Таможенный контроль в устьинском аэропорту оказался намного формальнее, чем в Домодедово. Рогожин с интересом осматривал зал ожидания, где не был более десяти лет, пытаясь уловить те новшества, что здесь, несомненно, должны были появиться после того, как Казахстан обрёл независимость, и Устье стало для России хоть и ближним, но зарубежьем. На первый взгляд вроде бы ничего не изменилось, но казалось, что здесь давно уже ничего не подновляли, не красили, не ремонтировали. Приглядевшись, Рогожин отметил и ещё одно существенное отличие от середины восмидесятых, когда он здесь оказался в последний раз, улетая на новое место службы в Подмосковье — в зале было необычно много казахов, едва ли не половина, и объявления делали сначала на казахском, а уж потом на русском языке.

То, что общественный транспорт здесь стал работать из рук вон плохо Рогожин почувствовал когда, обменяв в аэропорту рубли на тенге, более часа прождал автобус, и насилу добрался до города. В городе, казалось, всё осталось как в прошлом, что и составляло разительное отличие от Москвы. В глаза бросалось почти полное отсутствие иномарок, здесь, как и в советские времена было абсолютное засилье «Жигулей», «Москвичей», «Запорожцев», «ЗИЛов», «ГАЗов». Только всё это виделось сейчас в основном старым, грязным, дребезжащим, ревущим изношенными двигателями, хлопающим не отрегулированными карбюраторами. Вместе с неубранным, застарелым снегом и не сколотым льдом на тротуарах, растрескавшимся, разбитым асфальтом на проезжей части… — всё это делало некогда по советским понятиям богатый и зажиточный город, похожим на человека, которого болезни и старость застали врасплох. Неприятные впечатления, возникшие после непродолжительной прогулки по городу своей молодости, несколько сгладились, когда Рогожин без проблем устроился в гостиницу. В отличие от прошлых времён здесь было полно свободных мест и цена в сравнении с российской и прочей СНГшной, более чем божеская.

Рогожин приехал в командировку на одно из местных предприятий от московской фирмы, в которой сейчас работал. До распада Союза, это был процветающий оборонный завод. Сейчас он существовал в основном за счёт сдачи помещений в аренду. Это, конечно, не удивило Рогожина, к такому он привык, ибо видел повсеместно, как Москве, так и на всём постсоветском пространстве.

На заводе его ждали. В здании управления малолюдно и холодно. Рогожину приходилось бывать здесь в пору своей службы — он привозил сюда электронные приборы на ремонт. Тогда все три этажа здания буквально кишели народом, все куда-то спешили, носились с бумагами, кого-то искали, о чём-то хлопотали… Сейчас он шёл вслед за сопровождавшим его охранником и лишь эхо от их шагов гулко отдавалось в конце длинного коридора.

— Здравствуйте, я Рогожин Владимир Николаевич, представитель фирмы «Блок плюс» из Москвы, — назвался Рогожин, оказавшись в кабинете, где за письменным столом восседал полный, наполовину лысый человек лет пятидесяти в толстом домашней вязки свитере — в кабинете было довольно прохладно, и даже раскалённый докрасна обогреватель не поднимал температуру выше десяти — двенадцати градусов.

— Да-да… мы вас ждём, прошу, садитесь. Только вот раздеваться не предлагаю, сами видите, у нас тут с отоплением проблема… Я начальник отдела снабжения завода Сивохин Пётр Петрович. Вы в наших краях не впервые? — глаза хозяина кабинета как-то воровато бегали.

— Да, я здесь много лет служил в Армии и на вашем заводе тоже бывал.

— Ну и хорошо, значит гид вам не нужен. Уже где-то остановились?

— Да, с этим всё нормально, — Рогожин решил не уточнять, что он остановился в гостинице. Сивохин ему пока не внушал доверия.

— Небось, помните, какое тут у нас предприятие было… блеск… А сейчас вот разруха и запустение, — Сивохин тоскливо посмотрел в частично затянутое утренней изморозью окно, — несмотря на календарную весну по ночам морозы «давили» за десять градусов.

Рогожину показалось, что начальник снабжения тянет время, говоря обо всём, только не о конкретном деле, о котором руководителями завода и фирмы была достигнута предварительная договорённость, правда, чисто условная, на уровне телефонных переговоров.

— А вы значит сейчас в Москве?

— Да, работаю там, — ответил Рогожин тоном давая понять, что не желает развивать данную тему, так как в глазах хозяина кабинета читалась откровенная зависть. — Насколько я понял конкретно нашим вопросом будете заниматься вы лично, и потому хотелось бы сразу, так сказать, внести полную ясность.

— Вы, видимо, хотите выяснить, насколько я уполномочен вести с вами переговоры? — Сивохин натужно усмехнулся.

— Вот именно… Вы меня извините, но мой директор по телефону договаривался с вашим директором и я думал, что буду иметь дело с ним, либо… Если конечно вы им уполномочены…

— После того разговора наш директор вызвал меня, и я ему сообщил, что конденсаторов, которыми вы интересовались, у нас нет, — понизив почти до шёпота голос, сообщил Сивохин.

