1 января, среда.
Вот и Новый Год. Здесь обычай рассылать поздравительные карточки в этот день. Как была бы я счастлива получить один узенький лист бристольской бумаги {Сорт высококачественной бумаги, плотной, с шероховатой поверхностью.}, -- один из тех, который когда-то видела у него на столе. Но... ведь он даже не считает меня за знакомую, конечно, не пришлёт. <...>
4 января, суббота.
Неожиданно узнала, что любители из русских, живущих здесь, ставят "Дядю Ваню" {Пьеса А. Чехова, написанная в 1897-м; первая постановка осуществлена в МХТ, в 1899 году.}. Я так мало имею сношений с русскими, что решительно ничего не знаю, что у них делается. "Дядю Ваню" я еще не видала...
Что за пьеса! что за впечатление!
Говорят, пьеса эта для нас скучна: в провинции жизнь такая же, и со сцены пьеса кажется невыразимо скучной. Но здесь, на ярком, пёстром фоне парижской жизни -- эта картина русской жизни выделялась так резко, производила такое сильное впечатление. Казалось,
*** Возможно, запись от 4 января делалась в два приёма, и последующее написано после просмотра спектакля.
вся зала, все зрители переживали одно чувство. И настроение, о котором столько было споров, -- можно или нельзя ставить его на сцене -- это настроение так и сообщалось зрителю...
И казалось мне, что я среди парижского веселья, шума расслышала один звук, проникший прямо в сердце -- голос с родины, отзвук её жизни. <...>
7 января, вторник.
Когда я оделась в светло-голубой сарафан, кокошник, и белая фата спустилась сзади до полу, -- я невольно засмотрелась на себя в зеркало...
Что, если бы я пришла к нему в этом костюме, опустилась бы перед ним на колени -- устоял ли бы он против моей мольбы? Неужели его сердце не тронулось бы?
Какой-то тайный голос шепчет: попробуй, иди... Что ж? Завлекать его своею внешностью, что ли? Того, который знает лучшее, чем эта внешность, -- мою душу...
Я вся блестела холодным блеском, как снег и лёд моей родины.
Когда сегодня принесли сарафан, Кларанс просила непременно сойти показаться. Я знала, что опять встречу у неё то же общество... Оно дает мне забвение, туда я убегаю от себя самой -- и как магнит какой-то тянул меня в эту беспорядочную среду художников, литераторов, артистов, где все живут надеждами и любовью, -- в эту атмосферу бесшабашного веселья.
И я уже так привыкла к этому обществу, что сама смеюсь, кокетничаю, выучилась даже вставлять скабрезные намёки, что возбуждает общий смех. Точно пьющий ребенок в кружке пьяниц... Им надо что-нибудь острое, всем этим пресыщенным людям, и они видят во мне свежее, ещё не заражённое их атмосферою существо, забавляются мной, как приятной игрушкой... а я ищу забвения...
Общий крик восторга приветствовал моё появление среди них...
Но сейчас еду на бал... И там, наверное, найду забвение...
8 января, среда.
Половина девятого. Только что вернулась с бала. Полный успех. Торговала больше всех {Вероятно, билетиками лотереи-аллегри.}; комплименты так и сыпались; поклонники окружили меня. К чему мне всё это?
Однако, холодно, хотя и топится камин. Простудилась я, должно быть, -- в коридоре был сквозняк. <...>
9 января, четверг.
Мне хуже... Должно быть, инфлюэнца. На душе целый ад. И теперь уже не буду обращаться к нему... нет.
.
14 января, вторник.
Три дня пролежала в постели, -- стало лучше. <...> Пошлю ему телеграмму с оплаченным ответом: можно ли принять Valer. d'ammoniaque? Из гордости я не хотела больше обращаться к нему. И когда увидела себя вынужденной сделать это -- писать petit bleu {Городская телеграмма, писавшаяся на голубом бланке.} -- рука моя дрожала...
15 января, среда.
Ответа не получила; что же это значит? <...>
16 января, четверг.
Только сегодня в два часа увидела серый конверт со знакомым почерком. На элегантной серой карточке я читала:
"Мадмуазель.
Я не мог вовремя прочитать Вашу телеграмму, так как не был в Бусико ни в понедельник, ни во вторник и получил её только сегодня. Если Вам необходимо срочно переговорить со мной, прошу зайти завтра, в четверг, с пяти до шести часов вечера.
