Часов в десять утра к Олегу зашел Феодал. Поболтал о всякой ерунде. Выпросил почитать «Бунт на «Эльсиноре» Джека Лондона и, уже уходя, вдруг вспомнил:

— Да. Я же вечером встретил этого… ну, секретаря ячейки. Он сказал: «Пусть Курганов утречком заскочит».

— Так чего ж ты молчал?! — возмутился Олег. — Мог и вчера сказать. А сейчас уже одиннадцать.

— Что я, обо всем помнить должен? Вспомнил и сказал…

Олег быстренько выпроводил Феодала и побежал к заводу.

— Поздно спишь! — увидев его, сказал Женя Стрельников.

— Я спал?.. Да я позже шести не встаю!

— Не лезь в пузырь. Шучу, — улыбнулся Стрельников. — Ты своего вожатого не забыл? Повидаться хочешь?

— Васю?! Да мы каждый день… А где он?

— В краевой больнице. За вами скучает. Сходи. Передай вот письмо. Ну и на словах: пусть, мол, держит хвост морковкой да поживей выздоравливает. Дел у нас по самые ноздри…

Олег забежал домой, отобрал три журнала «Вокруг света», где печаталась с продолжением приключенческая повесть «Сказание о граде Ново-Китеже» и по Сенной мимо горводопровода, мимо Софиевской церкви заторопился к Четырнадцатой линии, где находилась краевая больница.

***

Олег познакомился с Васей пять лет назад. Тревожное было время. Продавцы газет на Большой Садовой чуть не каждую неделю выкрикивали новые сообщения: «Англия заявила о разрыве дипломатических и торговых сношений с СССР…», «Экстренное сообщение! Вчера в Варшаве убит посол СССР товарищ Войков!..», «Бандитский налет на советское полпредство в Пекине!..», «Английские шпионы в Ленинграде!.. В партийный клуб брошены бомбы!.. Тридцать человек раненых!..»

Олег и его сверстники не разбирались в тонкостях мировой политики. Но твердо знали одно: богатеи всех стран точат зубы на СССР. Ребята ненавидели этих пузатых империалистов, которые сидят на мешках с золотом, обжираются, а их, советских, хотят сделать своими рабами.

Мальчишки бегали на митинги то к заводу «Жесть-Вестен», то к гвоздильному, то к заводу имени Октябрьской революции. Слушали выступления рабочих, кричали: «Долой провокаторов!». Пели со всеми «Наш паровоз, вперед лети…» А потом, потрясая деревянными саблями и ружьями, мчались в атаку на «белогвардейцев», громили маньчжурских бандитов-хунгузов…

Олег с Ленькой Семиным ремонтировали сломанные в дневном бою сабли, когда в калитку влетел взъерошенный Толька:

— На Крепостном сейчас манифестация будет!..

Что такое манифестация, не знал никто. Но разве можно пропустить такое! И они помчались к Крепостному. Народу тьма-тьмущая. Запрудили тротуары. Со всех дворов и прилегающих улиц высыпали. А но дороге идут комсомольцы с кимовскими значками на груди, пионеры в зеленых рубашках, молодые рабочие, фэзэушники. Над их головами знамена, надписи на кумаче: «Долой поджигателей войны!», «Да здравствует мировая революция!». Едва смолкнет оркестр, тотчас рассыпают четкую дробь пионерские барабаны, взмывают песни.

поет колонна механического завода.

залихватски, с присвистом, поют крепкие парни, планеристы аэроклуба в кожаных летных шлемах с громадными очками на лбу.

Над большой колонной молодых рабочих завода «Жесть-Вестен» звучит песня коммунаров:

Мальчишки пристроились кто к красноармейцам, кто к планеристам в шлемах, кто бежал впереди оркестра.

А Олегу больше всех понравилась колонна завода имени Октябрьской революции — вслед за комсомольцами со знаменем, двумя барабанщиками и горнистом впереди шагал большой пионерский отряд.

Олег несколько минут не сводил зачарованных глаз с золотистого горна в руках горниста. Вот бы ему такой!.. Но еще больше понравился ему скуластый, смуглый, как цыган, парень, которого пионеры звали Васей. Он то, обернувшись к строю, бросал шутку, то запевал песню, то, взмахнув рукой, начинал речевку:

— Кто шагает дружно в ряд?

— Это ленинцев отряд! — отвечали пионеры.

— Раз, два, три! — подсчитывал Вася.

— Пионеры мы! — гордо отвечал строй. — Мы фашистов не боимся. Пойдем на штыки!

— Когда война-метелица придет опять, — снова начинал Вася.

— Должны уметь мы целиться. Уметь стрелять!

— Раз, два! Все в ряд! — взлетал звонкий голос.

— Впе-ред, от-ряд! — чеканил красногалстучный строй…

И Олегу захотелось быть таким, как они. Шагать в строю. Научиться целиться и стрелять!..

— Вася! Давай нашу! Про Керзона! — закричали из рядов.

