Война закончилась. В августе сорок пятого года, обе сестры Голицыны, выхлопотав отпуск, наконец-то приехали в Ленинград. Покинув город в конце мая сорок первого года, на летние каникулы, как они тогда предполагали, они вернулись домой только спустя четыре военных года. Сколько раз во время затишья, они, усевшись рядышком, вспоминали довоенную жизнь. Как хотелось обеим скорее вернуться к ней! Но о демобилизации пока приходилось только мечтать. Как сказал генерал Лавренев, переводчики в Германии нужны как воздух; предстоит работа с огромным количеством захваченных документов, да и о местном населении забывать нельзя, надо налаживать контакты, обустраивать быт. И с союзниками много хлопот, а девицы Голицыны не только немецкий, еще и английский знают, потому каждая — за двоих сойдет. «Много, много работы, девоньки, — разводил руками генерал, — понимаю, что соскучились, понимаю, что невмоготу военная форма, но надо еще потерпеть. Немного осталось. Больше терпели. Отпуск, так и быть, выпишу. И назад, скоренько назад, вы нам здесь нужны, в Берлине».

Город встретил их хотя уже и низким, но не по-питерски ярким солнцем. Он словно улыбался им радостно и широко. Разрушения, нанесенные войной, еще были заметны, но город был чистый, словно только что умылся.

На трамвае не поехали. До своего дома на Фонтанке пошли пешком. И не знали, цел ли. За все время войны ни Наташе, ни Лизе так и не удалось побывать в Питере: сначала блокада, потом — ушли слишком далеко на Запад. А вдруг дома нет, и ничего нет? А Фру? Обе сестры считали ее погибшей, еще в сорок первом во время бомбежки под Лугой.

По Невскому шли молча, взявшись за руки. Говорить не могли — слезы стояли в глазах, в горле ком. Она рассматривали с детства знакомые здания, словно видели их впервые и замедляли шаг, прижимаясь друг к другу. Губы дрожали, только дай волю — слезы польются рекой.

Звякнув колокольчиком, мимо проехал трамвай. Поднялся на Аничков мост. И вот чудо — клодтовские скульптуры, спрятанные во время блокады в подземелье, снова на месте. Стоят, вздыбившись, кони, словно и не было военного лихолетья, словно только вчера уехали две сестры на денек из города и вот вернулись.

«Здравствуйте, кони!» — обычно с этих слов для обеих сестер, когда они были еще детьми, начинался каждый новый день. Спрыгнув с постели, они спешили к окну и в любую погоду, в жару, в дождь, в снег здоровались с ними, которые хорошо были видны. И в пять лет, и в десять, и в пятнадцать. Всегда. При ярком солнечном свете и при блеклом свете фонарей зимой. «Здравствуйте, кони!» — весело кричала в спальне белокурая девочка Лиза Голицына. «Здравствуйте, кони!», — прошептала молодая женщина в военной гимнастерке с погонами капитана, прижавшись виском к статуе на мосту.

А недалеко от них — громада дворца, еще обтянутая маскировочной сеткой. Дворец князей Белозерских. Уезжая из Ленинграда в мае сорок первого года, Лиза знала лишь, что бывшие хозяева этого дома были богатыми и знатными людьми, известными в столице. Теперь этот дом неразрывно был соединен для Лизы с событиями, память о которых тревожила ее. Прежде всего с Катей Белозерской, и Лиза невольно поймала себя на том, что впервые, стоя перед домом, где прошла юность последней княгини Белозерской, назвала ее не Катериной Алексеевной, а просто Катей. Словно прежде существовала дистанция, а теперь пропала. «Помнишь ли ты, Катю, — спросила, она едва шевеля губами. — Знаешь ли, где она?»

— Лиза, что ты? — Наталья взяла ее за руку. — Пойдем скорее. Очень хочется посмотреть на наш дом.

— А тебе не страшно? — спросила старшая сестра.

— Страшно, — призналась младшая, — но все равно пошли.

Перейдя мост, свернули налево. «Вот знаменитый маршрут, который всегда был неизменным для Грица и его дружков, — вспомнился Лизе рассказ Кати под Сталинградом. — От белозерского дворца до голицынского и дальше — по Фонтанке до юсуповского, к Феликсу». Вот и они с Наташей идут теперь этим маршрутом.

Прежде Голицыны занимали целый дом в Петербурге, а теперь — четыре комнаты во флигеле, да еще неизвестно, что от них осталось.

— Смотри, он цел! — крикнула Наташа и бросив Лизу, побежала к дому, размахивая чемоданчиком. — Он цел, он цел!

Лиза поспешила за ней. Наташа остановилась перед подъездом, не решалась войти. Лиза видела, как сестра побледнела от волнения. Сама она тоже очень волновалась. Подошла, взяла Наташу за руку. Вместе, рядышком, как школьницы-первогодки, вошли в дом. Их встретила вахтерша. Та же, что и до войны, Марья Сергеевна. Некоторое время смотрела с подозрением, не узнавая. Потом ахнула: «Лиза, Наташа, живы!» Выбежала из-за стойки, со слезами обняла обеих.

— А мы уж отчаялись, — приговаривала она сквозь слезы, — думали, погибли вы обе. Ведь ни строчки за всю войну.

— Так кому писать? Никого у нас не осталось, — ответила Лиза, стирая слезинку со щеки. — Мы друг друга только под Курском нашли в сорок третьем, а так тоже оплакивали по одиночке.

— Как это некому? — возмутилась Марья Сергеевна, разглядывая их. — А Франкония Михайловна? Мы же с ней вдвоем в нашем доме остались, всю блокаду вместе, такое пережили, — она махнула рукой. — А вы говорите, некому. Хоть бы обо мне вспомнили, мне бы строчку черканули, а я бы Франконии Михайловне передала.

— Франконии? Фру?! — Лиза выронила чемодан. — Она вернулась в Ленинград?

