О переменах в станичной жизни "просигнализировал" факт очередной смены начальника гарнизона и приезд уполномоченного уездной ЧК.... Тихона Никитича арестовали в смурной дождливый день в самом начале июня. Много народа несмотря на непогоду вышло на улицу, чтобы проводить подводы на которых чекисты увозили бывшего атамана и казаков, принимавших участие в разгоне питерской коммуны летом 18-го и аресте коммунаров осенью 19-го. Вслед за арестованными на пароходах поехали их проведывать родственники. Домна Терентьевна, отведя корову к сватам тоже села на пароход. Она знала об отношениях мужа с Бахметьевым, потому по приезду в Усть-Каменогорск пошла к нему, в бывший Народный дом, где находился уездный ревком. Она хотела, чтобы Бахметьев помог ей добиться свидания с Тихоном Никитичем. Павел Петрович не стал с ней разговаривать на людях, а через доверенного посредника предложил встретится неофициально. При встрече он лишь развел руками:

  - Единственное, чем я вам могу помочь, так это дать немного денег. Даже привести вас к себе домой и накормить я не могу. Слишком велик риск, ведь вас могут узнать и тогда мне не сдобровать. И вообще... извините, как вас?... Да, Домна Терентьевна, никому не говорите, кто вы и зачем приехали. Я, конечно, как никто другой понимаю, что ваш муж оказал советской власти и мне лично много услуг, но чтобы все это использовать во благо Тихону Никитичу надо действовать крайне осторожно. Я вам обещаю, я сделаю все возможное. У вас в городе есть знакомые, у которых вы можете остановиться?... Ну вот и очень хорошо. Наберитесь терпения и ждите, больше ничего не остается...

  Но единственное, что смог сделать Павел Петрович, это самому навестить бывшего станичного атамана и передать ему теплые вещи, привезенные женой. В полутемной, с сырыми стенами комнате для свиданий они беседовали в последний раз, два немолодых, разумных, уважающих друг друга человека.

  - Крепитесь, Тихон Никитич. Судя по всему, расследование дела о расстреле коммунаров теперь уже не затянется, и суда долго ждать не придется. Есть люди, которые хотят превратить этот суд в нечто вроде грандиозного пропагандистского митинга, чтобы о нем узнали в самой Москве. Сами понимаете, на этом деле карьеру можно сделать. Но у вас лично, есть много смягчающих обстоятельств, которые, я думаю, помогут вам избежать смертного приговора. Вы, лично никого не расстреливали, и не отдавали такового приказа. Да, под вашим руководством летом 18-го разогнали коммуну, но то была опять не ваша инициатива, а приказ свыше. Ну, и должно помочь то, что вы агитировали казаков в пользу советской власти во время Большенарымского восстания, и содействовали проведению продразверстки. А вот вашему родственнику Степану Решетникову казни никак не избежать, у него "заслуг", аж на целых три расстрела. Но я очень надеюсь, что в сравнении с ним члены трибунала сочтут вашу вину незначительной, что конечно и есть на самом деле. Я же, увы, на решение суда никак повлиять не могу. Сам не очень крепко на своем насесте сижу. Надеюсь вскоре от греха податься отсюда подальше. Жена моя, она как предчувствует что-то и каждый день просит уехать поскорее, так что простите великодушно...

  Тихон Никитич за почти месяц сидения в крепости, при интенсивных допросах следователей... еще более осунулся, поседел, и внешне смотрелся совсем стариком... но голос по-прежнему был тверд и мысли ясные:

  - Не винитесь Павел Петрович. Спасибо вам за то, что пришли, за передачу, за участие... А мне... мне все едино, что там суд решит, тюрьма или расстрел. Ведь все одно в неволе долго не протяну. У меня ведь картечина, осколок маленький под лопаткой, еще с японской сидит. Никогда не беспокоил, а в этой сырости как набухает, и на сердце начинает давить. Лечить-то меня здесь все одно не будут, тем более операцию делать. Так что...

