1. Способность духа объективировать образы, представляемые нашей памятью.

«Один из моих друзей, – пишет д-р Симон, – несколько лет тому назад неоднократно делал попытки объективировать образы, вызываемые памятью. Одни попытки не имели успеха, другие удались. Вот отрывок из письма, в котором он сообщает мне результат этих любопытных наблюдений. «Желая объективировать образы, сохранившиеся в моей памяти, я произвел несколько опытов, которые, надеюсь, представят для вас некоторый интерес. Напряженной долго фиксируя мысленно образ печати с перламутровой ручкой, которой я пользуюсь ежедневно, я скоро увидел ее в поле зрения. Образ был ясен, отчетлив и имел то положение, которое я желал ему придать. Всякий раз, когда я производил этот опыт и образ возникал в поле зрения, я не мог фиксировать его долго: он почти тотчас же исчезал. Но, что любопытно, при неоднократных попытках мне не всегда удавалось объективировать образ, а иногда в поле зрения можно было различить только вещество, из которого сделан был предмет. Однажды, желая вызвать в поле зрения образ печати с перламутровой ручкой, о котором я говорил, я увидел матовый цвет перламутра со свойственным ему блеском, но образ этот был совершенно бесформенный; нельзя было различить никаких контуров, никакой определенной формы. При тех же попытках мне случалось наблюдать и обратное – мысленный образ выделялся в поле зрения с вполне определенными очертаниями, но цвет его и вещество, из которого он состоял, не соответствовали воображаемому предмету. Я увидел однажды печать с совершенно отчетливыми очертаниями, все подробности формы различались мной ясно, но ручка лишена была окраски, свойственной перламутру. Я видел крайне бледный образ зеленого цвета, выделявшийся довольно явственно на фоне, окрашенном в тот же, хотя еще более бледный цвет. Отблеск, матовая окраска перламутра отсутствовали».

В этих опытах экспериментатору удавалось воспроизводить только крайне несовершенный образ предмета, о котором он думал. Иногда в поле зрения возникала только какая-либо одна особенность предмета. По-видимому, некоторые лица обладают способностью произвольно вызывать образы в более совершенной степени.

Одному английскому художнику, о котором рассказывает Виганд, достаточно было увидеть какое-либо лицо и набросать его портрет, чтобы потом обходиться без модели. Он, так сказать, брал его потом из памяти, ставил в позы, какие желал, и работал по целым часам перед созданными им фантастическими образами.

Той же способностью обладала, по-видимому, художница, г-жа O. K. Рассказывают, что один из ее знакомых лишился дорогого ему лица, которое г-жа O. K. видела всего один раз. Она написала по памяти поразительно схожий портрет этого лица, так что и у нее, очевидно, существовала способность, которой в такой сильной степени обладал упомянутый выше художник.

Говорят также, что Тальма, выходя на сцену, мог усилием воли заставить исчезнуть для себя многочисленных зрителей, наполнявших театр; их места занимали в его воображении скелеты. Когда это происходило, его игра достигала такой силы и правдивости, такой жизненности, какой без этого, по его мнению, она никогда не могла бы достигнуть.

Эта крайне редкая способность тем драгоценнее, что может существовать рядом с полной невредимостью умственных способностей. Замечу однако же, что лицам, обладающим способностью объективировать умственные образы, следовало бы пользоваться ею с осторожностью, так как это не лишено своего рода опасности. В самом деле, Виганд сообщает, что художник, о котором мы говорили выше, стал впоследствии смешивать образы, созданные его волей, с реальными личностями.

Мы не найдем в этом ничего странного, если вспомним, что вследствие усилия воли или даже просто напряженного сосредоточения внимания на известном предмете деятельность любого из органов чувств может проявляться в крайних пределах. Слишком часто повторяющаяся деятельность этого рода и такой интенсивности влечет, наконец, за собой непроизвольную деятельность органа, и тогда за крайней степенью физиологической деятельности следует патологическое расстройство, наступает явление, относящееся, несомненно, к разряду болезненных. Значительный свет на раскрываемый предмет, без сомнения, проливает история о демоне Сократа.