— А как же, — подтвердила Марья Сергеевна, — вернулась, в самом начале августа, а немец-то прет. Эвакуация. Ее тоже хотели вывозить. У меня сестра, вы знаете, профорг на фабрике офсетной печати на Петроградке, так я ее попросила: Франконию припиши вместо меня, одна она, куда ей деться? У меня-то муж на Кировском оставался, так я при нем, а она? Вот сказали ей, но Франкония — ни в какую, никуда не поеду. Вот и зимовали с ней с сорок первого на сорок второй вдвоем. Наверное, не выжили бы, если бы Степан мой с Кировского завода пайком не помогал. Все честно делили пополам. Вот дотянули кое-как, — прижав конец платка к глазам, Марья Сергеевна всхлипнула. — Еще зажигалки ходили на крышу сбрасывать. Всякого насмотрелись. Да что теперь говорить? Идите наверх скорее, девочки, — спохватилась она. — Франкония Михайловна дома. Вот радость-то будет!

— Идем! — друг за другом сестры взбежали на второй этаж и остановились перед знакомой с детства дверью. Марья Сергеевна, задрав голову, снизу наблюдала за ними и все промокала, промокала концом платка мокрые глаза.

— Представь, Фру сейчас ходит там по комнатам и даже не подозревает, кто стоит на площадке, — прошептала Наташа, голос ее дрожал. Лиза подняла руку, чтобы нажать на звонок, и вдруг дверь распахнулась. Словно почувствовав, бывшая гувернантка открыла сама, без звонка. И… ахнула, всплеснув руками.

— Фру, это мы, — едва сдерживая волнение, произнесла Лиза, — Фру, мы живы, мы вернулись. — О, святая Мария, — гувернантка пошатнулась, обе сестры бросились к ней, обнимая.

— Девочки мои, девочки мои — она целовала их, шепча, — красавицы мои, милые мои. Обе. Обе. Живы. — Потом прикрыла дверь, отстранила, разглядывая.

Они тоже смотрели на нее. Фру сильно постарела, прежде гладкое лицо испещрили морщины. «Фру» это смешное прозвище ей придумали в Петербурге, так называла ее прислуга в доме Голицыных, к которой Фру, любившая порядок, придиралась за неряшливость. Теперь уж мало кто помнит, что настоящее имя Фру — Франциска и приехала она в самом начале века в Петербург из Лиона, где ее отец, Мишель Люме, владел ткацкой мануфактурой. В Лионе у Фру остались родственники, три брата. Но она никогда не вспоминала о них, по крайней мере вслух, хотя тщательно берегла портреты. Она посвятила себя княжескому семейству Голицыных и в роковые революционные годы не покинула хозяев, разделив их судьбу.

Юной, стройной, с прекрасным образованием и манерами Франциска приехала в столицу Российской империи, не зная, что ждет ее в дальнейшем. Она имела на руках отменные рекомендации и без труда нашла себе применение. Ее пригласили сначала в дом Толстых, потом бабушка Лизы, княгиня Елизавета Ксаверьевна, убедила молодую Франциску перейти к ней, приглядывать за внуками от старшего сына, уехавшими позже в Париж.

Конечно, мадам Франциска, на русский манер Франкония Михайловна, и представить себе не могла, что настанут в России времена, когда перестанут чтить Бога, а обращение «господин», «госпожа» станет запретным. Все сделаются «товарищами», а французский язык и хорошее воспитание будут объявлены буржуазными предрассудками. Русский же язык, который Франциска учила по произведениям Толстого и Тургенева, заменят «выраженьица», как она, бывало, сетовала, площадная ругань и того хлеще — матерная брань.

Иногда она сожалела, что не уехала из России в семнадцатом году, полагая, что братья давно считают ее погибшей, письма от них давно уже перестали приходить. Да и сама она не писала, боясь бросить тень на приютившую ее семью. Всю свою жизнь она посвятила двум девочкам, Лизе и Наташе. Именно Фру давала Лизе первые уроки игры на фортепьяно, выучила обеих языкам, французскому, английскому, немецкому, так что и выпускники университетов бледнели перед их знаниями.

Фру могла бы безбедно жить в собственном доме в Лионе, но вместо этого девятьсот блокадных ночей и дней она берегла старый голицынский дом на Фонтанке, точнее то, что от него осталось после пролетарской «реконструкции» под коммунальные квартиры. Он согревала своим дыханием краски на расписанном Брюлловым плафоне, залезая на лестнице на огромную высоту танцевального зала, обессиленная, голодная. И стояла там подолгу, ведь только она одна во всем брошенном доме, да и не только в нем, знала, кто такой Брюллов. Не космополит, а великий художник. Только в сорок четвертом году, когда блокаду окончательно сняли и в Петербург вернулись преподаватели Академии художеств, они взяли заботу о плафоне на себя. И долго не могли поверить, что несмотря на три суровые зимы, без отопления, краски не потрескались, плафон — точно до войны, пережил все. Фру отдала творению Брюллова часть жизни. И никогда не пожалела об этом.

В тридцать седьмом она сделала все, чтобы две девочки, оставшиеся сиротами, ничего не узнали о страшной судьбе их родителей, она берегла их от горя, особенно младшую, Наташу. Она оберегала их детство, заменив им мать, и оплакивала их, как мать, когда обе пропали без вести в сорок первом.

Потеряв Лизу под бомбежкой, Фру искала ее, потом какие-то солдаты, отступавшие на восток, уговорили ее идти с ними. Посадили на переполненный поезд, так она и вернулась в Питер. Вернулась в надежде, что Лиза и Наташа уже в городе. Но не нашла их и была в отчаянии. Только в сентябре, когда кольцо блокады сомкнулось вокруг Ленинграда, Фру успокоилась. Если обе девочки живы, это очень хорошо, что они не попали в город. Она предчувствовала, какой ужас вскоре начнется здесь. И прижав к губам образок Девы Марии, Фру молилась. Она так и осталась католичкой и не скрывала этого, — она просила Богородицу за девочек, лишь бы были живы, лишь бы ничего не случилось с ними.

А вокруг под грохот зениток, в перекрестье прожекторов с воем проносились «юнкерсы>, они сбрасывали на город свой страшный груз. Взрывались, рушились дома, гибли люди. Однажды вахтерша Марья Сергеевна поднялась к Фру и попросила ее приютить ребят-краснофлотцев, их отправляли на Невский пятачок, но устроить на ночь негде. Вот решили, в их доме много свободных, брошенных квартир. Не возьмет ли Фру к себе на постой пяток? Она взяла, не пяток, три пятка. Они поделились с ней пайком, а она показала им Брюллова.

