1.1
Смолкли последние звуки фанфар, и сидевший на белом муле Предводитель изгнания спешился. Столь громко прозвучали возгласы приветствия сопровождавшего кортежа, словно людей в нем было вдвое. И если бы не мельком брошенный презрительный и недобрый взгляд на лица зевак-мусульман, то данника можно было бы принять за триумфатора.
— Слава не миновала пока! — воскликнул почтенный Бостинай, входя в апартаменты своего дома. — Пусть церемония сия уступает великолепному шествию Шебы к Соломону, но слава не миновала пока. Ты все прекрасно устроил, умелый Халев.
Каждый шаг внутри родных стен добавлял спокойствия духа в сердце старика. Страх отступил, и не стало причины бояться проклятий и камней враждебной толпы.
— Этот день станет днем радости и благодарения — продолжил Предводитель изгнания, — твои фанфаристы отличились, верный мой Халев. И пусть трубы уступали Иерихонским, они возвестили, что Господь всемогущий с нами. Вздрогнули проклятые мусульмане! Халев, заметил ли ты слева от меня турка в зеленой одежде? Как побледнел он, видя крепость нашей силы, жезлом Якова зовущейся! О, этот день станет днем радости и благодарения! Щедро наливай людям вино и не скупись на горшки с мясом. Постарайся для них, мой мальчик. Мощью голоса и рьяностью ликования они заслужили награду. Их крик был слабее рева восторженных иудеев, вернувших Ковчег Завета, но крик их был дерзок! Да, слава не миновала пока! Сын мой, щедро наливай людям вино, пусть пьют за погибель Исмаила, чтоб захлебнулся он в хмельном зелье, которого и лизнуть боится!
— Воистину, великий день Израиля! — эхом откликнулся Халев на упоение господина.
— Процессии данников под запретом, и только для меня единственного сделано исключение, только меня сопровождал кортеж, и только в мою честь звучали фанфары, — продолжал Бостинай. — Я стар, милый Халев, и кровь все медленнее течет в жилах, и вот я думаю… Впрочем, рано пока об этом… Бог отцов наших — вот незаменимое прибежище.
— Верно, мой господин! В былые века народ наш подобен был гонимому Давиду, бегущему пустыней Зиф, а ныне мы словно Богом помазаны в твердыне Эйн Геди!
— Да, слава решительно с нами! — провозгласил Предводитель и, смягчив голос, добавил: «Халев, сын мой, воздай хвалу Господу, за то, что ты молод.»
— Мой господин, живи долго и наслаждайся счастьем грядущих дней!
— Ты ошибочно истолковал мои слова, Халев. Я прожил жизнь, чтоб увидать времена похуже былых. Не будущее я разумел, советуя тебе благодарить Бога за молодость. Волосы твои не подернуты сединой, и не знал ты прежних подлинно великих дней, когда нам под силу было и плен пленить и изгнание изгнать. Ты молод, и удел твой хорош, ибо нет лучшего, чем лучшего не знать.
— Мой отец жил в Вавилоне, — сказал Халев.
— О, не упоминай Вавилон, не произноси это слово! — с болью воскликнул старик, — горька потеря второго Сиона. Но не сломить наш народ! Разве не сбросили мы тяжкие оковы рабства египетского? А в день подношения дани разве не вытребовал я почетный кортеж, пусть малочисленный? И что ты скажешь о богатстве подношения нашего — о туго набитом драхмами мешке, возлежавшем в блестящем окружении семи тысяч турецких клинков-ятаганов?
— Семь тысяч ятаганов?
— И ни одним меньше!
— Подлинно великий день Израиля!
— О, Халев, верь, мы знали дни большего величия. Когда Предводителем изгнания был старый Давид Алрой, мы тридцать счастливых лет вовсе не платили дань халифу!
— Тридцать лет они не получали дани! Не диво, что теперь с нас три шкуры снимают!
— Это еще что! — продолжал Бустинай, пропустив мимо ушей последнее замечание Халева, — когда халифом был Моктадир, он послал гонца к Предводителю Давиду узнать, почему не заплачен долг, и не доставлены в срок положенные драхмы. Давид мигом оседлал коня и со свитой примчался во дворец. Он сказал халифу, что дань есть плата слабого сильному взамен на защиту, а люди его вот уж десять лет обороняют город, а посему не он, а султан является должником!
— Здорово! — восторженно воскликнул Халев, — разве нынче такому бывать? Скорей ворон белый прилетит или осел на лестницу влезет!
— К месту присловие. Эту правдивую историю я слышал от отца. Он вспоминал, как ребенком, стоя у окна, глядел на победно возвращавшуюся из дворца процессию, а люди на улице кричали: «Не дрогнет жезл в руках Якова!»
— То был бесспорно великий день Израиля!
