1

Вообще-то, углём Николай Лукич обеспечил себя на пару лет вперёд. Ему как пенсионеру и ветерану труда уголь полагался за полцены, и он уже несколько лет подряд заказывал по три тонны, в то время как сжигал в год менее двух с половиной. Таким образом, у него в сарае накопилось тонны три-четыре, и можно было годик вообще не покупать. Он так и собирался сделать, но тут, вдруг, официально довели, что ко дню Победы, таким как он, ветеранам, которым более семидесяти лет, администрация области расщедрилась выделить по три тонны угля совершенно бесплатно. От такого подарка Лукич, конечно, не отказался. Когда привезли этот уголь, за два дня до девятого мая, растроганный старик, за то что шофёр самосвала согласился не просто свалить его у забора, а завезти, на ещё не паханный участок, да так удачно опрокинул кузов, что образовалась аккуратная куча, с которой и делать-то больше ничего не надо, только сверху чем-нибудь накрыть, тем же большим куском целлофана… На радостях Лукич дал шофёру аж «стольник», за такую «ювелирную» работу.

Потом по этому поводу у него произошёл разговор с супругой Екатериной Васильевной, в ходе которого, он впервые за двенадцать постсоветских лет похвалил власть:

– Ишь, что деется… А мать? Три тонны такого угля, настоящий кузнецкий, антрацит. Это тебе не тульская зола, и всё за бесплатно. Коммуняки, вона, за семьдесят лет ни разу не выделяли чтоб задаром, а сколь мы на их гадов проклятых вкалывали почитай задарма.

– Да погоди ты старый радоваться, власть кака она ни есть, всегда своё не упустит. Ох, боюсь, что это, или ошибка какая, или опять за кого-то голосовать за это надо будет. Помнишь, как Брынцалов, за пузырёк бесплатного валокордина голоса тут себе собирал, – урезонивала мужа Васильевна.

– И проголосуем, да за три тонны угля за кого хош… этож… этож не пузырёк, за такое, почему ж не проголосовать. Не, эта власть хоть и тоже не больно хороша, но нет-нет, да и уважит, – держался своего мнения Лукич.

Не так уж много поводов для радости у людей в преклонном возрасте, а если он есть, так почему бы и не порадоваться. Впрочем, в сельской местности, если у человека имеется хозяйственная жилка, тяга трудиться, особенно предаваться радостям некогда. Это в городской квартире старик-пенсионер может целыми днями на диване лежать, да газеты почитывать, а здесь нет, здесь необходимо прикладывать постоянные усилия, иначе и жилище в негодность придёт, и огород зарастёт… или без топлива на зиму останешься. И тут тоже возрадовался Лукич не ко времени, сглазил. Где-то через полторы недели, только успели картошку посадить, на демонстрационной доске возле поселкового магазина появилось объявление, напечатанное крупными буквами, видимо специально для плохо видящих стариков. Васильевна по пути в магазин остановилась поболтать с товарками, те и поведали, что в объявлении прописано уточнение про тот самый бесплатный уголь. Оказалось, что бесплатным он является далеко не для всех кому его привезли, а только для ряда оговорённых категорий, а остальным его завезли по ошибке и им придётся уплатить за него по обычной ветеранской цене, то есть пятьдесят процентов от стоимости.

Лукича уязвило это известие, что называется, до глубины души. Вооружившись очками, он самолично поспешил к магазину и скрупулёзно изучил всё, что было написано в довольно длинном и путанном объявлении…

В первые годы двадцать первого века за семьдесят лет перевалили люди рождения двадцатых годов предыдущего столетия. На их долю выпали и коллективизация в детстве, и война в юности, налог на яблони в молодости, и несостоявшееся пришествие коммунизма в зрелости… А вот на старость пришлась смена общественного строя, вернее возвращение того жизнеустройства, что беспощадно низвергли за несколько лет до их рождения, с целью построения невиданного общества, где все станут одинаково сыты и счастливы. Как-то не задумывались тогда, что и о сытости каждый отдельный индивидуум имеет свои отличные от других понятия, и счастье каждому нужно своё, не совсем такое, или вообще другое, чем у всех прочих людей. Своего особого "колеса" не изобрели, вернулись к тому, чем жил весь остальной мир, к тому, чего старики на постсоветском пространстве, прожившие всю свою жизнь в "экспериментальном обществе", вовсе не знали. Николай Лукич тоже принадлежал к данному "экспериментальному" поколению, ибо родился в 1927 году.