Вася не заставил себя упрашивать. Блеснул в улыбке белыми крепкими зубами и звонким голосом запел:

— Сдох Керзон, да сдох Керзон, да сдох Керзон, да сд-о-ох!

Пионеры пропели те же слова вместе. И вдруг, состроив удивленно-радостную физиономию, Вася обернулся к ним:

— Кто сдох?!

— Кер-зо-о-он! — грохнули ряды.

Будто еще не веря, что злейшего врага Советской страны лорда Керзона, о котором знали и которого ненавидели все, уже нет в живых, Вася спросил:

— Где?!

— В мешке! — с готовностью подсказали ему.

— Бей его по башке! — взмахнув кулаком, посоветовал Вася. И начал новый куплет, сочиненной самими ребятами песни: — Жив Литвинов, жив Литвинов, жив Литвинов, жи-и-ив!

Отряд с воодушевлением повторил за ним строчку.

— Жив кто?

— Лит-ви-но-о-ов! — радостно хором выкрикнули пионеры имя любимого всеми наркома иностранных дел.

— Где? — лукаво, будто экзаменуя их, спросил Вася.

— В Мос-кве! Ура-а-а! — восторженно закричали ребята…

Олег как пристроился к ним, так и прошагал рядом весь путь от Гимназической до деревянной трибуны, сооруженной на улице Широкой, где состоялся митинг протеста против поджигателей новой войны.

Стемнело. Где-то впереди прозвучала команда, и над морем голов, запрудивших площадь, вспыхнули сотни трепещущих факельных огней. Олег, как приклеенный, не отходил от Васи. И у трибуны оказался рядом с ним. Вася наклонился и спросил:

— Как тебя зовут?

— Курганов. Олег.

— Небось, в пионеры хочешь?

— Ага! — согласно закивал Олег.

— Ну, в пионеры тебе рановато. А в октябрята можно.

— А как это? — удивился Олег.

— А вот приходи завтра в пионерский клуб. Увидишь…

Олег пришел. И стал октябренком в звездочке при пионерском отряде, где Вася был вожатым…

***

Побродив по огромной территории больницы, Олег разыскал третий корпус, где в четвертой палате лежал Вася. Но строгая нянечка не хотела пускать:

— Утром надо было приходить. До двенадцати…

Пришлось Олегу наврать с три короба. Нянечка заохала, пожалела его и выдала белый халат, предупредив:

— Тихо, иди, как мышка! Не дай бог, дежурный услышит!

Олег на цыпочках пошел за ней по коридору.

— Яшнов! Проснись. К тебе брат из станицы Бессергеневской приехал, — подойдя к кровати у окна, тихо объявила няня.

— Какой там еще брат? Откуда он взялся? — сонным голосом спросил Яшнов. — И при чем тут Бессергеневская?

— Брата не признаешь? — всплеснула руками нянечка.

Яшнов повернул голову, увидел Олега, делавшего ему знаки, сообразил все, обрадовался:

— Олег! Братишка! А я тебя ждал! — Он обнял Олега за плечи забинтованной рукой и, когда довольная нянечка вышла, закидал вопросами: — Ну, как наш отряд… ребята?.. Что делали летом?.. Как школа?..

— Ты о себе скажи! Почему лежишь тут? Что с рукой? — спрашивал обеспокоенный Олег.

— Потом, потом! — перебил Вася. — Выкладывай сперва ты.

Олег охотно рассказал все. Вася до слез смеялся, когда Олег на закуску изобразил в лицах истории с кирпичами и с покраской крыши.

— Ну а что с тобой? — нетерпеливо спросил Олег.

— Да ничего интересного, — неохотно начал Вася…

Две недели назад Яшнов из Армавира, куда крайком комсомола послал его для укрепления аппарата горкома, поехал с группой комсомольцев в станицу Урупскую. Три дня ходили они по дворам кулаков. Длинными стальными щупами искали ямы, где кулаки прятали зерно. Работа шла успешно. Из найденных ям вывезли около трехсот пудов пшеницы.

Ночью, немного опередив товарищей, Яшнов шел из стансовета после собрания. Остановился прикурить. И тут кто-то из-за угла сарая метнул в него вилы-тройчатки…

Услышав за сараем шорох, он успел только податься назад, и вилы, которыми целили в грудь или в живот, попали чуть ниже и правей, пропоров двумя зубьями бедро и кисть руки.

Тотчас подбежали товарищи. Но в безлунную ночь найти преступника не удалось… Яшнова отправили сначала в Армавир, а потом, по его просьбе, перевезли в Ростов…

— Такая глупая история, браток. Понимаешь, я бы уже давно поправился, — виноватым тоном говорил он, — да вилы же черт те в чем вымазаны были. Получилось воспаление. Вот и лежу колодой. Врачи говорят, если встану до времени, то в лучшем случае еще месяца два проваляюсь. А то и совсем ногу оттяпать придется… Ты вот что. Пацанам про все это ни гу-гу! Нечего их будоражить. Потом, что нужно, я сам расскажу. А Стрельникову ответ я сейчас нацарапаю.

