СЮРПРИЗ

Шоссе — главная и по существу единственная улица селения. Вдоль него цепочкой растянулись дома и сады. Дома, что выше, добротней и красивее, белокаменной грудью наступают на шоссе, выставив вперед железные копья оград. Кажется, что они вот-вот тронутся с места, подомнут под себя узенький, выложенный серыми каменными плитами тротуарчик, перешагнут через кювет и плюхнутся на горячую щебенку шоссе, загородив всем дорогу. Это дома бывших богачей: владельцев магазинов, бойни, сельского старосты, крупных спекулянтов, торговцев фруктами и рыбой. Но таких домов немного. Большинство домишек прячется в глубине садов, будто стыдясь своего убогого вида, своей бедности и преждевременной старости. От шоссе они отгородились темными, в мальчишеский рост высотой, заборами из веток колючего кустарника, кое-где — потемневшим от времени редким штакетником.

Хотя еще только восемь часов утра, солнце уже высоко поднялось, высушило росу на кустах и травах, а теперь старательно прогревает синевато-зеленый тонкий слой воды у морского берега, громадные зонты орехов, величественные пирамиды медноствольных сосен, взъерошенные шапки мелколистной акации.

Слышен шум многих голосов. Всплески песен. Растянувшись, идут к морю пионеры лагеря «Металлист». Отрядные колонны по четыре то сжимаются в плотный прямоугольник, то растягиваются, как мехи огромной гармошки. Путь длинный. Никому не хочется соблюдать равнение, идти в ногу. Большинство ребят в одних трусиках, без маек. Девочки — в коротких синих шароварах и белых майках или блузках.

Сотни одетых в тапочки, а то и просто босых ног, поднимая легкие облачка пыли, шагают по шоссе. На головах белые панамки, почерневшие от солнца и пыли широкополые соломенные шляпы, пышные восточные тюрбаны из полотенец. Взоры устремлены вперед, туда, где за лентой шоссе, за кустарником, за высокими соснами, скрывается оно — самое лучшее, ласковое, вечно желанное, манящее к себе прохладой море.

Там, где шоссе круто виляет вправо, почти вплотную к подступившим горам, на узеньком тротуаре перед новой калиткой из желтых дощечек стоит невысокая женщина в коричневой юбке и просторной кофте. Из-под порыжевшего темного платка на висках выбиваются седые прядки волос. Глубокие прямые морщины на лбу и щеках придают ее лицу какой-то величавый и вместе с тем скорбный вид. Отдельно живут большие выпуклые с голубоватыми белками черные молодые глаза. У колючего заборчика торчат из земли два почерневших столбика — следы бывшей здесь когда-то скамейки. На одном из столбиков — круглая плетеная корзина, прикрытая белой тряпочкой.

— Здравствуйте, тетушка Ануш! — кричат малыши головного отряда. Все знают ее. Где, как не у тетушки Ануш, могут малыши купить самые дешевые в селенье фрукты? И можете быть уверены — ни одно яблоко не окажется червивым, ни одна слива — гнилой. А если у тебя нет денег, а тебе приглянулось румяное яблоко, это тотчас заметят черные проницательные глаза Ануш:

— Бери, милый, — скажет она. — Этот яблук так на тебя и смотрит… Деньги не нада… что деньги — пыль…

И сколько бы ни отнекивался сконфуженный мальчишка, она все равно всунет ему яблоко за пазуху.

Тетушка Ануш улыбается, отвечает на приветствия, но глаза беспокойно оглядывают все новые и новые ряды пионеров и не находят кого-то.

Вот с ней поравнялся третий отряд. Вожатый Вася Яшнов, блеснув цыганскими глазами, скомандовал:

— Три… четыре!

— Тетушке Ануш — привет! — дружно выкрикнули ребята. Ануш вся засветилась. Закивала головой. Пробежала глазами до последнего ряда и спросила:

— Вася! Где Сережа? Где все?

Вася улыбнулся. Он знал, что словом «все» у тетушки Ануш называются лагерный горнист Сергей Синицын и трое его друзей — ее любимцы.

— Сейчас придут!

— Они вам при… — выкрикнул какой-то пионер. Но осекся: сзади его легонько стукнули по шее. А вожатый так глянул на хвастуна, что тот и не подумал жаловаться на подзатыльник.

Прошел последний отряд, и тогда из-за кустов китайской розы выскочили все четверо: Сергей, Арка, Боб и Лаура.

— Зачем прятались? Испугать хотели? — с напускной строгостью спросила Ануш.

— Что вы! Разве мы вас испугали? — смеясь, ответила Лаура.

— Нет, Лара. Я не пугалась. Я думала: куда делись?.. Вот, Сережа, бери, — она сдернула белую тряпочку.

Корзина была полна крупных и таких спелых, что насквозь просвечивали косточки, белослив. Все взяли по сливе. От одного прикосновения зубов в рот потек сладкий, как мед, густой сок.

— Во! — подняв большой палец кверху, за всех ответил Сережа. — Не белосливы, а сказка! Спасибо.

— Бери! Все бери. На море неси. Угощать товарищей будешь. Вам собирала… Только корзинку принеси… Хорошая корзинка. Еще мой Анастас делал, — лицо Ануш потускнело, как всегда, когда она вспоминала своего умершего мужа.

— Спасибо, тетушка Ануш! Мы ребятам дадим. После моря так есть хочется! — благодарила за подарок Лаура.

— Ну, ты… давай, — легонько подтолкнул Арку Сергей.

Арка понимающе мигнул Сережке. Уже с серьезным лицом повернулся к Ануш и спросил:

— А что слышно от Карпуши, тетушка Ануш?

— Прислал, Арутюша, — улыбнулась Ануш, — вечером Аббас принес…

— Ну пойдемте. Я почитаю… А ребята здесь подождут.

— Зачем здесь? Все идем! Вместе письмо слушать будем.

— Нельзя сейчас. У нас дело. Подождать надо, — отозвался Сергей.

— Ну, надо — подожди. После приходи слушать.

— Придем. Мы позже придем, — пообещала Лаура.

Только Ануш с Аркой скрылись за деревьями сада, Сергей с Бобом побежали к розовому кусту. Через две минуты у калитки уже вовсю шла работа. К старым столбикам Сергей с Бобом прибивали спинку скамейки. Потом большими гвоздями прибили широкую, гладко выструганную доску — сиденье. Через полчаса скамейка была готова. Все трое посидели на ней. Попробовали, удобно ли прибита спинка из узких реек, и остались довольны. Сергей коротко свистнул. Из сада донеслось:

— Иду-у-у! Не провожайте меня, тетушка Ануш. Мне быстро…

Из калитки выскочил ухмыляющийся Арка. Глянул на новую скамейку. Плюхнулся на нее. Поерзал. Закинул ногу на ногу. Блаженно откинулся на спинку, раскинув руки. Хмыкнул что-то неопределенное. Вскочил, перелетел через кювет и рысью, подскакивая и лягаясь йогой, как жеребенок, пустился догонять товарищей.

 

ТЕТУШКА АНУШ

Юность и молодые годы Ануш прошли далеко от этих мест. Родилась она в семье бедного крестьянина и была у отца четвертой дочерью. С раннего детства узнала нужду и тяжелый крестьянский труд. Здесь же, и маленьком армянском селенье на берегу стремительной горной реки Занги, встретила она спокойного кряжистого сапожника Анастаса Хачикяна. Вышла замуж и переехала с мужем в Ереван.

Но и там, в этом большом шумном городе, где полновластными хозяевами были чиновники царя и местные богатеи, жилось не лучше, чем в селе.

Они мечтали собрать денег, уехать из города и купить маленький клочок земли, построить на ней свой домик, вырастить сад.

Но год шел за годом, а, как ни старались Анастас и Ануш, их заработков хватало лишь на то, чтобы не голодать вместе с детьми и платить хозяину за квартиру.

И все же мечта о своей земле не покидала Ануш ни днем, ни ночью. Ей часто снились чудесные сны.

…Стоят деревья в весеннем наряде. Белыми, розовыми цветами опушены ветви. Меж ними играет теплый ветер. Тихо, беззвучно слетают невесомые лепестки и атласным ковром устилают землю. А на ветвях, там, откуда они только слетели, уже наливаются соком, набирают силу, на глазах зреют под южным солнцем, сами похожие на маленькие солнца, золотистые мандарины. Нежно румянятся бока яблок. Большие, черные, маслянистые сливы, похожие на громадные капли застывшей смолы, висят гроздьями и гнут к земле тонкие ветки… Богатый урожай. Сказочный! Не удержать его обессилевшим ветвям. И заботливые руки ставят под них подпорки… подпорки… Белые, не успевшие потемнеть от дождей и солнца палки, колья заплетаются колючими ветвями кустарника — вырастает невысокий заборчик. А за ним, в глубине сада, встает дом. Маленький, построенный своими руками. С веселыми окошками. На открытой веранде играют дети…

Улыбаясь, Анастас слушал Ануш и, прихватив на обед кусок сыру с лепешкой, спешил на работу.

Если бы Ануш встретила Анастаса за углом улички, увидела его лицо, сдвинутые к переносью широкие брови, накрепко сцепленные зубы и тоску, страшную тоску в глазах, она бы, наверно, никогда больше не рассказывала ему своих радужных снов.

Анастас не шел, а будто бежал, сжимая почерневшие от сапожного вара пальцы в громадные кулаки. Потом замедлял шаг и брел, ничего не видя, в хозяйскую мастерскую. Он знал: не убежать ему от нужды, от подвала, куда и солнце-то заглядывает только к вечеру всего на пять минут и, скользнув по стенам, поспешно прячется за горы. Он уже давно не верил в то, что сможет когда-нибудь купить землю, зажить по-человечески… Но Ануш верит. Это дает ей силы.

От Петроса, брата Ануш, который еще пятнадцатилетним парнишкой уехал на заработки и работал на цементном заводе в Новороссийске, три-четыре раза в год приходили письма. В каждом из них он рассказывал о плодородных, никем еще не занятых землях на Черноморском побережье, о богатых садах и виноградниках, дающих громадные урожаи.

Эти письма читали и перечитывали до тех пор, пока на бумаге уже начисто не стирались карандашные строки. Хороши земли! Но как преодолеть тысячеверстный путь? Где взять денег на дорогу?.. И путешествие к сказочной земле откладывались год от года.

Может, и не собрались бы никогда покинуть Ереван, но по кварталам бедняков пошел тиф. Страшная болезнь перекидывалась с дома на дом. У соседей за стеной заболел и умер старший мальчик.

И тогда, спасая детей, они решили уехать к Петросу в Новороссийск. С тремя детьми, старшему из которых, Григору, было семь лет, они покинули Ереван…

Их небольшие сбережения кончились, едва они добрались до Сухума. Анастас целыми днями бегал по городу в поисках работы. Но в городе было много своих безработных. Ему отказывали везде.

От селенья к селенью кочевали они по Черноморскому побережью. Жили на гроши, которые иногда удавалось заработать Анастасу то в порту на срочной погрузке, то у богатого виноторговца на сборе винограда.

А когда до Новороссийска оставалось всего около сорока верст, случилось страшное. Тиф догнал их в дороге. В маленьком приморском городишке заболели дети. Малыши метались в жару, бредили, сгорали на глазах. Они жили в деревянном сарае около пристани, где Анастасу посчастливилось наняться грузчиком. С утра до вечера таскал он громадные тюки с турецких фелюг.

Но когда подрядчик узнал, что дети заболели тифом, он прогнал Анастаса с работы и приказал немедленно убираться на все четыре стороны. Прибыли санитары и руками в резиновых перчатках выбросили их пожитки на улицу, залили вонючей карболкой весь сарай. Пришлось уходить…

Никто не хотел везти больных. Наконец, Ануш удалось уговорить старого рыбака, возившего на хозяйской телеге рыбу в город, довезти их до Новороссийска.

Они выехали. И перед первым же селеньем в пути умерла трехлетняя дочь… Анастас с почерневшим от горя лицом сколотил из дощечек от упаковочных ящиков маленький гроб. И вечером отнес его на кладбище. Еле увел Ануш от могилы.

Из большого, сильно потрепанного брезента, оставленного возницей, устроил Анастас жилище — палатку на пустующем, никем не занятом месте посреди селенья, у самого подножья горы.

На второй день умер младший сын Мкртыч. И Ануш закаменела. Запеклось сердце. Не было больше слез. И когда через несколько дней свалился в тифозной горячке Анастас, она даже не заплакала. Молча ухаживала за больными. Не было денег, пищи, не было лекарств. Не было надежды. Но она ходила, еле переставляя ноги, к роднику и поила умиравших ключевой водой.

Они бы умерли все. Но на третий день, после того как заболел Анастас, утром заглянул к ним в палатку под горой старый русский фельдшер Иван Антонович. Посмотрел и ушел. А через час вернулся с коричневым кожаным саквояжем, наполненным едой и лекарствами, со свертком из шерстяных серых одеял. Заставил Ануш лечь, и она послушалась — легла, вернее, упала без сил.

Две недели фельдшер и Ануш ухаживали за больными. Иван Антонович приносил лекарства, еду. А когда начались осенние ливни, перевез их в свой дом на краю села.

Быстро поправлялся семилетний Григор. Потом полегчало и Анастасу. Ануш же болезнь обошла. Весной они снова перешли жить в палатку под горой и с разрешения сельского начальства стали строить себе жилье.

Не видать бы им своего домика, если бы не Иван Антонович. Взял он Анастаса к себе на службу кучером, на линейке возить к пациентам. Но работой не отягощал. Отправляясь в соседнее селенье, иногда говорил:

— Оставайся, Анастас. Я сам поеду. Ты лучше что там надо по хозяйству делай.

А частенько и коня давал для перевозки бревен и других работ. Так быстро, в полтора года, обзавелись они своим домом, своим клочком земли.

Земля… Разве знают ей цену люди, всю жизнь прожившие в городе!.. Сколько труда вложили они в этот каменистый участок, поросший травой и кустами. Кирками долбили крупные камни. Оттаскивали и складывали забором глыбы, скатившиеся с горы. Возами возили, носили плетенками ее, жирную, плодоносную землю, из ущелья на свою каменистую, белеющую даже во тьме делянку. Заложили маленький сад. Первый в жизни свой сад. Сколько радости было, когда впервые зацвели абрикосы и яблоньки.

А вскоре расстались они с Иваном Антоновичем. Перевели старого фельдшера на работу в глубь России. Расставаясь с ним, плакали. Этот простой душевный русский человек сделал для них все, что только было в его силах.

Очень трудно жили до самой революции.

В 1914 году Анастаса взяли на германскую войну. А через год, летом, вернулся он без трех пальцев на левой руке и с вечно рвущим душу кашлем, от которого сотрясалась его когда-то такая могучая, а теперь ссутулившаяся спина. Надышался рядовой Анастас Хачикян желтого удушающего газа иприта, пущенного немцами. И отправили его после госпиталя в тыл на родину, доживать свой век.

Тянулись руки отставного солдата к работе, к земле. Но нагнется он, понатужится — и долго-долго кашляет, сплевывая кровь. Пять лет промучился Анастас и умер, оставив Ануш одну с сыном. Умирая, просил:

— Не бросай дома. Не уходи с земли, где лежат наши дети. Вырасти Григора честным человеком…

И Ануш вырастила сына. Стал он объездчиком в лесничестве. Женился. А в 1932 году, когда из-за кулацкого саботажа на Дону и Кубани стало совсем голодно, уехал Григор с женой и девятилетним сыном Карапетом па Урал, в Челябинск, куда давно звали его товарищи.

Сменил Григор должность лесника на самую почетную специальность первой пятилетки — стал сталеваром. Сын и невестка упрашивали Ануш уехать с ними. Но Ануш была непреклонна:

— Никуда отсюда не уеду. Отцу слово дала…

Так и жила одна. Хозяйство небольшое. Рыжая упрямица — коза Зойка. Полдюжины курочек с огненно-рыжим петухом впридачу. Черный, как ночь, зеленоглазый кот со странным именем — Бублик. Садик из двух десятков деревьев и маленький огород.

Ануш очень любила детей. Грустила, когда разъезжались в города к началу учебного года пионеры. И с нетерпением ожидала, когда вновь оживут все три пионерских лагеря в селенье, зазвучат горны и задорные песни. Она никогда не пропускала ни одного пионерского костра. И часто сама отмечала понравившихся артистов. Подзовет к себе и вручит какое-нибудь чудо природы: прекрасное, словно лакированное, яблоко или огромную, в два детских кулака, грушу.

 

БРАТЬЯ

Ленька Клещов попал в пионерский лагерь благодаря своему брату Альке. Любой, кто видел их в первый раз, не верил, что Алька и Ленька — братья. Так непохожи друг на друга.

Алька высокий, тоненький, с мечтательными васильковыми глазами. У него каштановые с красноватым отливом волосы. Нежный девичий овал лица, спокойный мелодичный голос, неторопливые округлые движения — все напоминало мать. Не теперешнюю, конечно, А ту, молодую улыбчивую девушку, которой она двадцать лет назад пришла на табачную фабрику Асмолова. Пришла да так и осталась на всю жизнь среди звонкоголосых подруг в красных косынках, неумолкающего гула машин и табачной пыли. На улице ее никто и не называл иначе, как Дусей-папиросницей.

Ленька — вылитый отец. Кряжистый, косолапый. С маленькими беспокойными зелеными глазами, которые он всегда прижмуривает, отводит в сторону. Руки его вечно в движении: что-то крутят, тискают, машинально обрывают листья или лепестки, если случится поблизости кустик или цветок.

Отец, которого все дружки звали Косолапым, был рыбак. Обычно днем он спал, вернувшись с рыбалки под утро. От него пахло тиной, рыбьей чешуей и водочным перегаром. Отхрапев шесть-семь часов на низенькой, покрытой пестрым ситцевым покрывалом кровати, он просыпался и принимался ругаться самыми грязными словами. Ругал всех: и мать, и соседей, не желающих дать денег, чтобы он мог похмелиться, и «распроклятый» рыбнадзор, не дающий «рабочему человеку» спокойно ловить рыбу.

Он был браконьером. С ватагой таких же дружков пьяниц по ночам ловил рыбу в запретных местах. Так бесславно и погиб, спасаясь от катера рыбнадзора в гирлах Дона. Запутался в сети с рыбой, которую выбрасывал за борт лодки, и утонул.

Отец не любил младшего сына. Зато старшего, Леньку, с малых лет брал с собой на рыбалку. Из-за этого часто вспыхивали ссоры.

— Пусть приучается к ремеслу! — кричал отец. — Чего ему за твой подол держаться! Рыбаком будет!

— Ты же его от ученья отбиваешь, — урезонивала мужа мать. — Что дитя увидит-то на вашей рыбалке? Как вы водку глушите да ругаетесь. А то еще ненароком утонет или под пулю охранников угодит. Я ведь все знаю. Люди говорят.

Глаза отца наливались кровью. Он стучал кулачищами по столу.

— Что ты сыну кровному хочешь? В папиросники?! Хребтину гнуть?.. А что ты, пролетария, заработала?! Что? В одном кармане — вошь на аркане, в другом — блоха на цепи!..

— Да ты же все и пропиваешь. Детей обуть не во что!

— А я человек вольный! Хочу — работаю, хочу — гуляю. А чего не гулять, раз заработал? Ты знаешь, дура, сколько я заработал за одну ночь… Тебе и не снилось столько!.. Э-э-э, что с тобой разговаривать, курица, — говорил он презрительно. — Ленька! Сынок, поддержи компанию. Пей! Вот хоть эту рюмашку, по малолетству…

Ленька тянулся к рюмке. Мать отнимала. Отец лез к матери с кулаками. На крик приходил мамин брат, дядя Коля. Он хмурил брови и с высоты своего двухметрового роста гремел басом:

— Што? Опять безобразишь… А ну иди поспи…

Брал отца под мышки и, как ребенка, нес в сарай. Запирал на замок и клал ключ в карман. Отец еще долго ругался, колотил в стенку ногами. Потом засыпал. А через несколько дней все повторялось сначала.

После смерти отца Ленька долго боялся рыбалки. Новой страстью его стали голуби и игра. Игра на деньги. До позднего вечера он или гонял голубей или играл с ребятами соседних улиц в «орлянку», в «стеночку», во что угодно, лишь бы в кармане звенели монеты.

Игра уводила его далеко от дома, от школы. Сначала он неизменно проигрывал. Потом ему стало везти. Приходил домой веселый, с карманами, оттянутыми медяками. Завелись у него и бумажные деньги, которые он укладывал в железную коробку и прятал где-то в тайнике.

Алька удивлялся его везенью. Допытывался:

— Как это ты, Ленька? Почему ты всегда выигрываешь?

— Соображать надо, сосунок, — смеялся Ленька.

Но однажды он добрался домой такой избитый, что пролежал целую неделю. Мать плакала:

— Что же это? Ведь так и убить могут. Брось ты эту игру проклятую…

Ленька обещал. Месяца два исправно ходил в школу. А потом снова пошло. То с синяком придет. То с носом, распухшим, как картошка. Алька долго не мог понять: за что бьют брата? Почему других, кто играет, не бьют, а его?

Как-то утром Алька проснулся раньше Леньки. Проходя мимо, зацепил стул, на котором висели Ленькины штаны. Из кармана выскочила монета и покатилась по полу. Алька поднял. Двугривенный. Повертел в руках. Что такое?! С одной стороны герб с колосьями. И с другой стороны… тоже герб с колосьями! А «решки»-то нет! Двухорловая! Фальшивая!!! Так вот оно что!

Когда Ленька проснулся, Алька сказал:

— А я видел твой двухорловый двугривенный!

Ленька было полез драться, но потом рассмеялся:

— Ну и что ж… на мой век дураков хватит. — Так ведь побить до смерти могут!

— Ну да! Нашел дурака. Я на одной улице больше трех раз не играю…

С прошлого года Ленька снова начал исчезать из дому на два-три дня. Это означало, что он опять подался с отцовскими дружками куда-нибудь на далекую рыбалку. Мать мучилась с ним. Но ничто: ни уговоры, ни угрозы — не помогало. Учиться Ленька не любил. Умудрился остаться на второй год уже во втором классе. А теперь вот остался в пятом. И Алька догнал своего старшего брата.

Алька же больше всего на свете любил книжки. Книжки про путешествия. Он приносил их из школы, из детской библиотеки на Державинском спуске, выпрашивал у товарищей. И читал, читал… Из-за этой страсти успехи его в школе были не особенно хороши. Только в четвертом классе он, как говорила мать, «взялся за ум» и перешел в пятый с похвальной грамотой. Больше сына обрадовалась этому мать. Сияя от гордости, она говорила всем о его успехах, показывала грамоту соседям, работницам на фабрике. Весть об этом дошла до фабкома.

— Ну вот, Дуся, мы решили отметить это событие, — улыбаясь, сказал председатель фабричного комитета. — Я вот из школы получил бумажку, что твой Алька прямо чуть ли не лучший ударник в школе… Спасибо. Обрадовала. Мы тут решили выдать ему путевку бесплатную в пионерский лагерь…

Однако на следующий день Дуся снова пришла в фабком и тихонько положила розовый листочек путевки на уголок председательского стола.

— Не поедет он, Степан Матвеевич, — грустно, не поднимая глаз, сказала она. — Старшего-то куда я дену? Когда они вместе дома, еще так-сяк, а одного боюсь оставлять, опять с отцовскими дружками спутается…

— Та-а-ак, — разочарованно протянул председатель, — жаль. Но ничего не могу. Путевка одна, последняя. — И тут же спохватился: — Погоди, Клещова! Кажется, придумал. На прошлую смену мы отдавали «Металлистам» две путевки в наш лагерь. Им не хватало, а у нас они «горели» — некого было посылать. Теперь мы заберем две путевки в их лагерь. Ты хоть месяц отдохнешь.