Вчитываясь в объявление, Лукич с третьего-четвёртого раза всё же уяснил, что бесплатный уголь положен только Героям Советского Союза, Героям соцтруда, чернобыльцам, участникам Отечественной войны… Увы, Лукич даже участником войны не успел побывать, в сорок пятом его, восемнадцатилетнего могли бы призвать, но он всю войну мальчишкой протрудившийся на железной дороге, был той же дорогой соответственно "забронирован". Не имелось у него и прочих, означенных в списке отличий. Лукича, вдруг, обуяла такая злость… что он решил завтра же ехать в райцентр, в Управу и там со всем и всеми разобраться. Когда пришёл домой, начал спешно искать все имеющиеся у него льготные справки…

– Ты что, старый, куда собираешься? – тревожно осведомилась Васильевна.

– Собираюсь, – буркнул в ответ Лукич, складывая документы в целлофановый пакет.

– Никак из-за угля этого ругаться собрался? Да шут с ним… что у нас денег совсем нет? Ты пенсию получаешь, я пенсию получаю, продукты почитай все свои, дети на ноги поставлены… заплотим, – попыталась урезонить мужа Васильевна.

– Ни копейки за этот уголь я им, гадам, не заплачу. Я всю жизнь горбатился, а они кажный год по заграницам ездют, пуза греть. Вота им! – старик сложил свою огромную клешнеобразную ладонь в кукиш.

Васильевна лишь беспомощно всплеснула руками, поняв, что у мужа в мозгах возникло очередное завихрение и от этой блажи его уже не отговорить – за сорок с лишним лет совместной жизни не мудрено понимать друг друга не то что с полуслова, а с полувзгляда.

 

2

На следующий день Лукич, одев свой выходной пиджак, положил документы в портфель, оставшийся ещё от его дочерей, ходивших с ним в школу, а сейчас живших своими семьями в городах… Он походил на состарившегося мелкого сельского служащего, которому давно пора на пенсию, но его почему-то всё никак не могут проводить на заслуженный отдых. Лукич сел на электричку, доехал до райцентра. Путь в Управу лежал через рынок. Обычно на рынке он всегда «цеплялся языками» с кавказскими торговцами, но сейчас сдержался, лишь скользнув по их «сплочённым рядам» сумрачным взглядом. Он решил не расходовать здесь нервную энергию, предчувствуя, что в Управе придётся истратить её немало.

В Управе Лукич сразу занял очередь на приём в "социальный" кабинет. Здесь он бывал не реже одного-двух раз в год. В очереди в основном сидели бабки и молодые матери. Все стулья оказались заняты, но одна из молодок всё же уступила место старику, и Лукичу даже не пришлось скандалить из-за этого – нервная энергия опять сохранялась для "основного дела". Из кабинета через неплотно прикрытую дверь доносились возбуждённые голоса просителей и монотонно-спокойный инспекторши. Там "пробивали" путёвки для детей в санатории, летние лагеря, жаловались, что ни с того ни с сего перестали платить какую-то добавку к пенсии…

Где-то около двух с половиной часов Лукич сидел, словно прирос к стулу, ждал своей очереди. Он был опытный человек в подобных делах, ещё на станции сходил в туалет, что бы ни что не "отвлекало" и не могло помешать выстоять, высидеть, дождаться…

– О, старый знакомый. Сейчас-то, что у вас за дело к нам, опять пенсию посчитали неправильно? – такими словами встретила Лукича, сидящая за столом инспекторша.

Инспекторша женщина лет сорока, вальяжная, неторопливая, высокомерная. Она помнила этого старика по внешности, помнила его скандальный характер, но вот имени его не удосужилась припомнить – много их тут ходит.

