ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ГЕНЕРАЛ ПАРИЖСКОЙ КОММУНЫ
Судебная расправа над Домбровским, инспирированная царизмом и подготовленная французской полицией, не состоялась. Однако в течение долгого времени его революционная деятельность была сильно затруднена, а моментами и вовсе парализована. В июле 1870 года, когда Домбровского вынуждены были вторично освободить из тюрьмы, политическая обстановка в Европе оказалась накаленной до предела: это был канун франко-прусской войны 1870–1871 годов. Правящие круги Франции еще до этого старались склонить на свою сторону общественное мнение и все те политические силы, которые можно было противопоставить юнкерской Пруссии. Правое крыло польской эмиграции бурно приветствовало эти заигрывания, так как готово было идти на любые комбинации, открывающие возможности для националистических спекуляций, с помощью которых обанкротившиеся деятели этого направления рассчитывали нажить себе политический капитал. Даже более умеренные круги были настолько увлечены начавшимся флиртом, что всерьез говорили о принце Жероме Наполеоне (Плон-Плоне) как желательном кандидате на престол будущей независимой Польши. Тот самый Беднарчик, с которым Домбровский полемизировал о судьбе Украины, разглагольствовал, например, так: «Только в нем, в принце Наполеоне, видим все мы предводителя, который в состоянии освободить край из неволи, под знамя которого встанет как народ, так и старая шляхта, голос которого будет слышен среди монархов Европы; после победы над врагами, верный принципам свободы, равенства и братства, он поведет народ дорогой благоразумного прогресса к его дальнейшему предназначению».
Остальные эмигранты тоже склонны были связывать те или иные свои надежды с надвигающимися событиями. «Малейшее нарушение европейского равновесия, — писала эмигрантская газета «Неподлеглость», орган Объединения польской эмиграции, еще в 1867 году, — для нас является уже бурей, способной очистить мир от враждебных стихий и воздвигнуть солнце свободы на нашем небе». Хотя предстоящая война была несправедливой и со стороны Пруссии и со стороны Франции, радикальная часть польской эмиграции симпатизировала последней. Не все они были склонны к идеализации «второй империи» во главе с Наполеоном III, но все рассчитывали на то, что сложившуюся обстановку им удастся как-то использовать для новой попытки восстановить независимость Польши.
Планы и расчеты левого крыла эмиграции полупили отражение в проекте, который Домбровский представил французскому императору еще до начала франко-прусской войны. Вот что говорилось в проекте: «В настоящей ситуации можно предвидеть войну. Франция, прикованная к Рейну немецкими силами, не сможет охранять свои интересы на востоке Европы, где Россия получит возможность напасть на Турцию для завоевания славянских земель. Поэтому восстание в Польше выгодно Франции и невыгодно России и Пруссии […]. Восстание на польских землях, которые находятся под властью России и Пруссии, приуроченное к началу войны, могло бы в значительной мере парализовать обе эти державы. Восстание, однако, возможно лишь в том случае, если французское правительство совершенно определенно выскажется за восстановление независимой Польши. Остатки гражданской и военной организации 1863–1864 годов могут стать базой будущего восстания. Остатки эти, правда, очень слабы на землях, занятых Россией, но довольно сильны в Галиции и особенно в Познани и Западной Пруссии (старые польские земли); в Восточной Пруссии имеется также много связей и складов разного рода в непосредственном соседстве от русской границы. Развивая эти остатки последнего национального движения в Польше и организуя одновременно новые силы (недостатка этих сил в нашей стране не будет — их нужно только разбудить), можно без всяких трудностей поднять все население польских земель. Особенно при некотором попустительстве Австрии».
Проект Домбровского в какой-то мере может служить примером революционной дипломатии, стремящейся использовать в своих интересах столкновения между враждебными силами. В проекте нет и намека на отступление от политических принципов, он требует, в частности, от французского правительства прочных гарантий независимости Польши вместо туманных обещаний, которые давались раньше. Но самое главное — в проекте речь идет не о вооруженной демонстрации, а об организации восстания, опирающегося на живые силы внутри страны, па остатки конспирации 1863 года, которая имела весьма демократический характер. Это сразу же должно было отстранить от руководства им деятелей «Отеля Лямбер» и гарантировать движение от опасности справа. С целью парализовать влияние Мерославского и его сторонников Домбровский внес в проект специальную оговорку. «Чтобы достигнуть намеченных в ней целей, — писал он, — не следует искать опоры в известных личностя с последней национальной войны, которые, заслуженно или незаслуженно, после поражения потеряли доверие в крае, которые совершенно чужды нынешним усилиям Польши».
Симпатии польской эмиграции склонялись на сторону Франции даже тогда, когда она была монархией. С сентября же 1870 года, когда после поражения французской армии при Седане Вторая империя рухнула под напором народного возмущения, эти симпатии распространились еще шире. Их реальным воплощением стала идея создания польского легиона во французской армии, который бы сначала участвовал в обороне Франции, а затем содействовал освобождению Польши.
Попытки создания легиона привели к усилению объединительных тенденций в польской эмиграции. При этом некоторые умеренные и правые деятели предлагали во имя объединения забыть различия в политических взглядах. Лидеры демократического крыла не соглашались на возрождение идеи универсальной, но политически аморфной эмигрантской организации. Позиции их здесь были близки, хотя, по-видимому, и не совпадали полностью. Существовали, в частности, некоторые различия между Домбровским, который занимал резко непримиримую позицию, и Врублевским, Который по временам проявлял склонность к компромиссам.
Рост объединительных тенденций вызвал к жизни Временную комиссию и так называемое Представительство польской эмиграции. Однако наиболее сильные эмигрантские организации, в том числе Объединение польской демократии, их не признали. В августе 1870 года от участия в Представительстве отказались избранные в него Гауке-Босак, Гейденрейх и Врублевский. Для характеристики состава и политической линии Временной комиссии достаточно сказать, что ее большинство признало возможным участие поляков только в войне с пруссаками; в случае же революции во Франции поляки, по его мнению, должны были заявить о своем невмешательстве в политическую борьбу.
Тем временем прусская армия, почти не встречая сопротивления, приблизилась к французской столице. Глава правительства Национальной обороны реакционный генерал Трошю считал войну проигранной и согласился бы на капитуляцию, если бы не боялся общественного мнения. Инициативу в организации отпора оккупантам взяли на себя народные массы, и прежде всего трудящиеся Парижа. Около полумиллиона человек вступило в батальоны Национальной гвардии. Однако предательская политика Трошю и ему подобных почти полностью парализовала эту огромную силу. Будучи профессиональным военным и горячо сочувствуя республиканской Франции, Домбровский отчетливо видел нависшую опасность, много думал над тем, как найти выход из создавшегося положения. Одним из результатов этих раздумий была памятная записка, адресованная в военное министерство Франции.
Записка содержала краткий, но очень четкий и емкий стратегический анализ хода войны и оценку создавшейся ситуации. Домбровский считал, что пруссаки могут и должны быть остановлены, что Париж должен энергично готовиться к обороне, опираясь на не занятые противником южные и юго-западные департаменты. В то же время он предлагал создать подвижные кавалерийские соединения, которые могли бы действовать на широком фронте севернее Парижа (то есть в тылу прусской армии) с целью нарушения коммуникаций и нанесения урона методами партизанской борьбы. «В данный момент, — говорилось в записке, — все пространство между Бельгией, Рейном и массой неприятельских войск могло бы без помех стать ареной партизанских действий». Для создания подвижных сил Домбровский предлагал использовать находящихся во Франции польских эмигрантов. «Польская эмиграция во Франции, — писал он, — представляет прекрасный источник для создания Партизанского корпуса: хорошие кавалеристы, отлично приспособленные к войне, засадам и стычкам, знающие В большинстве немецкий язык; если их экипируют как спаги и посадят на алжирских коней, то они готовы воевать за Французскую республику». Формирование корпуса и командование им Домбровский брал на себя.
Предложения Домбровского не получили поддержки французских военных властей. Причиной этого явилось прежде всего то, что речь шла о самоотверженной защите республиканского строя, а Трошю и многие его приспешники оставались в душе монархистами и тосковали о свергнутом Наполеоне III. Сыграли роль и соображения престижа: Домбровский своей запиской делал совершенно очевидной стратегическую беспомощность французского командования. После длительного молчания Вольскому изгнаннику дали понять, что в его предложениях не нуждаются.
Другой важный шаг польских эмигрантов, предпринятый в эти дни, заключался в опубликовании прокламации, которая была обращена к французскому народу через головы их своекорыстных правителей. «Наши ветераны польских восстаний, — говорилось в листовке, — организуются в легион для защиты Парижа. 200 или 300 юных польских волонтеров жаждут только одного — служить делу Французской республики, которое стало делом всего человечества. Пусть каждому из нас дадут по хорошему коню (их еще есть достаточно в Париже), саблю, карабин, штук шестьдесят патронов, хорошую карту и с полсотни франков карманных денег — и пусть позволят нам очистить окрестности Парижа от неприятельских разведчиков, а затем действовать в тылу немецкой армии. Кавалерия — излюбленный род польского войска, и именно у нас Пруссия заимствовала организацию своих уланов, которые причинили такой урон неискусным и влюбленным в свои традиции генералам.
Мы верим, что дело Парижа далеко не проиграно. Теперь Франции есть за что бороться, со славой умереть или победить».
Желающих последовать этому призыву нашлось вполне достаточно. Надо отметить, однако, что мотивы их действий далеко не были одинаковым^. Применительно к какой-то части польских эмигрантов можно говорить о далеких от политики чисто материальных стимулах: вступление во французскую армию давало им, а иногда и их семьям, средства к существованию. Для кругов, связанных с белыми деятелями из «Отеля Лямбер», речь шла о возможности укрепить контакты и заслужить доверие французского правительства с целью использовать то и другое при осуществлении тех дипломатических комбинаций, в результате которых они рассчитывали достичь независимости Польши, не прибегая к пугавшему их восстанию. Демократическое крыло польской эмиграции, а оно дало большинство волонтеров, связывало свое участие в воине на стороне Франции с перспективами развития революционного движения в Европе. Они отстаивали французские республиканские традиции от монархизма пруссаков; они выступали против одного из государств, являвшихся оплотом политической реакции и оккупирующих польские земли; они защищали страну, которая предоставила им политическое убежище и которая при существовавшей расстановке сил волей или неволей оказывалась среди держав, противостоящих реакционным силам в различных международных конфликтах, включая и те, которые возникали в связи с польским вопросом.
Что касается Домбровского, то руководившие им мотивы подробно изложены в одном из его писем Брониславу Воловскому — польскому эмигранту сравнительно умеренной ориентации, но противнику наполеоновского режима и активному участнику вербовки польских волонтеров для защиты Франции. «Ты хорошо знаешь меня, — писал Домбровский в сентябре 1870 года, — и тебе известно, дорогой Бронислав, что я имею достаточное военное образование и подготовку; тебе известно также, какое положение я занимал в крае, известно, наконец, что я был и остаюсь искренним республиканцем. Можешь поэтому заверить твоих политических друзей, что, не имея возможности здесь, на месте, отдать для пользы Республики ни мои знания, ни мои дела, я решился уже вступить в армию простым канониром для обороны стен Парижа. Я не могу сидеть сложа руки, когда идет эта борьба деспотизма против Республики, для меня Республика есть олицетворение дела свободы и человечности».