Это – один из интереснейших вопросов, и к исследованию его мы приступим с особенным вниманием. Помимо интереса, связанного с самим явлением, тот факт, что Сократа, мудрейшего из людей, считают возможным заподозрить в умопомешательстве, представляется поклонникам философии чем-то в роде надругательства над гением – оскорбление, наносимое этому великому уму, задевает все человечество. Мы подвергнем факты тщательному исследованию и, надеемся, нам удастся доказать, что оскорбление, нанесенное учителю Платона, лишено всякого основания. Мы рассмотрим, может ли Сократ, как это легкомысленно было высказываемо, быть заподозрен в помешательстве на том только основании, что он получал указания от своего «гения». Мы исследуем также, в чем состояло это явление, игравшее видную роль в жизни знаменитого философа.

Чтобы решить оба вопроса, мы должны предварительно привести несколько цитат, относящихся к фактам, которые предлагаем рассмотреть. Мы заимствуем цитаты, главным образом, у Плутарха и Платона, описавших обстоятельным образом и со всеми подробностями явление, наблюдавшееся у Сократа и казавшееся ему результатом вмешательства гения .

«У Сократа, – говорит Плутарх, – по-видимому, был гений, который уже рано даровал ему способность особого предвидения. Это предвидение руководило его действиями. Оно освещало своим светом неясные дела, недоступные человеческому уму. В этих случаях демон говорил с Сократом, и божественное вдохновение управляло всеми его действиями».

Особенно поражало современников Сократа то обстоятельство, что он, благодаря своему гению, мог предсказывать будущее, а также еще неизвестные события; так, наприм., он предсказал гибель афинского войска в Сицилии. Афинское войско, действительно, погибло в Сицилии незадолго перед тем, и в Афинах никто решительно об этом не знал.

Нет ничего странного в том, что народ, создавший целый ряд существ, служивших посредниками между богами и людьми, считал эти случаи предвидения результатом указаний сверхъестественного существа. Разделял ли это мнение Сократ? Считал ли он то, что он называл голосом своего гения, – голосом сверхъестественного существа? Это не подлежит сомнению, и едва ли можно удивляться тому, что знаменитый философ разделял общепринятые в его время взгляды.

Как бы то ни было, несомненно, что Сократ слышал голос, в трудных случаях беседовавший с ним и дававший ему советы, мудрость и справедливость которых впоследствии подтверждалась опытом. Мы имеем здесь два различных факта – голос, слышавшийся Сократу, по его словам, и собственный взгляд Сократа на интересующее нас явление. Разберем оба факта, находящиеся друг с другом в тесной связи.

Что за голос слышал Сократ? Была ли это галлюцинация? Была ли это галлюцинация психическая или чувственная? Являлся ли Сократу зрительный образ в то самое время, когда он слышал голос? Как, наконец, понимать дар предвидения, который давали Сократу указания голоса? На все эти вопросы мы постараемся дать ответы, и задача наша в значительной степени облегчается той точностью, с какой знаменитый афинянин сам описал, что он испытывал в те минуты, когда Бог давал ему указания.

Зрительный образ, по-видимому, никогда не являлся Сократу, как можно судить по следующему отрывку из Плутарха: «Я часто бывал с ним, – говорит один из собеседников в Демоне Сократи, – когда люди утверждали, будто видят богов. Сократ объявлял, что это – обманщики. Но если кто-либо говорил, что слышит голос, то он внимательно прислушивался и оживленно задавал вопросы».

Следовательно, Сократу не являлись призраки, у него не было галлюцинаций зрения.

О характере слышавшегося Сократу голоса можно довольно верно судить по следующему отрывку: «Мне кажется, дорогой Критон, – говорит Сократ, – что я слышу все, что сказал, как Корибанты убеждены, что слышат звуки рогов и флейт, – и эти слова так сильно звучат у меня в ушах, что мешают мне слышать все прочее» .

Далее Сократ говорит: «Мне кажется, что Бог напомнил мне нечто… Плутарх, как и что? ты мне скажешь, надеюсь. Сократ: отвечать тебе буду не я, а божество. В ту минуту, когда я хотел переправиться через воду, мне явилось божественное указание, являющееся мне часто и всегда останавливающее меня. Я хотел уже идти, как вдруг с этой стороны я услышал голос, остановивший меня».

