Едва стрелки вокзальных часов показали ровно шесть, из раструба громкоговорителя раздались хриплые булькающие звуки. Но они потонули в шуме толпы. Никто ничего не понял.

Тогда из стоящего поодаль строя выступили вперед двенадцать маленьких фанфаристов, одетых в красноармейскую форму, и вскинули вверх свои длинные золотые трубы. Над перроном Ростовского вокзала, до отказа заполненного пионерами и провожающими, взвился мощный звонкий сигнал-приказ: «Слу-шай-те все!!!»

В наступившей тишине прокатился голос начальника пионерского эшелона: «Отряды, по ваго-на-а-ам!»

Водовороты белых пионерских блуз минуту бушевали у дверей. И стихли. На подножках остались одни вожатые. К вечереющему небу взметнулись звуки стотрубного оркестра, крики провожающих. Затрепетали над головами белые крылья платков.

Поезд со второй сменой ростовской пионерии начал свой путь на юг, к желанному Черному морю.

По эшелону, от вагона к вагону, побежала команда: «Горнисту Сергею Синицыну явиться к старшему вожатому, в пятый вагон…» Когда команда дошла до одиннадцатого вагона, крепкий широкоплечий паренек с бронзовым от загара лицом вскочил со скамейки, покрепче натянул на голову с русым выгоревшим чубом белый вязаный берет, подхватил золотистый двухоборотный горн и бросился к выходу. Через пять минут, одернув защитного цвета рубашку со значком «Ворошиловский стрелок» на груди, он уже входил в купе старшего вожатого лагеря Бори Марченко.

— Вот, Сергей, тебе и первое комсомольское поручение, — сказал вожатый. — В девятом отряде у Зины Осиповой сорок два гаврика мал мала меньше. Одной трудно. Будешь у нее помощником. До приезда в лагерь. А там посмотрим. Идет?

— Идет, Боря, идет! — весело согласился Сергей.

— Тогда двигай в отряд. Да смотри, чтоб все было чин чином. Я на тебя надеюсь.

— Будет, Боря! Я же эту публику во как знаю!

На рассвете маленьких пассажиров четвертого вагона всполошил восторженный крик: «Горы! Смотрите! Горы!..»

Ребята бросились к окнам. Пока они спали, совершилось чудо.

Бескрайняя степь кончилась, и теперь по обе стороны вагона плыли округлые вершины гор. Окутанные утренним белесым туманом, они тоже казались заспанными, громоздились одна на другую, заслоняли полнеба. А поезд все стучал и стучал колесами. Извивался зеленой лентой у подножия покрытых лесом великанов. Спешил к морю. К теплому, ласковому, долгожданному морю…

И вдруг в теснине между двумя горами паровоз нехотя сбавил ход. Все реже и реже стучали колеса по стыкам рельсов. Повинуясь строгим глазам светофора и всемогущей руке стрелочника, пионерский эшелон послушно вполз на запасный путь.

Сначала объявили, что стоять всего минут пять-семь. Нужно дать дорогу скорому «Москва — Тбилиси». Вожатые никого не выпускали. А когда минут через двадцать, наконец, прошел скорый, оказалось, что эшелон выбился из графика, и стоять ему уж никак не меньше получаса. Из всех дверей повалили пионеры. Они заполнили маленький узкий перрон перед красным одноэтажным зданием, разбежались по дорожкам привокзального сквера.

Никто такого нашествия пассажиров не ожидал. Бачок с водой в пять минут оказался пуст. Немногочисленные торговки, в момент распродав свой товар, кинулись за новыми порциями фруктов, молодой вареной кукурузы, огурцов, помидоров.

Скверик понравился. Вырвавшись из вагонной духоты, ребята будто окунулись в прохладное озеро. В тени, под громадными ветвями вековых орехов, среди высоких сосен и голубых елей, воздух был таким вкусным, что его не просто вдыхали, а хватали ртом, будто откусывали, впитывали лицом, руками, всем телом, купаясь, наслаждаясь, нежась.

— Сюда, ребята! Гляди! Живой календарь! — крикнул кто-то.

Ребята кинулись на зов. Посреди цветочной клумбы на светло-зеленом травяном прямоугольнике серебристая густая трава сплеталась в четкую красивую надпись:

«1935 ГОД 5 ИЮЛЯ»

— Вот здорово! Уже сегодняшнее число сделали! — удивились ребята. — Нам бы в лагере такой календарь!..

Но вот, наконец, пронзительно залился кондукторский свисток. Паровоз бодро рявкнул ему в ответ и дернул так, что грохот пошел по всему составу. Пионеры стремглав кинулись к своим вагонам. Вожатые подсаживали запоздавших и тревожно оглядывали опустевший перрон: не отстал ли кто?

Вожатая девятого отряда Зина Осипова шла по вагону из отделения в отделение, глазами пересчитывала своих девятилетних питомцев. Ведь все новые. И двух суток не прошло, как приняли отряд.

Тридцать девять… сорок… сорок один… А где же сорок второй?! Кого нет?.. Постой, а где же Вовка?

— Иванов! Вовка! — закричала она на весь вагон.

О! Этого мальчугана она знала прекрасно! За четыре недели прошлой лагерной смены насмотрелась. От него всего ожидать можно. В грохочущем тамбуре вагона Зина столкнулась с горнистом Сергеем Синицыным:

— Вовку Иванова не видел?

— Нет. А что?

В тамбур вошла девочка с волнистыми льняными волосами.

— Ты зачем, Аня?

— Зина! Вовка пошел воды набрать из колодца. Фляжку у меня взял. Я говорю: «Опоздаешь». А он: «Ничего. Я быстро».

— Понятно, Аня. Иди в вагон, — побледнев, тихо сказала Зина, выпроваживая ее из тамбура. — Но как же он вышел? Ведь я от подножки не отходила.

Сергей закусил губу. Думая о своем, ответил:

— Что ты, Вовку не знаешь? Небось, в соседний вагон проскользнул, а оттуда…

— Нужно остановить поезд! — Зина потянулась к. стоп-крану.

— Еще чего! — отдернул ее руку Сергей. — Поезд на подъем идет. Остановится — не вылезет на гору. Да и отъехали, небось, уже версты три… — В мозгу его промелькнула картина: одинокая, жалкая фигурка Вовки стоит на опустевших путях. Мгновенно созрело решение: — Скажи Боре, что все в порядке будет. Я прозевал, я и найду его. Догоним на попутном скором. Не волнуйся.

Порыв ветра подхватил волосы Зины и бросил на глаза. А когда она отвела их со лба, Сергей уже стоял на нижней ступеньке. Он резко качнулся на вытянутых руках назад, против хода поезда, и прыгнул. Она видела, как Сергей сделал два огромных прыжка вслед за поездом. Все же не удержался, кувыркнулся с насыпи. Золотой рыбиной блеснул на солнце горн. Хвост эшелона, вписываясь в кривую поворота, заслонил его. Зина бросилась к противоположной двери. Рывком открыла ее. Далеко позади, на шпалах, стоял Сережка и махал ей рукой…

На следующей остановке начальник лагеря Андрей Андреевич дал телеграмму. Во всех вагонах только и: было разговоров, что о Вовке Иванове и лагерном горнисте Сергее Синицыне.

Часа через три эшелон догнала телеграмма с маленькой станции. Андрей Андреевич вернулся в вагон мрачимый: двух пионеров на станции никто не видел.

Вовка набирал уже вторую фляжку, когда за рощицей дважды прокричал паровоз.

«Может, наш?.. Нет! Наш кричит не так противно». — Он наклонил ведро на срубе колодца, стараясь, чтобы вода текла в узкое горлышко Аниной фляжки тоненькой струйкой, не обливая чехла из толстого солдатского сукна.

За рощей снова рявкнул гудок. Громыхнули вагоны. Вовка забеспокоился:

«Ого! Это уже, кажется, наш!» — Рука дрогнула. Ведро упало набок, окатив и ноги, и серый чехол фляжки студеной водой.

Вовка кинулся бежать. Тропка, по которой он пришел к колодцу, поворачивала вправо, делала широкий полукруг, а затем вела к станции.

«Не успею!» — подумал Вовка и кинулся напрямик к редким деревьям рощи.

