МАЙЯ набросила на круглый стол старинную провансальскую плетенку вместо скатерти. Белые тарелки с сиреневой каймой и бокалы осветило пламя зажженных свечей.
Банка с оливками стояла на хлебной доске, украшенной виноградными листьями. Свежевыжатый апельсиновый сок был налит в графин богемского хрусталя.
Откупоренная бутылка бургундского, сопровождение к перепелам в виноградном соке, стояла на сервировочном столике.
Ароматическая свеча распространяла легкий запах кедрового дерева по комнате, куда еще проникал рассеянный свет заходящего солнца. На открытом окне колыхались легкие занавески, снаружи доносился запах свежевскопанной земли. Время словно остановилось. От сервировочного столика слегка пахло воском.
В чугунной кастрюльке, стоявшей на конфорке старой газовой плиты, тушились перепела в виноградном соке. Аромат душистого жаркого иногда смешивался с явственным запахом виски. Для пасты Майя приготовила соус с базиликом, сорванным в саду, молотыми сосновыми семечками и оливковым маслом. Еще на кухне пахло чесноком и тушеным сладким перцем.
В гостиной Майя и Морис выпили по первому бокалу сока. Груди Майи вздымались вверх, поддерживаемые лифчиком-«анжеликой». Складочка между ними была видна благодаря расстегнутому воротнику блузки. Юбку она надела длинную. Ноги ее были босы. Она решила поиграть в простоту и оставила волосы свободно распущенными по плечам. Макияж у нее был настолько легкий, что казался незаметным. Устроившись на диване слева от Мориса, она свернулась в клубок и поджала ноги. Ее юбка слегка задралась, на миг приоткрыв ногу до самого бедра.
Майя казалась счастливой. Когда она смеялась, то запрокидывала голову, иногда слегка задевая руку Мориса, вытянутую вдоль диванной спинки.
Голубая рубашка Мориса была расстегнута на две верхние пуговицы, что позволяло видеть темные завитки волос на его груди. Тело волосатого мужчины казалось Майе более надежным, внушающим доверие. У Пьера волос на груди почти не было. Еще на Морисе были джинсы и мокасины. Бежевый льняной пиджак он повесил на спинку кресла. На висках его волосы уже начали седеть. Он него пахло «Pour un homme» от Карона. Голос Мориса, глубокий и серьезный, звучал с легким средиземноморским акцентом. Когда он брал слово, любые споры обычно прекращались. На протяжении многих лет он сохранял эту спокойную уверенность, вызывавшую уважение. Майя находила его красивым и мужественным. Ей нравились его глаза и грубые руки виноградаря.
Морис рассказывал о своем сыне. Последнее время Милу полностью взял на себя управление «Старой лозой», что оставляло отцу больше времени на исполнение обязанностей мэра. Морис был не лишен амбиций. Он много сделал для развития туризма, и то, что Сариетт побратался с городком Кармель в Калифорнии, служило тому доказательством.
— А почему именно Кармель? — спросила Майя.
— Потому что мне бы хотелось стать таким же неотразимым, как Клинт Иствуд, его бывший мэр!
Майя рассмеялась.
— Я несколько раз наведался в Сан-Франциско, и богатые американцы заказали партии нашего вина! Нет, серьезно, Майя, если удастся наладить постоянные отношения с Кармелем, для Сариетт это будет просто отлично! Можно устраивать здесь гастроли американских артистов в обмен на выступления наших в Калифорнии, и я попытаюсь организовать провансальские рынки в США с нашей местной продукцией — знаешь, вроде тех, что мы сами устраиваем на Рождество… В общем, работы будет навалом, в том числе и для тебя!
— Для меня? И какой же?
— Ты сможешь переехать жить к нам, а из дома сделать гостиницу для приезжих — еда и отдых по высшему классу!
Майе казалось, что в этот вечер ее старый друг смотрит на нее с особой нежностью. Она почувствовала, что немного взволнована. Она улыбнулась ему, не зная пока, чем ответить на его предложение.
— Хотя, впрочем, довольно обо мне. Расскажи о себе, — произнес Морис, улыбаясь.
— Даже не знаю, с чего начать… Такое ощущение, что не могу рассказать ничего интересного…
— Начни с чего хочешь!
— Кстати, знаешь, что я нашла на чердаке?
— Нет, а что?
— Груду старых пластинок! Хочешь, послушаем?
— Еще спрашиваешь!
Когда они слушали «Доорз», Майе захотелось, чтобы Морис перевел взгляд с ее рук на грудь. Потом, когда Джонни Риверз пел «Sunny», ей захотелось, чтобы он обнял ее и им обоим снова стало по четырнадцать. Ей захотелось услышать, как поет Боб Дилан, а Морис подыгрывает ему на старой губной гармошке, покачивая бедрами.