Так Ленька с Алькой попали в лагерь «Металлист».

На отряды в лагере разбивали по возрасту. Алька попал в четвертый, а Ленька — во второй. Но когда стали распределять по палатам, Алька попросил, чтобы брата поместили вместе с ним в седьмую палату, где разместились семь пионеров четвертого отряда. Просьбу уважили. Потеснились. И между койками длиннолицего хлюпика Витьки Огурцова и цыганенка Кости Ирисова, имевшего, всем на удивленье, светлый вьющийся чуб, втиснули восьмую, для Леньки.

Седьмая палата была самая маленькая в лагере. Ее ребята шутя называли «склепом». И правда, она была тесной и темной. Попасть в нее можно было только через двери, выходящие в большую восьмую палату. Две другие стены «склепа» — глухие, без окон и дверей. А в четвертой стене было два окна. Одно выходило в темную кладовую лагеря и было на три четверти заложено кирпичом, а второе — на веранду дома. Маленькое, обращенное на запад, прикрытое сверху нависающим выступом крыши, оно давало очень мало света.

Беленные серой известью стены, дощатый, в больших щелях некрашеный пол заставлен восемью узкими кроватями, прижатыми друг к другу так, что остаются два узеньких прохода, по которым можно передвигаться только боком. Большая тумбочка у двери — вместилище коробок с зубным порошком, мыльниц и прочих мелочей всех обитателей палаты. Над кроватями — низкий деревянный, тоже беленный известью, потолок с замазанной лядой на чердак.

 

ФАНОСОПУЛО

Рано утром, задолго до подъема, в двери начальника лагеря постучали. Андрей Андреевич, прикрыв полотенцем намыленную, но еще недобритую щеку, выглянул в окно. У двери стоял дежурный по лагерю Леня Дашков.

— Здравствуйте, Андрей Андреевич. Там грек Фаносопуло требует вас. Ругается. У него яблони ободрали…

— Сейчас. Добреюсь и выйду.

Чуть прихрамывая на левую раненую ногу, Андрей Андреевич подошел к воротам лагеря.

— Спиш, начальник! Твой бандит всэ яблок парвал! Всэ парвал!..

— Успокойтесь… Расскажите толком.

— Ноч яблак пакрал. Жюлик твой пианэр! Жюлик! — кричал грек во все горло. — Ихто платит будэт? Ты будэш? Бит нада! Рэзат жюлик нада!

— Не кричи! Весь лагерь разбудишь. Идем в сад!

То ли от строгого тона, то ли от предложения идти в сад, грек поперхнулся на полуслове. Черные провалы зрачков, окруженные налитыми кровью голубоватыми белками, бешено сверкали, перескакивая с предмета на предмет.

— А-а-а! Ишто эта? — с новой силой закричал он, поднимая с земли два яблочных огрызка. — Мой яблак кушал, да?!

— Да что вы орете! У нас же яблоки пионерам чуть не каждый день дают. Вот… кожура красная. Вчера привезли, — возмутился Леня Дашков.

— Скажите, вы видели, кто рвал яблоки?

— Видэл. Все видэл… Нэ дагнал! Рэзат нада! Убежал жюлик… Станови лагэр, начальник! Жюлик искат будэм…

К лагерной трибуне подбежал Сережа Синицын. Вскинул к небу рожок и просигналил «подъем». И тотчас из здания школы, из бывшей церкви, из полотняных палаток стали выскакивать пионеры с полотенцами в руках и строиться поотрядно на зарядку и умывание.

— Строить лагерь я не буду! — сердито отрезал Андрей Андреевич. — Сейчас все пойдут к ручью. Вот и смотрите.

В ворота цепочкой один за другим проходили пионеры и вожатые.

— А-а-а! Вот жюлик! — кинулся грек к худощавому парню, идущему впереди второго отряда.

Парень недоуменно вскинул глаза на свирепое лицо Фаносопуло. Грек схватил его за руку и дернул к себе. Упало на землю полотенце. Жестяная коробочка с зубным порошком, описав дугу, звякнула о гальку дороги.

— Не тронь! Отпусти! — крикнул Дашков и схватил грека за руку.

— Дашков! Отойди, — потребовал начальник и скомандовал пионерам, с изумлением наблюдавшим эту сцену: — К ручью, бегом!

Ребята побежали. Фаносопуло, потирая кисть руки, отошел на безопасное расстояние от медбрата Лени Дашкова и кричал:

— Эта тоже жюлик! Бандит… Его милиция, тюрма садит нада!..

— Андрей Андреевич, да вы знаете, кто это? Это же… Фа-но-со-пу-ло! Он же сам жулик! Спекулянт! Он раньше здесь пекарем был. Муку воровал. Хлеб жителям продавал по 300 рублей за буханку! — не унимался Леня.

— Скажи об этом в сельсовете. Там разберутся…

— И разберемся! Обязательно…

Все обернулись. У ворот, в своей неизменной военной гимнастерке, выгоревшей на солнце, с темными следами споротых петлиц на воротнике, стоял председатель сельсовета Иван Васильевич.

— И разберемся, — повторил он. — Я видел эту безобразную сцену… Мало того, что ты захватил, как кулак, два сада соседей, так ты еще… Недаром говорят люди, что ты ростовщик. Деньги под проценты даешь?

— Ишто говорят?.. Люди говорят за што? Минэ долг платит нэ хочет. Эта правилна? Мы совсэм бэдный. Ишто кушат будэм?

— Ну, какой ты бедный, мы еще проверим. Я сам этим займусь! — Иван Васильевич отвернулся от грека, который как-то сразу полинял, съежился, утратил свой воинственный вид и боком, боком, мелко переступая ногами, добрался до ворот и исчез.

— Андрей Андреевич, кто этот парень? — тихо спросил председатель сельсовета.

— Трудная у него жизнь была. Это Луговой Степан… Остался без родителей. Беспризорничал. Потом в детдоме был. Год назад его усыновил мастер нашего завода, Степан Егорович. Не знаю, что и сказать… Семья у них крепкая. Рабочая. Всяких там фортелей не любят…

— Да-а-а… На парне лица нет. Да и твой Дашков вон тоже дрожит весь, так осерчал… Ничего, парень, — обратился он к Дашкову, — кулачье другого языка не понимает. Горло готовы перервать, волки! Ну ладно, вы, ребятки, идите. Нам поговорить нужно… А вообще-то, Андрей Андреевич, ты присмотрись. Завелась в селе какая-то погань. Шкодит по садам. Мне уже трое жаловались. Нет. Я не утверждаю, что обязательно из твоего лагеря. Но проверить надо. Предупредить.

— Обязательно, Иван Васильевич. На линейке скажу. В отрядах потолкуем. Позора этого не стерпим… А к этому сходить?

— К Фаносопуло?.. Не надо. Сам зайду. Все равно мимо идти. Вот и погляжу: кто кого обокрал. Ну, добро!

— Как же это, Андрей Андреевич? — подошел к начальнику Степан. — Ведь он меня при всех… жуликом, — голос Степана срывался.

— Э-э-э-э, парень! А вот это уже никуда не годится. Что это ты, как кисейная барышня…

— Да ведь в комсомол подал. Что ребята скажут? Они же знают, что я беспризорником был.

— А то и скажут, что этот самый… Фаносопуло хотел тебя оклеветать. Не вешай носа, бывает и хуже. А насчет прошлого, это ты, брат, и думать брось, — он похлопал Степана по плечу и весело скомандовал: — А теперь — марш умываться! Все пионеры — как огурчики. А у тебя одного физиономия кислая. А ну — бегом!

Степан смущенно улыбнулся и сначала медленно, а затем все быстрей и быстрей побежал к ручью. С ходу перемахнул через толстенное бревно и исчез за кустами.

— Ишь ты, длинноногий. Как сиганул! — глядя ему вслед, сказал Андрей Андреевич. — А пять минут назад еле ноги волочил…

 

СНАЙПЕР

Спокойный и рассудительный белорус Борис Бородский, или Боб, как все его звали в лагере, очень любил животных. Добрый и мягкий, он ощетинивался, как ежик, если при нем кто-либо бил лошадь, собаку, козу. Зеленые глаза его метали искры. Даже короткие льняные волосы, казалось, становились дыбом. Наклонив вперед свою круглую как шар голову, Борис наступал на хулигана:

— А вот я сейчас на тебе попробую…

И плохо приходилось обидчику, если он вовремя не прекращал издевательств над животным и не ретировался.

В первый же день по приезде в лагерь Боб подобрал у сельского магазина заморенного дрянного щенка. Уши щенка висели тряпками. Шерсть — клочьями. Спина и грудь были покрыты сплошными струпьями. Глаза гноились. Повариха тетя Клава только ахнула, когда Боб на руках, бережно, как ребенка, принес на кухню своего больного.

— Куда ты эту шелудивую дрянь принес? Выбрось за ворота. Ничего я ему не дам…

— Тетя Клава, и не давайте. Дайте ему мою порцию.

И столько мольбы было в Борькиных зеленых глазах, что тетя Клава смягчилась и даже отлила для больного щенка немного разбавленного водой молока.

Боб пометался по лагерю в поисках надежного убежища для своего подопечного. И нашел. За зданием бывшей греческой церкви около каменной ограды сложено из толстых серых плит нечто напоминающее каменный домик с двускатной крышей. В домике — небольшая ниша. Что тут помещалось раньше, никто не знал. Вот эту-то нишу и облюбовал Боб под жилище своего щенка. Устелил ее сухим сеном, покрыл куском белой тряпки и уложил на нее больного.

Ребята тотчас окрестили домик «собачьим санаторием». И часто собирались вокруг. Боб часами мог возиться со своим пациентом. То и дело посылал своих добровольных помощников к медицинскому брату Лене Дашкову за бинтами, ватой, присыпками. Боб промывал щенку глаза. Смазывал какими-то вонючими мазями и даже обматывал бинтами. Щенок глядел на своего доктора печальными глазами. Терпеливо переносил все процедуры. Иногда только, когда было очень больно, тихонько повизгивал.

И вот недели две спустя, не оправдав предсказаний тети Клавы о скорой и неотвратимой смерти, щенок поднялся на ноги.

Боб выпросил у девочек большие ножницы и коротко остриг своего выздоравливающего Снайпера. Стал водить его на прогулки и даже в ущелье «подышать свежим воздухом». Неожиданно Снайпер оказался высоким голенастым щенком с большими лапами и широкой грудью. Исчезли струпья. Черная короткая шерсть отливала синевой. На нем было только две белые отметинки: белая звездочка на груди и белый кончик хвоста.

Он шел рядом с Бобом и прижимался к его ноге. Забегал немного вперед и заглядывал в глаза, будто спрашивал: «Не будет никаких приказаний?» Снайпер оказался очень сообразительным и уже мог выполнять команды Боба: «Лечь! Встать! К ноге!»

Любая прогулка обязательно заканчивалась около кухни. И тетя Клава каждый раз находила что-либо вкусное. Уход, сытая пища делали свое дело. Щенок на глазах рос, наливался силой. Но в лагере он не признавал никого, кроме Боба, его друзей и поварихи тети Клавы.

 

ССОРА

Братья Клещовы быстро вошли в ритм жизни лагеря. Алька еще в поезде не сводил глаз с больших связок книг, которые везли для пополнения библиотеки. Он разглядывал корешки, поглаживал их пальцами и вздыхал. Все незнакомые. Новые… Наверно, если ничего не делать, а только читать, то и до ста лет не перечитаешь все… В лагере он помогал сгружать книги, расставлять их на полках. Вскоре он стал самым лучшим помощником библиотекаря и, конечно, самым активным читателем. Куда бы он ни шел: на море, на прогулку в горы или в столовую, под мышкой у него всегда была аккуратно завернутая в газету книга. За страсть к книгам его даже прозвали Библиотекарем.

Ленька Клещов тоже показал свои способности. В любую погоду костер у него загорался от одной спички. По вечерам вокруг Клеща (так называли его ребята) собиралась целая компания. Он рассказывал мальчишкам всевозможные истории о море, о контрабандистах и рыбацкой удаче. А когда Ленька добирался до воды, он весь преображался. Косолапый и неуклюжий на берегу, он лихо, как джигит в седле, сидел за веслами. И лодка слушалась каждого его движения. Было у него и еще одно достоинство. Прямо талант. Он прекрасно знал все рыбьи повадки и умел ловить ее любой снастью. Недаром он завоевал звание чемпиона лагеря по рыбной ловле.

Сидят на волнорезе ребята. Глаз не отводят от поплавков. Сидят полчаса. Час. Редко у кого на кукане болтается два-три крохотных бычка.

К ним вперевалочку подходит Ленька.

— Ну, чиво вы тут поймали?.. Ха! Так тут и коту мало.

— Не клюет, и все!

— Где ее взять? Нет тут рыбы.

— Нету? — удивляется Ленька. — А ну подвинься, жмурик!

Он широко размахивается, и, со свистом рассекая воздух, в воду далеко от волнореза, одно за другим, булькают грузила, увлекая на дно крючки на тонких шелковых лесках.

— Ну, ловись, рыбка, большая да маленькая, — серьезно, как заклинание, произносит он.

Притихшие рыболовы переглядываются. А Ленька достает книжечку папиросной бумаги, сыплет махорку и аппетитно затягивается. Чаще всего докурить цигарку не удается. Ленька нарочито ругается:

— Ишь, головастики! И покурить человеку не дадут! — и, будто нехотя, тянет леску…

На волнорез шлепаются два черных бычка в ладонь величиной. Ворча, Клещ ловко снимает их с крючков и бросает в ведро. Ребята с завистью смотрят на улов. А он тянет уже другую леску — еще два больших бычка. А на третьей… Леска натягивается, как струна. Вот-вот лопнет. Ленька «водит». Отпустит леску, потом еще подтянет. Передавая соседу леску, кричит:

— Держи! Да смотри, чтоб не осмыкнулась! — а сам уже подводит самодельный сак. На цемент волнореза плюхается чуть ли не полуметровое страшилище с огромной головой и выпученными глазами.

— Вот это бык! — орут восторженные рыболовы, позабыв о своих лесках и удочках. Удивление и зависть светятся в их глазах. Что бы только не отдал рыболов за такую добычу!

А Ленька хвалится:

— Это что! Мелочь. Вот мы раз с батей сома поймали!.. Два дня лодку за собой тягал… Семь человек на дроги клали. А хвост еще по земле волочился…

И ребята, разинув рты, слушают Ленькины истории, одну удивительней другой.

Однако не прошло и недели после приезда в лагерь, как братья Клещовы поссорились. Дело дошло до драки.

Когда пионеры восьмой палаты, услышав крики, бросились к дверям «склепа», они оказались запертыми изнутри. Тогда мальчишки побежали на веранду и через раскрытое окно увидели: все в палате перевернуто. Тумбочка лежит на боку, из нее высыпались коробки, щетки, мыльницы. Одеяла и подушки на кроватях разбросаны. Ленька схватил брата за рубашку и трясет, выкрикивая одно слово:

— Будешь?!. Будешь?!.

— Все равно… все равно… скажу… скажу, все, — хлюпая разбитым носом, задыхаясь, кричал Алька, пытаясь освободиться из медвежьих объятий брата. В окно и в открытую уже дверь ввалились пионеры…

В тот же день Алька упросил начальника второго корпуса Васю Яшнова взять его к себе. И вечером стал полноправным членом большого и озорного коллектива, разместившегося в помещении бывшей греческой церкви.

О причинах драки Алька никому ничего не сказал.

 

НАЛЕТ НА САД

Ночь. Луна еще не взошла. По узкой каменистой тропке у самого подножья горы скользят одна за другой две тени, чуть различимые на фоне белой осыпи из выветрившихся пород. Они останавливаются, шепчутся и снова, спотыкаясь о камни, задевая за ветки кустов, идут дальше.

Невидимые в темноте люди дошли до места, где темная масса деревьев вплотную подступила к крутому срезу горы.

— Здесь… запах чую… — слышится хрипловатый шепот.

— Может, не надо… Может, это чей-нибудь сад? — отвечает ему прерывистым свистящим шепотом другой.

— Я тебе дам «не надо»! Все равно ничьи… пропадают зазря. Лучше мы их поедим…

— А если поймают?..

— У-у-у, мамкин сынок, — угрожающе хрипит первый, — а ну, живо лезь!

И, перемахнув через низенький, едва различимый в темноте каменный заборчик, они исчезают под деревьями.

Тишину изредка нарушает только хруст сломанных, ветвей да мягкие удары падающих на землю яблок.

— Давай мешок… Чиво ты, заснул?

— Не-е-ет… только страшно.

— Не ной, курица… Сыпь свои яблоки в мешок… А-а-а, так ты ничего не нарвал! На меня надеешься? — слышится звонкий удар, сопение. Кто-то тихонечко, по-щенячьи скулит:

— Ты чего… в глаз бьешь?..

Затем снова хриплый шепот:

— И другой подобью. Будешь с фонарями ходить. Боишься лезть? Так я тебе нагну. Вот сейчас подпорку… — слышится звук, похожий на тот, когда разрывают полотнище ткани.

Стоит долгая напряженная тишина. И снова хриплый голос:

— Обдирай прямо на земле…

Снова тихо. Только глухой стук яблок, высыпаемых, в мешок.

— Хватит, а то еще сдохнешь под ними… самому нести придется… пошли…

— Ой! Что это белое… стоит…

— Не ори, дура! Всех собак перебудишь… Печка это. А над ней труба белая.

Где-то далеко хрипло залаяла собака.

— Разбудил-таки, жмурик!.. Наверно, соседская. Тут и собак-то нету. Ну, теперь дай бог ноги унести. Хватай мешок и бегом.

Темные тени метнулись через каменный заборчик и исчезли на тропинке за кустами.

 

ВТОРОЙ КОРПУС

Вечереет. Солнце уже низко над крышами. Его прощальные лучи скользнули по белой стене небольшой церкви — второго корпуса пионерского лагеря. Ворвались внутрь через высокие узкие окна, забранные нечастой толстой решеткой. Скользнули по десяткам узких железных кроватей, с аккуратно заправленными разноцветными байковыми одеялами; по подушкам, поставленным на угол, как крохотные египетские пирамиды. Еще ярче вспыхнули треугольники алых пионерских галстуков на спинках кроватей. Лучи уперлись в противоположную стену и осветили темные лики «святых», местами проступившие из-под побелки. Скользнули выше, под купол, и заиграли на синих застывших волнах моря, белой одежде и золотом нимбе над головой «Иисуса Христа, шествующего по водам»…

Внизу на возвышении, где когда-то были «царские врата», толпа разгоряченных ребят. В середине круга Сережка-горнист. Ребята наседают на него:

— Сережа, ну послужи!.. Ну что тебе стоит?..

— Да ну вас! А если Андрей Андреевич войдет?

— Не войдет. Мы часовых у забора поставим.

— Да у меня и кадила нету.

— Есть! — кричат расшалившиеся мальчишки и суют в руки Сережке консервную банку на трех проволочках — «кадило», из которого и правда валит едкий дым от горящих тряпок.

— Ладно уж, — сдался Сережка. — Только в последний раз. Больше не буду… глупости это.

— Ура-а-а! — закричали «прихожане».

Они моментально установили посреди возвышения амвон — кафедру, с которой попы читали свои проповеди. Уселись поближе на койках.

К амвону вышел преобразившийся Сережка. Ярко-рыжее байковое одеяло, сколотое булавками, изображает золотую поповскую ризу. В руке — отчаянно дымящее «кадило». На голове, вместо епископской митры, — маленькое блестящее детское ведерце с большой яркой картинкой какого-то санатория города Сочи. Зрители встретили «попа» аплодисментами.

— Паки-паки, разорвали попа собаки-и-и, — басом выводит Сережка.

Зрители смеются. А «поп», войдя в роль, выбрасывает новые коленца.

— Братие! Паства моя любезная… Богохульная, богомерзкая!.. Тьфу! Тьфу! Чур меня сатана! Попутал нечистый! — отплевывается будто бы завравшийся пьяный поп. — Споем во утешение сердца нашего благопристойный псалом… Отец благочинный пропил тулуп овчинный и ножик пе-ро-чин-ны-ы-ый… — запевает Сережка.

А «братие», забыв об осторожности, во всю мощь молодых глоток озорно подхватывают на разные голоса припев:

— У-ди-ви-те-ль-но, у-ди-ви-те-ль-но, у-ди-ви-те-ль-но-о-о!

Эхо мечется под сводами старой церкви. Куплет следует за куплетом. И хор подхватывает припев.

Затем следует традиционное отпущение «грехов». «Поп» вызывает ребят по очереди к алтарю.

— Симион Скрипник… кайся.

— Грешен, батюшка… вчера на орех залез и штаны порвал.

— А кто Тимошке в столовой подзатыльник влепил?! — грозно вопрошает «поп».

— Грешен, батюшка… — под восторженные крики и визг кается Семка и отходит от алтаря, недоумевая: «И откуда «поп» успевает все узнать?»

— Раб божий Алексей Клещов, кайся, — вызывает «поп» новосела Альку.

— Грешен, батюшка. Книжку библиотечную в грязь уронил… Так меня ж толкнули, — вступает в игру Алька.

— Тяжкий грех! Однако отпускаю его. А ты, чадо неразумное, не зевай. Рот корытом не держи… Еще в чем грешен?

— Да ничего вроде.

— А с братом подрался, отрок беспамятный? За что руку на брата своего поднял? Будешь еще драться?

По неписаным правилам игры Алька должен покаяться и обещать, что больше не будет. Но он вдруг насупился и, отступив от «попа», сказал упрямо:

— Буду! Если еще так… Все равно буду.

Ребята зашумели. Неслыханное упрямство!.. Но игру обрывает крик часового:

— Сергей! Тебя дежурный ищет. Сигнал давать надо!

— Эх, черт! — ругается Сережка. — Заигрался тут с вами… Вмиг навести порядок! — и он, моментально перевоплотившись в лагерного горниста, бежит из церкви.

Через минуту звонкий голос Сережкиной трубы зовет пионеров на линейку.

 

ЧП

После полдника у ворот лагеря обычно выстраивается шеренга местных жителей, преимущественно женщин, с корзинами, ведрами, широкими эмалированными тазами, наполненными всевозможными фруктами. Разные сорта яблок и груш. Сливы черные, белые, десертные. Алыча, кизил, орехи… Все можно найти на этом фруктовом базаре.

Пионеры «Металлиста» ходят вдоль рядов. Выбирают фрукты, торгуются, покупают или просто любуются их видом, сообразно своим финансовым возможностям.

Тут бывают торговки разные: скупые и покладистые, злые и добрые, хитрые и глупые. Тем торговкам, которые особенно не понравились ребятам, объявляли бойкот, отказывались покупать у них. Эти торговки, несколько раз сходив к лагерю и ничего не продав, откочевывали к другим лагерям, «Пищевику» или «Текстильщику», чтобы попытать удачи там, на новом месте, где их еще не успели раскусить.

Но никто не мог похвалиться в любой день такой удачной торговлей, как старая Ануш. Она обычно становилась где-нибудь подальше от остальных. Но к ней ребята устремлялись прежде всего. Тут никогда не было обмана, не было недовольных. Бывало и так: кончились в корзинке Ануш маленькие сладкие груши с румяным бочком. А покупатели недовольны — им не досталось. Ануш, подозвав кого-либо из ребят, просила:

— Иди, пожалуйста. На веранде корзинка стоит. Принеси, пожалуйста.