   - Удивляюсь вашему спокойствию Тихон Никитич... Да, вот еще, совсем из головы вон... Что еще просила супруга ваша передать,- Бахметьев оглянулся на дверь и заговорил почти шепотом.- Ваша дочь с зятем ей весточку передали. По данным полугодичной давности они в Китае, в городе Урумчи, живы и здоровы.

  - Ну слава тебе Господи, хоть с ними все хорошо... Хотя, какое там хорошо, ребенка не доносила, перебиваются на чужбине... Одна надежда, может там переждут все это. Как думаете, ваша власть, она надолго?- Тихон Никитич спрашивал совершенно спокойно, будто разговаривал с Бахметьевым как минимум в равных условиях, а не как заключённый с представителем власти.

  - Тихон Никитич...- укоризненно покачал головой Бахметьев.- Зря вы надеетесь, что советская власть временное, недолговечное явление. Ленин прямо сказал, что большевики пришли всерьез и надолго. Так оно и будет.

  - Надолго, это насколько?- облизнул сухие, потрескавшиеся губы Тихон Никитич.

  - Навсегда!

  - Позвольте с вами не согласиться, уважаемый Павел Петрович. Даже ваш вождь утверждает, что надолго, но вовсе не навсегда. А что значит надолго? Вы же понимаете, что в историческом масштабе даже сто лет не такой уж большой срок, а мне сдается, столько ваша власть не продержится...- бывший атаман закашлялся, вытер губы и выделившуюся мокроту, чистыми платком, который ему вместе с прочими вещами передал Бахметьев.

  - К чему весь этот разговор, Тихон Никитич? Даже если и сто лет... Вам не кажется, что и в этом случае вашим родственникам, чтобы не пропасть на чужбине лучше вернуться и повиниться? Не сейчас, попозже, когда страсти улягутся. Кстати, советую на суде держаться именно такого мнения. Ведь вас же спросят о дочери и сыне. И не стесняйтесь делать заявления, де полностью признаю советскую власть, никогда не выступал против нее с оружием в руках, сотрудничал с нею. Можете даже на меня сослаться и на Вальковского, не сомневаюсь, и он подтвердит, что благодаря вам удалось удержать усть-бухтарминских казаков от восстания. А еще лучше выступите с обращением к вашим землякам, ушедшим с белыми, с Анненковым, чтобы возвращались домой...

  Тихон Никитич слушал, и время от времени несогласно качал головой:

  - Нет, я такую ответственность никогда на себя не возьму, даже если от этого будет зависеть моя жизнь. Да, там им, конечно, тяжко приходится, но здесь, что их ожидает здесь? Здесь им не избежать допросов в ЧК, а я по собственному опыту уже знаю, что там сидят люди совсем не такие как вы, милейший Павел Петрович. Поэтому нет, увольте.

  - Ну вот, опять вы туда же, только худшее видите. Это то же самое, что видеть тень от солнца, и не обращать внимание на то, сколько благ несет его свет. А коммунизм - это солнце, будущее всего мира. Наша Россия покажет пример, проложит дорогу всему человечеству, докажет, что можно свалить владычество проклятого денежного мешка. А его свалить, ничего не жаль...- убежденно и проникновенно говорил Бахметьев.

  - И тех человеческих жизней, судеб, что без счета загублено в этой войне, и которых еще не мало будет загублено,- констатировал Тихон Никитич, глядя мимо собеседника, куда-то в угол комнаты, одновременно зябко ежась и подавляя позыв к кашлю.

  Бахметьев осекся. Помолчав, тяжело вздохнул:

  - Да... тут я с вами отчасти согласен, много лишней крови пролили. Ведь нам не у кого учиться, впервые в мировой истории за такое дело взялись, много ошибок, к сожалению, допускаем. Но все это ради того, чтобы построить такое будущее, где счастлив станет каждый, а не меньшинство, где не будет никакой эксплуатации. Эта кровь, она должна стать последней. Но совсем без крови нельзя... Понимаете?- глаза Павла Петровича горели, на лице было одухотворенное возвышенной идеей выражение, в которую он беззаветно верил.

