорда Грина, восточный называется мыс Джоан, друзья-утесы, защищающие вход в гавань, носят имена, которых я никогда не забуду: Лаваред, Робер, Лотия и Оретт.

Все были очень довольны такой любезностью, которую проявил хозяин так тонко, желая навеки сохранить воспоминание о их пребывании на Золотом острове, но Оретт заметила вопиющую несправедливость.

— Почему же тут нет вашего имени? — спросила она.

— Есть и мое. Глубокий пролив, единственный путь, по которому может пройти в бухту более или менее значительный корабль, назван моим именем.

— Как же он называется? — спросил Арман с тайной надеждой узнать имя своего таинственного хозяина.

По лицу Джеймса скользнула лукавая улыбка.

— Он называется пролив Триплекса, — отвечал он самым естественным тоном. — А вот мы как раз и входим в этот пролив. Не угодно ли вам взглянуть в люки? Я хочу обратить ваше внимание на систему защиты острова.

— Что это? — слросил Арман, уже смотревший в люк. — Вы провели здесь железную дорогу? Я вижу какие-то рельсы.

Действительно, на дне можно было ясно различить линию, вполне напоминающую железнодорожные пути.

— Вот это я и хотел вам показать, — сказал Джеймс.

— Но какое назначение имеют рельсы?

— Все сооружение имеет чисто оборонительный характер. Постройка его не представляла затруднений благодаря тому, что у моих людей есть усовершенствованные скафандры. Я имел в виду по желанию закрывать вход в пролив.

— Закрывать вход в пролив? — вскричал Арман.

— Да. Предположите, что в виду острова появляется какой-нибудь подозрительный корабль, и он не может пристать к берегу иначе, как пройдя через пролив, так как остров со всех сторон окружен неприступными рифами…

— Тогда судно, конечно, начнет искать проход… — нетерпеливо перебил его Арман.

— И не найдет его, — докончил за него Джеймс. — На чугунных тележках по рельсам передвигаются искусственные утесы, приводимые в движение электрическими машинами, которые я вам показывал в первый же день приезда на остров. Стоит только нажать несколько кнопок, как они задвигают проход, и залив превращается во внутреннее озеро, так что кораблю остается только удалиться. Если бы моя система была известна, то она могла бы защитить любой порт лучше всяких миноносцев, — прибавил он с иронией.

Слушатели были положительно подавлены необычайной творческой силой этого корсара-инженера. Каждую минуту он им показывал какое-нибудь изобретение, которое могло бы изменить весь социальный строй цивилизованного мира.

Между тем судно миновало пролив и начало быстро погружаться.

— Скоро мы будем на дне? — спросил Робер.

— Через десять минут, — ответил Пак, — мы опустимся на глубину двух тысяч восьмисот метров. Я думаю, что нам пора надевать скафандры.

Все вышли из салона, и едва успели одеться, как судно коснулось дна. Они очутились на дне «ямы», отделяющей архипелаг Кука от архипелага Тонга.

Как известно, «ямами» географы называют значительные впадины, встречающиеся в Тихом океане, действительно ни одно море не представляет собой таких резких колебаний уровня дна. Таковы «ямы» Джеффрей и Томсон на юге и востоке Австралии, Газель вокруг острова Норфолка, Нэр, Челленджер около Каролинских и Марианских островов и многие другие. Они достигают семи тысяч миль глубины, а рядом с ними лот показывает не более тысячи метров. Мало того, во Французской Полинезии (острова Таити, Тубуе, Гамбье, Маркизы) работа кораллов и вулканическая деятельность с поднятием дна уменьшили глубину до ста метров. Если это движение будет продолжаться, то не пройдет и ста лет, как под властью Франции окажется территория, которая больше Новой Голландии и Борнео, вместе взятых, и, следовательно, втрое превосходящая саму Францию.

В одну из таких ям и опустились теперь наши путешественники. Дверь была отодвинута, и они очутились в своих скафандрах под страшным давлением, которого они, однако, почти совсем не замечали.

Солнечный свет не доходит до такой глубины, и ввиду этого к каскам были привинчены электрические лампочки, приводимые в действие тем же аккумулятором. Прежде всего они испытывали крайнее удивление. Никогда не покидавшие своих кабинетов ученые с уверенностью утверждают, что уже на глубине восьмисот метров невозможна никакая растительность, а между тем, несмотря на вчетверо большую глубину, все дно вокруг них было покрыто восхитительными растениями. Правда, это были уже не прежние водоросли, фукусы, варексы, гуэмоны, а что-то другое. Но это другое было восхитительно. Растения эти представляли собой студенистые образования различных цветов. При этом все они были прозрачны и, казалось, сделаны из драгоценных камней. При свете электрических ламп они отливали всеми цветами радуги. Невиданной формы животные скользили, как тени, между этими растениями. Они были такой же студенистой формации, как и растения, которыми они питались, другие же приближались к известным породам, но, разумеется, были в сотни раз сильнее, так как иначе не смогли бы вынести такого страшного давления. Но эти чудовища не обращали никакого внимания на путешественников.

— Однако ваши рыбы, должно быть, видали виды, — протелефонировал Джеймсу Лаваред. — Наше появление не произвело на них никакого впечатления.

— А вы не догадываетесь, почему?

— Нет.

— Причина этого равнодушия наши электрические лампы. Мои рыбы, как вы выразились, принимают нас за стерноптихидов.

При этом удивительном названии журналист всем телом повернулся к Джеймсу.

— Виноват. Как вы сказали?

— Стерноптихидов.

— Это что за звери?

— Это рыба, которую природа назначила для освещения морских глубин.

— Значит, вроде газовых фонарей?

— Лучше — электрических. Светоносные железы, которые они несут на голове, производят настоящий электрический луч.

— Неужели? И вы видели эти живые яблочковские фонари?

— Нет. Видя наш собственный свет, они или уплывают, или потухают.

— Но как же вы можете быть уверенным в их существовании и в их свойствах?

— В их существовании, потому что мне удавалось ловить их, а в их свойствах я убедился простым рассуждением. Дело в том, что живущие в темноте животные все слепы, точнее, лишены органов зрения. Между тем все окружающие нас животные имеют глаза и, следовательно, должны знать свет. Солнечный свет сюда не доходит. Остается заключить, что рыбы, имеющие электрические железы, производят необходимый свет, заметьте, что и французские ученые, которым удалось выловить их с глубины четырех тысяч метров, пришли к одному со мной выводу.

На этот раз Лаваред уже не спорил, но прежде чем сообщение было прервано, Джеймс услышал задумчивый шепот француза:

— О бесконечно разнообразная природа! Задолго до инженеров ты создала электрическое освещение без дорогих аппаратов, без громоздких машин. Тебе стоило только заключить свою молнию в тело небольшой рыбы…

Но в это время новое обстоятельство привлекло всеобщее внимание. Дорога шла среди целого хаоса голых, нагроможденных друг на друга утесов. Очевидно, тут произошел какой-то геологический переворот, и окружающая местность производила впечатление развалин огромного города. Вдруг вся вода окрасилась в красный цвет, и электрический свет осветил как заревом пожара окружающие скалы. Корсар указал рукою на дно и проговорил:

— Мурекс.

Этого было достаточно. Всем было известно, что этим именем называется раковина, из которой добывают пурпурную краску. Они попали на целую колонию этих моллюсков и давили их ногами, от чего вода и покраснела вся вокруг.

Около получаса они шли среди этих животных. Дно все опускалось, на отвесных боках утесов зловеще темнели входы в подземные пещеры, где могли гнездиться опасные чудовища, вдруг Робер скользнул в промежуток между двумя огромными камнями, где производил впечатление муравья, попавшего между, булыжниками мостовой. Его в эту щель привлек голубоватый куст синего коралла, водящегося только на самых глубоких местах и потому известного только ученым. Роберу очень захотелось достать этот коралл для Лотии и этим редким подарком вызвать у нее улыбку. Он уже нагнулся и взялся рукой за коралл, но в это время какой-то гибкий предмет опутал его тело и прижал к утесу. Он с ужасом огляделся, но его ужас тут же сменился удивлением. Он увидел, что его опутывает обыкновенная веревка. Что бы это значило? Но ему не пришлось долго раздумывать. Рядом с ним появился человек в скафандре, и в телефонном аппарате раздалось злобное шипение:

— Ты похитил душу дочери Хадоров, из-за тебя изнывает в рабстве Египет. Умри же здесь! Ниари приговорил тебя к смерти!

Робер хотел было что-то сказать, умолять, но египтянин прервал уже сообщение и быстро удалился с насмешливым и злобным жестом.

Холодный пот выступил на лбу Робера. Неужели друзья не заметят его отсутствия? Неужели он погибнет здесь, на глубине почти трех тысяч метров? Нет, это было бы слишком ужасно! Он сделал нечеловеческое усилие, чтобы освободиться, веревка натянулась, но осталась целой. А огни все удалялись, тускнели и, наконец, погасли вдали. Он глухо вскрикнул и потерял сознание. Однако он не упал: веревка удержала его на ногах… Когда он снова открыл глаза, то не мог сказать, сколько времени длился его обморок. Он огляделся вокруг. В пространстве, освещаемом светом лампы, не было видно ничего, кроме утесов. Он остался один в этой подводной пустыне. Сердце его мучительно сжалось.

«Сколько времени мне еще осталось жить? — подумал он. — Часов шесть, не больше. А потом кислород истощится, и все будет кончено. Что ж, шесть часов агонии — это недолго. Чем меньше страдать, тем лучше».

Несмотря на эту покорность судьбе, он все же еще раз попробовал освободиться от веревки. Он ни на что не надеялся, и только инстинкт самосохранения вызвал у него это движение. Однако веревка уже несколько ослабла. Робер стал двигаться вправо и влево так, чтобы веревка терлась об острые углы утеса. Это привело к желанному результату. Через полчаса он уже был свободен.

В первую минуту его охватила бешеная радость, но тотчас же перед ним встала полная бесполезность борьбы. Что значила его свобода, когда он был затерян в океане под столбом воды, высотою с Монблан? Ему оставалось только утешиться мыслью, что он может умереть сидя. Но нет! У него еще оставалась надежда на спасение. Он мог пойти по следам своих спутников и, таким образом, дойти до подводного корабля. Однако и эта надежда оказалась напрасной. Какие следы могли уцелеть под давлением в триста атмосфер, давлением, способным разорвать котел самой сильной паровой машины? Ему представилось, что теперь его друзья заметили его отсутствие и также бесплодно ищут его следы, чтобы вернуться к нему. Смерть сама по себе не страшила его. Но умереть здесь, на глубине, казалось ему ужасным. В последний раз он огляделся кругом с чувством приговоренного к смерти. Новый ужас охватил его. На границе освещенного пространства двигались какие-то тени. Он не знал, что это такое, но эти волнующиеся очертания пугали его чуть ли не до потери сознания. Инстинктивно он опять укрылся между утесами, а его рука ухватилась за рукоятку электрического копья. Он приготовился защищать себя до последних сил против неведомого, но страшного врага. Зубы его громко стучали. Он выглянул из своего убежища и направил луч лампы на животное. То, что он увидел, было страшнее всего, что он мог только себе представить, это было не одно чудовище, а целая армия огромных, причудливых и страшных зверей, это был олицетворенный ужас и безумие. Гигантские крабы, способные своими клешнями переломить пополам лошадь, путались своими полосатыми лапами в длинных ногах морских пауков; отвратительные ракообразные, ростом с добрый бочонок, с длинными и тонкими хвостами виднелись за ними. Еще дальше копошились бесформенные студенистые массы огромных размеров, похожие на мешки с тремя дырами. В двух дырах сверкали злобные глаза, третья, служившая ртом, была окружена присосками. Все это медленно ползло на француза, окружая его убежище. По счастью, они не могли проникнуть в узкую расселину, где он укрывался. Но зато они взобрались на утесы. Сверху, справа и слева к нему тянулись грозные клешни, жадные пасти. Его охватило опьянение отчаяния. Он поражал своим копьем самых дерзких врагов, и до слуха его, сквозь металлическую каску, доносилось щелканье зубов чудовищ, пожиравших своих погибших товарищей. Без устали он направлял свои смертоносные удары, но в это время сверху медленно опустилась огромная клешня. Она сжималась, но, по счастью, не могла схватить Робера, но лампочка, привинченная к каске, была раздроблена клешней чудовища. Свет погас, и тусклая тьма окружила несчастного. Неужели он умрет, не истощив всех средств обороны, не видя более своих врагов? Но нет. Вот загорелся один огонек, другой, со всех сторон собираются они, колеблясь, как блуждающие огоньки на кладбищах. Стерноптихиды вступали в исполнение своих обязанностей, светящиеся рыбы собирались освещать французу путь перехода в другой мир.

И снова дождем сыплются электрические искры, снова валятся трупы чудовищ, но искры становятся все короче и короче. Еще одна искра, еще одно убитое чудовище, и весь запас электричества истощен. Бешено жмет он пружины, но все напрасно, у осажденного больше нет снарядов. Все кончено.

А клешни все грознее, все ужаснее подбираются со всех сторон. Робер наклоняется, корчится, а в одном футе от его лица движутся острые лапы, колеблются отвратительные присоски. Он чувствует, что не вынесет больше этого. Еще несколько минут — и он сойдет с ума. И в отчаянии он закрывает глаза, чтобы ничего не видеть. Но вот его хватают и поднимают, дикий крик вырывается из его груди, и он с усилием открывает глаза. Что это?.. Чудовища исчезли, а его окружают друзья в своих странных скафандрах. Джеймс Пак, знакомый с местностью, вернулся и разыскал заблудившегося друга. Плохо сознавая, что с ним такое, Робер, как автомат, двинулся за своими друзьями. Только сняв скафандр, он немного пришел в себя. Когда же, оправившись, он вошел в салон, его встретил крик удивления: на его голове резко выделялась поседевшая прядь волос.