— Не может быть… Тогда зачем же вызвали представителя фирмы!? — Рогожин изумлённо взирал на начальника снабжения, не понимая, что всё это значит.

— Это я вас вызвал, без ведома директора… просто подсмотрел ваш факс и… А на проходной предупредил своих людей, чтобы, как только появится человек из Москвы сразу ко мне вели, а не к директору. Извините, я вам сейчас всё объясню… Дело в том, что сейчас во главе завода казахи, и директор, и его зам. У нас с самого развала Союза идёт национализация руководящих кадров. Вам это конечно без разницы, но понимаете, с ними вы всё равно каши не сварите, они же совершенно не компетентны, но ужасно подозрительны и тщеславны… Помурыжат и отфутболят, потешив свою калбитскую гордость тем, что русские из Москвы к ним приползли, а они им отказали.

— Я всё-таки вас не понимаю Пётр Петрович. К чему все эти разговоры в пользу бедных, если вы утверждаете, что у вас нет того, что нужно нам!? — всё более злился Рогожин.

— Официально нет, по документам они не проходят, но если поскрести, то можно и найти, — вновь заговорщицки понизил голос Сивохин.

— И сколько вы там наскребёте, грамм сто-двести? — пренебрежительно спросил Рогожин. У него возникло невесёлое предположение, что вся его затея, в которую он втравил своего директора, провалится, и командировку придётся оплачивать из своего кармана.

— Ну, это зависит от того, как мы с вами договоримся. Если ваши условия окажутся приемлемыми, то найти можно килограммов сто пятьдесят, — Сивохин с издевательской улыбочкой наблюдал как вытянулось лицо собеседника.

— Сколько!?… — не поверил Рогожин. — И это всё у вас нигде не числится!? Ну и ну… И как же это вам удалось… с бумагами то!? — он уже смотрел на Сивохина чуть не с восхищением.

— Вы не могли бы говорить потише… не в наших интересах, чтобы нас услышали, — предостерёг начальник снабжения чересчур бурно выражавшего свои чувства Рогожина.

— Ну, а всё-таки, поделитесь секретом, я ещё не разу не встречал, чтобы такое количество ценных деталей, шло «мимо кассы»? — уже тише вопрошал Рогожин.

— Никакого здесь секрета нет, я же говорил, нынешнее руководство не петрит, думают, раз завод стоит, так любой бывший обкомовец справится, деньги с арендаторов собирать. Ну, а таким как я старым работникам грех рот разевать… Я ведь здесь двадцать лет на снабжении, на складах знаю, где какая гайка лежит… Ну не я, так кладовщики мои. А бумаги… я какую хотите могу бумагу из любого дела и из любой картотеки изъять, или задним числом сделать. В общем, вам беспокоиться нечего… Давайте лучше займёмся подсчётами, — он встал из-за стола, подошёл к двери и запер её. — Какую цену вы предлагаете?

Рогожин на несколько секунд замер и спокойно, обыденным тоном произнёс:

— За зелёные, КМ пятые сто двадцать долларов за кило, а за коричневые, КМ шестые — сто.

Сивохин с улыбкой покачал головой:

— Владимир Николаевич, я знаю, что в Москве вы перепродадите зелёные не менее чем за триста, а коричневые за двести шестьдесят. Я также понимаю, что кроме вас я здесь никому такое количество конденсаторов не продам… Давайте не считать друг друга за идиотов. Вы согласны?

— Согласен, — слегка покраснел и опустил глаза Рогожин. — Назовите вашу цену.

— Сто пятьдесят и сто тридцать.

— По рукам.

Цена, предложенная Сивохиным, была более чем приемлемой, а учитывая количество товара, сделка сулила самое малое двадцать тысяч «зелёных» чистого барыша. Потому Рогожин согласился не торгуясь.

— Что ж, прекрасно… очень хорошо, — Сивохин, довольно потирая руки, ходил по кабинету.

— Надо всё-таки сначала посмотреть товар, взвесить, — Рогожин хотел полностью исключить возможность покупки «кота в мешке».

— С этим проблем не будет, люди, которые участвуют в деле, все заинтересованы. Так что не беспокойтесь… Есть правда тут ещё одна сложность, — только что сияющее лицо начальника снабжения омрачилось.

— Что ещё? — довольно грубо спросил Рогожин, подумав, что торг не кончен.

— Нет, нет, дело не в цене, не беспокойтесь … — тут же всё поняв, успокоил его Сивохин. — Это уж чисто моя проблема.

— Надеюсь, мы её преодолеем? — спросил Рогожин.

— Я тоже надеюсь…только боюсь здесь наскоком не взять, — недовольно морщил лоб Сивохин. — Есть тут у нас ещё один человек, кто знает о существовании этих конденсаторов… ну, кроме моих людей… Понимаете? Плохо то, что мимо него, ну никак не проскочить.