И доверенное лицо с несколькими добровольцами мчалось по шоссе и приносило новую порцию фруктов. А она, разумеется, никогда у ребят в долгу не оставалась.

Сергей запирал громадный висячий замок на дверях церкви, когда к нему подбежал запыхавшийся Арка.

— Ой, Сережка! Ануш пропала.

— Как — пропала?.. Что ты мелешь?..

— Сам посмотри. Нету на базаре.

— Ну и что же? Может, Зойку ищет. Может… А может, она заболела? — уже с беспокойством спросил он.

К ним быстро подошел Боб и, волнуясь, сказал:

— Ребята, там соседка Ануш пришла. Говорит, что у Ануш… сад обнесли!

— Не может быть! А ну пошли.

У ворот их догнала черноглазая испанка Лаура.

— Вы к Ануш? И я с вами.

Ануш сидела на веранде, опустив непокрытую голову, и смотрела куда-то перед собой. Прядки седых волос шевелил ветер. Рядом на столе — корзины. Одна — с грушами и яблоками, другая — с белосливами. «Наверно, еще вчера для базара приготовила, да так и…» — подумал Сергей, и сердце защемило от внезапно нахлынувшей жалости.

Ануш не слышала, как они шли по аллейке сада. Не слышала скрипа ступеней под их ногами. И даже, когда Лаура, первая нарушив тишину, тихо сказала: «Здравствуйте…» — и тогда она не отозвалась.

— Тетушка Ануш… — окликнул ее Сергей.

Ануш медленно подняла голову, увидала Сережку и печально сказала:

— Здравствуй, Сережа… — увидала остальных и повторила: — Здравствуйте…

Лаура обняла ее за плечи, прижалась.

— Тетушка Ануш, мы найдем этого шакала! — твердо пообещал Сергей.

Ребята тщательно обследовали каждый клочок земли в саду Ануш. Воры не столько украли яблок, сколько повредили деревья. Много недозревших зеленых плодов лежало на земле. Некоторые — раздавлены. Тут и там валялись сломанные веточки с увядающими листьями. А громадная ветвь, из-под которой вор выбил подпорку, приникла к земле. Со стволом ее соединяла лишь узкая полоска еще не засохшей матово-влажной коры. Из рваной коры, как сломанная кость, торчал оголенный розовато-белый конец ветви. Земля под деревьями вся истоптана. На рыхлой почве несколько четких отпечатков чьей-то обуви.

Они прошли мимо широкой печи с высокой белой трубой. Взяли несколько яблок с деревьев, оборванных ворами, для образца. Перелезли через забор и тропкой, у самой подошвы горы, пошли к лагерю. У самого «Зеленого театра» на дорожке нашли сразу два яблока и маленькую перламутровую пуговицу. Арка завернул ее в бумажку: может, пригодится. Сравнили яблоки. Они были похожи, как две капли воды.

— Все! — заорал Арка. — Здесь! Из нашего лагеря! Сейчас сцапаем!

— Не говори «гоп»!.. Тоже мне… сыщик, — пробурчал Сергей.

У линейки их встретил дежурный:

— Сергей, Андрей Андреевич приказал зайти к нему.

Когда они вошли в комнату, начальник спросил:

— Были? Ну как там?

— Плохо… Ануш обидели так, что и не знаю. Нужно этого гада найти. Это из нашего лагеря. Точно, — и они рассказали все.

Брови Андрея Андреевича сдвинулись. У губ особенно резко обозначились две вертикальные складки. Лицо стало холодным, строгим.

— Мы сами найдем! Разрешите нам найти его, — попросил Арка. Его поддержали остальные.

Начальник долго сидел молча. Машинально барабанил пальцами по столу. Потом тихо заговорил:

— Вот что, Сережа и вы все… Поймите, что это очень серьезно. Очень! Нет, в сыщиков тут играть нельзя. Запрещаю! Поняли? Мы примем меры… Так вот. Идите. И чтоб никаких фокусов.

Ребята переглянулись и на цыпочках вышли из комнаты. Проходя по веранде мимо окна, Сергей увидел, как Андрей Андреевич устало опустил голову на руки. И злость, никогда еще так остро не испытанная злость к жуликам, закипела в нем.

Через тяжелые тучи не видно ни одной звездочки. Ночь, будто шапкой, накрыла долину, лагерь, пионеров, стоящих на линейке. Тревожный колеблющийся свет факелов освещает трибуну, худое скуластое лицо Андрея Андреевича, группу вожатых, мачту со спущенным флагом. А кругом темнота. И тишина. Слышен только гневный голос начальника лагеря:

— …И вот снова ЧП. Это уже не ребячьи шалости. Отнять у вдовы, солдатки, то, чем она кормится, — это подлость!.. Так жестоко обидеть старую женщину, которая больше всех любит вас, лучше всех к вам относится… Вор плюнул нам в лицо. Опозорил перед населением всех нас: пионеров, комсомольцев, коммунистов…Все мы — одна семья; Мы, как матросы на корабле, связаны одной судьбой. И вот на глазах у всех человек упал за борт и тонет… И никто не видел, когда он упал? И никто не хочет спасти его?.. Где же наша рабочая гордость? Кто же мы тогда?.. Пионеры, товарищи или мещане, обыватели… Буду рад, когда товарищи вытащат упавшего на палубу. В десять раз больше буду рад, если он сам поднимется на наш корабль. Придет и скажет: «Это я! Я упал, но нашел в себе силы вновь подняться»… А пока помните: человек тонет!..

Когда на настоящем корабле человек падает за борт, приспускается кормовой флаг… У нас нет кормового флага. У нас флаг один. И пока человек за бортом, лагерный флаг будет приспущен…

 

ПОСЛЕ ОТБОЯ

После отбоя лагерь не спал. Ночные дежурные с керосиновыми фонарями метались от корпуса к корпусу, пытаясь навести порядок. Шум стихал. Но как только красноватые язычки фонарей «летучая мышь» исчезали за дверями, корпус снова гудел, как громадный стальной бак, по которому ударили кувалдой…

Невидимые в темноте спорщики кричали каждый свое:

— Думаешь, он придет? Черта с два!

— А флаг? Так до конца лагеря и не будем поднимать?

— Ха! Флаг! Нужен ему флаг! Будет себе яблочки рубать…

— Совесть? У кого совесть? Была у собаки хата… Дождь пошел — она сгорела…

— Все одно, что у матери украсть…

— Ануш, говорят, совсем больная лежит…

— А то как?! Вон у меня мамка, чуть что наделал — сразу за сердце хватается. А если б украл — померла бы!

— Вот бы узнать! Да как дать ему. Чтоб сто лет помнил.

— Ага! Дадут тебе бить! Выгнать к черту из лагеря!..

— Подумаешь: выгнать! Да за такое дело в тюрьму надо! В колонию…

— Ну и лез бы к Фаносопуле… А то, гляди ты, собака…

— А к Фаносопуле можно? Да? Все равно — украл.

— Если б было все равно — все бы лазили в окно! Скажет тоже! Он же кулак! Сам у всех ворует…

— Это ты брось! Красть нигде нельзя.

— Вот научил! А скажи: лучше б у кого? У Фаносопулы или у Ануш?

— Тю! Совсем дурной. Кого сравнил!

На секунду голоса стихают. И снова спор поворачивается к главному: придет или не придет виновник к начальнику лагеря. Слышны два звонких голоса:

— А ты бы сознался?

— А чего сознаваться? Я же не украл…

— А если б украл? Ну если б получилось так случайно?.. Вот хочется — хоть умирай, а денег нету?

— Я бы… я бы попросил. Она же сама угощает, когда мимо идешь.

— Ля! Ясное дело!.. А ты бы у Фаносопулы попросил?

— Нашел дурака. Он тебе угостит! Век помнить будешь…

В спор вплетается чей-то сипловатый голос:

— Эх, только б дознаться. Пока бы к начальству привел, я бы ему такую бубну выбил.

— Выбил. А если он сам тебе голову свернет?!

— Не свернет… Мы с Женькой сами любому свернем. Правда, Женька?

— Ага, — раздается басовитый голос Женьки. — Пусть попробует!

Бурное совещание вожатых по поводу ЧП подходило к концу. Андрей Андреевич встал из-за стола:

— Будем заканчивать, товарищи. Слышите, как шумят в корпусах? Повторяю: риск в этом, конечно, есть. Но идти на него надо. Если у нас настоящий коллектив — флаг скоро взовьется на вершину мачты. А если нет… Значит, у нас не коллектив, а просто сборище детей от девяти до пятнадцати лет. Где каждый за себя. И пусть… флаг не будет на вершине. Мы не доросли до чести…

— Позор! Этого не должно быть! — закричали вожатые.

— И я уверен — не может быть! Но не попытаться спасти человека — подлость. Равнодушие к судьбе человека — это самое худшее, что придумал и породил капитализм. И вы, комсомольцы, помните, что нет хуже отравы, чем ненавистная нам, коммунистам, проповедь обывателя: «Моя хата с краю…» Наша задача в том, чтобы в лагере не было равнодушных. Чтобы не позволить совесть пионерскую заглушить угрозами. Твердый распорядок дня! Малейшее нарушение здорового ритма должно привлечь ваше внимание… О том, что и как делать, мы уже договорились. Вопросов нет?.. Тогда пошли в отряды. И чтоб никакой паники…

У невысокого каменного забора, окружающего церковный двор, на траве сидят трое: Арка, Боб и Сергей.

— Не знаю, ребята, — приглушенно говорит Сережка, — подумать надо. Чтоб не напортить…

— Как же это, Серега? — гудит удивленный Боб. — Почему ты не знаешь?.. Всегда знал, а сейчас…

— А что тебе знать? Ты не знаешь? Я знаю! Нужно найти и ноги повыдергивать! — яростно шипит Арка.

Сергею кажется, что он видит в темноте горящие гневом глаза Арки. И он на миг позавидовал товарищу. Арка уверен. Ему все ясно. Эх, если бы Сергей был уверен! Знал, что делать. Как надо делать. Нарочито резко, чтобы охладить Арку, он говорит:

— Ты знаешь?! Ничего ты не знаешь!.. Ну мы будем искать. Перевернем весь лагерь. Да? Взбудоражим. Другие тоже начнут искать, подозревать друг друга… Андрей Андреевич запретил это. Понимашь? За-пре-тил!

— Хо! Подумаешь, запретил. Ты думаешь, что раз Андрей начальник, так он уже самый умный? — Арка запнулся. Понял, что хватил через край. — Ему что? Не у него сад оборвали. Думаешь, жулик сам придет? Дурак он тебе! Найти надо… Не хочешь искать? Ну и иди ты… Мы сами с Бобом найдем! — Арка поднялся на ноги: — Тебе, выходит, тоже наплевать на Ануш. Сам обещал: «Мы найдем этого шакала!» Начальника испугался. Да я…

Сергей вскочил так резко, что Арка шарахнулся в сторону и стукнулся головой о забор. Голос Сережки дрожал:

— За такие слова… морду бьют…

— Серега! — вскрикнул Боб, становясь между ними.

— Не бойся, Боб! Умным бьют, а не таким баранам… Хочешь в Шерлока Холмса поиграться? Пойми, дубина, это же не игрушки! Флаг… красный флаг приспущен… — Сергей повернулся и ушел в корпус.

Боб долго не мог заснуть. Слева от него койка Сережки, потом — Аркина. Сережка лежит тихо. Не поймешь: спит или нет. А койка Арки еще с полчаса визжала всеми пружинами. Потом стихло…

Арка и Боб давно, еще с прошлого года признали лагерного горниста Сережку Синицына своим вожаком. И не потому, что он отличался какими-нибудь необыкновенными подвигами. Просто с ним всегда было интересно. Сергей всегда умел находить дело, которое было по душе остальным.

То задумает построить плотину на пути горного ручья, подмостки из толстых дубовых плах. И пожалуйста: через пару дней умывальня готова. Не нужно гнуться «в три погибели». Стоишь на мостках, а прямо перед тобою падает прозрачная стена родниковой воды. Протяни руки — и умывайся. А хочешь — подставь голову под студеную струю в жаркий день. Просто. А вот до него никто не додумался… То выпросит у завхоза длинный столб и моток веревок. Бежит в кузню — у него все в селе знакомые — и к вечеру на церковном дворе визг, смех: уже опробуется чудесное сооружение — «гигантские шаги». Великаньими шагами, высоко взлетая над землей, кружатся, держась за веревочные концы, вокруг высокого столба мальчишки и девчонки… И любое дело, которое он затевает, оказывается интересным и нужным для всех.

Сережка был старше Боба и Арки на год. Но никогда не задирал носа. Не выставлял себя умником. И потом он ведь был горнистом лагеря! Никто так здорово не мог играть сигналы на коротком военном рожке. Ни в одном лагере. Горн у него не трубит, а будто выговаривает слова.

И еще он был справедливым. Если ты не прав, разделает так, что деваться некуда. И на него почему-то не обижаешься. Арка не раз говорил: «Какой же ты, Сережка, друг, если меня перед другими дураком выставил? Мог бы мне потихоньку сказать…» А Сережка смеется: «Потому и говорю, что друг. А потихоньку не могу: голос у меня такой — громкий».

И еще — Сережка всегда умел найти выход из любого, пусть даже самого трудного положения. А вот теперь не знает, что делать.

Правда, Арка тоже не прав. Разве можно говорить Сережке, что ему наплевать на Ануш?..

В первый раз за два года так поссорились. Что же делать? И Ануш жалко. И начальник искать запрещает…

Мысли стали налезать одна на другую. Запутались. Боб, так и не решив ничего, незаметно заснул.

 

ПОИСКИ

Задолго до подъема Арка толкнул Боба в бок:

— Одевайся тихо, и пошли…

Они уселись на влажной еще от утренней росы траве около «собачьего санатория». Снайпер было затеял с ними игру. Но Боб прикрикнул, и щенок лег, положив голову на лапы. Только по тому, как он время от времени поворачивал голову к Бобу, да по легкому подрагиванию хвоста было видно, что он не понимает: почему нельзя поиграть, попрыгать в такое прекрасное утро. Ведь всегда играли. Но он не очень сердится. И по первому знаку готов вскочить на ноги, забыв обиду.

Арка покрутил в руках яблоко с темно-красными и розовыми полосками. Из тех, что взяли в саду Ануш для образца.

— Пусть не думают некоторые… Обойдемся. Вот оно, яблочко! Где ты еще такое видел? Нету. Такие только у Ануш растут… А мы его — цап-царап! И за шиворот: «Где взял? А ну давай…»

— Ладно, Арка. Как искать будем?

— Обыкновенно. За день же их не сожрали? Значит — спрятали. Я все в лагере перерою. А ты на всякий случай вокруг поищи. В кустах, у ручья. Пока он соберется подъем играть — уже готово! Скажем: «Мы, конечно, дураки. Но жулика поймали. Пожалуйста…»

— Постой, Арка, что-то ты очень быстро. Ну найдем яблоки. А кто украл?..

— Ерунда, Боб! Я еще ночью все передумал. Спрячемся и будем следить. Хоть три часа просижу! А как заявится, мы его сразу и застукаем. Давай пошли. А то время идет.

Арка излазил весь лагерь. Заглядывал во все углы. Что-то высматривал. Останавливался, морщил лоб — думал. И вдруг куда-то мчался… Проверил все поленницы на хозяйственном дворе. Заглянул в бочки на кухне. Побывал под верандой «виллы» — так высокопарно ребята называли домик, где жил руководящий состав лагеря во главе с начальником, для чего пришлось оторвать доску. Обыскал все сараи. Умудрился даже залезть под пол первого корпуса через дырку в фундаменте, куда, кроме кошек и собак, никто залезать не решался. Но и там ничего, кроме обглоданных костей, не нашел. Исцарапанный, грязный вылез он из-под дома.

— Батюшки! На кого ты похож! — всплеснула руками тетя Клава. — И чего тебя занесло в собачью дыру спозаранку. Аль потерял что?

— Потерял, — буркнул Арка и вспомнил: а где фонарик? Вот только в руках держал. (Арка потихоньку вытянул его у Сережки из-под подушки. Хотел вернуть еще до подъема.) Там оставил… И снова нырнул в дыру. Он лазил в темноте на четвереньках, ощупывая руками землю вокруг, то и дело натыкаясь на липкую паутину. В нос набилась сухая летучая пыль. Арка чихал. Проклинал это подземелье. Все кружил и кружил под полом…

Горн проиграл подъем. Арка выглянул. Спиной к нему у мачты стоял Сергей с поднятой трубой. Тогда Арка выскочил из дыры, перемахнул через забор и побежал к ручью умываться.

Боб тоже решительно принялся за поиски спрятанных яблок. Вместе со Снайпером он часа два, до самого подъема, ходил по окрестностям лагеря. Добросовестный Боб ничего не оставлял без внимания. Метр за метром обследовал прилегающую территорию. Исследовал все ямы и впадины. Обшарил дупла. Тщательно осматривал большие камни, что лежали у подножья горы, и даже пытался их сдвинуть: а вдруг, как в сказке, откроется вход в подземелье…

Нельзя сказать, чтобы ему не везло. Нет. Своими находками они со Снайпером заслужили уважение и благодарность завхоза, кладовщика и поварихи тети Клавы. Они нашли два забытых кем-то ведра. Уздечку, провисевшую на суку, может быть, еще со времени, когда в горах орудовали отряды «зеленых». Принес, обливаясь потом, пол-ящика поржавевших, но вполне пригодных в дело громадных пятнадцатисантиметровых гвоздей. И на радость тете Клаве — большую клеенку, сорванную ураганом и заброшенную в непролазную чащу. Но главного — тайника — Боб так и не нашел.

В лагере проиграли подъем. Мокрый от росы, грязный и исцарапанный, он пришел к умывальне и увидел Арку.

— Боб, иди сюда! Я такое придумал!

Но Боб только рукой махнул. Умылся и пошел к лагерю.

 

УТРОМ

Ни на одной утренней линейке так не смотрели на подъем флага. Под звуки Сережкиного горна и дробь барабанов флаг медленно поднялся на три четверти мачты и замер. Порыв ветра подхватил полотнище. Оно вспорхнуло красной птицей, пытаясь взлететь еще выше. Но ветер опал, и флаг повис, прильнул к мачте.

Опустились сумрачные лица пионеров. Ясно: он не пришел. Младшие загалдели. Старшие насупились. Не хотелось смотреть в глаза друг другу. Кто струсил?

Первыми в столовую пошли малыши. У входа они окружили начальника лагеря. Как всегда, у них больше всего вопросов и советов: что делать, как поступить. Загородили проход. Поневоле остановились и остальные отряды.

— Андрей Андреевич! А давайте, знаете что? Давайте обыск сделаем?

— А у кого же искать?

— Давайте у всех!

— У всех? — переспросил Андрей Андреевич. — Значит, обыскивать будем и меня и вожатых?

— Ну вот еще, — смутился пацан. — Зачем же у вас… у пионеров только. Вы же не возьмете…

— А ты возьмешь?

— Что вы, Андрей Андреевич!

— А вот он возьмет?

— Кто? Колька? Да ни в жизнь!

— А зачем же его обижать? Зачем обыскивать? Ведь ты ему веришь! И я верю!.. Нет, ребята, вы это бросьте! Никакого обыска я делать не разрешу. Тут у меня лагерь пионеров, а не воришек!

— А собаку… собаку у пограничников попросить! — гордая своей догадкой, закричала девчонка. — Она сразу найдет! И не надо обыска делать.

— Вот здорово! — подхватили малыши.

— Нет, ребята, и собаку не разрешу! Не будем перед пограничниками срамиться. Это дело чести лагеря. А смолоду честь потерять — как же тогда жить?! Ну, хватит. Пошли. Завтрак остынет.

После завтрака выяснилось, что у двух малышей из девятого отряда пропали рюкзаки. Весть эта моментально облетела всех. Заволновались, зашумели пионеры. Некоторые пошли в палаты проверить, а на месте ли их рюкзаки? Оказалось, что на месте. Но и этого кое-кому показалось мало. Стали проверять вещи. И пошло:

— Мыльницу сперли!..

— Штаны пропали!

— Кошелек в рюкзак клал, а теперь нету!

Вожатые бросились гасить вспыхнувшую «эпидемию».

Правда, вскоре кошелек находился под подушкой или в кармане пиджака. Мыльница преспокойно лежала на подоконнике. А пропавшие штаны обнаруживались под матрасом, где они уже третий день «гладились по-флотски». Но то в одном, то в другом месте обнаруживались новые «пропажи». Поиски охватили весь лагерь.

У ветхого деревянного сарайчика, громко именуемого «камерой хранения», выстроилась очередь: сдавать вещевые мешки.

Сарайчик пустовал с самого начала смены. Охотников держать тут вещи не находилось. Гораздо удобней было иметь все под рукой, в палатах. А теперь понесли сами.

Сергея у входа в корпус догнал Алька.

— Слыхал? У пацанов девятого два рюкзака пропало!

— Да брось! Наверно, сами засунули куда-нибудь.

— Засунули! В третьем корпусе уже все вещи проверяют.

К дверям подошли ребята. Сергей спросил:

— Зачем вернулись?

— Надо вещи посмотреть. Может, и у нас что сперли.

— Поворачивай оглобли! — приказал Сергей.

— Почему?

— Поворачивай, говорю! Некому у нас красть.

— А все-таки посмотреть бы… — раздался чей-то голос.

— Это ты, Митька?.. Ну вот что. Раз ты нам не веришь, бери свое барахло и уматывай в другой корпус! — голос Сережки звенел от напряжения. — Забирай сейчас же, куркуль несчастный!

— Да я что… я же ничего… Я только, как все… — залопотал Митька, пятясь от дверей.

— Сергей! Сбор руксостава! Живо! — крикнул из-за забора дежурный.

Сережка подхватил горн и проиграл тревожный сигнал. Потом, даже не обернувшись, пошел к линейке.

— Ну, может, кто заберет барахлишко? — ехидно спросил от дверей дежурный по корпусу.

— Сам забирай! — огрызнулся Алька. — Пошли, ребята, на море строиться.

И, помахивая полотенцами, ребята гурьбой пошли вслед за Сережкой к линейке.

 

ПУГОВИЦА

Теперь все свои надежды Арка возлагал на пуговицу, найденную на дорожке вместе с яблоками. Во всех хороших книгах про сыщиков говорится, что жулик боится оставленных следов. И приходит, чтобы уничтожить улики. Сколько их таким манером переловили! Положат вещь, оставленную на месте преступления, и караулят. Он обязательно придет за ней. А его цап-царап! Готов, голубчик… Так и надо сделать!

За обедом Арка очень спешил. Нужно раньше всех выйти из столовой. А тут, как назло, борщ оказался такой горячий! Алюминиевой ложкой невозможно прикоснуться к губам. Съесть одно второе? Нет. Борща жалко. Борщ-то сегодня с мясом! А что, если… Манные котлеты ведь холодные! И яблочная подлива. Арка разломал котлеты на мелкие кусочки и вместе с подливой вывалил в миску с борщом.

— Ты что, очумел? — смеялись соседи.

Но Арка был очень доволен. Борщ, правда, стал сладковатым, но зато сразу охладился.

— А какая разница? Все равно в животе все перепутается.

Он первым закончил есть и попросил вожатого:

— Вася, можно я пойду? У меня живот того… что-то не того…

— Иди, изобретатель! — засмеялся Вася. — Наверно, борщ с компотом уже перессорились… за первое место.