В результате усилий Домбровского и других руководящих деятелей эмиграции 380 поляков, проживающих в Париже, заявили о желании оборонять столицу Франции. Своим командиром волонтеры выбрали Гейденрейха, который когда-то вместе с Домбровским входил в революционный кружок офицеров-генштабистов в Петербурге, а затем был крупным повстанческим военачальником, действовавшим под псевдонимом «Крук». Сформировали три роты: одна из них в соответствии с предполагаемым вооружением была названа стрелковой, а две другие назвали по тем районам Парижа, в которых жили их бойцы, — монпарнасской и батиньольской. Командовать ротами было поручено бывшим участникам военнореволюционных кружков и восстания 1863 года Погожельскому, Рыдзевскому и Галензовскому.
Парижане приветствовали решимость польских эмигрантов сражаться на стороне Франции. Однако правительство ие согласилось на создание самостоятельных Вольских формирований: полякам было разрешено лишь вступать в батальоны Национальной гвардии по месту жительства. В Лионе тем временем при участии Воловского удалось достичь большего: 18 сентября 1870 года собрание жителей города приняло решение создать добровольческий франко-польский легион для партизанской борьбы, причем во главе его собравшиеся просили встать Домбровского. Тот с энтузиазмом встретил полученное известие и немедленно дал согласие командовать легионом. Но к этому времени Париж уже был окружен пруссаками и выбраться из него оказалось не так-то просто. Обе попытки Домбровского пересечь линию аванпостов окончились неудачей, причем оба раза его по указанию приспешников Трошю задерживали французские солдаты.
Часть своих злоключений Домбровский изобразил в письме к Воловскому от 9 ноября 1870 года. «Я ужо писал, — говорится в нем, — что решил поехать в Лион. Решение это не изменил и делаю все возможное для того, чтобы его осуществить. Уже два раза я пробовал прорваться сквозь прусские заставы, но оба раза был арестован не пруссаками, а французами. Хотя я имел паспорт и пропуск, меня по поскольку дней таскали с поста на пост. Сегодня только выхожу из тюрьмы, завтра с новым пропуском отправлюсь навстречу новым приключениям. Может быть, на этот раз я буду более удачлив; из первого же города буду телеграфировать…» В конце письма Домбровский сделал две характерные приписки. Во-первых, он заверил Воловского: «Рассчитывай на меня так, как будто я уже в Лионе, потому что рано или поздно я туда приеду, и делай все, чтобы обеспечить будущее формирование, которое нужно будет провести быстро и по-польски». Во-вторых, несмотря ни на что, выразил оптимистическое отношение к общей ситуации. «Положение вещей здесь, — писал он, — несносное, ибо все рассчитывают только на провинцию, не обращая внимания на громадные силы самого Парижа. Но будем надеяться, что все окончится хорошо».
Трудно сказать, к чему бы привел второй арест Домбровского, если бы не вмешательство знаменитого Джузеппе Гарибальди, руководившего в то время вербовкой волонтеров-партизан для французской армии. Гарибальди в соответствии с данными ему полномочиями утвердил Домбровского в должности командира франко-польского легиона в Лионе и послал военному министру Франции Гамбетте срочную депешу: «Гражданин! Мне нужен Ярослав Домбровский, живущий в Париже, на улице Вавэн, № 52. Если вы сможете отправить его ко мне на воздушном шаре, я буду вам очень признателен». После этого Домбровского немедленно освободили из тюрьмы. Однако из Парижа ему удалось выбраться не сразу.
Что касается 250 поляков, записавшихся волонтерами в Лионе, то командование над ними принял пока Титус Обырн — также бывший участник кружка генштабистов и повстанец 1863 года. К сожалению, и этому польскому формированию не посчастливилось. Во-первых, неудачным оказался командир, отличившийся бестолковостью и невероятным гонором. Во-вторых, французское правительство так и не послало легион его против пруссаков, а послало в весьма удаленные от фронта альпийские районы, где полякам пришлось до конца войны выполнять преимущественно полицейские функции. Домбровский попал в Лион, когда уже ничего нельзя было исправить. В результате он вынужден был отказаться от своего поста в легионе. «В моем понимании, генерал, — писал он Гарибальди, — существование польского легиона в находящейся под Вашим славным руководством Вогезской армии являлось подтверждением ничем не нарушимых прав Польши, и я был бы по-настоящему горд командовать таким формированием. Но легион без Вашего приказа перешел в другую армию и утратил политический характер. Поэтому я считаю своим долгом отказаться от принятия командования над ним. Мое сердце, генерал, разрывается в связи со столь несчастной судьбой Польского легиона, создание которого было всегда «мечтой для нашей страны».
В Париже Домбровский за время войны успел приобрести известность в политических клубах радикального направления и определенную популярность среди трудящихся. Именно поэтому, когда 22 января 1871 года была предпринята попытка свергнуть антинародное правительство, готовившее втайне изменнический мир с пруссаками, бланкисты, которые ее возглавляли, прочили Домбровского в начальники генерального штаба будущей революционной армии. Однако путчисты не получили поддержки масс и были разбиты. Вскоре после этого французское правительство подписало перемирие с пруссаками, приняв самые унизительные условия.
Проигранная война и торжество реакции очень угнетали Домбровского. Да и в домашних делах было немало трудностей: дороговизна достигла невероятных размеров, а у Домбровского было двое маленьких сыновей, жена снова ждала ребенка, здоровье ее было очень слабым. Сказывалась огромная усталость, накопившаяся за последние месяцы и годы. Все вместе привело Домбровского в состояние депрессии, которая сказалась в нескольких его письмах, относящихся к концу февраля — началу марта 1871 года. Одно из них сохранилось: оно помечено Лионом, датируется 28 февраля и адресовано дяде Домбровского — Петру Фалькенгаген-Залескому. Письмо написано под влиянием момента и полно вовсе не свойственного Домбровскому пессимизма. Но в нем очень живо описываются впечатления предшествующих месяцев, ярко рисуется порывистая, не знающая полутонов натура автора.
«К одним, — говорится в письме, — фортуна относится по-матерински, к другим — как злая мачеха. Для меня с некоторого времени она стала мачехой, особенно в эту войну, во время которой подлость, глупость и неспособность превзошли всякие пределы, когда авантюристы делали карьеру без всяких знаний и без какой-либо военной подготовки. Я бы мог тоже иметь обширное поле деятельности, но несчастье заставило меня остаться в Париже. За неделю до обложения города пруссаками моя жена была смертельно больна […]. Я остался в Париже, а когда здоровье жены улучшилось, то убедился, что в Париже ничего сделать не могу (господин Трошю поляков не любит и отстраняет от всяких должностей, на которых мы могли бы принести пользу), и решил выбраться за прусские аванпосты. Усилия мои ни к чему не привели. Выбраться было можно, но я встретил столько злой воли и глупости французов, что вынужден был сдаться. Сидел несколько раз в каталажке, однажды хотели меня даже расстрелять, несмотря на паспорт и пропуск. Легко понять, что в конце концов мне все это опротивело, тем более что каждая попытка требовала расходов».
Далее Домбровский указывал на те многочисленные недостатки в обороне Парижа, которые трудно было не заметить. «Я не мог молчать, — писал он, — наблюдая все это; взялся за перо и начал строчить один мемориал за другим. Мои записки потревожили сладкую дрему военного министерства, и мне было дано понять, что меня эти дела не касаются, что я иностранец и не имею права голоса. Я начал тогда писать в газетах и даже на основе всех моих мемориалов прочитал в одном из самых активных клубов доклад под заглавием «Трошю как организатор и главнокомандующий». Работа эта вскоре будет напечатана, и я буду иметь удовольствие немедленно преподнести ее вам…»
«…Пока я воевал пером в осажденном Париже, не зная даже, что делается на свете, — продолжает рассказ Домбровский, — Гарибальди назначил меня командиром франко-польского легиона, формировавшегося на средства города Лиона. Назначение это было не только следствием моих старых связей с Гарибальди. Главная причина заключалась в том, что Гауке-Босак, которому сначала было предложено командование легионом, заявил, что считает меня более способным к занятию этой должности».
Мирный договор в корне изменил обстановку и разрушил все планы Домбровского. «Мир, — писал он, — постыдный мир заключен, и это, может быть, даже к лучшему, не потому что Франция не могла продолжать войны из-за истощения своих материальных ресурсов, а потому, что ей недостает силы моральной, которая, как бы то ни было, составляет главную опору каждого народа. Вогезская армия, в которую входит польский легион, будет распущена […]. Не знаю еще, на каких условиях это произойдет, знаю только, что министерство […] очень плохо относится к нам, гарибальдийцам. Торгуются с нами о чинах и создают нам тысячи трудностей, хотя, клянусь богом и истиной, что во всей французской армии сейчас только здесь и можно найти несколько способных офицеров».
Заканчивалось письмо изложением ближайших намерений Домбровского. «Что касается меня, — заявляет он, — то я немедленно подаю в отставку. Я так подавлен всем виденным, так обманут во всех своих надеждах и мечтах, так сломлен этой ужасной драмой целого народа, полного вдохновения и самопожертвования, обладавшего огромными материальными средствами, которых было бы достаточно для восстановления мира и свободы во всей Европе, но деморализованного и бессовестно проданного горсткой мошенников и бездарностей, что решил навсегда отказаться от общественной деятельноси. Замкнусь в своей семье, буду для нее работать; воспитаю своих детей скромными и простыми людьми; научу их пренебрегать теми великими стремлениями, которые и в самом деле велики и прекрасны, но которые убивают человека физически и морально; постараюсь влить в них любовь к скромной работе и скромному положению, ибо только в этом заключается счастье, если его вообще можно найти на земле».
Человек действия, Домбровский, приняв решение, начал сразу же раздумывать над способами своего перехода к «обыденной» деятельности. «Есть у меня тут, — писал он дяде, — разные проекты, но об этом потом. Прежде всего добуду французское гражданство, на которое теперь-то уж я имею полное право, а потом, разобравшись, что можно сделать, буду просить Вас о совете».
Однако депрессивное состояние, вызвавшее мысли об отказе от политической деятельности, продолжалось недолго. Да и события принимали такой оборот, при котором Домбровский никак не мог оставаться в стороне от их развития. Незадолго до своего послания дяде Домбровский в письме Воловскому предсказывал: «В нынешней всеобщей разрухе, возможно, найдет себе опору будущая революция, которая наверняка не будет такой маленькой, как нынешняя». И предсказания эти вскоре начали сбываться.
Неуклонно нараставшая борьба трудящихся Франции против своекорыстной, изменнической политики правительства Тьера к весне 1871 года достигла предельного напряжения. 18 марта пролетариат Парижа восстал, сверг власть буржуазии и создал революционное рабочее правительство — Парижскую коммуну. Она явилась хотя и неполным, непрочным, но первым в истории человечества реальным воплощением в жизнь диктатуры пролетариата, неизбежность которой теоретически обосновали Маркс и Энгельс. Руководство Парижской коммуной, торжественно провозглашенной 28 марта и просуществовавшей до 28 мая 1871 года, делили между собой состоявшее главным образом из бланкистов «большинство» и «меньшинство», объединявшее преимущественно последователей Прудона. Отсюда те крупные политические ошибки в действиях Коммуны, которые в значительной мере обусловили как ее поражение, так и противоречия в действиях ее административных и военных органов. Среди руководящих деятелей Коммуны и среди рядовых коммунаров было немало участников Международного товарищества рабочих, что оказало определенное положительное влияние на ход событий.