Не только нога, но и рука, видно, сильно донимала Яшнова. Пока он, кривясь от боли, писал, Олег его рассматривал. Скуластое лицо Яшнова похудело, темные глаза ввалились. Смуглая кожа так обтянула похудевшие пальцы, что вырисовывался каждый сустав и жилка.

— Вот. Передай Женьке Стрельникову. — Вася протянул Олегу сложенный листок. — Что тебе еще сказать? Дня через три-четыре забегай, как время будет. В отряде держи чуть построже, но палку не перегибай… Да, тебе ведь в декабре пятнадцать стукнет?.. Так учти: рекомендация за мной. И сам готовься. Почитай хорошенько устав и программу… Ну, бывай!..

***

Возвращался Олег из больницы уже другим путем: по Новочеркасскому шоссе, а потом по Лермонтовской. Проходя мимо школы, увидел на двери листок.

ОБЪЯВЛЕНИЕ

Ученики школы, желающие заниматься в кружке духовых инструментов, могут записаться у завклубом завода имени Октябрьской революции.

Завком.

«Выходит, и я могу? — еще не веря своему счастью, подумал Олег. — Наверно, я что-то не так понял. — Волнуясь, перечитал еще раз. Нет. Все было так. Но тотчас кольнула тревога: — У школы-то не был дня три. Может, объявление висит давным-давно и все желающие уже записались?..»

Олег всегда завидовал тем мальчишкам, которые умеют играть на гитаре, на мандолине, да на чем угодно! Но инструмента у него не было.

Нет. Неправда. Был… Еще в двадцатом году, когда Олегу было всего два года, отец подарил ему скрипку, которую купил на базаре у старого еврея.

— Хватит, — сказал он маме. — В нашем казачьем роду от веку все хлопцы с измальства держали в руках саблю. И помирали, войдя в годы, тоже от сабли или от пули. Хватит!.. Вот добьем белую контру в России. А там и Мировая Революция всех буржуев сметет на помойку. И начнется жизнь такая красивая, что и помирать никому не захочется. Пусть Олег наш музыкантом будет. Пусть веселит душу человеческую. Правильно я говорю, Вера?

И мама стала мечтать, как Олег вырастет и станет знаменитым музыкантом. Ей даже сны про это снились.

Года через два повела она Олега к учителю музыки. Старик попросил Олега спеть песню. Олег спел «Смело, товарищи, в ногу!». Учитель похвалил. Потом проиграл на пианино незнакомую мелодию. Олег точно повторил ее голосом.

— У вашего сына отличный слух! — сказал старик маме. — Теперь посмотрим ваш инструмент…

И тут оказалось, что скрипка для Олега слишком большая. Ему нужно совсем крохотную, «четвертушку».

Мама с Олегом ушли расстроенные.

Когда Олег еще подрос и скрипка была ему, пожалуй, впору, на них свалилось это ужасное горе: в Средней Азии в бою с басмачами погиб отец. Было не до музыки. А через полгода, когда горе чуть притупилось, у Олега появился крохотный брат Мишка. И учиться играть так и не пришлось: не было денег, чтобы платить за уроки. Так и висела скрипка в траурно-черном футляре с потемневшими медными застежками.

***

Олег вбежал в полутемную комнатку за клубной сценой, заваленную декорациями. Огляделся — никого.

— Курганов! Чего озираешься? Двигай сюда, раз пришел.

За бутафорскими соснами у окошка лежал на табуретках подрамник с натянутым на нем кумачом. Человек в аккуратной синей спецовке с рукавом, пристегнутым к карману английской булавкой, склонив набок седеющую голову, старательно выводил на нем правой рукой белые буквы:

ТОВАРИЩ СТОЙ И ПОДУМАЙ: ВСЕ ЛИ ТЫ СДЕЛАЛ, ЧТОБЫ ВЫПОЛНИТЬ НАШИ РАБОЧИЕ ОБЕЩАНИЯ К 15-Й ГОДОВЩИНЕ ОКТЯБРЯ

— Сейчас закончу, — сказал он, продолжая работать кистью. — Ну как? Здорово получилось? — спросил он, поставив вопросительный и восклицательный знаки.

— Здорово. Только там, дядя Гриша, есть маленькая ошибка.

— Вот те раз! — встревожился завклубом. — Я с бумажки списывал. Сам главный инженер проверял!

— После слова «товарищ» запятая нужна, — настаивал Олег. — Обращение всегда выделяется.

— Обращение… обращение, — проворчал дядя Гриша. Торопясь, надел очки. Вгляделся в текст на бумажке и с досадой хлопнул здоровой рукой по боку. — Верно! Есть запятая. Чтоб ей ни дна ни покрышки! Видишь, на жирной линии замаскировалась. А я, дурень, без очков не разглядел… Ну ты, брат, гра-мо-те-е-ей!.. Ты зачем ко мне?

— В кружок духовых инструментов… Что, опоздал уже?!