После, когда мальчишки ушли, она вспоминала, как стояли они посреди зала, глядя на ветки аканта и лавра, на волны синего-синего моря, плещущегося в стране, где они никогда не бывали, в Италии. Да и вряд ли будут. Это Фру знала наверняка, и хотя желала обратного, не надеясь, что кто-либо из них выживет. Мальчишки-новички, выпускники ФЗУ, все щуплые, лет по пятнадцать-шестнадцать, недокормыши. Одеты кое-как, ботинки с дырками, а на троих — одна винтовка и несколько гранат. Как они выбросят с пятачка немцев, имевших куда лучшую подготовку? Фру знала, ни один из них не вернется назад.

Но Марья Сергеевна записала имена троих, и потом интересовалась их судьбой в военкомате. Так и вышло — погибли все, через три часа после высадки на пятачок…

Вместе с Марьей Сергеевной Фру ходила перевязывать раненых в госпиталях, рыла окопы на Пулковских высотах, однажды отправилась посмотреть на первых немецких пленных, двух летчиков, сбитых над Питером. Она смотрела на них в лорнет, доставшийся ей в наследство от княгини Елизаветы Ксаверьевны и немало насмешила тем окружающих товарищей.

В первую, самую страшную блокадную зиму, она сквозь вьюгу шла в Филармонию послушать музыку и спасла от смерти женщину, имени которой так и не узнала. Та упала на улице и не могла встать. И никто не остановился помочь, боясь упасть тоже. Только Фру подняла ее и довела до дома. И сама кое-как добрела назад.

Не меньше, чем панно Брюллова, она берегла Лизин рояль, немецкого производства, и зорко глядела, как бы какие-нибудь ушлые проходимцы не стащили его, чтобы распилить на дрова. Обложила инструмент теплыми вещами, что нашлись в доме и сберегла. Иногда играла на нем, когда не стреляли. Для Марьи Сергеевны, для немногих оставшихся в живых соседей.

Фру выжила сама, помогая выжить многим другим, и дождалась своих девочек.

Обо всем она рассказала им в первый вечер, который они вместе провели в послевоенном Ленинграде, глядя через окно на конные статуи на Аничковом мосту. Она сберегла для них родной дом, портреты родителей, она ждала их самих и дождалась, встретив их на пороге дома.

Поздно вечером, когда Наташа уже ушла спать, Лиза спросила бывшую гувернантку:

— Фру, а ты помнишь хозяев этого дворца? — она указала на дом князей Белозерских.

— Помню, — ответила та, собирая со стола чашки. — Княгиня Алина Николаевна чудная была женщина. Какая красавица! Добрейшей души! Очень внимательная, заботливая. Она часто навещала бабушку твою, Елизавету Ксаверьевну. И к каждому празднику, даже и незначительному, я уж не говорю про Рождество или Пасху, про именины, даже и на Покров, к примеру, всем подарочек привезет. И даже мне, а я ж не барыня, я гувернантка только.

— А сына ее помнишь?

— И сына помню, — вздохнула Фру с грустью, — блестящий офицер, очень галантный. Он был помолвлен с княжной Машей Шаховской, та очень любила шокировать дам постарше, твою бабушку, к примеру. То платье наденет, что все просвечивает, то вдруг папиросу закурит в длинном мундштуке турецком. Алина Николаевна снисходительно относилась к ее проделкам, а вот княгиня Елизавета Ксаверьевна не поощряла. Я бы, говорит, своему Грише такую жену не пожелала. Да она и матушку твою, Надюшу, не жаловала. Все хотела Гришу на великой княжне Марье женить, как Зинаида Юсупова своего Феликса на Ирине Михайловне женила. Да уж куда денешься, такая круговерть завертелась! И Надюша сгодилась, когда царей не стало.

— А ты знала, Фру, — Лиза пристально посмотрела на гувернантку, — что бабушка моя на кладбище недалеко от нашей дачи под Лугой под именем Параши Головкиной, кормилицы папиной, похоронена?

— Знала, — Фру удивленно приподняла брови. — А ты откуда узнала об этом? — недоуменно спросила она. — Кто тебе сказал?

— Почему ты ничего не говорила мне? — не ответив, осведомилась Лиза. — Никогда. Ты только представь, ведь меня могли убить на фронте, и я так бы и умерла, не догадываясь, что моя бабушка, оказывается, недалеко от моего дома лежала в земле, а я и ведать не ведала. А Наташа и теперь не знает.

— Ты встретилась с Опалевой? Дочерью капитана Опалева, на которой потом Гриша Белозерский женился? — догадалась Фру.

— Да, я встретилась с ней под Сталинградом, — подтвердила Лиза и присела на диван. — До войны она приезжала к нам на дачу, и я вспомнила ее.

— Она пыталась увести отца у твоей матери, — заметила Фру с осуждением. — Как увела Гришу у княжны Шаховской.

— Насколько я знаю, это не так, — быстро парировала Лиза. — Она пыталась уговорить папу уехать из России, но мама, ревнуя его к ней, не позволила. Теперь папа мертв, я точно знаю, что его убили, и он брошен в ров на пустыре в Левашово. Маму отравили. И все лишь потому, что они не послушали Катерину Алексеевну. Она не соблазняла папу, она очень любила своего первого мужа, а потом другого человека, который разделил с ней многие невзгоды.

— И что с ней теперь? — спросила Фру осторожно. — Я как-то встретила ее недалеко от нашего дома, это было лет десять назад, в тридцать пятом году. Опалева вышла из большой черной машины, долго стояла на набережной, все смотрела на их бывший дворец. Я сразу узнала ее, но, признаюсь, смалодушничала, сердилась на нее тогда за маму. Спряталась. Она взглянула в мою сторону, а я в подворотню отступила. Она скоро уехала. Я так поняла, что она в Москве какой-то важный пост занимает, устроила свою жизнь при Советах. Забыла Гришу и княгиню Алину Николаевну.