В небольшой комнате располагались два стола и несколько шкафов. За вторым столом сидел худой тип лет тридцати с небольшим в очках – начальник, но тут же находился и ещё один… Этого молодого мужика, можно даже сказать парня, Лукич видел в этом кабинете впервые, хоть посещал его не часто, но регулярно. То, что он здесь не случайно можно было определить по его независимо-расслабленной позе, в которой он развалился на стуле чуть поодаль от инспекторши. В глаза сразу бросалась широкая физиономия и бычий загривок.

– Я… в общем… насчёт… это самое… угля… вот к вам, – как всегда, немного смущаясь вначале, покашливая в кулак, проговорил Лукич, в то же время без приглашения, основательно усаживаясь на стул напротив инспекторши.

– Какого угля? Опять вы нам пришли голову морочить!? – повысила голос инспекторша, памятуя сколько нервов ей испортил этот скандальный посетитель в свои предыдущие визиты.

– Ты, дочка, на меня не шуми, – у Лукича сразу улетучилась вся начальная скованность, он привычно ощетинился как еж перед опасностью. – Уголь нам тут завезли, объявили, что бесплатный. Мы, все пенсионеры, значит, обрадовались, вот новая власть не как коммуняки, о стариках заботится. А теперь, значит, что!? Теперь говорят за него платить надо. Это что же такое, насмехательство над старыми людьми… то бесплатно, то платно? Вот я и пришёл к вам, к начальству, стало быть, чтобы вы мне всё это разобъяснили. Для того вас тут и посадили и учили, и деньги платят, а не за то чтобы на старых людей кричать.

Все присутствующие в кабинете напряжённо воззрились на Лукича, мордатый перестал крутить брелок с ключами на пальце, начальник за своим столом, перебирать какие-то бумажки в папке.

– Ну хорошо, хорошо… поняла я, сейчас всё вам объясню, если, конечно, это вас устроит, – поспешила разрядить обстановку инспекторша, явно ждавшая от Лукича куда более сложного вопроса, связанного с пенсионными, или коммунальными проблемами. – Нашей вины в этой ошибке нет, поверьте. Уголь этот спустили для обеспечения не всех льготников, а только некоторых категорий. Но эти категории сначала не уточнили, ну мы и подумали, что для всех. Уточнение уже потом пришло, что бесплатный уголь только для Героев, чернобыльцев и участников войны, инвалидов первой группы. Понимаете? Насколько я помню, вы не участник войны и к другим перечисленным категориям не относитесь. Или я не права?

В кабинете воцарилась пауза, все ждали, что ответит посетитель.

– Права, дочка, права… к этим я не отношусь, но у меня полно всяких других льгот, и они все вместе разве не могут потянуть как одна из тех, что ты тут помянула, – негромко, но с металлом в голосе изложил свою точку зрения Лукич.

– Это так вы считаете, а мы нет. Если уголь вам завезли, то придётся за него рассчитаться, так же как за обычный, по пятидесяти процентов от общей стоимости.

– Э нет, так не пойдёт. Я вообще в этот год уголь покупать не хотел, его мне привезли без моей заявки, у меня и без него с прошлых годов много осталось. Я только потому и согласился его принять, что бесплатный… нет, я платить не буду, не должон.

Инспекторша поджала губы, сощурила глаза и стала наливаться краснотой, что помидор на грядке. Лукич, однако, не собирался вот так в лоб идти на конфронтацию. Он приехал не просто поругаться, а отстоять, доказать свою правоту, потому он, видя, что инспекторша готова "сорваться", в свою очередь поспешил перевести разговор в более спокойное "теоретически-разговорное" русло:

– А если нет у нас в посёлке участников войны… перемёрли уж все, и чернобыльцев нет. Зато я вот труженик тыла, все справки имею, в войну мальчишкой в мастерских вкалывал, паровозы чинил. Это что не в счёт? Я вот и грамоты принёс, – Лукич полез в свой школьный портфель.

– Да не надо мне ничего показывать, – всплеснула пухлыми руками инспекторша и, явно ища поддержки, оглянулась на начальника.