С лучшими чувствами,
Е.Ленселе.
Среда, 15 января".
И внизу адрес: 5, Rue Brezin... Идти или не идти? Но одна мысль, что я увижу его, войдя в этот дом, мимо которого столько раз проходила -- решила вопрос...
Я получила это письмо, когда отправлялась в Брока. Там мадмуазель Анжела сказала:
-- Вы ведь уже давно не виделись с мсье Ленселе?
-- Пожалуй, впрочем, не помню, -- отвечала я равнодушно.
-- Он вернётся к нам в мае... к доктору Дроку. Он станет заведующим лабораторией и заменит доктора Дюрбаля, который уходит в клинику "Больные дети". <...>
Вернувшись домой, я быстро приготовила туалет в комнате хозяйки. Она с удовольствием помогала мне, восхищаясь мной в чёрном костюме.
-- Вы стали совсем парижанка. <...>
Я возвратилась к себе в комнату. Ещё рано; не надо приходить точно в пять, лучше позже, а то он подумает, что я очень спешила. И, сидя против часов, я стала ждать... Как медленно движется стрелка! Я беру книгу и с нетерпением читаю несколько страниц...
Уже пять часов! Я набросила пелерину и быстро вышла.
Со странным чувством поднималась я по лестнице. Каждая ступенька, каждый шаг приближал меня к нему. Ведь он ежедневно проходит по этой лестнице... Пятый этаж, и в рабочем квартале. Очевидно, он сын мелкого чиновника, что называется "petit bourgeois" {}, из семьи, где годовой бюджет рассчитан до последнего сантима... <...>
Он отворил сам.
В комнате топилась печка; у окна на большом круглом столе лежали книги, склянка с клеем, корректурные листы.
-- Садитесь. Извините, но я положительно не мог прочесть вашей телеграммы. Разобрать в ней что-нибудь было невозможно; по-видимому, вы не отдавали себе отчёта, что пишете... <...>
-- Я просила вас ответить, -- можно ли принимать эти капли каждый раз, как усиливается головная боль?
Он прочёл.
-- Но это лекарство не производит моментального действия, это невозможно... Вы не беспокойтесь. Не надо так нервничать. Верно говорят: славяне -- очень нервный народ. Я и раньше имел случаи в этом убедиться. Но во всех случаях Вам вовсе -- ещё раз повторяю -- не надо так нервничать. Послушайте, что такое случилось за то время, что я Вас не видел?
Я, наконец, овладела собой и едва слышно сказала:
-- Извините, что я пришла к вам сюда... Я не хотела больше обращаться к вам, потому что теперь это было бы слишком унизительно для меня. Каждый раз, когда я прихожу к вам -- вы сами, без всякой просьбы с моей стороны говорите, что я могу обращаться к вам. <...>
-- Извините, действительно, я был слишком небрежен к Вам. Но дело здесь вовсе не в моём отношении к Вам. Просто меня позвал приятель, приехавший из провинции, ему только что сделали небольшую операцию, и я не мог не поехать к нему, -- сказал он равнодушно. <...> -- Ну, расскажите же, что с вами случилось за это время, пока я вас не видел?
-- Вы не искренни со мной, мсье, -- не отвечая на вопрос, сказала я.
-- Но почему? <...>
-- Случайно услыхала разговор, -- клянусь вам, я не искала его слышать. Я беседовала в обществе двух особ, мужчин или женщин -- я не скажу. И вот одна из них говорит: "Он был с Ленселе, знаете этого иезуита?" А другая ей отвечает: "Ну, да ..." -- Я тотчас ушла, я не могла это слушать. -- Мой голос задрожал, и по щекам покатились слёзы. -- А потом, через несколько времени, я встретила одну из них и спрашиваю: "Отчего вы назвали его иезуитом?" -- "Потому что он нечестный человек, невозможно доверять его словам". И тогда я вспомнила, что действительно, вы обещаете и не исполняете ваших слов... И вот почему я не могла говорить с вами...
Я не смотрела на его лицо...
-- Мадмуазель... возможно, это были люди, которым я причинил зло... мне глубоко безразлично, что они думают обо мне, я их презираю. Но если Вам встретятся мои друзья, они скажут обо мне совсем иное... <...> К тому же Вы не можете сказать, что я был с Вами неискренен. Мы столько с Вами общались, что Вы и сами можете составить мнение о моём отношении к Вам. Да, мне доводилось иногда говорить Вам неприятные вещи. Но всё это было без всякой задней мысли. Моё поведение по отношению к Вам...