Но вместо этого Морис закрыл глаза и расслабленно откинулся на спинку дивана. Его лицо было безмятежным. Майя не могла догадаться, о чем он думает, и даже уловить, какие у него мысли — веселые или грустные.
— Не хочешь потанцевать? — спросила она.
— Нет, не особенно.
Голос Мориса звучал немного хрипло. При первых звуках «When a Man Loves a Woman» Майе захотелось плакать. Ей казалось, что Пьер ужасно далеко. Словно бы его никогда не существовало.
— А мне ужасно хочется танцевать! — воскликнула она.
Она подошла к Морису и взяла его руки в свои, заставляя подняться. Он обхватил ее талию своей мускулистой рукой, и Майя мгновенно вспомнила, как раньше отвердевал его член, когда они танцевали медляки. В те времена молодые люди изо всех сил прижимали ее к себе, так что она едва не задыхалась, и казалось, что в штанах у них — железные прутья. Тогда она еще не знала, что это их члены, отвердевшие от желания. Она думала, что они у мальчишек всегда такие.
В этот вечер, однако, член Мориса не подавал никаких признаков активности, когда тот прижимал ее к себе. Майе захотелось прижаться к нему чуть покрепче, чтобы убедиться в этом наверняка, но она не решилась. Она вспомнила, как раньше ее партнеры расстегивали на ней лифчик и их руки скользили по ее телу снизу вверх, достигая кончиков грудей. Как же это было неописуемо приятно!
Она положила голову Морису на плечо. Ей нравился запах его туалетной воды. Ей хотелось поставить «Satisfaction» и прошептать ему на ухо, как страстно она жаждет его тела. Хотелось, чтобы он знал, что она ласкала себя, думая о нем. Хотелось раздвинуть ноги и приоткрыть складки влагалища. Пытаясь скрыть охватившее ее исступление, Майя слегка отстранилась и сделала величественный жест в сторону накрытого стола.
— Ты, должно быть, проголодался, идем ужинать.
Теперь Морис рассказывал о своем внуке. Майе не нравилось, какой оборот принимает беседа. Она хотела, чтобы он говорил о Джимми и «Роллингах». Она больше не испытывала ни малейшего желания становиться бабушкой.
— А куда подевался твой старый «Гибсон»? — перебила она.
— Хороший вопрос… Не помню. Наверное, где-то в кладовке…
— А помнишь, как мы забивали косяки?
— Еще бы не помнить!
— А потом тебе никогда не хотелось покурить косячок?
— Да я вообще никогда не прекращал!
— Я тебе не верю!
— Честно! — Морис рассмеялся. — А ты что поделывала, Майя?
Наконец-то он прямо взглянул ей в глаза.
— Трудно сказать… — Майя почувствовала, что голос ее стал тонким и ломким, как бывало всякий раз, когда она собиралась заплакать. — Кажется, я испытываю ностальгию по слишком многим вещам… По моей молодости, по времени, которое проходит, как и любовь… Тут еще этот склад на чердаке…
Майя рассказала Морису о сундуке с одеждой, о пластинках, о своих подростковых дневниках, попыталась воскресить общие воспоминания. Она говорила о своем отце, об Архангеле, о матери. Она чувствовала, как к ней вновь возвращается одиночество, и это пугало ее.
— Кем в твоих глазах выглядели мои родители?
— Парочкой психов! — улыбнулся Морис.
— А… Ну что ж, неудивительно. Я в те времена не отдавала себе отчета, что на фоне других они выглядят странно.
— Но при этом мне так здорово было у вас! Я чувствовал себя свободным, в сто раз лучше, чем с моими родителями! Мои мне казались староватыми…
— Забавно! А мне, наоборот, нравилось бывать у тебя, в твоей комнате, слушать, как ты играешь на гитаре… Помнишь журналы «Харакири», которые ты прятал под матрасом? А как вопил твой отец, когда ты повесил на стену постер с Че Геварой! Я твоего отца всегда немножко побаивалась.
— Это было сто лет назад…
— А мне кажется, это было вчера…
— Но с тех пор столько всего случилось!
— Ты все еще вспоминаешь Жанну?
— Конечно! Все то время, что мой сын подрастал, мне так хотелось, чтобы Джейн была жива — чтобы она узнала его, полюбила, чтобы он не рос… сиротой.
— А тебе никогда не хотелось жениться снова? Когда она умерла, ты был еще так молод!
— Это не так просто, Майя… Не так просто…
— Но у тебя ведь были подружки, нет?
— Надо же, ты впервые меня об этом спрашиваешь!
— Ну так что, были?
— Конечно, были.
— Здесь, в Сариетт?
— А для тебя есть разница?
Майя рассмеялась вместо ответа и снова спросила:
— А сейчас ты с кем-нибудь трахаешься?