— Не забыла, — ответила Лиза сдержанно, — ничего подобного, Фру, даже если и есть у тебя такие мысли, то выбрось их поскорее. Я Катерине Алексеевне многим обязана, о чем сказать тебе пока не имею права. И никому другому. Даже Наташе. И тебя прошу — пока не говори. Но я думаю, Катерина Алексеевна спасла мне жизнь. И не один раз: в сорок первом, и в сорок третьем, хотя это еще необходимо выяснить. — Потом снова взглянув в окно, спросила мягко: — Ты бывала во дворце Белозерских? Красиво там, Фру?

— Бывала, — проговорила та и, усевшись рядом с Лизой, обняла ее. — Очень было красиво. И Катя Опалева положа руку на сердце тоже красивая была. Но главное — как-то поглубже она, подушевней, чем княжна Маша. Думаю, тем она Гришу и взяла, а не только красотой. Я уж больно за Наденьку волновалась, когда Катерина с твоим папой встречаться стала часто, потому, возможно, была к ней несправедлива. Если еще увидишь ее, скажи, что за то прощения прошу. И пусть уж заезжает к нам, повидаться теперь есть возможность, война-то кончилась.

— Это для кого как, — вздохнула Лиза и поцеловала Фру в щеку. — А к бабушке мы с тобой обязательно съездим. И может быть, когда-нибудь найдем папу. То место, где его похоронили.

— Вижу, знаешь ты теперь больше, чем я, — Фру явно встревожилась. — Но если все, что говоришь, в самом деле правда, сама-то поберегись. Дети за отцов — они только на словах не отвечают, а на деле очень даже. Сама схлопочешь, и Наташу за собой потянешь… Об этом подумай!

— Я жалею, что рассказала тебе обо всем, — вздохнула Лиза. — Но мне может потребоваться помощь, мне не на кого положиться, ты знаешь.

— Помощь в чем? — бывшая гувернантка удивилась. — Ты не нуждаешься теперь в моих наставлениях. Так что поступай, как знаешь. Я уж не молода, но все, что смогу, моя девочка, сделаю для тебя. Можешь на меня рассчитывать, — пообещала она и привлекла Лизу к себе. — Ты изменилась, очень изменилась, — приговаривала Фру, гладя ее волосы.

— Было от чего, — ответила Лиза и поцеловала Фру в другую щеку. — Я столько насмотрелась, столько пережила, наверное, и года не хватит, чтоб все пересказать. Да это и не нужно. Сейчас, главное, Катя. Мне кажется, с ней случилось несчастье. Возможно, я рассуждаю наивно, но если я не смогу помочь ей, останусь в стороне, то рано или поздно все это обрушится на меня. Что, как, не спрашивай, — попросила она гувернантку, сжав ее руку, — только сделай то, что я тебе скажу. И никому — ни звука.

— А что надо сделать? — Фру наклонилась к ней и перешла на шепот.

— Я и сама пока не знаю, — честно ответила Лиза, — но скоро буду знать, я уверена. Все, пора спать, — она встала и чмокнула озадаченную Фру в макушку. — Я очень устала и мне о многом надо подумать.

Оказавшись впервые за четыре года в теплой домашней постели, в комнате, к которой привыкла с детства, в которую мечтала вернуться, и порой уже не ждала этого, Лиза не смогла больше сдерживать отчаяния и горечи, накопившихся за военные годы. Уткнувшись лицом в подушку, — дома, наконец-то дома! — она тихо плакала, дав волю слезам, которые сдерживала так долго, плакала обо всем, что пережила, обо всем, чего боялась, обо всем, что случилось, и о том, что могло произойти и не произошло только по счастливой случайности.

Плакала потому, что выжила и вернулась домой, о том, что все-таки не одна, а залитый кровью Сталинградский снег, разорванные в клочья тела артиллеристов на Обаянской высоте под Курском, — все это осталось позади. А что впереди? Она не знала. Но все-таки надеялась, что страшнее уже не будет. Слезы лились сами собой, и когда иссякли, ей стало легче. Словно камень упал с души.

Утром она встала, едва рассвело. Утомленная долгой дорогой домой, Наташа еще спала, там, где и легла — в гостиной. Ее сморил сон, и Фру не стала ее будить, чтобы проводить в спальню.

— Куда ты так рано? — шепотом спросила гувернантка, когда Лиза вышла к ней на кухню, потом обняла за плечи. — Слышала, как ты плакала всю ночь. Бедная ты моя девочка, — она прижалась щекой к щеке Лизы, — я заходить не стала, понимаю, всего не скажешь словами, надо побыть одной.

— Спасибо, Фру, — ответила Лиза с признательностью, — ты не волнуйся, все образуется.

— Я очень надеюсь, — гувернантка подошла к буфету, достала свежеиспеченные плюшки на тарелке, с сахарной пудрой, как обычно. — Вот, садись, покушай, — пригласила она Лизу, — я знаю, ты любишь их.

— Фру, Фру, — Лиза прижала ладони к щекам, — я даже забыла их вкус. Милая моя, Фру!

Выпив чаю, Лиза вышла на Невский, села в трамвай и поехала на Профсоюзную улицу — на Главпочтамт. Она решила позвонить в Москву. По единственному московскому номеру, который знала, — в квартиру Белозерцевой на улице Горького. В квартире Лизы телефон был, его поставили еще при жизни отца, но потом, когда его не стало, хотели снять. Мол, комбриг умер, никакой необходимости в срочной связи больше нет, а двум девицам телефон совершенно не нужен.

Так бы и сделали, еще и выселили бы из квартиры, положенной комбригу Красной армии, в самую обыкновенную коммунальную, семей на тридцать-сорок. Но вмешался наставник Лизы по консерватории, Дмитрий Дмитриевич Шостакович, известный композитор. Он был крайне возмущен и объяснял товарищам: «Вы что, желаете, чтоб всякий раз, когда мне надо пригласить к себе ученицу на занятия, я бегал по Невскому, чтобы сообщить ей об этом, или кого-то посылал? Вы с ума сошли?»