— Как же! Такой пострел опоздает! — улыбнулся завклубом. — Объявление-то я с полчаса как повесил, А ты здорово хочешь? А то бывает, сегодня «хочу», а завтра «не хочу». Нам в оркестр люди верные нужны.

— Да я, знаете, как мечтал! На корнете!

— Ну, смотри. Спросим. — Он придвинул блокнот, придавил его тяжелым пресс-папье, чтоб не сдвинулся. — Значит, так. Первым номером будет у нас… Курганов… Вот, записал тебя. А теперь дуй в амбулаторию… Как зачем? Пусть напишут, что играть можно. А вдруг легкие слабые… Ну, ладно, ладно. Все это ты врачу скажешь… Да, вот еще что. Испытание потом пройти придется. Со слухом у тебя как? Медведь на ухо не наступил?..

***

Олег с Сенькой и Абдулом, Иван, Толька, Ленька Семин и еще с полсотни мальчишек из четвертой трудовой школы, вооружившись справками от врача, осаждали клуб:

— Дайте нам инструменты!..

— Понимаете, пацаны, тут такая заковыка вышла. Сдали эти архаровцы инструменты. А оно выходит, Федот, да не тот! Трубы есть, а играть на них нельзя, — объяснял дядя Гриша. — Вот дадут мне подводу. Отвезу их лечить.

— Не надо подводу! Сами отнесем! — закричали мальчишки.

В тот же день, возглавляемые дядей Гришей, они гордо прошли через весь город, бережно неся искалеченных медных страдальцев, до музыкальной мастерской в Соборном переулке. А потом ежедневно бегали узнавать, как продвигается ремонт.

— Три альтушки уже починили!.. Баритону с басом такие мундштуки выточили — закачаешься! Как золотые!.. Барабан заклеили — и не поймешь, где прорван был!..

Но «архаровцы», как презрительно называл дядя Гриша прежних оркестрантов, подложили еще одну свинью — не вернули самые нужные ноты для партии баритона и корнета…

— Арабские номера! — сердито сказал заведующий клубом. — Ничего они не потеряли. Просто новому оркестру палки в колеса вставляют. Ну ладно. Сами напишем. Достаньте только нотную бумагу.

Посланцы дяди Гриши избегали все магазины. Но оказалось, что нотной бумаги в городе нет уже второй год. Тетради в клеточку, в линию, для рисования — были. Их по школам распределяли. А вот нотной бумаги — ни листочка.

— Что же теперь делать? — сокрушался завклубом. — Придет товарищ капельмейстер, а писать-то и не на чем.

— Покажите нам ноты, — попросил Сенька.

Он полистал тетрадку, пошептался с Олегом и заявил:

— Сделаем! Товарищ капельмейстер и не отличит их от настоящих. Только блокнотов купить надо и тушь черную…

Через пару часов производство нотной бумаги уже шло вовсю. Сначала к Сеньке с Олегом присоединился еще с десяток добровольцев. Но вскоре завклубом их выпроводил:

— Гуляйте, торопыги, гуляйте! Нечего бумагу переводить. Тут дело тонкое. Терпение нужно.

Работа продвигалась медленно. Пока наметишь карандашом линейки да проведешь тушью тонкие линии нотного стана…

Под вечер в клуб заглянул Немтырь. Постоял за спиной у Сеньки и потянул его за плечо, выкрикивая гортанно:

— Пп-ф-ф! Пло-хо! Я-а-а! Бысс-ты-ро! Бысс-ты-ро!

— Дай ему попробовать, — сказал Олег упиравшемуся Явору. — Ведь все равно не отстанет.

Алешка наложил на тетрадь листок старых нот. Выдернул из козырька фуражки булавку. Раз! Раз! Раз! — проколол ею концы черных линий и… пока Олег линейкой и карандашом разметил и расчертил тушью строчку, Алешка закончил восемь!

— Во! Алешка! — похвалил Олег, показывая ему большой палец и досадуя, что сам не догадался размечать булавкой.

Довольный Немтырь похлопал Олега по плечу и гордо удалился. А работа двинулась чуть не в десять раз быстрей.

Утром, едва уборщица открыла двери клуба, они с новыми силами принялись чертить четкие линии нотных станов.

— Вот, товарищ Трофимов, — послышался голос завклубом. — По-ударному работают. Глядите, как насобачились, — и похлопал по изрядной пачке готовых нотных тетрадей.

Олег поднял голову. Рядом с завклубом стоял высокий человек в военных брюках галифе, заправленных в хромовые сапоги. Жилистая, морщинистая, как у черепахи, шея высовывалась из просторного ворота гимнастерки, туго перетянутой командирским ремнем. Тонкая, загоревшая на солнце кожа обтягивала острые скулы. Блекло-голубые большие глаза казались тусклыми, равнодушными, будто дремали.

— Знакомьтесь, хлопцы. Это ваш руководитель оркестра. Почти всю гражданскую в одном полку прошли. Пока я, значит, того… не выбыл по случаю руки.