Со всех сторон посыпались вопросы, восклицания, но Робе-ру не удалось ответить: орангутанг сорвался с места и с радостным криком повис на шее спасенного. Это вызвало общий смех, и среди этого смеха Робер передал Лотии голубой коралл, который он не выпустил из рук за все время боя.

 

Глава 9

Триплекс арестовывает английский флот

Нельзя описать всеобщего негодования путешественников, когда они узнали о преступном нападении Ниари. Общим мнением он был присужден к казни по закону Линча, и только вмешательство Джеймса Пака спасло его от смерти.

Корсару удалось добиться согласия своих гостей на заключение Ниари в пещере до тех пор, пока тот не согласится облегчить брак Робера с Лотией. Справедливость требует, однако, прибавить, что Ниари выслушал все обращенные к нему угрозы с олимпийским спокойствием. Само собой разумеется, что никто не предлагал более подводных прогулок, не желая вновь подвергаться таким ужасным испытаниям, какие им пришлось пережить. Все их развлечение теперь состояло в прогулках по парку, разбитому на верхней площадке острова. Лотия по-прежнему заперлась безвыходно у себя и ни за что не соглашалась принять участие в этих прогулках. Хоуп повсюду следовал за Робером, и между ними установилась крепкая дружба. Что касается Армана, то ему снова пришлось столкнуться с неразрешимой тайной.

— Кто владелец этой виллы? — спросил он однажды у корсара.

— Один джентльмен.

— Не сомневаюсь в этом, но где он? Ведь дом, по-видимому, обитаем?

— В настоящую минуту да.

— Но увидим ли мы когда-нибудь владельца, по подвалам которого, в саду мы так бесцеремонно гуляем?

— Он ничего не будет иметь против этого.

— Значит, мы его увидим. Когда?

— Через несколько дней. Он появится в своем жилище, когда придет английский флот.

Этот разговор продолжался около часа, но Триплекс не соглашался дать какие бы то ни было объяснения и удовлетворить любопытство своего собеседника. Можно себе представить, каково было настроение журналиста. Если бы воскрес Данте Алигьери, то он прибавил бы лишний круг к своему аду, круг тайны, где грешники-интервьюеры терпели бы вечные муки неудовлетворенного любопытства. Арман забыл все: грусть Лотии, отчаяние Робера. Он целые дни проводил на верхней площадке, не отрываясь от зрительной трубы. Он с лихорадочным нетерпением ожидал прибытия английского флота, потому что с ним было связано для него открытие имени владельца. В то же время он искал какого-нибудь признака, по которому можно было бы иначе решить вопрос. Но, видимо, были приняты все меры, чтобы имя владельца осталось тайной. Погреба, сообщавшиеся с пещерой, соединялись целым рядом коридоров с вестибюлем, выходившим в сад. На всем этом пути не было ничего, на чем можно было бы строить предположения, двери же постоянно были заперты, так что проникнуть в тайну можно было, только взломав эти двери. К чести Армана, это средство ему даже не приходило в голову.

Однажды ему показалось, что он разгадал загадку. Как-то утром, выйдя, по обыкновению, на заре из пещеры, он бродил в нервном волнении по парку. Вдруг его взгляд упал на корзину, лежащую в траве, корзина эта была сплетена из гибких ветвей тропических растений, которые в Европе растут только в оранжереях. В самом центре дна виднелся вензель, окруженный орнаментом. Вензель этот составлялся из букв Д и П.

— Наконец-то я решил задачу! — радостно вскричал француз. — Д. П. означает Джеймс Пак. Пойду и сообщу ему о своем открытии!

Он чуть не бегом, заранее представляя себе удивление корсара, бросился через погреб в пещеру, где увидел Джеймса, прогуливающимся по берегу озера.

— Здравствуйте, — весело сказал Арман. — Очень вам благодарен.

— За что? — спокойно переспросил корсар.

— За то, что вы не сказали мне, как зовут владельца дома.

— Значит, вы уже не сердитесь на меня за необходимую скромность? — с легкой улыбкой спросил корсар.

— Нисколько, нисколько, ведь она дала мне возможность самому проникнуть в тайну, а это всегда так приятно.

И Лаваред с торжеством посмотрел на Джеймса, уверенный, что фраза произведет необыкновенный эффект. Но тот и бровью не повел.

— Так вы открыли тайну? — равнодушно спросил он. — Как же это?

— В парке я нашел корзину, а на дне ее инициалы владельца.

— А именно?

— Д. и П.

— И вы из этого заключаете?..

— Что владелец не кто иной, как Джеймс Пак. Это кажется ясным, — проговорил Арман с победоносным видом.

Но его торжество длилось недолго. Корсар расхохотался:

— Теперь я понимаю, почему интервью иногда бывают так фантастичны. По-вашему, Д. П. только и может значить, что Джеймс Пак? Но я вам скажу, что эти инициалы могут соответствовать десятку имен.

Парижанин промолчал, чувствуя себя побежденным.

— Потерпите немного, — продолжал Джеймс. — Я сжалюсь над вами, как только появятся английские суда, вашим друзьям будет предложено все время оставаться в пещере. Одного вас будут в любое время допускать на виллу. Вы будете представлены сэру Д. П., который на меня совсем не похож, и будете присутствовать при всем, что произойдет далее. Нравится вам это?

— Разумеется. Но скажите, этот господин Д. П. ваш союзник, друг?

— Увидите. А пока, пожалуйста, не спрашивайте ничего.

И, повернувшись на каблуках, корсар оставил француза одного. Это была настоящая пытка для Армана. Стоять перед стеной и знать, что за нею что-то происходит, но не знать, что именно, — нет, только репортер мог бы понять страдания Армана. Целыми днями он ходил по острову с подзорной трубой.

— Проклятая эскадра! Когда же она наконец придет? Право, я тут заболел!

Его настроение походило на настроение тех преданных слуг, которые только что собрались взглянуть в замочную скважину, что там поделывают господа, как вдруг с прискорбием убедились, что в ней торчит ключ. Каждый, у кого в сердце достаточно человеколюбия, чтобы интересоваться чужими делами, хотя бы они его нисколько не касались, знает это состояние, хотя, с другой стороны, и не имеет оправдания для своей страсти, которая служила Арману его принадлежность к журнальному миру. В этот день эскадра не пришла, наступила ночь, и Лавареду пришлось вернуться к себе и лечь спать. Но спал он плохо, его душил кошмар. Он видел себя в огромной зале, где множество дверей. На каждой двери была большая надпись: «Тайна № 1», «Тайна № 2» и так далее. Двери были заперты железными полосами, замками, задвижками, и стоило журналисту подойти к какой-нибудь двери, на месте ее тотчас же возникала насмешливая физиономия Джеймса.

Арман проснулся и, чувствуя, что не заснет больше, тихо оделся, поднялся по бесконечной лестнице и вышел из пещеры. Было еще темно, но звезды начали бледнеть, а на востоке посветлело. Теплый воздух был весь напоен благоуханием. Время от времени слышалось легкое чириканье птичек. Они как бы пробовали голоса, чтобы торжественным гимном встретить восхождение солнца.

Трава тоже шевелилась, как бы потягиваясь после сна; потом послышалось тихое жужжание насекомых, и вдруг солнечный луч, точно золотая стрела, пронзил предрассветную мглу. И как бы по знаку капельмейстера, загремел целый оркестр птиц и насекомых. Это природа встречала царственное светило, которое из глубин бесконечности озаряет и согревает скромную планету, где копошится человечество.

Арман мечтательно остановился в конце парка, сливаясь своей поэтической душой со всем окружающим, вдруг он вздрогнул и стал пристально вглядываться в даль моря.

— Дым! Дым! — проговорил он. — Это эскадра. Надо предупредить Пака. Подожду, впрочем, пока она подойдет поближе, а то я забыл трубу.

Прошло с полчаса, теперь уже не было сомнений. К Золотому острову шла эскадра, состоявшая из пятнадцати судов.

Арман бегом бросился в виллу, сбежал в погреб и кинулся по лестнице в пещеру. На полдороге он вынужден был остановиться, чтобы пропустить нескольких матросов, которые несли какие-то тюки. Пропустив их, он спустился дальше и в конце лестницы увидел двух матросов, стоящих на часах.

— Где капитан Триплекс? — спросил он.

— В море. Он вышел навстречу эскадре, о приближении которой получил известие вчера вечером.

— Вчера вечером? — в удивлении спросил журналист.

— Да. Нам поручено не выпускать никого, кроме вас, из пещеры.

— А!

Корсар сдержал данное вчера обещание. Арман поспешил сообщить новость своим друзьям и тотчас же ушел от них, пообещав на прощанье рассказать им все, что увидит. Робер хотел было пойти с ним, но часовые не пропустили его, и Роберу пришлось подчиниться. В то время как Арман проходил через вестибюль виллы, дверь отворилась, и на пороге появился дворецкий, одетый во все черное.

— Я имею честь говорить с сэром Арманом Лаваредом? — спросил он.

— Да, — ответил Арман, несколько удивленный появлением этого человека.

— В таком случае позволю себе просить вас пожаловать в салон. Мой господин, очевидно, желает познакомиться с вами. Он сейчас выйдет.

— Так ваш господин приехал? — спросил Арман с бьющимся сердцем.

— Да, сэр.

— Не можете ли вы мне сказать его имя?

— Извините, сэр, мой господин всегда представляется сам и никому не позволяет брать на себя эту обязанность.

Арман поморщился от досады, но тут же овладел собой. Все равно скоро он узнает тайну!

И вслед за слугой он прошел в салон, вошел и остановился, ослепленный. Глазам его представилась царская роскошь, огромная зала, вышиной во весь дом, представляла собой волшебное зрелище. Стены были украшены образцовыми произведениями живописи, всюду стояли чудесные статуи; из огромных ваз поднимались тропические растения, под сенью которых ютилась мебель всех сортов и стилей. Ассирийские федры, египетские табуреты, консоли времен Возрождения смешались здесь в одно гармоническое целое. Это был музей, но живой, одухотворенный — воплощенная мечта из «Тысячи и одной ночи».

Лаваред стоял среди этой роскоши с бьющимся от волнения сердцем. Дверь бесшумно отворилась, и на пороге появился хозяин. Арман так и впился в него глазами. Незнакомец был несколько выше Джеймса Пака и прекрасно сложен. Густые черные волосы слегка курчавились на голове, мягкая шелковистая бородка оттеняла матовую белизну лица. В этой львиной голове сила совмещалась с безупречным изяществом. Добрые, умные глаза освещали это лицо.

— Сэр Арман Лаваред? — с поклоном проговорил незнакомец.

Арман поклонился.

— Очень рад с вами познакомиться. Позвольте вам представиться: Джо Притчелл.

И, не дав времени парижанину подумать над этим именем, которого он как будто никогда не слышал, Притчелл продолжал:

— Сегодня утром я получил инструкции от нашего общего друга.

— Какого друга?

— Корсара Триплекса.

Арман ожидал этого ответа, но все-таки быстро спросил:

— Вы знаете, кто он такой?

— Без сомнения, он — мой лучший друг, и я доказываю это, исполняя все его требования.

— Но знаете ли вы его настоящее имя?

— Может быть. Позвольте, однако, предупредить вас, что на подобного рода вопросы я не имею права отвечать.

— Опять тайна, — в отчаянии пробормотал Лаваред.

— Все скоро разъяснится, потерпите немного. А теперь благоволите меня выслушать.

Журналист весь обратился в слух.

— Капитан Триплекс, — продолжал Джо, — предупредил меня, что вы очень любопытны, но что он вам вполне доверяет. Поэтому он предлагает, чтобы вы сопровождали меня всюду и для начала присутствовали на моем свидании с лордом Строубери, командующем Тихоокеанской эскадрой.

— Свидание? Зачем?

— Увидите. Не стоит повторяться. Да и к тому же следует торопиться. Суда уже входят через пролив Триплекса в бухту Силли-Маудлин. Если вам угодно, мы сейчас отправимся.

И, не ожидая ответа, Притчелл нажал кнопку звонка. Вошли два лакея.

— Все готово? — спросил хозяин.

— Все, сэр.

— Так едем.

И с поклоном повернувшись к французу, он проговорил:

— Едем, сэр Лаваред. Тайна, которая так вас беспокоит, начинает мало-помалу разъясняться.

Лаваред не заставил себя упрашивать. Они вышли вместе в сопровождении двух лакеев и скоро очутились на берегу моря.

Английская эскадра уже вытянулась в линию в заливе. Вдруг на одном из кораблей появилось облако дыма, раздался пушечный выстрел, и британские флаги взвились на мачтах судов.

— Они извещают о своем прибытии — проговорил Джо. — Надо ответить. — И, вынув револьвер, он выстрелил в воздух.

Тотчас же один из лакеев развернул сверток, который держал в руках, вынул белый флаг и воткнул древко в землю.

— Парламентерский флаг? — спросил Лаваред.

Но тут же умолк. На высотах острова загремели пушки.

— Пушка? — спросил парижанин.

— Да, это салют английскому флагу.

Один за другим раздался двадцать один выстрел. Артиллерия эскадры, в свою очередь, ответила двадцатью одним выстрелом на этот салют. Арман был поражен. Сколько он ни гулял по острову, никогда не видел ни одной пушки. Куда мог спрятать Триплекс эти батареи, которые гремели в эту минуту? Он повернулся к Джо, чтобы спросить его, но тот приложил палец к губам и указал на шлюпку с четырьмя гребцами, которая огибала соседний мыс.

— Мы отправимся на корабль под адмиральским флагом, — проговорил Джо.

Лаваред не ответил и почти машинально сел в лодку, которая отправилась к адмиралтейскому кораблю. Этот корабль по своему типу принадлежал к башенным броненосцам, больше похожим на средневековый замок, чем на судно. На фоне неба резко вырисовывались блиндированные башенки из хромовой стали. Из башен грозно торчали дула орудий.

