Звонит телефон, беру трубку и слышу голос отца Виктора, моего друга и настоятеля соседнего с нами прихода:

– Батя, ты бы знал, я сегодня самый счастливый человек на свете!

Думаю, кто бы спорил, отец Виктор действительно счастливчик. Пройти сквозь такую молодость и уцелеть уже счастье. Когда ему исполнилось сорок, он сам все никак не мог поверить:

– Бать, ты представляешь, мне уже сорок, а ведь я поначалу не верил, что до тридцати доживу. А вот не только дожил, а еще и к вере пришел, и священником стал.

Удивительная судьба выпала нашему поколению. Мы родились уже после Великой войны, и все вокруг нас, кто ее пережил, словно заклятие, повторяли одну и ту же фразу: «Только бы вас не коснулась война». Но именно нашему поколению пришлось воевать всю свою молодость, начиная с Афгана. Конечно, не всем пришлось участвовать в оказании «интернациональной помощи», а потом воевать в горячих точках внутри бывшего Союза, но война стала постоянным фоном нашего бытия. На этом фоне мы мужали, женились, рожали детей. И война для нас стала чем-то само собой разумеющимся.

Помню, как всем полком мы встречали эскадрилью из Афганистана. Каждый год одна из наших трех вертолетных эскадрилий уходила воевать, тогда это называлось «командировкой». Полностью полк собирался только на короткий срок переподготовки и формирования новой группы экипажей для войны. Вертолеты постоянно находились в Афгане, менялись только люди. В назначенный день на территорию части подавались автобусы, и летчики в сопровождении жен, с детьми на руках шли, обнявшись, несколько последних метров от полкового плаца до места посадки. Шли спокойно, никто не плакал, наверное, плакали потом. Мужчины занимали места в автобусах, а женщины еще долго смотрели и махали руками им вслед: «Вы только возвращайтесь!»

В тот раз один летчик отказался лететь в «командировку». У него была какая-то причина, он вовсе не был трусом, все это понимали, и то, что его отказ – это своего рода забастовка, тоже понимали. Потому, когда всех офицеров собрали в гарнизонном зале на суд чести, никто, кроме дежурных ораторов, его не осудил. Летчика отстранили от полетов и прикрепили к столовой для технарей. И я видел отношение к нему жен наших офицеров, ушедших на фронт: никакой неприязни. А когда его все-таки перевели в большую транспортную авиацию, чего он тщетно добивался не один год, эти же люди искренне его поздравляли. Хотя место отказника, вполне возможно, занял друг кого-то из них.

Эскадрилья возвращалась ночью. На стадион заранее привезли большие аэродромные прожекторы, командир приказал выстроить полк. Несмотря на позднее время, все надели парадную форму и ордена. По-настоящему до этого дня я и не представлял, с кем служу в одном полку.

И вот наконец торжественный момент: открываются большие металлические ворота, и те же автобусы, что год назад увозили наших ребят на войну, возвращают их домой. Прибывшие выходят и строятся на плацу отдельным подразделением, командир эскадрильи торжественным шагом подходит к командиру полка и докладывает об исполнении приказа. А вокруг, сгорая от нетерпения броситься к своим мужьям, обнять их, расцеловать, стоят их женщины. Дети тоже не спят, сегодня такая ночь, может, самая счастливая ночь в их судьбе.

Наконец краткое приветственное слово командира окончено, и все, распахнув объятия, бегут друг другу навстречу. На них направляют свет прожекторов, и в одном вдруг замигала лампа, и от этого движения людей становятся прерывистыми, как у танцующих на дискотеке в ночном ресторане. И еще дети на руках отцов и радостный смех вокруг. Незабываемые минуты, даже у меня, двухгодичника, человека, в общем-то, считай, на половину гражданского, невольно наворачивались слезы радости за этих людей.

И никто в этой сутолоке не обращал внимания на маленькую кучку детей и женщин. Они стояли, обнявшись, поодаль от всех и плакали. Потому что, однажды расставшись со своими отцами и мужьями, так больше никогда и не встретились. И каждый раз, приходя на эти торжественные встречи, словно ожидали, что сейчас-то они обязательно вернутся, а те, кого привозили хоронить в тяжелых цинковых ящиках, к их мужьям никакого отношения не имеют.

И было радостно и больно одновременно.