Мальчишки вскочили. От этого человека зависело все! Вот скажет, что ты не годишься, — и прощай, оркестр!

— Трофимов! — сказал руководитель оркестра и, как взрослым, протянул руку сначала Олегу, потом Сеньке.

— А как вас… ну, по-другому называют? — спросил Явор.

— Так и называйте — товарищ Трофимов, — улыбнулся он. — А по-другому — капельмейстер, — и тотчас с интересом стал рассматривать нотные тетради. — Ого, наворочали! Да чистенько как. Мо-лод-цы! Вижу, толк из вас будет.

***

Утром первого сентября Олег отправился с Мишкой в школу.

Мишка шел напыженный, торжественный. Солидно покачивал черным блестящим портфельчиком. В отутюженных мамой длинных брюках и в новой сатиновой рубашке.

Представив Мишку учительнице, Олег отошел с ним в сторону и зашептал на ухо:

— Смотри. Первый день — это все! Как поставишь себя, так дальше и пойдет…

— Ладно, Лель. Ты мне это уже говорил, — тоже на ухо ответил Мишка. — Ты лучше скажи, драться в школе можно?

— Сам не задирай… ну, а если лезть будут, дай сдачи.

— А если здоровый полезет? Он же меня победит.

— Дурачок. Победит не тот, который здоровый, а тот, кто не испугался. Понял?

— Ага, Лель. Я не испугаюсь… Ну, ты иди, иди. А то мое место займут. — И он побежал к первакам, которых молодая учительница пыталась выстроить в две шеренги.

А Олег поспешил в заводской клуб. У него сегодня тоже первый день учебы: организационное собрание оркестрантов.

***

— Товарищи, — сказал дядя Гриша, — вы все записались добровольно. Никто за руку вас не тянул. Значит, заниматься должны прилежно, сознательно. Завком очень на вас надеется и ставит ударную задачу: за одиннадцать шестидневок научиться играть так, чтобы рабочие завода в день пятнадцатой годовщины Октября пошли на демонстрацию со своим оркестром.

И еще хочу напомнить. Знаете, почему завком разогнал прежний оркестр?.. Не знаете. Так я вам скажу. Совесть они потеряли, вот что. За деньги на стороне играть — они с дорогой душой. А как для рабочих вечерок потрудиться — тот заболел, этот не пришел. Каждый из себя фон-барона корчит. В ножки ему кланяйся… Так вот. Чтобы ничего такого не было. Мы вам инструменты даем хорошие, учителя первейшего, товарища Трофимова, пригласили, чтобы из вас музыкантов сделать. И все прочее… Никогда не забывайте, что вы дети рабочих, и наипервейшее дело для вас — железная пролетарская дисциплина!

Трофимов встал, оглядел ребят и заявил:

— Слышали, что Григорий Степанович сказал?.. Митинговать не будем. Времени у нас мало, а дела по самую макушку. Начали. Подходи за инструментами…

Первым, кого увидел Олег, возвращаясь из школы с корнетом под мышкой, был Валя Проскурин.

— Кем же ты хочешь быть? Утесовым? Или знаменитым трубачом Яшкой Скоморовским? — пошутил он. — Ну-ка покажи. — Валя покрутил трубу в руках. Осмотрел колена, попробовал, как ходят клавиши. Похвалил: — Хорошая машина. Мне такие починять приходилось. Где же ты дудеть собираешься?

— Наверно, в сарае. Тут же ругаться будут.

— Ну что ты! В сарае не годится. Темно. Грязно. И все равно головы у соседей опухнут от твоей дудки… Знаешь, что? Давай в чуланчике. А чтобы не слышно было, я тебе сурдинку сделаю. Есть у меня заготовка. Трубач когда-то заказывал, да так и не взял… А ты к нам на завод работать после школы не раздумаешь, когда музыкантом станешь?

— Что ты, Валя! — удивился Олег. — Это совсем другое. На завод я пойду обязательно…

***

— Музыканту мало иметь хороший слух и желание играть. Надо еще быть аккуратным и настойчивым, — говорил Трофимов и на каждом занятии повторял: — Работать. Работать, ребята. Главное — работать!

Ребята учились извлекать из непослушных инструментов не гусиное шипение, не звериный рык, а чистые звуки и именно те, которые требовались. В клубе, в мастерских школы, в полусотне домов, разбросанных на несколько кварталов вокруг, гремели нескончаемые гаммы — мальчишки осваивали азбуку.

Но вот из звуков-букв стали складываться коротенькие музыкальные фразы. Они становились длинней, соединялись. И уже любой мог различить штрихи знакомых мелодий. День ото дня они становились ясней, чище, наливались силой, получали какую-то выпуклость и будто бы даже цвет.

Хотелось скорей играть! А Трофимов все беспощадно гонял по азам, заставлял сотни раз повторять опротивевшие упражнения.

— Чего он придирается? — возмущались мальчишки. — Так мы никогда играть не научимся!