  - Понимаю... Только вот таких как вы, что мечтает о счастье для всех, я среди вашего брата коммуниста больше не встречал ни одного. В основном они такие же, как большинство людей, мечтают о счастье для себя, или еще для своих родных, близких, детей. Поймите и вы, Павел Петрович, так скроены мозги большинства людей, и изменить это нельзя, это наследуется от родителей к детям. И счастье для всех - это невозможно, одному надо одно, другому другое. У трудолюбивого оно одно, у лентяя или вертопраха - другое, русскому хорошо это, киргизу - совсем другое. Мало кто хочет тяжело работать, а руководить, командовать, не откажутся очень многие. Но все одно, при любой власти большинство будет работать, а руководить - немногие. Всегда так было, так есть и так будет. Так стоило ли лить столько крови, чтобы вместо одних командиров, атаманов, генералов, царя, пришли другие, комиссары, всякие секретари, которые, в конце концов, окажутся ничуть не лучше прежних, а то и хуже? Это же... как сказать, что-то вроде бега по кругу... Я вам уже как-то говорил про это... это же дорога в никуда...

  - Нет, нет и нет!- Бахметьев встал со скрипучей табуретки, на которой сидел и заходил по комнате, успокоившись вновь сел.- Труд в новой России будет в радость, и никому не надо будет надрываться на работе. Всю тяжелую работу будут делать машины. Пройдет двадцать, самое большое тридцать лет и все изменится до неузнаваемости, так хорошо и радостно будет жить. И люди, люди станут другими, будет воспитан совсем другой народ, не станет ни бедных ни богатых, ни русских, ни киргизов, уйдут в прошлое все национальные предрассудки, все будут равны, все будут братья...

   Тихон Никитич внимательно посмотрел на собеседника и с искренним сочувствием спросил:

  - Неужели, вы действительно во все это верите?...

  Когда Тихон Никитич говорил Бахметьеву о том, что коммунисты в уездном ЧК совсем не такие как он, он прежде всего имел в виду Семена Кротова, единственного оставшегося в живых члена первого усть-каменогорского Совдепа. Кротов в новом составе уездного ревкома не смог занять столь любимой им хозяйственной должности. Скорее всего, прибывший вместо погибшего Малышкина новый начальник уездной ЧК не вник во все хитросплетения местных дел, и не был против привлечения в свой штат местного коммуниста, не обратив внимания на его более чем странное "сидение" на заимке в период всего колчаковского правления. Кротов отлично понимал, что ему необходимо восстанавливать свою пошатнувшуюся репутацию, и он поспешил отличится во время проведения продразверстки в уезде. Он так умело разыскивал спрятанный хлеб, что удостоился благодарности председателя ревкома. Потому, когда он попросился в ЧК, там ему сразу доверили расследование заговоров против советской власти. Семену вновь "засветила" карьера и он, быстро найдя общий язык с постоянно жаловавшейся в ЧК Лидией Грибуниной... В общем, Кротов буквально напросился на расследование этого дела, за которое большинство других сотрудников не выражали желание браться. В ходе допросов арестованных и ознакомления со следственными документами, долгих и обстоятельных бесед с Лидией Грибуниной, Кротов узнал и многое о деятельности, вернее бездеятельности руководителя уездного подполья... Видимо, Лидия очень надеялась, что Кротов в ходе расследования "выведет на чистую воду" и Бахметьева. Но она не учла, что у того и самого в этом плане "рыло в пуху", и он не решится в открытую выдвигать обвинение против нынешнего комиссара ревкома, хоть и не самого влиятельного. А вот, что касается расследования расстрела коммунаров, и подготовки обвинительных документов для суда, здесь Кротов "грыз землю". Ему позарез нужно было "громко отличиться", чтобы занять ответственный, весомый пост, ведь у него уже подросли дети, и их пришла пора куда-то пристраивать. И он сумел это сделать, подготовил и документы, и свидетелей, немало постаравшись для того, чтобы резонанс от этого суда получился громким, и чтобы приговоры вынесли самые суровые...