— А кто он?

— Главный инженер… Не поставить его в известность я не могу, он меня потом похоронит.

— А почему вы с ним раньше не согласовали? — удивился Рогожин.

— Я не был уверен, что мы с вами так легко договоримся, и вообще.

— Так чего тут думать, возьмите его в долю и всего дел.

— Тут не в деньгах дело.

— А в чём, он что казах?

— Да нет, русский, как и я старый заводчанин… А может вдвоём мы его скорее уломаем? Давайте так, сейчас у нас обед, а после я его приглашу, и мы попробуем прийти, так сказать, к консенсусу, — шегольнул горбачёвским канцеляритом Сивохин.

Главный инженер Глазков Виталий Сергеевич, оказался совершенно седым, худощавым мужчиной с бледным морщинистым лицом. Уяснив суть дела, он сразу же стал испепелять негодующим взглядом Рогожина:

— Так значит вы из Москвы… приехали с целью нажиться на халяву?!

— Сделка взаимовыгодна, у вас стоит производство и эти старые конденсаторы всё равно уже никогда не будут востребованы, — попытался урезонить его Рогожин.

— Да плевать я хотел на вашу выгоду. Я не согласен и не позволю…

На помощь Рогожину поспешил Сивохин:

— Подожди Сергеич, дело то стоящее. Действительно они у нас мёртвым грузом лежат, а по документам я всё что угодно списать могу, ты же знаешь… Неужто, будем дожидаться, пока эти калбиты прознают про них, и сами догадаются куда-нибудь толкнуть?

— А мне всё равно, но москвичам не отдам и тебе не позволю. Хватит, и так ползавода растащил со своей компашкой. Только попробуй… ты меня знаешь! — Глазков угрожающе потряс пальцем перед лицом мгновенно побагровевшего Сивохина.

— Это чем же вам так москвичи насолили? — с усмешкой осведомился Рогожин.

— Чем?! — Глазков резко повернулся к откинувшемуся на стуле оппоненту, в его сузившихся глазах плясало бешенство. — Вы… вы нас тут бросили… как собак… под калбитов подложили… хоть бы признали сволочи, а то ведь вид делаете, что нет миллионов русских, которых унижают все эти «хозяева страна»!.. Так нет, наших страданий мало, вам надо ещё что-то с нас поиметь!..

— Да брось ты Сергеич, при чём здесь человек-то, он, что в Кремле сидит что ли? Он же почти местный, служил здесь, обстановку знает. Тебя послушать, так вся Россия теперь виновата… Нельзя так, политика политикой, а дело делом, — Сивохин, несмотря на обидные высказывания в свой адрес старался выглядеть рассудительным.

— Нет… я не позволю… и не советую действовать в обход меня! Ты меня знаешь, я такое могу устроить, мало не покажется! — с этими словами Глазков покинул прохладный кабинет, хлопнув напоследок дверью.

По тому как скис Сивохин Рогожин понял, что дело дрянь.

— Неужто, к директору побежит? — спросил он упавшим голосом.

— Да нет, это исключено. У него есть другие возможности нам помешать… Вот что Владимир Николаевич, боюсь, вам придётся задержаться, пока мне удастся его уломать.

— Что-то я сомневаюсь, что такое возможно, и чем это он тут вам угрожал, мафия что-ли?

— Мафия не мафия, но кое— что есть… Он состоит в некой организации, которая борется за образование славянской автономии в Казахстане, — объяснил Сивохин.

— Тогда почему же он нам препятствует? — недоумевал Рогожин.

— Он на Москву в страшной обиде, просто ненавидит… Мне бы вас предупредить, чтобы вы спектакль разыграли, что де с другого места, не из Москвы приехали… Эх, от радости, что так быстро договорились, я совсем забыл о его аллергии на Москву.

— А чем она вызвана-то, аллергия эта?

— В прошлом году он со своими единомышленниками, борцами этими, черт бы их побрал… В Москву они ездили, просить официальной поддержки, моральной, а главное материальной. Собирались по телевидению российскому выступать, рассказать, как тут нас притесняют… В общем, планы наполеоновские, ну а на выходе пшик получился. Ваши главковерхи не захотели с Назарбаевым отношения портить и делегацию эту бортонули. Вот он с тех пор и бесится…

Автобусы ходили настолько плохо, что Рогожину пришлось идти пешком от завода до пункта междугородней связи. Он позвонил в Москву шефу, сообщил, о возникшей задержке, и о «клондайке», обнаруженном им на заводе. Получив указание не упускать «добычу» и оставаться в Устье сколько потребуется, он стал долго и упорно дозваниваться к себе домой в Подмосковье…

Позвонив на завод на следующий день, Рогожин узнал, что дело с места не сдвинулось. Оставалось выжидать и довериться Сивохину. Оказавшись совершенно незанятым, Рогожин пошёл бродить по городу, попытался навестить своих бывших сослуживцев, ранее осевших здесь, но никого не разыскал: по имеющимся у него адресам либо жили новые люди, либо никто не открывал. Временами у Рогожина создавалось впечатление, что вокруг лишь декорации того прежнего Устья, а на самом деле это совсем другой город. Он решил выяснить, насколько свободно можно приобрести обратный авиабилет на Москву, но агентства на прежнем месте не оказалось и пришлось ехать в аэропорт.