— Да, Халев, много сладких минут осталось в достойном нашем прошлом. Но мы с тобой заболтались, а дело не сделано. Иди к людям, добрый Халев, и оделяй их щедро, хоть мы и не так богаты, как цари, в древнем Канаане сражавшиеся. У щедрого богатство не переводится. И ты прав, разумный Халев, сегодня с заходом солнца минует еще один великий день народа Израиля. А сейчас ступай и пригласи племянника моего, Давида Алроя, я хочу говорить с ним.
— Потороплюсь и все в точности исполню, любезный господин. Однако, я и другие удивлены, что юный повелитель, твой племянник, устранился от подношения дани.
— Эй, ты и другие! Удивление держите при себе! Прочь, пустомеля! Принимайся за дело!
«Он и другие удивлены, что мой племянник устранился от подношения дани! Разговоры досужие, но колют. Моего юного родственника предназначение — хранить величие Израиля, то бишь держать жезл Якова твердою рукою, направляемой благоразумием. Сего достоинства пока не вижу в юноше. Таков, как есть, он нас погубит. Я наблюдал за ним от младых его ногтей. В жилах его течет кровь старого Алроя — упрямая порода! В молодости я дружился с его дедом. Тогда и моя голова была полна фантазий, мечтаний и химер. Никогда народу Израиля не приходилось легко, а все же мы благоденствуем. Да, восторг обретения Ковчега Завета возвышенней, чем упоение богатством наших караванов, везущих ткани из Индии и Самарканда. Но и это зрелище ласкает взор. А чопорные правители наши разве могут обойтись без нас? Ох, сладко слышать рабскую лесть надменных владык! Весьма утешительно видеть, как бледнеют лица доблестных воителей, при упоминании имени грозного султана Арслана. Слабые, гнущиеся от ветров судьбы ветви рассеянного моего народа живут, зеленеют, дают побеги. Сие по воле Господа — он приучил нас к гибкости ума. Минуло время удалой силы, настал век осторожного здравомыслия. Им напоим древо преуспеяния. Шутки, насмешки, побои даже — сносить будем кротко, с приятностью в лице. Я откровенен, чем и горжусь, ибо откровенность — знак свободы духа. И вот уж драхмы полнят мошну, а с ними сила приходит к Израилю. Так обращаем гонителей в должников, и мстим унижающим нас. О, кажется, племянник идет. Какое сходство с дедом в его молодые годы! Тот же Алрой. Та же хрупкая фигура, то же тонкое, почти девичье лицо, с нежностью которого спорят мятежные страсти в цыплячей груди. Что привело тебя, почтенный?»
— Кажется, ты ждал меня, дядя?
— С чего бы это? Дядья частенько ждут того, чего племянники не доставляют им.
— По крайней мере, я ни в чем не отказываю, ибо у меня ничего нет.
— У тебя есть сокровище, и я вожделею его.
— Ты говоришь об ожерелье, которым украсил меня? Оно принадлежит тебе.
— Благодарю. Я вижу, мой мальчик: рубины горят, изумруды сияют, жемчужины отражают свет тех и других — отборные камни, и они твои. Но другого сокровища я жду от тебя.
— О чем ты, дядя?
— О смирении.
— Сомнительной ценности сокровище. Если долг платится бесчестьем, то нет в уплате добродетели.
— Мы думаем розно, но об одном. Я послал за тобой, желая узнать, отчего сегодня ты не присоединился ко мне, когда я…
— Подносил дань!
— Пусть так. Почему ты «устранился»?
— Потому, что ты подносил дань. Я ничего не плачу.
— Мой мальчик! Грусть и груз прожитых лет не стерли в памяти безрассудства юности. Посему резонно говорю тебе, Давид, ты — безумец. Терпеть унижения — вовсе не пристрастье стариков. Разве в жизни всегда и каждому доступен выбор меж рабством и свободой? Не слишком ли просто? Не велика заслуга быть сумасбродным патриотом средь беззаступных, и при том не мочь подать им помощь. Ты не первый, дом Алроя известен героями такого сорта. И каков итог? Ты и сестра твоя — сироты, а клан ваш разбросан по белу свету. Не лучше ль доставлять дань в сопровождении почетного кортежа, чем под ударами бича и в кандалах? Это я, ты слышишь, Давид, это я собрал наше рассеянное племя, вернул нашу попранную славу. День сегодняшний ты обзываешь днем позора, а я величаю днем триумфа. После ненастья солнце светит ярче. Но разве нет у нас общей почвы? Пусть знает Исмаил, что Яков твердо держит жезл в руке, и наш народ непобедим. Неужто такая цель не роднит тебя со мною?