В этот же год мои товарищи такими же организованными рядами улетали в Чернобыль. Мы тогда не разбирались, что на самом деле там происходит, не знаю, понимали ли это они. На аэродроме рядом с нашими двадцатьчетверками стояли три больших Ми-26, они относились к роте гражданской обороны. Их экипажи не летали в Афган, и у нас летчиков с двадцать шестых называли бездельниками. А в восемьдесят шестом именно наши «бездельники» первыми отправились засыпать взорвавшийся реактор и работали там без всякой защиты и счетчиков Гейгера. После вылета они не выходили, а вываливались из борта, перепачкавшиеся в рвотных массах, и катались от боли по земле, а потом снова поднимали в воздух свои огромные, могучие вертолеты. И так до тех пор, пока хватало сил.

Я видел, как в том же актовом зале нашим ребятам вручали боевые ордена за Чернобыль.

Прошло уже много лет, интересно, кто из них еще жив? «Стингер» может и мимо пролететь, а радиация всегда попадает в цель. Нашего полка уже нет, но однажды, уже будучи священником, я оказался в этих местах именно 9 мая, когда все, кто воевал в советское время и после, надевают боевые награды и идут к памятникам Великой войне. Среди празднично одетых людей попадались военные, а я искал глазами тех, кто в летной форме, еще с орденами той нашей исчезнувшей эпохи. И за все время встретил только одного. Остановился, поклонился ему и поприветствовал: «Здравствуй, с праздником!» На что я надеялся, что он меня узнает? Но я бы и сам себя не узнал. Летчик кивнул в ответ и пошел дальше. Были ли мы с ним сослуживцами, кто знает? Но в любом случае мы вышли из одной эпохи – он как ее участник, а я как свидетель.

В общежитии в одной комнате со мной жили молодые летчики, все они имели боевой опыт, но рассказывали о войне крайне неохотно, и то, если уж совсем допечешь их расспросами. Но однажды неожиданно для себя я на собственной шкуре испытал, что такое война. По какой-то причине мне пришлось оказаться на аэродроме. Шли обычные тренировочные полеты Ми-24, и вдруг запрашивают разрешение и садятся к нам на поле две «черные акулы», вертолеты-истребители. Наши ребята о них уже слышали, но увидели впервые. Внешне более компактные, поджарые, полностью прикрытые броней, «акулы» произвели неизгладимое впечатление даже на меня, человека неискушенного, что уж говорить о летчиках. Те и вовсе не отходили от новых машин. А залетные испытатели – «акулы» тогда еще находились в стадии испытания, – важные и недоступные, покровительственно рассказывали о возможностях нового вертолета.

Наконец один из наших комэсков не выдержал бахвальства гостей и решил показать, что и у нас на аэродроме летуны тоже не лаптем щи хлебают. Запросил разрешение на взлет, поднялся в небо и стал показывать все, что можно было выжать из испытанного временем и войной знаменитого Ми-24. Афганцы их, кстати, называли «шайтан арба». Комэск поднимался высоко в воздух, а потом бросал вертолет в атаку на выбранную им в качестве цели одиноко идущую по аэродрому фигурку человека. И этой мишенью, как вы уже догадались, стал я. Что он только не вытворял у меня над головой! Вертолет заходил слева и справа, бросался в лобовую, словно желая достать меня и разрубить своими бешено крутящимися лопастями.

В этот момент я вдруг представил, что мы не здесь, а где-то там, в афганской пустыне, и пытался убежать от ревущей «шайтан арбы». В какой-то миг я даже встретился с летчиком глазами и нутром ощутил, что он поймал меня и держит в перекрестии прицела. И случись бы это в реальности, валяться бы мне сейчас в той же каменистой пустыне с простреленной головой. Представил и испугался, да так, что дыхание перехватило.

Спустя много лет об этом чувстве испытанного мною страха рассказал отцу Виктору. Он выслушал мой рассказ и сказал:

– Я с этим делом знаком, однажды в бою, тогда еще будучи молодым солдатом, так испугался, что непроизвольно обмочился. Было очень страшно, но поставленную задачу я выполнил. Командир нашей бригады и по совместительству мой родной дядька, увидев меня в «интересном положении», успокоил: «Не стыдись, сынок, трус – не тот, кто во время боя обмочился, а тот, кто бежал от врага и предал товарищей». Мне вообще «повезло», – продолжал мой друг, – когда я уходил в армию, родители договорились в военкомате пристроить сыночка в часть, которой командовал родной дядя. Мол, за его широкой спиной во время службы и отсидится, а попал в бригаду специального назначения, ведущую диверсионную деятельность в глубоком тылу противника.

Время его действительной службы совпало с началом развала Советского Союза и появлением многочисленных горячих точек.