Но помощь подоспела не от начальника, а от мордатого. Он пружинисто встал, обнаружив немалый рост, и устрашающе развернув саженные плечи, выпятив выпуклую грудь, пробасил:

– Дедуля, ты что глухой? Тебе же русским языком объяснили, не положено… Всё, если у тебя больше вопросов нет, свободен.

И тут до Лукича дошло: за те несколько месяцев, прошедшие с его последнего посещения этого кабинета, здесь, видимо, случилось нечто, подвигшее здешних кабинетных сидельцев на всякий случай во время приёма держать что-то вроде охранника, вышибалы. Растопырив руки, будто собираясь обнять, поднять и вынести упрямого деда вместе со стулом, мордатый сделал шаг… Лукич вскочил бледный как мел, его ладони непроизвольно сжались в кулаки… О, эти кулаки, на них нельзя было не обратить внимания. Какие бывают кулаки у стариков… такие же, как они сами, маленькие, сухонькие. Правда, это от того что до старости, во всяком случае в России, в основном доживают люди мало занимавшиеся, или вообще не знавшие тяжёлого физического труда. Среди них, как это ни парадоксально, немало и потомственных пролетариев, тех, кто ходили в грязных спецовках, телогрейках, но каким-то непостижимым образом всю жизнь избегавших чрезмерных физических усилий. Но у тех, кто десятилетиями с малых лет тяжело и натужно вкалывал, да не у станка с программным управлением, а с ломом, лопатой, кувалдой, вилами, кто таскал брёвна, взвалив их себе на плечи, косил не газонокосилкой, а косой, пахал, сжимая рукояти плугов… Таких людей до старости доживало немного, но если доживали… У этих людей ладони почти у всех большие, "раздавленные", даже если от природы они и были не очень велики. У среднего роста, сухощавого Лукича ладони напоминали небольшие лопаты. И рядом с ладонями, по всему не часто державшего в руках какое-нибудь орудие труда, мордатого они произвели ошеломляющее впечатление. Вышибала, узрев эти устрашающие кувалды, перевитые набухшими жилами, как-то нерешительно замялся, не решаясь сделать второй шаг.

– Ты меня лучше не трогай… а то не ровён час я тебя тут же и убью, злости во мне столько за жисть набралось, что я это запросто смогу, – слова Лукича в напряжённой ауре кабинета прозвучали настолько веско, что мордатый окончательно растерялся и буквально застыл на месте.

Обстановку разрядил начальник:

– Эээ… товарищ… пройдите ко мне, пожалуйста, со своими документами. Я сам с вами займусь… попробуем разобраться. А вы успокойтесь и продолжайте приём, – обратился он уже к своим сотрудникам.

Лукич чуть порозовев лицом, подхватив одной рукой портфель, а второй справку, что собирался предъявлять инспекторше, поспешил вглубь кабинета, напоследок обдав недобрым взглядом мордатого.

– Так вы значит труженик тыла, в войну работали… Понятно, – поправил очки начальник, вчитываясь в первую из представленных справок. – Ну, а что у вас ещё имеется, какие документы, давайте всё сюда.

– Вот благодарности, трудовая книжка… с четырнадцати лет работать начал, пятьдесят два года трудового стажа, машинистом работал на тепловозе, одна благодарность от министра за предотвращение крушения поезда…

– Вы еще не забудьте сказать, что под судом были, – со своего места перебила его ехидным голосом инспекторша, – она хоть и пригласила следующую посетительницу, но не столько ею занималась, сколько прислушивалась к тому, о чём говорили Лукич и её начальник. Она давно "сидела" на своём месте и сейчас вспомнила весь "компромат" на этого регулярно её "достававшего" зловредного старика.

Начальник вопросительно смотрел, Лукич крякнул и нехотя, морщась словно от зубной боли, признался:

– Было дело… Соседка, царство ей небесное, хоть и нельзя про покойников плохо говорить, но стерва была ещё та. Донос она на меня написала… ещё при Хрущёве. Воз сена я из лесу привёз, ночью, корову кормить. А нам поселковым, кто на железной дороге работал, не разрешали совхозное сено косить. А там кругом одна совхозная земля, и сена-то взять негде больше было. А без коровы тоже никак нельзя, у меня ведь две девочки росли. Суд был, сено забрали, штраф и срок условный присудили.