Журналист невольно вздрогнул при мысли, что эта масса железа, эта плавучая крепость, может быть разрушена в одну минуту, не имея даже возможности защищаться, если Джеймсу Паку вздумается направить против нее одно из своих судов. И, вспомнив, что изобретение таких судов было делом француза, он почувствовал прилив национальной гордости, которая, однако, тут же сменилась грустью. Почему Франция не приняла этого гениального изобретения, с помощью которого могла бы уничтожить могущество Англии? На деньги, затраченные на четыре броненосца, можно было бы построить двести подводных миноносцев, которые, охраняя берега Франции и ее колоний, могли бы бороться с любым флотом.

Шлюпка пристала к адмиральскому кораблю. Джо и Арман были встречены офицером, который безмолвно проводил их к лорду Строубери. Адмирал, высокий и корректный мужчина, ожидал их в окружении своего штаба. Он любезно ответил на поклон посетителей и пристально взглянул на Притчелла.

— Это вы, сэр, назначили свидание тихоокеанской эскадре? — спросил он.

— Нет, милорд!

— Как нет?

— Я Джо Притчелл, владелец острова. Я явился сюда для того, чтобы исполнить поручение, переданное мне письмом от’ корсара Триплекса, который, однако, никогда не был мне пред ставлен.

Несмотря на все свое хладнокровие, адмирал не мог скрыть удивления.

— Вы никогда не видели корсара? — спросил он.

— Никогда.

— Однако вы позволили поставить в своих владениях батареи, которые нам сейчас салютовали?

— У меня не спрашивали позволения.

— Значит, их поставили против вашей воли?

— Нет, но без моего ведома.

— Что вы этим хотите сказать?

— Что еще сегодня утром я и не подозревал присутствия каких-либо орудий на острове, так что салют удивил меня до крайности, до последней степени.

Адмирал нахмурился:

— Вы утверждаете, что ничего не знаете? Это довольно невероятно!

— И очень даже невероятно. Я каждый день обхожу и осматриваю весь остров, так как он составляет основную часть моего состояния. Если вам будет угодно пожаловать ко мне, я готов вам оказать мое содействие в поисках этих таинственных батарей.

Слова эти были сказаны так искренне, что адмирал невольно поверил, кроме того, имя Триплекса было уже окружено ореолом таинственности, и вполне можно было допустить, что корсар сумеет обмануть бдительность владельца.

— Хорошо, сэр, я принимаю ваше предложение, — сказал адмирал. — Не угодно ли вам перейти к предмету обсуждения?

— Предметом моего поручения, милорд, является полученное мною сегодня утром письмо.

— Каким образом вы его получили?

— Не знаю, милорд. Проснувшись, я увидел его у себя на столе. Опрошенные мною слуги показали в один голос, что они не видели никого чужого.

— Сознайтесь, что это довольно странно.

— И странно и досадно. Это мне даже аппетит испортило.

— Однако вы повинуетесь тому, что написано в письме.

Притчелл засмеялся:

— А как бы вы поступили на моем месте, милорд? Ведь ссориться с таким господином, как этот неуловимый дьявол Триплекс, довольно опасно.

Адмирал слегка покраснел и проговорил, избегая прямого ответа:

— Что же это за письмо?

Притчелл достал из кармана конверт со следующим адресом: «Сэру Джо Притчеллу, в его владение на Золотой остров».

Вынув бумагу, он начал медленно читать:

— «По получении этого письма Джо Притчелл отправится на адмиральский корабль эскадры, собравшейся в бухте Силли-Маудлин. Далее, явившись к лорду Строубери, он спросит его, находится ли, согласно просьбе, посланной в адмиралтейство, на каком-либо из кораблей эскадры Тоби Оллсмайн, начальник тихоокеанской полиции».

Джо поднял глаза на адмирала.

— Я позволю себе задать вам этот вопрос, милорд, — медленно проговорил он.

— И, смотря по тому, как я отвечу, у вас разные инструкции? — сухо спросил адмирал.

Видно было, что тон письма ему очень не понравился, но Притчелл, как бы не замечая раздражения, продолжал самым любезным тоном:

— Вы угадали, милорд. Вот что пишет мой таинственный корреспондент. «Если Оллсмайн будет присутствовать, будьте любезны пригласить лорда Строубери и его офицеров к обеду. Я явлюсь и разоблачу преступника». Итак, милорд, — продолжал он, — могу я пригласить вас к обеду?

— Нет, потому что Оллсмайна здесь нет.

Джо заглянул в письмо.

— В таком случае я должен просить вас отправить одно из самых быстрых судов в Сидней. Командир телеграфирует в адмиралтейство, получит ответ и, не теряя ни минуты, вернется на Золотой остров с сэром Оллсмайном.

Адмирал гневно нахмурился.

— Корсар Триплекс желает, видимо, командовать британским флотом, — проговорил он сквозь зубы. — Я не могу допустить такого неприличного тона. Я немедленно удаляюсь и прерываю переговоры. А вы, сэр, если ваш корреспондент потребует у вас объяснений, передадите ему, что офицеры британского флота повинуются только ее величеству королеве и адмиралтейству.

Джо улыбнулся. Подойдя к поручням, он крикнул лакею, стоявшему с белым знаменем:

— Опустите знамя!

— Что вы делаете? — спросил адмирал.

— Исполняю последний пункт письма корсара.

— Какой именно?

— «В случае отказа вы опустите белое знамя и посмотрите на пролив, ведущий в гавань». Знамя опущено. Я смотрю на пролив.

Как ни странны были его слова, все обернулись к проливу, гладкие воды которого ясно выделялись среди бурунов. И в ту же минуту у них вырвалось громкое восклицание. Утесы словно бы ожили, пришли в движение и в одну минуту загромоздили пролив. Все поняли значение этого явления: весь тихоокеанский флот был заперт в гавани Золотого острова! Арман вспомнил о рельсах, которые видел под водой, и те объяснения, которые дал ему Триплекс. Но его внимание было отвлечено в другую сторону. Послышался свист, вода вспенилась, и на палубу упал какой-то тяжелый предмет. Это было деревянное яйцо, похожее на то, которое заключало в себе золотого арлекина. Притчелл поднял яйцо, открыл его и, вынув из него бумагу, протянул ее лорду Строубери. Пораженный до последней степени адмирал быстро взял бумагу и прочел вслух ее содержание:

«К моему крайнему сожалению, уважаемый милорд, я принужден прервать сообщение эскадры с морем. Ввиду того, что важные интересы требуют присутствия эскадры в других местах, вы, вероятно, согласитесь отправить в Сидней крейсер за Оллсмайном. Перед этим крейсером пролив откроется. Разумеется, я сожалею о случившемся, но правосудие — прежде всего, а я действую во имя правосудия.

Корсар Триплекс.

P. S. Назначенный крейсер может безбоязненно идти через пролив. Я буду наблюдать за всеми его движениями, и он не встретит никакого препятствия».

Трудно описать изумление офицеров, даже лорд Строубери забыл свое обычное спокойствие и пришел в ярость. Он тотчас же приказал спустить шлюпку и исследовать то место, где был пролив. Очевидно, он предполагал, что имеет дело с каким-нибудь искусно подстроенным обманом. Но шлюпки вернулись с известием, что прохода более не существует. Там, где было пятнадцать футов глубины, вздымались теперь огромные утесы. Это было неправдоподобно, но это было так.

Был собран совет, на котором решили, что противиться Триплексу нет никакой возможности. В тот же день был отправлен крейсер в Сидней.

Как и обещал корсар, пролив открылся перед ним и снова закрылся, когда крейсер миновал его.

На переход туда и назад нужно было употребить по крайней мере месяц, и так как это время эскадре предстояло стоять в гавани, то адмирал согласился провести это время у Притчелла.

Он высадился на острове со значительным количеством матросов и тщательно обыскал весь остров, но нигде не нашел ни батареи, ни вообще каких-либо следов пребывания корсара.

Проведя целую неделю в бесплодных поисках, он отказался от них. Один старый лейтенант намекнул ему, что, по всей вероятности, в распоряжении корсара имеется подводный корабль, и он может спокойно держаться на дне, пока его разыскивают на острове. Адмирал тотчас же приказал исследовать драгами все дно. Но, кроме раковин, кораллов да рыб, на дне ничего не оказалось. Несмотря на прекрасный прием, который оказывал Джо Притчелл офицерам, адмирал был до такой степени взбешен, что обещал награду в тысячу фунтов тому, кто откроет убежище корсара Триплекса. В этот день Арман, кстати сказать, ни разу за это время не видевший друзей, так как вход в пещеру ему был запрещен, заметил, что Притчелл непривычно весел.

По всей вероятности, он знал больше, чем показывал. На всякий случай он спросил его об этом.

— Да, конечно, знаю, — со смехом отвечал Джо. — Всего забавнее, что адмирал обещает премию тому, кто найдет капитана, а сам проходит мимо него по двадцать раз на день.

— Что вы говорите!

— Уверяю вас.

— Но где? Когда?

— На это я не могу ответить. Следите за адмиралом, может быть, у вас окажется зрение получше.

Этот случай снова возродил у Лавареда муки любопытства. Со злости он даже сломал свою палку, но это обстоятельство нисколько не увеличило его сведения о корсаре.

 

Глаза 10

Борьба за награду

«Награда в двадцать пять тысяч франков! Вот бы заработать! Купил бы я на родине, в Суссексе, ферму, обзавелся бы женкой, да и кончил бы свои дни, покуривая трубочку. Лучшее средство не устать от путешествий — никуда не двигаться из дому».

Так раздумывал капрал Коди Эзекиэль Кидай. Он был старым солдатом-сверхсрочником, которыми так богата в Англии морская пехота. Блестящим образованием Кидди не мог похвалиться. Писал он так красиво, что его могла бы поучить любая курица, а уж об орфографии в его писаньях и говорить было нечего. Несмотря на двадцать один год службы, четырнадцать кампаний, одиннадцать ран, сей храбрый воин так и не перешагнул за капральское звание. Но при всей своей скромной должности Кидди обладал далеко не скромным характером. Он охотно критиковал свое начальство, и его отделение не раз слышало от него восклицание:

— Если бы адмирал догадался посоветоваться со старым солдатом, то, наверно, он не делал бы глупостей!

К тому же он отличался крайне резкими и определенными мнениями по разным вопросам. Правительство он бранил за то, что оно не догадается прибавить пяти шиллингов к месячному содержанию сверхсрочных капралов, великим человеком считал того, который умел хорошо пригнать мундир, героем — хорошего боксера. А солдатская молодежь считала его попросту животным.

Итак, Кидди размышлял. От непривычки к такому занятию или от жары, но пот лил градом с лица почтенного капрала. Наконец он, видимо, принял решение, вытер вспотевшее лицо клетчатым платком, более годившимся на простыню дня маленького ребенка, и направился к лорду Строубери, который в это время был на адмиральском корабле. В трех шагах от начальника Кидди остановился, поднес руку к киверу и замер в этой позе.

— Что скажешь, старина? — спросил адмирал.

— Разрешите мне, ваша честь, взять лодку и четырех человек.

— Зачем?

— Я сделаю рекогносцировку вокруг и внутри острова. Если утесы «ходят», значит, их кто-то двигает. Этого-то «кого-нибудь» я и хочу взять и представить вам, чтобы получить награду.

Адмирал улыбнулся:

— И ты надеешься на успех?

— Все дело в том, чтобы хорошенько поискать. Будь этот Триплекс хоть сто раз корсаром, а все же ему не отвести глаза старому солдату.

— Ну, хорошо, возьми железную шлюпку, она наполовину покрыта палубой и хорошо ходит. Тебе нужно матросов?

— Никак нет, я возьму своих четырех человек.

— Как хочешь. Буду очень рад, если ты получишь награду.

Капрал снова поднес руку к киверу, по уставу повернулся налево кругом и с левой ноги учебным шагом отправился под палубу, где его подчиненные развлекались игрой в карты, лото и кости. Он прошелся по помещению, вглядываясь в лица и как бы выбирая себе помощников. Наконец он проговорил:

— Мик, Пифф, Мак и Флок!

Названные подняли головы и ответили в один голос:

— Здесь!

— Возьмите ружья, патроны и за мной!

И минуту спустя шлюпка была спущена, и Кидди входил в нее вместе с четырьмя фузилерами.

— К веслам! — скомандовал он.

И когда суденышко отошло от корабля на некоторое расстояние, он обратился к своим людям с величием Наполеона, обращающегося к войскам:

— Ребята! Мы идем за наградой. Награда мне, но каждый из вас получит по десять фунтов. Следовательно, говорить мне больше нечего, вы поняли. Будьте молодцами!

Эта речь заслужила одобрение, и Кидди тут же велел отправляться к утесам, загораживающим вход в бухту. Большие корабли, конечно, не могли здесь пройти, но легкой лодке это ничего не стоило. Таким образом, капрал мог выйти из бухты и объехать весь остров, чтобы узнать, нет ли какого-нибудь грота, где скрывается корсар Триплекс. Как видно, смешной в обыкновенное время, капрал становился ловким, когда дело шло о войне и было ему знакомо. Солдаты в надежде на хороший заработок гребли изо всех сил, и шлюпка быстро шла к бурунам. Море лежало спокойное, волны лениво, едва запенивая гребни, лизали утесы. Погода, казалось, вполне благоприятствовала предприятию Кидди.

Шлюпка смело вошла в промежуток между утесами. Трудностей никаких не предвиделось, и вскоре шлюпка была на самой середине рифа. Капрал не помнил себя от радости, через четверть часа шлюпка выйдет из рифа, и тогда можно будет спокойно начать поиски.

Но вдруг произошло что-то странное. Перед самым носом лодки вдруг вырос утес. Кидди круто повернул, но это не помогло: шлюпка продолжала идти прямо на камень.

— Задний ход! — скомандовал он.