Олег, которого капельмейстер на первом же занятии назначил старостой, отмечал в своей тетради все меньше присутствующих и думал с тревогой: «А что, если все разбегутся?» Но Трофимов оставался все таким же: строгим, подтянутым, говорил всем «вы», никогда не повышал голоса.

— Не вешайте кос. Все идет, как надо, — говорил он Олегу.

И, удивительное дело, Олег заметил, что чем меньше оставалось музыкантов, тем интересней проходили репетиции и том больше они успевали продвинуться вперед.

***

В слесарную с альтушкой в руках ворвался Феодал:

— Гля! Вы уже здесь?! — заорал он. — А я слышу — тихо. Вот, думаю, лафа? Наверно, наш капельдудкин заболел.

Ванька Руль и Сенька делали ему предостерегающие знаки.

— Да плевал я на его бемоли и диезы! — хорохорился Толька.

— Замолчи! — вскочил Олег. — Занятия еще в восемь начались. Забыл? — и кивнул куда-то в сторону. — Ты краковяк выучил?

— Да брось ты, Курган! Слушай лучше, какую я песенку сочинил. — Он стал в позу оперного певца и, гримасничая, запел:

Правда, здорово получилось?.. А альтушку, староста, могу хоть сейчас отдать. Дурак я ему — квакать с утра до ночи!

— Правильно решил, — раздался негромкий голос Трофимова. — Давай сюда альт… И до свиданья.

Увидев наконец Трофимова, Феодал на миг растерялся. Но тотчас, напустив на себя вид незаслуженно обиженного, положил на черное железо слесарного верстака играющий золотыми бликами альт, пробурчал:

— А что… Я могу, раз вы приказываете, — а, отойдя подальше, вдруг выкрикнул: — Подумаешь, испугал! — и хлопнул дверью.

Мальчишки зашумели, посыпались угрозы в адрес Феодала.

— Все, — спокойным и будто даже веселым голосом остановил их Трофимов, — комплектование оркестра закончилось. Раскройте ноты на шестнадцатой странице. Нашли?.. Попробуем сыграть вместе туш. Приготовились… И-и-и…

В этот день Олег поставил в тетради двадцать две птички — ровно столько, сколько было инструментов в оркестре. К концу репетиции он ощутил что-то новое, радостное. Хотя радоваться будто бы и нечего — ведь Тольку выгнали. Но радость не исчезала. Собирая ноты, по лицам ребят он видел, что и они чем-то возбуждены. Никто не хотел уходить домой. Все захотели проводить Трофимова до трамвая. Пошли гурьбой и по дороге говорили, говорили. А Трофимов отвечал на вопросы и загадочно улыбался…

Так Олег и не понял, в чем дело. А дело было в том, что они сегодня впервые играли вместе. Каждый из них занял в общем хоре свое место. Теперь от каждого зависело, как этот хор зазвучит: так, что и слушать будет стыдно, или дружно, весело, красиво.

***

Первым сообщил эту весть Валя Проскурин. Рано утром Олег встретился с ним у бассейна на Красноармейской. Набрав воду в ведра, они вместе пошли к дому.

— Радио вчера вечером слушал? — спросил Валя.

— Нет. Пришел поздно. А потом играл до двенадцати.

— Передали, что на Урале кулаки убили двух мальчишек.

— Не может быть! — вскрикнул Олег.

— Сейчас все может быть, — зло сказал Валя.

Олег спрашивал у ребят, перед уроками разыскал преподавателя обществоведения. Но и Ковалев еще ничего не знал.

Спустя несколько дней сообщение об этом появилось в «Большевистской смене», в «Пионерской правде» и в «Ленинских внучатах». Газеты писали, что 3 сентября 1932 года в глухой таежной деревне Герасимовке на Северном Урале кулацкой бандой зверски убиты четырнадцатилетний председатель пионерского отряда Павлик Морозов и его девятилетний брат Федя.

Ко второй смене школа гудела. Уроки шли кое-как. Перемены походили на митинги. Собирались кучками в коридорах и классах. Читали и пересказывали газетные сообщения.

На завтра был назначен общешкольный митинг. Абдул, Толька, Иван, Ленька Семин, Галка Студенцова, Нина, Сенька Явор, сбившись кучкой вокруг Олега, стояли в коридоре у окна, когда к ним подошел Ковалев.

— Курганов. Вашему отряду поручается подготовка митинга… Ты сам-то выступать будешь?

— Конечно, Александр Васильевич.

— Мы все будем! — зашумели вокруг.

— Ясно, — кивнул Ковалев. — Хорошо бы еще портрет Морозова. Да где взять? Фотографы за день не сделают.

— Александр Васильевич, — протиснулся вперед Явор, — дайте газету. Я с фотографии по клеточкам перерисую!

— Сумеешь? — с сомнением спросил Ковалев.

— Сенька, знаете, как здорово рисует!.. Он постарается!.. Сделает! — поддержали его друзья.