  Суд над казаками, участвовавшими в разгоне комунны в 18-м году, и расстреле коммунаров в 19-м, произошел в мае-июле 1921 года. Судили всех, кого удалось найти и поймать. Поселки Александровский и Березовский обезлюдели почти так же, как и те что принимали участие в Большенарымском восстании. Усть-Бухтарма в этом всеобщем разоре являла собой счастливое исключение, хоть и "ободранная" продразверсткой, но не сожженная, не униженная, и почти по прежнему многолюдная. Для уездной власти она стала надежным поставщиком зерновой, животноводческой и рыбной продукции. Но на суде это, конечно, в заслугу Тихону Никитичу не поставили. Бывшего станичного атамана Фокина, бывшего сотника Решетникова и еще двенадцать человек из расстрельной команды приговорили к расстрелу. Более трех десятков прочих участников тех событий приговорили к различным срокам тюремного заключения...

  Вскоре после суда Павел Петрович Бахметьев перебрался в Семипалатинск, где возглавил губернское бюро профсоюзов. Но и там пробыл недолго. В ходе расследования дела о расстреле коммунаров все-таки всплыли свидетельства о более чем странном поведении коммуниста Бахметьева в период колчаковской оккупации. Эти свидетельства из уездной ЧК попали в губернскую. Почуяв опасность, Павел Петрович связался со своими старыми товарищами на Урале и добился, чтобы его отозвали для партийной работы на родину...

  Не смогла прижиться в Усть-Каменогорске и Лидия Грибунина. Не оправдались ее надежды на то, что ее будут чтить и "двигать", как вдову расстрелянного председателя комунны. После отъезда столь ею презираемого Бахметьева оказалось, что за нее, образно говоря, и слова сказать некому. Новые руководители уезда всячески тяготилась ею. Сделав "икону" с мертвых коммунаров, они совсем не желали иметь рядом с собою "икону" живую. Лидия, не выдержав образовавшегося вокруг нее "вакуума", собрала детей и тоже уехала на родину...

  После приведение в исполнение приговора в отношении Тихона Никитича и Степана, в станицу приехала специальная комиссия для конфискации имущества казненных. Дом Фокиных описали и опечатали. Ермила, пытавшегося защитить хозяйское добро, скрутили и под конвоем отправили в Усть-Каменогорск. Многие из ревкомовских активистов надеялись, что лучший в станице дом передадут в личное пользование кому-то из них. Но новое волостное начальство распорядилось отдать его под клуб и избу-читальню. Основу книжного фонда, после соответствующей проверки составила библиотека бывшего станичного атамана и часть книг из библиотеки бывшего высшего станичного училища, переведенного в статус обыкновенной начальной школы. Преподавали в этой школе присланные из Усть-Каменогорска учителя, подготовленные на учительских курсах, организованных Павлом Петровичем Бахметьевым. К немалому удивлению многих, ни стариков Решетниковых, ни их хозяйства не тронули, если не считать, что Игнатия Захаровича вызывал приехавший из уезда следователь и полдня допрашивал. Старика под страхом немедленной ликвидации обязали докладывать в станичный ревком о всех известиях и письмах приходящих к нему из-за границы от второго сына-белогвардейца...

  Домна Терентьевна не на долго пережила мужа. После казни Тихона Никитича ей уже некуда было возвращаться. Ее приютила мать Романа Сторожева, вдова расстрелянного еще козыревцами хорунжего. Две женщины со схожей судьбой жили теперь одним, молились за упокой души мужей и ждали вестей от детей. Но жить ожиданием и молитвами пришлось недолго. Романа красные взяли в плен в Забайкалье, куда он отступил с остатками белый войск. На допросах выяснили, что он принимал активное участие в подавлении восстания в усть-каменогорской тюрьме. Судить его привезли в Усть-Каменогорск. Мать добилась свидания с сыном, рассказала, что у них в доме живет мать Володи Фокина. Роман поведал о сожжении большевиками эшелонов с тифозными колчаковцами, в один из которых они поместили находящегося в беспамятстве Владимира. Мать Романа не хотела об этом говорить Домне Терентьевне, но та внутренним, материнским чувством поняла, что та что-то от не скрывает... Не успев оправиться после казни мужа Домна Терентьевна, узнав об ужасной участи сына слегла, и в сентябре 1921 года скончалась...