Люди исполнили приказание, но не смогли продвинуть лодку назад. Вероятно, в этом месте было какое-то течение, парализовавшее все их усилия. Прошло десять секунд, длинных, томительных, как десять столетий. Лодка подошла к утесу, но вместо резкого толчка, как ожидал Кидди, плавно повернулась и всем бортом пристала к каменной глыбе.

— Ух! — крикнул Кидди. — Ну и набрался же я страху! А теперь за дело! Отчаливай, и марш дальше!

Весла уперлись в гранитную глыбу, гребцы напрягли все свои усилия, но напрасно. Какая-то невидимая сила словно прижимала лодку к скале.

Все переглянулись, на их лицах промелькнуло выражение ужаса. Уж не заколдована ли шлюпка?..

И вдруг огромная рука в медной перчатке поднялась из воды и схватилась за борт. За ней показался громадный медный шар. Перепуганные солдаты, никогда не видавшие скафандров, бросили весла и закрыли лица руками. Кидди отшатнулся и, потеряв равновесие, свалился на дно лодки. Когда он поднялся, явление уже исчезло, но на скамье осталась приколотая кинжалом бумага, исписанная мелким и сжатым почерком. Кидди не без труда вытащил кинжал, глубоко вонзившийся в дерево, и взял в руки бумагу, так странно к нему попавшую. С удивленным лицом он начал разбирать написанное.

«Вокруг вас расположены электромагниты. Вам дана будет возможность отойти от скалы, но при условии немедленного возвращения в бухту. Если же вы будете пытаться выйти в море, тогда мне придется рассердиться. Вы видели, что ваша лодка притянута бортом. Подумайте, что случится с вами, если ее притянуть дном».

Подписи не было, но никто не сомневался, что виновником всего случившегося был корсар Триплекс. Кидди заупрямился было, но Мик, Пифф, Мак и Флок наотрез отказались продолжать поиски. Они были храбрыми солдатами, но никто из них не решился бы вступить в борьбу с загадочным корсаром, которому их утлая лодка повиновалась больше, чем рулю и веслам.

Гребцы снова попробовали оттолкнуться, и на этот раз их лодка отошла от скалы и без всяких приключений прибыла в бухту Силли-Маудлин. Но капралу не хотелось возвращаться на борт адмиральского корабля. Он слишком много нахвастал лорду Строубери, чтобы отступить перед новым препятствием. Если дорога морем закрыта, то он высадится на берег, обшарит каждый куст, каждую пещеру, исследует каждую скалу, но все-таки найдет убежище этого проклятого корсара, который осмелился давать ему приказания. Это зашло уж слишком далеко! Какой-то незнакомец позволяет себе командовать капралом морской пехоты ее величества?!

Шлюпка между тем пристала к берегу, и все выпрыгнули на землю. Здесь, на твердой почве, солдаты приободрились и почувствовали себя в десять раз храбрее, чем на море, где под их ногами было колеблющееся дно лодки. С капралом во главе маленький отряд пустился в путь. Им пришлось идти по крутым тропинкам через непроходимую чащу кустарников. Они шли, насторожившись, стараясь найти хоть какой-нибудь признак, указывающий им на присутствие того, кого они обещали найти. Но напрасно они стучали прикладами по скалам, напрасно прорубали себе дорогу через кусты и лианы, напрасно рисковали себе сломать шеи на крутизнах — ничто не указывало им на присутствие корсара. Между тем солнце поднималось к зениту. Приближался полдень. Полуденный жар жег путников, которые с рассвета ни минуты не отдыхали. Энергия их ослабевала; они едва передвигали ноги. Сам Кидди поминутно вытирал лицо своим огромным клетчатым, уже смятым платком. Был час отлива, и маленький отряд уже шел по песку возле самого моря. Здесь идти было легче, да к тому же капрал не терял надежды найти какой-нибудь из прибрежных гротов, служащий убежищем корсару. И, как известно читателю, он был недалек от истины.

— Поищем место, где можно было бы взойти на скалы, и сделаем привал на вершине, — проговорил капрал. — Неудобно, если прилив нас застанет во время отдыха.

И ободренные надеждой на близкий отдых солдаты пошли быстрее. Скоро они подошли к небольшому заливчику, над которым подымалась размытая водою скала, показавшаяся им удобной для восхождения. Однако им не без труда удалось достигнуть ее вершины. С нее открывался вид на тенистую долину, по которой, журча, бежал ручей. Узкая тропинка вела к нему и как бы манила путников идти по ней. Пять минут спустя маленький отряд расположился на берегу гостеприимного ручья. Припасы, взятые в дорогу, были вынуты и разложены на мягком мшистом ковре. Здесь был ростбиф, всю дорогу сохранявшийся во льду, сушеные овощи и изрядное количество джина во фляжках. Можно было приступать к завтраку. На десерт солдаты срезали себе кокосовых орехов с пальмы, росшей поблизости. Капрал, сев первым, подал знак, и солдаты последовали его примеру. Они расположились около него полукругом, потому что даже во время еды считали нужным соблюдать внешние знаки уважения — основу всякой дисциплины.

— Поедим! — сказал капрал, отрезая ножом с роговой рукояткой первый кусок ростбифа, и отправил его в рот, предварительно положив на кусок хлеба, намазанный маслом.

— Поедим! — ответили солдаты с удивительным единодушием, тем же движением поднося куски ко ртам.

Кидди покачал головой с видом одобрения: даже за едой эти люди сохраняли воинский вид. И с набитым ртом он проговорил:

— Я счастлив, видя, что ваша преданность королеве, — здесь капрал отдал честь, поднеся руку с куском ростбифа ко лбу, — не позволяет вам жаловаться на все наши неудобства. Есть без стола, без стульев, без приборов — это тяжелая жертва для воинов Великобритании, привыкших к комфорту. Потому что, — прибавил он с гордостью, — они не то что какие-нибудь несчастные французские солдаты, которые себе ставят в заслугу уменье обходиться без всего. Говорят, во время революции, когда они пытались подражать нашему Кромвелю, они сами называли себя санкюлотами. Недурная рекомендация для их воинских добродетелей и для их стыдливости! Товарищи! Выпьем за процветание добродетельной Англии!

С этими словами Кидди, не глядя, протянул руку к своей фляжке с джином. Но под его пальцами не оказалось ничего, кроме травы. Удивленный капрал повернул голову, положил на землю хлеб и ростбиф, стал на колени и осмотрел все вокруг. Кроме травы и мха, он ничего не увидел. Фляжка исчезла.

Капрал смотрел на подчиненных, они на него.

— Что такое? — спросил он.

— Моя фляжка… — начал Мак.

— Исчезла, — докончил Пифф.

— Украдена, — подтвердил Мак.

— Нет больше джина, — вздохнул Флок.

— А, черт! — крикнул капрал. — Это опять, наверное, шутки корсара!

Солдаты печально поникли головами.

— Это недостойно джентльмена. Законно убивать своих врагов, но, клянусь Сатаною, незаконно лишать их джина.

Замечание капрала повисло без ответа.

— Однако мы должны перенести это новое испытание ради королевы, — геройски заявил Кидди. — Мы запьем наш завтрак водою из ручья.

И, не отделяя слов от дела, он наклонился к светлой воде источника и начал пить большими глотками.

Солдаты с минуту стояли в нерешимости. Потом, подняв глаза к небу, как бы призывая его в свидетели своих мучений, которым их так несправедливо подвергают, они начали пить воду по примеру своего начальника. Однако делали это не без гримас. Вода ведь, дажа самая хорошая вода, не имеет запаха джина, этого национального напитка, который жжет горло, подобно тысяче раскаленных докрасна булавок. Где же пресной воде даже самого чистого ручья сравниться с этим адским напитком?

Но как бы то ни было, жажда была утолена. Солдаты решили за недостаток питья вознаградить себя едою и вернулись к своему завтраку, или, вернее, к тому месту, где они его оставили. В то время, когда они, припав к ручью, утоляли водой жажду, невидимая рука незаметно унесла их хлеб и ростбиф. На этот раз капрал и солдаты положительно пришли в ярость. Они схватили ружья, выхватили сабли и устремились на окружающие их кустарники. Они рубили лианы, ветви, цветы, молодые побеги. Стволы деревьев трещали под их ударами. Эта битва напомнила бы поэту Дон Кихота его борьбу с мельницами — с таким ожесточением эти пятеро англичан, выведенные из себя похищением их завтрака, напали на ни в чем не повинные растения.

Однако как ни велико было их рвение, силы их вскоре истощились. Руки уже отказывались им служить, и они, все в поту, вернулись на место.

Можно себе представить, когда они там увидели все свои припасы и фляжки с джином. Они протирали себе глаза, щипали себя; явление не исчезало.

Джин и ростбиф были им действительно возвращены. Они бросились к еде, похватали свои куски и со слезами на глазах, дрожа от удовольствия, все сразу поднесли фляжки к губам. В течение нескольких минут слышалось только бульканье поглощаемой ими жидкости, сливавшееся с журчанием ручья по каменистому дну. Но поглощенные своим занятием солдаты не забывали и о пище, подобно тому, как Гарпагон цеплялся за свою драгоценную шкатулку, солдаты сжимали в своих руках куски хлеба и мяса. Кончив пить, они немедленно принялись за еду и успокоились только тогда, когда уничтожили все бывшие с ними припасы. Потом они растянулись на траве. Надо было хорошенько выспаться перед грядущими трудами. Английский солдат, если и бывает на что-то годен, то только тогда, когда сыт, хорошо выпил, выспался и не слишком утомился. Вскоре они захрапели так дружно и сладко, словно отдыхали на маковых полях волшебника Морфея.

* * *

В это время скала, возвышавшаяся на лугу, недалеко от спящих, медленно поднялась, обнаружив темное отверстие. Из него вышли несколько человек. Первыми показались Джо Притчелл и Арман Лаваред.

— Мне кажется, — проговорил Джо, — это приключение должно вас позабавить.

— Я смеялся до слез. Но этот остров устроен, точно театр.

— Совсем нет. Из пещеры как раз к этому месту идет природное подземелье. Вся моя заслуга только в том, что я привел сюда этих солдат при помощи указания, которые они получали, не отдавая себе в этом отчета.

— Я не понимаю.

— Однако это очень просто. Вот эту тропинку, которая идет от гребня скал к ручью, я велел сделать только сегодня утром, всякий путник в незнакомой ему стране идет всегда по торной дороге, предполагая, что она выведет куда-нибудь.

— Это совершенно верно.

— В таком случае вы понимаете, в чем дело. С тех пор как эти солдаты сошли на берег, они шли по пути, который им был назначен приказаниями Триплекса.

Арман поклонился.

— Можно предложить вам еще вопрос?

— Пожалуйста.

— Почему вы так повинуетесь капитану Триплексу?

Ироническая усмешка мелькнула на губах Джо.

— Я повинуюсь капитану Триплексу потому, что не могу делать иначе. Вот и все, что я пока могу вам объяснить.

И, повернувшись к следовавшим за ним людям, он произнес:

— Теперь, друзья мои, делайте то, что было условлено.

* * *

Когда проснулся капрал Кидди, было уже около четырех. Проснулся он в прекрасном расположении духа. Ему показалось, что уже не так и жарко, как будто он из тропических стран сразу перенесся в умеренный климат. Потянувшись, он сладко зевнул.

— Надо возвращаться к берегу, — пробормотал он, — а то скоро стемнеет. А завтра мы продолжим поиски.

— Ой! — крикнул он, поднявшись. — Вставайте! В путь! Но что это? — перебил он сам себя. — Уж не мерещится ли это мне?

И он с удивлением стал всматриваться в своих подчиненных.

— Да они с ума сошли! — воскликнул он с гневом. — Они позволили себе раздеться! В одних рубашках прохлаждаются! И это на службе!

Действительно, все четверо безмятежно спали, сняв с себя верхнюю одежду, как бы для того, чтобы поменьше страдать от жары, в бешенстве Кидди бросился к ним, готовясь осязательно напомнить им об их обязанностях на службе, но при первом же его шаге какая-то сухая ветка пребольно кольнула его ногу. Он оглядел себя и остановился как вкопанный.

Он тоже был раздет!

— Так, — пробормотал он, — это всего лучше! И как это я не заметил? Хорошо еще, что они спят, — пришло ему в голову, — я надену сейчас мундир, потому что капрал, и в одной рубашке, — это, это… черт знает, что такое!

И он стал искать свое платье, все еще недоумевая, как ему, старому солдату, отличенному начальством, могла прийти в голову фантазия раздеться во время исполнения служебного поручения. Однако минут через пять он был вынужден поверить очевидному: его платье исчезло. Оставлены были только сапоги, рубашка, шапка, пояс и ружье. То же было оставлено и из одежды его подчиненных. Догадка блеснула в уме капрала. Это опять были шутки корсара…

Со страшными ругательствами он растолкал солдат. Проснувшись и поняв, в чем дело, эти последние, разумеется, присоединили свое негодование к негодованию начальника. Но сколько ни ругай себя, а все-таки пришлось садиться в шлюпку и плыть к кораблю, несмотря на свой легкомысленный костюм.

Трудно описать хохот матросов, когда они рассмотрели печальное положение Кидди и его спутников. Но хуже всего было то, что мундиры опередили их своим прибытием на корабль, найденные на берегу офицерами, они были отосланы по назначению. Кидди взял свой мундир, но чуть не сошел с ума от злости, найдя в кармане записку: «Корсар Триплекс не любит слишком любопытных».

С тех пор никто больше не пытался разыскивать корсара. Лорд Строубери со своим штабом продолжал пользоваться гостеприимством Джо Притчелла в ожидании возвращения посланного в Сидней корабля.

 

Глава 11

Кинематограф и фонограф

Уже целый месяц лорд Строубери пользовался гостеприимством сэра Джо Притчелла, и все это время Лаваред как тень следовал за Джо, безуспешно пытаясь хотя бы разогнать мрак окружавшей его тайны. Если прибавить, что парижанин за все это время ни разу не был допущен в пещеру и не видал никого из родных и друзей, то станет понятно, до чего же он должен был тосковать.