Сенька старался. Почти всю ночь не спал. Зато к полудню на стене в коридоре второго этажа, обвитый черно-красной траурной лентой, появился портрет Павлика Морозова. Темно-русый лобастый мальчишка в сдвинутой на затылок фуражке, с красным галстуком на груди, упрямо сжав губы, из-под густых сросшихся бровей в упор смотрел на собравшихся на митинг ребят. От этого взгляда становилось тревожно. Он будто спрашивал: «А ты с кем?» И каждый должен был на этот вопрос ответить. Прямо и честно.

Ковалев открыл митинг и предоставил слово Курганову.

— Ребята, — охрипшим вдруг голосом начал Олег, — Павлик Морозов был таким же пионером, как мы. Он хорошо учился в школе, очень любил читать книги. И свою мать обучил грамоте. У него было много друзей, и когда в деревне Герасимовке был создан пионерский отряд, ребята избрали его председателем. Павлик не мог стоять в стороне и смотреть, как в его родной деревне кулаки срывают хлебозаготовки, прячут зерно, гноят его в, ямах и подбивают крестьян-единоличников делать то же самое. Он не побоялся выступить на общем собрании жителей Герасимовки и разоблачить врагов Советской власти. Пионерский отряд помогал беднякам искать спрятанный хлеб и сдавать его государству… Люто возненавидели Морозова за это кулаки. Они подстерегли его в лесу и зверски убили. Вместе с Павликом они убили и его братишку Федю, которому еще не исполнилось и девяти лет…

Вслед за Олегом выступили Ленька Семин, Галка Студенцова, Иван Углов и другие ребята.

Нина дома записала все, что хотела сказать, на бумажку. А когда ей дали слово, растерялась:

— Кто же они?.. Такого вот маленького мальчишку, — она указала на стоявшего впереди всех Мишку Курганова, — ножом… Это звери, а не люди!.. Разве таким можно жить?! — И, не желая при всех разреветься, убежала из зала.

Когда Галя Студенцова зачитала проект резолюции, вскочил Ванька Руль:

— Чего это там так гладко написано? Вот видите — «Пионерская правда». Слушайте, что она пишет: «Ежедневно в редакцию поступают десятки протестов против зверского убийства… Со всех концов Советского Союза приходят эти протесты. В них пионеры и школьники требуют расстрела кулаков — убийц пионеров». Вот и нам нужно так прямо и сказать!..

После того как резолюцию подписали все присутствующие, ее отправили в краевую пионерскую газету «Ленинские внучата».

***

Оставшиеся до праздника шестидневки пролетали стремительно, как курьерские поезда. Суток явно не хватало. Занятия в школе, пионерские, домашние дела, уроки, репетиции оркестра и тренировки, тренировки. Каждую свободную минуту Олег использовал, чтобы поиграть на своем красавце корнете-а-пистоне.

Возвратясь из школы, он брал корнет с сурдинкой, сделанной Валей, шел в чуланчик, зажигал коптилку и играл до десяти, а когда и до полуночи. Мерзли пальцы: чуланчик не отапливался. Глаза еле различали ноты: коптилка светила слабо. Но все это пустяки. Главное — он играл! Мягко, чуть слышно звучал корнет. Он играл и сам чувствовал, что с каждым разом получается все лучше…

Наконец настало шестое ноября. Прихватив черную сумку с корнетом и приказав Мишке до прихода мамы из дома никуда не отлучаться, за полтора часа до срока он побежал в клуб.

Подтянутые, принаряженные, с начищенными до золотого сияния трубами почти все оркестранты уже были в сборе. Не выдержал, минут за сорок раньше пришел и сам Трофимов.

Ребята рассматривали в фойе портреты ударников завода.

— Глянь, Олег. Это же портрет дяди Гриши! — громким шепотом сказал Сенька. — Как он сюда попал? Ведь он завклубом…

— Вот те на! — обернулся к ним пожилой мужчина. — Григорий Степанович и есть рабочий и самый настоящий ударник труда. Клубом он по доброй воле заведует. Нанимались тут всякие проходимцы. Пришлось выгнать. Тогда завком и попросил его клуб принять. А работает он у нас в механическом. Токарем.

— Он и нам в школьную мастерскую помог токарный станок достать! — вспомнил Олег.

— Помог! — усмехнулся рабочий. — Да он его по винтику, по шестереночке с комсомольцами собрал. Хотели в утиль сдавать. Считай, одна станина-то и была целая.

— Как же он все успевает?.. И без руки же!..

— А вот так. Ну, приспособления кой-какие к его станочку мы, конечно, сделали. Да не в этом суть. Главное, человек он какой! Ведь у него, — рабочий оглянулся и, понизив голос, сказал: — несчастье у него, ребята. Белогвардейцы всю семью в хате сожгли… Вот Гриша и старается всегда на людях быть. Домой, считай, только спать и ходит…

А через несколько минут к ним подошел сам дядя Гриша:

— Привет музыкантам! Все в сборе?.. Ну и добре. Что вы на меня уставились? — удивился он. — Главное — не робейте!