Конечно, «бегать» было недалеко, от Аничкова моста до улицы Марата, где жил Шостакович, всего-то одна трамвайная остановка. Но авторитет композитора подействовал, телефон оставили, а заодно и квартиру, также по настоянию Дмитрия Дмитриевича. «Разве талантливая девушка может готовиться к концерту, когда вокруг гомонят с утра до вечера? Творчество требует уединения и сосредоточенности», — доказывал он чиновникам в совете центрального района. В конце концов его послушали и сестер Голицыных оставили в покое.

Однако позвонить в Москву со своего телефона Лиза не могла, во-первых, межгород предоставляли только на Главпочтампте через телефонистку, а во-вторых, даже если это было бы возможно, она не хотела, чтобы Фру или Наташа слышали, о чем она говорит и с кем. При определенном повороте событий им лучше и не знать, решила она.

Добравшись до Главпочтампта, она заказала разговор с Москвой. Присев на стул в зале ожидания, сжимала в руках сумочку от волнения, но телефонистка громко объявила ей — никого нет, к телефону никто не подходит.

— Будете еще заказывать? — спросила равнодушно широколицая, веснушчатая девушка с забранными вверх косичками. — Какой номер?

— Нет, благодарю, — Лиза растерялась. Она вышла с Главпочтампта, оглушенная и не заметила даже, что пошел дождь.

— Девушка, девушка, промокнете! — какой-то военный, подхватив ее под руку, быстро перевел Лизу через улицу и втолкнул под козырек остановки. — У вас что-то случилось? — спросил он участливо.

Лиза взглянула на него, молодой, с открытым, простым лицом. На груди, как и у многих, ряд медалей, два ордена. Судя по пушечкам на нашивках — артиллерист, старший лейтенант.

— Нет, что вы, у меня все в порядке, — ответила она, выдавив из себя улыбку, — я просто задумалась. Простите, — извинилась, сама не зная за что.

Он что-то еще хотел сказать, но подошел трамвай.

— Вы едете? — офицер предложил Лизе руку.

— Нет, благодарю, — она отрицательно качнула головой, — мне надо вернуться. И бегом, по лужам, под дождем побежала назад к Главпочтампту. Она вдруг решила, что ей надо позвонить Симакову, и все время напряженно вспоминала номер. Однако двух последних цифр никак не могла припомнить. Телефонистка посмотрела на нее раздраженно, даже зло, мол, отвлекают от работы зря, — сначала номер узнайте, а потом уж звонить приходите.

Извинившись, расстроенная Лиза вернулась домой. Уединившись в своей комнате, она стояла у окна, глядя на выкрашенные красным стены дворца князей Белозерских на противоположном берегу Фонтанки. Что случилось с Катей? Почему в ее квартире никто не подходит к телефону? Лиза знала, что генерал Петровский все еще находится в Германии. Но Катя? Если она не в Москве, то где? Опять в Вологде? Или в больнице? Может быть, пуля, оставшаяся в голове после расстрела тридцать седьмого года, снова дала о себе знать? А может быть, — Лизе было страшно подумать такое, — может быть, Кати уже нет в живых? Неужели, умерла? «А вдруг, — явилась спасительная мысль, — вдруг она просто в командировке или не ночевала у себя на квартире?». Вдруг все намного проще, чем Лиза думает?

Ухватившись за надежду, Лиза повеселела. Она вышла из комнаты и даже села за рояль, о котором даже не вспомнила по приезде. Начала играть, нервы успокоились. Она очень надеялась, что все-таки ничего страшного не случилось. Но судя по всему, это было не так. На следующий день также рано утром Лиза снова поехала на Главпочтампт, и снова — безрезультатно. Еще через день — опять. Она уже надоела телефонистке своими визитами. Но в Москве в квартире Белозерцевой никто не подходил к телефону. Лизу охватило мрачное, полное печальных предчувствий, беспокойство.

Когда она вернулась после третьей бесплодной попытки домой, Наташа показала ей небольшую тетрадку, в ней были записаны стихи Ахматовой. Они были запрещены к изданию и тайно передавались в списках. Наталье дал прочесть стихи одноклассник, работающий теперь журналистом на радио. Лиза открыла потертую зеленоватую обложку с профилем Пушкина в левом верхнем углу и на первой странице прочла написанное мелким, убористым почерком: «Это было, когда улыбался только мертвый, спасению рад. И ненужным привеском болтался возле тюрем своих Ленинград. Звезды смерти стояли над нами, и безвинная корчилась Русь под кровавыми сапогами и под шинами черных «марусь»…»

Тетрадь выпала у Лизы из рук. В кабинете отца она смотрела на его портрет, слезы наполнили глаза, она опустилась в кресло.

«Лиза, что ты? Что ты?» — спрашивала у нее сестра. Но Лиза не отвечала. Перед ее глазами снова возникли кадры фильма, который ее пригласила посмотреть Белозерцева в ту памятную ночь, когда они близко познакомились друг с другом, и Лиза узнала, кто спас ее от ареста в сорок первом. Город — пленный, разбитый корабль, плывущий по черным водам Невы в никуда.

«Подымались, как к обедне ранней, по столице одичалой шли, там встречались, мертвых бездыханней. Солнце ниже и Нева туманней, а надежда все поет вдали. Приговор — и сразу слезы хлынут, ото всех уже отделена, словно с болью жизнь из сердца вынут, словно грубо навзничь опрокинут, но идет… Шатается… Одна…»

Вспомнилось Лизе, Катя рассказывала, что ей пришлось смотреть, как приговор, вынесенный ее мужу, привели в исполнение. И она много лет не знала, что его помиловали, до самой войны, до сорок первого года. Лиза едва сдерживала слезы, читая стихи, все переворачивалось в ее душе. Она понимала, что больше никогда не сможет заботиться только о том, чтобы сохранить своих близких и себя. Надо делать что-то еще, если хочешь остаться человеком.

В тот же вечер Наталья повела Лизу на Мойку, в квартиру профессора Ленинградского университета Лурье, — ее позвал школьный друг, — там Анна Ахматова должна была читать стихи. В тот вечер Лиза впервые увидела поэтессу. Реквием Ахматова читала почти шепотом, на кухне, для немногочисленного круга избранных и доверенных, когда большинство слушателей разошлись: «Где теперь невольные подруги двух моих осатанелых лет? Что им чудится в сибирской вьюге? Что мерещится им в лунном круге? Им я шлю прощальный свой привет».