Мокрые фляжки справа и слева били его по бокам, стали невыносимо тяжелыми. Он ворвался в рощу. Но путь к станции преградил широченный ров, заполненный зеленой застоявшейся водой. Поворачивать назад к тропке — поздно. Вовка побежал вдоль рва. Сердце бешено колотилось где-то около самого горла… И ров, и роща кончались одновременно далеко за станцией. Вовка выбежал на полотно железной дороги. Поезда на путях не было. Лишь чуть подрагивали под ногами теплые рельсы. Из-за поворота донесся прощальный гудок паровоза. Такой знакомый и желанный. Как же он мог не узнать?

Вовка вернулся на опушку рощи. Кинулся на траву и заплакал.

Сергей шел по шпалам назад к станции и ругал себя самыми последними словами:

— И надо же было! Проворонил мальчишку, как дурак. Так опозорился… А Боря Марченко сказал: «Я на тебя надеюсь…» Вот и понадеялся. Ясно же, как дважды два: нужно было запереть дверь в соседний вагон… Ну, теперь не об этом думать надо. Поживей до станции. Ох и задам же я этому Вовке! Век помнить будет!

Сергею показалось, что под ногами стали тихонько подрагивать шпалы. Он приложил ухо к рельсу. Шумит. Поезд идет.

Через несколько минут мимо пронесся громыхающий скорый. Отстучал последний вагон, будто выговаривая: «Не до-го-нишь!.. Не до-го-нишь!»

На Вовку наткнулся возле самой станции. Сергей уже приготовился встретить его как следует, но Вовка просиял такой ослепительной улыбкой, так радостно закричал и бросился ему навстречу, что все ругательные слова куда-то пропали. Он гладил ревущего Вовку по белым вихрам и успокаивал:

— Ну что ты… глупыш? Я же пришел. Теперь мы сами поедем… Как не догоним?.. Догоним!.. На чем? Обыкновенно — телячьим экспрессом.

Вовка растер кулаками слезы и живо заинтересовался:

— Каким это…«экспрессом»?

— Да вот сядем на товарняк и как помчимся… Ты давай посиди тут, а я побегу к ларьку, хлеба куплю. Знаешь, хлеб никогда в дороге не помешает.

На тормозной площадке, где-то в середине товарного поезда, они ехали до самого вечера. Вовка уже давно забыл про слезы. Смеялся, пел песни и восторгался всем, что проплывало по обе стороны площадки. Он теперь совсем не жалел, что отстал от поезда.

К вечеру Сергей задумался. Стал тревожно всматриваться в километровые столбы. С опаской поглядывал на небо.

— Ты что, Сережа?

— Надо нам, Вовка, другую каюту искать. Тучи вон какие. Гляди, дождь как врежет!

— Ну и пусть врежет! — обрадовался Вовка. — У нас же крыша.

— Зайдет ливень, так все мокрые будем до нитки. И крыша не спасет… Да и туннели скоро пойдут.

— Красота! Туннели посмотрим.

— Ну и глупый же ты, Вовка. Да после туннеля тебя и мать родная не узнает: черный, как негр, будешь. И дышать угаром несладко… Ну все! Переселяться будем. Ишь, уже смеркается.

На первой остановке Сергей велел Вовке посидеть за кустом, а сам пошел вдоль вагонов. Вернулся скоро и потащил за руку:

— Живей! Нашел каюту что надо.

В сумерках Вовка разглядел приоткрытую дверь товарного вагона, изнутри забранную поперек широкими досками. Сергей подсадил. Вовка пролез между досками и очутился на толстом слое сена. Едва Сергей успел влезть, как поезд лязгнул буферами и без гудка покатил.

В вагоне тепло. И темно. Вовке показалось, что на него смотрят из темноты. Он протянул руку и ткнулся во что-то теплое, живое, все в шерсти. Заорал. Шарахнулся в сторону. Но тут кто-то горячо дохнул ему прямо в лицо.

Сергей сгреб Вовку в охапку. Под рукой почувствовал, как бешено колотится Вовкино сердце. Засмеялся:

— Чего орешь? Испугался?.. Это же телята. А ты, небось, подумал, сам черт к тебе пожаловал?.. Давай разложим сено хорошенько да будем спать.

Сергей заснул мгновенно. А Вовка лежал с открытыми глазами. Сон не шел. Он осторожно вытянул руку. Мягкий, чуть влажный нос теленка ткнулся ему в ладошку. Теперь это уже не пугало, а было приятно…

Поезд замедлил ход и остановился. У вагона зашуршала галька. Визжа колесиками, откатилась в сторону дверь, и страшный разбойничий голос гаркнул:

— Ну! Чего затаились? Спите?..

Вовка прижался к Сергею и зашептал на ухо:

— Что будет?! Бежим!.. Он узнал, что мы тут спрятались!

Но Сергей зажал ему рот ладонью, подхватил горн, узелок с хлебом, пролез между досками загородки и, растолкав телят, протащил Вовку в самый дальний угол вагона. Толкнул в спину:

— Лежи.

Сначала появилась рука с керосиновым фонарем. Потом влез здоровенный мужик в черной рубахе-косоворотке, заросший бородой до самых глаз. Он поднял фонарь. Посчитал телят, тыча перед собой громадным черным пальцем. Перекинул за загородки несколько охапок сена и проговорил:

— Жуйте. Теперь до места кормить не буду…

Когда дверь за ним прикрылась и отсвет фонаря исчез, Вовка шумно выдохнул и провел ладонью по голове. Лоб был мокрый. Он готов был поклясться, что все это время совсем не дышал.

— Вот страшный!.. Как начал лохматый пальцем тыкать, я чуть не заорал. Так и кажется, что на меня показывает…

— Ладно, — похлопал его по плечу Сергей, — это уже прошло. Теперь самое время и нам перекусить.

— А вдруг он вернется?.. Я и спать не буду. И есть не смогу.

— Сможешь, — усмехнулся Сергей.

И правда. Под мерное покачивание вагона Вовка как-то незаметно сжевал большую корявую горбушку. А когда запил водой из фляжки, глаза закрылись сами собой…

«Тра-та-тах-трах-тарарарах!» — длинной очередью прогремел громовой раскат. Будто только и дожидаясь этого сигнала, в крышу ударили горошины первых капель, и пошел дождь. Молнии резали черное небо во всех направлениях. Грохот грома, усиленный эхом окружающих гор, не умолкал. Дождь все наддавал и наддавал и, когда казалось, что сильнее и быть не может, хлынул с неба сплошным потоком. Но Вовка ничего не слышал. Сергей лег к нему поближе, укрыл его и себя сеном. В воздухе пахло озоном. Дышалось легко-легко. Засыпая, Сергей думал: «Хорошо, что успел… Что теперь на тормозной площадке делается?!.»

Проснулся Сергей оттого, что прекратилось мерное покачивание пола. Поезд стоял. А дождь все лил. Нет, это был уже не дождь, а какой-то тропический ливень. Сергей высунул руку в дверь, и она сразу стала мокрой, будто на нее плеснули из ведра. Где-то рядом в темноте с ревом неслась вода. Справа. Слева. Сверху. Со всех сторон! Молния прямо над поездом раскололась на две извилистые ветви и на секунду высветила все вокруг. Глаза, как объектив фотоаппарата, схватили и запечатлели увиденное.

Круто вверх, к самому небу, уходит стена ущелья. С почти отвесного склона низвергаются под колеса поезда яростные водопады. Сквозь прозрачную стену дождя видна полукруглая арка выхода из туннеля. А чуть правей, на бетонированной площадке, под квадратным грибком, стоит красноармеец в шинели и буденовке. В руках винтовка с примкнутым штыком… Сергею показалось, что молния ударила именно туда, в черное граненое лезвие штыка, и, испепелив бойца, ушла в землю… Но снова сверкнула молния. Боец все так же стоит на посту. Рядом, едва не задевая грибок, со скалы рвется вниз бешеный водопад… Чуть-чуть — и смоет!.. А он стоит, хоть бы что… А куда уйти? Уйти некуда. Кругом вода… Да и было бы куда — не уйдет. Ведь он на посту.