Карикатура на генерала Трошю, автора плана, который отдавал пруссакам ключи от Парижа.
Домбровский, Врублевский и многие из их соотечественников горячо сочувствовали освободительным стремлениям французских трудящихся, имели друзей и политических единомышленников среди активных революционных деятелей Парижа. Кроме этого, они отлично понимали, что победа демократической и социальной революции во Франции улучшит условия для освобождения Польши, тогда как поражение восставших парижан непременно их ухудшит. Поэтому не приходится удивляться тому, что многие из них без колебаний оказались в рядах коммунаров. Что касается Домбровского, то он сразу почувствовал, что теперь его революционный опыт и военные знания непременно понадобятся, и не ошибся в этом.
На сторону Коммуны встало вообще много иностранцев. В последнем исследовании, затрагивающем данную тему, приводятся следующие данные о тех иностранных участниках Коммуны, которые предстали перед военным судом версальцев. Всего их насчитывалось 1725 человек из 35 тысяч преданных суду коммунаров. Больше всего среди иностранцев было бельгийцев; затем шли поляки и итальянцы. Исчерпывающего списка поляков — участников Коммуны пока нет; общая численность их достигала, как минимум, 400 человек.
Имеющиеся сведения показывают, что среди них самой многочисленной была группа участников восстания 1863 года. К этой группе относились, например, виленский подпольщик, сподвижник Сераковского и брат его жены Константый Далевский, литовский крестьянин Адомас Битис, командовавший когда-то повстанческим отрядом, повстанческие офицеры Розвадовский, Свидзинский, Рожаловский и многие, многие другие. По сословной принадлежности около одной трети поляков, участвовавших в Коммуне, были выходцами из дворянства (шляхты), но только десять человек из них происходили из помещичьих семей. Если говорить об источниках существования в эмиграции, то оказывается, что около 45 процентов зарабатывали физическим трудом (портные и сапожники, столяры и слесари, маляры, типографские рабочие, парикмахеры, фонарщики и т. д.). Из эмигрантских организаций наибольшее число коммунаров дало Объединение польской демократии. Около 50 будущих коммунаров так или иначе участвовали во франко-прусской войне.
Домбровский вернулся из Лиона в Париж между 48 и 24 марта. Сразу его пригласили на военный совет в Центральном комитете Национальной гвардии для обсуждения вопроса о задачах вооруженных сил Коммуны. Позиция, занятая Домбровским, не только подтверждает его полководческие дарования, но и показывает, что он отчетливо разбирался в Сложившейся ситуации, был гораздо более дальновидным и трезвым политиком, чем многие деятели Коммуны. Домбровский высказался за немедленную атаку Версаля, арест буржуазного правительства, роспуск потерявшего доверие страны Национального собрания и назначение новых выборов. Лишь некоторые участники дискуссии присоединились к Домбровскому. Пытаясь убедить остальных, он говорил: «Вы близоруки, вы видите не дальше, чем на два шага впереди себя… Раньше или позже, а бороться вам придется, но тогда будет уже поздно! Если же вы сейчас нападете на Версаль, вы будете хозяевами положения».
Предложение Домбровского, однако, не было принято. Контрреволюция получила передышку и, располагая огромными материальными средствами, пользуясь прямой поддержкой пруссаков, начала быстро наращивать силы: с последних дней марта соотношение сил непрерывно менялось в пользу версальцев. Запоздалая и неподготовленная попытка наступления на Версаль была предпринята только 3 апреля. Она закончилась поражением нескольких легионов Коммуны и гибелью двух ее выдающихся военачальников — Дюваля и Флуранса.
Накануне неудачного наступления Домбровский явился в ратушу, где помещались руководящие учреждении Коммуны, и заявил о своем желании вступить в Национальную гвардию. Известный многим видным деятелям, он сразу же был назначен командующим легиона, который формировался в Одиннадцатом округе Парижа. Приступая к исполнению возложенных на него обязанностей, Домбровский обратился к жителям округа со следующим лаконичным и красноречивым воззванием: «Граждане! По предложению гражданина Авриаля, члена Коммуны, военный делегат назначил меня командующим легионом. Рассчитываю на патриотизм и помощь граждан в моих усилиях по безотлагательной реорганизации на прочной основе отважных батальонов Одиннадцатого округа. Надеюсь, что эти батальоны никогда не перестанут служить опорой Парижской коммуны — зародыша Всемирной республики. Командующий XI легионом генерал Я. Домбровский».
Через четыре дня — 6 апреля — Домбровский был утвержден в должности коменданта Парижского укрепленного района. В первый момент это вызвало в нескольких батальонах Национальной гвардии протесты, которые были в значительной мере инспирированы снятым с этой должности прежним комендантом Бержере. Обосновывая свой выбор, Исполнительная комиссия Коммуны выпустила воззвание «К Национальной гвардии», в котором о Домбровском говорилось как о талантливом военном специалисте и самоотверженном революционере. Быстрому росту авторитета Домбровского содействовало, однако, не столько это воззвание, сколько кипучая энергия, с которой он взялся за выполнение своих обязанностей, глубокое знание дела и необыкновенная храбрость, проявляемая им при каждом появлении на передовых позициях.
Уже 7 апреля Домбровского видели на западной окраине Парижа в районе Нейи спокойно осматривающим аванпосты под интенсивным огнем противника. А через два дня он возглавил неожиданную атаку двух батальонов Национальной гвардии на Аньер, закончившуюся паническим бегством версальцев, захватом пушек и других трофеев. Адъютант Домбровского — Влодзимеж Рожаловский оставил следующее описание этой схватки: «Бой, длившийся до самой ночи, начался бомбардировкой позиции врага. После того как мосты были спущены, 70-й батальон в боевом порядке двинулся вперед. Поддерживаемый адским огнем форта Мон-Валерьен и других батарей, неприятель встретил наших солдат страшным ружейным огнем. Люди падали справа и слева. Наступил момент колебания, который мог оказаться гибельным. Тогда Домбровский с саблей в руке лично стал во главе батальона. Видя его в первых рядах, гвардейцы бросились в штыковую атаку с возгласом: «Да здравствует Коммуна!» Словно по мановению волшебного жезла, умолкла артиллерийская и ружейная пальба, и началась рукопашная схватка. 70-му батальону приходилось с боем брать каждый дом […]. После полуторачасовой схватки враг отступил в беспорядке […]. Упавшая было духом Национальная гвардия вновь воодушевилась и преисполнилась абсолютным доверием к Домбровскому».
Дружеский шарж на В Врублевского в газете коммунаров.
Самые разные источники единодушно свидетельствуют о военных дарованиях и личном мужестве Домбровского, о его популярности среди подчиненных. Даже военный делегат Коммуны в первый период ее существования — Клюзере, которого Маркс называл честолюбивым, неспособным человеком и «жалким авантюристом», отмечал достоинства Домбровского, в частности его необыкновенную энергичность. «За всю свою долгую практику знакомства с людьми, профессия которых быть энергичными, — заявлял Клюзере, — я мало встречал таких людей, как Домбровский, который довел свою энергию до крайних пределов». Другой современник событий писал: «Превосходный республиканец, исключительно честный и преданный делу человек, обладающий всеми необходимыми для настоящего генерала качествами, Домбровский имеет только один огромный недостаток: избыток смелости».
Член Коммуны и ЦК Национальной гвардии Жоаннар выезжал на участок, которым командовал Домбровский, в конце апреля 1871 года. В своем официальном отчете на заседании Коммуны он говорил: «Мы видели генерала Домбровского; и здесь я должен воздать честь истине и сказать, с каким поклонением гвардия относится к этому генералу. Он подлинно любим своими солдатами, они счастливы под его началом». Не раз коммунары жертвовали жизнью, чтобы спасти Домбровского. Об одном из таких случаев рассказал Рожаловский. 18 апреля Домбровский в сопровождении капитана Тирара, возглавлявшего его штаб и охрану, и еще несколько человек отправились на передовые линии осматривать батареи противника. Чтобы лучше видеть, ои встал во весь рост в просвете между баррикадами и едва не погиб от пули версальского солдата. Капитан Тирар заслонил его своим телом и умер, успев сказать только «Да здравствует Коммуна!» и пожать руку Домбровскому. Рассказав о подвиге своего предшественника на посту главного помощника Домбровского, Рожаловский восклицает: «Версальцы, где вы найдете у себя генералов, ради которых приносились бы такие жертвы, где найдете солдат, способных на такой подвиг?! Не ищите их, потому что не найдете. Только народ выдвигает таких людей!»
В числе крупнейших военачальников Коммуны был друг, единомышленник и соотечественник Домбровского Валерий Врублевский. Начало его деятельности в вооруженных силах Коммуны связано с любопытным эпизодом, о котором рассказывается в воспоминаниях участника событий Лиссагарэ. Один из членов Коммуны, знакомый с ним до этого, разыскал Врублевского, привел в военную комиссию и представил как человека преданного и обладающего большими стратегическими способностями. Когда в ходе разговора Врублевский изложил свой план действий, слушатели с удивлением обнаружили, что он слово в слово совпадает с тем, что недавно предложил в комиссии Феликс Пиа. В ответ на просьбу объяснить, в чем дело, Врублевский сказал: «Я несколько дней тому назад послал Феликсу Пиа свой доклад». Сначала Врублевскому не поверили. Но после того, как в кабинете Пиа был действительно обнаружен этот доклад, авторитет Врублевского поднялся очень высоко.
Еще в ходе восстания 1863 года Врублевский проявил себя незаурядным военачальником. Но лишь во время Парижской коммуны во всю ширь развернулись его военные дарования. Врублевский действовал все время в южном секторе обороны Парижа, левее Домбровского, который сражался в западном секторе (с севера и востока находились прусские войска, заявившие о своем нейтралитете, но фактически помогавшие версальцам). В конце апреля, когда вооруженные силы Коммуны были разделены на две армии, командующим первой из них, занимающей западный фронт обороны, оказался Домбровский, а командующим второй, действующей на юге, — Врублевский. Один из активных деятелей левого крыла польской эмиграции, Юзеф Токажевич, в корреспонденции из Франции от 12 мая 1871 года сообщал: «Врублевский очень энергичный. Домбровский — главнокомандующий. Руководство в руках поляков. Домбровский очень популярен у коммунаров: где бы он ни показался, раздаются крики: «Да здравствует Польша!»
Стараясь нарисовать живой образ генералов Коммуны и ради этого кое-где нарочито сгущая краски, Токажевич писал: «…Домбровский худой, низкий, бледный, имел прозвище Локетек; Врублевский на целую голову выше его, о нем не раз слышались восхищенные голоса женщин: «Прекрасен и сложен, как Аполлон» […]. Первый — светлый блондин с серыми, живыми, неустанно двигающимися глазами, а второй — темный брюнет с пронизывающе острым и горделивым взглядом…» Далее Токажевич пытается дать сравнительную характеристику особенностей военного дарования Домбровского и Врублевского. «В военном искусстве, — пишет он, — призванием и стихией является для первого оборона, для второго — наступление. Один сумеет спокойно умереть на последней баррикаде, другой должен победить в первой же шальной стычке или умереть. Один — олицетворение хорошо отработанных оборонительных приемов, машина сложнейших стратегических замыслов; другой (воспользуемся здесь словами Мерославского) «пламя редчайшего ума, обвивающее меч врожденного мужества».