Вот в эти точки и отправилась воевать дядина бригада и будущий батюшка с ними. А там, где вставал вопрос о добровольцах, первым называлось имя моего друга. Дядя, Герой Советского Союза, оправдывался перед племянником:

– А кого я пошлю, скажи на милость? Отправлю кого-то другого, народ подумает: «Ну вот, нас на смерть посылает, а своего родственника бережет». Так что, сынок, пока ты здесь, быть тебе первым. Погибнешь, мне перед людьми не стыдно будет.

Кстати, и награды реже других находили героя, и все по той же причине:

– Люди скажут, мол, своему племяннику грудь орденами разукрасил, а нас обходит.

И именно в армии, после тяжелейшего ранения он впервые понял, что Бог, которому постоянно молилась его бабушка, это не выдумка, а самая что ни на есть реальность. Их вместе с еще одним солдатиком с ранением в лицо оставили лежать в одной из дальних комнат школы, срочно приспособленной под армейский госпиталь, и забыли.

У Виктора была почти оторвана нога и на руке два пальца. Оба лежали без сознания и истекали кровью.

– Мне уже так «хорошо» стало, никакой боли не чувствую. Все, ухожу, вдруг вижу, в меня всматривается прекрасное женское лицо. И понимаю, что лицо это мне до боли знакомо, но где я его видел раньше, не вспомню. Она смотрит на меня печальными добрыми глазами и говорит: «Вставай, сынок, и иди в коридор, о вас все забыли». – «А он, – показываю пальцем в сторону своего соседа, – ему тоже вставать?» – «Нет, – отвечает женщина, – он останется». Я встал, завернулся в простыню и вышел в коридор. Иду, несмотря на ранение, и мне попадается врач-хирург. Смотрит с удивлением, а я его спрашиваю: «Скажите, доктор, который час?» – «Ты еще спроси, как пройти в библиотеку, – смеется хирург. – Немедленно отправляйте это чудо в операционную». Мне тогда в кость вставили металлический штырь, представляешь, а я шел по коридору, наступая на раздробленную ногу. Потом еще долго мучился, пытаясь понять, где же я видел лицо этой женщины, пока не вспомнил бабкины иконы и среди них образ Пресвятой. С тех пор стал заходить в храм и ставить свечи перед иконой Богородицы.

После демобилизации из армии пошел работать в милицию. Девяностые годы, ты же помнишь то время. Сейчас порядка нет, а тогда вообще, полный беспредел. Бандитов развелось немерено, мы через день выезжали на задержания, и почти всякий раз перестрелки. Из тех, кто прошел через горячие точки и свободно владел оружием, была создана группа захвата. В эту группу попал и я. Нас мало кто знал в лицо, кроме тех, кому это было положено, и уж тем более не раскрывались имена. И не случайно, врагов у нас хватало.

Война, а потом и служба в милиции приучили к постоянному ощущению опасности, и доверял я только своим. Пока однажды свои же меня и не подставили. Мы тогда брали банду, и по плану захвата я шел вторым номером. Как правило, тот, кто идет первым врывается в дом и открывает беспорядочную стрельбу, но стреляет он холостыми. Его задача застать бандитов врасплох, посеять панику и положить всех на пол. А следом иду я, но мой автомат уже заряжен на поражение. Моя задача стрелять по тем, кто успел схватиться за оружие и вступает с нами в перестрелку. Идти вторым опаснее всего, именно он чаще остальных становится основной мишенью.

Когда тебя везут в машине и группа готовится к штурму, то меньше внимания обращаешь на какие-то сторонние действия. Мой товарищ, тот, который должен был идти первым, почему-то попросил у меня автомат. Не ожидая подвоха, я подал ему свое оружие, а он мне подменил патроны. Когда я ворвался в комнату и открыл огонь на поражение, то не мог ничего понять. По мне стреляют, а я совершенно бессилен. Стреляю в ответ и ни в кого не попадаю. Мне тогда повезло, и я чудом уцелел. Потом, уже когда все закончилось, выковырял из своего бронежилета шесть пуль. После этого случая я вообще перестал кому бы то ни было доверять.

– И что было потом, доложил начальству?

– Нет, просто ребята велели ему уйти, и больше мы его не видели. Говорят, эмигрировал и живет сейчас где-то в Европе.

– Да, батя, невеселая история. А ты-то сам как в столице оказался?