«Ту-ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту-ту!..» — невидимый, где-то впереди, тревожно, без остановки кричит паровоз. Тяжело бухая сапогами по крыше вагона, кто-то прошел к голове поезда.

И эти гудки, и эти шаги над головой заставили сжаться сердце. Впереди что-то случилось. Ведь так стоять, едва выйдя из туннеля, запрещается. Что случилось?

Медленно вползал серый рассвет в гремящее ущелье. Стало видно все вокруг и без молний. Сергей глянул под колеса вагона, и страх холодными противными мурашками побежал по спине. Колес не было. И рельсов не было… Почти до крышек букс бурлила, кипела пеной желто-серая, вперемешку с песком, глиной и камнями, страшная, взбесившаяся вода… Сергей обернулся. Сзади с расширенными от ужаса глазами стоял Вовка.

— Потонем, Сережа?! Потонем, да? — шептали его губы. Слов не было слышно. Их заглушал грохот ущелья. Но Сергей понимал все. Минуту назад он думал о том же. Но теперь, перед Вовкой, он как-то сразу собрался, напружинился и, перекрывая рев воды, как можно спокойней, ответил:

— Ничего… в позапрошлом году еще и не такой ливень был! Скоро перестанет и… дальше поедем.

— Сережа! — Вовка вцепился в его рукав обеими руками. — Ведь никто не знает, что мы тут! А вдруг паровоз сам уедет?

— Не уедет… А хочешь, я к ним схожу и скажу?

— Поплывешь?!

— Чудак! По крышам пойду.

Вовка хотел еще что-то спросить, но Сергей перебил его:

— Помолчи. Дай подумать…

Он обшарил весь вагон. В дальнем углу на тюках сена нашел моток веревки. Попробовал порвать. Крепкая. По планкам добрался до окна под крышей. Высунулся до половины, размахнулся посильней и бросил тяжелый моток через крышу. Конец веревки показался в противоположном окне. Сергей привязал оба конца к рейке. Обернулся:

— Вот и все… Я по веревке влезу на крышу и пойду к паровозу. А ты подожди тут… Ну! Не вздумай хныкать. А то всем в лагере расскажу, что ты трус и плакса.

Вовка, готовый уже зареветь, упрямо нагнул голову и буркнул:

— Вот еще! Я и не думал совсем…

Оглохший от громовых раскатов и рева несущейся вниз воды, Сережка наконец добрался до тендера, сполз по горе угля и очутился в будке паровоза. Тут было четверо. Рослый, голый до пояса парень орудовал длинной кочергой в паровозной топке. На широченной спине его под кожей вздувались буграми, перекатывались и опадали мощные жгуты мускулов.

«Ну и силен! — подумал Сергей и невольно позавидовал: — Вот бы мне такие…»

На маленьких скамеечках у окон, справа и слева, сидели еще двое мужчин. В одном Сергей сразу признал того здоровенного бородатого мужика в черной косоворотке, который ночью так испугал Вовку. Другой — был маленький тщедушный старичок с лысой головой и рыжей бородкой клинышком. На тонком ремешке через, плечо у него висела кожаная сумка, из которой торчали флажки — красный и зеленый. «Кондуктор», — решил Сергей.

Четвертый, высокий, в железнодорожном кителе и черной кожаной фуражке, стоял спиной и смотрел на огонь.

Парень поставил кочергу, схватил лопату и повернулся к тендеру. Большие блекло-голубые глаза его вытаращились от удивления. Лопата упала на железный пол.

— Здравствуйте! — крикнул Сергей.

Все вмиг обернулись.

— Вот те клюква! — удивленно пробасил высокий в кожаной фуражке, разглядывая голого, в одних трусах Сережку, с которого ручьями стекала вода. — Ты кто же такой будешь?.. Постой-постой… А я тебя, парень, знаю. Это ты меня спрашивал на станции, куда поезд идет?

— Я, — лязгая зубами от холода, ответил Сергей. — И я вас знаю. Вы — товарищ Лозовой. Машинист-ударник. Ваш портрет в Ростове на Театральной площади висит.

— Вот шельмец! Точно! Лозовой я. Дмитрий Иванович… А откуда и зачем ты к нам припожаловал?.. Постой, что это у тебя? На лбу кровь. И коленка…

— Ерунда, товарищ Лозовой. На крыше упал. Мне бы только сюда Вовку перетащить… — и он рассказал все, как было.

— Ох, надрать бы вам уши! — строго сказал Лозовой. Потом скупо улыбнулся: — Да некогда. Других дел хватает. Иди-ка к топке. Обогрейся. Я тебя подремонтирую и подумаем, как быть.

Он стер кровь. Смазал йодом ссадины на лбу и коленке. Потом залил коллодием — густой клейкой жидкостью, остро пахнущей эфиром. Коллодий вмиг застыл, покрыв ранки тонкой непроницаемой пленкой.

Дмитрий Иванович одного Сережку не отпустил:

— На кой ты мне ляд, утопленник, нужен! Ты мне живой нужен. Понял? Ты сюда по крышам пришел?.. Туда пойдешь. И обратно ж вернуться надо. Да еще с мальчишкой. Нет, не твоя тут сила нужна! Вот с Гордеем пойдешь, — и указал на бородатого мужика…

Ливень не унимался. Вода падала с неба стеной, не успевала скатываться с крыш. Вода заливала глаза, попадала в нос, в рот. Нечем было дышать. Ноги дрожали от напряжения, разъезжались, будто на льду. Сережка выбился из сил. Он все чаще скользил, падал.

А Гордей не мог упасть. Не имел права. Прижав к груди дрожащего Вовку одной рукой, он, балансируя свободной, шел медленно, широко расставляя босые ноги в белых подштанниках. Огромный. Бородатый. Останавливался перед каждым новым прыжком и сквозь козырек воды, лившей с волос, долго высматривал место на той, следующей крыше. В какой-то неуловимый миг все тело его напрягалось — и вот он уже стоит на той стороне провала. Идет. Все ближе и ближе к тендеру…

В железной будке паровоза, у мощной, дышащей теплом машины, среди стольких взрослых людей Вовка сразу почувствовал себя в безопасности. Успокоился. С удовольствием выпил кружку чаю с сахаром. И был уже в отличном настроении. Расспрашивал машиниста Дмитрия Ивановича, как устроен паровоз, для чего все эти ручки, маховички, циферблаты.

Ровно в двенадцать ливень прекратился. Будто кто кран закрыл. Но водопады не унимались. Грохот падающей воды метался в ущелье, бил в уши, заставлял кричать. А тут еще начались обвалы. То тут, то там поползет вниз кусок размытой скалы. Ударит снарядом, взметнет фонтаны брызг и исчезнет в кипящем водовороте. Сверху сорвался камень величиной со скифскую бабу и проломил крышу седьмого вагона…

Дмитрий Иванович подергал себя за сивый висячий ус и сказал:

— Слушай сюда!.. Обстановка чрезвычайная… А как был я в гражданскую войну комиссаром красного бронепоезда «Смерть капитализму!», то принимаю командование на себя… Сколько просидим здесь — неизвестно. Впереди завал. Назад, в туннель, ехать опасно… Слова моего слушать, как приказа. И никаких прений! Ясно?! Во-первых, выкладывай все, что есть съестного. Харчи распределим на три дня…

— Вот здорово! — обрадовался Вовка.

Таких приключений ни с кем из его товарищей не случалось. А тут еще машинист оказался настоящим комиссаром. Красота. Вот удивятся ребята в лагере.

Но взрослым было не до шуток. Все понимали: положение трудное, а в любую минуту может стать катастрофическим.

— Тебе, Вовка Иванов, приказываю вместе с Николаем неотлучно быть у машины. Чтоб была в готовности номер один! Ясно?.. Остальные — на тендер.

— Ясно! — изо всех сил гаркнул Вовка и тотчас пристал к кочегару: — Ты мне, Коля, только показывай. Я понятливый. Мы с тобой все сделаем, как товарищ комиссар приказал…

Когда вышли на тендер, комиссар сказал:

— Идем на рекогносцировку местности. Посмотрим, что и как. Откуда ждать главной пакости. Чтоб не придушило, как кроликов. Горы — вещь серьезная.