Ребята за столом хохотали. Но Арке было не до смеха. Он побежал к доске находок. Повесил на гвоздик пуговку за ниточку. Уселся под тютиной, развернул газету «Ленинские внучата» и стал ждать.

Отряды один за другим кричали в столовой: «За вкусный обед спа-си-бо!» Ребята кучками проходили мимо доски находок. Но никто на нее внимания не обращал. Арка нервничал.

Последним из опустевшей столовой вышел второй отряд. «Неужели и они не заметят?» — с тоской думал Арка. И будто услышав его мольбу, шедший последним Степан Луговой остановился у доски, щелкнул по пуговице, и она закачалась на ниточке. Сердце Арки сжалось. Вот сейчас…

— Арка, ты не знаешь, какой дурак сюда пуговицу повесил? Кому она нужна?.. Э-э-э, человек рассеянный, да ты газету вверх ногами читаешь, — рассмеялся Степан.

— Не твое дело! Проваливай, — рассердился Арка.

Он смотрел на Степкину спину и ругал себя самыми последними словами. И нужно же было так опростоволоситься! Ведь надо было спрятаться. Разве он возьмет свою пуговицу при мне? Все прошли, и никто не посмотрел. А он посмотрел. И взял бы! Вот не сойти мне с этого места, взял бы! А я спугнул… А ведь Фаносопуло не кого-нибудь тогда схватил за шиворот, а Степку! Разве это случайно?

Горн проиграл отбой. Начался тихий час.

Как же исправить ошибку?.. Вдруг Арка увидел: из столовой вышел начальник лагеря. Ему после отбоя лучше на глаза не попадаться. Арка нырнул за сиреневый куст.

Чуть припадая на левую ногу, по опустевшему двору к доске находок шел Андрей Андреевич. Остановился. Прочел хлесткую надпись: «РАЗЗЯВА! Возьми свою вещь». Перед ним на гвоздях красовались находки: тапочек, чьи-то трусики и посреди на ниточке болталась белая перламутровая пуговица.

— Ишь ты, — усмехнулся он, осмотрелся по сторонам, поднял руку к доске и пошел прочь.

Арку даже пот прошиб. Он все смотрел на тот гвоздик. Но пуговицы на нем уже не было. Сумасшедшие мысли, одна невероятнее другой проносились в его голове. Он даже подергал себя за ухо: не спит ли? Нет, больно. Как же быть? Зачем Андрей Андреевич взял пуговицу?!

Арка, крадучись, добежал до «виллы». «Ох, и влетит же, если увидит!» — подумал он. Но ничего уже не мог поделать с собой: ноги сами несли его. Вскарабкался на акацию против окна. В комнате, спиной к нему, в одной майке сидел Андрей Андреевич и что-то делал. И тут хрустнула ветка под ногой. Арка еле успел ухватиться за другую. Начальник обернулся.

— Барашян! Ты что тут делаешь?

— Я… я… тут это… А что вы делаете, Андрей Андреевич? — сам собой выскочил проклятый вопрос.

— И чтобы спросить это, ты влез на дерево? — усмехнулся Андрей Андреевич. — Пуговицу пришиваю. Нашлась вот… А может, это ты ее нашел и на доску повесил?

— Что вы, Андрей Андреевич! Не я! Это совсем не я…

— Жаль. А я хотел поблагодарить… И давай, джигит, договоримся: лазить по деревьям ты будешь после тихого часа. Ну?!

И Арку как ветром сдуло.

 

УДАЧНЫЙ ДЕНЬ

Сегодня для Вовки Иванова выдался какой-то особенно удачный день. Когда шли по шоссе к морю, он нашел двадцать копеек. С криком «Чур на одного» кинулся к монетке и накрыл ее ладошкой. Товарищи по девятому отряду только удивились Вовкиному везению, но оспаривать находку не стали. Ничего не сказала и вожатая Зина Осипова. Вернуть деньги хозяину не потребовала. Где его найдешь, хозяина. Ведь шоссе-то ничейное.

На море, роясь в мелкой гальке у самой воды, он выкопал «чертов палец» — окаменевший за тысячелетия, похожий на обломок прямого козьего рога, остаток скелета древнего моллюска. Вовке предлагали меняться. Но он и слушать не хотел.

После полдника Вовка, крепко зажав в руке двугривенный, отправился вместе с другими за ворота лагеря на фруктовый базар. Он долго ходил от одной торговки к другой. Наконец, облюбовал солидное краснобокое яблоко. И только хотел купить, как кто-то потянул его сзади за трусы. Вовка схватился за резинку и обернулся. Перед ним стоял незнакомый мальчишка.

— Ну, чего дерешься?

Мальчишка шмыгнул носом, поддернул длинные бумажные штаны с оттопыренными карманами и, нагнувшись, зашептал в самое ухо:

— Дурной. Брось ты это яблоко. Оно в середине червивое. Я смотрел. И дорого. Идем, я тебе покажу что-то.

Около забора за толстым стволом ореха состоялся торг.

— Я тебе по знакомству лучше за двугривенный отдам вот эти два яблочка. Первый сорт! — причмокнул языком и извлек из обоих карманов по яблоку.

Вовка в свои девять лет не так-то уж прост. Он имеет кое-какой опыт в торговых операциях. И сразу увидел, что покупка выгодная: вместо одного ему предлагают два яблока чуть поменьше бабкиного. Но в Вовкину душу закралось сомнение. Обжулить хочет. Деньги возьмет и убежит… Он до сих пор не может забыть, как его обманул однажды Рыжий, слывший самым отчаянным хулиганом на их улице.

Рыжий попросил Вовку продать свисток. Ох и свисток же был! Такой пронзительный, что, когда Вовка, набрав полные легкие воздуха, свистел, дворничиха Дормидонтовна аж приседала на месте, а потом с полквартала гналась за ним с метлой. Рыжий показал Вовке гривенник. Гривенник за свисток! Это была чудесная цена. Но, когда доверчивый Вовка отдал свисток, Рыжий вместо денег сунул ему под нос кукиш и убежал, выкрикивая: «Обманули дурака на четыре кулака…» А может, и этот с яблоками хочет так?

— Да-а-а… а ты сначала дай яблоки посмотреть.

Мальчишка дал. Яблоки хорошие. Но Вовка решил поторговаться:

— Бабка за двугривенный вон какое здоровое давала… А эти…

— Ну и обратно ж дурак. Оно же червивое, — мальчишка подумал и предложил: — Ну ладно. Ради дружбы, бери вот сливу впридачу, — и протянул ему большую) темно-коричневую сливу.

Вовка, не медля больше, отдал деньги. И мальчишка, косолапя босыми ногами, поминутно поддергивая; штаны, быстро пошел прочь.

Слива оказалась удивительно вкусной. Вовка быстро расправился с ней. А косточку спрятал в карман трусов — пригодится.

В самом хорошем расположении духа он вошел в ворота лагеря. За пазухой лежало яблоко. А второе он потер о трусики, и кожица его заблестела, как лакированная. Оно было очень красиво. Темно-красные и розовые полосочки, чередуясь, стрелками расходились от хвостика. Вовка шел, подбрасывая яблоко высоко вверх, и ловил на лету с радостными криками: «Оп-ля!.. Опля!..» Под ноги что-то попалось. Вовка споткнулся. Яблоко стукнулось о землю и покатилось по дорожке.

Когда Вовка вскочил, яблоко было уже в чужих руках. Перед ним стояла высокая стройная девочка в синих коротких шароварах. На черных, подстриженных, по-мальчишески волосах, на самой макушке — синий берет. Большие черные глаза девочки с удивлением рассматривали яблоко.

— Ты Иванов… Витя, да?

— Нет. Я Вовка!.. Я тебя тоже знаю. Ты испанка? Лаура.

— Правильно. Вова, Ануш пришла на базар? — обрадовалась Лаура.

— Ага. Как бы не так! Ануш чуть не померла. Она дома лежит.

— А почему у тебя ее яблоко?

— И совсем не ее. Это я у мальчишки купил.

— Ты его знаешь? Из какого отряда?

— Не из какого. Наверно, из «Пищевика». Я своих всех знаю.

— Странно… — Лаура обтерла яблоко и отдала Вовке. Сунула руку в карман шаровар и протянула желто-розовый персик. — Бери, Вова. Кушай. Он вкусный!

— Спа-сибо, Лаура, — Вовка крутнулся на месте и вприпрыжку понесся к своему корпусу. Вот странная. Кто же не знает, что персик вкусный?

Да, в этот день Вовке определенно везло.

 

АЛЬКА

Альку Клещова мучила совесть. Он никогда не предполагал, что так может быть. Раньше как было: школа, интересные книги, мама, товарищи по улице, брат Ленька, доставлявший маме много огорчений.

Но все в жизни Альки всегда уравновешивалось. После «неуда» по арифметике он вдруг получал «хор». Ребята, с которыми вчера поссорился, сегодня сами предлагали мириться. Пропадавший дни и ночи с рыбаками Ленька вдруг целые недели никуда не уходил со двора и, будто желая загладить свою вину, помогал маме во всем. С азартом принимался носить воду из колонки или колоть дрова на зиму. И мама, такая усталая и больная, становилась веселой. Всякое дело спорилось в ее никогда не отдыхающих руках. Она шутила и вполголоса пела свою любимую песню:

Даже в книгах, которые он читал, потерпевшие кораблекрушение благополучно добирались до берега. А здесь, в лагере, все сдвинулось со своих мест. Закрутилось, запуталось в большой серый клубок. И не найти конца. И нет сил сразу всё кончить. Чтобы снова было спокойно на душе. Чтоб не надо было сторониться хороших ребят и прятать глаза в книжку.

Началось все в тот вечер, когда Ленька опоздал на ужин. После отбоя у туалета состоялся разговор.

— Алька, тут близко есть яблочки — первый сорт!

— Я не полезу воровать.

— Чудик! Зачем воровать? Мы так возьмем. Тут садов без хозяев пропасть. Они ж их побросали и разъехались от голода.

— Врешь ты!

— Тю! Вот те крест святой! Чего ж добру пропадать? Мы не возьмем — другие возьмут. А то и погниют вовсе… Что, кишка тонка? Струсил?!

Алька больше всего боялся прослыть трусом. И пошел.

Ночь. Тихо. Темно. И страшно. Крадутся вдоль заборов, как разведчики… Когда уже нарвали яблок и стали перелезать назад через полуразвалившийся плетень, вдруг кто-то как закричит:

— Жюлик! Жюлик!.. Резыть будем!..

Выскочили из сада. А дядька бежит сзади и орет. В руках у него блестит что-то. Кинжал, наверно. Хорошо еще, что луна опять за тучи спряталась. Упали с Ленькой в кювет, затаились. Пробежал дядька мимо, не заметил. А они — сперва ползком по канаве, потом-проулком к горе, к ручью. Отдышались и влезли в окно» «склепа».

Утром Алька обозвал Леньку жуликом и пообещал, все рассказать начальнику лагеря. Ленька влепил затрещину. И подрались. А вечером Алька из седьмой палаты перешел жить во второй корпус. Хотел сразу пойти к, Андрею Андреевичу, да смелости не хватило. Решил Сережке-горнисту рассказать: пусть посоветует, что делать.

Но вечером Ленька отозвал Альку в сторону:

— Ты думаешь, я боюсь? Иди, говори. Я ничего не имею. Хочешь, я сам пойду и расскажу?

Алька опешил. Такого от Леньки он не ожидал.

— Только ты, дурак, подумай. Кому польза будет?.. Ну выгонят нас с тобой из лагеря. А ты про мать забыл?.. Вот то-то… Ей знаешь что? Проходу на фабрике не будет… Этот ваш Андрей хитрый: «Признайтесь, детки, не бойтесь»… А попробуй признайся! Враз по-другому заговорит… Знаю я их, фараонов. Насмотрелся.

С тех пор все безнадежно спуталось в Алькиной голове. Выходит, Ленька жалеет мать. А вот Алька — не жалеет?! И начальник может обмануть — из лагеря выгонит. Кому верить?.. А ребятам тогда как в глаза смотреть?.. Жулик! Братья Клещовы — жулики… И прощай лагерь, горы, море…

А может, это не «украл» называется? А как-нибудь по-другому? Ведь не нарочно же! И Ленька уверяет, что в темноте ошибся, не в тот сад залезли… И что ему сделается, Фаносопуле? Сколько тех яблок взяли… И опять же: не его яблоки. Говорят, чужие сады прикарманил. Кулак он. Сам жулик…

Нужно успокоиться и забыть. Будто ничего не было. Но Алька не может забыть и мучится.

Особенно плохо Альке с тех пор, как обнесли сад тетушки Ануш. Кто?.. Флаг чуть не на середине мачты болтается. Смотреть муторно. А может, тоже Ленька? Надо спросить.

Но при первых словах Ленька угрожающе надвинулся на Альку и процедил сквозь зубы:

— Ты, тюлька дохлая!.. Да я тебя за такие слова… Ты видел?! Дурак. Я знаешь какой авторитет у ребят имею?! Я, может, в комсомол подавать буду. Ты мне дорогу не заступай! — сплюнув под ноги оторопевшему Альке, он отвернулся и вперевалочку ушел прочь.

И правильно, что тюлькой дохлой обозвал. А если бы мне такое сказали?.. Человек в комсомол собирается, а я понапрасну…

Все как будто правильно. И все-таки Алька нигде не находил себе места. Может, сказать про яблоки?.. А мама?..

 

КОМПОТ

Вовка Иванов тоскливо глядел на флаг. Он сегодня опять не взлетел до самой вершины мачты.

Вовка вспомнил, как на другой день после открытия впервые в жизни поднимал флаг над лагерем. Он с ребятами так оборудовал свою палату, что и вожатая Зина Осипова, и дежурный по лагерю похвалили. А потом зашел сам Андрей Андреевич и сказал: «Молодцы! Это обязательно нужно отметить. Пусть старшие придут и у вас поучатся».

И правда — приходили. У Вовки от гордости горели щеки.

А на другое утро дежурный по лагерю объявил: «Пионер девятого отряда Володя Иванов, на флаг!» И Вовка на виду у всех пошел к мачте. Это только кажется, что расстояние до мачты двадцать шагов. Больше! Вовка идет очень долго. И все стоят, вытянувшись по стойко «смирно». Стоят пионеры всех десяти отрядов, стоят вожатые, барабанщики, Андрей Андреевич.

«Лагерный флаг поднять!»

Тотчас барабаны рассыпали дробь. Голос горна взлетел высоко над долиной. Флаг медленно поплыл вверх.

Того, что творилось в душе, Вовка еще не испытывал никогда в жизни. Мечты, одна смелее другой, промелькнули в голове. Вот он со знаменем в руках скачет на коне впереди полка в бой… Вот у шелестящего шелком знамени стоит он, а Первый Маршал Климент Ефремович Ворошилов подъезжает на тонконогом коне-красавце и привинчивает к его гимнастерке орден Боевого Красного Знамени.

И тут что-то случилось… Вовка открыл прикрытые на миг глаза и увидел: флаг застрял где-то посреди мачты. Лоб моментально взмок от страха. Так опозорился! Перед всем лагерем!

Сережка-горнист перехватил веревки чуть выше рук Вовки, сделал что-то и шепнул: «Давай!»

И флаг взлетел на вершину.

Вовка тоскливо смотрит на флаг. Тогда Сергей так легко распутал узелок. А теперь — и узла-то никакого не видно, а не взлетает. Значит, есть узел? Только как его распутать? Вот если бы знать!.. И Ануш не приходит к лагерю. И тут у Вовки мелькнула мысль. Он зашептал что-то соседу. Обернулся назад. Вожатая строго посмотрела на него.

После завтрака девятый отряд сбился в кружок возле столовой. Пошептались о чем-то, пошумели. И Вовка с Аней отправились к начальнику лагеря.

— Андрей Андреевич, мы можно к вам? Нас ребята прислали. Мы, это… делегаты.

Андрей Андреевич глянул на белоголового стриженного под машинку Вовку и круглолицую с пышными легкими волосами Аню. Они чем-то похожи друг на друга. Начальник невольно улыбнулся. Но увидел, как нахмурился Вовка, и погасил улыбку.

— Делегаты? Очень хорошо. Я вас слушаю.

— Андрей Андреевич! Мы всем отрядом решили. Мы три дня компот пить не будем. И все яблоки и сахар весь отдайте Ануш. Ладно? Мы и с другими отрядами поговорим. Они согласятся!

Начальник удивленно вскинул брови. Потом взял ребят за плечи и повел к скамейке.

— Что ж мы с вами стоим, делегаты? Садитесь.

Вовка глянул подозрительно, но глаза начальника не смеялись. И успокоенный, Вовка сел на скамью.

— Давайте обсудим. Вы правильно решили. Как настоящие ленинцы. Спасибо. Помочь Ануш, конечно, нужно.

Вовка заерзал на скамейке и победно глянул на улыбающуюся Аню. Подмигнул ей. Во! Знай, мол, наших!

— Только я вам советую, — продолжал начальник, — помочь ей вот в чем… Скажите, больному человеку приятно, если друзья не забывают его?

— Ага! Еще как! Ко мне всегда ребята приходили, когда я корью болел. Через стекло говорили. И задачки по арифметике показывали.

— Ну, вот! Обязательно сходите к Ануш. Ей тоже будет приятно. А ваше предложение я принимаю. Если лагерь ничем не сможет ей помочь, то мы… откажемся от компота. Только прошу вас — пока никому об этом не говорить. Хорошо?

— Хорошо, Андрей Андреевич! Мы сегодня сходим к Ануш. Пошли, Аня. Мы к ней каждый день ходить будем. — Вовка с Аней, довольные результатами переговоров, побежали к своему корпусу.

 

АРКА, СТЕПАН, ЯБЛОКИ И РЫБА

На берегу двумя длинными рядами лежат пионеры. Впалые ребячьи животы немилосердно печет солнце. С самого края, прикрыв лицо полотенцем, лежит Арка. Невеселые мысли тревожат его… С Сережкой поссорился. Боб после неудачных поисков дуется. Даже загорать лег отдельно. С пуговицей, такое верное дело, провалилось. А тут еще Лаура сует свой нос: «Ты уже нашел, Арка?» Как будто он сам не сказал бы, если б нашел… Почему это так бывает? В голове все ясно-ясно. Обязательно должно получиться. Все обдумал. А начнешь делать — все кувырком летит… Ну ничего! Они еще пожалеют. Вот только бы ниточку…

Кто-то подошел и сел рядом. Но Арке лень поднять голову, посмотреть. Сосед разворошил горячую гальку и, охая, улегся.

Нужно понаблюдать. Если человеку долго смотреть прямо в глаза черными глазами — ни за что не выдержит!.. Вот мама всегда, как посмотрит, и сразу узнает: выкладывай, сын, что натворил. И уж тут не открутишься… И все равно таких яблок, как у Ануш, ни у кого больше нет.

Сосед с хрустом откусывает что-то и жует. Арка только сейчас почувствовал, что во рту пересохло и ужасно хочется пить.

— Ты что жуешь?

— Яблоки. Мировые! Хочешь? — и на грудь Арки лег прохладный шарик.

Арка откусил раз, другой. Яблоко действительно прекрасное. Сочное, сладкое. Прозвучал горн.

— Ура-а-а-а! — закричали мальчишки. Повскакивали на ноги и побежали к воде.

Вскочил и Арка. Глянул и аж присел: в руках у него было наполовину съеденное яблоко… Ануш. Темно-красные и розовые полосочки меридианами шли от полюса к полюсу. Рядом стоял Степан Луговой и преспокойно доедал точно такое же яблоко.

— Ты чего глаза вытаращил? Доедай скорей да пошли купаться, — крикнул Степан и побежал за ребятами.

Арка судорожно глотнул. Подавился яблоком и долго откашливался. Вот оно! Нашел! Недаром, видно, тогда Фаносопуло схватил Степку… А теперь он у Ануш…

Арка было рванулся поделиться с друзьями потрясающей новостью. Но вспомнил все и, подхватив майку, пошел вдоль берега. Ну и ладно. Все меня бросили. Я и один справлюсь. Посмотрим, какие у вас будут физиономии.

Вдалеке от купающихся на волнорезе сидел рыбак. Арка подошел и узнал Леньку Клещова. Ленька скользнул по его лицу взглядом зеленых кошачьих глаз и, ухмыляясь, поздоровался:

— А-а-а, наше вам с кисточкой! Ты чего ж это без начальника?

— Какого начальника?

— Ля! Вроде не знаешь? Вы ж с Бобкой при капельдудкине вашем вроде шестерок. Куда пес — туда и хвост.

Арка знал, что Сергей и Ленька терпеть не могут друг друга. Поцапались за что-то еще на вокзале, когда садились в эшелон. Но Арка преклонялся перед рыболовным искусством Клеща. Мечтал постигнуть его секреты. Часто садился рядом на волнорезе. А сейчас за «собачий хвост» Арка обиделся.

— Ты, Клещ, не цепляйся. При чем тут Сережка? Я сам по себе… — Тут он заметил, что поплавок резко» нырнул, и заорал: — Клюет!

Ленька подсек и вытащил здоровенную рыбину. Когда ее сняли с крючка, рыбина вдруг рванулась. Шлепнула Арку хвостом по глазам так, что аж искры посыпались. Выскользнула и запрыгала на цементе волнореза. Арка бросил на нее майку, упал животом и перехватил у самого края. Еще бы скачок — и поминай? как звали.

Когда ее наконец посадили на кукан, Ленька сказал:

— Бери себе. Раз ты заметил… и долбанула она обратно тебя же.

Аркино лицо расплылось в улыбке. Показать ребятам, какую рыбину он поймал — помрут от зависти! Но вспомнил о Степке.

— Ленька, пускай лучше она немножко у тебя на кукане посидит. А то мне нужно…

— Чиво? За Сережкой соскучился?

— Что ты привязался со своим Сережкой! Я с ним и не разговариваю вовсе… Тут это… только никому не говори! За одним человеком поглядеть надо.

— Спер у тебя, что ли? — оживился Ленька.

— Если б у меня — у Ануш, — Арка спохватился, но было уже поздно. — Только ты смотри. Тебе одному сказал.

Клещ даже рот приоткрыл от удивления. Затоптался на месте. И вдруг развеселился:

— Ля! Вот холера! Как же ты его подцепил на крючок?.. Не боись — могила!

Арка поспешил к ребятам, выходящим из воды. «А он ничего парень. Может, еще и дружить будем…»

 

ОДНИМ ПАЛЬЦЕМ

На сердце у Сергея было нехорошо. Кто же прав? Андрей Андреевич, запретивший поиски, или Арка, который готов очертя голову кинуться в любую авантюру, лишь бы найти того, кто обидел Ануш?.. А тут еще эти пропажи в лагере одна за другой. Мальчишки смотрят подозрительно. Если так и дальше пойдет, то…

Чувство какой-то вины тяготило Сергея. Он не знал, в чем и перед кем виноват. Однако был уверен: начальнику нужно помочь. А вот как? Если бы он знал. Но все равно, хотя он и не согласен с Аркой, сидеть сложа руки и ждать невозможно. Нужно что-то делать…

Не нравилась Сережке седьмая палата. В прошлом году «склеп» заселяла веселая компания неутомимых выдумщиков и шутников. Окно, выходящее на веранду, служило им дверью. Ходить в дверь через восьмую палату они считали ниже своего достоинства. В нее ходи-до только начальство.