– Видишь ли как оно получилось. Это же было самое начало девяностых, кто-то из штабных сдал нашу группу бандитам, продал всю информацию с фамилиями и адресами. А те стали отлавливать нас по одному и убивать. Помню, получаю сообщение, друг мой умирает. Днем возле дома напали, пошел мусор выбросить, его и подловили. Когда приехал, он еще дышал. Взял его руку, легонько сжал, тот и очнулся. А такой был безбожник, ни в кого и ни во что не верил, и все надо мной смеялся, когда сказал ему, что в храм захожу. А как очнулся, узнал меня и говорит:

– Витя, я Его видел, Он есть. Ты молись обо мне, ладно?

И еще на похоронах я сидел возле гроба, а потом посмотрел как-то так немного в сторону и увидел его. Мой друг стоял возле своего гроба и смотрел на самого себя мертвого, а потом видение исчезло.

После похорон не стал испытывать судьбу, собрал вещи и в тот же день уехал в Москву.

С тех пор уже много воды утекло, а я с войны так и не вернулся. Даже когда просто рядом по улице идет обыкновенный прохожий в голове срабатывает мысль, куда ударить, если он нападет. Все для меня потенциальные враги. Это очень тяжело, ведь если ты христианин, то и все вокруг твои ближние. Ты должен любому человеку с самого начала, даже если не знаешь его, ставить пятерку, а у меня все получают двойку и вместо друзей становятся врагами. Вместо того, чтобы любить ближнего я его боюсь и никогда не поворачиваюсь к нему спиной, я всегда в ожидании удара. Это постоянное изматывающее душу противоречие не дает мне покоя, и радости нет.

– Бать, всему когда-то приходит конец. Ты же знаешь, Церковь еще и великая лечебница. Придет день, ты перестанешь бояться людей и начнешь им доверять.

Отец Виктор мечтательно улыбается:

– Это будет мой самый счастливый день.

С батюшкой мы земляки и дружим уже несколько лет. Его семья живет в столице, дети выросли, а служит он здесь же, совсем недалеко от нас в глухой деревеньке. В воскресенье отслужит и возвращается домой к своим. В Москве у него куча дел. По старой памяти окормляет тех, с кем раньше служил, а через стариков знакомится с молодыми офицерами. Бывает, привозит их к нам на службы. Батюшка сам большой, грузный, такими часто становятся входящие в возраст бывшие спортсмены. Настоящий русский богатырь в окружении молодых ребят, таких же огромных и сильных.

Однажды пожаловался мне:

– Не знаю, бать, что и делать. Молодежь у нас во дворе ведет себя отвратительно, пьют, по ночам дебоширят. А тут повадились мне вслед про попов всякие гадости кричать. Понятно, что при желании мог бы их и наказать, но я же священник. И они знают, что я священник. Вот и надо мне их как-то на место поставить, и против Церкви не озлобить.

Я на его тревогу особо внимания не обратил и перевел его слова в шутку, посмеялись мы с ним и забыли. Знать бы тогда чем закончится эта история. Однажды шли они с женой по двору, и в этот момент снова кто-то из пацанов, разухабившись отпустил сальную шутку в адрес матушки. Отец Виктор уже не смог молчать и отчитал соседскую молодежь, пригрозив пожаловаться участковому.

Батюшка припугнул ребят милицией, да и забыл об этом столкновении по своей незлобивости, а пацаны не забыли. Неделю они выслеживали священника, и в момент, когда он вечером ставил в гараж машину, подкрались к нему со спины.

– Я слышал, – рассказывал потом отец Виктор, – как в темноте сзади кто-то ко мне идет, и не обернулся. Ты понимаешь, может, первый раз в своей жизни позволил себе такую роскошь. Он идет, а у меня радость, что не чувствую в человеке врага, доверяюсь ему, значит, душа-таки исцеляется!

Кто объяснит, почему мой друг среагировал в последнюю секунду перед ударом. Как он понял, что это необходимо сделать? Наверное, сказался многолетний боевой опыт, и он успел защититься рукой. Заточка должна была войти в живот, но только пробила руку насквозь и застряла в костях ладони.

Истекая кровью, батюшка снова сел за руль и добрался до ближайшей больницы. Из-за грязи на заточке рука распухла до самого локтя и болела нестерпимо. В больнице он ждал пока его примут, потом, пока придет врач, оказавшийся не хирургом, а терапевтом. После перевязки он вернулся в машину и набрал мой номер:

– Бать, ты бы знал, я сегодня самый счастливый человек на свете! Я снова способен доверять людям, всех прощать и всех любить. Бать, только это так… больно!