В роскошной столовой виллы только что закончился обильный и тонкий завтрак. Гости, собравшиеся в салоне, пили душистый мокко. Все были веселы, слышался смех. Офицеры без всякого неудовольствия переносили свою долгую стоянку у Золотого острова. Хозяин его был так любезен, стол так изыскан, что, принужденные почти всю жизнь довольствоваться корабельной пищей, они теперь, разумеется, с наслаждением пользовались случаем удовлетворить свои гастрономические вкусы.

Притчелл стоял посреди гостиной с адмиралом и Арманом. Разговор шел об устройстве нагревательных приборов на пароходах, и Джо ясно, как день, доказывал, что морская механика находится еще в периоде детства. В эту минуту в комнату вошел слуга. Он нес на серебряном подносе письмо. Неслышно скользя по ковру, он подошел к владельцу острова и с почтительным поклоном протянул ему поднос.

Неуловимая усмешка осветила на мгновение лицо Притчелла, и, обернувшись к собеседникам, он проговорил:

— Вы позволите… — И, разорвав конверт, он прочел письмо. У него вырвалось радостное восклицание: — Могу вам сообщить приятную новость, господа. Меня уведомляют, что вскоре наступит конец вашему невольному пленению.

Все столпились вокруг него, и в зале воцарилось глубокое молчание.

«Уважаемый сэр Притчелл, — читал Джо, — крейсер, посланный в Сидней, будет сегодня вечером в бухте Силли-Маудлин…»

— А! — воскликнули некоторые.

— Слушайте, слушайте! — остановили их остальные.

Джо продолжал:

«На этом судне едет сэр Тоби Оллсмайн. Адмиралтейство уполномочивает лорда Строубери составить суд, чтобы выслушать показания директора тихоокеанской полиции и его обвинителя, корсара Триплекса. Тот, кого признают виновным, будет отвезен в Англию и наказан по закону. Я надеюсь, что вы сделаете мне одолжение и потрудитесь сообщить эти известия вашим уважаемым гостям. Попросите их сегодня же назначить членов суда. Сегодня вечером явится человек, которому вы можете вполне довериться. Пусть все следуют за ним без боязни, не исключая и сэра Оллсмайна. Они увидят и будут в состоянии и произнести свой справедливый приговор.

Корсар Триплекс».

Джо умолк. Офицеры переглянулись.

— Я с удовольствием исполню все, о чем просит мистер Триплекс, — произнес наконец адмирал, — но меня удивляет одно: как может он знать решение адмиралтейства?

По одобрительному шепоту присутствующих можно было заметить, что их всех занимает один и тот же вопрос. Притчелл пожал плечами.

— Я ничего не знаю, — сказал он.

— Но в конце концов кто-нибудь принес это письмо?

— Вероятно.

— Кто же именно?

— Не знаю, но могу справиться.

И, говоря это, Джо нажал пуговку электрического звонка. Дверь тотчас же открылась, а на пороге появился прежний слуга. Джо знаком велел ему подойти поближе.

— Сейчас вы подали мне письмо, — медленно сказал он.

— Да, сэр.

— От кого вы его получили?

Слуга молчал. Он, видимо, был в затруднении и боялся, что его ответу не поверят.

— Вам передал его кто-нибудь?

— Нет, никто.

При этом ответе адмирал порывисто встал с кресла.

— Так каким образом это письмо попало вам в руки? — быстро спросил он.

— Мы были в кухне, окна были открыты. Вдруг к нам упала эта бумага. Мы бросились к окнам — никого! Я поднял письмо и, прочитав адрес, поспешил отнести его сэру Притчеллу.

Месяцем раньше офицеры стали бы мучиться над разгадкой этого дела, но теперь они уже привыкли к выходкам этого корсара. Лакей был отпущен без дальнейших расспросов.

К тому же Триплекс обещал сегодня вечером сам предстать перед судом. Стоит ли утруждать голову, когда ключ к тайне все равно отыщется через несколько часов?! Лучше было исполнить желание корсара и поторопиться с назначением членов суда, что и было тотчас же проделано. В состав суда вошли два капитана, два лейтенанта и один мичман в качестве секретаря. Председателем пожелал быть сам адмирал. Мичман тотчас же был послан на корабль, чтобы выбрать караул, необходимый при военно-морском суде.

В четыре часа матросы высадились на берег и вскоре были у виллы, где, составив ружья в козлы, ожидали приказаний начальства.

Все было готово. В это время офицеры, наблюдавшие на берегу, не покажется ли корабль, известили о появлении дыма на горизонте. Тотчас же все зрительные трубы были направлены по указанному направлению, и скоро корабль был уже хорошо виден. Он на всех парах приближался к острову.

Еще раз сведения корсара оказались точными. Действительно, судно, отправленное в Сидней, прибыло туда в назначенное время. Оттуда его командир послал в адмиралтейство каблограмму в триста слов, описав в ней затруднительное положение тихоокеанской эскадры, в ответ была получена следующая депеша: «Взять на корабль Тоби Оллсмайна и немедленно возвратиться к Золотому острову. Поторопитесь с окончанием дела. Китайские и филиппинские газеты требуют свободы действий всего флота. Разберитесь, кто виновен, и привезите в Англию преступника».

Не медля ни минуты, командир крейсера отправился в отель Парамата-стрит. Его прибытие было ударом грома для Тоби Оллсмайна. Он почувствовал, что погибает. Но ему некогда было раздумывать, и со смертью в душе он был вынужден отправиться на корабль.

На другой день, взяв полный груз угля, крейсер вышел из Порт-Джексона и направился к Золотому острову. Дорогой директор полиции немного оправился, ведь, в конце концов, не было ни одного доказательства его преступлений. Он мог быть осужден только в том случае, если бы добровольно сознался. И он поклялся, что никто у него не вырвет признания.

Придя к такому решению, он почувствовал себя спокойнее и явился в общую каюту с просветленным лицом. Он объяснил свое первоначальное смущение весьма естественным гневом на то, что адмиралтейство человека с его положением ставит на одну доску с каким-то бандитом. В конце плавания сэр Оллсмайн добился того, что все без исключения офицеры были уже на его стороне и строго осуждали невидимого корсара Триплекса.

Никто не сомневался, что одно из подводных судов сопровождало крейсер. Иначе как можно было бы объяснить, что корсар мог бы заранее объявить о прибытии судна из Сиднея.

Проход в бухту Силли-Маудлин открылся перед крейсером и снова тотчас же закрылся, когда крейсер миновал его.

Было уже около пяти часов, когда судно встало на якорь неподалеку от других судов эскадры. В пять часов десять минут шлюпка с адмиральского корабля подошла к крейсеру, и сэр Тоби Оллсмайн сошел в нее, а уже в половине седьмого колокол прозвонил к обеду, и лорд Строубери счел своим долгом представить новоприбывшего хозяину виллы.

— Сэр Джо, — начал он, встав с места, — вы оказали нам самое радушное гостеприимство. Сегодня мы даже злоупотребили вашей любезностью, приведя к вам нового гостя. Но было бы непростительно с нашей стороны, если бы мы пренебрегли самыми примитивными требованиями приличия. — И, указав на директора тихоокеанской полиции, он продолжал: — Сэр Тоби Оллсмайн, директор тихоокеанской полиции.

— Джо Притчелл, очень рад видеть у себя сэра Оллсмайна, — громко и с грациозным поклоном проговорил хозяин.

Это имя, казалось, ошеломило директора полиции. Глухой крик вырвался у него из груди, и, страшно бледнея, он отшатнулся. Один Джо как будто бы, казалось, не замечал его волнения и смущения. Все тем же громким и спокойным голосом он продолжал:

— Итак, приличия соблюдены. Теперь поспешим к столу, господа. Не забывайте, что сегодня вечером мы должны разбирать дело корсара, подвиги которого дали мне возможность и удовольствие познакомиться с вами.

Лаваред, как и все присутствующие, видел, какое волнение отразилось на лице сэра Оллсмайна при упоминании имени Джо Притчелла. Это обстоятельство заставило его мучиться догадками: какие отношения могли существовать между этими двумя людьми?

Когда он смотрел на Притчелла, ему казалось, что он ошибся. Джо был совершенно спокоен и с обычным радушием исполнял обязанности хозяина дома за столом. Но стоило журналисту обратить внимание на директора полиции, как прежняя уверенность возвращалась к нему. Тоби едва прикасался к кушаньям. А когда ему казалось, что на него все смотрят, он кидал на Джо взгляды, полные ненависти и ужаса. Он несколько раз наливал себе и выпивал воду залпом. От непонятного волнения у него, видимо, пересохло в горле. Эта новая тайна так занимала француза, что он не мог даже есть. Минутами он чувствовал почти презрение к этим методичным английским офицерам, которые в эту минуту, когда должен был появиться корсар, когда все тайны готовы были обнаружиться, могли безмятежно, солидно и бесконечно есть.

«У этих людей, — думал Лаваред, выходя из себя, — нет никакого любопытства. Это просто машины для пережевывания пищи!»

Однако обед, который, как казалось крайне нетерпеливому французу, никогда не кончится, пришел все же к концу. Все встали из-за стола.

В эту минуту в комнату вошел матрос с зеленой маской на лице. Произошло всеобщее движение, которое, однако, не помешало Лавареду заметить, что делалось с сэром Оллсмайном.

Прижав руки к груди, тот с ужасом взглянул на зеленую маску вошедшего, и невольно его губы прошептали слова, совершенно непонятные присутствующим:

— Джо Притчелл… суд… маски… Все, все против меня!

Адмирал выступил вперед и проговорил, обращаясь к матросу:

— Вы посланы в качестве обещанного проводника?

— Да, ваша честь. Мой господин извиняется, что сам не пришел к вам, но то, что он хочет вам показать, не может быть показано здесь.

— Хорошо, но за мной последует конвой.

— Если вам угодно.

— В таком случае, дружище, показывай нам дорогу.

Матрос повернулся по-военному и направился к лестнице, ведущей в погреб. Все шли за ним. Караул замыкал шествие. Лаваред проскользнул вперед и шел теперь рядом с Оллсмайном, которого адмирал пригласил идти с собой.

Вход в пещеру был открыт. Медленно спускались все по ступенькам лестницы, вырубленной в скале. Но вот показалось подземное озеро. Несмотря на всю свою флегму, офицеры не могли удержаться от восклицаний, выражающих крайнее удивление.

Все лампы были зажжены; бесчисленные жилы золотоносного кварца блестели под их лучами, а на поверхности озера лежали три подводных судна, образуя треугольник. Вахта на палубах отдала честь. Матросы Пака в зеленых масках стояли рядами на пути следования новых посетителей пещеры.

— Удивительно! — прошептал лорд Строубери, забывая на минуту перед этим зрелищем, что ему предстоит тяжелая обязанность судьи раскрыть преступление и вынести справедливый приговор.

— Не правда ли? — произнес Джо.

И они молча продолжили путь. Они теперь шли по одной из боковых галерей.

Сделав один или два поворота, они очутились в обширном гроте, при виде которого изумление англичан достигло крайних пределов. Казалось, грот был предназначен для какого-то зрелища.

В его глубине виднелся полотняный экран, перед которым стояли ряды скамеек. Перед скамейками стоял стол, покрытый зеленым сукном. На столе лежала бумага, тут же были перья, чернила и все нужное для письма.

Джо подошел к столу.

— Эти места предназначены для господ членов суда, — громко сказал он, — а это — место сэра Оллсмайна.

И он указал на стул, одиноко стоявший перед судейским столом справа. Потом, отойдя в сторону, он сел на скамью, стоявшую против стула Оллсмайна.

— Здесь же сядет представитель корсара Триплекса.

Между тем Лаваред остановился в дверях залы. Под зелеными масками он узнал свою милую Оретт, а также Маудлин, Джоан и Робера. Но как он ни всматривался, он не смог найти Лотии. Это его удивило.

— А где же мисс Лотия? — негромко спросил он Робера.

— Она не смогла прийти, — ответил тот глухим голосом.

— Почему?

Робер молчал. Потом из-под зеленой маски послышался ответ, в котором звучало раскаяние.

— Она умирает.

Эти слова отдались в ушах Лавареда звуком похоронного колокола. С минуту он не мог выговорить ни слова, и ему понадобилось собраться со всеми силами, чтобы овладеть собою. Переход был слишком резким. Сейчас только он в радостном возбуждении жаждал удовлетворить долгие муки своего любопытства, и вот он узнает, что его кузену грозит такое же страшное несчастье. Ему было невыразимо жаль Робера и эту красавицу Лотию, к которой Армана привязывало чисто братское чувство.

— Ты преувеличиваешь, кузен, — пролепетал он.

Но Робер покачал головой:

— Нет. Вот уже неделя, как она не поднимается с постели. Отчаяние подтачивает ее жизнь. Бледная, исхудалая, она не хочет ничего говорить, она как будто даже ни о чем не думает. Она жаждет смерти, как узник свободы. Вчера она заговорила только один раз. Наш орангутанг, гримасничая, ел фрукты. Лотия смотрела на него. «Хоуп, Хоуп! — сказала она с ужасающим спокойствием. — Скоро у тебя не будет Лотии. Неудачно я прозвала тебя. Для меня нет надежды!» Потом она умолкла. Я с ума схожу при мысли, что завтра, может быть, она умолкнет навсегда, что ее чудесные глаза закроются навеки. Я всех обвиняю в ее смерти, всех, кто ко мне привязан, кто хочет мне помочь в моем деле. Я виню даже тебя. Зачем ты непременно хотел меня отыскать? Зачем было соединять тех, кого разлучила сама судьба?

Арман с ужасом слушал эти отчаянные жалобы. Он взял руки кузена и сжал их в своих.