Активный участник событий и историк Коммуны Дюбрейль отозвался о Домбровском и Врублевском как о знающих и храбрых офицерах, наличие которых изменило положение дел в Национальной гвардии. «С этими новыми офицерами, — вспоминал он, — Национальная гвардия по крайней мере не подвергалась неожиданностям и авантюрам, за которые до сих пор ей приходилось расплачиваться тысячами убитых и попавших в плен […]. Новые командиры умеют предвидеть опасность, комбинируют, маневрируют, сами ведут наступление, и солдаты могут сражаться, не ставя без пользы свою жизнь под угрозу». Характеризуя роль Домбровского и Врублевского, Дюбрейль подчеркивал, что они действовали, располагая весьма ограниченными силами. Он писал: «Домбровский, Врублевский и их помощники в самые важные дни имели в своем ведении не более 30–35 тысяч бойцов: 12–15 тысяч на юге и 15–20 тысяч на северо-западе. Под непосредственным командованием Домбровского бывало иногда до 6 тысяч бойцов, и, несмотря на непрестанные обращения к Коммуне, более значительных сил он никаким способом не собрал».
Вслед за Домбровским и Врублевским к коммунарам стало присоединяться все больше и больше польских эмигрантов, на сторону Коммуны вставали революционеры из других стран. Естественно, что многие поляки действовали при этом через Домбровского. К его содействию и помощи прибегали, однако, и выходцы из других стран, желающие встать в ряды коммунаров, в частности русские. В их числе был старый друг Домбровского — Озеров.
В предшествующие годы Озеров сблизился с Бакуниным и стал активным участником возглавляемых им анархических организаций, которые имели своих сторонников и во Франции, особенно в ее южных городах Марселе и Лионе. События франко-прусской войны, до мнению Бакунина, в первые же месяцы создали во Франции условия для революции. Дав своим сторонникам в Лионе директиву готовиться к выступлению, он в сентябре 1870 года поспешил приехать туда в сопровождении Озерова и польского эмигранта Валентин Ленкевича. Восстание началось помимо воли сторонников Бакунина, а попытки придать ему чисто анархическую окраску не увенчались успехом. Бакунин и его спутники вскоре вынуждены были бежать в Швейцарию. Для правительства Тьера они стали серьезными политическими преступниками, и их поездки во Францию были теперь сопряжены с большим риском.
Когда рабочие Парижа взяли власть в свои руки и создали Коммуну, русские революционные эмигранты высказали ей полное сочувствие, а некоторые из них встали в ряды коммунаров. На баррикадах Коммуны сражались Корвин-Круковская и Дмитриева (Томановская), активно помогал Коммуне Лавров — тот самый профессор Артиллерийской академии, которого Домбровский хорошо знал по Петербургу (позже он бежал из ссылки я поселился в Париже). Большинство русских эмигрантов находилось в Швейцарии, и пробраться в Париж через территорию, занятую версальцами или пруссаками, им было нелегко. Планы же у них были весьма серьезные, о чем свидетельствует, в частности, письмо Озерова к Лаврову от 8 мая 1871 года, связанное с поездкой русского революционера-народника Сажина (Росса), который отправился в Париж с этими планами.
«Наконец, — писал Озеров из Женевы, — хоть от вас получил известие о Россе, о котором с 23 апреля ничего не знаю. Известие вашего письма о том, что хотя при вашем посредстве удастся, быть может, Россу повидаться с Домбровским, утешило меня. От этого свидания я ждал (пока еще по необходимости жду) некоторых результатов, если Росс серьезно принял поручение, данное ему отсюда…»
И далее в письме излагается суть поручения, данного Сажину и его спутнику — поляку Ленкевичу: «Росс и Ленкевич должны были доставить Парижской коммуне (при посредстве Домбровского и Варлена) наш проект: как употребить революционные французские я иностранные сочувствующие революции элементы на помощь и поддержку Парижа… Наше предложение или, лучше, проект послан от имени целой группы интернациональных работников (конечно, в общих чертах, насколько позволял риск пересылки писанного документа), как решение съезда делегатов […]. Возможность призвать к содействию также иностранные и местные революционные элементы существуют в быстром создании партизанских отрядов…
В конце письма Озеров снова возвращается к своим надеждам на содействие Домбровского и сожалеет, что сам не поехал в Париж. Он пишет: «От Росса я получил все три письма, и ни в одном прямого ответа по поручениям (я много рассчитывал на Домбровского: 1-е, потому, что такого рода проект ему, как старому организатору подобных операций, должен быть симпатичен; 2-е, потому, что голос его в пользу этого предложения значил бы много перед Коммуной, и 3-е, то, что мы давно и хорошо друг друга знаем и испытали кое в чем)… Я жалею, и очень, что вместо Ленкевича я не мог поехать сам. Теперь иностранцу пробраться в Париж очень трудно, да и Росс пробрался каким-то чудом, как я узнал из письма его арестованного спутника-француза. В тот день и в том же поезде в Тоннер арестовали тридцать семь человек иностранцев, которых всех возвратили вспять… Что вы знаете о Париже, напишите!»
Точных сведений о том, встречался ли Сажин с Домбровским, у нас нет. Нет пока и подробных сведений о контактах Домбровского с Лавровым, несомненно имевших место как накануне Парижской коммуны, так и в ходе начавшейся вооруженной борьбы. Как бы то ни было, письмо Озерова лишний раз подтверждает, что революционеры различных стран знали Домбровского и считали его одним из наиболее влиятельных и энергичных деятелей Коммуны.
Версальские правители, вплоть до самых высокопоставленных, также не лишали Домбровского своего внимания. Понимая, что речь идет о крупном военном специалисте и незаурядном организаторе, версальцы всячески старались устранить Домбровского от активной деятельности в пользу Коммуны. Начали они с попыток подкупа. Отвратительный карлик Тьер, заявивший, что Париж будет покорен «дождем снарядов или дождем золота», и наводнивший город наемниками контрреволюции, не раз подсылал к Домбровскому своих агентов с предложением огромных сумм за сдачу версальцам каких-либо ворот укрепленной городской стены или за измену Коммуне в иной форме. Об одном из таких агентов — некоем Вейссе — Домбровский рассказывал своему адъютанту Рожаловскому следующее: «Первоначально я решил расстрелять этого негодяя, но затем я подумал, что было бы неплохо использовать это обстоятельство в наших целях. Я предложил Комитету общественного спасения вот что: если мне дадут двадцать тысяч человек, то, притворно приняв предложение версальцев, я впущу часть их в ворота Парижа, а затем окружу и уничтожу». План этот, поддержанный Врублевским и Росселем (последний сменил Клюзере на посту военного делегата Коммуны), был принят. Однако осуществить его не удалось из-за невозможности собрать в нужном месте достаточное количество бойцов и артиллерии; вместо 20 тысяч собралось только 3–4 тысячи бойцов, а вместо 500 орудий — всего 50.
Через какое-то время была предпринята еще одна попытка подкупить Домбровского. На этот раз сомнительную честь эмиссара версальцев взял на себя польский эмигрант Воловский, сотрудничавший с Домбровским при организации польского легиона в Лионе. После событий 18 марта Воловский оказался среди тех, кто старался не допустить своих соотечественников к участию в борьбе на стороне Коммуны. В Париж он приехал как журналист. «Прибывши на Вандомскую площадь, где был главный штаб Домбровского, — рассказывает Воловский, — я застал его садящимся на коня. Если хочешь го мной поговорить, заявил он, то поедем со мной в Нейи — будем иметь время для разговора». Длительная беседа происходила под почти непрекращающимся огнем версальцев. Вот как описал ее Воловский:
«Мы тронулись — я в повозке, куда мне велел поместиться Домбровский, он верхом на своем коне, окруженный эскортом из шести человек. Опасности начались, как только мы выехали за Триумфальные ворота: ядра падали по обе стороны от дороги […]. Жители либо уже переселились из этой части города, либо в подвалах ожидали окончания той братоубийственной войны, которую версальское правительство осуществляло с такой жестокостью против Парижа. Помимо воли мне припомнились раздававшиеся на всю Европу громкие протесты господина Жюля Фавра против предпринимавшихся пруссаками варварских обстрелов Парижа — «этой столицы цивилизованного мира, крупнейшего средоточия искусств и наук». И под звуки пролетавших время от времени снарядов, которыми засыпали город версальцы, я раздумывал над притворством человеческого рода.
Из этих раздумий меня вывел Домбровский.
— Посмотри, Бронислав, здесь ядра падают в трех шагах от нас. Ты, наверное, думаешь, что я пригласил тебя на этот разговор, чтобы мы оба уже не вернулись отсюда? Что касается моей особы, то меня снаряды не трогают: иду в самый огонь, рискую и чем больше высказываю презрения снарядам, тем больше они меня уважают. Так что и на этот раз с нами ничего не случится, если ты не прихватил с собой какого-нибудь плохого талисмана.
— Пропуск господина Пикара?!
— Ну, насчет него не беспокойся — осколок снаряда не посмеет повредить подписи его хозяина.
И как раз в этот момент неподалеку разорвалась граната, осколки пронеслись над нашими головами, но ни один не попал ни в нас, ни в наших спутников.
— Видишь, — сказал Домбровский, — мы здесь каждый день имеем такой праздник».
На полпути Воловский решил выпустить пробный шар.
«— Отошли немного вперед твою охрану, — попросил он, — чтобы поговорить наедине: Версаль предлагает тебе подкуп.
— Ко мне и к моей жене приходило уже достаточно таких посланцев самого разного калибра. Судя по тому упорству, с которым Тьер старается меня убрать — ибо и покушения на меня тут были, — я вижу, что наше дело в Париже обстоит не так уж плохо […]. Говорят, будто коммунары — это отбросы общества. А что ты скажешь о людях, которые прикрываются правом и справедливостью, но вместо того, чтобы атаковать и победить нас, прибегают к подлому подкупу и хотят вести войну виселицами и золотом […]? Если ты мне докажешь, что это честные средства, то я оставлю Коммуну и пойду служить Версалю…
— Ну и как? — выждав минуту, спросил меня Домбровский.
Я склонил голову, признавая, что ничего не могу возразить на его логичные рассуждения.
— Вот видишь, — сказал Домбровский, — я не такой, каким меня изображают. Ты знаешь, что я еще в Лионе хотел отказаться от общественной деятельности, но судьба привела меня в Париж. Единодушие, с которым парижане отвергают позицию Версаля, склонило меня к принятию командования над коммунарами. Пускай между членами Коммуны есть разные люди. Дело здесь не в людях, а в существе дела. Если бы я служил в армии такого преступника, как Наполеон, и получил бы генеральский чин, то меня прославили бы в Польше как человека великого […]. Так что, будь я честолюбцем, я пошел бы служить не Коммуне, а Версалю. Принял бы от версальцев самый скромный пост, а они наверняка повысили бы меня вскоре».