Ни один день не обходился без приключений. То, притаившись за окном, они обстреляют из камышовых трубок зазевавшихся прохожих. Бац! В затылок щелкает тугой шарик дикого винограда. Пока простак крутит головой, в него еще стукают «пули».

А то, проходя мимо палаты, доверчивый пацан увидит блестящее яблоко, будто прямо для него положенное на дороге. Пацан нагибается. Но яблоко вдруг прыгает и, крутясь на ниточке, повисает на перилах веранды. А из окна высовываются семь загорелых до черноты физиономий и хохочут до слез, изображая происшествие в лицах.

А бывало, поднимут такой гвалт на тихом часе, что их сосед, степенный рыжеусый кладовщик дядя Ваня (Полтора Ивана, как его прозвали за высокий рост), заглядывает в окно и жалуется:

— Вы ж, бисенята, чого галкачите?! Мени ж работать треба. А в голови, як в котли: бум! бум!.. Ось нияк семнадцать ящикив ни сложу з тими одиннадцатю, шо побили в дорози…

— Дядя Ваня! Мы вам поможем! — Через окно стремительно, как пожарники на учении, выскакивают все семеро на веранду и скрываются в дверях кладовой. Разве можно упустить такой момент?! Пусть попробует теперь кто обвинить, что они не спали на тихом часе. Делом были заняты. Ящики складывали.

Сережка был неофициальным шефом седьмой палаты. Рассказывал про прежние лагеря, а также всевозможные истории, прочитанные книги. Учил на горне играть. Только он мог навести порядок в «склепе». Его ребята уважали и слушались.

А теперь седьмая палата и правда как склеп. Ни шуток, ни песен. И физиономии у всех какие-то кислые. Будто боятся чего. А чего бояться в лагере?

Как-то Сергей увидел у Витьки Огурцова синяк под глазом:

— Кто тебя?

Витька вильнул в сторону и пробурчал:

— Никто. Сам стукнулся. А тебе чего?

— Да ничего. Только об чей ты кулак стукнулся? Может, за дело? Тогда другой разговор…

Потом на фруктовом базаре увидел Ваську Грибова, тоже из седьмой палаты. Он стоял в сторонке и смотрел, как другие покупают. Острый кадык Васьки так и ходил по шее: видно, слюну глотал.

— Ты чего деньги бережешь? Тебе ж позавчера перевод был. Сам у почтальона видел.

Васька испуганно захлопал ресницами и пошел прочь.

— Потратил я, — бросил он на ходу.

«Когда это он успел потратить? За один день? Куда в него столько лезет? Ну если б Вовка Шилин — понятно. Кабанчик. Целыми днями жует. А этот, как щепка. Тут что-то не так…»

Сережка, соблюдая прежние обычаи, перескочил через подоконник и оказался в «склепе».

— Здорово, орлы! Э-э-э, а отчего это вы носы повесили? Женька, ты что отворачиваешься? А ну покажи…

Сергей насильно повернул Женьку Тишкова к свету. Правая щека нормальная. А на левой — красное пятно. Жаром пышет. И глаза блестят подозрительно.

— Кто тебя?

— Никто! — Женька вырвался.

— Вы что, ребята?! Что у вас тут, чуть не каждый день мордобой? Кто это такой храбрый? Может, ты, Ириска?

Костя Ирисов, коренастый, с красивым цыганским лицом и неожиданно белым чубом, вскочил с койки.

— Наши дела. Сами разберемся, — сел и отвернулся.

Сергей посмотрел на остальных. Все глядели в разные стороны, будто боялись столкнуться взглядами.

— Ну-ну. Давайте сами… А хотите, я вам фокус покажу? Кто из вас самый сильный? Ты, Костя?

— А кто знает… Мы не мерились, — почему-то смутился Ирисов.

— Тогда становись сюда. Попробуем. Я буду давить, а ты не поддавайся.

Сережка положил на голову Косте свою ладонь и придавил вниз. Но Костя стоял твердо. Довольный, что такой здоровый парень, как Сережка, не согнул его, засмеялся:

— Что? Не вышел фокус?

Улыбались и остальные.

— Это был еще не фокус… Тебя можно и одним пальцем согнуть. Не веришь? Становись снова. А остальные идите сюда, вокруг него. Так. Теперь положите по одному пальцу ему на макушку. Все, все кладите. Ну а теперь: раз… два… три!

Ребята надавили. И Костя с растерянным лицом сел на пол, будто кто-то ударил его под коленки. Все рассмеялись. По очереди становились в круг. Но никто не мог удержаться на ногах.

— А ты, Сережка, выстоишь?

— Может, и я не выстою. Давайте.

Шестеро положили по пальцу на Сережкину голову. Шея его напряглась, на висках проступили вены. Голова закачалась, ноги в коленях подогнулись, и Сережка опустился на пол.

— А-а-а-а! Не выдержал! А здоровый какой… вот это да!

— Ну вот. И я не выдержал. Когда все вместе, как один, никто не выдержит. Ну, силачи, я пошел. Пора сигнал давать.

Сбежав с веранды, Сережка обернулся к «склепу» и хитро улыбнулся.

 

АРКА+КЛЕЩ

Каким образом Клещ узнал, что Арка разоблачил Степку Лугового, неизвестно. Но только узнал. Он подошел к Арке около линейки и зашептал:

— Кореш, а я знаешь, что придумал? Я Степке сегодня такой концерт устрою! Нечего чистеньким прикидываться.

— Что ты! — испугался Арка. — Не надо ничего делать. Я сам все. Ты только дело испортишь.

— Я?! Да за кого ты меня считаешь? У нас не сорвется!.. Ну, ладно. Тогда я ему записку напишу.

— Ленька, ну не надо! Прошу тебя: не надо. Ну хоть сегодня ему ничего не делай. Ладно?

Клещ глянул в Аркино испуганное лицо. Презрительно передернул плечами.

— Чудной ты. Ты что, по науке его хочешь припечатать? Ну давай, давай, — и вперевалочку, косолапя, отошел.

Арке нужно было срочно с кем-то посоветоваться. Что-то получалось не так. Но с кем? С Бобом вчера поругались. Боб, будто невзначай, спросил: «Погорел с пуговицей, сыщик?» Арка обозвал его тупицей. Боб долго сопел, ворочался в кровати, потом сказал: «А Сережка правильно тебя ишаком назвал. Ишак и есть. Его бьют, а он орет, но сам ни с места…»

С Сережкой заговорить? Ни за что! А Лаура — она Сережке в рот смотрит. Известно — девчонка…

Целый день Арка не спускал глаз со Степана Лугового. Куда Степка — туда и он. Не покажет ли дорогу к тайнику? Наконец, столкнувшись с ним нос к носу у туалета, Степка не выдержал:

— Слушай! Ты что за мной везде ходишь, как собачий хвост?! Делать тебе нечего? Еще раз увижу — дам по шее.

— А ты не раздавай! Ты лучше скажи, где яблоки взял? — пошел в атаку Арка и, не мигая, уставился Степке в глаза своими черными глазами.

— А тебе какое дело? Вот и угости дурака. А он тебе начнет мозги крутить. Чего выставил глазищи? Украл я, что ли?

— А ты не крути! Чего моргаешь?! Может, и украл.

— Я-а-а-а?! — Степка угрожающе придвинулся к Арке. Но не ударил, сдержался. — Руки об тебя марать. Подарили мне яблоки. За работу дали. Понял? И чтоб духу твоего около меня не было. Ей-ей, увижу — морду набью…

Едва Степка скрылся за углом третьего корпуса, подошел Ленька Клещов.

— Ну что, кореш, поговорили? Ты ему по науке. А он тебе — по соплям!.. Надо по-простому. Закуканить так, чтобы не сорвался. Держись меня. Я за тебя Степке горло перегрызу! Пусть все знают, что он у Ануш сад обнес.

 

ПАВЛИК МОРОЗОВ

Вечером, после ужина, второй отряд проводил костер. Как обычно, пригласили все отряды. С нетерпением зрители ожидали начала инсценировки «Павлик Морозов».

Готовили ее давно. Сценарий написал вожатый отряда Вася Яшнов. Павлика играл Степан Луговой, а на роль младшего брата, Феди, пригласили Вовку Иванова.

Костер в лагере — всегда радостное событие. А когда его готовит один из старших отрядов, то есть, что посмотреть.

Сам костер удался на славу. Сложенный из толстых сухих бревен колодцем, он горел ярко, не затухая. Костровые «для света» подбрасывали большие ветви с сухими листьями.

Впереди всех вокруг костра сидят и лежат на траве младшие. На их лицах пляшут багровые отсветы. За ними новые и новые ярусы зрителей. Дальние ряды теряются в темноте. Тревожный свет костра подчеркивает значимость того, что происходит на «сцене».

…Бесстрашный пионер Павлик Морозов разоблачает своего отца, продавшегося кулакам за деньги. Павлик, показывает, где кулаки прячут хлеб в ямах. Ему грозят. Но Павлик продолжает свое верное дело. Кулаки сговариваются убить его. Словно волки, подстерегают они его в лесу.

Ничего не подозревают братья. Идут спокойно. Несут в кузовках собранную в тайге клюкву.

— Паш! Ну дай свой галстук. Хоть подержу чуточку, — просит маленький девятилетний Федя. Он мечтает поскорей вырасти и, как брат, стать пионером.

— Ну, подержи, братка. Только не замарай, — говорит Павлик.

…Из-за деревьев выходит вожак кулацкой банды.

— Попался, змееныш! — рычит он, загораживая дорогу.

— Беги, Федя! Беги! — кричит Павлик, заслоняя собой братишку. Федя бросается в сторону. Над Павликом блеснул горбатый финский нож.

— Га-а-ады! — кричит смертельно раненный Павлик и падает на землю.

Бандит в слепой ярости бьет его ножом снова и снова…

— Будьте вы прокляты… волки… Все равно… везде… будут колхозы, жизнь… а вам… вам конец… — хрипит умирающий Павлик.

Второй бандит догоняет Федю. Падает малыш, убитый наповал зверским ударом… В судорожно сжатой маленькой руке, как флаг, алеет пионерский галстук…

Спектакль кончился. Ребята потрясены. Перед глазами — пионерский галстук в застывшей руке. Тишина. Слышно, как трещат поленья в костре. Все принято всерьез, как правда. Это и была правда, жестокая правда недавних дней. У многих бережно хранится дома сентябрьский номер газеты «Ленинские внучата» за позапрошлый 1932 год с портретом Павлика Морозова и словами о его подвиге. Сам Максим Горький сказал: «Память о нем не должна исчезнуть!»

И вдруг откуда-то сзади, из темноты, раздался насмешливый голос:

— Здорово! Честного играет. А сам — жулик!

Расслышал это только Степан. Ребята не поняли смысла слов. Но сам голос, раздавшийся в эту минуту, вывел их из оцепенения. Пионеры закричали, захлопали в ладоши… Поднялись с земли артисты: Степан Луговой и Вовка Иванов. Степан был бледен, губы у него дрожали.

Сергей оглянулся: он тоже понял, что кричали. Знакомый хрипловатый насмешливый голос раздался близко от того места, где стояли они с Лаурой. Но понять, кто кричал, Сергей не смог.

И тотчас к ним подбежал Вовка Иванов:

— Лаура!.. Я наврал тебе тогда, что всех знаю. Я не нарочно…

— О чем ты, Володя?

— Я же сказал тебе тогда, что тот, который это…. продал мне, не из нашего лагеря. Ты еще сказала, что это Ануш яблоки. Так я сейчас его видел. Он близко тут стоял.

— Понимаешь, Сережа… — начала Лаура. Но Сергей перебил:

— Понимаю. Слушай, Вовка. Найди его. А потом мне скажешь.

— Ага! Я быстро, — и Вовка пошел по рядам…

Когда костер уже заканчивался, он вернулся расстроенный:

— Нет нигде. Но это точно, Сережа. Он тут недалеко стоял. И еще крикнул что-то. А потом все захлопали.

— Ну ладно, Вовка. Гуляй. Никуда он не денется.

— Ты знаешь его? — спросила Лаура, когда Вовка отошел.

— Кажется, знаю. Завтра точно скажу.

После костра к Андрею Андреевичу зашел сельский почтальон Аббас и вручил письмо. Он хотел уже надорвать конверт, как заметил странно длинный адрес. Прочел внимательно и улыбнулся.

«…Начальнику пионерского лагеря «Металлист»… — все, как обычно. Но ниже круглым женским почерком приписано: «Вручить Алексею Клещову». И еще ниже, совсем уже мелко: «В собственные руки!!!»

— Ишь ты, «в собственные». Да еще с тремя восклицательными знаками, — удивился Андрей Андреевич. — Значит, есть в этом надобность, — он положил письмо на подоконник и, продолжая улыбаться, вышел из домика — нужно обойти корпуса лагеря перед сном.

 

НОЧНОЕ ДЕЖУРСТВО

После отбоя Сергей заступил на дежурство. В первую смену, с десяти до двенадцати ночи. Подошла Лаура.

— Угомонились девочки? Чего они распищались?

— Неизвестный положил ежика на кровать…

— Ну а ты что? — улыбаясь, спросил Сергей. Шутки с безобидными ежами ему давно знакомы. Сам когда-то пугал.

— Сюда положила, — показала она беретку, в которой, свернувшись колючим клубком, лежал ежик. — Вот он.

— Давай выпустим? С гостинцем, — Сергей наколол на колючки ежа яблоко. Лаура опустила его на кучу сухой травы. Долго стояла тишина. Невидимый в темноте ежик не шевелился. Хитрый! Потом зашелестело.

— Домой поехал. Подарок нести, — тихонько засмеялась Лаура.

Они шли вдоль изгороди, которой обнесен лагерь. У Лауры Сережкин электрический фонарик. Плечо Сережки ощущало приятную тяжесть малокалиберной винтовки ТОЗ на ремне. Лучше бы, конечно, берданку, с которой ходит медбрат Леня Дашков. Из той уж если бабахнешь! Но «бабахать» за всю смену никому не приходилось. Это только в крайнем случае. Да и малокалиберная винтовка — тоже оружие. Две доски просаживает. Навылет.

В лесу у подножья горы трещат цикады. Где-то далеко соревнуются два лягушачих хора. Над кустами светлячки прочерчивают зеленые трассы. Красиво! Один угодил прямо на беретку Лауры. И мерцает. Как звездочка.

Маршрут Сергея с Лаурой — по двум сторонам лагеря, вдоль дороги. С противоположной стороны ходят другие. Иногда они встречаются на углу. Перекинутся двумя словами и разойдутся снова. Спать не хочется совсем.

Лаура дежурит в первый раз. Девочек совсем не назначают. Только она добилась.

— Разве я хуже, чем мальчик? — сказала она начальнику. — Я сильная. Я ничего не боюсь… мои, как это называется?.. Свер-стни-ки — там, в Испании, знаете что делают?.. Там, правда, опасно…

Лаура шла молча. Сергей услышал, как она вздохнула.

— Я знаю, о чем ты думаешь.

— О чем, амиго?

— Об отце. Как он там…

— Да, амиго, да, — и опять замолчала надолго. — Понимаешь, Сережа. Вот мы тут. В лагере. Все у нас есть. И Советская власть. И Красная Армия… Бояться нам нечего. А там…

— Ты боишься за отца?

— Правда если: боюсь немного… Хоть он сильный. И очень смелый. И опытный… Его, знаешь, как товарищи уважают! Но я сейчас о другом думала. Хочу туда…

Лауре было всего четыре года, когда ее отец, испанский коммунист Хосе Веласкес, спасая семью от преследований диктатора Примо де Ривера, покинул родную Астурию. Здесь, в великой Советской России, нашел он приют и работу, защиту и кров для жены и дочери. Лаура плохо помнит свой родной город Овьедо. С первого класса она училась в русской школе в одном из маленьких городков Донбасса, где отец работал в шахте. Выросла среди русских и украинцев, она хорошо говорила на этих языках. А испанским владела в совершенстве. Отец требовал, чтобы дома жена и дочь разговаривали по-испански. «Человек, забывший родной язык, — не испанец!» — говорил он.

В прошлом году коммунист Хосе Веласкес, наконец, добился решения ЦК и нелегально, через Францию, вернулся в Испанию, где уже назревали грозные события…

Сергей очень уважал Лауру. Она была какая-то необыкновенная. Не такая, как другие. Может, потому, что ее отец там, в далекой Испании, борется за победу рабочего класса. Может, потому, что Лаура ни в чем не уступала ребятам. Так же прыгала, бегала, лазила по деревьям. Никогда не хныкала и ничего не боялась, И еще Сергей заметил, что не только он, а все ребята при Лауре становились будто умнее, взрослее и мягче. И если Лаура хвалила какого-то парня, он смущался. А другие втайне завидовали ему. Лаура всего на полгода старше, но она кажется Сережке совсем взрослой. И он как-то робеет перед нею.

— Сережа, — прервала Лаура его мысли, — недавно к нам приходил папин товарищ. Молодой. Приехал оттуда. Он нам с мамой рассказал один случай…

…В октябре рабочие Астурии подняли восстание. Они захватили Овьедо и другие города области. Коммунисты создали красную гвардию. Отряды горняков громили правительственные войска. Но предатель народа, глава правительства Леррус, послал на них новые войска. Силы были слишком неравные. Пришлось отступать.

Сорок юношей-рабочих попали в окружение. Когда кончились патроны, фашисты захватили их в плен. Офицер приказал им выстроиться в две шеренги… Измученных, окровавленных ребят солдаты кололи штыками в спину и гнали впереди себя к окопам красногвардейцев.

Товарищи увидели их, узнали и опустили винтовки. Стали кричать, выскакивать из укрытий к ним навстречу… А за юношами шли три сотни наемников, солдат-карателей, озверевших от крови и насилия. Вот-вот подойдут они к окопу, и тогда…

Тогда один из сорока сорвал с головы окровавленную повязку и закричал:

— Братья! Стреляйте в нас!

В окопе все замерло. Как? В них стрелять? Уничтожить своих ребят?! А юноша, собрав все силы, закричал еще громче:

— Стреляйте, братья! За нами фашисты! Не жалейте нас! Братья, стреляйте в палачей!!! — и тут же упал: офицер выстрелил ему в затылок.

В ярости затряслись красногвардейские пулеметы. В упор хлестал по фашистам свинцовый ливень… Никому из наемников не удалось уйти живым… Красногвардейцы отомстили за погибших братьев…

— Хочу быть такой, как тот камарадо, — тихо сказала Лаура. Потом прислушалась и прошептала: — Идет кто-то…

— Стой! Кто идет? — крикнул Сергей, срывая с плеча винтовку. Лаура включила фонарик. В ответ из темноты ударил мощный сноп света. Ослепил. Тотчас раздался голос:

— Свои. Пограничники.

Яркий свет погас. Подошли двое с короткими кавалерийскими карабинами в руках.

— Ну, как тут у вас? Никто не проходил?

— Нет. А вы что, ищете кого?.. Спросите еще у Дашкова. Он с той стороны ходит.

— Служба, ребята, — голос красноармейца дрогнул. Наверно, улыбнулся. — Ну, мы пошли. Бывайте… — Тихие шаги пограничников заглушил лягушачий хор.

Как Сережке хотелось помочь пограничникам! Навести на след. А может, и поймать нарушителя. Тогда бы…

— Я ведь в комсомол хочу, Лаура, — тихо сказал он. — Только стыдно. Ничего такого не сделал… ну, геройского, чтобы не сомневались…

— Сделаешь, амиго! — серьезно ответила Лаура. — Я знаю: ты сделаешь. В комсомол тебя обязательно примут. Они тоже поверят, что ты сделаешь.

Долго ходили молча.

— На флаг не могу смотреть… приспущенный. Стыдно. И к Ануш пойти надо. А не могу. Тоже стыдно.

— Я была у Ануш вчера и сегодня. Привет от всех передала. А стыдно всем, Сережа. Не тебе одному. Значит, все скоро выяснится.

— Есть у меня на примете один… Только вот доказать не могу. Потому и молчу.

— Скоро он сам свое лицо покажет. Помнишь, Андрей Андреевич говорил: «Можно обмануть одного человека. Можно обмануть десять. Но никогда нельзя обмануть коллектив! Если он настоящий…» А ведь мы настоящие! Правда, амиго?!

 

СЛАВА ШЕРЛОКА ХОЛМСА

Утром, еще перед линейкой, лагерь облетели ошеломляющие известия. Пропал Степан Луговой.

— Когда проснулись, видим: кровать пустая, — рассказывали товарищи по палатке. — Ну, мы думали, вышел куда, а потом — на зарядке тоже нет…

А у вожатого Миши из восьмой палаты пропал бумажник с пионерскими деньгами — девяносто восемь рублей.

Андрей Андреевич послал Леню Дашкова на попутной машине в город, на вокзал. Расспросили жителей. Никто Степки не видел. Первый отряд отправился прочесывать окрестности лагеря.

Председатель сельсовета Иван Васильевич позвонил на заставу. Ему сообщили, что Степана никто не видел. Наряды пограничников с ночи проверяли все машины на шоссе, перекрыли все тропы в горах: на участке соседней пограничной заставы через кордон на нашу территорию с боем прорвались трое нарушителей. Уж мальчишку-то пограничники бы обязательно заметили…

В столовой за завтраком творилось что-то невообразимое. Ребята разбились на две группы. Одни утверждали: Луговой скрылся, потому что это он украл яблоки у Ануш.

— Чего бы я бежал, если я не виноватый?!

— Точно. Совесть заела.

— Он и деньги украл. На дорогу пригодятся.

Другие, их возглавляли Сережка, Лаура и большинство ребят второго отряда, кричали, что это вранье. Степка не такой, чтобы мог украсть… Но все сходились на том, что Лугового нужно во что бы то ни стало найти.

Сергей с Лаурой сидели около библиотеки. Неподалеку, спиной к ним присел Боб и делал вид, что читает «Большевистскую смену».

Подошел сияющий Арка. Сказал, гордо отставив ногу:

— Ну что, Сережка?! Кто оказался прав?.. Это я! Я сам его нашел. А ты не хотел…

Сергей вскочил и дернул Арку за руку:

— Сядь! И рта не раскрывай. Только отвечай на вопросы. Почему ты думаешь, что это Степка?

— Хо! Вот оно, смотри! — вытащил из кармана половинку яблока, что дал ему Степка на пляже. — Это же яблоко Ануш! Я спросил его, откуда он взял.

— А он что?

— Сказал, что морду набьет, если буду за ним следить и обвинять в воровстве.

— И ты Степе прямо сказал… что он… украл? — запинаясь, тихо спросила Лаура.

— Хо! А чего б я не сказал?! Ведь он украл. Точно? Я ему еще записку написал, что все знают… Только думал, что он сам придет и признается. А он деру дал.

— Арка! Что ты наделал?! — всплеснула руками Лаура.

— Что ты наделал, идиот?! — гневно закричал Сергей и нагнулся к самому лицу Арки.

Арка попятился. Вскочил. Но Сергей снова усадил его на скамью.

— Нет! Ты слушай! Слушай!.. Посмотри на него, Лаура. Смотри, Боб, на дружка своего. Это он такого мирового парня довел… Да ты знаешь… может, его уже в живых нет. Ты понимаешь? — хриплым шепотом сказал Сергей.

Арке стало жарко. Трое его друзей, лучших его друзей, смотрели чужими, колючими, злыми глазами… Минуту назад Арка ждал, что его похвалят, ему будут завидовать… Но еще пытался защищаться:

— А где он яблоки Ануш взял?

— Идем! — закричал Сергей. — Вставай! — он за руку потянул Арку к третьему корпусу. Боб с Лаурой пошли следом.