— Дядя, прошу тебя, оставим это. Ты — мой славный родич, нам ни к чему раздоры. Склонности сердца мне изменить не дано. Мои предки? Что ж, они хотели многого, добились мало. Помыслы их были чисты, и я таков. Один из наших слывет героем.
— То незабвенный Алрой. Гордись им.
— Но я стыжусь, дядя, стыжусь, стыжусь!
— Его сила не ушла. Я был верен и ему и ей. Я хочу вернуть поднятый им жезл.
— Вернуть кому?
— Истинному владельцу — тебе!
— О, нет! Молю, забудь о праве моем на наследие, от коего я отрекаюсь. Жезл, что ты мудро пронес сквозь годы, я не приму. Слабым моим талантам не доступно вдохновение рутины. Быть рассудительным быстро приедается.
— Ищущий славы бежит труда!
— Труд без славы — удел лакея!
— Ты умен, твой горизонт широк. Ты обязательно поймешь, что приносит счастье мысль о бедах, которые могли прийти и не пришли. Нет лучшего удела, чем честный труд и покой, заслуженный в награду.
— Если мой удел — покой, то потерплю с ним до могилы.
— Ах, Давид! Меня пугает своевольство нрава твоего. Я утешаюсь упованьем, что к великим безрассудствам побуждает великий, но слишком юный ум, и потому имеется надежда. Уж очень ты одинок. Возможно, в этом кроется причина. Повторяю, ты умен, и, несомненно, глубоко проникнешь в суть твоего наследия. А я, покуда жив, твой верный помощник и подсказчик. И, главное, уповай на Бога отцов наших, он не оставит милостью своей царственного рода сироту.
— Любезный дядя, довольно об этом. Я не надену корону царя рабов.
— Ты не зрел в сужденьях. Мы живем рабами? Наши палаты — рабов жилище? Эти роскошные диваны и ковры не осрамят пышнейший из гаремов. Мои сундуки набиты драхмами. Такова жизнь раба? Богатейшие караваны принадлежат мне, Бостинаю. По-твоему, я — раб? В Багдаде на базаре мое имя известнее имени халифа. Это — рабства знак?
— Дядя, ты трудишься для чужих.
— Все этим заняты. Такова же и пчела. И она свободна и счастлива при том.
— По крайней мере, у нее есть жало…
— Она лишь раз ужалит — и умрет!
— Умрет достойно. Ее смерть слаще ее меда.
— Ты молод, молод. И я когда-то льстился мечтой о будущем геройстве. Теперь, мой мальчик, мечтаю дожить до созерцанья твоего довольства. Сотри мину кислую с лица, возрадуемся вместе. Что ни говори, а сегодня у нас большой день. Все наши, а также Исмаил, проклятый сын Агари, уведомлены, что отныне ты — Предводитель изгнания. Сегодня минул твой восемнадцатый год, и, как у нас заведено, сей день — первый день твоего правленья. Я приглашу старейшин на торжество, представлю их тебе. А сейчас, до свидания Давид. Укрась физиономию улыбкой. С волнением жду я торжества и твоего торжества на нем.
— До свидания, дядя.
Давид смотрел вслед удалявшейся фигуре Бостиная. Горечь сменила насмешку в глазах. Он с размаху уселся на диван, закрыл лицо руками. Затем вскочил. Как зверь в клетке, долго метался по залу взад и вперед. Устал, облокатился на колонну. Сдавленным голосом заговорил с собой.
«На сердце беспокойно, душа полна печали. Что значит этот мир вокруг меня, и кто я в нем? Тучи черные повисли надо мной. О, Бог всемогущий, смилостивься, рассей тьму!»
«Порой мне кажется, я — сердцевина, средоточие безумия, что царит повсюду. Быть живым — еще не значит жить. Дышать, есть, спать, просыпаться и вновь вступать на бесконечный круг. Так день за днем. Существование, лишенное надежды. Дух угнетенный шепчет: „Смерть лучше этой жизни!“ Негодная подсказка!»
«Дьявол, прочь из сердца! Не запятнаю деяньем мерзким царственный древнейший род, который права не имеет во времени растаять, как сон простой. Однако, тревога затопила душу.»
«Фанфары, что трубили наш позор, пусть позовут на бой! Бог всемогущий, молю, оставь мне только две тропы — к победе или к смерти. Вожделею славы царя Давида, а нет — так умереть, как царь Саул.»
«Зачем живу я? Не к громогласным косноязычным трубам я обращаюсь, пусть тихий ясный шепот сердца мне ответит. Не вскормил ли я своим воображеньем опасных призраков, что поселились в голове моей и отравляют мозг ложным понятием о жизни, красоте и славе? Ослепленный, я бреду наощупь и, очнувшись, вижу эти стены дома рабства! Сердце, почему молчишь?»