Подчеркивая, что сотрудничество с Коммуной является для него совершенно сознательным и единственно возможным выражением занимаемой им политической позиции, Домбровский не счел нужным скрывать от Воловского тех трудностей, которые он испытывал из-за неразберихи в высшем военном руководстве, из-за недостаточной подготовленности личного состава. Но выводы его от этого не изменялись. «Я имею все, — говорил он, — что нужно для ведения войны, недостает только морального духа. Но бойцы батальонов, которое были под огнем, очень быстро превращаются в настоящих солдат. Правда, создание батальонов идет через пень-колоду, иначе версальцы давно бы уж запели другую песенку. Знаешь ли ты, какие батальоны лучше всего идут за мной? Те, которые я водил в огонь несколько дней назад и половина которых осталась на поле боя убитыми или ранеными. Зато другая половина даст теперь изрубить себя на куски, но пойдет за мной в самое пекло. С ними я отбиваю атаки в десять раз сильнейших версальских войск».
Пропуск из Парижа на имя Бронислава Воловского, подписанный главнокомандующим 1-й армии Парижской коммуны генералом Ярославом Домбровским.
После предварительного прощупывания почвы Воловский приступил к выполнению возложенной на него щекотливой миссии. При этом, пользуясь положением близкого знакомого, он продолжал вести разговор в полушутливом тоне. Домбровского взбесила новая попытка подкупа, осуществленная к тому же через его соотечественника. Однако выдержка не оставила генерала Коммуны, и он облек свой ответ в довольно вежливую, хотя и резкую форму, вполне соответствующую тому тону, в котором шла беседа.
«— Знаешь ли ты, Ярослав, — сказал Воловский, — что я нахожусь в Париже с ведома версальского правительства? Оно хотело, чтобы я предложил тебе открыть ворота города для версальцев и арестовать членов Коммуны за вознаграждение, величину которого ты сам можешь указать, причем торговаться с тобой не будут. Я, разумеется, отказался от такой миссии.
— Благодарю тебя, — ответил Домбровский, — за нас обоих. Иначе ты поставил бы меня перед неприятной необходимостью арестовать тебя, как Вышинского, который за эту недостойную для поляка роль и до сих пор сидит в Шершмиди. Лучше поговорим о чем-либо другом. Что пишут в наших польских газетах?»
Воловский уехал ни с чем, но 12 мая он снова появился в Париже и предстал перед Домбровским.
«— Ну и что, злы на меня в Версале? — приветствовал меня Домбровский.
— Так злы, что если бы ты хотел, ты мог бы выехать по этому пропуску за границу. Любить тебя будут, но только издалека.
Домбровский взял из моих рук пропуск, прочитал его и, отдавая назад, показал на рукоятку своего палаша:
— Вот мой пропуск, можешь сказать об этом Пикару, Тьеру и всем его мамелюкам в Национальной ассамблее».
Разговор, таким образом, шел в том же полушутливом тоне. Но смысл его совершенно очевиден: Версаль снова предлагал подкуп, Домбровский снова отверг предложение.
Парижский пролетариат не ошибся, доверив Домбровскому исключительно важные посты в вооруженных силах Коммуны. Об этом лишний раз свидетельствует конец описываемого разговора с Воловским. Речь опять зашла о возрастающих трудностях обороны Парижа, о малочисленности сил и средств, которыми располагает Коммуна. Домбровский не отрицал, что дело идет к военному поражению.
«— А почему же ты не уходишь в отставку? — спросил Воловский».
Домбровский ответил так:
«— Поводов для этого у меня хватает, но весь Париж знает, что мне предлагали полтора миллиона франков за уход со своего поста, и все сказали бы, что я изменник. Такой славы я детям своим в наследство не оставлю. Разве некоторые не говорили уже и раньше, что я фальшиво-монетчик, шпион и бандит? Хотя знаю, что моя смерть не прекратит таких разговоров, я лучше сложу здесь свою голову».
В одном из разговоров с Воловским, цитировавшихся выше, Домбровский упоминают о тех покушениях на не-То, которые организовывали враги. Сколько покушений было всего — точно неизвестно, но не менее трех. Одно из них описано у Рожаловского. По его словам, однажды в помещении штаба Домбровского в замке Ла-Мюэтт появился неизвестный человек, который разыскивал генерала для какого-то разговора наедине. Охрана заподозрила его, и он был задержан. При обыске у арестованного оказались документы версальского полицейского агента и кинжал, с помощью которого он попытался убить конвоира и сбежать, но был заколот штыком.
Домбровский командовал Первой армией Коммуны и был комендантом всего Парижского укрепленного района. Совмещать две эти должности в условиях непрерывных ожесточенных боев, недостатка живой силы, оружия, боеприпасов, при наличии постоянной неразберихи и острых противоречий в военном руководстве было не так просто. Только Домбровский с его поразительной энергией мог держать в руках все нити управления, появляясь везде, где требовалось его вмешательство. Очень много времени и сил отнимали ежедневные переезды от штаба армии, располагавшегося на западной окраине Парижа, до резиденции коменданта на Вандомской площади и обратно. Каждая поездка требовала, кроме всего прочего, большого личного мужества, недостатка которого, впрочем, не ощущалось ни у Домбровского, ни у его ближайших помощников. В промежутке между тысячью неотложных дел генерал Коммуны выкраивал еще время, чтобы навестить семью, приласкать сыновей, подбодрить любимую жену, которая мужественно преодолевала приходившиеся на ее долю трудности.
Во время своих поездок по городу Домбровский не мог не замечать тех изменений, которые произошли во внешнем облике Парижа после 18 марта. Вот как описаны эти изменения Марксом: «Коммуна изумительно преобразила Париж! Распутный Париж Второй империя исчез. Столица Франции перестала быть сборным пунктом для британских лендлордов, ирландских абсентистов, американских экс-рабовладельцев и выскочек, русских экс-крепостей ков и валашских бояр. В морге — ни одного трупа; нет ночных грабежей, почти ни одной кражи […]. Улицы Парижа впервые стали безопасными, хотя на них не было ни одного полицейского […]. Кокотки последовали за своими покровителями, за этими обратившимися в бегство столпами семьи, религии и, главное, собственности. Вместо них на передний плац […] выступили истинные парижанки, такие же героические, благородные и самоотверженные, как женщины классической древности. Трудящийся, мыслящий, борющийся, истекающий кровью, но сияющий вдохновенным сознанием своей исторической инициативы Париж почти забыл о людоедах, стоявших перед его стенами, с энтузиазмом отдавшись строительству нового общества!»
Об обстановке, в которой приходилось работать Домбровскому, можно судить по некоторым эпизодам, воспроизведенным в воспоминаниях его адъютанта Рожаловского. По его описанию, штаб Домбровского в Нейи занимая одну комнату (все остальное предназначенное для штаба здание генерал отдал под госпиталь). Впрочем, обычно а в единственной этой комнате почти никого не было, так как большую часть времени все проводили на передних линиях среди солдат. К обеду, начинавшемуся в определенный час, собиралось иногда до двадцати офицеров. Сервировали стол остатками посуды, позаимствованной у аристократа, которому принадлежал дом. А еда была самая бедная: яйца, хлеб, сыр; даже столь привычной для французов бутылки вина к обеду Рожаловский, по его словам, ни разу не получал.
Ели деловито и быстро, затем снова расходились. Ночью также редко собирались вместе, и большинство постелей, в том числе и постель Домбровского, чаще всего пустовали. Однажды, вернувшись после полуночи, адъютант застал в штабе Домбровского. Он одетым лежал на своем сеннике и разговаривал с Потапенко, молодым русским революционером, участвовавшим в боях на стороне Коммуны.
Больше всего времени проводил в помещении штаба старший адъютант Домбровского (сначала эту должность занимал француз Тирар, а после его смерти — поляк Рожаловский). Помещение вовсе не было безопасным местом — туда долетали не только снаряды, но и пули версальцев. Несмотря на это, вспоминает Рожаловский, Тирар непрерывно работал со своими бумагами и схемами. Однажды осколок попал к нему на стол, разбил чернильницу, и чернила залили чуть не всю «канцелярию» штаба. Схватив еще горячий кусок металла, Тирар с чисто французской экспансивностью бросил его на землю и закричал: «Черт возьми! Никогда не удастся спокойно поработать, вечно что-нибудь да помешает!» «Домбровский, — вспоминает Рожаловский о Тираре, — очень его любил и давал это понять при каждой возможности».
Как-то в своем штабе в Нейи Домбровский принимал двух или трех корреспондентов крупной американской газеты, специально пробравшихся туда для встречи с прославленным генералом Коммуны. Домбровский держался с ними свободно и с большим достоинством. Та часть беседы, которую слышал Рожаловский, была посвящена главным образом вопросу о возможностях и специфике народной войны. Смысл высказываний Домбровского сводился к тем выводам, которые были сделаны им еще в «Критическом очерке войны 1866 года». Народ, говорил Домбровский, может победить в революционной войне, ибо дело не только в материальных, но и в моральных факторах.
Ни в штабе, ни за пределами своей резиденции Домбровский никогда не становился в позу начальника, свысока наблюдавшего за действиями подчиненных. Восстановление одной из совершенно разрушенных огнем противника баррикад, рассказывает Рожаловский, было поручено вновь прибывшему артиллерийскому офицеру — поляку Волькерту. Тот при дневном свете заготовил в укрытиях все необходимые материалы, чтобы с наступлением темноты выполнить задачу как можно быстрее. Когда стемнело, Домбровский пришел посмотреть, как идет это важное дело. Восстановление баррикады шло довольно быстро, но Волькерт пожаловался на нехватку солдат. Тогда Домбровский воскликнул: «Да ведь нас здесь пять или шесть офицеров, беремся сейчас же за работу!» Он первым показал пример; остальные офицеры последовали за ним, усталые солдаты подбодрились. К полуночи баррикада была восстановлена, и на ней установили три орудия.
Другой описанный Рожаловским эпизод связан с частыми поездками Домбровского в военную комиссию Коммуны, где ему приходилось добиваться подкреплений, боеприпасов, продовольствия, проявляя при этом не меньшее упорство и находчивость, чем в бою. Однажды у здания комиссии Домбровский увидел обоз, давно уже ожидавший конвоя для того, чтобы отправиться в форт Исси — важный укрепленный пункт на южном фасе обороны, то есть на участке Врублевского. Узнав о том, что грузы весьма нужные, Домбровский заявил, что конвоя дать не имеет возможности, но предлагает свои услуги, так как вместе с охраной он как раз отправляется в Исси. Обоз с таким почетным эскортом был в полной сохранности доставлен к месту назначения.
В районе форта Исси и деревни с таким же названием, где долгое время шли ожесточенные бои, произошел еще один интересный случай, зафиксированный в воспоминаниях Рожаловского. Две роты версальцев неожиданной атакой заняли здесь тактически важное укрепление. Проезжая мимо, Домбровский узнал об этом в числе первых. С пятнадцатью конниками из своей свиты и примерно столькими же пешими бойцами из бывших защитников укрепленного пункта Домбровский немедленно организовал контратаку. Коммунарам удалось незаметно приблизиться на пятьдесят шагов к противнику, затем маленький отряд во главе с генералом бросился в рукопашную. Укрепленный пункт отбили, было захвачено одиннадцать пленных. Только после этого подошли запоздавшие подкрепления. Узнав, как было дело, коммунары стали кричать: «Да здравствует Домбровский, да здравствует его штаб!» «Мы, — вспоминает Рожаловский, — ответили: «Да здравствует Париж!»