И я вдруг невольно быстро прервала его:
-- Да, мсье, Вы безупречны, но тут ведь дело и во мне. Я не уверена, что Ваше поведение не изменилось бы, если бы я приходила к Вам, напудрившись, в шёлковом белье розового цвета...
-- Почему вы думаете, что моё поведение было бы совсем другое? -- поспешно прервал он.
-- Потому что... было бы другое... Я знаю, что Вы не прочь подразвлечься.
-- Кто Вам сказал, что я любитель подразвлечься?
-- Никто, мсье... но вы, мужчины, все на один манер...
-- И женщины тоже. Вы ничем не лучше нас. Более того -- женщины гораздо развращённее мужчин. И гораздо хитрее. А так как женщины, как правило, ещё и гораздо глупее, то они и стоят гораздо ниже мужчин.
Всё это он проговорил быстро, не останавливаясь, точно торопясь высказать свою мысль. Глаза его вспыхнули, и с минуту мы смотрели друг на друга как два врага.
Страшная усталость охватила меня...
-- Ну, я не буду вам противоречить: думайте, что хотите, -- машинально ответила я... <...>
А он, как будто успокоившись, взял лист бумаги.
-- Я дам вам лекарство, облатки -- и быстро начал писать, покрывая бумагу своим мелким, бисерным почерком. Я сидела молча и смотрела на его правильно очерченную голову с прямым профилем.
-- Вот, это вы будете принимать в течение десяти дней, а потом -- микстуру, а после десяти дней вы приходите...
-- О, нет, нет, мсье, я больше не приду, -- быстро прервала я его. Мне стало уже невыносимо слышать его слова... эти лживые слова... -- Да, я не приду больше. Зачем? ведь у вас нет времени. Вы должны сдавать свои экзамены....
-- Экзамены? Но для интернов они ничего не значат, это -- пустая формальность. Я занят другой работой... Вот... Он взял огромный толстый том, раскрыл его и показал свою фамилию среди многих других.
"Dermatologie" -- прочла я заглавие крупными чёрными буквами.
-- И ещё это,-- добавил он, взяв со стола корректуру... Подав руку, я простилась. Он проводил меня до дверей.
И, уходя, я почувствовала, что не увижу его больше никогда... никогда.
И медленно сошла я с лестницы, и пошла по avenue d'Orleans, с наслаждением вдыхая свежий вечерний воздух.
Если б он знал -- сколько раз тихой летней ночью проходила я мимо его дома... если б он знал, если б он знал!
17 января, пятница.
На меня нашло какое-то отупение. Страдание дошло до высшей точки, и дальше идти некуда.
Я люблю человека чуждых убеждений, которому непонятны самые дорогие, самые заветные мои убеждения... люблю француза, с извращённым взглядом на женщину.
18 января, суббота.
Если нет сил для жизни -- надо умереть. Нельзя занимать место в этом мире, которое с большей пользою могут занять другие.
19 января, воскресенье.
Когда стрелка подошла к часу, -- я машинально пошла в Брока. Мне стоило страшного усилия, чтобы разговаривать спокойно с мадам Делавинь. Потом прошла к Анжеле. И та, болтая обо всех новостях, происшедших в госпитале, сказала:
-- А между прочим, знаете? Месье Ленселе женится на родственнице доктора Д., на племяннице его жены. Очень хорошенькая, воспитывалась в монастыре. Очень его любит и ревнива страшно. Уже и теперь забрала его в руки... Теперь он далеко пойдёт!..
Я досидела до конца приёмного часа. И пошла домой.
На душе вдруг стало как-то покойно...
Что-то умерло во мне... Да я сама больше не живая.
Я прожила на свете целую четверть века и ещё два года... срок достаточно долгий для такого бесполезного существа.
Сколько ошибок сделала я в жизни! И кажется мне, что вся моя жизнь была одной сплошной ошибкой, бессмысленной загадкой, которую пора, наконец, разрешить.
Я и решаю... раз навсегда...
Кто пожалеет меня?
Те немногие интеллигенты, которых я знала. Но они, вечно занятые "принципиальными вопросами" или собственной личной жизнью, -- никогда глубоко не поинтересовались моею душою, моим внутренним миром... Они не поймут и осудят... осудят беспощадным судом теоретиков, которые всё стараются подвести под определённые рамки.