От аэропорта даже в пасмурную погоду хорошо просматривалась двугорбая гора. Сейчас её вершины были пусты — на них отсутствовали радары. Рогожину вдруг захотелось посмотреть на нынешнее Захарово, ведь от аэропорта до него всего несколько километров. Зачем? Он бы и сам не смог объяснить какая сила заставила выйти его на шоссе и остановить попутку.

Последний раз Рогожин приезжал сюда четырнадцать лет назад, и уже тогда село, как и вся область были приведены к «общему знаменателю» и ничто не напоминало об относительном благоденствии семидесятых годов. Сейчас упадок здесь казался ещё более ощутимым, чем в городе. Заколоченные нежилые дома встречались то там, то здесь. Некогда щегольский стеклянный фасад-витрина Дома Культуры неприятно серел грязной фанерой. Забор вокруг парка и та беседка… всё было разломано и растащено, по всей видимости, на дрова. Он пошёл в сторону, где когда-то располагалась рота. КПП, шлагбаума не было, от казармы и складов остались одни полуразрушенные стены. Пусто было и на площадке, куда свозилась отслужившее своё техника, только обрывки колючей проволоки на уцелевших столбах позванивали под порывами ветра с Иртыша. Казахстану оказалось не по средствам содержать здесь радиотехническую роту, да и не за чем.

Рогожин брёл по селу, подняв капюшон зимней куртки — пошёл мокрый снег. Ему встречались одни старики и старухи, безразличные, закутанные в затрапезные одежды, не обращающие на него внимания. Создавалось впечатление, что не только вся молодёжь, но и люди среднего возраста разом собрались и покинули село. Дом Кати, он сразу его узнал, тоже стоял заколоченный, закрытый ставнями и возле него, также как и у прочих нежилых домов, отсутствовала ограда палисадника. Рогожин смотрел на дом, возле которого он простился двадцать два года назад с Катей, полной надежд и замыслов, и подумал, что уже шестнадцать лет назад в этом доме не было радости, а сейчас нет и самой жизни.

— Вы случайно не домом интересуетесь?… А то он продаётся, — пожилая женщина в ватнике, пуховом платке и женских сапогах типа «прощай молодость» шла от соседнего дома.

— Да нет, — машинально ответил Рогожин, собираясь идти дальше, на шоссе, ловить попутку до города… но задержался. — Извините, вы говорите продаётся… А кто продавец?

— Как кто, хозяйка.

— А где она сейчас?

— В городе, в Устье живёт… А вы что, будете покупать? — женщина смотрела недоверчиво.

— Надеюсь, она недорого возьмёт? — вопросом на вопрос ответил Рогожин. — Вы не в курсе сколько, и в каких деньгах?

Деловые расспросы растопили лёд недоверия, женщина несколько растерялась:

— Я даже не знаю… вы уж сами у неё спросите, но, наверное, недорого, сейчас ведь покупателя днём с огнём не сыщешь. Но тенге, зверобаксы эти не возьмёт, это точно, лучше в долларах.

— Ну, а рубли российские как? — решил проверить авторитет российской валюты Рогожин.

— Ой… не знаю, вы уж сами с ней договоритесь. Вот я вам адрес дам, если хотите. Могу и дом показать, она ключи мне оставила.

— А хозяйку-то как зовут? — Рогожин внутренне весь напрягся, хотя внешне оставался совершенно бесстрастным.

— Мезенцева Екатерина Степановна.

— Хорошо, давайте адрес.

Он долго не решался войти в этот пятиэтажный дом, двор которого был заставлен старыми ржавеющими легковушками, а детская площадка превращена в свалку. Рогожин помнил эти дворы совсем другими, здесь устраивались конкурсы снежной скульптуры, заливались ледовые площадки, где пацаны гоняли шайбу, мечтая попасть в основной состав местной хоккейной команды «Устинки», а девчонки грезили лаврами чемпионок фигуристок… Как давно это было, где и чем сейчас занимались те уже выросшие мальчики и девочки? Не до хоккея и не до фигурного катания стало городу, некогда так удачно лавировавшему между Москвой и Алма-Атой.

Чего он ждал от этой встречи? Неужто, просто любопытство: как сложилась судьба той, что когда-то его отвергла, а потом явно жалела об этом? А сейчас… по-прежнему жалеет? Так или иначе, но что-то толкало его… В то же время, что-то и сдерживало: в качестве кого он заявится, что скажет? Ведь у неё уже взрослый сын, скорее всего новая семья. Будь Рогожин занят… но наступавшим вечером делать было нечего и ноги опять понесли его… по указанному адресу.