Медленно, оглядывая окружающие скалы, дошли до последнего перед туннелем вагона. В черную дыру, туннеля с ревом неслась вода.

— Я сундучок свой на задней площадке оставил, — сказал сухонький старичок кондуктор. — Полезу. Вызволю.

— Назад, Семеныч! — приказал комиссар. — Черт с ним…

И в это время в туннеле что-то произошло. Сначала ударила упругая волна сырого с запахом копоти воздуха. Потом из черной дыры хлестнул встречный вал. Сшибся с потоком. Завертелся водоворот у входа. Вода рванулась назад, залила цементную площадку, на которой по-прежнему стоял часовой.

— Товарищ боец! — крикнул комиссар. — Переходи к нам на крышу. Смоет!

— Я же на посту, товарищи! Я же присягу давал! — прокричал часовой.

Теперь, при свете, стало видно, что он очень молод. Худое мальчишеское лицо стало желто-серым. Глаза запали. Синие губы прыгают от озноба. Шинель и буденовка на нем промокли насквозь и стали черными. Одна рука сжимает винтовку, другая вцепилась мертвой хваткой в тоненький столбик. Вода клубится у ног, лижет сапоги. Бешеный поток водопада несется совсем рядом с исковерканным, пробитым камнями, перекошенным грибком.

— Эх, пропадет парень! Ни за грош пропадет, — с досадой сказал комиссар и закричал снова: — Слушай, браток! Не валяй дурака. Я сам в комиссарах не один ход ходил. Устав знаю. Переходи на крышу… Ну, смоет тебя… Кому польза? Туннель без охраны оставишь… Лови веревку!

Боец несколько секунд колебался. С трудом закинул винтовку за спину. Обвязался веревкой и шагнул с площадки… Его сразу сбило с ног. Завертело. Потянуло в черную дыру туннеля. Захлестнуло с головой… Мужчины понатужились. Потянули веревку. И через минуту он уже сидел на крыше.

— С головой что-то… мутит, — тяжело дыша, отплевывая воду, отрывисто говорил боец, — винтовка вот… поржавеет, — он открыл затвор винтовки, чтобы вылить воду и обессилел. Откинулся на спину.

— Звать-то тебя как, парень? Откуда ты? — склонился над ним встревоженный комиссар.

— Антон… стеклодув я… Аксайский… осенью призывался. И вишь ты… какая история. Я встану. Я сейчас, — заторопился боец и вдруг уронил голову. Потерял сознание.

— А ну, товарищи! Быстро! На паровоз его, — приказал комиссар. Хотел взять винтовку, но рука бойца намертво вцепилась в рукоятку затвора — не оторвать. Комиссар нажал на спусковой крючок и взял винтовку, оставив затвор в руке бойца. — Мы с Гордеем его понесем. Ты, Семеныч, бери винтовку.

— Стойте, Дмитрий Иванович! Как же вы понесете?.. Я сейчас! — Сережка спустился по веревке в вагон с телятами. Оторвал от перегородки толстую доску и подал в окно Гордею.

Сережка бежал с доской впереди. Клал ее на крыши двух соседних вагонов. Дожидался, пока по ней перейдут все. И снова спешил вперед, перекидывал свой штурмовой мостик.

Пока все ходили на какую-то «рекогносцировку», Вовка не терял времени даром. Он совсем освоился в будке паровоза и подружился с кочегаром Николаем. Николай большой и сильный ужасно. Куда до него Сережке.

— Хорошо быть сильным, — завистливо вздохнул Вовка.

— Куда лучше! — поддержал Николай. — Главное в человеке — сила. Никто ему не страшен. Все на силе держится…

Когда Сережка, запыхавшись, вбежал в будку, Вовка кинулся ему навстречу:

— А ты смог бы… вот эту толстенную кочергу согнуть?

— Зачем? — удивился Сережка.

— Просто так. Взять и согнуть. Чтоб показать, что ты сильный.

— Отстань ты со своей кочергой!

— А-а-а, не можешь! — ехидно сказал Вовка. — Значит, ты слабак! А главное в человеке — сила!

— Дурак! — рассердился Сергей. Постучал пальцем Вовке по лбу: — Вот что главное… А ну отойди в сторону.

Вовка обиделся и хотел сказать что-то еще. Но тут с тендера в будку спиной вперед протиснулся Дмитрий Иванович. Затем Гордей. Они внесли человека в шинели и положили на подстеленный Сережкой брезентовый плащ кондуктора. Когда снимали буденовку, боец застонал, заскрипел зубами.

— Да он ранен! — вскрикнул кондуктор.

Под буденовкой русые волосы красноармейца слиплись от крови.

— Сергей, аптечку! — приказал комиссар.

Дмитрий Иванович вместе со стариком Семенычем выстригли волосы вокруг раны. Сделали перевязку.

— Я так понимаю, Дмитрий Иванович, — отойдя от раненого, сказал старик кондуктор, — горячка у него. Простыл. Мысленное ли дело: всю ночь простоял на ветру мокрый до нитки. И, обратно же, камнем его шарахнуло. Видать, крови потерял много. Спасать надо… В сундучке у меня, слышь ты, сальце есть медвежье. У охотников разжился. По нашим уральским местам, где я, значится, родился, лучшего лекарства от простуды, нету! Есть еще спирту скляночка и кое-какие снадобья целебные… Для старухи вез: простужается она часто…

— Ну, Семеныч, давай свое медвежье сало.

— Ох ты, господи!.. Старый я дурак! — сокрушенно простонал кондуктор. — Сундучок же там… в туннеле…

— Да-а-а, дела-а-а, — расстроенно протянул комиссар.

— Я пойду. Принесу. Отпусти, Дмитрий Иванович. Может, и обойдется… Я удачливый, — просил старик. — Пропадет же парень…

— Не могу я, Семеныч, не могу… Сергей, подай из моего сундучка пару белья… Сергей!.. — комиссар обернулся. Сергея в будке не было. — Куда он девался?

— Так он еще давно проветриться вышел, — пробубнил Николай.

— Сереж-ка-а! — крикнул комиссар в проход на тендер.

— И-ду-у-у! — откуда-то издалека донесся приглушенный голос. А через несколько минут в будку, шатаясь, ввалился Сережка.

— Где тебя черти… — начал комиссар и запнулся.

Лицо, руки, белый берет Сережки перемазаны сажей. Он судорожно хватал ртом воздух.

— Сундучок!.. Мой сундучок! — вскрикнул Семеныч.

У ног Сережки стоял зеленый железный сундучок кондуктора.

— Был там?! — расстегивая ставший вдруг тугим ворот кителя, тихо спросил комиссар.

Сережка молча кивнул.

— Страшно было?

Сережка глотнул воздух и снова кивнул.

— Ах ты ж сукин сын! — так громко крикнул комиссар, что Вовка испугался: сейчас он ударит Сережку. Но комиссар шагнул вперед, крепко обнял Сережку за плечи и долго не отпускал: — Спасибо, сынок!

Когда Семеныч втирал медвежье сало в спину и грудь больного, боец очнулся, открыл глаза. Семеныч развел какое-то снадобье в медной кружке, сделанной из снарядной гильзы, поднес ко рту:

— На, выпей, воин. Все до дна. Только сперва воздух выдохни… Вот так!.. Хлебцем, хлебцем закуси… Ну, к утру здоров будешь. Держись…

Вскоре красноармеец заснул.

Третий час, как перестал дождь. А водопады, кажется, еще с большей яростью несутся в ущелье. Там, в горах, по-прежнему хлещет ливень. С тех пор, как в туннеле произошел обвал, йода стала прибывать еще быстрей. Добралась до рессор, под самый пол вагонов… Пришлось погасить паровозную топку.

Сиротливо стало в будке. Вовка потерял интерес ко всем этим циферблатам, трубкам и блестящим ручкам. Нахохлившись, сжавшись в комочек, он сидел под окошком на скамеечке машиниста. Молча переводил взгляд с одного на другого, будто спрашивал: «Ну, как? Что же будет дальше?»

Бородатый Гордей сопровождал вагоны со скотом, закупленным на Дону для молодого колхоза. Шесть лошадей, одиннадцать породистых коров и столько же молодых телок. Целое богатство!