— Сюда! — сказал Сергей и вошел в кладовую. — Смотри! А это чьи?!

Вдоль стен кладовой в больших открытых ящиках лежали глянцевитые яблоки в красную и розовую полосочку… Яблоки Ануш! Голова Арки отказывалась понимать. Что это?..

— Слава Шерлока Холмса тебе мозги набекрень вывихнула. Ты ж так забегался, сыщик несчастный, что ничего вокруг не видишь! Вот эти яблоки Степан с ребятами вчера привез из колхоза. Тебя ими угощал. А ты его за это в жулики произвел!..

Арка вдруг почувствовал, что в голове у него ничего не осталось: ни мыслей, ни слов, ни желаний — одна звенящая пустота, как в перевернутой вверх дном бочке… Что-то сказал Боб, потом — Лаура. Но слова не доходили до сознания.

Губы его задрожали. Он сгорбился, отвернулся к стене и затих…

— Ладно, Арка, хватит, — первым нарушил молчание Сережка и положил ему руку на плечо. — Ну чего тут теперь… Иди к Андрею Андреевичу. И расскажи все. Он поймет.

Арка послушно встал и вышел из кладовой.

 

СТЕПАН ЛУГОВОЙ

Алька сам напросился дежурить в корпусе. Что-то разболелась голова. За завтраком он чуть поковырял ложкой. Есть не хотелось. На душе было нехорошо.

Перед глазами стоял Степка Луговой. Удивленный, растерянный, жалкий. Такой, каким видел у ворот лагеря, когда на него накинулся Фаносопуло. «А ведь грек должен был нас с Ленькой схватить, а не Степку. Мы же в его сад попали, — подумал Алька. — А теперь Луговой сбежал из лагеря. Почему?» Совершенно без всякой связи Альке вдруг вспомнился день отъезда в лагерь.

Перед посадкой в вагон Ленька с восторгом рассказывал, какие замечательные снасти для рыбной ловли он забрал с собой. И вдруг смолк на полуслове.

— Ты чего? — удивился Алька.

— Да вот увидел одного, — нехотя ответил Ленька. — Значит, ты тоже в лагерь?.. Ну ладно… — ни к кому не обращаясь, проговорил он.

Алька посмотрел туда, куда неотрывно смотрел брат, и увидел у подножки соседнего вагона высокого худого мальчишку лет четырнадцати с белыми вихрами, торчащими в разные стороны.

Вдоль вагонов пробежал Сережка-горнист и что-то крикнул ему. Вихрастый весело расхохотался.

— Еще и смеешься, гад! Ну, подожди. Ты у меня заплачешь! — зло процедил сквозь зубы Ленька.

— Лень! За что ты на него разозлился?

— Не твое дело…

Уже после, приехав в лагерь, Алька узнал, что того вихрастого зовут Степка Луговой. А теперь он сбежал…

«И за что Ленька его так ненавидит? Надо узнать».

— Алька! Иди, тебя начальник зовет, — крикнул дежурный.

«Зачем? — испугался Алька. — Может, Андрей Андреевич уже все знает?»

Алька шел, а ноги у него подгибались, стали как ватные. Дошагал до «виллы» и дальше — не смог. Так и стоял у веранды.

— Ага, пришел, Клещов! Ну чего же ты там торчишь? Иди сюда, — позвал начальник лагеря. — Вот тебе письмо прислал кто-то. Велел передать в собственные руки. Извини, что поздно отдаю. Закрутился.

— Спа-сибо, — еле выдавил Алька. Глянул на письмо и повеселел. — От мамы!

— Ну вот и прекрасно! Хорошая у тебя мама?

— Ага! Она знаете какая хорошая! Спасибо, Андрей Андреевич, — и побежал к корпусу.

— Ванюшка, ты еще подежурь малость, а я письмо почитаю. От мамы!

— Валяй! Везет же человеку! — позавидовал напарник.

Алька пробежал глазами по строчкам и забеспокоился. Прочитал снова и бросился к вешалке. Схватил Ленькин пиджак, который брат оставил тут еще вчера, «чтоб не сперли». В карманах ничего не было, кроме сложенного вчетверо листочка бумаги, вырванного из тетрадки в три косые линии. Он развернул листок. Прочитал и заволновался еще больше. Ощупал пиджак вокруг. За подкладкой что-то было. Алька разыскал в боковом кармане большую дыру и через нее вытащил конверт. В нем оказались трехрублевые и рублевые замасленные бумажки.

Алька оторопел. Откуда у Леньки столько денег? Мама в лагерь им всего по трешке дала… На конверте расплывшимися буквами, написанными чернильным карандашом, — адрес лагеря. Четкий почтовый штамп говорил о том, что письмо Леньке отправлено из Ростова. Что же это такое? Надо немедленно все узнать у Леньки. Он заметался по палате, бросил пиджак на койку и понесся к выходу.

— Куда ты? — удивленно бросил ему вслед Ванюшка.

Но он даже не обернулся.

Подбежав к третьему корпусу, Алька сунул голову в окно «склепа». Пусто. И все в палате перевернуто, как тогда, когда они с Ленькой подрались. Что-то случилось здесь совсем недавно. Где Ленька?

Алька соскочил с веранды и побежал разыскивать Сережку Синицына. Больше посоветоваться было не с кем.

Когда все поисковые группы вернулись в лагерь без результата, Сергей попросил начальника лагеря:

— Я с Лаурой посмотрю еще в одном месте. Это недалеко.

— Идите. Только помните: происшествий и так хватает.

— Все будет в порядке, Андрей Андреевич.

Они нашли Степана в заброшенном рыбацком сарае за мысом. Он лежал ничком на груде полуистлевших сетей. Сергей прикоснулся к плечу. Степка вскинулся. Увидел Сережку с Лаурой и, отвернув лицо к стене, прохрипел:

— Уйдите! Видеть вас не могу!

— Степа, Степа, — Лаура опустилась рядом с ним на сети. — Мы рады, что нашли тебя. Мы знаем — ты хороший. Никто не верит, что это ты… Ни ребята, ни Ануш, ни Андрей Андреевич.

Но он ничего не слушал. Скрипел зубами и выталкивал слова:

— Ненавижу!.. Ненавижу!.. За что меня так?.. Что я беспризорником был. Что эта собака Фаносопуло меня жуликом обозвал… Ну был. Был! Так разве я виноват?.. Отец в гражданскую погиб. Мать от тифа умерла. Виноват я?! Всю жизнь попрекать будете!

Спина его дрожала, но слез не было. Выплакал, видно, за ночь.

Лаура глянула ему в лицо. Глаза красные и неподвижные, будто слепые.

— Не будь дураком, Степка! Никто тебя не попрекает. Балбес какой-то ляпнул, а ты на всех обозлился, — уговаривал Сережка. Снова говорила Лаура.

Постепенно он успокаивался. Потом заговорил:

— Не верит?.. Андрей Андреевич не верит, что я мог? И вы не верите?.. А что же тогда ваш дружок Арка за мной по пятам ходил? Признаться советовал?.. А зачем записки эти? Зачем?! — он вскочил. Торопясь, стал выворачивать карманы штанов. Нашел и швырнул под ноги скомканные листки бумаги.

Сергей расправил их на колене. Прочел. Первая написана явно Аркой. Его рука.

«Степка! Советую: лучше признайся САМ, что украл у Ануш яблоки. ВСЕ так думают. Мало тебе Фаносопуло?

ЗОРКИЙ ГЛАЗ».

Вторая написана большими печатными буквами:

«СТЕПКА, ЧИВО ТЫ КОЧЕВРЯЖИШЬСЯ? ХОЧИШ ЧИСТЕНЬКИМ БЫТЬ? НЕ ВСЕ КОТУ САЛО. ПОНЯЛ? СПЕР — ТАК ПРИЗНАВАЙСЯ. НЕЧЕГО ИСУСИКА ИЗ СЕБЯ СТРОИТЬ. БЕСПРИЗОРНИК ТЫ И ОСТАЛСЯ».

Подписи под запиской не было.

— Ты знаешь, кто ее писал?

— Знал бы!.. А ты слышал, как меня на костре жуликом обозвали? Это можно терпеть?.. Что я Степану Егоровичу скажу? Он меня в семью принял. Сыном назвал. Его все на заводе уважают. Зачем ему жулик нужен?

— А ты знаешь, кто крикнул?

— А то нет! Клещ крикнул. Я его, гада, видеть не могу! В Ростове, паразит, все на меня ребят натравливал. Они меня в Греческом переулке как прижали, еле вырвался. Чуть глаз не выбили.

— Так, выходит, ты Клеща давно знаешь?! — удивился Сергей.

— Еще бы не знал! Вместе на Боготяновском папиросами торговали…

Андрей Андреевич, увидев Лугового, обнял его за плечи и ласково журил:

— Что ж это ты, брат? Не по-нашему. Не по-рабочему. Ты что, дворянчик плюгавенький, что так нервы распустил?!. Да ведь ты голодный! Сергей, принеси с кухни чего-нибудь.

— Есть! — Сережка бросился из комнаты. На радостях перемахнул через перила веранды, птицей с двухметровой высоты слетел на землю и побежал на кухню.

— Видишь, — сказал Андрей Андреевич, — как твои друзья обрадовались. А ты в бега ударился. Ну-ну, не буду. Давай расскажи все по порядку.

 

БУНТ В «СКЛЕПЕ»

Четвертый отряд заступил дежурить по лагерю. После завтрака ребята наносили воды, накололи дров, помогли девочкам вымыть посуду и отпросились у вожатой на полчаса отдохнуть.

Совещание в «склепе» шло при закрытых дверях.

— За что Степка Луговой погибает? Из-за нас! Все кричат: «Жулик! Жулик!» А мы знаем, кто жулик, и молчим! Струсили? — свистящим шепотом говорил Костя Ирисов, взмахивая кулаком, будто гвозди вколачивал. Белый чуб в такт взмахам прыгал на его голове.

На бледном длинном лице Витьки Огурцова, как следы ударов, горели красные пятна. От волнения он то снимал, то вновь надевал серебряную парчовую тюбетейку.

— Тебе хорошо! Ты не виноват. С Клещом в сад к Ануш не лазил. А мне что? — плачущим голосом жаловался Витька. — Отец до полусмерти излупит, если меня из лагеря выгонят.

— А может, и не выгонят! — возражал Костя. — Ты же не знал, что это сад Ануш? Клещ обманул тебя? Обманул… А вот морду тебе набить все-таки надо! Почему я не полез? И никто с ним идти не согласился. В школе боишься рот раскрыть, а тут вон какой урка выискался! С Клещом подружился. Вот он тебе и удружил фонарь под глазом.

— Ну что ты на меня налетел, Ириска! Тут и так не знаешь, что делать! Хоть бы заболеть, что ли! — тоскливо, со слезой в голосе ныл Витька.

— А правда, что ты к нему прицепился, Костя? Мы тоже того… от шалобанов головы опухли, а мы молчим. Скажешь, один Витька виноват? — вступился Толик Семыкин.

— Я и говорю, Толик, все виноваты! Чего молчим? Думаешь, я за себя боюсь? Хочешь, я пойду сейчас и расскажу все?!

— А почему это ты один пойдешь? — вскочил кругленький пухлогубый Вовка Шилин. — Я тоже пойду.

— И я! И я!

— А мне Ануш яблоко давала раз… когда Клещ мои три рубля забрал, — вдруг почему-то вспомнил Вася Грибов и вздохнул.

— Ну так пошли! — поднялся Костя. — И все расскажем. Пусть делают, что хотят! Зато Степку выручим.

Клещ толкнул дверь «склепа». Она не поддавалась. Он ударил ногой:

— Вы, жмурики! Откройте.

Войдя, Клещ накинулся на открывшего дверь Костю Ирисова:

— В морду захотел? Чего запечатались?

— Свою побереги, — дерзко ответил Костя и поднял палку, которой закрывал дверь.

— Да я из тебя, тюлька дохлая!.. — вспыхнул Клещ.

Но Костя покрутил палкой и сказал:

— Кончилось! Я вот тебя трахну разок по голове — сразу поумнеешь. Ребята, посадите его!

Клещ оторопел. Такого еще никогда не было. Десяток цепких рук схватили его, и он, как мешок, плюхнулся на кровать. Хотел вскочить. Рванулся. Но не смог и шелохнуться.

— Женька, давай веревку! Мы его свяжем, как миленького…

— Ребята! Вы чиво, ошалели? Вы чиво, не узнали меня? Ленька я, полоумные!.. Я кричать буду! Вы не имеете права!

— Ну и кричи, дурак. Тебе же хуже… Слушай, что мы решили, — голос Кости дрожал. — Ты сейчас пойдешь к начальнику и скажешь всю правду.

— Про Ануш!.. Про шалобаны!.. И про деньги!.. И как рюкзаки спер!

— А забудешь что — напомним, — добавил Костя.

— Вы чиво надумали?! Не пойду я!

— А мы тебя свяжем и отнесем…

Клещ лежал поперек кровати не двигаясь, хотя ребята, стоявшие вокруг, давно убрали руки. Взгляд его метался из стороны в сторону в поисках выхода. А вдруг и правда свяжут? Ленька чуть приподнялся:

— Ребята, замнем это дело, а?.. Ну хотите, я вам денег дам? Я честно. Всем поровну!

— Ах ты гад! Это ты у Миши пионерские деньги спер?! — закричал Костя и замахнулся палкой.

— Не брал я! Это мои деньги.

— Врешь! Ты всегда врешь! Пошли к Андрею Андреевичу!

Ленька понял, что дело совсем плохо: сейчас его отведут к начальнику. Он крутнулся на кровати. Ударил Костю ногой. Перескочил через него, побежал по койкам и выпрыгнул в окно.

Все бросились к Косте. Он лежал на кровати, прижав руки к животу и корчился от боли.

— Клеща… Клеща держите…

Пока Вовка Шилин вылез в окно, Клеща уже нигде не было.

 

АЛЬКА ГОВОРИТ ВСЕ

Синицына Алька разыскал около столовой.

— Где ты пропадал? Сережка, тут такое… Я весь лагерь… везде искал…

То, что обычно спокойный, неторопливый в движениях Алька вдруг так взволнован, насторожило Сережку. «Еще что-то стряслось», — подумал он. Но ответил спокойно:

— Мы с Лаурой Степку Лугового нашли.

— Нашли! — обрадовался Алька. — А я так боялся! Так боялся… Он же не виноват! Это я виноват и Ленька!

— Почему ты? — удивился Сергей.

— Потому что тогда, когда Фаносопуло… — и Алька рассказал и про сад и про драку с братом.

Сергей слушал. Хмурился.

— Что ж ты все это, Алька, раньше не рассказал?.. Но все равно — ты молодец…

— Так это еще не все, Сережа, — перебил Алька. — Степка нашелся — это хорошо. Но куда Ленька делся? В «склепе» нет. На территории нет. Дежурные с моря пришли — тоже его не видели. Может, он в Ростов убежал?

— Как — убежал? — вскрикнул Сережка.

— Он же так о велосипеде мечтал. Два года собирает деньги. А Кирька сманивает его. И еще деньги у него откуда-то взялись. Вот. Может, он ему на дорогу прислал. Что я маме скажу, — и протянул конверт с деньгами.

— Какой еще Кирька? — удивился Сергей. — Откуда столько денег? И при чем тут велосипед?

— Балда я! Балда! — стукнул себя по лбу кулаком Алька. — Забыл показать. На вот. Читай. Это мамино письмо. А это от Кирьки.

Мама писала Альке:

«Дорогой мой сыночек, Алечка. Пишу тебе, только пришла с фабрики. Как вы там живете с Леней в лагере? Хорошо вас там кормят? А у нас три дня лили дожди. Как у вас? Беспокоюсь я очень за Леню. Как он себя ведет. В ту субботу приходил его дружок Кирилл, что живет на Черняевской. Сказала: Леня в лагере. Он разозлился. Сказал: дай адрес, Ленька мне позарез нужен. Я сказала: нет адреса. А когда он ушел, увидела, что твое письмо на комоде лежит, а конверт с адресом пропал. Это Кирька точно утащил его. И чего он прилип к Лене, ведь взрослый парень, а Леня еще мальчик. Алечка, если придет от Кирьки письмо, ты спрячь, а то сманит его на рыбалку, собьет с пути. Пусть с тобой, и с хорошими мальчиками живет в лагере. И про это письмо мое ему не говори. Я же ему хорошего желаю. Болит душа за Леню. Успокой ты меня. Пиши скорей, ради бога. Твоя мама».

Сергей быстро прочел его и сразу принялся за второе, написанное на листе бумаги в три косые линии, вырванном из тетради.

«Здоров Клещ! Пишит тибе твой друг Кирька ис Ростову. Чиво ты закатил в этот лагерь? Пианером заделалси. Ать-два — шагаешь?

Ты же рыбак мировой Клещ, чиво смалился. Тут такие дела.

Сазан в Дону прет тучей. Сизый с Илькой за неделю говорят пять сотен заработали. Продали на базаре. Плюнь ты на этот лагерь. Мигом приезжай в Ростов. Ты же такие места знаишь! И опять же удачливый на рыбу, холера тибе в бок! Мы с тобой в паре больше ихнего возмем. И купим сибе по вилисапету новинькому и ище на что хватит. Рви быстро в Ростов. Ни будь дураком.

Кирька».

— Ну и дела. Темно, как у негра в желудке, — сказал Сережка, закончив читать. — А откуда у него такие деньги?

— Не знаю, Сережа. Боюсь я этих денег… Что я маме скажу, если… Что же мне делать, а?

— Иди к Андрею Андреевичу, — чуть подумав, ответил Сергей. — Тут разобраться надо.

— Боюсь я!

— Ну вот еще. Давай пошли вместе. Ладно?

— С тобой пойду.

 

СНАЙПЕР, ЯБЛОКИ И ОСА

Боб тренировал Снайпера. Заставлял его ложиться, вставать, прыгать через ящик. Это получалось хорошо. Потом Боб кидал палку в невысокую траву. Снайпер быстро находил ее. Прыгал вокруг, скаля в улыбке свои чистые белые зубы. Вилял хвостом — просил похвалы. Но когда Боб забросил палку далеко в кусты, пес долго не мог ее найти. Приносил то одну, то другую палку, а той, за которой его посылали, не мог найти. Боб сердился, кричал:

— Ищи! Экий ты непонятливый, Снайпер, ищи!

За этим занятием и застал его унылый Арка. Он сел рядом и рассеянно смотрел на работу Снайпера. Голова была занята другим. Как оправдаться? Чем загладить свою вину?

Степан Луговой его извинений не принял. Глянул исподлобья и тихим шепотом сказал:

— Уйди! Видеть тебя не могу, дурак!

Ну пусть — дурак. Арка ничего не имеет против. Он действовал глупо. Но ведь не нарочно же! Все казалось так правильно, а вышло наоборот. И все теперь будут на него показывать пальцами и смеяться: «Шерлок Холмс!» Лучше что угодно, только бы не смеялись.

— Снайпер, ищи! — донесся до его сознания голос Боба. И тотчас в голове мелькнула мысль: «Ну да! Конечно! Как же я раньше не придумал? Нужно найти настоящего жулика. Сейчас! Немедленно!»

— Боб! Дай мне Снайпера. Ну что ты глаза вытаращил? На полчаса. Я с ним… — и он рассказал Бобу о своем плане.

— Дудки! Опять что-нибудь наделаешь, а мне моргать.

— Ну давай вместе. Если я чего… можешь мне в ухо врезать. Бобка, ну ты пойми, нужно настоящего найти! Ребята с моря вернутся — засмеют. Ну, Боб?!

Боб посмотрел на осунувшееся лицо Арки:

— Ты не подумай, Арка, что я… Что мне жалко. Только Снайпер еще молодой. Неученый. Не найдет. Еще опозоришься. Вон палку полчаса искал.

— Бобка! Дорогой! Все найдет! Снайпер знаешь какой пес?! Замечательный пес. Мы сейчас попробуем.

Арка дал Снайперу понюхать яблоко из сада Ануш и бросил его в траву. Пес проследил полет яблока и вопросительно посмотрел на хозяина.

— Ищи! — приказал Боб.

Снайпер бросился в траву и вернулся, аккуратно держа яблоко в зубах.

— Видишь, какой умница! Дай сюда.

Но Снайпер вильнул в сторону и сунул яблоко в руки Боба.

На ступеньках веранды сидел дежурный.

— Вы куда, ребята?.. А-а-а, Снайпер! На тебе конфету. Вчера от полдника осталась.

Снайпер вежливо, осторожно взял угощенье и с удовольствием, прижмуривая золотистые глаза, захрустел леденцом.

— Вот Снайпер это… любит в холодке, когда жарко, — объяснил Арка цель визита. — Только в ваш корпус просится… полежать…

— Молодец, Снайпер! — одобрил дежурный. — Ты всегда к нам отдыхать приходи. У нас ребята мировые.

И они спокойно прошли в третий корпус.

Арка дал Снайперу понюхать яблоко. Боб приказал:

— Ищи!

Пес недоуменно смотрел на них. Что искать? Сами ничего не бросили, а говорят: ищи. Тогда Арка пошел на хитрость. Размахнулся и сделал вид, что бросил яблоко. Снайпер сорвался с места и побежал между койками. Ничего не нашел и вернулся к Бобу.

— Говорил тебе: ничего не получится. Давай сматываться, а то дежурный как войдет…

— Ну еще немного, Боб! Ну хоть в «склеп» зайдем.

Они вошли в седьмую палату. Пусто. Арка снова сунул яблоко щенку под нос. И тут случилось чудо: Снайпер зарычал и бросился вперед. На кого он лает? Арка ничего не видел. Но Снайпер, задрав морду кверху, лаял все ожесточенней, яростней.

Он не мог терпеть этих маленьких полосатых, что жужжали под потолком. Он до сих пор помнил, как одна из таких укусила его в нос.

— Перестань, Снайпер! Молчать! Не достанешь же, дурной! — сердился Боб.

Арка, осененный догадкой, как загипнотизированный, потянулся к потолку. Он не видел ос. Не видел ничего. Он видел только ляду на чердак! Единственный чердак в лагере, на котором он не был. Вход с крыши был наглухо заколочен досками. Там!

— Там, Боб! Там! — закричал Арка. — Снайпер, умница!.. Подставь спину!

— Ты что, ошалел?

— Да ты, Боб! Ты подставь спину! Я залезу… — Не дождавшись Боба, Арка вскочил на кровать. Забалансировал на спинке койки и схватился за чердачную ляду. Приподнял… и на кровати, на Боба, на Арку посыпались полосатые яблоки Ануш. Арка совал под нос Бобу то одно, то другое яблоко и плясал дикий победный танец.

Они стащили с чердака на пол два рюкзака. На белых лоскутках, пришитых к рюкзакам, химическим карандашом было написано: «9-й отряд».

— Понял, Боб, какие гады живут в этом «склепе»! Прикинулись тихонями. Ну теперь мы им покажем! Пошли к начальнику!..

А Снайпер, вскочив на подоконник, долаял последние ругательства вслед улетевшим осам и обернулся к Бобу. Пританцовывая и высунув язык, он ждал похвалы. Ведь он честно одержал победу! Он прогнал этих маленьких полосатых, что так сильно жужжат и так больно кусаются.

 

ПРОПАЛ ВОВКА ИВАНОВ

Андрей Андреевич разговаривал с ребятами из седьмой палаты, когда вошел дежурный вожатый:

— Андрей Андреевич, пропал Вовка Иванов!