Выступление Анны Андреевны произвело на Лизу огромное впечатление. Возвращаясь домой, на Фонтанку, она долго стояла перед мрачной громадой дворца Белозерских у Аничкова моста. Вспоминала рассказ Кати, как Алеша Петровский впервые увидел ее на этом мосту в Рождество семнадцатого года. Было уже поздно, Невский обезлюдел. Когда Лиза смотрела на дворец, ей казалось, что он — заснул. Глубоким, смертельным сном, лишь бы не ощущать того, что происходило снаружи его и внутри. Он не хотел просыпаться.

Лиза переписала стихи для себя, не думая о том, что ждет ее, если стихи найдут. А на следующий день, решившись позвонить в четвертый, и последний, раз и опять безуспешно, сказала Фру, что поедет в Москву. Та всплеснула от неожиданности руками:

— Зачем? К кому? — и тут же догадавшись, спросила шепотом: — К госпоже Опалевой?

— Да, я надеюсь, что к ней, — ответила Лиза. — Если она в Москве, если я найду ее. Или кого-то, кто знает, где она. Ты обещала мне помочь, Фру, — напомнила она. — Если можешь, скажи Наташе, что я поехала к Дмитрию Дмитриевичу. Шостакович сейчас в Москве, я хочу поговорить с ним насчет дальнейшего обучения. Ведь пока он вернется, мы снова уедем в Германию. Скажешь? — Фру молча кивнула и выжидательно смотрела на нее. — И кстати, то же всем скажи, кто будет спрашивать. — добавила Лиза.

— А кто будет? — не поняла Фру.

— А вдруг кто-нибудь. На всякий случай, — предупредила Лиза серьезно. В ней почему-то поселилась уверенность, что ее отсутствием поинтересуются, остается только дождаться, кто. Кто наблюдает за ними. В этом Лиза не сомневалась. Странное исчезновение Белозерцевой навело ее на такую мысль.

В тот же день отправившись на вокзал, Лиза села в поезд. Колеса все повторяли ей стихи Анны Андреевны: «…и короткую песню разлуки паровозные пели гудки». Прямо с Ленинградского вокзала она, не медля, пошла на Тверскую, к дому, где жила Белозерцева. Консьержка подозрительно рассмотрела Лизу. «Катерину Алексеевну вам? — переспросила она, склонив голову набок. — Так ее давно нет здесь, милочка. Никого нет у них. А вам чего надобно? Вы сами-то кто будете?» — допытывалась женщина настырно.

Лиза поняла, что перед ней бывшая убежденная революционерка и наверняка бдительный сотрудник органов, на пенсии или внештатный. Быстро завершив разговор, она ушла. Она была уверена, что сразу после ее ухода консьержка доложила о ней кому следует.

Итак, Катерины Алексеевны в квартире на улице Горького нет. Нет давно. Почему — неизвестно. Больше адресов в Москве Лиза не имела. Кроме одного, очень известного — Лубянка. Сама толком не зная зачем, она отправилась на площадь Дзержинского. В глубине души теплилась безумная надежда, может быть, Катерина Алексеевна переехала, живет теперь в другом месте? Вдруг она увидит ее? Так и представлялось ей, сейчас остановится черная машина, из нее появится знакомая фигура Антонова, он распахнет перед Катериной Алексеевной дверь. И заметит Лизу, обязательно заметит.

Действительно, Лизу заметили. Милиционер на перекрестке стал посматривать в ее сторону — что вертится перед зданием наркомата госбезопасности, кто такая? Даже направился к ней проверить документы.

Лиза быстро ушла. Катерину Алексеевну она не увидела, даже Симакова не встретила. А войти в здание и спросить о них она побоялась — из этого здания можно не выйти вовсе. Только попади. Вся задумка провалилась. Лизе ничего не оставалось, как вернуться в Ленинград. Когда приехала, сразу задала Фру вопрос: кто спрашивал? Оказалось — никто, только Марья Сергеевна. Лиза насторожилась.

— Но она так, от любопытства, — заметила Фру.

— Я не уверена, что ее любопытство столь безобидно, будь с ней осторожнее, — попросила гувернантку Лиза.

— Мы пережили блокаду, — возмутилась Фру, — как ты можешь даже думать?

— Блокада — это одно, — ответила Лиза, — теперь все совсем другое.

Фру внимательно посмотрела на нее.

— Может быть.

Белозерцевой Лиза больше не звонила. Никому не звонила и никого ни о чем не спрашивала. Она погрузилась в занятия музыкой. Через две недели отпуск кончился и пришло время возвращаться к месту службы в Германию. Стихи Ахматовой Лиза взяла с собой и перечитывала украдкой. Когда она приехала, узнала, что генерала Петровского перевели, куда — неизвестно. Во всяком случае Орлов ничего не знал, кроме одного: у него тяжело заболела жена, и ему разрешили вернуться в Союз. Пока Лиза была в отпуске, Петровский уехал. Это известие одновременно и расстроило Лизу — Петровский был ее единственной надеждой, что Катерина Алексеевна рано или поздно появится сама, с другой, обрадовало — она жива. Это объясняло, почему Катерина Алексеевна отсутствовала в своей квартире. Она все-таки была в больнице, консьержка просто не сказала ей, очень бдительная особа. И хотя Лиза знала, что последствия болезни Белозерцевой могут быть самые плачевные, она надеялась, что Катерина Алексеевна как и раньше переборет все недуги. И они обязательно увидятся.

Успокоившись, Лиза даже на время забыла все свои прежние тревоги. Но, как оказалось, напрасно. Вскоре стали происходить очень странные события. Все началось со странного самоубийства следователя, который занимался подготовкой документов к Нюрнбергскому процессу по делу о катынском расстреле, где убили много польских офицеров. Официальная версия объясняла его смерть неумелым обращением с оружием, но Лиза чувствовала, — это НКВД. Следователя убили в назидание прочим, напоминая, что победа, как бы велика она ни была, ничего не изменила. И те, кто победили, как были холопы «хозяина», так и остались ими. Несмотря на все заслуги. Спасли — и спасибо, а теперь все — по местам.