— Могу я видеть Екатерину Степановну, — чуть заметная дрожь в голосе выдавала волнение. Наверное, оно же обозначилось и на лице Рогожина, но полумрак лестничной площадки скрывал это.

— А вы кто… по какому вопросу? — нервной скороговоркой донёсся голос парня, не снимавшего цепочки с едва приоткрытой двери.

— Что?… Да нет, я … — Рогожин не знал, как представиться, и если бы дверь перед ним захлопнулась, он бы не решился позвонить ещё раз. Возможно, парень так бы и сделал, но тут к двери подошёл ещё кто-то, шумно шлёпая тапочками, и он услышал её голос… Конечно, голос несколько изменился, но это была она.

— Кто там? — спросила она сына.

— Не знаю, тебя спрашивают… мужик какой-то… надоели уже эти твои жалобщики.

— Ладно, отойди… Вам кого?

— Екатерина Степановна?

— Да, это я.

— Извините я…

— Кто вы и по какому вопросу?

— Я… Я Владимир… Рогожин.

Длившееся несколько секунд молчание показались ему вечностью. Чувствуя, что в него всматриваются, он невольно снял шапку и провёл рукой по вдруг повлажневшему лбу и поредевшим с лёгкой сединой волосам. Цепочка, звякнув, упала и дверь распахнулась.

Неосознанное желание вернуть мгновения того летнего вечера 75-го, даже зная метаморфозу произошедшую уже к 81-му… вот что незримым магнитом тянуло его сюда, в эту квартиру и всё, что он делал, вроде бы и не думая об этом: пробивал командировку, убеждал шефа… ездил в Захарово — всё это в конце концов делалось только ради этого.

Время обошлось с ней сурово. Впрочем, наверное, так показалось ему, ведь в сознании ярко отпечатался её образ того вечера. Возможно, для почти сорокалетней женщины она смотрелась не так уж плохо, но ему она казалась чрезмерно обрюзгшей, говорящей хриплым, как бы прокуренным голосом. В ней, казалось, нельзя было уловить ни единой черты той Кати. Он видел сгустки тёмно-синих вен на толстых ногах, шерстяные носки и шлёпанцы, а в памяти всплывали полные, но чудной формы икры, плавно переходящие в тонкие лодыжки и небольшие ступни в белых босоножках. Он видел сухие неопределённого цвета космы, а в сознании — она то и дело подносит руку к густым тёмным волосам, взбитым в высокую причёску… Он видел одутловатое, красноватое лицо, а сознание — тугие щёчки цвета спелого яблока. В ней даже не осталось бабьей рабочей мощи 81-го года… Она не ждала гостей, тем более такого гостя, и предстала в самом неприглядном виде, не успев даже переодеть повседневный халат.

Екатерина Степановна выглядела растерянной, суетливо пригласила в комнату, но там стоял настоящий бедлам: посередине на письменном столе возвышалась пишущая машинка, а кругом набросаны листы бумаги, газеты, обиходные предметы. Дверь во вторую комнату была плотно закрыта, но пару раз чуть приоткрывалась, — видимо сын подсматривал.

— Извините, здесь у нас беспорядок, пойдёмте лучше на кухню.

Стандартная советская кухня, не более пяти «квадратов», тоже не являла собой образец зажиточности и порядка, хоть здесь было достаточно чисто. Она захлопотала у газовой плиты, а он, присев на старый, облезлый табурет, по-прежнему не знал как себя вести, что говорить. Первой преодолела неловкость она:

— Вы, наверное, проездом?

— Да… опять в командировке, только теперь уже не в армейской.

— Отслужили?… Вы сейчас где живёте, у себя в Тверской области? — она всё помнила о нём.

— Да нет… Так получилось, что моё последнее место службы было под Москвой. Я туда как раз отсюда по замене перевёлся. В девяносто четвёртом под сокращение попал… ехать некуда, родители умерли… Так и остался в военном городке. Там хоть крыша над головой есть, а пенсию я, слава Богу, успел выслужить.

— К пенсии-то ещё и подрабатываете? — она бросала на него взгляды, тут же отворачивалась, продолжая колдовать над сковородкой, издававшей шипение и хлопки, похожие на выстрелы.

— На майорскую пенсию у нас сейчас не прожить. В фирме работаю, в Москве, снабженцем. Каждый день на электричке туда и обратно мотаюсь. Вот и сейчас по делам фирмы приехал, в Захарово случайно оказался, увидел ваш дом заколоченный, а тут как тут соседка, не хотите ли дом купить. Ну и адрес дала…

Барьер неловкости был окончательно преодолён, когда она накрыла на стол, а он достал бутылку московской «кристалловской» водки, которую вёз с собой на случай, если бы заводских пришлось «поить». Она не по-женски легко выпила первую рюмку, за встречу.

— Ну, как вы там живёте в России, в Москве, — хоть она всячески пыталась прикрывать рот, но он заметил, что и с зубами у неё не всё в порядке, и вновь память навеяла её белозубую улыбку, тот без единой щербинки жемчужный ряд на фоне пухлых сочных губ, которые ему так и не суждено было поцеловать.