В другом диалоге Сократ говорит: «Милость, неба наделила меня с детства. Это – голос, который, когда я его слышу, отклоняет меня от моих намерений и никогда не побуждает меня к действию. Если мои друзья сообщают мне о каком-либо своем намерении, и я слышу голос, это – верное указание, что голос не одобряет намерения и отклоняет от него… Вы все, если хотите, можете узнать от Клитомаха, брата Тимарха, что сказал ему Тимарх перед смертью, постигшей его оттого, что он не послушался указания гения. Он вам скажет, что Тимарх обратился к нему со следующими словами: «Клитомах, я умру потому, что не хотел верить Сократу». Что хотел сказать этим Тимарх? Я вам сейчас объясню. Когда он встал из-за стола с Филемоном, сыном Филоменида, отправляясь убить Никия, в заговоре были только они двое. Вставая, он сказал мне: «Что с тобой, Сократ?» Я ответил ему: «Не уходи. Я слышал голос, являющийся мне обыкновенно». – Он остановился, но спустя несколько минут встал и сказал мне: «Сократ, я ухожу». Я опять услышал голос и вторично удержал его. Наконец, в третий раз, желая уйти незамеченным, он встал, не говоря мне ни слова; мое внимание было чем-то отвлечено, он ушел и совершил то, что привело его к смерти. Вот почему он обратился к брату со словами, которые я повторяю сегодня, а именно, что он умирает, потому что не хотел верить мне. Подобно повивальным бабкам, я ничего не рождаю сам в делах мудрости, – это делает дух, пребывающий во мне».

Я уверен, что всякий, сколько-нибудь знакомый с психофизиологией, прочитав приведенные выдержки, признает в голосе, который слышался Сократу, – истинную галлюцинацию, в некоторых случаях, быть может, чисто психическую, в других – несомненно чувственную. То место, где Сократ говорит о Корибантах, не оставляет на этот счет ни малейшего сомнения. Но как возникала эта галлюцинация? Каким образом слова, произносимые голосом, получали характер чудесного предвидения, приводившего в изумление современников афинского философа?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо припомнить факты из области бессознательной церебрации. Бессознательная работа мозга совершается у всех людей, но результаты ее, разумеется, строго соответствуют высоте ума. Нося вульгарный характер у обыкновенных людей, она порождает у людей, богато одаренных умственно, благороднейшие создания гения. Она – источник вдохновения поэта, меткого взгляда полководца. Мы имеем тут дело с ранее воспринятыми суждениями, открывающимися уму в нужный момент, или – вернее – с понятиями, элементы которых, так сказать, рассеяны и в данный момент объединяются, появляются неожиданно в форме готового суждения и кажутся тогда плодом истинного вдохновения. Эта скрытая работа мысли существует, как я уже сказал, у всех людей. Когда мы хотим подумать о вопросе, решение которого нас затрудняет, то доверяемся бессознательной работе нашего мозга, давая нашему суждению созреть. К работе того же рода, совершающейся во время сна, мы прибегаем в тех случаях, когда откладываем решение до следующего утра, полагаясь на то, что «утро вечера мудренее». Понятно, что время, необходимое для выработки суждений, приводящих к окончательному заключению, – которое одно только мы и видим – будет несравненно меньше у ума высшего порядка, подготовленного предварительной работой, и не может быть сомнения, что этого рода быстрые умозаключения и диктовали Сократу те решения, мудрость которых впоследствии подтверждалась опытом.

Что касается до голоса, передававшего Сократу его интуитивные суждения, то это явление будет вполне понятно, если мы вспомним, как часто наши мысли не только высказываются нами вполголоса, но и слышатся нам. По-видимому, возбуждение нервных элементов, вызывающее в нашем сознании символические образы, из соединения которых образуется мысль и суждение, распространяется двояким путем, – давая, с одной стороны, толчок деятельности голосовых мышц, с другой стороны, вызывая в области слуха состояние, близкое к галлюцинации. Факт этот особенно резко бросается в глаза, когда мы читаем произведения знакомого лица. Во время чтения, произнося про себя слова книги, слышишь в то же время звук, тембр голоса автора тем явственнее, чем более знаком нам его голос. Усильте немного этот резонанс мысли – и перед вами будет галлюцинация вроде той, в какой являлись Сократу мудрые суждения, приписанные им голосу гения. (См. кн. д-ра Симона: «Мир грез». Спб. 1890 г., стр. 119-126.)