– Это же воровство госимущества! – вновь со своего места взвизгнула инспекторша.

– Ты-то что знать можешь? Тебя тогда и на свете не было, какое воровство, у совхоза до тех лугов, где я косил, никогда руки не доходили. Я ж ту траву своими руками скосил, на телегу нагрузил и привёз. Времена-то поганые были. Всегда тех, кто работал ни за что мучили да обдирали, а тех, кто лодырничал прощали, с них чего ж взять, – не поворачивая головы, затылком к инспекторше, ответил на очередной "укол" Лукич.

– Ладно, это к делу не относится, – прервал эту "затылочную" дискуссию начальник. – Понимаете Николай Лукич, дело тут вот в чём. Никто не оспаривает то, что вы честно трудились все эти годы, что на вашу долю выпало много бед и страданий, но вы и нас поймите. Вот оно это распоряжение, – начальник откуда-то из ящика стола извлёк два листа сцепленные скрепкой. – Согласно нему бесплатным углём в этом году предписано обеспечить только лиц, которые мы вам уже перечислили: Героев Советского Союза и соцтруда, ликвидаторов чернобыльской аварии, нетрудоспособных инвалидов. Мы к величайшему сожалению ничего для вас сделать не можем. Да и потом… вы же сами сказали, что вам не нужен этот уголь. Вы же просто идёте на принцип. Не так ли?

– Так, – согласился Лукич. – Я не хочу считать себя хуже кого-то. Я не инвалид, но не раз мог им стать. И как героями этого труда становились, тоже знаю. Не лучше мово те герои работали, а и такие случались, что хуже, просто языком умели вовремя на собраниях и митингах хлестать. А я всю жизнь честно и молча работал, в активисты и начальство не лез, в партию не лез, на собраниях глотку не драл… Это вот на старости меня прорвало к вам ездить да права качать, а так я тихий был.

– Да мы вам верим, но войдите и в наше положение. Мы просто не имеем права… Впрочем, может у вас здесь какие-то ещё более весомые документы на льготы есть? Ну, чтобы нам хоть на что-то опереться, самим оправдаться, если что. А так, боюсь, того, что вы нам представили недостаточно, – начальник развёл руками.

– Не знаю… может эта, – Лукич подал ещё одну справку на официальном бланке.

– А что это… ну-ка… Так вы оказывается ещё и сын репрессированного, – глаза начальника под очками расширились от удивления. – Постойте, что-то я не пойму. Тут написано, что вашего отца осудили по пятьдесят восьмой статье. Он что был какой-то политический деятель, или местный руководитель?

– Какой ещё руководитель, обыкновенный неграмотный мужик, всю жизнь в земле ковырялся. В нашем роду никогда никаких командёров сроду не было. Всё время не мы, а нами командовали. У меня и дочери такие, хоть и институты позаканчивали, а всё одно не они, а ими командуют, – уже со злостью в голосе говорил Лукич.

– Он, наверное, как-то против колхозов выступил? – высказал наиболее вероятную версию начальник.