Вслед за гибелью следователя произошло еще несколько таких же странных случаев. Без всякого сомнения, снова ощущалась кровавая поступь репрессий. Понимая, что надо как можно скорее отойти в сторону, Лиза стала писать рапорт за рапортом, намереваясь уйти со службы. Она ссылалась на занятия в консерватории, даже выхлопотала ходатайство Шостаковича, которое и сыграло решающую роль.

В сорок седьмом году было получено «добро» на демобилизацию, и обе сестры Голицыны вернулись в Ленинград окончательно. Наташа сразу поступила работать в Пушкинский дом и сдала экзамены на филологический факультет университета на вечернее отделение. Лиза вернулась к занятиям с мастером. Вскоре она все-таки получила диплом и поступила в аспирантуру к Дмитрию Дмитриевичу. Время было тяжелое, надо было работать. И с одобрения мастера Лиза по вечерам стала заниматься музыкой с детьми в Доме пионеров.

Дом пионеров располагался на углу Фонтанки и Невского, до революции это был дворец великих князей. Здесь великий князь Николай Павлович узнал о смерти своего старшего брата Александра и отречении второго брата, Константина. Здесь губернатор Санкт-Петербурга генерал Милорадович доложил ему о восстании на Сенатской площади. Но прошлое было зачеркнуто навсегда, никто о нем не вспоминал, во дворце веселились дети рабочих и крестьян. Лиза выбрала Дом пионеров потому, что он находился прямо напротив дворца Белозерских, и каждый вечер, поправляя фальшивившего ученика, она смотрела в окно на этот дом и думала о Кате. Она все чаще приходила к мысли, что ей все-таки надо навестить ее, как бы опасно это ни было.

Вскоре появился Орлов. Он тоже уехал из Германии, его направили на учебу в академию, в Москву. При первой же возможности он явился в Ленинград, к Лизе. Однажды утром в дверь позвонили. Сквозь сон Лиза слышала, как Фру, недовольно ворча, мол, кого еще принесло в такую рань, пошла открывать дверь.

— Вам кого? — спросила она требовательно.

В ответ Лиза услышала голос Орлова:

— Мамзель, позвольте пройти, я к Лизавете Григорьевне. Она здесь живет?

— Чего? Чего? К Елизавете Григорьевне? — проговорила Фру возмущенно, обращение «мамзель» ей явно не понравилось. — А вы кто такой, простите?

— Фру, кто там? — спросила Лиза из своей комнаты и набросила халат, встав с постели.

— Да военный какой-то, твердит, что ты ему нужна, — Фру приоткрыла дверь, но Орлов отстранив ее, уже вошел сам.

— Куда, куда! — воскликнула Фру, всплеснув руками. — Разве к женщине так можно!

— Мне можно, — отмахнулся от нее Орлов.

Фру глубоко вздохнула и даже покраснела от обиды.

— Лизка, вот и я! — не обращая внимания на гувернантку, Орлов подхватил Лизу на руки и принялся кружить по комнате. — Лизка, Лизка, красавица моя!

— Ох, дева Мария, что сделаешь? — Фру деликатно вышла и прикрыла за собой дверь. — А это кто такая? — Орлов поставил Лизу на пол и показал пальцем на то место, где только что стояла Фру. — Очень строгая дамочка.

— Это моя воспитательница, Алеша, — ответила Лиза, рассмеявшись. — Помнишь, я рассказывала тебе, что она заменила нам с Наташей маму, когда та умерла. Потом я потеряла ее в сорок первом при бомбежке. А она, оказывается, выжила и ждала нас здесь, в Ленинграде.

— А как ее зовут? — осведомился Орлов деловито. — Надо бы познакомиться поближе, все-таки одной семьей будем жить.

— Ее зовут Фру.

— Как, как? — Орлов чуть не выронил фуражку из рук. — Что это за лошадиное имя? — спросил он недоуменно. — Мне кажется, я читал у какого-то писателя, там лошадь была Фру-Фру… Или ошибаюсь?

— Не ошибаешься, только очень прошу тебя, потише, — Лиза одернула его. — У Толстого в «Анне Карениной» лошадь Вронского звали Фру-Фру. Но к нашей Фру это не имеет никакого отношения. Фру — просто сокращение от ее полного имени.

— А полное имя у нее как? — поинтересовался Орлов живо.

— Франкония Михайловна, — ответила Лиза. — Так и называй ее и очень прошу, — она молитвенно сложила руки, — без всяких этих издевочек насчет Фру-Фру. Она обижается, а я очень люблю ее. Мне не хотелось бы ее огорчать.

— Ладно, договорились, — согласился Орлов, но все же не удержался, заметил: — Странное имя какое-то, Франкония, не русская, что ли?

— Француженка, — ответила Лиза сдержанно, — родом из Лиона, приехала еще до революции. Можно сказать, в прошлом веке. Еще есть вопросы?

— Пока нет, — Орлов примирительно поцеловал Лизу в губы, но все-таки не утерпел, съязвил: — Там у них в Германии, кажется, какие-то земли есть с таким названием, я по карте помню, вроде верхняя Франкония, нижняя Франкония. Твоя Фру-Фру к этому никакого отношения не имеет? Может быть, она принцесса замаскированная? — но заметив, что Лиза вот-вот рассердится не на шутку, спросил: — А Наташка где? Дома?

— Конечно, дома, — ответила она и предупредила строго, как только умела: — Я тебе все сказала насчет Франконии Михайловны, повторять не буду.

— Да, ладно, ладно, понял я, — Орлов обнял ее, прижимая к себе. — К Франконии Михайловне со всем уважением, не сомневайтесь. Даже пошутить нельзя. Значит, ясно, — заключил он, осматриваясь, — это наша комната? Здесь жить будем? А то, если хочешь, Лиза, поехали к моей матери, в деревню Силки на Владимирщине, это тоже неплохо. Свежий воздух, река опять-таки.

— Ну, какая деревня, право, Алеша? — упрекнула его Лиза, усаживаясь на постель. — Я же в аспирантуре учусь. У самого Шостаковича. Я не могу бросить, ты же знаешь.