В продолжение этой печальной сцены все уже уселись по местам, и Джо Притчелл, поднявшись, начал:

— Господа судьи! Позвольте мне напомнить вам, что корсар Триплекс, мой доверитель, всегда оставался верноподданным ее величества королевы Англии. Вынужденный общественным положением сэра Оллсмайна употреблять для достиженя своей цели средства не совсем обыкновенные, он ни разу не злоупотребил силой и не нарушил интересов кого-либо из английских подданных. В этот торжественный час, когда правда должна обнаружиться, когда вы, господа судьи, отметите виновного, я счастлив, что могу освидетельствовать свою благодарность той, которая пожелала удовлетворить правосудие. Я приношу свою благодарность ее величеству королеве Англии.

Все присутствующие обнажили головы. Торжественное молчание на минуту воцарилось в зале. Потом Джо продолжал:

— Я считаю нужным сказать еще несколько слов прежде, чем начнутся прения. Однажды ночью директор тихоокеанской полиции очутился во власти корсара Триплекса. Тот мог его убить, но он предпочел законный образ действий. Однако ему захотелось сохранить на память сцену обвинения и слова обвиняемого. Для этой цели он воспользовался кинематографом и фонографом. Результат съемки я и хочу вам сначала показать.

И, протянув руку к экрану, он проговорил:

— Сейчас вы увидите сцену суда.

И он поднял руку, как бы отдавая какое-то приказание. Мгновенно все лампы погасли.

В темноте раздался чей-то подавленный голос:

— Какая комедия! Демонстрация кинематографа не может еще служить серьезной уликой!

Это был голос Оллсмайна, протестующего со смертельным ужасом в сердце. Как! Они хотят показать судилище зеленых масок? И он с горечью вспомнил роковую ночь после праздника в доках. Он, впрочем, тогда был осторожен, и им не удалось вырвать у него ни одного признания. Ему нечего опасаться фонографа. Но фотографии, снятые с него в то время?! Каковым должно быть выражение его лица перед его импровизированными судьями? Не выдаст ли аппарат его тогдашний ужас и не докажет ли тем его виновность?

Послышался легкий треск. Полотно осветилось, на нем показались какие-то неясные фигуры, принявшие потом определенные очертания. На полотне вырисовалось судилище зеленых масок: зала с голыми стенами, в глубине стол, до пола покрытый скатертью, за столом, безмолвные и неподвижные, как статуи, три какие-то странные фигуры, длинные покрывала тяжелыми складками ниспадали с их плеч, а на головах у них были капюшоны. На месте рта и глаз зияли темные щели.

«Вперед!» — раздался голос Джо.

Фигуры оживились. Отворилась дверь, и вошли несколько человек матросов в зеленых масках. Они вели какого-то человека, голова его была закутана куском материи. Его подтолкнули к стулу. Он с трудом развязал повязку.

Легкий шепоток пронесся среди присутствующих, все узнали в этом человеке начальника полиции. Сэр Оллсмайн поднялся. Он также увидел и почувствовал бесконечный ужас, узнав себя на полотне, движущимся, повторяющим жесты, в которых он тогда не отдавал себе отчета. Он увидел себя с изумлением оглядывающимся по сторонам, он видел, как один из замаскированных, сидевший посередине стола, наклонился к матросу, стоявшему у фонографа с рупором. Казалось, он отдал ему какое-то приказание. Потом он обернулся к сэру Оллсмайну. И здесь произошло что-то удивительное и неслыханное. Голос, выходивший как будто с самого полотна, произнес: «Ваше имя?»

Лицо Оллсмайна на полотне гневно сморщилось, и он ответил: «Я не желаю отвечать. Я не признаю за вами право допроса».

Лорд Строубери и члены суда сидели неподвижно, едва дыша. Они чувствовали, что истина не замедлит обнаружиться при помощи этих аппаратов, перед которыми человек еще не научился лгать.

А сцена продолжалась.

Председатель трибунала в маске пожал плечами и проговорил, обращаясь к матросам: «Развяжите язык обвиняемому».

В руках стражников блеснули ножи, а Оллсмайн пробормотал: «Вы посмеете убить человека?»

«Дикого зверя можно убить без всякого колебания. Но время дорого… В последний раз спрашиваю ваше имя…»

«Сэр Тоби Джошуа Сэмюел Оллсмайн», — покорно прозвучал голос Оллсмайна.

«Возраст?»

«Сорок семь лет».

Председатель заглянул в лежавшие перед ним бумаги.

«Так, — сказал он. — Вы сын бедных эмигрантов, поселившихся на берегу реки Лаклана в Новом Южном Уэльсе?»

«Да».

«Молодым человеком вы поступили в ряды сиднейской полиции. Вы были честолюбивы. Правда, вы были вместе с тем и хорошим работником. Не имея средств для получения образования в школе, вы учились сами. Тем не менее до тридцатилетнего возраста вы не могли выбиться из низших должностей?»

«Да».

Адмирал покачал головой, пораженный, видя, насколько изменилось лицо у Оллсмайна на полотне.

«Каким образом, — продолжал председатель, — вы в течение шестнадцати лет добились поста начальника тихоокеанской полиции, поста, который предоставляет вам неограниченную, почти королевскую власть?»

Оттуда, где сидел Оллсмайн, послышался глухой стон.

«Я отвечу за вас, — послышалось далее, — тем более что мы находимся здесь исключительно по этому поводу. Когда вам было тридцать лет, вам удалось быть представленным лорду Грину, богатому, знатному англичанину, приехавшему в Австралию для излечения неизлечимого сплина. Ваши разговоры, рассказы о случаях из вашей полицейской практики несколько развлекли его. Он пожелал вознаградить вас за это и употребил в вашу пользу свои связи и связи семьи мисс Джоан Харт, которой тогда было девятнадцать лет и на которой лорд Грин вскоре должен был жениться. Через два года вы сделались начальником сыскного бюро и стали постоянным гостем в доме лорда Грина. В том самом доме на Парамата-стрит, где вы теперь живете…»

Из глубины залы донеслось рыдание, как жалоба прозвучавшее в ушах присутствующих. Джоан не могла удержаться от слез под наплывом тяжелых воспоминаний, вызванных этой сценой. Но сцена продолжалась.

«Все было так, как я говорю? — спросил председательствующий в маске. — Вы согласны?»

«Согласен».

«Прекрасно. Дальше. При всяком удобном случае вы выражали своим покровителям самую трогательную благодарность. Около этого времени у лорда Грина пропала семейная миниатюра, которую он высоко ценил».

— Я нашел вора, — раздался громкий голос Оллсмайна, заглушая фонограф. — И этот вор мстит мне сегодня!

Но изо всех концов залы раздалось усиленное шиканье.

— Слушайте, слушайте!..

Оллсмайн вынужден был замолчать.

«Никто и не думает упрекать вас, — продолжал обвинитель, — напротив, это делает честь вашей ловкости. Без вас никто бы не смог заподозрить Джо Притчелла, двоюродного брата миссис Грин, круглого сироту, которого она приютила и воспитывала».

Последние слова вызвали в зале некоторое волнение, ведь Джо Притчелл — это имя владельца Золотого острова, но шум вскоре утих.

Голос председателя суда продолжал:

«Миниатюра была найдена в вещах Джо. Мальчику тогда было пятнадцать лет. Он отрицал свою вину, но в ней не могло быть сомнения. Однако леди Джоан не захотела оставить мальчика на произвол судьбы, она только отправила его в Англию, чтобы он не жил с нею вместе, и продолжала платить за его обучение. В Англии он и живет до сих пор».

«Это всем известно».

«Вы хотите сказать, что не удивляетесь моим сведениям в этом деле. Вы вполне правы. Но есть вещи менее публичного характера, которые я знаю не менее подробно».

Оллсмайн задрожал с головы до ног. Его портрет на полотне наклонил голову. Это движение было почти равносильно признанию.

«Через некоторое время, — продолжал судья, — маленькая дочь лорда Грина и леди Джоан, которую прислуга почтительно называла мисс Маудлин, заболела какой-то странной болезнью, не то бессилием, не то сухоткой. Врачи были не в состоянии открыть истинной причины болезни. Они намекали на дурные условия городской жизни, на необходимость свежего воздуха. Ваша мать, Оллсмайн, была еще жива, и вы предложили доверить ребенка ей. Там, утверждали вы, на маленькой ферме на берегу реки Лаклана, Маудлин быстро поправится, а вам будет приятно сознание, что тот воздух, который дал здоровье вам, возвратит его и дочери ваших благодетелей. К тому же, по вашим словам, на свою мать вы вполне полагаетесь, а доверить ребенка незнакомому человеку неприятно, а иногда и опасно. Все случилось, как вам было нужно. Ребенок был отправлен к вашей матери…»

«Ну и что же дальше, — спросил с полотна Оллсмайн, — что во всем этом преступного?»

«Вы задаете весьма полезный вопрос, Оллсмайн, но немного торопитесь, — оживленно заговорил председатель суда. — Скоро я вам на него отвечу. А пока я продолжу рассказ. На лорда Грина обрушивалось несчастье за несчастьем. Сам лорд вскоре был убит на охоте. Шальная пуля попала ему прямо в сердце. И никто не узнал, кем был сделан роковой выстрел».

«Несчастный случай».

«Этот случай был не последним. Вдова едва успела оправиться от этого удара, как на нее обрушился новый. Ваша мать в ужасе приехала в Сидней и сообщила, что маленькая Маудлин упала в реку и что ее унесло течением, а тело ее не было найдено. Никто не видел, как это случилось. Нашли только опрокинутую лодку. Предполагалось, что девочка убежала с фермы, села в лодку, веревка оборвалась, ну и так далее…»

Фонограф сделал минутную паузу. Потом снова послышался голос судьи:

«Каково ваше мнение о смерти этой девочки, Оллсмайн?»

Было видно, что обвиняемый вздрогнул при этом вопросе.

Однако ответил он твердым голосом:

«Я принял то объяснение, которое вы сейчас высказали. Как и все прочие, я не знаю всей истины».

«Вы не знаете?»

Оллсмайн снова вздрогнул, а голос обвинителя продолжал:

«Отчаяние леди Джоан не имело границ. Может быть, она тоже жаждала смерти как освобождения, если бы не ваша дружба. Каждый день вы являлись к ней, осыпали ее утешениями, чуть ли не силой принуждали ее развлекаться и всюду показывались с нею вместе. Благодаря вашим стараниям молва назвала вас будущими супругами. Страх перед одиночеством, намеки знакомых, желание сохранить вашу дружбу — все это заставило ее отдать вам руку».

— Бесчестно так насмехаться над привязанностью! — прогремел по зале голос Оллсмайна.

И как бы в ответ на это заявление судья на экране поднял руку. Странно было видеть, как мертвое изображение отвечало живому существу.

«Неправда! В вас говорило одно только честолюбие! Брак этот был тем, чего вы добивались все это время. Он давал вам возможности воспользоваться связями семьи покойного лорда, достичь того положения, которое вы теперь занимаете, дающего вам право руководствоваться одной лишь своей волей и не знать иного закона, кроме тирании».

Вся эта сцена произвела сильное впечатление на присутствующих. Сильный способ ведения допроса не оставил места ни малейшему сомнению в виновности Оллсмайна.

Между тем на полотне председатель повелительным жестом остановил Оллсмайна.

«Я, корсар Триплекс, — загремел с полотна его голос, — обвиняю вас, Оллсмайн, в следующем. Во-первых, вы спрятали миниатюру в вещах Джо Притчелла, потому что мальчик стеснял вас своим проницательным умом. Во-вторых, вы убили вашего покровителя лорда Грина. Он тоже уже начал мешать вашим планам. В-третьих, вы устроили похищение Маудлин Грин с помощью преступника, которому предложили выбор между наказанием и милостью. Человек этот не поколебался взять на себя это мрачное поручение и утопить ребенка, который мог бы защитить свою мать от вашей лживой привязанности…»

Снова зажглись электрические лампы и осветили бледные и взволнованные лица присутствующих. Оллсмайн стоял, вцепившись в спинку своего стула, волосы его были в беспорядке, смертельно бледное лицо выдавало страшное волнение. Но он все же сделал отчаянную попытку взять наглостью.

— Все это фантасмагория, — воскликнул он, — придуманная единственно с целью ошеломить, поразить меня и моих судей! Это правда, я был схвачен корсаром Триплексом, я был его жертвой. Правда! Но разве фонографом записано хоть одно слово, которое бы подтверждало хоть одно из возводимых на меня нелепых обвинений? Чтобы осудить человека, нужны доказательства, свидетели. Где они?

— Здесь! — веско прозвучал ответ.

Тоби и все офицеры оглянулись на скамью, где только что сидел Джо Притчелл, но он исчез. Перед экраном неподвижно стояли несколько человек, которых раньше никто не замечал. Все они в упор смотрели на Оллсмайна.

Тоби зашатался и с глухим криком схватился за голову. Он узнал всех этих людей. Там стоял Джеймс Пак, рядом с ним Маудлин, Боб Сэмми и еще какой-то человек, при виде которого Оллсмайн затрепетал от ужаса.

Джеймс выступил вперед.

— Я, Джеймс Пак, бывший личный секретарь сэра Оллсмайна, клянусь, что он виновен. Тот, кому было поручено утопить дочь сэра Генри, сжалился над бедной малюткой и привел ее ко мне. Я воспитал ее и всегда о ней заботился. Сегодня я мщу за нее. Боб Сэмми, говори!

Великан поднял руку и проговорил своим грубым голосом:

— Клянусь, что это так!

— А ты, — обратился Джеймс к незнакомцу, присутствие которого привело в такой ужас сэра Оллсмайна, — расскажи о смерти лорда Грина.

Незнакомец поднял руку.