Об отдельных героических поступках и рядовых коммунаров и их руководителей можно рассказать много. Но в целом военные действия развертывались неблагоприятно для Коммуны, упустившей тот момент, когда противника можно было сломить быстрыми и энергичными действиями. Вскоре, создав значительный перевес в живой силе и вооружении, версальцы начали планомерное наступление. 12 апреля на участке Домбровского, где оборонялись примерно 1300 коммунаров, двинулся в атаку целый армейский корпус, насчитывавший до 10 тысяч человек. Батальоны национальных гвардейцев удерживали свои позиции, наносили чувствительные контрудары на отдельных участках. 16 апреля, например, Домбровский донес о том, что в Нейи коммунары овладели несколькими баррикадами, захватив в качестве трофеев боевые знамена противника. Однако при почти десятикратном превосходстве противника это не могло продолжаться долго, тем более что адресованные военному делегату Клюзере просьбы о подкреплениях оставались безрезультатными. 19 апреля версальцы неожиданным нападением потесннли батальоны Домбровского, и лишь смелой контратакой им удалось восстановить положение. «После кровавой борьбы, — доносил в этот день Домбровский, — мы возвратились на свои позиции. Левый фланг, продвинувшийся вперед, захватил неприятельский продовольственный склад, в котором оказалось шестьдесят девять бочек ветчины, сыра и солонины. Бои продолжаются. Неприятельская артиллерия с высот Курбевуа забрасывает нас снарядами и картечью, но, несмотря на это, наш правый фланг осуществляет в данный момент маневр с целью избежать окружения выдвинутых вперед подразделений. Мне нужно пять батальонов свежих солдат, не менее двух тысяч человек, потому что силы неприятеля очень значительны».
Клюзере и на этот раз не прислал подкреплений. Коммунарам пришлось оставить Аньер, Бэкон и 20 апреля почти полностью очистить западный берег Сены. На следующий день Домбровский организовал контрудар, в результате которого смог укрепить район Нейи, Левалуа, Клиши. Коммунары держались в нем еще три недели, несмотря на смертоносный артиллерийский огонь с занятых версальцами фортов и неоднократные атаки. Постройки и укрепления здесь превратились в груды камней и пыли; укрываться от пуль и осколков было очень трудно, но коммунары не отходили. «Домбровский, — свидетельствует очевидец, — бесстрастно державшийся под ружейным огнем, хладнокровно смелый и как бы не замечавший опасности, поспевал лично всюду, наблюдал за всем и устранял все опасности».
Отсутствие подкреплений, неразбериха в распоряжениях Клюзере, постоянные перебои в снабжении заставляли Домбровского обращаться к руководящим деятелям Коммуны помимо ее военного делегата. О неполадках в военном хозяйстве Коммуны, о неспособности, а возможно, и нежелании Клюзере им руководить Домбровский говорил Делеклюзу, Дюбрейлю, Авриалю и другим видным деятелям Коммуны. 23 апреля на заседании Коммуны Авриаль потребовал от Клюзере точного отчета о том, сколько бойцов и сколько орудий на участке Домбровского. Делеклюз, возмущенный уклончивым ответом Клюзере и всеми его действиями, огласил сочиненную военным делегатом афишу с призывом предоставить ему диктаторские полномочия. «Домбровский, — сказал Делеклюз, — явился вчера в состоянии полного изнеможения и сказал мне: «У меня нет больше сил, заместите меня. Для защиты пространства от Нейи до Аньера у меня оставляют тысячу двести человек, и больше этого количества у меня никогда не было». «Если это верно, — добавил Делеклюз, — то это акт измены».
В тот день Клюзере удержался на своем посту, но вскоре группа членов ЦК Национальной гвардии в секретном письме к членам Коммуны указала на необходимость немедленных энергичных мер в военной сфере. «Надо арестовать Клюзере, — говорилось в письме, — назначить Домбровского главнокомандующим, организовать из военных специалистов военный совет под контролем комиссара Коммуны. Нужны ответственные гражданские организаторы для контроля, и все это быстрей, быстрей, быстрей, иначе все пропало!» 1 мая был создан Комитет общественного спасения. Клюзере в тот же день арестовали, а на его место был назначен полковник Россель. Кадровый офицер французской армии Россель был республиканцем, но не понимал и не одобрял намечавшихся социальных преобразований; поэтому он добросовестно служил Коммуне, но не больше. По настоянию Росселя назначение Домбровского на должность главнокомандующего было аннулировано, но фактически он обладал властью большей, чем любой другой военачальник Коммуны.
В мае версальцы перенесли направление основных ударов на южный фас обороны Парижа, в район форта Исси. Домбровский часто бывал в этом районе, поддерживая постоянную связь с командовавшим там Врублевским; поэтому он хорошо знал обстановку на данном участке. Очень разные внешне, действовавшие на разных боевых участках, Домбровский и Врублевский сохранились в памяти коммунаров рядом, так как были одинаково преданными делу революции, храбрыми и умелыми военачальниками, командирами нового типа, возможного только в народных армиях.
4 мая обеспокоенный сильными атаками на Исси член Коммуны Феликс Пиа распорядился, чтобы туда немедленно отправились Домбровский и Врублевский. Положение в Исси было восстановлено, но в отсутствие Врублевского версальцы, воспользовавшись предательством командира одного из батальонов, заняли редут Мулэн-Сакэ и вырезали весь его гарнизон. Вину за это кое-кто пытался возложить на Врублевского, так как Пиа отрицал, что тот покинул свой пост по его приказу. В конце концов невиновность Врублевского полностью подтвердилась, а Пиа, уличенный во лжи, лишившись доверия коммунаров, вынужден был подать в отставку.
10 мая версальцы атаковали и заняли форт Ванв, расположенный рядом с фортом Исси. Врублевский поднял два батальона и повел их в штыковую атаку; противник был опрокинут и оставил занятые укрепления. К 15 мая положение в целом стало столь критическим, что новый военный делегат Коммуны Делеклюз (Россель, Испугавшись трудностей, подал в отставку) собрал военный совет, на котором присутствовали Домбровский и Врублевский. Было решено сделать некоторую перегруппировку сил, пополнить части, назначить к командующим участками обороны специальных комиссаров Коммуны. К Домбровскому комиссаром был назначен Дерер, к Врублевскому — Лео Мелье. О Дерере — бывшем парижском сапожнике — у Рожаловского остались прекрасные впечатления. Это был, вспоминает он, умный и интеллигентный человек, добрый, смелый и рассудительный. С появлением Дерера Домбровскому стало несколько легче, и вообще введение института комиссаров в какой-то мере укрепило вооруженные силы Коммуны. Но положение было уже безнадежным. Домбровский и Врублевский прекрасно понимали это. Тем не менее они оставались на своих постах. Южная часть Парижа, обороной которой руководил Врублевский, была одним из последних оплотов Коммуны. Когда версальцы потеснили его части, он организовал борьбу в районе Итальянского бульвара, площади Жанны д’Арк и на Бютто-Кейль. Здесь действовал 101-й батальон, воевавший раньше под командованием Домбровского в районе Аньера и Нейи; с 3 апреля этот батальон не выходил из боя и не отдыхал. 24 мая коммунары на Бютто-Кейль под командованием Врублевского отбили четыре яростные атаки версальцев, причем сами неоднократно наносили контрудары. 25 мая вынужденные отойти коммунары организовали сопротивление у Аустерлицкого моста и площади Жанны д’Арк. Несколько тысяч коммунаров во главе с Врублевским отбивали здесь в течение тридцати шести часов атаки целого армейского корпуса. Лишь под угрозой окружения Врублевский согласился на отступление и в полном порядке вывел свои части на северный берег Сены. Делеклюз предложил Врублевскому принять командование оставшимися вооруженными силами коммунаров. Но Врублевский, зная их малочисленность, не мог взять на себя ответственность за продолжение столь неравной борьбы. Отказавшись от командования, он до последней минуты оставался в строю в качестве простого солдата.
Чудом избежав плена при разгроме версальцами одной из последних баррикад, Врублевский не хотел покидать Парижа. Озверевшие каратели знали прославленного генерала Коммуны и повсюду ето искали. А он в костюме парижского пролетария спокойно расхаживал по городу и появлялся в кафе, где можно было встретиться с друзьями и знакомыми. Сын Адама Мицкевича — Владислав, встретив однажды Врублевского, стал уговаривать его немедленно уехать в Лондон. «Кажется, там скверный климат, — отшучивался Врублевский. — А здесь, в Париже, мне очень хорошо. Меня окружают честные рабочие, оберегают меня, приглашают меня на обеды, где так сердечно пьют за мое здоровьем. Позже Врублевский все-таки вынужден был уехать в Англию; французский суд, действуя по указке распоясавшейся реакции, приговорил его заочно к смертной казни.
Но вернемся на участок Домбровского. В Первой армии Коммуны, которую он возглавлял, к 11 мая оставалось около 8 тысяч бойцов. А у версальцев на этом участке было свыше 30 тысяч солдат и несколько сот мощных артиллерийских орудий. Несмотря на это, коммунары удерживали свои позиции и не раз наносили чувствительные контрудары наступающим версальцам. Домбровский был душой обороны и инициатором контрударов; не раз он лично предводительствовал коммунарами в рукопашных схватках.
Большую часть времени Домбровский проводил в наиболее угрожаемом секторе Лa-Мюэтт, включавшем часть городской стены, ворота и один из парижских вокзалов. Очевидец и участник событий Лиссагарэ, побывавший на этом участке, описывает свои впечатления следующем образом: «Дождавшись некоторого затишья, мы доходим до ворот или скорее до груды развалин, которые лежат на их месте. Вокзала более не существует, туннель завален, бастионы сползли во рвы. Среди обломков копошатся люди […]. Каждый шаг к Ла-Мюэтт грозит смертью. На укреплениях у ворот Лa-Мюэтт офицер машет кепи по направлению к Булонскому лесу. Пули свищут вокруг него — это Домбровский, забавляя себя и солдат, что-то кричит версальцам, сидящим в траншеях».
На рассвете 21 мая Домбровский направил Делеклюзу донесение с оценкой сложившейся ситуации и своими предложениями. Он писал, что неприятельские траншеи с каждым днем приближаются, что некоторые участки городской стены фактически не защищены, что штурм города неминуем. «В моем распоряжении, — заявлял Домбровский, — не более четырех тысяч человек в Ла-Мюэтт, двести — в Нейи и столько же в Аньере и Сент-Уэне. Мне недостает артиллеристов и особенно саперов. Положение требует громадного усиления крепостных работ, которые одни смогли бы отсрочить катастрофу». Лефрансэ, посетивший Ла-Мюэтт в ночь на 21 мая, записал в своем дневнике: «Казематы всюду покинуты, так как невозможно дольше оставаться в них без риска быть там погребенным […]. Траншеи неприятеля не доходят лишь на пятнадцать метров до фортификаций, и я ясно различаю лица солдат, которые даже не дают себе больше труда прятаться […]. Положение весьма серьезно».