 

2. Способность духа объективировать представления (галлюцинировать).

Сильного напряжения ума, энергической деятельности мысли достаточно, чтобы у лиц с известного рода организацией представления объективировались, относились во внешний мир. Во многих случаях этот факт составляет только крайнюю ступень и как бы высшее проявление интеллектуальной деятельности.

а) Когда Бальзак, описывая аустерлицкую битву, слышал крики раненых, пушечные выстрелы, ружейные залпы, когда Флобер, описывая сцену отравления г-жи Бовари ощущал во рту, как он сам рассказывал, вкус мышьяка , вызвавший у него два раза сряду рвоту, – то в обоих этих случаях ощущение было настолько сильно, что объективировалось.

б) Когда у Гете в поле зрения возникали образы, преображавшиеся и видоизменявшиеся до бесконечности, то здесь воля ученого сообщала созданиям его воображения яркость реального восприятия. Вот что говорит по этому поводу сам знаменитый поэт:

«Когда я закрывал глаза и, наклоняя голову, воображал, будто вижу в поле зрения цветок, то цветок этот не сохранял своей формы долее мгновения – он тотчас же разлагался, и изнутри его возникали другие цветы с окрашенными, иногда зелеными лепестками. Это были не натуральные цветы, а фантастические фигуры, правильные, как розетки скульпторов. Я не мог фиксировать этих созданий моего воображения, но явление продолжалось, пока я этого желал, точно так же, когда я представлял себе диск, окрашенный в различные цвета, из центра к окружности вырастали беспрестанно новые образы, напоминавшие фигуры калейдоскопа».

«Я имел случай, – говорит Мюллер, – в 1828 году беседовать с Гете об этом предмете, одинаково интересовавшем нас обоих. Когда я спокойно лежал в кровати с закрытыми глазами, не будучи, однако, погружен в сон, то часто видел фигуры, которые мог ясно наблюдать. Гете знал об этом и очень интересовался вопросом, что я тогда испытывал. Я сказал ему, что водя не оказывает с моей стороны никакого влияния ни на возникновение, ни на видоизменение этих образов, и что я никогда не видел симметрических фигур, ничего такого, что напоминало бы произведения растительного царства. Напротив, Гете мог по произволу задать себе тему, которая затем преобразовывалась непроизвольно, всегда, однако-же, подчиняясь законам гармонии и симметрии ».

в) Такого же рода факт сообщает немецкий психиатр Брозиус (из Бендорфа), произвольно вызвавший свой собственный образ. Образ позировал перед ним в течение нескольких секунд, но исчез тотчас же, как только Брозиус перенес свою мысль на себя .

В обоих случаях участие воли проявляется очевидным образом. Она вызывает, порождает – так сказать – галлюцинаторный образ. Обыкновенно, это явление бывает результатом усиленного сосредоточения мысли на умственных или нравственных вопросах.

г) Одна дама принадлежала в молодости к числу самых блестящих красавиц двора Людовика XVI. Воспитанная в строгих правилах, она часто упрекала себя за то, что дорожит своей красотой, что с удовольствием глядит на себя в зеркало, и нередко сосредоточивалась на мысли о смерти, которая навсегда уничтожит ее красоту. Однажды, после таких дум, она, взглянув в зеркало, увидела вместо своего лица мертвую голову, заменявшую в ее размышлениях прекрасное лицо, которым она гордилась.

д) Обращаясь к историческим фактам, мы здесь легко найдем примеры галлюцинаций, вызванных усиленной работой мысли в известном направлении улиц, совершенно здоровых в умственном отношении. Я позволю себе привести здесь несколько случаев этого рода.

Быть может, самым знаменитым видением древности следует считать видение, явившееся Бруту и рассказанное Плутархом. Брут не только видел призрак, но и слышал его голос, объявивший ему, что он – его злой гений и что они встретятся при Филиппах.