— Что такое! Одного нашли — другой пропал. Сумасшедший день какой-то. Дежурный! Первому и второму отрядам — тревога! Группами прочесать все от моря и до лагеря. Пройти по ущельям до шоссе. Да чтоб сами не растерялись.

— Есть! — дежурный выбежал из комнаты.

Андрей Андреевич обернулся к обитателям «склепа»:

— Ну, так что же было дальше, продолжай, Ирисов.

Но Костя Ирисов не успел и рта раскрыть, как в дверь опять постучали.

— Можно, Андрей Андреевич? — в дверях стояли Сергей и Алька.

— Пожалуйста. Только вот сесть некуда. Видите, сколько у меня сразу посетителей.

— Я на одну секунду, Андрей Андреевич. Побегу Вовку искать. Вы только вот это прочтите. Остальное вам сам Алька расскажет.

Сергей положил на стол начальника письма и конверт с деньгами. Оглядел насупленные, но решительные физиономии жителей «склепа», растерянное лицо Альки, дружески подмигнул им: не тушуйтесь, мол, ребята! И выскользнул из комнаты.

Когда Вовка Иванов услышал утром потрясающую весть о том, что сбежал Степан Луговой и что он якобы украл яблоки у Ануш и еще пионерские деньги у вожатого Миши, он ужасно возмутился:

— Вранье! Степка хороший! Я знаю, кто яблоки украл!

— Мы и без тебя знаем: Степка!

— А вот и не Степка!

— А ты докажи! Слабо?!

— И не слабо. Я докажу. А кто Степку обзовет, дам по хрюшке!

— Давала какой! А ну дай!

Дело чуть не дошло до драки. Но подошла вожатая. Тогда Вовка кинулся искать того мальчишку, который продал ему яблоки. И нашел.

Во время завтрака тот сидел за самым последним к выходу столом со вторым отрядом. Вовка даже узнал от ребят, как его зовут. Клещ. Но, когда Вовкин отряд поднялся из-за стола, Клеща на месте уже не оказалось. Вовка обегал весь лагерь.

И тут дали горн на море. Ну что ж. Можно и на море найти и сказать: «Ты мне яблоки продавал? Продавал. Ты их украл у Ануш? Украл. А теперь на Степку сваливаешь?! Идем к начальнику!» А Клещу и крыть нечем…

Но на море Клеща тоже не оказалось. Вовка даже два раза проверял: до загоранья и после того, как из моря вышли.

Потом отряды, как всегда, поднялись в рощу Сосновую. Вовка пристал к вожатой Зине Осиповой:

— Зи-и-и-и-на, ну отпусти жуков половить.

— Лови вон в кустах, на полянке.

— А тут их сроду и не было!

— Сейчас книжку читать новую будем.

— А я уже все прочитал.

— А вот такой не читал. Смотри, интересная. Не оторвешься! — Вовка загоревшимися глазами прочитал на переплете: «Аркадий Гайдар. Дальние страны. Детгиз. 1934 год». Нет, этой книжки он не читал. Желание остаться и послушать чуть не взяло верх. Но он вспомнил о Степке, о Клеще. И решил: главное — найти Клеща. А книга… книга не уйдет. У Зины выпросит.

— Зи-и-и-на, ну пусти… Я по дороге половлю. Сам в лагерь приду.

— Маленьких нельзя пускать. С отрядом пойдешь.

Тогда Вовка пустил в ход свой главный козырь:

— Ага, как флаг поднимать, так не маленький! Сам Андрей Андреевич по стойке «смирно» стоял. А до лагеря самому — так маленький?!

— Ух и хитрющий же ты, Вовка! Сил нет, — рассмеялась Зина.

— Значит, можно?! — подскочил с пенька Вовка. — Вот спасибо!

— Смотри с дороги не сворачивай. Заблудишься!

Но Вовка уже несся к выходу из рощи и ничего не слышал. Главное — скорей в лагерь и привести Клеща к Андрею Андреевичу.

Ленька Клещов пролез через дырку в заборе, перебежал шоссе и нырнул в высокие придорожные кусты. Огляделся. Никого. Значит, никто не видел, куда он убежал.

Он сел на полусгнившее поваленное дерево и задумался.

Как же нескладно получилось под конец. Бунт пацанов в «склепе» испортил все дело.

А ведь началось так хорошо. Этот Арка вцепился в Лугового, как бульдог. Ни на минуту не отпускал. Ленька видел, как выходил из себя Степка, метался по лагерю, не находил себе места.

Потом Ленька сам подбросил Степке записку да еще при всех на костре крикнул. И Степка не выдержал — сбежал.

Утром, когда весь лагерь гудел: Степка — жулик, Ленька торжествовал. Наконец-то посчитался с ним за старое. Век будет помнить Леньку Клеща.

Прошлой весной Ленька вместе со Степкой Луговым частенько торговали рассыпными папиросами на углу Сенной и Боготяновского переулка. Бывший беспризорник, детдомовец Степка Луговой был не жадным, многого не требовал: лишь бы заработать пачку папирос или на полфунта дешевых леденцов, а в торговле был удачлив — лучшего компаньона Ленька Клещ и не желал.

Незадолго до Первомайского праздника Леньке повезло. На тарном дворе он купил у рабочих 500 штук гильз с фабричным клеймом и надписью «ЭПОХА» да еще пачку желтого ароматного ферментированного табаку.

Два дня на чердаке, тайком от матери, готовил папиросы Ленька. Он наловчился вручную так туго набивать папиросы, что их не отличить от фабричных. А с клеймом и надписью на гильзе да еще упакованные в настоящие стандартные пачки, папиросы Ленькиного производства никак не были похожи на самонабивку.

Рассовав все двадцать пачек по карманам и за пазуху, Ленька вышел на улицу. Со Степкой, как всегда, встретились на Боготяновском.

На четырех углах, на трамвайной остановке и у входа в сад имени Первой Конной армии торговля шла уже вовсю.

— Есть «Эпоха» — закурить неплохо! — вплелся в хор простуженный бас Леньки.

— Навались! Навались, у кого деньги завелись! Пятнадцать пара! Почти что даром! — не отставал от него звонкий голос Степки.

На все лады кричат пацаны-папиросники. Нараспев. С шуткой.

— Кому «Прибой»! Не подведет. Аж до печенки продерет!

— Самолучшая самонабивка! Из турецких, шведских заграничных Табаков!.. Бери! Кури! Дешево и сердито!.. Сам шах Персидский не откажется!..

Бойко шла торговля. Ленька и Степан продавали уже последние пачки, как вдруг взвизгнул пацан:

— Нарезай, братва! Облава-а-а!

Смолкли голоса. Заметались папиросники. Степка, тертый калач, недаром года три беспризорничал, — вмиг сориентировался. Вскочил на урну для мусора, оттуда — на каменный забор проходного двора. Теперь его не возьмешь. Сидит наблюдает.

А Ленька замешкался с покупателем. Бежать уже было некуда. «Сорок рублей без малого… да папиросы. Поймают — отберут все, — мелькнула мысль. — Спрятать!» Пока милиционеры за другими папиросниками гонялись, сел Ленька на деревянное крыльцо парикмахерской и как будто шнурки завязывает, а сам незаметно папиросы и деньги под ступеньки сует, сует. Пока до него добрались, все спрятал.

Человек пятнадцать пойманных папиросников отвели во двор отделения милиции и продержали до вечера.

Шел Ленька домой и радовался: «Главное — деньги спас. Будет чем Кирьке долг отдать и праздник встретить…»

Стал шарить рукой под ступенькой и похолодел: нет ничего! Ни копеечки!.. Кто взял? Конечно, Степка! Ему же с забора видно было. Побежал к детдому. Вызвал Степку.

— Где деньги?

— Какие деньги?

— Те, что я под порожек спрятал!

— Не брал я ничего, — отказывается Степка.

— А кто взял?

— А я откуда знаю — нахально отвечает Степка.

— А-а-а, не знаешь?! Так сейчас узнаешь! — налетел Клещ на Степку. Да только раз и пришлось стукнуть. Выскочили детдомовцы. Разняли. — Ну ты мне, гад ползучий, за это ответишь! — не унимался рассвирепевший Ленька. — У своих воруешь!.. Я тебя на дне моря найду!..

Он искал Степку везде. Поджидал с дружками около детдома, приходил к школе. Но Степка не попадался. Только раз в Греческом переулке встретились. Да и то вывернулся, как уж. А потом и вовсе пропал. Ленька спрашивал у детдомовских мальчишек. Одни говорили, что Степку в Сальск перевели. Другие — что взял его кто-то на воспитание…

И вот встретил его на вокзале у пионерского эшелона…

За кустами резко, как выстрел, треснула ветка. Ленька вскочил: «Меня ищут!» И, пригибаясь, побежал дальше от лагеря.

— Так я вам и дамся! — бормотал он, петляя между деревьями.

Вовка подошел к лагерю. Идти вдоль забора до ворот не хотелось. Лучше нырнуть в дырку у третьего корпуса.

Перед глазами промелькнул голубой зинчик-богатырь. Вот это зинчик! Прямо самолет. Такого у них в коллекции еще нет. Поймаю.

Зинчик уселся на кусте татарника по ту сторону кювета. Вовка соскочил в канаву. Стал подкрадываться. И вскрикнул от боли. В ногу впилась крепкая как железо, коричневая колючка гледичии. Пока он вытаскивал колючку, зинчик улетел. Раздосадованный, Вовка поднялся и невольно снова присел: из дыры в заборе выскочил тот самый мальчишка в черных в полосочку штанах. Он, пригнувшись, перебежал шоссе и исчез в кустах. Клещ! А почему он так бежал? За ним гонятся?

Но из дырки больше никто не появлялся. Вовка тоже перебежал шоссе и стал осторожно подбираться к тому месту, где скрылся Клещ.

В кустах никого не было. Вовка присел и стал выдавливать кровь из пальца. Прилепил к ранке листок акации. Сидеть надоело. Вовка решил: выйду на шоссе и крикну. Нечего прятаться. Пусть выходит. Он неловко повернулся. Сухая ветка под ногой громко треснула. И сразу же за большим кустом акации кто-то заворочался. Зашуршала трава. Мимо него в пяти шагах пробежал Клещ, бормоча:

— Так я вам и дамся!..

«Значит, его ищут, — догадался Вовка. — И никто не знает, где он. Один я знаю. Надо бежать в лагерь и сказать. А если Клещ сбежит? Сядет на грузовик, и ищи. А Степку жуликом считают… Нужно идти за ним. А потом я его уговорю. Что он, дурак, что ли? Пускай сам придет к Андрею Андреевичу. Ему же лучше будет», — и Вовка, осторожно ступая, пошел за Клещом…

Клещ продрался через кусты. Спустился в ущелье. По дну между огромными глыбами серых скал виляла каменистая неширокая тропка.

Страшно захотелось пить. Он осмотрелся вокруг. Прислушался. Журчит где-то. Обогнул скалу. Из-под нее с тихим звоном бил тоненький родник. Прозрачная вода стекала в крохотное озерцо, в котором отражалось голубое небо. От этого и сама вода казалась голубой. Он лег на живот и досыта напился. Повеселел. Теперь и покурить можно. Дурацкие порядки в лагере. Курить и то приходится тайком. Вредно — говорят. Что им моих легких жалко? Он чиркнул спичкой.

— Клещ!

Ленька вздрогнул и обернулся. В десяти шагах стоял босоногий пацан в белой панамке и голубой майке. «Из какого-то младшего отряда, — сразу оценил Ленька. — А кто за скалой? Может, там их…»

— Ну чиво ты?

— Клещ! Извини, я не знаю, как тебя по-другому зовут…

— Чиво там… Валяй. Клещ и есть.

— Клещ, пойдем в лагерь. Я — Вовка. Помнишь, ты мне яблоки продавал, что у Ануш… Ты только скажи Андрею Андреевичу, что это ты, а Степка Луговой ничего не крал. А мы попросим начальника, чтобы он не очень тебя…

Ленька соображал. Сколько их там прячется за скалой? Может, и вожатый с ними…

— Оно, конечно… правильно. Чего ж не пойти… — тянул он время. — Вы что же, всем отрядом за мной припожаловали?

— Зачем отрядом? — удивился Вовка. — Я сам увидел, как ты через дорогу перебежал, и пошел за тобой. Ты не бойся.

Но Клещ уже не боялся. Злость на себя и стыд за только что пережитый страх, вызванный появлением Вовки, обожгли его. Он вскочил на ноги и бросился к пацану.

— Ах ты, тюлька дохлая! Да я ж тебя изничтожу!

Вовка на секунду растерялся. Он никак не ожидал такой перемены. Ведь Клещ уже почти согласился! Но когда рука Клеща была всего в метре от Вовкиного лица, он козленком скакнул за скалу, пулей пробил ореховый куст и, слыша за собой топот, что есть духу, виляя из стороны в сторону, понесся по тропке. А сзади слышалось:

— Убью-ю-у-у-у, шпи-он не-счаст-ный!

Клещ зацепился за какой-то корень и со всего маху проехался по камням. Вскочил. Вовка был уже далеко. Потирая ушибленные колени, он бурчал:

— Убег… Ну теперь до лагеря будет шпарить без оглядки… Ишь чего захотел! Я, значит, — жулик. А Степка — не жулик…

Почтальон Аббас возвращался из горного аула в село кратчайшим путем. Тропка виляла по самому краю ущелья. Когда деревья расступались, было видно дно с нагромождением упавших скал, белую каменистую дорожку. Вдруг внизу он увидел человека. «Кто такой? Не горец. Одет не так. Зачем по гладкой дороге не пошел? И все время оглядывается… Подозрительный человек, — решил Аббас и вспомнил: — А пограничники второй день кого-то ищут. Сказать нужно».

Аббас стал спускаться по крутому склону еле приметной дорожкой, протоптанной козами, — так скорей.

На повороте тропки на него налетел Вовка.

— Здравствуйте, дядя Аббас!

— Здравствуй, здравствуй, мальчик! — обрадовался почтальон. — Как тебя зовут?

— Вовка. Вы Клеща не видели?

— Хорошее имя Вовка. Какой ты спросил клещ? Зачем хороший мальчик клещ нужен?

— Да он из лагеря убежал. Его ищут.

Глаза старого Аббаса округлились от удивления. Он сдвинул мохнатую шапку на затылок.

— Клещ убежал? Хорошо очень. Зачем клещ в лагер держать? Укусит курочка — пропала курочка. Укусит человека — лихорадка будет… Такой маленький, да? Разве в траве найдешь?..

Теперь удивился Вовка.

— Клещ маленький?! Да он больше меня! Скажете тоже… И не кусал он никого. Он яблоки у Ануш украл.

— Клещ яблок крал? — Аббас развел руками и подозрительно посмотрел на Вовку. — Как можно?!. Ты больной, Вовка, да?.. Голова болит? Глаза туда-сюда бегает, да? — и пощупал его голову.

— Да не больной я! — возмутился Вовка. — Значит, не видели Клеща? Он ходит в штанах таких черных в полосочку.

— Вай-вай! Совсем глупый стал! Старый стал Аббас. Человек в полосочку видел. Туда пошел. Палка в руке держал. Человек видел!

— Спасибо, дядя Аббас! Я побегу, а то он уедет. А Степка убежал. Все думают, Степка украл. Ну теперь поняли? — и Вовка побежал дальше.

Аббас стоял на тропинке и смотрел ему вслед. Губы шептали:

— Все понял? Ничего не понял. Клещ — человек. Понял. Зачем Степка — не понял. Совсем старый стал, — и пошел в другую сторону.

Сергей не присоединился ни к одной поисковой группе. Куда бежать? Сначала в уме прикинуть надо. В горах — не в поле. Рядом пройдешь — не заметишь. По ущелью пошли ребята из второго отряда. Но ведь ущелье делает крюк. Двину-ка я напрямик через гору. Пока они петляют, я успею до самого шоссе пройти.

— Сергей, и я с тобой!

Сережка обернулся. У ступенек веранды стоял Степан Луговой.

— Ну и шел бы с отрядом. Вон они.

— Я с тобой хочу. Ты ведь что-то придумал?

— Я-то придумал. Да тебе трудно будет. Я напрямик полезу. Там знаешь как круто? Сорвешься — костей не соберешь.

— Все равно я с тобой.

Они продирались сквозь цепкие кусты. Перелезали через упавшие покрытые мхом деревья. Ноги то попадали в какие-то ямы, то путались в переплетении корней и веток. Идти в гору было очень трудно. Степан из последних сил старался не отстать от Сережки. Но все равно Сергею нет-нет да и приходилось останавливаться и поджидать его. Сердце Степки, казалось, покинуло свое обычное место в груди и билось где-то около самого горла. Пот струился по лицу и щипал глаза.

Когда добрались до края ущелья, Сергей искоса глянул на изнемогающего Степку и предложил:

— Ты давай спускайся вон по той тропочке. Видишь? А я напрямик съеду. Внизу по ровному догонишь.

Степан глянул вниз. Голова закружилась. Она вообще сегодня кружилась у него целый день. Переволновался очень. Он видел, как Сережка, черепахой расставив руки и ноги, цепляясь за выступы и трещины, ниже и ниже спускался по почти отвесному желобу, пробитому в скале потоком осенних вод. Потом по каким-то незаметным отсюда выступам он передвинулся в сторону и, балансируя руками, в потоке щебня, как на лыжах, напрямик съехал по каменной осыпи вниз. Когда замолк шум катящихся камней и чуть улеглась белая пыль, Степан снова увидел Сережку. Он был уже далеко от того места. И рукой показывал на тропку: спускайся.

Сергей спешил. Он видел, как Степан преодолел самый трудный участок спуска, и не стал дожидаться. Пройдя чуть по дну ущелья, он встретил почтальона Аббаса.

— Здравствуйте! Вы Вовку не видели?

— Здравствуй, Сережа! Как не видел? Вовку видел. Клещ видел. Не тот клещ маленький, который лихорадка дает. А который яблоки украл. Вовка так сказал.

Только этого еще не хватало. Значит, Вовка увязался за сбежавшим Клещом. Еще один сыщик появился. Арка номер два. Этот такое натворить может!

— Спасибо, дядя Аббас! — уже на бегу крикнул он. — Там Степка за мной идет. Скажите, пусть догоняет побыстрей.

Пробежав метров четыреста, Сергей остановился. На тропинке лежала белая панамка. Он поднял ее. Повертел в руках. Вот! Внутри вышиты красными нитками буквы: «В. И.». Вовка Иванов. Его панамка. Но почему на ней следы вымазанной глиной подошвы? Что тут случилось?..

Сергей излазил все кусты. Крикнул:

— Вов-ка-а-а!

— А-а-а-а-ааа! — всколыхнулось эхо.

Вовка не отозвался. Тогда Сергей еще быстрей побежал по ущелью.

Клещ ошибся. Вовка и не думал возвращаться назад. Только теперь он шел осторожней. У каждого поворота тропки останавливался. Залезал на склон ущелья или на обломок скалы и осматривался: не спрятался ли Клещ за поворотом? И когда различал его спину, шел дальше, перебегая от камня к камню, от куста к кусту. Никакого определенного плана у него не было. Просто он знал: Клеща нужно вернуть в лагерь. Еще раз попробовать уговорить его. Может, передумает?

Вот если бы была ракета, как у пограничников. Раз! Красную. Пришел бы Андрей Андреевич… А что если?..

Вовка так и подпрыгнул от радости. Конечно! Нужно обогнать Клеща. А потом устроить «демонстрацию» — военную хитрость, к которой они прибегали уже раз во время военной игры: поднять шум и крик. Тогда он подумает, что здесь целый отряд, и обязательно повернет назад, к лагерю.

Вовка из-за дерева высмотрел, когда Клещ уселся отдохнуть за большим белым обломком скалы, и приступил к первому этапу операции «окружение Клеща».

Когда он расскажет об этом в лагере, все мальчишки умрут от зависти. И Аня, наверно, скажет, вздохнув: «Какой ты храбрый, Вовка! А я трусиха. Даже мышей боюсь…»

Тропинка на дне ущелья в этом места делала крутой поворот влево, обходя громадный выступ, образованный грязно-белыми с желтыми прослойками скалами, похожими на слоеный пирог.

«Залезу немножко выше. По каменному карнизу перейду через этот выступ, потом чуть спущусь и окажусь снова на тропинке, только уже намного впереди Клеща», — решил Вовка и полез вверх.

Первый карниз, повисший над ущельем метрах в пятнадцати от дна, неожиданно оборвался не дойдя и до середины пути. Пришлось Вовке вернуться назад, подняться еще метров на двадцать выше, пока не наткнулся на другой карниз из желтого ракушечника.

Теперь он спешил. Скорей. Скорей. Сколько времени пропало даром. Клещ может подняться, уйти, и тогда все окажется напрасным. Прижимаясь животом к скале, цепляясь за выступы руками, он, торопясь, шагал и шагал по карнизу. Главное — не смотреть вниз: закружится голова. Осталось еще немного. Вон только до тех кустов… и тут левая нога вдруг провалилась в пустоту. Он судорожно дернулся назад. Но от резкого толчка рыхлый ракушечник под правой ногой стал осыпаться. Секунда — и карниза уже не было! Руки, не находя опоры, скользнули по шероховатому камню. Хоть бы выступ или трещина! Но даже самой маленькой трещины не было.

— Ма-а-а-а-а! — в ужасе закричал Вовка и полетел вниз!..

Сергей уже пробежал громадный белый камень, как вдруг сзади услышал крик. Ноги будто вросли в землю. Но в следующий миг он уже повернулся и в три прыжка достиг кустов.

То, что он увидел, было похоже на сон. Над лежащим на земле Вовкой с ножом в руках стоял Клещ… Сережка рванулся вперед и упал Клещу под ноги. Взмахнув руками, Ленька перелетел через него и растянулся на земле. Сергей вскочил первым. Ему нужно было вскочить первым. Он загородил собой Вовку. Клещ тоже вскочил. Лицо перекошено, губы трясутся. В руке по-прежнему был нож. Сергей обеими руками схватил Клеща за кисть руки и бросил через себя. Взбрыкнув ногами в воздухе, он упал на спину. Сергей, больно сдавив руку в запястье, вырвал нож…

Все произошло так быстро, что Степан ничего не успел сделать.

— Покарауль его, Степа! — тяжело дыша, приказал Сергей.

Степка с зажатым в руке большим треугольным камнем шагнул к Леньке. Камень он поднял еще там, на дороге, да так и не расстался со своим оружием. Губы Степана прыгали. По лбу струился пот.

И вдруг приподнялся и закричал Вовка:

— Не трогайте!.. Не бейте Леню!..

Сергей и Степан оторопели. А Вовка закричал снова:

— Что же вы стоите?! Режьте!.. Скорей режьте. Мне дышать нечем!

Тут только Сергей заметил, что у пояса Вовка перетянут петлей из крученого английского шпагата, врезавшейся под самые ребра.

Он бросился к Вовке и, с трудом просунув лезвие ножа, разрезал шпагат.

— У-у-ух! — облегченно вздохнул Вовка. — Думал — задохнусь совсем, — и вдруг неудержимо, навзрыд расплакался.

— Чего он? — удивленно спросил Клеща Сергей.

— Тебе б так, — буркнул Ленька. — Испугался пацан насмерть…

Степан бестолково топтался около своего названного «брата» и не знал, чем его успокоить.

Но Вовка быстро выплакал слезы, сам успокоился и рассказал все, что с ним произошло.