— Клянусь говорить только правду, — проговорил он, а потом медленно, с ирландским акцентом продолжал: — Меня зовут О’Кин, я служил в конторе сэра Оллсмайна. Моя жена умирала, и в моем доме была страшная нищета. Чтобы спасти больную, доктора велели мне отправить ее на юг Австралии, но на это нужны были деньги. Я обратился к своему начальнику. Он мне ответил: я дам тебе денег, если ты обещаешь мне во всем повиноваться. В отчаянии я был готов тогда на все согласиться. Я был на той охоте, с которой не должен был вернуться лорд Грин. Между мной и сэром Оллсмайном было условлено, что мы одновременно выстрелим в лорда. В последнюю минуту у меня не хватило решимости, но сэр Тоби выстрелил, и его жертва упала. Он страшно рассердился на меня за мою слабость и, чтобы заставить меня молчать, заключил в тюрьму. Я пробыл в ней десять лет. Я бы все еще был там, если бы меня не освободил корсар Триплекс. Выйдя из тюрьмы, я узнал, что жена моя, ради которой я едва не сделался убийцей, не вынесла нищеты. У Оллсмайна не хватило милосердия пожертвовать несколькими гинеями, чтобы ее спасти.

Он умолк, и зловещее молчание воцарилось в зале. Джеймс Пак первым нарушил его:

— Теперь пора сказать, кто я.

И с этими словами он сделал за спиной какое-то движение рукой.

Раздался треск, тяжелый предмет упал к его ногам. Пак выпрямился. Сутуловатость его пропала бесследно. Потом он достал из кармана фальшивую бороду, надел ее, и перед изумленными офицерами предстал Джо Притчелл, гостеприимный хозяин виллы.

— Мое имя — Джо Притчелл. Я тот, кого сэр Оллсмайн несправедливо обвинил в воровстве. Нередко самый слабый становится опасным для сильных. Оллсмайна боялись, в его архиве хранились такие дела, обнародование которых покрыло бы позором сотни самых уважаемых семейств. Почти в каждой семье есть какое-нибудь пятно, которое нужно скрывать от людей. В каком стаде не найдется паршивой овцы? Нужно было вырвать из рук Оллсмайна это его грозное оружие, чтобы мое отмщение не задело невинных. Я взял место секретаря, которого Оллсмайну посылали из Англии. Я знал все его сокровенные мысли, из его угрожающих писем я знал всех, кто страдал от его злоупотреблений. Одно за другим я препроводил все дела заинтересованным в них лицам, в настоящий момент в портфеле директора нет ничего, кроме пустых папок и белой бумаги. Но он так высоко стоял на иерархической лестнице, что простому смертному невозможно было с ним бороться. Тогда, призвав на помощь науку, я стал корсаром Триплексом, который взамен затруднений, причиненных им своему отечеству, готов предоставить ему, когда в том явится необходимость, свои подводные суда, способные удесятерить военные силы Англии.

Он с достоинством поклонился и продолжал:

— Джеймс Пак, корсар Триплекс, Джо Притчелл, — я остаюсь всегда верным подданным королевы, и в день, когда Англии будет угрожать война, я отдам в ее распоряжение свои подводные суда, давшие мне возможность добиться торжества справедливости.

Потом он повернулся к сэру Оллсмайну, стоявшему с поникшей головой.

— Вы требовали свидетелей, сэр Тоби, — властно проговорил он, — достаточно ли вам тех, что я привел?

При этом колком вопросе директор полиции, собрав все свои силы, смог только прорычать:

— Все это ложь! Вы подкупили свидетелей, чтобы погубить меня…

Но тут его голос пресекся, что-то огромное, волосатое прыгнуло ему на плечи, и черные руки вцепились в его волосы. Это обезьяна Хоуп, неизвестно как пробравшаяся в залу, бросилась на обвиняемого. Это неожиданное нападение привело в ужас сэра Оллсмайна, его деланое хладнокровие покинуло его, и он, охваченный смертельным ужасом, бросился на колени и залепетал:

— Пощадите… лорд Грин, Маудлин… пощадите!

Преступник во всем сознался. По знаку лорда Строубери матросы схватили директора полиции. Он и не пытался сопротивляться. Машинально он последовал за своей стражей, машинально сел в шлюпку. Через час его уже заперли в одной из кают адмиральского корабля. Перед дверью стал часовой. Гроза преступников, начальник всей тихоокеанской полиции, получил наконец должное: он сам очутился в положении преступника.

 

Глава 12

Робер переходит Рубикон, которым на этот раз оказывается Нил

Выйдя из подземного грота, члены суда собрались на вилле для чтения протокола необычного заседания, на котором они только что присутствовали. В гроте остались только три человека: Джо Притчелл, Джоан и Маудлин.

Они смотрели друг на друга, будто не понимая, во сне или наяву случилось все только что происшедшее перед их глазами. Наконец Джоан подошла к бывшему корсару и протянула ему руку:

— Джо, дитя мое, — сказала она, — простишь ли ты меня за то, что я тебя не понимала, что обвинила тебя, поверив доносу человека, которого ты сейчас уничтожил?..

Но он прервал ее:

— Вы и сами были жертвой этого человека. Никогда я не осуждал вас, и в дни моих бедствий моя мысль обращалась к вам, как к добру, как к свету. Не вам ли, — продолжал он, воодушевляясь, — я обязан всем? Не вы ли издали следили за моим воспитанием, не вы ли вооружили меня для борьбы? Только благодаря вам я смог сделаться тем, что я теперь есть, да. Вас простить… но даже если бы вы и были виновны, разве я мог бы вас судить? К вам я чувствую такую глубокую благодарность, такую привязанность…

Тихие слезы текли по ее щекам, и в порыве материнского чувства она раскрыла объятия тому, кто еще юношей был изгнан из ее дома. Он бросился к ней. С минуту они не могли оторваться друг от друга, потом Джоан спросила:

— А теперь… что ты думаешь делать?

Он поднял голову, и мрачная складка обозначилась на его лбу. Но ответ прозвучал спокойно и твердо.

— Я думаю разработать богатства Золотого острова. Я хочу устроить судьбу всех этих честных людей, которые помогали мне в моем смелом предприятии. Их преданность и самоотреченность сделали мой успех возможным. Справедливость требует, чтобы я позаботился об их счастье.

— А о самом себе не подумал? — спросила Джоан.

— О себе?

— Да, как ты будешь жить один, далеко от всех, на этом островке, затерянном посреди океана? Разве ты никогда не мечтал о семье, о…

Джо вздрогнул и почти резко прервал говорившую:

— Нет… Я должен отказаться от всего этого. Я принадлежу не себе, а людям, которые мне всецело доверились. Кто согласится при таких условиях связать свою судьбу с моей? Какой девушке я мог бы сказать: будьте женой человека, который, может быть, всю жизнь будет жить вдали от света, от цивилизованных центров?

— Той, на которой лежит тот же долг, — проговорил нежный голосок Маудлин.

Экс-корсар взглянул на нее. Она стояла смущенная, с опущенными глазами. Джо как будто не находил ответа. Джоан взяла его руку и вложила в нее руку дочери.

— Ради лорда Грина возьми на себя все заботы о жизни этого ребенка, который обязан тебе всем, — проговорила она растроганным голосом. — Я была виновата перед тобой, Джо, позволь мне загладить мою вину, сделавшись твоей матерью.

На этот раз молодой человек был не в силах сопротивляться. Безграничная радость осветила его лицо, и он, улыбавшийся перед опасностью, мужественно встречавший неудачи и удары судьбы, не мог удержаться от слез перед этими женщинами, любовь к которым наполняла все его существо. Вдруг послышались шаги. Кто-то быстро шел к ним, крича на ходу:

— Сэр Джеймс, сэр Джо, поспешите к нам на помощь!

Это был Арман Лаваред. Вечно смеющийся француз был неузнаваем. На его лице было написано страшное горе, и все вздрогнули, а мрачное предчувствие сжало их сердца.

— Что случилось?

— Робер сейчас убьет Ниари!

— Убьет Ниари?

— О! Это мстительное животное большего и не стоит. Но не надо, чтобы он его убивал, ведь только один Ниари может избавить Лотию от смерти.

— Что вы говорите?

— Она умирает, она уже без памяти. Чтобы ее спасти, необходимо, слышите, необходимо, чтобы Ниари согласился признать, что мой кузен — не Танис. Может быть, вам и удастся этого добиться, а мы бессильны.

— Иду, — просто сказал Джо. — Дай бог, чтобы ваше предположение оправдалось.

И в сопровождении Джоан и Маудлин Притчелл последовал за Лаваредом. Они вскоре подошли к домику Лотии. Дверь была открыта, как в любом доме, где есть покойник. Они вошли в переднюю. Из комнаты Лотии сюда доносились ее жалобные стоны. Войдя в комнату умирающей, они в изумлении остановились на пороге. Ниари, уже связанный, лежал на полу, а Робер, с револьвером в руке, склонился над ним. Черные, полные ненависти глаза Ниари не опускались перед бешеным взглядом Робера.

— Ее последний вздох, — говорил в эту минуту француз, указывая на постель, где умирала Лотия, — ее последний вздох будет и твоим последним вздохом.

Египтянка страшно изменилась, болезнь сделала свое черное дело: лицо ее обострилось; ввалившиеся щеки были почти прозрачны. Отчаяние души разрушало тело, и конец, видимо, был недалек.

Робер свирепо взглянул на вошедших и не проронил ни слова. Лотия, как под влиянием гальванического тока, выпрямилась на постели. Ее лихорадочно блестевшие глаза остановились на лице Джо.

— Озирис… Озирис! — заговорила она. — Ты пришел… ты возьмешь к себе свою несчастную дочь, унесешь в свой драгоценный дворец, полный звездного света!

Все содрогнулись. Лотия бредила.

— О, дай мне еще побыть на земле. Египет на пути к свободе, я слышу радостные крики его сынов. Они торжествуют победу!

Она в мольбе сложила руки!

— Подожди, о божественный Озирис! Победа близко. Я выполню свой долг и стану женой победителя, моего избранника.

Экстаз овладел ею.

— Прислушайся! Слышишь, какое ликование? Слышишь, священные жуки трепещут крыльями, слышишь звуки кимвалов! Ибисы летят в вышине в золотистой солнечной пыли! Все поет, все движется, все несется навстречу войску победителя! Нил плещет лазурными волнами, вздымаясь, как грудь освобожденного народа!

Возбужденный голос девушки сделал то, чего не смог сделать приход корсара. Робер поднялся, забыв о своем враге.

— Лотия! — сказал он умоляющим голосом. — Лотия, придите в себя!

Она жестом отстранила его:

— Прочь! Пусть ни один голос не заглушает восторженного гимна свободе! Египет ожил! Как гул ручья среди ущелий, как рокот морского прибоя, звучит его голос. Смотрите! Смотрите! Кони грызут удила… гремят барабаны, катятся пушки, быстро несутся конники… Как золото блестят копыта их лошадей, покрытые желтым песком пустыни! А вот и вождь — освободитель! Гордо поднята его голова, а над ней развевается пламя…

Вдруг она умолкла, в ее взгляде выразилось изумление. Но снова глаза ее устремились в пространство.

— Чье это знамя? Это не голубое знамя Египта. Нет на нем ни трех белых звезд, ни полумесяца!

Вдруг громкий крик вырвался из ее груди:

— Это знамя Франции! Франция несет нам свободу!

И, утомленная последними усилиями, несчастная закрыла лицо руками и в изнеможении повалилась на подушки.

Одним прыжком Робер был возле нее. Невозможно описать выражение его лица. Он думал, что Лотия умерла, но она была только в обмороке, вызванном приступом лихорадочного бреда. Все стеснились возле постели больной. Маудлин и Джоан растирали ей виски. Джо подошел к Ниари. Он поднял его с пола и, усаживая в кресло, пристально посмотрел ему в лицо.

— Слышал ты? Видел ты, Ниари?

Фанатик молча поник головой.

— А ведь она борется со смертью, и силы ее истощаются.

Ниари содрогнулся. Это беглое движение не ускользнуло от взгляда Джеймса, и он заговорил проникающим в душу голосом:

— Взгляни на нее! Ведь она дочь Хадоров, последний цветок, расцветший на стебле четырех столетий. Отцы ее храбро бились под знаменами шестнадцати династий фараонов! Они были неумолимыми врагами завоевателей — гиксосов. Гордо, непоколебимо смотрели они в глаза смерти, когда во времена Моисея Божий гнев пронесся над Египтом. Ни вид реки, обращенной в кровь, ни моровая язва, ни песьи муки, ни жабы — ничто не могло сломить их упорство, заставить склонить свою гордую голову. Но фараон уступил. Он позволил рабам Израиля выйти из Египта. Хадоры не стерпели такого малодушия. Не жалея головы, они явились к ступеням трона с упреками в Фивы и обличили робкого монарха, бичуя его своими упреками. И цель была достигнута: фараон послал погоню за беглецами.

Ниари поднял голову. Он пожирал глазами молодого человека. Ноздри его раздувались, как у боевого коня, впивающего раскаленный воздух сражений.

— И тотчас, — продолжал Джо, — Хадоры велели запрячь боевых коней в мелкоколесные колесницы и ураганом кинулись за Израилем вслед. Этот ураган настиг беглецов у Красного моря. Могучее дыхание Иеговы разделило волны моря, и Израиль бросился в образовавшийся между волнами проход. Нога человека впервые коснулась морского дна, которого до сих пор касались одни Левиафаны! Кто не отступил перед этим чудом? Все, но только не Хадоры! Свистнул бич в руках старшины фамилии и коснулся гордых коней его колесницы. Света не взвидели кони и ринулись в бездну, за ними другие.

Несмотря на веревки, Ниари удалось подняться на ноги, краска залила его лицо. Глаза горели, словно отражая лучи славы, скрытой за горами тысячелетий. А над ним вдохновенно звучал голос Джо:

— Рок осудил храбрецов. Уже близко были евреи, но вдруг у колесниц подломились колеса, и смешалось все в кучу… Хлынули воды, столкнулись, волной подбросились к небесам и снова упали. Облако пены покрыло все море, и в пене мелькали обломки оружия и трупы героев… Ничто не могло устрашить их. С самим Божеством не боялись они бороться и славно погибли.