Полтора года бились колхозники. По рублику собирали нужную сумму. Ох, и трудные это были рубли!.. И все вручили Гордею. Судьбу свою вручили.

Пятьдесят лет прожил Гордей на свете. Но никогда еще на его крутые плечи не ложился такой страшный груз ответственности. И он не оплошал. Копейки лишней не истратил, но купил все, о чем мечтали в долгие зимние вечера… Ждут круторогих степных красавиц луговины нетоптаной сочной травы. Строится новый телятник. Будет у колхоза свое породистое стадо. Потекут молочные реки… Еще вчера все, о чем мечталось, было так близко. А сегодня…

Чуя недоброе, скотина била копытами так, что трещали доски вагонов. Сквозь шум воды до паровоза долетали ржание лошадей, жалобное мычание коров.

Гордей метался с тендера в будку, из будки снова на тендер:

— Как же теперь быть-то, товарищи?! Ведь потопнет скотинка!.. Спасать надо!.. Ох ты, господи…

В карих глазах его была такая страшная мужичья тоска, что никто не выдерживал. Отворачивались.

Вынужденное безделье, чувство бессилия придавили людей непомерным грузом. Хотелось что-то делать, куда-то идти. Но что делать?.. Куда идти?.. Как помочь Гордею?.. Коровы — не белки, на крышу не вскочат. А кругом скалы вон какой крутизны!..

— Не ной, Гордей, — строго сказал комиссар. — Не рви душу себе и людям. Что мы — не понимаем?! Выход найти нужно. И мы найдем. А пока — точка! — он вылез наружу и все ходил и ходил по крышам. Всматривался в скалы и снова ходил.

Сережку удивляло поведение Николая. Большой, сильный, он, с тех пор, как принесли раненого часового, а потом погасили топку, как-то сник, сгорбился. Лицо покрылось желто-серыми пятнами. Николай брал лопату или кочергу, переставлял из правого угла в левый. А через минуту снова ставил на прежнее место. Большие навыкате блекло-голубые глаза его казались пустыми.

К пяти часам вечера вода поднялась сантиметров на тридцать выше пола вагонов. Скотина стояла уже по колено в воде и ревела, не переставая… Лицо Гордея почернело от горя. Торе распирало его сердце. Шатаясь, как пьяный, потрясая огромными ручищами перед лицом Николая, он говорил:

— Пойми, мил человек. Ты деревенский. Должон понять. Мысленное дело, чтобы такая скотинка пропала?!. Меня ж всем миром собирали. Наказывали: «Порадей для колхоза… Другая жизнь пойдет. На ноги встанем!.. Вот… И радел… Откупил коровку к коровке. Как картинки!.. А кони? Да с такими конями!.. А теперь что?!. — из глаз Гордея по щекам, по черной бороде покатились слезы. — Все прахом пойдет. Разор всему обществу!.. Да коли скотинке пропадать, лучше самому в омут…

То, что произошло в следующую минуту, ошеломило Сергея. Николай оттолкнул руки Гордея и злобно ощерился:

— Не цапай, дядя! Чего расквохтался… Стало быть, скотине на роду так написано… утопнуть… за грехи ваши… На что мне твоя скотина! — он уже кричал. — Вода до крыши дойдет… Куда деваться? О своей шкуре думать надо! Потопнем, как крысы! Дурак старый. Все потопнем!

Вовка, расширенными от ужаса глазами, смотрел на; Николая. Сережка рванулся из своего угла:

— Паникер! Трус!!!

В двери показалась голова комиссара. Презрительно взглянув на кочегара, он сказал:

— Стоп! Хватит истерик! Важней дело есть. Слушай приказ! Все идем спасать Гордеево стадо. На паровозе при раненом остаются Семеныч и Вовка. Ясно?.. За мной!

Дойдя по крышам до середины состава, комиссар остановился.

— Вот, — сказал он, — смотрите.

Часть подпорной стены, одетой бетоном, обвалилась. Полчаса назад сверху сорвалась глыба и, будто ножом, срезала угол. Образовался крутой, но уже не отвесный спуск, нижний конец которого скрывается в воде. Верхняя грань стены представляет собой узкую, всего метра в полтора, но длинную цементную площадку. Вот на эту площадку и решил комиссар перевести Гордеево стадо.

Первым открыли вагон с лошадьми. Но они топтались у двери, чуяли глубину и боялись перешагнуть порог. Их уговаривали, называли по кличкам. Потом стали кричать, бить палкой по крыше. Кони шарахались, пронзительно ржали, но не шли.

— Эх, горе-горькое! — сокрушался Гордей. — Чалую нужно! Чалую передом пустить… Старый дурак! До седых волос дожил, а плавать не научился. Что же теперича?!

— Николай, раздевайся! — приказал комиссар. — Поплывешь с лошадьми.

— Дмитрий Иванович, — взмолился кочегар, — не губи! Страшно же… Цыганка мне смерть от воды предсказала… на двадцатом году… Я тебе что хочешь… все сделаю. Ведь утопну я! Утопну! — большое тело Николая сотрясалось. Страх исказил лицо.

— Глаза б мои на тебя не смотрели! Трус поганый. Штаны по ошибке носишь! Тьфу!.. Сам поплыву…

— Дмитрий Иванович, — потянул комиссара за рукав Сережка. — Я поплыву! Можно? — и, боясь что он откажет, заторопился: — В Геленджике бухту знаете?.. Переплывал с мыса на мыс. Точно!..

Комиссар глянул Сережке в глаза, помедлил и решился:

— Иди, сынок… Мы тебя веревкой подстрахуем.

Сергей вмиг разделся. Спустился по веревке в вагон. Надел на самую смирную чалую кобылу Розу недоуздок с длинным поводом и поплыл к подпорной стене… Потянул за повод. Роза, подняв фонтаны брызг, бросилась в воду и поплыла за ним.

Тут и плыть-то было всего метров пятнадцать. Да уж больно холодна и враждебна взбаламученная желто-серая густая вода.

Сережка благополучно избежал столкновения с глыбой, может, той самой, что отбила угол стены и открыла путь для спасения животных. Пробился сквозь ветви полузатонувшей акации, упавшей сверху. Влез по откосу на площадку. Роза вслед за ним выбралась наверх, обернулась к поезду и громко призывно заржала. Тотчас ей ответил вороной жеребец Чемберлен и, не раздумывая, поплыл к Розе. За ним — одна за другой — остальные лошади.

— Давай назад! — приказал комиссар.

Сережка хотел уже возвращаться, но вдруг увидел на середине спуска кусок торчащего из бетона рельса. Красота! Он отвязал от себя веревку, захлестнул ее на рельсе морским узлом «удавкой» и закричал:

— Дмитрий Иванович! Зацепите за лестницу! Леер будет.

— Вот башковитый, чертенок! — обрадовался комиссар. Привязал второй конец веревки за железную лесенку, по которой поднимаются на крышу с тормозной площадки вагона.

Над водой от поезда к стене дугой прогнулся леер. Перехватывая руками по лееру, Сережка легко достиг вагона и влез на крышу. Холодный порывистый ветер бился в стены ущелья. Сережка дрожал. С него вмиг стянули мокрые трусы. Гордей заставил влезть в его штаны. Комиссар поверх рубашки накинул на него свой черный форменный китель.

— Порезвись, сынок. Попрыгай. Ты свое сделал, — похвалил комиссар и тотчас обернулся к Николаю: — Ну-у?!!

Николай съежился под его взглядом и начал поспешно снимать сапоги:

— Я что?! Я же не супротив, Дмитрий Иванович. Гадалка же, будь она проклята, напророчила!.. Помирать-то в молодых годах кому охота?

— Да врут они, твои гадалки, дурень! Врут. Разве же от них, черномазых, жизнь человека зависит?! Эх, темнота.

— Врут? Правда, врут?! — поднял Николай на комиссара полные надежды и ожидания глаза.

— Брешут, — авторитетно подтвердил Гордей. — Мамане моей, покойнице, в одна тысяча девятьсот пятнадцатом году одна за гуся гадала. Определила, что сынок ейный, я то есть, с войны германской весь в крестах придет. И сам, мол, царь-батюшка прослезится от такого моего геройства и в генералы пожалует.