Ленька шел по ущелью и думал: «Что же теперь будет?» Он устал. Болели сбитые при падении колени. Он давно бы уже остановился или повернул назад. Но тревожило странное, неприятное чувство, будто кто-то невидимый все время следит за ним, смотрит в затылок. Когда это становилось нестерпимым, он резко оборачивался. Но сзади никого не было. Ленька ругался и упрямо шел дальше…

Хуже всего, если его и Альку выгонят из лагеря. Леньке-то наплевать. Да и Алька не полиняет от этого, а вот мать…

Странно, но раньше Ленька как-то не думал о матери. Она была чем-то привычным и незыблемым. Как старый дедовский дом, который, казалось Леньке, всегда был и всегда будет. Чего о нем думать?..

А последнее время стал замечать многое. Не та стала мамка. Совсем не та… Простоит полдня за корытом, а потом отойдет за тутовое дерево и затихнет… Глянул раз Ленька, и страх побежал по спине мурашками. Лицо у мамы белое, аж голубое. Глаза закрыты, рукой за сердце держится. Губу закусила так, что кровь выступила.

Бросился Ленька в дом, вернулся мигом с кружкой воды и маминым сердечным лекарством. Руки его дрожали. Рассыпал таблетки, расплескал воду.

Мама машинально, по привычке, выпила лекарство, оперлась спиной о ствол дерева и долго сидела с закрытыми глазами. А шершавая теплая рука все гладила и гладила жесткие, непослушные Ленькины волосы. И он услышал, как мама шептала в забытьи; «Старшенький мой… старшенький…»

Наверное, в этот миг что-то и перевернулось в душе у Леньки. Он оставался таким же, как был, и в то же время совсем другим.

Когда боль отпустила, мама открыла глаза и будто удивилась, увидев его возле себя:

— Ленечка, ты?.. Альке не говори, ладно? Мал еще. Испугается.

Ленька стыдился своих, как он считал, не мужских чувств. Узнай об этом отцовы дружки или ребята на улице — засмеют. Он и сам посмеялся бы над другими. И, оставаясь все таким же резким, грубым, как это принято среди уличных мальчишек, Ленька старался, когда этого никто не видит, помочь маме во всем.

Потратив чуть ли не все свои сбережения, он купил летом на Нахичеванском базаре огромный оцинкованный бак. И бдительно следил, чтобы он всегда был полон воды и маме не приходилось таскать тяжелые ведра за полтора квартала.

Одного не мог он побороть: страсти к рыбной ловле. Хотя и знал, что этим очень волнует мать. Но зато Ленька никогда не возвращался с пустыми руками. Свежая, соленая и вяленая рыба не переводилась в доме, семья даже в самое трудное время не голодала.

Альке что! Пацан еще. Воткнется в свои книжки, и весь тут. А Леньке есть о чем думать…

И дедовский дом оказался не вечен. Совсем прохудилась крыша. Весной ручьем текло. Листов десять железа надо. В магазине нет. А на толкучке — ого-го! — сколько рубликов стоит. А где их взять?..

Когда, приехав в лагерь, Ленька узнал, сколько в селе садов осталось без хозяев, он сразу понял, что тут пахнет заработком. Прикинул: гривенник за яблоко. Десяток — уже рубль. А на одном дереве сколько таких рубликов висит? Ого! Тут не только на крышу, а еще и на велосипед заработать можно…

Какой-то шум отвлек его от мыслей. Ленька выскочил из-за белой глыбы, в тени которой он сидел.

Откуда-то сверху сорвался камень. Подскакивая, как мячик, по крутому срезу горы, он все набирал и набирал скорость. Подскочив в последний раз и описав в воздухе дугу, он пролетел над Ленькой, ударился о скалу и разлетелся каменными брызгами.

«Вот бы такой рубанул — и сразу покойник, — как-то безучастно, как о постороннем, подумал он. — Или под обвал попасть. А что?.. Пусть. Только бы не до смерти». Леньке представилось, как его находят всего в крови, израненного камнями, и несут на носилках в лагерь. «Небось бы и про яблоки тогда забыли, и про все! Забегали бы, засуетились…»

— Ма-а-а-а-а! — вдруг резанул в уши тонкий полный ужаса крик.

Ленька глянул вверх и ужаснулся. С карниза метрах в тридцати над дном ущелья падал мальчишка. Он перекувыркнулся в воздухе. Как котенок, упал всеми четырьмя конечностями на крутой скос каменной осыпи. С потоком щебня и камней пролетел еще метров пять и… Ленька замер… Дальше покрытый щебенкой склон обрывался почти отвесно на пятнадцатиметровую глубину. Внизу, как спина какого-то исполинского ящера, топорщилась гряда острых обломков скал. Не удержится пацан на осыпи, сорвется на эти скалы — и конец.

Камнепад ударил по обломкам скал. Закрыв все белой пылевой завесой, сорвался поток щебня. Когда пыль чуть отнесло ветром, Ленька увидел: не сорвался! Пацан в голубой майке каким-то чудом зацепился на краю отвесного обрыва за корни когда-то росшего здесь и давно умершего дерева. Но сколько он сможет продержаться? Минуту? Две? Ослабеют руки, и он свалится на острые скалы.

Раздумывать было некогда. Ленька, не знавший и не любивший гор, вдруг принял самое верное решение. Нужно подняться по склону слева чуть выше пацана. Там не так круто. До тех вон кустиков. И оттуда бросить веревку… Веревку? А где ее взять? Он обшарил карманы. В них и за подкладкой кепки нашел моток шелковой лески и кусок крученого английского шпагата. Леска толстая, выдержит. Шпагат — тем более.

— Держись, пацан! Держись! — закричал Ленька и полез в гору.

Ободрав в кровь руки, изорвав одежду, он все же вскарабкался до тех кустов. Отсюда до пацана было всего метров двенадцать-пятнадцать. Он всмотрелся и узнал того мальчишку, что уговаривал его вернуться в лагерь. Узнал и не удивился.

— Эй, пацан, как тебя там!..

— Вовка… Я упаду, Клещ! У меня руки не…

— Держись, жмурик! Я брошу шпагат. Крепкий!

Ленька бросил шпагат, связанный с леской, предварительно закрепив на конце камень. Вовка вцепился в него, чуть не вырвал из рук.

— Легче! Холера тебе в бок! — ругался Ленька. — Поднимайся на уступчик!.. Не бойся! Я помогу!.. — а сам, чтобы освободить руки, привязал конец лески к пряжке пояса. Ремень моряцкий — выдержит.

Ленька потянул, и Вовка, держась за шпагат, добрался до небольшого выступа прочной скалы, выпиравшего из осыпи. Клещ облегченно вздохнул: теперь не сорвется. И вдруг услышал плач Вовки.

— Ты чего?

— Руки порезал… до крови… Веревку держать не могу…

Тогда Ленька придумал. Подтянул шпагат к себе, завязал большую петлю и снова бросил Вовке. Теперь нужно было только забраться в петлю до пояса и закрепить ее, чтоб не затянулась…

Когда Ленька подтянул Вовку к себе до куста, он был таким мокрым, будто его облили из ведра. А Вовка, так хорошо державшийся на краю обрыва, вдруг обмяк и потерял сознание. Пришлось нести его по крутому склону на плечах…

После рассказа Вовки Сергей как-то по-новому посмотрел на Леньку. И не скрыл этого.

— Не думал я, Клещ, что ты таким быть можешь!

— Чиво? Это што Вовку вытащил?.. Так что ж, я, по-твоему, каркадил? — он помолчал и беспомощно оглядел себя: — Штаны вот изодрал вдрызг. Почти новые. Мать к новому году покупала.

Сергей и сам только заметил, что от рубашки и черных в полосочку бумажных штанов Леньки остались одни лохмотья.

— На хоть заколи чуть, — Сергей протянул Леньке две английских булавки.

— Не надо. У меня есть. — Ленька вытащил из кепки большую цыганскую иголку с длинной суровой ниткой и, не снимая штанов, стал зашивать самые большие дыры.

— Слушай, Клещ, а скажи по совести, за что ты на Степку так окрысился? И на костре… — спросил, не выдержав, Сергей.

— Я?! — возмутился Ленька. — Ты лучше у Степки спроси! Пусть расскажет, как у меня сорок рублей спер. А теперь исусиком прикидывается?

— Не брал я твоих денег! — закричал красный от возмущения Степка. — Это Кирька у тебя спер.

— Кирька?.. Гля. Ты это сейчас придумал? А почему раньше не сказал?

— Сперва я сам не знал кто. А потом ты же меня не спрашивал.

Ленька воткнул иголку в коленку штанов. В раздумье почесал затылок и потребовал:

— А ну сбреши еще что! Как про Кирьку узнал?

— Раз не веришь, чего рассказывать.

— Нет, Степка, — вмешался заинтересовавшийся Сергей, — ты в пузырь не лезь! А расскажи все по порядку.

— А чего рассказывать. Ну шел я второго мая по Боготяновскому скверику. А на скамейке Кирька с дружками пиво глушат. И гогочут так, что лошади шарахаются. Ну я подошел сзади. Интересно ж, чего они. А один говорит:

— Кирька, расскажи еще. Пусть и Котька Сом посмеется.

Ну и рассказал. Как заметил, что ты спрятал. Кирька как раз в парикмахерской сидел. Из окна видел. А потом говорит:

— Так я же с него, лопуха, еще пять голубей за долг содрал. Мне за них уже полсотни дают! А я не хочу! На базаре после праздника больше возьму.

Ленька сначала слушал с недоверием. Потом, когда Степан сказал про голубей, он крякнул от досады:

— Точно! Это Кирькина работа. Он же сразу и долг получать пришел, знал, что денежки мои плакали. И голубей забрал… Ну, Кирька! Ну, гад ползучий! Ты еще… А сам, собака, меня на рыбалку звал. Вилисапетом сманивал. Я тебе такой лисапет сделаю!..

 

ФЛАГ НА ВЕРШИНЕ

Еще до начала совета лагеря к начальнику подошли Сергей со Степаном Луговым.

— Андрей Андреевич, можно сказать? — начал Сережка. — Вот вы сейчас решать будете. А я уверен: Леньку выгонять из лагеря не надо. Если гнать — так всех! «Склепники» тоже хороши.

— Гм! — в глазах начальника появилась лукавинка. — И это говорит Синицын, который больше всего добивался.

— Да, Андрей Андреевич! Добивался. А теперь подумал: разве он один… А мы что? Мы тоже виноваты.

— Не надо, Андрей Андреевич, — поддержал Сережку Степан.

— Как? И ты тоже? Уж кому-кому, а тебе из-за этих яблок досталось. Сам говорил: ненавижу.

— Так это я вон когда говорил, Андрей Андреевич. А теперь все по-другому. И Вовку он…

— Ну-ну, — уже откровенно улыбнулся довольный начальник. — Ладно, хлопцы. Пора совет начинать. Все вместе и решим.

Членам совета лагеря почти все было известно. Осталось выяснить кое-какие вопросы и принять решение.

— Клещов, ты правда отбирал у ребят седьмой палаты деньги?

— Вранье это, Андрей Андреевич. Они же мне проиграли.

— Вы играли под деньги? В карты?

— Что вы! В крутилку… Ну это, если кто не угадает, что лежит под ладошкой: «орел» или «решка», — тому шалобан по лбу.

— Что-что?

— Шалобан… ну, щелчок, если по-культурному.

— А как же деньги?

— Так Васька же Грибов на расплату жидкий. Проиграл мне сто шалобанов, а лоб подставлять не хочет. Я, говорит, лучше тебе за эти сто шалобанов три рубля отдам, когда мать пришлет.

— И ты бил их щелчками? Больно же.

— Гля! А мне не больно? Я ж терпел, когда мне били.

— Так… А что это за деньга у тебя?

— Яблоки продавал.

— А зачем тебе деньги?

— Так ведь крыша, как решето, Андрей Андреевич. Железа надо купить. — Ленька помолчал и объяснил: — Я ведь думал как? Раз сад ничейный, так кому убыток? Нарвал яблок и «Пищевикам» продал. Вот и на крышу будет…

— А вот у вожатого Миши деньги пропали… — начал Андрей Андреевич.

— Теперь на меня все свалить можно, — угрюмо насупившись, перебил его Ленька. — В глаза я того кошелька не видал.

— Не кошелька, а бумажника. Коричневой кожи, — поправил вожатый Миша.

— Бумажника?! Коричневой?! — вдруг удивленно вскрикнула повариха тетя Клава, пришедшая послушать, что делается на совете. — Миша! Видала я! После отбоя в дровах лежал. Завхозу понесла, думала — его. «Нет, — говорит, — не мой. Пусть до утра полежит, завтра разберемся». Неужто не отдал?..

— Он до подъема еще уехал и только сейчас продукты привез, — напомнил начальник.

— Правильно! — согласилась она. — Так я сейчас! — и выбежала из комнаты, крича: — Это ж надо! Ах ты господи!

Все зашумели. Вожатый Миша сидел красный, потный, растерянный и все повторял:

— Как же так, а? Это же надо, а? Как же я мог обронить, а?.. Запарка с дровами вышла — ужин опаздывал…

— Вот он! Вот! Целёхонек! — кричала, возвратясь, повариха, протягивая бумажник начальнику.

Деньги, все девяносто восемь рублей, оказались на месте.

— Да-а-а, память девичья, — с упреком сказал Мише Андрей Андреевич. — Ты уж извини, Леонид…

— Чиво там! — буркнул обрадованный Ленька. — Андрей Андреевич, вы не сомневайтесь. Я этой, как ее… Ануш за потраву возместю.

— «Возместю»! — передразнил кто-то из вожатых. — Что ж, ты в другом саду нарвешь и ей отдашь?

Но Ленька не принял шутки:

— Зачем же. Я отработаю… Я ей до конца смены каждый день рыбу носить буду.

Вожатые сдержанно засмеялись. А Сергей, попросив слова у начальника, обратился к Клещову:

— Скажи, Ленька, только честно: ты знал, что в сад Ануш лезешь?

— Печка попутала, — вздохнув, угрюмо ответил Ленька. — Честно, я думал: это Фаносопулы сад. Там у него белая печка стоит. Раз все говорят, что кулак он… ну и… А потом, когда на весь лагерь крик подняли, и линейка, и всякое… чего ж тут… сиди и молчи в тряпочку…

За дверями библиотеки, где проходило заседание совета лагеря, послышался шум и крик:

— Пропусти! — кричал мальчишка. — Ты не имеешь права!

— Что еще там? — удивился начальник.

Сергей приоткрыл дверь, и в комнату под ногами загородившего вход дежурного прошмыгнул на четвереньках Вовка Иванов.

— Подождите! Не выгоняйте! — прокричал он, поднявшись на ноги. — Я за него ручаюсь!

Его заявление встретили дружным смехом.

Вовка удивленно оглянулся и стал выкрикивать:

— Чего вы рыгочете?!. Он хороший!.. В середине!.. По краям только закоптился… как котел на огне… Очистить можно!..

Второе заявление Вовки вызвало такой хохот, что дрогнули стекла.

Вовка замолк, съежился и был готов заплакать.

— Тихо! — стукнул ладонью по столу Андрей Андреевич. И, когда тишина наступила, спросил: — Иванов, да ты, никак, заплакать хочешь?

— Вот еще! И не подумаю! — упрямо мотнул головой Вовка. — А чего ж они: «гы-гы-гы». Так Ануш сказала! Понятно?!

— Понятно, — серьезно ответил начальник. — Можешь спокойно идти в корпус. Мы учтем твое поручительство и пожелание Ануш Григорьевны.

После полдника всех собрали у ручья. Гора, подступающая к лагерю с севера, в нижней части образует ряд террас — широких, метров по десять, ступеней, поросших невысокой травой. Справа и слева — кустарники. Посередине, по ступеням террасы, прыгает ручей, к которому весь лагерь ходит умываться.

Ребята расселись на ступенях отрядами. На нижней террасе — вожатые с Андреем Андреевичем, ребята из седьмой палаты и братья Клещовы.

Едва Андрей Андреевич рассказал обо всем случившемся, ребята зашумели, закричали:

— Выгнать из лагеря! Набить им морды! В школу написать!

— Погодите, ребята! — остановил их Андрей Андреевич. — Во-первых, совет лагеря уже решил, что гнать их из лагеря не будем. Во-вторых, мы собрались не для того, чтобы им «морды бить», а для того, чтобы на этом случае чему-то научиться. Ведь в том, что случилось, большая доля и нашей вины. Вот оборвали яблоки у Фаносопуло… — начальник сделал паузу.

Арка, сидевший в первом ряду, подтолкнул соседа в бок:

— Подумаешь, у Фаносопуло! У него много. А там, где много, взять немножко — есть не кража, а дележка!

Негромко, кажется, сказал, но в наступившей вдруг тишине услышали его резкий гортанный голос. Сидящие рядом захохотали. Те, кто не расслышал, спрашивали соседей:

— Что? Что он отмочил?!

Им повторили Аркино изречение. Смеялся уже почти весь лагерь. Криво, одним уголком рта, усмехнулся и начальник. Согнал улыбку и резко начал:

— Ты это, Барашян, брось!.. Скажешь, пошутил. А что за шуткой?.. У кого это много? Да больше всего у государства, у колхоза! Так? Значит, брать можно, и это не кража? Да этак ведь и колхоз растащить недолго, а?

— Что вы, Андрей Андреевич! Я же не это…

— А получилось «это», Барашян… Эти самые сады без хозяев мозолят всем глаза. И взять в них — будто не кража. А почему тогда днем туда никто не идет, а все ночью, тайно, чтоб никто не узнал? Значит, понимают: нехорошо это, а делают… И еще: почему это они бесхозные? Все земли вокруг колхозные. И хозяин у садов есть — колхоз!.. В общем, страсть к яблокам питают многие. Мало вам тех, что даем? Может, и мало… Вы ребята молодые, здоровые, растете — вам много надо. Но государство пока больше дать не может… Так вот. С завтрашнего дня после завтрака по два отряда идут в колхоз на сбор яблок. Заработаете хоть десять тонн. Колхоз не поскупится. И ешьте на здоровье.

— Ура-а-а-а! — восторженно встретили пионеры это известие.

Солнце поднялось над вершиной горы и осветило весь лагерь. Четкий прямоугольник линейки. За белой чертой выстроились два ряда пионеров в зеленых рубашках. Солнце играет на металлических зажимах алых галстуков. Пять поленьев с тремя эмалевыми языками пламени на серебристой овальной пластинке будто и впрямь вспыхивают, и от груди пионеров во все стороны летят разноцветные жаркие искры.

— Лагерь, смир-но!.. Пионер девятого отряда Володя Иванов, на флаг!

И снова в торжественной тишине Вовка, печатая подошвами шаг, идет к мачте.

— Лагерный флаг поднять!

Вовка каким-то непостижимым образом видит сразу всех. Весь лагерь. Одновременно с ударом барабана и первым звуком Сережкиного горна поднялись над головами вожатых, председателей отрядов, звеньевых руки в торжественном пионерском салюте.

И алый флаг лагеря с золотой звездой, серпом и молотом пошел вверх. И будто это не Вовка тянул за шнур, а флаг сам, подталкиваемый взглядами четырехсот пар глаз, торжественно всплывал все выше и выше. Вовка видел, как покосил на него взглядом Сергей, как чуть приметно улыбнулся Андрей Андреевич, когда флаг достиг той невидимой точки, выше которой он не поднимался три долгих тревожных дня.

— У-у-у-у-ух! — вырвался единый вздох, когда флаг замер на долю секунды, а потом легко скользнул к самому верху мачты и расправил алое полотнище под свежим утренним ветром.

 

ПОДАРОК

Когда шумная колонна лагеря прошагала к морю, в калитку мимо отсвечивающей на солнце широкой скамейки со спинкой из узких новых планок прошли шесть человек. Андрей Андреевич и пятеро пионеров. На маленькой, увитой виноградом веранде их встретила старая Ануш.

— О, сколько гостей! С утра дорогие гости — день хороший будет! Садись, пожалуйста. Кушай, пожалуйста. Это хороший персик. Чай пить будем, — захлопотала она. — Лаура, ты все знаешь, помоги стол накрыть.

— Спасибо, дорогая Ануш Григорьевна. Не беспокойтесь. Мы на минутку. Мы по делу.

— Дело? Дело потом. Гостя принять — первое дело.

— Ануш Григорьевна, мы от имени руксостава лагеря и всех пионеров просим извинить нас за то, что случилось. Это наша вина.

— А-а-а-а, Андрей Андреевич, — перебила его Ануш, — что извинить? Ты плохо делал? Нет. Сережа плохо делал? Нет. Давай о хорошем говорить будем!

Несмотря на протесты Ануш, ребята вручили ей найденные яблоки.

Сергей на вытянутых руках принес и поставил на стол, покрытый белой парадной скатертью, большой сверкающий медью самовар. Он клокотал от напряжения и стрелял через дырочку в крышке струйками пара.

Лаура с Ануш хлопотали вокруг стола. Расставляли блюда с яблоками, грушами, персиками, вазочки с любимым Сережкиным алычовым вареньем.

Во время чая Ануш особенно заботливо ухаживала за Вовкой Ивановым.

— Худой какой. Бледный какой, — говорила она Вовке. — Фрукта кушать надо — румяный будешь, как персик! — и, обращаясь к Андрею Андреевичу, хвалила Вовку: — Такой маленький — все понимает! Пришел. Говорит: «Я тебе, бабушка, сказки рассказывать буду. Весело будет — болезнь пройдет». Хорошо рассказывал — прошла болезнь. Как доктор…

Арка многозначительно смотрел на Боба, порывался что-то сказать и даже наступал ему под столом на ногу. Сидевший рядом с Бобом Андрей Андреевич поморщился, усмехнулся и сказал:

— Послушай, Арутюн. Ты хочешь, чтобы Боб сказал свою речь? Так скажи ему прямо. Зачем же мне каблуком туфли топчешь?

Арка покраснел, вскочил и принялся извиняться. А все вокруг смеялись.

Боб может и еще бы тянул, но Снайпер, напоминая о себе, тихонько вежливо гавкнул. Тогда Боб встал и, путаясь, начал свою речь:

— Дорогая тетушка Ануш! Я… мы все очень просим вас принять от нас подарок. Чтобы, значит, никакой… жулик не залез больше в сад, мы решили подарить вам Снайпера. Нам ведь уезжать скоро, — с грустью добавил он. — Снайпер, ко мне!

Снайпер в три прыжка влетел на веранду и затанцевал всеми четырьмя лапами, выражая радость и готовность к любому заданию.

— Собаку даришь? А жалко не будет? Чистый горский овчарка!

— Нет. Снайперу у вас хорошо будет. А нам все равно ехать.

— Спасибо! — поклонилась Бобу Ануш. — Хорошо подарил. Собака — друг человека. Он не обманет. Спасибо, Боря.

Все радостно заулыбались. Ануш тихо позвала:

— Снайпер!

И молодой пес, почувствовав в ней друга, доверчиво подался вперед, усиленно замахал хвостом. Ануш похлопала рукой по коленям, и он положил на них свою голову с черной лоснящейся шерстью, ткнулся носом ей в руку.

— Хороший хозяин будет. Весело жить будем, — сказала Ануш. — Ну иди, Снайпер, гуляй.

Пес вопросительно посмотрел на Боба.

— Гулять! — подтвердил Боб.

И Снайпер, спустившись с веранды, побежал между деревьями. Потом — вдоль забора, принюхиваясь, изучая, осматривая все углы двора, который отныне становился его домом и охрана которого вскоре, с отъездом ребят, вручалась его неподкупной собачьей совести.