Семья? Да разве она есть у меня? О матери и говорить нечего... Братья? Здоровые, жизнерадостные, ограниченные юноши, для которых я была как бельмо на глазу... Валя? У неё двое детей -- залог будущего, источник радостей, надежд и печалей, который скоро изгладит следы горя.
Меня пожалеют разве только бабушка, тётя и бедная забитая Надя.
Надя будет горько плакать над моей могилой, и никогда не поймёт, отчего это Лиза, которой, кажется, дано было всё, чего она хотела -- и на курсах была, и за границу поехала, и вела такую самостоятельную жизнь, -- отчего это Лиза вдруг покончила с собой... Бедная, милая сестра! авось, она выйдет замуж, и в новой жизни -- скорее забудет меня. А бабушка -- милая, наивная старушка! Она вместе с тётей будет с ужасом молиться об упокоении моей "грешной души", и, наверно, обе будут глубоко убеждены, что, не поступи я на курсы, -- всё было бы иначе, что всё это последствия курсов...
Да ещё искренно пожалеет обо мне бедный Андрэ. Мне жаль его, я всё-таки любила его... немножко... и его любовь доставила мне несколько хороших минут в этой жизни... Спасибо ему!
А Кларанс? она будет рассказывать своим друзьям убеждённым тоном, что я возвращусь в этот мир в другом виде, и, пожалуй, увидит меня на дворе... <...>
Всё готово. Письма написаны.
Я отворила окно. Стоит холодная зимняя ночь. Как хорошо, как тихо кругом. И страшно мне кажется, что завтра в это время я уже не буду существовать. Страшно... Чего я боюсь? Боюсь перешагнуть эту грань, которая отделяет мир живых от того неизвестного, откуда нет возврата...
Если бы он мог быть моим -- моя измученная душа воскресла бы к новой жизни, но этого быть не может -- следовательно, незачем и жить больше...
Но если выбирать между этой жизнью, которая вся обратилась для меня в одну страшную тёмную ночь, и этим неизвестным... жить? -- нет, нет и тысячу раз нет! По крайней мере, покой и забвение... их надо мне.
А долг? а обязанности по отношению к родине? -- Всё это пустые слова для тех, кто более не в силах быть полезным человеком...
Родина, милая, прости...
И ты, любовь моя,-- прощай!
Последняя мысль -- о нём... на его родном языке... --
Soyez heureux autant que j'ai ete malheureuse... Будьте же счастливы в той же мере, что я была несчастна... {По мнению Александра Дьяконова, в отличие от первых двух частей дневников, "Дневник русской женщины" писался сестрой как художественное произведение, предназначавшееся для публикации. В предисловии к изданию 1912 года он говорит: "Стремясь достичь наибольшей художественной выразительности, Е. А. пишет этот "Дневник" от начала и до конца в двух рукописях, неоднократно изменяет и дополняет повествование, переделывает заново многочисленные его эпизоды и пишет к ним варианты <...>. Кроме того, всё содержание "Дневника" -- в строгом соответствии с заранее составленным "планом". Этот "план" сохранился в бумагах писательницы -- и вот как обозначен в нём конец повествования:
"...Вопрос Анжелы, мой ответ. Ожидание 5 часов. Иду к нему. Разговор. Я ухожу и... не увижу его больше... никогда... никогда... Мне кажется, что всю меня отравили каким-то ядом. У меня нет больше сил жить. Иду в Брока. -- А знаете новость? monsieur Lenselet женится на родственнице д-ра Дрока... она очень его любит и ревнива страшно. Я ухожу. Мне больше ничего не остается, как умереть..."
И под датами 16, 17, 18 и 19-го января (1902 г.) именно так и написаны последние главы "Дневника русской женщины". Но даты здесь вымышлены, так как работа над второю рукописью -- художественно законченною -- идёт непрерывно с мая до последних чисел июля (ст. ст.), т. е. до самого отъезда автора из Парижа на каникулы. Будто предчувствуя роковую близость смерти, Е. А. спешит кончить свою книгу и пишет её с лихорадочным рвением, непрерывно, страстно, работая не только целыми днями, но иногда и ночью до рассвета. В бумагах покойной сохранилась записка, где аккуратно, на каждый день ведётся подсчёт написанным "окончательно" страницам, и сделано приблизительное вычисление полистно, устанавливающее, что книга будет в "15 с лишком печатных листов, если печатать in--8°"".}
I