Морис бросил на нее одновременно дразнящий и удивленный взгляд.
— Бывает… Ну что, я удовлетворил твое любопытство?
— Потому что я сама больше не занимаюсь любовью…
— Как это?
— Во всяком случае, последние три года, — закончила Майя.
— Так ты из-за этого собираешься разводиться?
— Из-за этого тоже… Кажется, тебя смущает эта тема.
— Нисколько. И ты это хорошо знаешь. Но я бы не хотел оказаться в двусмысленном положении. Пьер мне очень нравится.
— А я тебе нравлюсь?
— Ты для меня как младшая сестренка, которой у меня никогда не было. Я тобой восхищаюсь!
— Я предпочла бы услышать другой ответ, потому что собираюсь просить тебя об одной услуге…
Голос Майи был жестким и холодным, слова звучали резко и отрывисто.
— О чем бы ты ни попросила, я все исполню! Я — твой добрый гений, Майя!
Морис постарался скрыть внезапную боль под усмешкой.
— Я хочу, чтобы ты занялся со мной любовью! Морис опустил голову.
— Я…
— Твое молчание достаточно красноречиво. Ты поспешил, давая мне обещание.
— Ты не предупредила меня, что речь идет об услуге особого свойства…
— Да, не предупреждала, ну и что? Я не трахалась целую вечность! Я сказала себе: может, стоит попробовать?.. Это было глупо, я знаю… Ну скажи что-нибудь, вместо того чтобы так на меня смотреть! Я чувствую себя осмеянной!
И Майя в слезах выбежала из комнаты.
Морис не двинулся с места. Он ел хлебец и ждал. Когда через несколько минут Майя вернулась, неся блюдо с перепелами в виноградном соусе, ее глаза все еще были красными от слез. Морис по-прежнему, выпрямившись, сидел за столом. Ему бы хотелось быть за много миль от нее.
— Послушай, Морис, забудь о том, что я тут наговорила. Я просто была немного расстроена и вела себя как… Ладно, не будем об этом больше говорить, я, должно быть, слишком много выпила! Дай-ка мне свою тарелку… Пирожки принести сейчас или позже?
— Как хочешь.
— Нет, скажи, как ты хочешь.
— Позже, спасибо.
— Не за что, господин мэр!
Морис не поддался на этот провокационно-агрессивный тон. Он стал рассказывать о выставке картин Евы, устроенной в апреле этого года в Экс-ан-Провансе. Майя была ему признательна за то, что он сменил тему. Она пыталась поддерживать разговор, но ничего не получалось. Она подумала, что слишком быстро попыталась соблазнить Мориса, что ей бы следовало вместо этого пустить в ход обычный набор женских уловок. Побуждать его говорить, самой внимательно слушать, льстить ему, соблазнять… Да, конечно, ей стоило соблазнять Мориса, а не рассказывать ему с ходу все, о чем она никогда с ним не говорила. Она забыла, что им не по пятнадцать лет, а почти по пятьдесят и что в таком возрасте нужно соблюдать определенные правила и ритуалы.
Пока Морис рассказывал о музее, у которого обновили одно крыло, Майя думала о том, что, может быть, ее тело вызывает у него отвращение, потому что она уже немолода. А может быть, она вообще никогда не привлекала его как женщина. Что она знала о его вкусах в отношении женщин? Ничего. Конечно, у Мориса была какая-нибудь подружка, с которой он иногда проводил время, чтобы развеяться. Ласкал ее тело, входил в нее… Может быть, он очень любит эту женщину и кричит от наслаждения, когда занимается с ней любовью… Каким глупым тщеславием с ее стороны было верить, что он согласится удовлетворить ее просьбу — просто так, по-дружески. «Какой стыд!» — в отчаянии думала она. Ей было одиноко и грустно. Она не хотела стареть, не хотела становиться бабушкой, ей больше не нравился ее дом, не нравилась классическая музыка, ей было все равно, что есть, она больше не любила своего мужа, не любила свою мать, не хотела, чтобы Симон и Ольга умерли, хотелось закурить этот чертов косяк и почувствовать твердый фильтр между пальцами, хотелось слушать «Пинк Флойд», растянувшись на грязном матрасе, лежавшем прямо на полу, хотелось глотать «колеса», хотелось закрыть глаза и чувствовать, как незнакомый мужчина проводит языком по ее телу, ей не хотелось больше заниматься готовкой, не хотелось ничего делать, не хотелось возвращаться с дочерьми в Париж и не хотелось оставаться в Ашбери — теперь, когда она знала, что у мэра Сариетт есть тайная любовница, а до нее, Майи, ему нет дела. Она снова заплакала, все ее тело затряслось от судорожных рыданий. Ее отчаяние усугублялось тем, что ее дед и бабка с материнской стороны были нацистами.