— Так и говорила — в генералы?

— А то как же.

— Ну, благослови, господи! — Николай перекрестился, увидел насмешливый взгляд комиссара и поспешно стал спускаться по железной лесенке.

Коров и телят направить по верному пути было еще трудней. Но когда по совету Гордея Николай столкнул в воду черного теленка и поплыл к стене, держась за Сережкин леер и поддергивая веревку, теленок послушно последовал за ним. Берта — большая черная в белых пятнах корова, — увидев своего теленка в воде, коротко замычала и поплыла вслед за ним. Их примера оказалось достаточно, чтобы сломить коровье упрямство, преодолеть страх. Коровы оставляли залитый водой пол вагонов и плыли к подпорной стене.

Только с золотисто-желтой телочкой ничего не могли сделать: она таращила испуганные глаза, опушенные длинными белыми ресницами. Сколько ее ни сталкивали, она вновь возвращалась в вагон. Пришлось связать ей тоненькие дрожащие ноги и отнести на тендер.

Переправили на площадку несколько тюков подмоченного сена, когда уже начало смеркаться. Животные, почувствовав под собой твердую землю, успокоились и принялись за еду.

Вконец измученные люди вернулись на паровоз. Пристроились кто как и уснули.

Не спал один комиссар. Через каждые полчаса он брал фонарь и шел смотреть на рейку с делениями, прикрепленную к поручню паровозной будки. Вода все прибывала.

Крохотный желтый язычок пламени бьется за стеклом фонаря. По стенам мечутся тени. Комиссар всматривается в лица спящих. Раненый боец Антон перестал метаться. Видно, на пользу пошли ему медвежье сало и зелье старика Семеныча. Озабочено лицо Сережки. Брови сдвинуты. Обнял Вовку, согревает своим теплом.

Эх, Сережка-Сережка… разбередил ты давнишнюю сердечную рану… Крохотный язычок пламени за стеклом растет, ошалело мечется, заслоняет полнеба… И нет уже тесноты паровозной будки. Перед комиссаром — широкая степь. Полыхают подожженные белогвардейцами крестьянские хаты. Стелется по степи горький дым горящего хлеба. Он въедается в сердце на всю жизнь.

От Петрограда до Черного моря полыхает гражданская война. Горит ненавистью к врагу сердце комиссара Дмитрия Ивановича Лозового:

— По вра-гам ре-во-люции — огонь!.. Огонь!..

Грозно рявкают трехдюймовки красного бронепоезда «Смерть капитализму!» Захлебываясь от ярости, бьют и бьют по вражеским цепям пулеметы.

— На! За хлеб! За смерть товарищей!.. Получай сполна, белогвардейская сволочь!

Днем и ночью, в зной и в пургу, как призрак, появлялся бронепоезд Лозового и бил, бил, бил врага! За ним охотились. Ему устраивали засады. Но он избегал ловушек. Сам нападал на белых. Громил огневые точки, взрывал склады боеприпасов, сжигал цистерны с горючим. И снова, прорвав кольцо врагов, яростно огрызаясь, уходил к своим.

Не спит комиссар. Листает и листает страницы памяти… Вот в крови и дыму встает самая горькая дата — 24 октября 1919 года…

Бойцы, еще не остывшие после ночного боя за Воронеж, приводили свой бронепоезд в порядок. Скоро снова в бой.

— Товарищ комиссар! Там вас знакомый спрашивает.

— Откуда это у меня в Воронеже знакомые оказались? — недоверчиво усмехнулся Лозовой.

— Зовут, однако, — настаивал боец.

У остова сгоревшего товарного вагона навстречу ему поднялся старик в рваном зипуне и в лаптях:

— Ты, что ли, будешь товарищ Лозовой… Дмитрий Иванович?

— Я самый! А на что я тебе, дед, нужен?

— Стало быть, нужон, раз спрашиваю…

И тут из-за спины старика выскочил мальчишка лет двенадцати и бросился к комиссару:

— Папаня!

— Васька?! Василек?!! — не веря своим глазам, крикнул комиссар и сгреб сына в охапку.

— Да откуда же ты взялся, Васенька?! Ха! Ой, дела!.. Гляди, ребята, сын мой! — радостно говорил он обступившим его бойцам.

— Подвезло, комиссар!.. Счастье-то привалило, — заулыбались красноармейцы.

— Постой, Вася… А мамка где?

Мальчишка высвободился из рук отца и всхлипнул.

— Нету… мамки вашей. Нету, — тихо сказал старик, и, размотав онучу, вынул измятую бумажку. — Вот. Читай. Тут все обсказано. Сестре ее писали.

Лозовой схватил листок. Строчки прыгали перед глазами, расплывались:

«Уважаемая Мария Кузьминишна!

Пишет сестры Вашей, Натальи Кузьминишны, соседка… Наталью, сестру Вашу, 20 сентября схватила дома контрразведка… Белые лютуют в Ростове день и ночь. Говорят, у нее листовки нашли… Сильно били и издевались… Через три дня снова нагрянули, изверги. Искали Василька. Но его спрятали. Офицер жандармский ругался очень и сказал, что если они «ублюдка комиссарского» не найдут, то спалят весь наш барак… 27 ночью Наташу в боготяновской тюрьме расстреляли…»

Черные, зеленые, красные круги завертелись перед, глазами Лозового. Он тяжело опустился на патронный, ящик.

«Наташи нет… нет Наташи… убили голубку мою золотопогонники… Убили… Убили!» — стучало в висках. Взяв себя в руки, кое-как дочитал:

«…Посылаем к Вам племянника Вашего, Василька, с: хорошим человеком. Оставаться ему тут никак невозможно…»

— А как же ты, дед, в Воронеж с мальцом попал? — спросил пожилой красноармеец.

— Да как попал… Дороги-то нынче кривые. Война кругом… Меня от Ростово-Нахичеванского ревкома послали. Ну… передать товарищам в Москву что надо… Бороду-то я отрастил для отвода глаз. Какой спрос с деда. Вот и согласился мальчонку прихватить с собой. Будто с внучонком в родные места пробираюсь… А тут вы как раз белых из Воронежа поперли. Ну, вот и встретились, стало быть…

Встретил комиссар Лозовой сына и в ту же ночь потерял навсегда… Недалеко от города конники белогвардейского генерала Шкуро взорвали путь. Отстреливаясь, попятился бронепоезд. Но сзади шкуровцы уже успели устроить на пути завал из телеграфных столбов. Выскочил комиссар со взводом красноармейцев завал растаскивать. А в это время из-за рощи в упор ударила по бронепоезду пушка белых… Только и успела ударить два раза. Красные артиллеристы разнесли ее в клочья. Но уже случилось непоправимое. Вражеский снаряд пробил стальную стену бронеплощадки рядом с паровозом, рванул внутри…

Лозового на бронеплощадку не пустили товарищи. Хоронить было некого… Останки Василька и еще четырех красноармейцев опустили в братскую могилу у безымянного разъезда…

Снова простор сжался до размеров паровозной будки. При тусклом свете фонаря видны лица спящих. Упрямая морщинка между бровями Сережки разгладилась. Он уже улыбался чему-то…

«Эх, Сережка-Сережка», — с трудом встал комиссар. Взял фонарь и опять, в который раз, пошел взглянуть на рейку. Вода больше не прибывала.

Комиссар привалился к стене и уснул тяжелым тревожным сном.

Вовка пил молоко. Медленно, растягивая удовольствие. Когда опорожнил кружку до дна, лагерная повариха тетя Клава спросила:

— Еще налить? С пенкой.

— Ага! — обрадовался он.

…Протянул руку… и проснулся. В животе пищало и визжало. Очень хотелось есть. Вовка открыл глаза и долго не мог понять, где он. Потом вспомнил вчерашний день. Страшный!.. Он огляделся. Вокруг — никого. Вскочил. Все сидели на тендере.

— Ну вот и Вовка, — весело сказал комиссар. — Э-э-э, брат, что это ты такой хмурый?.. Может, для поднятия духа молочка попьешь?