Второй раз за вечер удивил мальчишек Григорий Степанович. Он и будто не он. Перед ними стоял среднего роста человек в военном френче, с маленькими усиками. А над левым карманом отсвечивал рубиновой эмалью орден боевого Красного Знамени.

Сколько раз Олег представлял себе момент их первого выступления. Но когда Григорий Степанович по поручению завкома объявил торжественное собрание рабочих и служащих завода имени Октябрьской революции, посвященное пятнадцатой годовщине Великого Октября, открытым, у него задрожали руки.

Торопливо вскинул корнет к губам, и только предостерегающий взгляд Трофимова остановил, не дал выскочить вперед, начать раньше времени.

Капельмейстер взмахнул палочкой. Тишину зала заполнили первые величественные звуки «Интернационала». И, догоняя их, сотни вставших единым порывом людей запели гимн:

Первый куплет Олег играл совершенно автоматически. Пальцы сами нажимали клавиши. Голоса своего корнета он не слышал. Да и никто из ребят не слышал своих труб. Только по улыбающемуся лицу Трофимова, который иногда отнимал от губ свой корнет, они понимали, что все идет нормально, и постепенно успокаивались, приходили в себя.

Когда угас последний звук, и все опустились на свои места, души мальчишек опалило восторгом. Они были готовы закричать «ура». Но Трофимов и тут предостерег: подмигнул и показал рукой — спокойно. Переглядываясь, озорно поблескивая глазами, ребята поерзали на стульях и затихли…

После торжественного собрания и перерыва публика повалила в зал смотреть концерт самодеятельности. А оркестрантов пригласили в столовую. Веселые молодые девушки мигом поставили перед ними по глубокой тарелке румяной жареной картошки с двумя котлетками сверху и двумя кусочками ослепительно белого хлеба, по бутылке наилучшего из известных ребятам напитков — ситро «Крем-сода».

— Ох ты-ы! Картошка на сале… Слышишь, как пахнет!.. И котлеты, братва, мясные! — радовались мальчишки.

Они дружно навалились на еду. А девушки тем временем положили перед каждым по объемистому кульку. В них оказались подарки: сатиновые галстуки, круглые коричневые пряники с начинкой из арбузного меда, нардека, фруктовые карамельки и по паре шоколадных конфет «Турксиб».

Шипела пузырьками, искрилась в стаканах «Крем-сода». Хрустели на зубах конфеты. За столом стало весело. Олег вместе со всеми накинулся на еду, но ел одну картошку, а котлеты и белый хлеб оставлял на потом, двигал и двигал к краю тарелки. «Эх, Мишку бы сюда!» — подумал он. Накрыл котлеты хлебом и аккуратно завернул в газету.

Заметив это, Сенька поперхнулся. А когда откашлялся, сказал:

— Я тоже хотел… Все время думал. А как стал «Крем-содой» запивать, так и забыл.

— Как можно мама забывать?! — с упреком сказал Абдул, — Себя крепко любишь, да? — и с гордостью показал нетронутый кулек со сладостями для детей брата.

— И я конфет понесу. Она любит! — оправдывался Сенька. Закрутил полупустой кулек и спрятал от соблазна под стол.

Когда Олег с ребятами вышел из столовой, Мишка, будто услышав его зов, поджидал у входа в фойе.

— Держи, братишка. Тащи домой. Там с мамой разберетесь. Да не разворачивай. Растеряешь — голову оторву!

— Не-е! — пообещал он, заталкивая сверток за пазуху. — Лель, а потом я можно опять сюда прибегу?

— Ладно. Если мама позволит.

— Позволит! — Мишка подскочил от радости и, набирая скорость, скрылся за углом…

Ну и сыграли же они, когда начались танцы в фойе. Самые отчаянные танцоры сорвались с мест, едва оркестр заиграл краковяк. Его сменила стремительная наурская. А когда поплыли задумчивые звуки вальса «На сопках Маньчжурии» — у стен никого не осталось, танцевали все.

Обычно строгий, Трофимов был неузнаваем. Уж теперь-то его глаза не казались усталыми и сонными. То возьмет у Абдула его тенор, то у Ивана — баритон, то у Сеньки — альтушку. Он подмигивал ребятам, подбадривал. Даже сейчас продолжал их учить. Учил играть, учил держаться молодцом, не показывать виду, что тебе порой совсем нелегкой непросто.

Около одиннадцати, когда стали расходиться, оркестр так грянул «Колонный марш», что дрогнули стекла…

— Ну, теперь я за демонстрацию спокоен, — сказал им дядя Гриша. — Спасибо. Показали товар лицом.

А Трофимов каждому из оркестрантов, прощаясь, пожал руку:

— Молодцом, ребята. Кое-что у нас получилось. Чуточку, правда, но получилось. Выспитесь хорошенько. А завтра к восьми утра чтоб все, как штыки, тут были…

Ноябрьский ветер продувал насквозь. С неба срывались редкие снежинки. Мальчишки, поблескивая трубами, разбежались в разные стороны.