— Да как всегда… кому-то хорошо, кому-то плохо, кто-то посерёдке. Аксиома жизни она во все времена одна и та же.

— Да нет… у нас тут эта аксиома не проходит, у нас всем плохо, — чувствовалось, что водка на неё подействовала, прежде всего на жесты и движения.

— Не может быть, кто-то выиграл от всех этих перемен и здесь, — возразил Рогожин.

— Почти никто… Калбиты не кавказцы, они и сами ни жить, ни работать в условиях рынка не могут, и другим не дают. У нас буквально всё развалено… предприятия, колхозы. Частное предпринимательство, если только оно не под патронажем вышестоящих калбитов, в полном загоне, фермерских хозяйств, как таковых, фактически нет.

— В общем-то, государственные предприятия и у нас все на боку лежат, — внес реплику Рогожин.

— У вас хоть для частников условия какие-то есть, а у нас… Калбиты все командные высоты захватили, русским предпринимателям палки в колёса ставят постоянно, а сами… ну вы и сами помните, какие из них хозяева…

О прошлом стали вспоминать после второй рюмки. Рогожин предупредительно осведомился сколько ей наливать, на что она, усмехнувшись, ответила:

— Не бойтесь, я не опьянею, лейте полную.

Действительно после второй, она даже как бы стала трезвее и начала рассказывать о себе:

— После окончания института я вновь замуж вышла и из Захарова перебралась к мужу, вот в эту квартиру. Он на титано-магниевом комбинате работал бригадиром спасателей. Ирония судьбы, но он меня старше был на целых девять лет. Тем не менее, жили мы хорошо, я ему была благодарна, как ни как с ребёнком взял. Потом на комбинате авария случилась, муж наглотался ядовитых газов, когда рабочих спасал, болел, высох как мумия и умер в девяностом году. А я до девяносто третьего в школе работала, больше не смогла… Не смогла калбитскую историю преподавать, Ермака с Анненковым бандитами именовать, а Амангельды Иманова борцом с колониальным режимом. Не смогла предков своих сибирских и семиреченских казаков с грязью мешать, а Абая, Мусрепова и Алимжанова, выше Пушкина, Толстого и Бунина ставить…

— Понимаю… Вам бы надо было попытаться куда-нибудь в Россию уехать. Тут же недалеко, в Барнаул, или Новосибирск.

— Многие у нас именно так и поступили. За примером далеко ходить не надо, мой брат вон с семьёй куда-то в Сибирь подался. Письмо прислал без обратного адреса, дом уговаривал продать… — Она умолкла, с ней буквально на глазах происходила какая-то перемена, будто из неё, как в голливудских фильмах, лезло наружу совершенно другое существо. — Нет… я отсюда никуда не поеду, это земля моих предков, — она вдруг заговорила с угрожающей твёрдостью, и стало очевидным, что водка всё-таки на неё подействовала.

— Подумайте о сыне.

— Я и так… Знаете, Володя, сколько я усилий приложила, чтобы его в калбитскую армию не призвали. Но бросить свою землю, отдать им её… Если бы я была мужиком… В Приднестровье горстке русских удалось отстоять свою землю и не пойти под молдован, а нас здесь больше шести миллионов и мы подчинились калбитам, позволили низвести себя до нации второго сорта?… Нет, мне просто стыдно за своих земляков, — её лицо выражало крайнее негодование.

— А вам не кажется, что всё дело именно в казахах? Я ведь тоже знаю их не понаслышке.

— Ну и что за «батырские» качества вы в них увидели? — с усмешкой спросила Екатерина Степановна.

— А вы сами, неужто?… Они же очень терпимы, понимаете, терпимы к любому другому народу, с ними можно сосуществовать, по-человечески общаться… Вот вы говорите, они не кавказцы, да я бы, ей богу, с казахами дело предпочёл иметь, хоть они и не такие предприимчивые, — убеждённо говорил Рогожин.

— А подчиняться этому грязному быдлу, терпеть от него унижения вам не приходилось?

— В вас говорит ненависть, вы им простить не можете… Я вас понимаю, но поверьте, я сталкивался со многими нациями бывшего Союза и более незлого народа найти трудно. А насчёт унижений… Сейчас многие озлоблены, и месть вымещают на русских, кавказцы, прибалты, даже украинцы — все претензии предъявляют. И у вас такая же история… Только я уверен, до такого как на Кавказе здесь не доходит, я слишком хорошо знаю казахов. Хотя и они бы могли счёт предъявить, не меньше чем другие. Вон сколько их советская власть уморила в тридцатые годы, то ли два, то ли три миллиона, никто не считал… а в пятидесятые лучшие пастбища как Целину распахали, сейчас там ни урожаев, ни скота нет. А они, тем не менее, не озлобились всенародно, как те же чечены. Нет, здесь вы не правы, — подвёл итог своей тираде Рогожин.