Положение действительно было трудным, но коммунары еще могли бы сопротивляться, если бы в их рядах не оказался изменник. Мелкий служащий Коммуны Дюкатель, решившийся на гнусное предательство, днем 21 мая ввел версальцев в Париж. Через полтора часа после этого Домбровский послал в Комитет общественного спасения и в военную комиссию следующую депешу: «Версальцы вступили через ворота Сен-Клу. Принимаю меры, чтобы их прогнать. Если можете прислать подкрепления, отвечаю за все». Депеша была доставлена по назначению с большим опозданием, к тому же члены Коммуны не поверили известию о вступлении противника в город. Не потрудившись как следует проверить его, они в восемь часов вечера расклеили афишу, в которой сообщение Домбровского называлось «пустой паникой». Тем временем за городские стены проникало все больше и больше версальцев, все новые и новые районы оказывались под их контролем.
Домбровский с остатками подчиненных ему подразделений Национальной гвардии пытался остановить противника, имевшего подавляющее превосходство в численности и вооружении. Теофиль Домбровский подробно описал впоследствии действия своего брата в эти часы. «Брат мой, известивши о вступлении версальцев военную комиссию и ожидавший быстрой помощи в людях и артиллерии, решил тотчас же атаковать противника. Он собрал все имеющиеся в его распоряжении силы (около тысячи человек) и разделил их на две колонны, причем командование одной принял на себя, а другой поручил командовать мне. Мы должны были атаковать с двух сторон: я вдоль окопов, а брат — обойти и ударить с тыла, со стороны железнодорожного моста. Ведя бой с версальцами, я напрасно до семи часов вечера ждал условного сигнала штыковой атаки. Сигнала не было, и только в восемь часов я узнал, что брат, тяжело контуженный осколком снаряда в грудь, в почти бессознательном состоянии находится в своей главной квартире». Без руководителя, без ожидавшихся подкреплений контрнаступление коммунаров захлебнулось, и они должны были отойти.
Немного оправившись, Ярослав Домбровский в два часа ночи явился в Комитет общественного спасения, подробно рассказал о событиях истекших суток и просил в связи с контузией освободить его, хотя бы на время, от командования. Временным преемником Домбровского утвердили полковника Ферри. Некоторые из членов Комитета, издерганные, деморализованные, плохо разбирающиеся в обстановке, накинулись на Домбровского и стали обвинять в случившемся его лично. Понятно, что Домбровский был до предела возмущен этим.
«— Как, — воскликнул он, — Комитет общественного спасения принимает меня за изменника?! Моя жизнь принадлежит Коммуне!»
Большинство, впрочем, горячо отвергло вздорные обвинения: Домбровского наперебой старались успокоить, повели его к столу, зная, что он более суток не прикасался к пище. За столом Домбровский был немногословен и задумчив. Подкрепившись и немного отдохнув, он молча попрощался с присутствующими и вышел. Было очевидно, что измотавшийся, оскорбленный подозрениями, он постарается любой ценой доказать их необоснованность.
Следующий день Домбровский пытался использовать для передышки и лечения, но это не удалось сделать из-за множества неотложных дел, из-за непрерывной канонады и вражеских снарядов, которые рвались во всех, Кажется, районах города. 23 мая он находился на Монмартре: с обычной своей энергией организовывал оборону этого важного района. Однако усилия его были напрасными, так как прусское командование в нарушение всех своих заявлений пропустило версальцев через оккупированную территорию, и они атаковали Монмартр с северной стороны, где силы обороняющихся оказались мизерными, а укреплений вовсе не было. «Если бы Коммуна послушалась моих предостережений! — писал позже Карл Маркс. — Я советовал ее членам укрепить северную сторону высот Монмартра — прусскую сторону, и у них было еще время это сделать; я предсказывал им, что иначе они окажутся в ловушке…» Неожиданный удар версальцев с севера деморализовал защитников Монмартра, скоро они попали в окружение и вынуждены были прекратить борьбу.
В два часа дня Домбровский находился у баррикады на углу улиц Мирра и Пуасоньер. Здесь во время контратаки его настигла вражеская пуля. «Четыре человека, — вспоминает одна участница боев на стороне Коммуны, — несли на плечах носилки со смертельно раненным Домбровским. Увидев нас, они остановились. Домбровский пожал нам руки и сказал: «Не идите туда, все кончено. Вы погибнете, и совершенно бесцельно. Я умру. Жизнь моя не играет роли, думайте только о спасении республики». Он с трудом говорил, был утомлен. «Прощайте, друзья мои», — сказал он». Со смертельной раной в живот Домбровского принесли в ближайшую больницу Ларибуазьер. Там через два часа он умер.
Тело погибшего генерала к ночи доставили в здание городской ратуши, где продолжал работать руководящий Орган Коммуны. С наступлением темноты бои несколько стихли, но перестрелка кое-где продолжалась. Во многих местах город горел, и тревожные блики пламени освещали то один, то другой из известных всему миру парижских дворцов. Друзья и соратники спешили в эту ночь к ратуше, чтобы попрощаться с Домбровским. «В знаменитой «голубой комнате», — вспоминает один Из очевидцев, — мертвый Домбровский лежит на постели, обитой шелком. Домбровский в форме — в черном сюртуке, единственное украшение его одежды — галуны на рукавах. Свеча озаряет бледным светом его спокойное, белое как снег лицо, тонкий нос, небольшой рот и белокурую заостренную бородку. Два-три офицера молча сидят в темных углах комнаты, около кровати сидит капитан — он быстро рисует портрет покойного».
Похороны состоялись тоже ночью. Обернутое красным знаменем тело Домбровского при свете факелов медленно двинулось к кладбищу Пер-Лашез. На площади Бастилии, около колонны, сооруженной в честь взятия тюрьмы народом, процессию окружили коммунары, защитники баррикад. Они сняли тело погибшего с катафалка и на некоторое время положили у подножья колонны. Боевые соратники подходили к нему один за другим, чтобы под барабанный бой попрощаться со своим прославленным командиром. Все это было самым искренним выражением чувств и делалось как-то само собой, ибо в ту тревожную ночь никто не думал об организации траурной процессии и торжественных похоронах.
Наконец похоронный кортеж достиг кладбища. У тела покойного — его брат Теофиль, член Коммуны Верморель, офицеры из штаба Домбровского и частей, которыми он командовал, вокруг могилы двести национальных гвардейцев. Верморель произносит прощальную речь, полную любви и уважения к покойному. «Вот, — сказал он, — тот, кого обвиняли в измене! Один из первых он отдал свою жизнь за Коммуну. Что же делаем мы вместо того, чтобы подражать Домбровскому?! Поклянемся же, что уйдем отсюда лишь затем, чтобы умереть!»
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Человека, который много сделал при жизни, не забывают сразу даже его заклятые враги. Героическая смерть Домбровского не заставила замолчать продажных писак из версальского лагеря, не прекратила клеветнических нападок на него со стороны пресловутого «Отеля Лямбер». Едва ли не на следующий день после похорон родным и близким, друзьям и соратникам Домбровского пришлось вступить в нелегкую борьбу за его доброе имя, за добрую славу всех тех, кто встал на сторону Коммуны, кто был связан с I Интернационалом. Это стало необходимым потому, что реакция не только заливала кровью улицы Парижа, но и вела идеологическое наступление, заполняя прессу грязными инсинуациями о Коммуне и коммунарах. Реакционеры понимали, что самый жесточайший террор сам по себе не сможет уничтожить привлекательности тех великих идей, ради которых тысячи людей шли на баррикады.
Возрастающий накал этой борьбы отразился в том письме Озерова к Лаврову, которое завершает их переписку, касающуюся Домбровского. «Не отвечал я вам так долго, — говорится в письме от 13 июня 1871 года, — потому, что хотел собрать точные справки […] от г-жи Дмитриевой […]. Мне удалось повидаться с ней […], и вот что рассказала она мне: Домбровский ранен во вторник 23 мая, а умер в среду 24-го и похоронен. Вот печальное известие, которое передаю вам как слышал от Дмитриевой. Rosse приехал, цел и невредим, вероятно, будет писать вам. Начинаются серьезные гонения против Интернациональной ассоциации […]. А между прочим, нам нужно бороться против всяких пакостей, которые распускает злонамеренная, подлая реакционная журналистика […]. Трулье, подлый, свирепствует хуже Муравьева; о нет, никогда русские войска не делали того в Варшаве, что усмирители Парижа делают в Париже!.. Придет время, и мы отомстим им».
Враги снова вытащили на свет прежние фальшивки, в том числе распространявшиеся французскими властями небылицы о том, что Домбровский был будто бы прусским шпионом или версальским агентом, а также созданную польскими реакционерами лживую версию о том, что эмигранты перешли на сторону Коммуны не из идейных, а из корыстных соображений. Тот самый генерал Трошю, полную бесталанность которого Домбровский разоблачил в свое время перед всей Францией, теперь вовсю распинался о связях генерала Коммуны с прусским командованием. На эту клевету ответила Пелагия Домбровская, написавшая Трошю открытое письмо, которое было опубликовано в печати. Она писала:
«В своем последнем выступлении […] Вы несколько раз обвинили моего мужа в том, что он играл роль прусского шпиона во время осады Парижа. Единственным доводом в подтверждение этого обвинения служил выданный Вами же приказ об его аресте. К счастью, есть честные люди, для которых такого рода доказательства будут всегда недостаточными. Чтобы восстановить истину, Вам следовало бы добавить, что генерал Домбровский был арестован французскими аванпостами, несмотря на то, что имел выданный Вашим правительством пропуск, упомянуть, что он у Вас лично просил разрешения сражаться за Францию в парижской армии. Вы должны были рассказать также, что перед попыткой пробраться через прусские линии для присоединения к генералу Гарибальди, который предложил Домбровскому занять должность в его армии, мой муж в своих выступлениях и в брошюре, издание которой Вы никак не можете ему простить, прилагал все усилия для того, чтобы превратить оборону Парижа в нечто большее, чем кровавая комедия […]. Не следует вместе с тем забывать, господин генерал, что такие люди, как Вы, вообще ненавидят людей, подобных Домбровскому. Для подтверждения правоты своей партии, если не во имя самой бессовестной личной выгоды, Вы не остановилась перед тем, чтобы ранить сердце вдовы, Вы покусились на священную нанять о покойном. Вы захотели обесчестить его детей, которые долге еще не будут в состоянии потребовать удовлетворения за нанесенные Вами оскорбления».
Те, кто обвинял Домбровского в сношениях с пруссаками, ссылались также на официальное письмо, направленное им прусскому командованию 21 мая 1871 года. Однако текст письма сам по себе опровергает подобного рода ссылки. «Будучи тяжело контуженным, — писал Домбровский прусскому главнокомандующему, — обращаюсь к Вам с вопросом, могу ли я в случае, если пожелаю оставить Париж так, чтобы не попасть в руки версальцев, рассчитывать на то, что Вы разрешите мне явиться в Сен-Дени со своим штабом и следовать далее в Бельгию». Легко понять, что прусскому агенту не было никакого смысла ставить такой вопрос, так как хозяева приняли бы его в любое время. На письмо Домбровского, кстати говоря, ответа не последовало, да, видимо, он лично и не рассчитывал им воспользоваться. Что же касается отношения прусского командования к коммунарам и к Домбровскому, то оно с предельной отчетливостью выражено в лаконичной резолюции на злополучном письме. «Могут висеть» — вот что написал на запросе Домбровского прусский главнокомандующий. Эта резолюция окончательно перечеркивает не только все заявления пруссаков о нейтралитете, но и всякие домыслы о связях с ними Домбровского.