Если разобрать это видение, то легко убедиться, что оно представляет результат размышлений Брута над своим положением и положением его дела. Убийство Цезаря, не принеся пользы делу республики, вызвало междоусобную войну, и было много оснований ожидать, что свобода, которую Брут и его друзья хотели спасти, должна погибнуть, благодаря средству, избранному ими для ее спасения. Естественно, что Бруту эти события являлись в виде неприязненного решения рока. Убеждение это отождествилось в его уме с идеей о преследующем его злом гении – идеей, которая, наконец, объективировалась. Что касается до указанной призраком местности, где должна была решиться судьба (Брута и республики, то следует иметь в виду, что, как все патриции этой эпохи, Брут серьезно изучил военное искусство. Нет ничего удивительного в том, что призрак, созданный воображением полководца, указал на местность, в которой по стратегическим соображениям должна была, очевидно, произойти встреча обеих армий. Относительно полного душевного здоровья Брута не может быть сомнений, так как появление призрака нисколько не повлияло на образ его действий.

В римской истории мы находим еще один пример, похожий на вышеописанный. Мы говорим о призраке, явившемся императору Юлиану накануне его смерти. Юлиан в персидской войне не обнаружил обычной проницательности: он неосторжно подвигался вперед в неприятельской стране, позволил перебежчикам ввести себя в обман и колебался относительно выбора пути. Вскоре обнаружился недостаток в продовольствии, и Юлиан принужден был начать отступление при постоянных стычках с тревожившей его армию неприятельской конницей. Даже в эту тревожную и опасную пору он предавался по ночам размышлению и изучению великих писателей. В один из таких уединенных часов, когда Юлиан читал или писал, ему явился гений империи, которого он видел в Лютеции, прежде чем был провозглашен императором. Гений был бледен, грустен и удалился печальный, набросив покрывало на голову и на бывший у него в руке рог изобилия. В следующий день Юлиан был убит в сражении .

Все знают геройскую и полную несчастий судьбу Колумба. Окруженный тысячью препятствий, подозрениями, клеветой врагов, он никогда не теряет окончательно веры в торжество своего дела. Иногда грусть овладевала им, но упадок духа никогда не бывал продолжителен; его поддерживают глубина его надежд, величие его взглядов, несокрушимая вера в Провидение. По временам у этого великого человека задушевные мысли, в которых он черпал силу и бодрость в печальные часы, принимали осязательную форму, как видно из следующего факта, рассказанного Вашингтоном Ирвингом. Во время третьего своего путешествия, рассказывает американский историк, спустя немного времени после того, как был открыт заговор Гвевары и Мохики и участники его наказаны, Колумб, больной, поддался на короткое время отчаянию. В ту минуту, когда грустные мысли теснились перед ним и отчаяние его достигало крайних пределов, он услышал голос, сказавший ему: «О, маловерный! Не бойся ничего, не впадай в отчаяние. Я позабочусь о тебе… Семь лет данного тебе срока еще не прошло; здесь, как и во всем прочем, я не оставлю тебя». В тот же день, пишет Колумб, я получил известие, что открыта большая область с богатыми золотыми россыпями .

Рассказанные нами факты – а подобных фактов мы могли бы привести множество – не оставляют сомнения в галлюцинаторном характере образов, являвшихся Бруту, императору Юлиану и Христофору Колумбу. Должны ли мы считать их душевнобольными потому, что они верили в реальность своих видений? Разумеется, нет. Не говоря уже о том, что их образ действий указывает на полное их душевное здоровье, следует принять во внимание верования той эпохи, при которых вполне естественно было принять объективированные создания воображения за явления невидимого мира. То, что мы теперь, не колеблясь, называем галлюцинацией, носило в прошлом имя теней, и не следует терять этого из виду при оценке исторических фактов.

Мы должны поэтому допустить, что яркая идея, вопрос, на котором упорно сосредоточено наше внимание, картины, проходящие в воображении, могут у некоторых натур объективироваться при отсутствии всякой душевной болезни . (Д-р Симон: «Мир грез». Спб. 1890г., стр. 112-117.)