Вдруг голос Джо зазвучал жалобой:

— Взгляни же! На этой почве гранитной вырос нежный цветок. Гордость, храбрость там, а здесь доброта, кротость, грация. И ты осудил ее на смерть, желая погубить последний отпрыск, который напоминает о славных героях твоей родины? Ее невинная душа обратилась к одному из нас. Кто он? Француз, представитель того радужного открытого народа, который когда-то работал на благо твоей же родины, готовил ее возрождение. Не дух ли предков подсказывал Лотии этот выбор? Благородная кровь не умеет лгать. Сама того не сознавая, она хотела соединить обновленный Египет с Францией.

— А что делаешь ты? — строго спросил Джо. — В слепом патриотизме, в дикой злобе ты ведешь к смерти ту, вокруг которой только и могли бы собраться все египетские патриоты.

— Если она будет его женой, — проговорил Ниари, — она погибнет для нашего дела, которому я посвятил всю мою жизнь. Ты хорошо говорил, мое сердце трепетало от твоих слов. Но тот, за кого ты просишь, сам отказался бороться с нашими притеснителями.

— А если он согласится, — исполнишь ли ты то, что от тебя требуют?

— Не знаю, — проговорил Ниари. — Не знаю… Кто мне поручится, что, когда я сделаю то, что он хочет, он не изменит своему обещанию?

— А если он поручится честью?

Ниари сморщился как бы от боли, в его глазах отражалась отчаянная борьба между привязанностью к Лотии и неуверенностью в будущем.

— Но ведь вы англичанин, — проговорил он наконец. — Как вы просите за того, кто, если поверить вам, будет вести войну с вашими же соотечественниками?

По лицу корсара промелькнула тень.

— Зачем ты мне напомнил это? — проговорил он. — Я забыл все, кроме права и справедливости. Но все равно я не перестану просить тебя. Отдельные лица общества должны забыть свои интересы, когда дело идет о справедливости. Честь прежде всего.

— Хорошо, — сказал Ниари. — Я вам верю. Пусть Робер Лаваред примет на себя обязанность вести за собой нашу молодежь, и тогда я помогу ему избавиться от имени Таниса.

Притчелл хотел ответить, но в это время послышался тихий, как дуновение ветра, голос:

— Соглашайтесь, Робер! Помогите мне выполнить великий завет моих предков.

Лотия очнулась от обморока. Она услышала последние слова Ниари и теперь, забыв, что то, о чем она просит, разлучает ее с женихом, она снова обратилась к нему с прежней просьбой. Робер побелел как полотно.

— Ведь дело идет о ее жизни, — прошептал Джо.

— Подумай, — проговорил Арман, — ты возвратишь имя отца и отомстишь тем, кто помимо твоей воли впутал тебя в египетское восстание.

Робер повернулся к Ниари.

— Мы возвращаемся во Францию, — сказал он. — Готов ли ты подтвердить, что я — не Танис, и помочь мне стать самим собой?

— Да.

— А я даю тебе слово сделать все, что ты хочешь, для независимости Египта.

— Правда?

— Я сказал.

— Ты будешь вождем восстания?

— Да.

— Ты отдашь жизнь за свободу Египта?

— Да.

— И, победив, ты женишься на дочери Хадоров, по обычаям нашей страны?

— Да, — отвечал Робер. — Но какая судьба, — прибавил он, обращаясь ко всем вообще. — Я хотел тихой, мирной жизни, а вместо этого готовлюсь предать мечу и огню целую страну, чтобы повести к алтарю девушку!

— Если ты раскаиваешься, то еще не поздно расстаться с ней, — проворчал Ниари.

— Я поклялся. Я иду в Египет, опустошу все на своем пути, залью кровью Нил, если ты хочешь, но Лотия останется жить.

Больная улыбнулась, протянула Роберу исхудавшую руку и тихо уснула.

 

Глава 13

Весь Сидней наконец узрел «глаза корсара»

В Сиднее царило необыкновенное оживление, на всех улицах толпился народ, шумно и возбужденно толкуя о чем-то. Среди толпы иногда показывались репортеры «Инстантейниос» и «Нью-Сидней ревю», те самые, которых когда-то Арман Лаваред встретил у виселицы, где был подвешен Тоби Оллсмайн.

Репортеры сияли. Французский журналист, чтобы загладить перед ними свою выходку, когда он, если помнит читатель, безжалостно уничтожил фотографические клише, приготовил для репортеров за время переезда с Золотого острова подробный отчет о приключениях корсара Триплекса.

Прибыв в Порт-Джексон, Арман передал этот свой труд молодым людям, чтобы они могли его опубликовать в своих газетах двумя днями раньше остальных. Репортеры, конечно, с радостью взялись за это дело, и вскоре все прочитали о падении сэра Тоби Оллсмайна и о предполагаемом браке корсара, или Джо Притчелла, с мисс Маудлин Грин, дочерью благородного лорда, предательски умерщвленного директором полиции.

Двойная новость по телеграфу быстро облетела берега Австралии, повсюду вызывая неописуемое волнение, к увеличению которого послужило и то обстоятельство, что корсар Триплекс оказался англичанином и что его чудесные подводные суда когда-нибудь будут принадлежать Англии.

Все хотели почтить своим присутствием свадьбу знаменитого Триплекса. Железнодорожные компании, осаждаемые со всех сторон, должны были организовать особые поезда в Сидней. На пароходах делалось то же самое. Многие не остановились даже перед путешествием на воздушном шаре. По всем дорогам тянулись непрерывные цепи велосипедов, всадников, автомобилей. Книгопродавцы немало поживились от продажи портретов героев дня. Правда, в подлинности портретов можно было бы и усомниться, но разве в этом было дело? И в тот день, когда должно было произойти торжественное бракосочетание Джо и Маудлин, разносчики порядком заработали, продавая бронзовые медальки в память свадьбы Триплекса.

Население Сиднея увеличилось по крайней мере вдесятеро. Толпы были везде: в отелях, на улицах, в домах. Цены в гостиницах поднялись до крайних пределов. Комната, рассчитанная на одного, отдавалась пятерым, причем на каждого приходилось не менее двух гиней посуточной платы. Все продукты непомерно вздорожали. Но дороговизна жизни не уменьшила общего веселья. Австралийцы — народ торговый, и потому все находили вполне естественным, что при таких исключительных обстоятельствах за все нужно было платить втридорога.

Свадебный поезд корсара был настоящим триумфальным шествием. На улицах толпились густые массы народа, образуя узкий проход для карет. При виде новобрачных толпа разразилась рукоплесканиями. Громкое «Ура!» стояло в воздухе, шляпы взлетали кверху, это было какое-то безумие. Офицеры эскадры, бывшие в свадебном кортеже, тоже принимали участие в этих чествованиях.

А вечером во время бала, который был дан в отеле Парама-та-стрит, под окнами была такая давка, что пятьдесят человек было раздавлено толпой.

Одним словом, это было настоящее торжество, что единодушно подтвердили все газеты города. На следующий день общее оживление достигло апогея. Украшенные флагами суда эскадры салютовали Триплексу, а батареи форта отвечали им. На поверхности залива отчетливо вырисовывались подводные суда, и толпа могла наконец воочию видеть таинственные «глаза корсара».

А в это время запертый в каюте сэр Оллсмайн в отчаянии не находил себе места. Опозоренный, лишенный власти и побежденный, он должен был в довершение всего слушать доносившиеся сквозь окно шумные рукоплескания по адресу его торжествующего врага. Быть сброшенным на последнюю ступень общественной лестницы в тот самый момент, когда он уже достиг ее вершины, оказаться в положении преступника, побывав могучим повелителем миллионов людей, подчиненных английскому владычеству, — это ужасно! Но еще ужаснее видеть, как торжествует враг.

В узкое окошечко Оллсмайну был виден почти весь порт, перед его глазами возвышались бесчисленные павильоны, разукрашенные пестрыми коврами. До его слуха доносилась пушечная канонада и радостный гул народного ликования. Оллсмайн выходил из себя. Триплексу — все, ему — ничего. Безумное бешенство овладело им, затемняя рассудок. Его отвезут в Англию, посадят на скамью подсудимых рядом с ворами и убийцами! Никто не скажет слова в его защиту, тем более, что проклятый корсар, похитив из его архива все тайные бумаги, лишил его последней надежды на спасение. Да, его враг был прав тогда, в ту роковую ночь, после праздника в доках.

И ему вспомнились слова корсара с такой поразительной ясностью, как будто чей-то голос произнес их вот сейчас, над самым его ухом: «Я мог бы убить вас, но я удовольствуюсь тем, что поставил вас в смешное положение. Вы будете мне обязаны жизнью до тех пор, пока я не отдам вас в руки правосудия».

И он сдержал слово. О, с каким терпением, с какой неутомимостью он подготавливал падение Оллсмайна! Да, теперь все кончено, все!

Мало-помалу шум праздника затихал. Торжественное молчание ночи воцарилось над заснувшим городом. И мысли заключенного приняли другое направление. Какая-то нравственная и физическая усталость охватила его. Им овладело неудержимое желание покоя, одного лишь покоя. Он уже долго пожил на своем веку. За свои сорок семь лет он пережил столько, сколько иной не переживет и в восемьдесят. Из бедности и ничтожества он сумел найти дорогу к богатству и могуществу, проходя одну за другой все ступени иерархической лестницы. Без особого труда он преодолевал все препятствия, встречавшиеся на его пути. На этот раз он побежден. Ну и что же? Он проиграл последнюю ставку в игре, называемой жизнью. Нужно расплачиваться. Стоило ему защищаться, бороться. Ценою возможных усилий и отчаянной борьбы ему, может быть, и удалось бы спасти свою жизнь, но на что ему она? Заточение — это та же агония, только медленная и томительная. Лучше уже умереть сразу, без страданий. Но быть повешенному и болтаться на виселице на глазах бессмысленной толпы, праздных зевак — нет, на это он не пойдет! Он не из тех, кто умирает от руки палача.

Ночь прошла в таких размышлениях, и уже утренняя заря забелела на востоке, когда Оллсмайн нашел наконец решение.

Спокойно снял он с руки перстень с драгоценным камнем, с минуту внимательно рассматривал его, потом нажал ногтем какую-то пружинку. Незаметно камень отошел в сторону, под ним оказалось небольшое отверстие. Три малюсенькие темно-красные пилюли лежали в нем.

По мрачному лицу узника можно было угадать какое-то колебание, продолжавшееся не более минуты. Резким движением он высыпал пилюли себе на ладонь и, медленным шагом подойдя к постели, лег в нее. По движению его губ было видно, что он произносит какие-то слова, так прошло минут десять. Оллсмайн открыл глаза.

Его взгляд с ненавистью остановился на окне, в которое пробивались первые лучи начинающегося дня. Быстрым движением он поднес ко рту руку, в которой лежали пилюли. И снова вытянулся на кровати.

Несколько секунд он лежал неподвижно, потом несколько судорог прошло по его телу, и все было кончено. Недаром он носил этот перстень при себе, не снимая. Он помог ему уйти от человеческого суда…

* * *

Прошло шесть месяцев. Оба Лавареда, Оретт, Лотия и Ниа-ри уже возвратились в Париж, трогательно простившись с Джо Притчеллом, его молодой женой и миледи Джоан. Джо, согласно своему обещанию, отправился на Золотой остров.

По показаниям Армана и Ниари личность Робера была восстановлена нотариальным порядком. Роберу было возвращено его имя, и он снова получил права свободного гражданина Французской республики.

Вечером того счастливого дня, когда последние формальности были выполнены, Робер дружески беседовал с выздоровевшей и похорошевшей Лотией. Важно усевшись на табурете, подросший за это время орангутанг, казалось, внимательно прислушивался к их разговору. Но вот вдруг обезьяна оскалила зубы. К ним приближался Ниари.

— Что тебе нужно, Ниари? — спросила молодая девушка, знаком приказывая обезьяне успокоиться.

Египтянин поклонился, приложив к голове сложенные ладонями руки.

— Мое обещание исполнено, — проговорил он. — Когда вы исполните ваше?

Оретт подняла голову от рукописи мужа. Ее живо интересовало описание подводного плавания, которое Арман подготавливал для опубликования в печати, и она прочитывала все по мере того, как оно продвигалось вперед.

— Что вы, Ниари? — проговорила она. — Дайте им хоть немного отдохнуть и набраться сил.

Египтянин пожал плечами:

— Народ, угнетаемый притеснителями, ждет своего освобождения. Справедливо ли тем, на ком сосредоточены все надежды Египта, предаваться отдыху и неге?

— Нет, — гордо произнесла Лотия, и в ее чудесных глазах вспыхнул огонек энтузиазма. — Нет, это было бы несправели-во! — и, обращаясь к Роберу, она проговорила: — Вождь! Позвольте мне первой назвать вас так. Когда мы отправимся к берегам Нила, в страну, которая, сделавшись свободной, увидит наш брачный союз?

Молодой человек ответил ей улыбкой. Призыв к войне приближал его к соединению с той, которая владела его сердцем.

— Приготовь все к отъезду, Ниари, — просто сказал он. — Мы выедем из Парижа в тот же день, как ты сделаешь необходимые распоряжения.

Губы Ниари впервые растянулись в улыбке.

— Благодарю тебя, вождь, твои уста не умеют лгать, а твое сердце не знает лукавства. Я буду скоро готов, и мы поспешим на завоевание Нила.

Здесь произошла маленькая сценка, насмешившая все общество и еще раз подтвердившая, как часто в жизни серьезное переплетается со смешным.

Орангутанг, следивший за всем происходящим, прыгнул к Роберу и взял его за руку с таким геройским видом, как будто хотел сказать вместе с Ниари:

— Идем завоевывать Нил!

Лотия тихонько вздохнула.

— Неужели это предзнаменование? — тихо спросила она. — Хоуп, Надежда… Неужели вы предсказываете успех и конец нашим нелегким испытаниям?