Слухи о сношениях Домбровского с версальцами были порождены описанными выше попытками подкупа. Версальцы начали особенно муссировать эти слухи тогда, когда убедились в том, что их усилия не имели и не могут иметь никаких шансов на успех. После разгрома коммунаров французская реакция воспользовалась слухами для того, чтобы очернить память одного из крупнейших деятелей Коммуны. Реакционерам, по-видимому сам того не желая, очень помог один из эмигрировавших в Англию участников Коммуны, который без всяких доказательств заявил, яте ворота Пуэн-дю-Жур были открыты для версальцев при содействии Домбровского.
Опровержение этого вздорного обвинения взял на себя брат генерала Коммуны Теофиль Домбровский. В большом открытом письме, предназначенном для польской печати, он подробно описал все действия своего брата за последние дни обороны Парижа, показывая чае за часом, где он был и что делал. С помощью неопровержимых фактов и ряда сохранившихся документов клевета на Домбровского была опровергнута. Определенное значение имела при этом также публикация Воловского, который рассказал о своих встречах с Домбровским в осажденном версальцами Париже и о полной безрезультатности предпринятых им попыток склонить его к измене.
Деятели правого крыла польской эмиграции и раньше всячески старались оклеветать своих соотечественников, поддержавших Коммуну. Теперь их глава князь Чарторыский поспешил направить в Версаль специальное послание. В нем он вопреки истине утверждал, что «за исключением, может быть, одного Домбровского, который был более русским, чем поляком, и с давних пор связан с русскими социалистами, прочие поляки, служившие Коммуне, были чужды идеям Коммуны… это были просто «кондотьеры», военные наемники, продавшие свои услуги Коммуне за титулы и плату». Отповедь Чарторыскому дал Теофиль Домбровский в том же послании редакции «Газеты Народовой», а также в своем написанном несколько раньше открытом письме к польскому писателю Крашевскому. От имени поляков, сражавшихся на стороне Коммуны, он писал: «Нашей целью было не только отстоять народное правительство Парижа, но и добиться победы социальной революции, которая, как мне кажется, и для нас не безразлична». «Первой нашей мыслью и первым вопросом, — говорилось в другом месте, — было всегда: что это может дать для Польши? Принимая участие в парижской революции, мы видели в ней социальную революцию, которая в случае успеха могла изменить существующие порядки во всей Европе. Потеряла ли бы от этого что-либо Польша? Нет! Выиграла бы что-либо? Все! Мысль эта была стимулом для всех поляков, боровшихся под знаменем революции».
Против кампании клеветы на Парижскую коммуну самым энергичным образом выступили Карл Маркс, Фридрих Энгельс и возглавляемый ими I Интернационал. Основоположники научного коммунизма дали глубокую оценку деятельности Коммуны и отдельных ее руководителей. В своей замечательной работе «Гражданская война во Франции», опубликованной в июне 1871 года, Маркс писал: «Вторая империя была праздником космополитического мошенничества […]. Коммуна предоставила всем иностранцам честь умереть за бессмертное дело […].
И Тьер, и буржуазия, и Вторая империя постоянно обманывали поляков громогласными выражениями своего сочувствия, в действительности предавая их России и выполняя ее грязное дело. Коммуна почтила героических сынов Польши, поставив их во главе защитников Парижа». Оценивая роль Домбровского, Врублевского и их соотечественников, Энгельс писал: «…B Парижской Коммуне они были единственными надежными и способными полководцами». В более позднее время аналогичные оценки высказывал В. И. Ленин. «Память Домбровского и Врублевского, — писал он в 1903 году, — неразрывно связана с величайшим движением пролетариата в XIX веке, с последним — и, будем надеяться, последним неудачным — восстанием парижских рабочих».
Многие поляки — участники Коммуны не были для Маркса и Энгельса людьми, о которых они судили с чужих слов. После разгрома Коммуны значительная их часть вынуждена была бежать в Англию. Жена Домбровского за несколько дней до его смерти с детьми выехала в Лондон. Позже эмигрировал в Англию и Теофиль Домбровский. Семья Ярослава Домбровского, его брат, Валерий Врублевский и другие польские эмигранты — участники Коммуны, находясь в Лондоне, поддерживали контакты с Марксом и его семьей. Маркс не только хорошо знал о подвигах польских революционеров, сражавшихся за свободу французских трудящихся. Он оказывал им большую помощь либо из сумм, выделенных Интернационалом, либо из своих собственных весьма ограниченных средств. Помогали полякам и русские революционные эмигранты, особенно Лавров и Давыдов. Об этом свидетельствуют донесения находившегося в Лондоне царского агента Балашевича-Потоцкого и другие источники.
Сохранились письма Марксу от брата генерала Коммуны Теофиля Домбровского, от его адъютанта Влодзимежа Рожаловского, воспоминания которого неоднократно цитировались выше, от Юзефа Розвадовского и других поляков-коммунаров. Они обращались к Марксу за помощью и получали ее в виде денег, рекомендательных писем для устройства на работу, содействия в публикации статей и т. д. Они тесно сотрудничали с Марксом в I Интернационале, где существовала польская секция, которую с осени 1871 года возглавлял ближайший друг и соратник Ярослава Домбровского — Валерий Врублевский. Среди многочисленных писем польских корреспондентов к основоположникам научного коммунизма есть и письмо жены Домбровского, причем из его текста ясно, что оно не было единственным. «Находясь в критическом положении, — писала она в марте 1872 года, — я Не имею никого, к кому могла бы обратиться за помощью. Я очень прошу Вас извинить меня и помочь мне еще раз. Будьте уверены, что единственным моим желанием будет поскорее возвратить Вам свой долг и что я всегда буду Вам благодарна».
В июне 1871 года Балашевич-Потоцкий доносил: «Сюда прибыл из Парижа полковник Лавров»; он, по словам царского агента, «не отчаивается и надеется, что дела еще поправятся». Другое донесение содержало такую фразу: «Почти все поляки в Париже имели участие в Коммуне. Многие перебиты, арестованы, но другие еще на свободе и готовятся к, новой революции». «Интернационал, — говорилось в третьем донесении, — старается употребить поляков и русских для развития пропаганды в России, Галиции и Дунайских княжествах». В июле в Петербург пришло еще одно донесение: «Сочево уехал в Шотландию, но за ним Давыдов послал приглашение прибыть в Лондон, где имеет быть при разрешении [от бремени] жены известного бандита Домбровского. Брат убитого Домбровского в Лондоне и получил пособие от Давыдова, который, как видно по его расходам, состоит агентом революционной партии и получает от них деньги».
На благородном деле помощи вдове Домбровского пытались, между прочим, нажить себе политический капитал деятели, стоявшие в стороне от Международного товарищества рабочих и даже враждебные ему. Известно, в частности, что Ле-Любе, исключенной в 1866 году Из Интернационала за интриги и клевету, пытался использовать это дело в качестве предлога для саморекламы и дешевых эффектов, чем вызвал письменный протест Т. Домбровского. Этот протест был оглашен Марксом на заседании Генерального совета Интернационала.
Весьма любопытно наблюдать, как в данном вопросе пришлось изворачиваться царскому агенту. В июне 1871 года, желая угодить начальству, Балашевич-Потоцкий донес: «Жена известного Ярослава Домбровского с детьми прибыла сюда и находится в последнем месяце беременности без средств к жизни; обращалась к нам, но мы отказали по поводу участия ее мужа в Коммуне». В октябре следующего года под давлением общественного мнения агенту пришлось изменить позицию. «Жена Домбровского с детьми, — доносил он, — оставила Лондон, и мы снабдили ее деньгами на проезд, хотя это стоило нам значительной суммы. Но это не останется внакладе, и влияние наше увеличилось». Гнусность поведения Балашевича станет еще более очевидной, если учесть, что примерно в то же время он разными ухищрениями старался расстроить попытку Теофиля Домбровского опубликовать документы своего погибшего брата, а раздобытую каким-то образом редчайшую фотографию, на которой генерал Коммуны запечатлен сразу же после смерти, поспешил отослать в Третье отделение.
Пелагия Домбровская вместе с тремя сыновьями Петром, Вацлавом и Ярославом в 1872 году выехала из Лондона на родину — в Галицию. С 1880 года она почти безвыездно жила в Кракове, зарабатывая преподаванием французского языка сначала в различных пансионах, а позже — в Первой женской гимназии. Те, кто наблюдал ее в эти годы, вспоминают о ней как об очень интеллигентном и отзывчивом человеке с разносторонними интересами, квалифицированном преподавателе и хорошем педагоге. С двумя сыновьями Домбровских — Ярославом и Вацлавом — произошло несчастье: оба они в юношеском возрасте покончили жизнь самоубийством. Старший сын, Петр, стал мелким чиновником, перед первой мировой войной и в межвоенный период он жил в Жешове. Его сын и внук генерала Коммуны — Ромус Домбровский, по имеющимся сведениям, в годы гитлеровской оккупации находился в Варшаве; о дальнейшей его судьбе ничего не известно.
Борьба за добрую память Домбровского не кончилась в 70-х годах прошлого века. Она продолжалась и в последующие десятилетия. Реакционеры, националисты так или иначе преуменьшали его историческую роль и принижали его личные достоинства, а несколько поколений революционеров и прогрессивных людей более или менее успешно мешали их фальсификаторским ухищрениям. Окончательно правда о Домбровском восторжествовала лишь в последнее время, когда в народной Польше и в Советском Союзе появились книги, статья, публикации, освещающие его жизненный путь не только достаточно подробно, но и в полном соответствии с исторической действительностью.
Могиле Домбровского на кладбище Пер-Лашез не посчастливилось: через восемь лет после похорон владельцу участка помешал склеп, в котором покоилось тело генерала Коммуны. Останки его были перевезены на кладбище Иври и зарыты на бесплатном участке, причем место захоронения никто не отметил. Так что ни парижане, ни гости Парижа, чтящие память Домбровского, к сожалению, не имеют возможности побывать на его могиле. Но он не забыт: память о нем бережно хранят не только его соотечественники, но и все прогрессивное человечество. Имя Домбровского написала на своем знамени одна из бригад Интернационального легиона, сражавшегося в Испании против франкистов; его имя принимали партизанские отряды, боровшиеся против гитлеризма. О Домбровском писали и пишут ученые и писатели, над воплощением его образа работали и работают деятели изобразительного искусства, театра и кино. В столице народной Польши — возрожденной из руин Варшаве — именем Ярослава Домбровского названа одна из улиц. Для вооруженных сил Польской Народной Республики готовит кадры Военно-техническая академия имени Домбровского, а польские военные специалисты высоко ценят его труды и считают генерала Коммуны одним из основоположников передовой военной науки.
Ярослав Домбровский — это один из наиболее ярких деятелей польского освободительного движения. Он жил в переходный период, когда для определенной части его участников типичным являлся путь от шляхетской революционности через революционный демократизм к научному социализму. Двигаясь по этому пути в числе первых, Домбровский всегда горячо ратовал за союз революционеров различных стран, неустанно боролся за сотрудничество между ними. Его имя заняло почетное место в истории революционной Польши. В то же время оно прочно вошло в историю русского, французского и международного революционного движения.