– Да нет, то еще до колхозов случилось в тридцатом годе, я ещё совсем малой тогда был. По дурости срок этот схлопотал. Упрямый очень был, – Лукич словно забыл где находится, и с увлечением рассказывал семейную историю, будто сидя на завалинке среди стариков и старух. – Тогда только электричество в нашу деревню провели. Станцию, значит, в Шатуре пустили, ну и на Москву линию потянули, а у нас подстанцию сделали и от неё решили деревню запитать. Ух, какая радость была, вокруг все сёла с лучиной да керосинками, а у нас электричество. Тут как раз коллективизацию начинали, ну и начальство решило мужичков к этому дело подтолкнуть, показать работу электроплуга. Дескать, в колхозах будут на таких плугах пахать. Изо всех сёл людей согнали на такой чудо плуг смотреть, который без лошади пашет. Показали, значит. Мужики и бабы те, конечно, стоят рты разинувши, а уполномоченный с району речь толкает, что Советская власть такая вот умная и заботливая, придумала электроплуг, чтобы крестьянину облегчение сделать, чтобы и безлошадные пахать могли, потому айда все скорее в колхозы записывайтесь, на этих плугах пахать. А мой батя к нему, уполномоченному этому, на трибуну тоже вылез. Тот думал, что благодарить будет за такую заботу. А отец всем с трибуны этой и говорит: не правда всё это, я такой плуг ещё в пятнадцатом годе видел, когда в австрийском плену был. Их, пленных там работать гоняли в какое-то имение, вот он, значит, там этот плуг и увидал. Уполномоченный как закричит на него, такой ты разэтакий, сам ты всё врёшь, контра, это советская рабочекрестьянская власть такой плуг выдумала, потому что только она о трудовом народе печётся. А батя упёрси, нет, как же это она власть ваша могла его выдумать, если я такой плуг видел, когда ещё в царской армии служил, и никакой советской власти и помину не было… Вот так и получил пять лет за антисоветскую пропаганду.

Лукич видя, что его внимательно слушают все присутствующие, удовлетворённо заулыбался. В кабинете вновь воцарилась неловкая пауза, даже пожилая посетительница, пришедшая по какому-то важному для себя делу, боялась нарушить тишину. Все, включая вышибалу, ждали, как поступит начальник – после столь увлекательного рассказа стало уже как-то неудобно отказывать старику, хотя и оснований для удовлетворения его просьбы тоже не было. Начальник с минуту помедлил, морща лоб, потом, вздохнув, с некоторым усилием принял решение:

– Вот что, Николай Лукич, давайте так поступим. Пусть этот уголь, будет для вас бесплатный. Мы тут вас как сына репрессированного оформим. Думаю, когда нас проверять приедут по этому поводу прикапываться не станут, что этой категории льготников нет в перечне. Только у меня к вам просьба, там у себя в посёлке, – начальник понизил голос, явно для того чтобы его не поняла посетительница, – никому об этом не говорите. А то ведь, знаете, если слух пойдёт, по вашим стопам тут человек сто как минимум придёт, и я тогда не знаю. Хорошо? Я вас очень прошу, Николай Лукич.

Лукич заверил начальника, что будет молчать как партизан на допросе, поблагодарил и в приподнятом настроении отправился восвояси. До электрички было ещё время, и он на рынке, в своё удовольствие поцапался с кавказцем, торговавшем овощами и ранней зеленью. На возмущённую реплику Лукича: "Почему дерёте так дорого, и зачем вообще сюда приехали?!", продавец, азербайджанец лет сорока огрызнулся, что если такие как он здесь торговать не будут, вся Россия с голоду подохнет. Лукич, в свою очередь, на весь рынок заорал в отместку:

– Да Россия даже тогда не подохла, когда в Кремль ваш Сталин пролез и наших отцов раскулачивал, а ваш сука Берия их арестовывал и в лагерях гноил, а потом красивых русских девчонок отлавливал и сильничал! Так что если вас сейчас со всех русских рынков турнуть, народ русский не сгинет, а вот ваши бабы с детьми точно с голоду передохнут!

Торговец страшно обиделся, тоже стал кричать, что он не грузин и ничего общего со Сталиным и Берией не имеет…

Лукич, теперь ещё и довольный, что испортил настроение "черножопому", пошагал к станции. Он почти сразу забыл о базарной перепалке, ибо с ещё большим удовлетворением вспоминал о разговоре в кабинете. "Ишь, молчи… Батя мой, вона, уполномоченного не испугался, правду всем в глаза сказал, а я, что тебя щенка испугаюсь. Как же, жди, приеду всё всем обскажу, пусть тоже свои справки собирают, вона у полпосёлка поди отцы и деды раскулачены были да высланы. Всю жизнь нас простых работных людей власть мордовала, обманывала. Нет, я молчать не буду…"