«Бог моих отцов великих! Позволь сказать Тебе, что вслед поколениям нелучших сынов их, явился тот, кто неколебимо верен Синая заветам и не страшится предстать перед лицом Твоим и исполнить Твои наказы до конца.»
«И если неизменна воля Твоя беречь Израиль, молю, не мешкай ее исполнить. Взгляни, достойно ли очей Твоих существованье жалкое избранников? Когда-то смолкли арфы наших предков, оплакивавших на берегах рек Вавилонских утрату горькую Сиона. Много горше нынешние бедствия народа Твоего.»
«Худшее из бедствий — смиренное терпение. На эфемерных ангелов осталось уповать, что сберегут заместо нас Ковчег Завета. К счастью, явился в мир безумец, чья вера чистая с желанием неукротимым вкупе составят силу, готовую свершить мечту. Встречаются болезни, от которых нет средства, кроме безрассудства.»
«О, кажется, я ухватил край нити мыслей, запутанных в клубок. Несовместна мечта о славе с великою печалью. Я должен обозначить путь свой средь множества чужих дорог. Любовь и красота, и красота любви, кокетство и улыбки женщин, и речи мудрые мужей достойных, суета страстей пустейших, и нега роскоши — утехи не моей судьбы. Я — Алрой, потомок царственного рода. Мечта и цель моя — вершина власти. Царский жезл не предназначен для рабски протянутой руки. Мне не вкусить отрады на приготовленном сегодня празднике самодовольства. Зато я знаю твердо — настало время поворотного деянья!»
«Отцы народа моего! Пусть слишком многим из потомков ваших приятен запах гнили, и мило сердцу злато, что добыто на величие в обмен. Я не таков! Не посрамлю Израиль! И если голове моей корону царя Давида носить не суждено, то головы самой мне не сносить тогда!»
— Не говори так, брат мой!
Давид обернулся. Перед ним стояла сестра его Мирьям. Лицо ее — красоты небесной.
— А, Мирьям! Ты умеешь изгонять из души мрачных призраков и разрешать сомнения? А если нет, то зачем ты здесь?
— Зачем я здесь? Но ведь и ты здесь! Брат, прошу, приходи скорей на торжество, оно наше и твое. В саду у фонтана я срезала лучшие цветы, сплела их, развесила по стенам, как принято у нас в дни радости. Лампы зажжены. За воротами ждут девушки, они поднесут тебе мантию, приличествующую новому твоему положению. Брат, поторопись на праздник — наш и твой.
— Что мне праздновать?
— Да разве не в твою честь дом и сад украшены гирляндами, цветами, лампами, огнями? Раве не является сегодня к нам новый Предводитель? Почти царь!
— Царь без царства.
— Без царства, но не без лучших атрибутов царства — богатства и подданных.
— Подданные? Рабы, братство рабов!
— Кем быть нашему народу — на то воля Бога, а мы поклонимся с трепетом.
— Я не стану кланяться, не буду трепетать.
— Смолкни, Давид! У Бога не в чести те, у кого шея не гнется. Он карает чрезмерно гордых духом.
— Такие покорили Канаан!
— Милый брат! Ты пребываешь в тревоге за всех нас, за судьбу Израиля. Я пришла, чтоб приручить демонов в удрученном сердце. Кем мы были прежде — то чудный сон. Кем станем в будущем — это светлая надежда. А кто мы в настоящем есть? Главное — мы есть. Сейчас я разумею только нас с тобой. Твое мимолетное объятие, твоя редкая улыбка мне дороже благородства крови, пышности садов, роскоши палат.
— Кто там за дверью?
— Халев.
— Будь добра, Мирьям, передай дяде, что скоро я присоединюсь к пиршеству. Но ненадолго мне хочется остаться одному. Нет, постой, сначала вытри слезы.
— Эти слезы не от горя.
— Господь с тобой, Мирьям. Ты — утешение моей жизни. А сейчас, прощай!
Мирьям ушла, оставив брата на произвол неотступных мыслей и сомнений.
«Я избегаю влияния женских чар. Они не добавляют доблести герою. Я не знаю любви. В моем сердце есть место только для Мирьям, сироты и моей сестры. Удивительное сходство меж нами. Когда на праздник Пэсах она шутки ради намотала на голову мой тюрбан, дядя по ошибке назвал ее Давид. Мне кажется, если б сыновья Израиля были столь мужественны, сколь красивы его дочери, мы б по сей день пели наши песни в Сионе.»
«Я твержу себе, что женские прелести не волнуют мою кровь, но иной раз прокрадется догадка, что прислонись доверчиво к моей груди нежная головка, и случись сие вдали от посторонних глаз, ушей и ртов, то, быть может, отступились бы от меня вселенские терзания. Впрочем, пустое! Усомниться — значит утратить силу. Жизнь — это сон, и моему сну безмятежным не бывать.»