У Вовки от обиды дрогнули губы. Он отвернулся и, чтобы не заплакать, крепко зажмурился. Но тут к его губам прикоснулась кружка, и в рот полилось густое теплое, парное молоко. Вовка схватил кружку вместе с чьей-то рукой и пил, пил, пил, не переводя дыхания, не открывая глаз, боясь, что кружка вдруг исчезнет.

— Передохни! Захлебнешься! — раздался над ухом Сережкин голос. — У нас много еще.

Вовка открыл глаза и засмеялся громко, радостно. Жизнь полна чудес! Он пьет настоящее парное молоко. В руках старика Семеныча еще целое ведро. Он огляделся вокруг. Ой, как все изменилось с вечера! Хотя над ущельем еще пролетают черные лохматые тучи, но дождя нет. Нет и водопадов. Только кое-где со скал бегут тоненькие струйки. И вода ого как опала!.. За тендером тянется вереница уже сухих вагонных крыш. А на высокой бетонной стене спокойно жует сено стадо дяди Гордея. И сам Гордей расхаживает между ними с ведром в руках. Присел на корточки около большой черной коровы…

«Ох ты-ы! Как же сразу не догадался. Вот откуда молоко взялось! Гордей доит корову». Вовке кажется даже, что он слышит, как в ведро звонко ударяют струйки: «Вз-зы-ы! Вз-зы-ы!»

А как дядя Гордей забрался на стену? Он же плавать не умеет… И раненый часовой, который вчера метался и бредил, сидит как ни в чем не бывало рядом со стариком Семенычем. А между коленями винтовка стоит. Настоящая. Боевая!.. А что если попросить поцелиться из винтовки?.. Но тотчас его внимание привлек знакомый рокочущий звук. Он поднял голову и закричал радостно:

— Самолет! Самолет летит!

Все вскочили. Над ущельем летел маленький самолет с красными звездами на крыльях.

— Я говорил! — прыгал от радости Вовка. — Нас спасут на самолетах, как челюскинцев с Северного полюса!

Пролетая над поездом, самолет покачал крыльями. Потом он скрылся за горой, вновь появился и пролетел еще ниже. Было видно даже голову летчика. От самолета отделилась черная точка с красным хвостом и стремительно полетела вниз.

— Вымпел! Вымпел сбросил! — закричал красноармеец Антон.

То ли летчик плохо рассчитал, то ли резкий ветер дунул не вовремя, но вымпел, светлый мешочек, набитый песком с вложенным в него письмом, зацепился своим алым матерчатым хвостом за ветку дерева над самым ущельем и беспомощно повис на полпути к земле.

Вовка чуть не плакал от досады.

— Ничего, — утешал его Сергей, — главное, они теперь знают, что мы здесь. И скоро придут на помощь.

Вода спадала медленно. Ущелье было похоже на длинное озеро с отвесными берегами, заполненное желто-серой густой водой. А посредине — поезд, как кит на отмели. Брюхо в воде, а спина наружу.

В полдень по ущелью понеслись какие-то звуки.

— А ну цыть! — приказал комиссар. Прислушался: — Так и есть: паровоз гудит.

— Сигналит, азбукой Морзе кричит, — на ухо комиссару шептал Сергей. — Только понять трудно:…то…ло….ве…

— Верно, Сережа, сигналит… Ты азбуку Морзе хорошо знаешь? Тогда возьми мой блокнот. Записывай. Потом разберемся…

Ветер пахнул в их сторону. Теперь явственно донеслись прерывистые, частые гудки паровоза: точка… тире… точка…

Сергей читал и записывал в блокнот: «Кто за обвалом? Отвечайте. Прием». Лица взрослых повеселели. Помощь пришла. Вовка козленком прыгал по тендеру, хватал всех за руки, выкрикивал:

— Я говорил! Нас не забыли!.. Как челюскинцев!..

— Правильно, Вовка, — похвалил комиссар. — А теперь молчок! Передавать ответ будем… — Комиссар осекся и огляделся вокруг растерянно. Тихо, будто самого себя, спросил: — Передавать-то чем? Машина холодная. Пару нет. Гудок не работает. Кричать? Что толку. Не докричишься.

Сережке было мучительно-неловко смотреть на расстроенное лицо комиссара. Мысли заметались в поисках выхода:

— Ага! — закричал он так, что все вздрогнули. Мигом съехал по горе угля с тендера в будку паровоза и вновь появился с горном в руках: — Такой звук! Лучше паровоза!

— Ну, знаешь!.. — только и сказал комиссар и так глянул, что Сережка покраснел, будто принял дорогую награду. — Передавай! Да не спеши: «Товарный 162 бис тчк Всего семь человек тчк Пять взрослых зпт двое детей тчк Здоровы ждем указаний тчк Машинист Лозовой». Ну-ну! Передавай, что приказываю: «…двое детей…»

Сергей вскинул горн:

— Та-а-а… та, та, та… та-а-а… та-а-а… — на одной ноте играл Сергей: тире, точка, точка, точка, тире, тире…

Горн кричал так, что у всех звенело в ушах. Дважды повторил Сергей весь текст. Вскоре из-за поворота донесся ответ: «Держитесь тчк Четырнадцать ноль ноль взорвем завал тчк Взрывы малые тчк Последствий не ожидается тчк Сообщите фамилии детей тчк Петров».

— Ох ты! Сам начальник дороги припожаловал! — обрадовался комиссар. — Теперь дела пойдут. Он у нас в гражданскую дивизией командовал…

В два часа дня в ущелье загрохотали взрывы. Сверху сорвались камни, забарабанили по крышам вагонов, поднимая фонтаны брызг, скрылись в воде. Все обошлось благополучно.

— Смотрите! Смотрите! Плывет! — закричал глазастый Вовка.

И правда. Большая доска, что полдня плавала, приткнувшись к тендеру, начала медленно разворачиваться, двинулась вперед, проплыла мимо паровоза и скрылась за поворотом ущелья. В том же направлении поплыли щепки, клочки сена, вырванные кусты.

Взрывы сделали свое дело. Вода начала заметно спадать.

— Смотрите, Дмитрий Иванович, на ту скалу… Да нет, не так. Подойдите к самой арке туннеля и пригнитесь или лучше сядьте, — волнуясь, говорил Сергей.

Комиссар посмотрел и сперва ничего не увидел. Потом послушно сел на крышу вагона, свесив ноги…

Там, вдалеке, где стоит паровоз, слева, круто уходит вверх темно-серая с желтыми прослойками скала. На верху ее, над самым обрывом, растут большие деревья и кусты. Скала как скала, только чуть выдалась уступом вперед.

Но когда комиссар сел и снова глянул — мурашки побежали по спине… Будто исполинский топор опустился вниз и отрубил, как щепку от старого пня, громадный выступ скалы вместе с деревьями и густыми кустами. В прорубленной щели виднелась узкая полоска хмурого неба… скала вдруг дрогнула… качнулась вперед… Пот бисеринками выступил на лбу комиссара. Он схватился руками за крышу вагона: нет, не скала, это он сам качнулся…

Но все равно: сколько она простоит? Может, рухнет сейчас… может, ночью… тысячетонная громада камня обрушится на паровоз. А там люди… Нужно срочно что-то предпринять. И главное — чтобы не было паники. Чтобы об этом не знал никто, кроме него… и Сережки.

Он глянул прямо в серые серьезные глаза горниста:

— Молодец, Серега, что меня одного позвал. Смотри — никому!.. И улыбайся на всю катушку. Понял? Это приказ.

Спускаясь на тендер вслед за Сережкой, комиссар скомандовал весело:

— Кончай перекур, ребята! Вы тут, гляжу, без дела совсем закисли. А ну, Николай, хватай лопату. Разжигай самовар! Чайку горячего хочется… Ты, Семеныч, со мной. Поможешь машину осмотреть. Ты, Сергей, с Вовкой помогите Николаю, подгребите уголь с тендера. А ты, Антон, — сказал он красноармейцу, — иди, позови Гордея. Хватит ему с коровами возиться.

Все принялись за дело…

Как только давление пара в котле достигло нормального, комиссар приказал:

— На паровозе остаюсь я и Семеныч. Остальные — марш вперед! Захватите ломы и лопаты. Приказываю расчистить путь аж вон до того камня. Нечего ждать, пока к нам на помощь придут! Мы и сами к ним подвинемся. Да и ночью в тепле спать будем…

Вода уже только чуть-чуть прикрывала рельсы. Но если не попадешь ногой на шпалу — провалишься по колено, а если шагнешь вбок — искупаешься по пояс.