— Володя, многое из того, что вы сказали, я неоднократно слышала. Для этого достаточно включить наш алма-атинский телеканал, сутками мозги промывают. Только вот от вас этого не ожидала услышать.

— Но ведь это правда!

— Правда, это то, что здесь исконная русская земля, которую мои предки полили своими потом и кровью, и я всю свою оставшуюся жизнь буду продолжать бороться за отделение русских областей от калбитов.

— Катя, это же бессмысленно, здешние русские никогда не возьмутся за оружие, казахи не дают такого повода, и Россия не стремится вас присоединять, у неё и без того проблем по горло.

— Значит, создадим своё независимое русскоязычное государство, но народ, находящийся по сравнению с нами на низшей ступени развития не будет диктовать нам свою волю, — как заклинание тихо проговорила Екатерина Степановна.

— Диктат ведь осуществляет не народ, во всяком случае, казахи на такое не способны, а националистически настроенные чиновники, — раскрасневшийся Рогожин устало повернул голову к вдруг резко зашипевшей сковородке, на которой что-то разогревалось.

— Ой, господи… совсем забыла… пироги сгорели… Слава богу, кажется немножко… — она сняла дымящуюся сковородку и стала выкладывать пироги на тарелку гостя.

Рогожин, стараясь не обжечься, принялся есть. И тут его словно осенило:

— Так вы, наверное, в какой-то политической организации состоите?

— Надеюсь, вы не станете доносить на меня, — она улыбнулась. — Как вам пироги, не сильно пригорели?

— Что?… А… нет, очень вкусно, спасибо.

Он взглянул на неё и тут же отвёл взгляд — огоньки злобы в её глазах вкупе с одутловатостью и нездоровым румянцем лица делали её улыбку весьма зловещей. Она заметила и не стесняясь спросила:

— Ужасно я выгляжу?

— Да все мы уже не в том возрасте, — попытался уклониться Рогожин.

— Говорят, что внешне я напоминаю вашу Новодворскую. Неужто и в самом деле?

— Ну что вы Катя, таким бесполым существом надо родиться, а вы… вы же были просто потрясающе красивы, и извините, аппетитны, — Рогожину стало неудобно за некоторую несдержанность, и он поспешил перевести свои высказывания в иную плоскость. — Если вы на неё и похожи, то не внешне, а характером, непримиримостью, извините, упрямством.

Но Катя не обратила внимания на последние слова Рогожина, потому что покраснела явно от упоминания своей былой аппетитности.

— А вот вы и сейчас неплохо смотритесь, всё так же подтянуты, стройны, сразу видна офицерская выправка… Помните, я вам всё про разницу в возрасте талдычила. Представляю, как вы тогда возмущались. Даже вспоминать смешно. А сейчас я, наверное, просто старухой вам кажусь?

Рогожину не хотелось развивать эту тему:

— Что было, то прошло Катя.

— Действительно, не стоит ворошить. У вас то, как семейная жизнь?

— Да по всякому. Многие проблемы те же, что и у вас. Сына вот тоже от Армии спасали. Никогда бы не подумал, что мне, бывшему кадровому офицеру это придётся делать. Только вы своего от казахов, а я своего от Чечни. И вообще проблем выше крыши. Помните, в советские времена основная проблема была товары, а сейчас товаров всяких полно, зато с деньгами проблема. Соблазнов много, да и чужое богатство морально гнетёт. Насмотришься у нас там, в Подмосковье на эти терема и иномарки, а потом думаешь, не тому наше поколение всю жизнь учили, сейчас деньги надо уметь делать, а нас то этому как раз и не учили, — Рогожин невесело покачал головой, разлил водку и сразу без всякого тоста, словно заливая внутренний пожар, выпил.

— Что же у вас в фирме мало платят? — она не обращала внимания на свою полную рюмку.

— Двести долларов, а жизнь у нас дорогая, если не изловчишься, то особо не разбежишься.

— Для нас двести долларов это сказочная зарплата, — она, подперев голову руками задумчиво смотрела на Рогожина, — Как же мы всё-таки по-разному стали жизнь оценивать, не верится, что всего шесть лет назад в одной стране жили.

— Слушайте Катя, — Рогожин уставился в пирожок лежащий перед ним и словно до чего-то с трудом доходил, своим уже несколько отяжелевшим от водки умом, — вы случайно Глазкова не знаете, он тоже вроде в какой-то организации состоит типа вашей.

— Какого Глазкова… Виталия Сергеевича?

— Да, кажется он Сергеевич. Он на приборном заводе работает главным инженером.

— Совершенно верно. А откуда вы его знаете? — насторожилась Екатерина Степановна.

— Да вы не беспокойтесь, я его знаю постольку поскольку. Я ведь на этот завод приехал кое что для своей фирмы закупить и, представляете, именно он стал камнем преткновения. Вчера имел с ним неприятный разговор. Раскричался на меня, что де Москва вас бросила и тому подобное. В общем, теперь вся моя миссия из-за него под угрозой.