Гордей на руках отнес Вовку до большущей глыбы, неизвестно когда упавшей на рельсы метрах в ста перед паровозом, и поставил его наверх.

— А что я тут делать буду? Я с вами хочу работать, — закапризничал Вовка. Но Сергей быстро его успокоил:

— Чудак-человек! Это же самое ответственное дело. Будешь сигнальщиком и впередсмотрящим, как на корабле. Вот тебе мой горн. Следи за паровозом и за поворотом ущелья. Если что — загудишь! Понял?

— А что — если что? — шепотом тревожно спросил Вовка.

Но Сергей не стал распространяться:

— Сам знаешь! Не маленький!.. Смотри не прозевай!

И Вовка приступил к выполнению своих нелегких обязанностей. Выпучив от усердия глаза, он смотрел то в сторону паровоза, то, резко повернув голову, смотрел вперед, туда, где ущелье поворачивало вправо… Пока ничего подозрительного не было. Но Вовка крепко сжимал в руках Сережкин горн и был готов в любую минуту выполнить свой долг.

Гордей с Николаем и Сергей с красноармейцем Антоном сантиметр за сантиметром ощупывали рельсы, залитые водой. Лопатами и ломиками расчищали их от камней и земли, проверяли, не размыт ли водой балласт между шпалами.

Когда добрались до глыбы, где дежурил Вовка, все были мокрыми, облеплены грязью до самой макушки и еле держались на ногах от усталости.

Чем дальше от паровоза отходили ремонтники, тем веселее становилось на душе у комиссара. Когда они прошли большую половину пути до глыбы, на которой, как зайчонок на пеньке, торчал Вовка, комиссар вздохнул с облегчением и спросил:

— А что, Семеныч, первая тормозная площадка у нас, кажется, на пятом вагоне?

— Точно, Дмитрий Иванович.

— Давай, Семеныч. Отцепляй! Разорвем состав. — И на недоуменный взгляд старика ответил: — Так надо, Семеныч. Надо…

Когда кондуктор вернулся и доложил, что все в порядке, комиссар, освобождая тормоза, повернул ручку крана машиниста влево и тихонько двинул локомотив вперед. Колеса пробуксовали раз, другой… Видно, на рельсах осела скользкая глина. Потом колеса нашли опору, потянули стальную громаду вперед…

Паровоз заметно кренился то в ту, то в другую сторону: рельсы на размытом водой полотне прогибались, оседали под многотонной тяжестью локомотива… Но комиссар, крепко сцепив зубы, упорно, сантиметр за сантиметром, продвигал паровоз с коротким составом из пяти вагонов все вперед и вперед.

Чуть не коснувшись буферами Вовкиной глыбы, перегородившей дорогу, паровоз остановился и вдруг радостно, победно загудел!..

Пока высушили у горячей топки мокрую одежду и поужинали, наступила ночь.

И опять, как и в прошлую ночь, не спал комиссар. Выходил на тендер. Всматривался в скалы. Да что увидишь в безлунную ночь в глубоком ущелье. Вслушивался, не зашуршат ли струйки щебня — предвестники грозного обвала. Нет. Тихо. Пока… Чувство близкой опасности, знакомое фронтовикам-разведчикам, когда врага не видишь, не слышишь, но ощущаешь его, здесь, рядом, на расстоянии вытянутой руки, охватило комиссара, не давало сомкнуть глаз. Вновь и вновь мысль возвращалась к делам прошедшего дня. Все ли учел? Все ли возможности использовал, чтобы спасти людей, спасти поезд?

Грозный, все нарастающий грохот ударил в уши. Сергея будто пружиной подбросило вверх. Но что-то тяжелое навалилось на него, прижало лицом к полу. Трудно стало дышать. «Обвалилась скала! — мелькнуло в сознании. — А Вовка?! — но под рукой шевельнулось теплое Вовкино плечо. — Жив!»

Грохот обвала бился о стены ущелья, усиленный эхом, молотками гвоздил, по голове, ощущался всем телом…

Сергей попытался подняться на четвереньки. Но тяжесть, придавившая его, шевельнулась и голосом комиссара приказала:

— Лежи! Может, еще не все…

Но это оказалось все. В ущелье постепенно затихло. Только слышалось шуршание сползающих вниз потоков щебня да тревожное ржание лошадей. Тяжелое тело комиссара, прикрывшее Сережку с Вовкой, приподнялось. Оба сразу вскочили на ноги.

— Сережа! Я боюсь! — крикнул Вовка.

Сергей прижал дрожащее тело Вовки к себе и успокаивал:

— Чудак! Самое страшное уже прошло!

— Из будки никому не выходить! — приказал комиссар.

Все молча смотрели в окна. Черное небо над ущельем стало светлеть, наливаться густой синевой. Приближался рассвет…

В ярком утреннем свете с крыши пятого вагона они увидели, что произошло ночью. Гора скальных обломков чуть не с двухэтажный дом высотой перегородила ущелье поперек, похоронив под собой железнодорожное полотно. Серые и желтые каменные глыбы, иные с товарный вагон величиной, громоздились вперемешку с землей, покрытой дерном, россыпями щебня, исковерканными кустами, толстыми стволами деревьев, сломанными, как спички, слепой, неукротимой силой.

Комиссар облегченно вздохнул: все вагоны целы. Каменная лавина обрушилась как раз посреди разорванного на две части состава.

— Матерь божья! — побледнев, вскрикнул Николай и перекрестился. — Ведь точно на то место упала, где паровоз стоял… Все наврала гадалка. Выходит, не от воды мне гибель грозила, а от камня.

— Фу-у-у-ух! Славно-то как, Дмитрий Иванович! — обрадовался Гордей, пересчитав свое стадо. — Все целехоньки!

— Ну, спасибо за все, товарищи, — сказал красноармеец Антон. — Скоро наши придут. Мне на посту быть положено, — попрощался со всеми, закинул винтовку за спину и спустился на землю.

Едва островерхая буденовка часового скрылась за каменными глыбами, как раздался громовой голос Гордея:

— Смотрите! Едут! Едут!

Все выскочили на тендер. Из-за поворота показалась маленькая ручная дрезина. Не доехав десятка шагов до глыбы, преградившей путь, она остановилась. Четверо соскочили с дрезины и, по щиколотки проваливаясь в жидкую грязь, заспешили к паровозу. Один — военный. Двое — в железнодорожной форме.

А впереди всех… Сергей даже на миг зажмурился: не поверил… Впереди всех шагал старший вожатый лагеря Боря Марченко.

— Вовка, ты видишь, кто приехал? Айда за мной!

Сергей мигом слетел с тендера и, перескакивая со шпалы на шпалу, побежал навстречу, так и не придумав, что же он скажет в свое оправдание.

— Боря! Я виноват, конечно… — начал он.

— Се-ре-га! — радостно протянул старший вожатый, обнимая его за плечи. — Да оставь ты эти китайские церемонии. Главное — оба живы-здоровы!.. А где же задевался наш…

Сергей обернулся. Но Вовки рядом с ним не было. Хитрец сообразил, что не в его интересах торопить события. Застенчиво улыбаясь, Вовка выглядывал из-за падежной широкой спины дяди Гордея. Он подошел к Боре только тогда, когда понял, что немедленной взбучки сейчас не будет. А что будет потом, его не очень беспокоило, ибо Вовка был оптимистом от рождения и будущее всегда представлялось ему только в бодрых, радужных тонах…

Сергей попрощался с Гордеем, Николаем, старым кондуктором. Подошел к Лозовому.

— Ты мне адресок свой запиши, — сказал комиссар, протягивая Сергею блокнот. — Мало ли что… А меня найти совсем легко. Сразу за вокзалом. Запомни: Заречная, 16… Да, значит… Ну что же тебе, сынок, пожелать на прощание… Расти. Мужай. На вас наша надежда. Будь, как штык. Ведь впереди у вас не все цветочки. Будут и бои… Запомни: будут… Ну, иди, — и подтолкнул в плечо.