— Узнаю его, это он может… Неврастеник, весь пар в гудок выпустит, а толку ни какого. Это поправимо, я могу помочь вашему горю, — она неожиданно радостно заулыбалась, так что стала напоминать ту, прежнюю Катю — видимо, она искренне обрадовалась представившейся возможности чем-то быть ему полезной.

— Вы можете его попросить?! — встрепенулся Рогожин.

— Зачем просить. Я ему скажу, и он сделает всё, что нужно, — в её словах не было никакой рисовки, просто абсолютная уверенность. — Ну что звоним? Уже семь часов, он наверняка дома.

— Если это вас не затруднит, я даже не знаю, как вы ему объясните наше с вами…

— А никак, — она встала и прошла в прихожку, к телефону, достала откуда-то, из висящей на вешалке верхней одежды записную книжку, прошла в комнату и вернулась оттуда уже в очках, нашла номер в книжке. Сейчас она не смотрелась неловкой, тяжело передвигающейся немолодой бабой — это была обличённая властью начальница, готовая отдавать приказы подчинённым.

— Это квартира Глазкова?… Позовите Виталия Сергеевича… Это Мезенцева… Добрый вечер Виталий Сергеевич… Вчера к вам на заводе обращался некто Рогожин Владимир Николаевич… Откуда я его знаю, к делу не относится… В общем, слушайте, вы сделаете всё, о чём попросит этот человек… Я знаю, что он из Москвы… Надеюсь повторять вам не надо… Я, понимаете, я знаю его… Всё, сейчас я даю ему трубку, и он с вами переговорит…

Она поманила Рогожина и тот, буквально сорвавшись с табуретки, подскочил к телефону.

— Слушаю Рогожин, добрый вечер.

— Это Глазков… — последовало молчание, — Однако, вы жук… Как вам удалось выйти на Екатерину Степановну, если не секрет, — флюиды недоброжелательности Рогожин ощущал, будто они передавались по телефонному кабелю.

— Да никакого секрета, с Екатериной Степановной мы знакомы уже давно. А то, что она знает вас, я узнал чисто случайно, и она великодушно согласилась посодействовать.

— … Хорошо, приходите завтра на завод, — трубка загудела частыми гудками.

— Не знаю, как вас и благодарить, — растроганный Рогожин не мог поверить, что всё решилось так просто.

— Чего уж там. Это я вас должна благодарить, что не забыли, нашли, зашли. И потом, признаюсь, я не совсем бескорыстна.

— Вы так мне помогли, что теперь я перед вами в долгу. Не знаю чем я смогу быть вам полезен, но сделаю всё, что в моих силах, — уверял Рогожин.

— Володя, я право не знаю, как вас просить… В общем, вы совершенно правы, прежде всего надо думать о детях, вот и я хочу кое-что сделать для своего сына.

— Вы всё-таки хотите переехать? Что ж, я могу помочь. В Подмосковье можно и жильё найти и прописаться. Кавказцы вон валом валят, украинцы тоже, ну уж, а русским сам Бог велел. Вот только деньги…

— Вы меня не поняли, — довольно холодно перебила его Екатерина Степановна. — Я со своей земли бежать не собираюсь. Я о сыне, Павле говорю. Здесь его из-за меня травят, калбиты, а ещё пуще те русские, которые ради должностей и подачек окалбититься готовы. Он и так техникум был вынужден бросить, там его избивали. Я хочу, чтобы он образование получил в Москве.

— Ну что же, и здесь могу посодействовать, да и мой сын вашему ровесник. Сложность в том, что в государственный ВУЗ на бесплатное отделение сейчас не гражданам России попасть трудно. Другое дело на платное отделение, или в негосударственный ВУЗ, здесь никаких проблем, за исключением, конечно же, денег, — Рогожин развёл руками.

Они разговаривали уже в комнате, и вновь пару раз приоткрылась дверь из комнаты сына.

— Не думайте, что если я так живу, — она обвела рукой непрезентабельное убранство своей квартиры, то у меня совсем нет средств. Я конечно не миллионерша, но на сына деньги найду. Просто… понимаете, у меня почти никогда не было семьи по большому счёту… Ужасно, конечно, но что есть, то есть, я привыкла жить как на бивуаке… Ну ладно, об этом, наверное, не стоит. А что касается средств… Вы, конечно, и сами догадались по тому, как я разговаривала с Глазковым, что в своей организации я далеко не рядовой функционер, а организация наша хоть и носит полуподпольный характер, весьма и весьма влиятельна, фактически партия…

Примерно через час Рогожин походкой слегка нетрезвого человека направлялся к гостинице. Он не ощущал себя человеком только что решившим сложнейшие проблемы. На сердце, пожалуй, даже отчётливее чем раньше, давило осознание давней безвозвратной утраты. Только теперь он не сомневался, что тяжесть от неслучившегося, промелькнувшего в его жизни лишь мгновенным благоуханным дуновением, испытывает не только он. Он отчётливо понимал и то, что это ощущение уже не покинет его никогда.