— А я и не возражаю, — легко согласился он и сел рядом. — Питер, так Питер. Пока. А вот академию закончу, в Питере меня никто не оставит, придется в гарнизон ехать, Лиза. Так что готовься.

В дверь постучали.

— Она? — Орлов подмигнул Лизе. — Вежливая какая.

— Да, да, можно, — дернув его за руку, разрешила та.

Фру приоткрыла дверь, спросила:

— Может быть, гостю чаю предложить?

— Да, очень хорошо, дорогая Франкония Михайловна, — Орлов бодро ответил за Лизу. — Чайку было бы очень кстати теперь. Позвольте представиться, Орлов Алексей Васильевич, — он протянул Фру руку, — полковник, с бывшего Второго Белорусского. С Елизаветой Григорьевной с самого Сталинграда вместе. Так что понимайте, — он подмигнул Фру, и поскольку та растерялась, сам взял ее руку и крепко пожал.

— Это правда, Лиза? — спросила Фру даже испуганно, — ты мне ничего не говорила…

— Алексей, не надо пугать Франконию Михайловну, — Лиза строго посмотрела на Орлова. — Нельзя же так, сходу. Она уже пожилой человек, чувствительный. Сейчас попьем чаю, обо всем поговорим обстоятельно. Фру, накрой стол, пожалуйста, — попросила она гувернантку. — Не волнуйся, не все так плохо, как ты подумала. А ты, Алексей Васильевич, помоги Франконии Михайловне, — почти приказала Лиза Орлову. — Выйди: мне одеться нужно.

— Хорошо, как скажете, — Орлов одернул китель и, нисколько не смутившись, подхватил Фру под руку. — Идемте, мадам, я готов. Все, что угодно, Франкония Михайловна: порезать, покрошить, размять, мелко, крупно — можете на меня рассчитывать.

Лиза закрыла дверь. Она слышала, как в коридоре Орлов встретился с ее сестрой.

— Алешка! — Наташа радостно бросилась ему на шею.

— Наташка-огонек! — Орлов подхватил ее. — Здравствуй, здравствуй, дорогая! Давно не виделись, давно!

Наташа звонко смеялась, а Лиза, прислонившись спиной к закрытой двери спрашивала себя, почему она совсем не испытывает радости? За чаем Орлов подробно рассказывал о Москве, об академии, о своих новых товарищах. Лиза слушала его и думала, не попросить ли его разузнать о Симакове и Белозерцевой, ведь он там рядом, может и навестить Катерину Алексеевну, передать привет. Но потом решила не вмешивать Алексея в эту историю. Его заинтересованность могла показаться подозрительной его начальникам и иметь негативное влияние на карьеру. Кто знает, как все сложится дальше. А Орлов уже успел в ресторане познакомиться с Василием Сталиным и даже выпивал с ним не один раз. По всему было заметно, что чаек с плюшками ему в тягость. Не терпится фляжку фронтовую достать из чемодана.

— Верно, надо и нам помянуть тех, кто до победы не дожил, — предложил Орлов.

Лиза чувствовала, так и будет, зная наперед, что это не понравится Фру.

— Вы хотите сказать, пить водку, прямо с утра? — бывшая гувернантка недовольно нахмурилась.

— Но за всех, кто на войне пал, это же святое дело, — не унимался Орлов. Быстро сбегал за фляжкой. Несмотря на возражения Фру Наталья достала стопки.

— Вот, отличненько, — Орлов по привычке ловко разлил. — А закуски нет? — обернулся к Лизе: — Не плюшками же закусывать.

— Фру, достань хлеб, — попросила она, — и банку тушенки, из тех, что я привезла. Там должно было остаться.

— Лиза, я поражаюсь, — попробовала возразить Фру.

— Я очень прошу тебя, сделай, — мягко настаивала Лиза.

— О, вспомнил, я рыбы копченой из Москвы привез, — Орлов снова исчез в коридоре и вскоре вернулся со свертком. — Порежьте, — предложил он Лизе.

— Хорошо, — согласилась она, заранее соображая, сколько неприятных упреков ей выскажет Фру, как только Орлов уедет.

Орлов пробыл в Ленинграде только один день. Наутро ему надо было быть в академии, и Лиза проводила его на вечерний поезд. Весь разговор вертелся вокруг свадьбы. Орлов торопил, Лиза взяла время, чтобы подумать и решить окончательно. Она заметила: Алексей обиделся. Потому попрощался сухо, не глядя в лицо. Лиза чувствовала, что поступает по отношению к нему несправедливо, ведь они столько пережили вместе на фронте, и Алексей действительно стал очень близким ей человеком. Но странная апатия напала на нее. Она словно ждала, что-то должно случиться. И случилось.

Наутро в квартиру, где жили сестры Голицыны, позвонили и передали повестку. Лизе предписывалось явиться на беседу в Большой дом на Литейном проспекте. Там располагалось питерское управление МГБ.

— Наверное, хотят, чтобы ты снова вернулась на службу, — предположила Наталья, но Лиза заметила, что она испугана и побледнела.

— Наверное, — согласилась она, не желая волновать сестру заранее. Сама же, собираясь на Литейный, подумала, похоже, все начинается сначала — сумерки сгущаются. Лиза гнала от себя мысль, что с Литейного домой может и не вернуться. Но проходя по Фонтанке, остановилась перед статуей Клодта, погладила хвост лошади, как в день, когда вернулась в Ленинград с фронта, словно видела в последний раз, словно прощалась. Она предусмотрительно взяла с собой все необходимое на случай задержания и очень надеялась, что Наталья и Фру не заметят. Но они заметили. И взойдя на мост, Лиза оглянулась: они обе стояли у окна, провожая ее.

На Литейном Лизу встретили холодно, но вполне любезно. Молодой человек, суховатый и сутулый, в форме старшего лейтенанта госбезопасности пригласил ее пройти к нему в кабинет и представился Розманом.

Разговор получился скомканный, старший лейтенант задавал вопросы вразброс, видимо, намеренно, и в основном они касались какого-то письма, о котором Лиза и понятия не имела. Назвав фамилии, их было пять, Розман спросил, известны ли они Лизе, и она честно сказала, что нет. Сдвинув очки на кончик носа, Розман буквально сверлил ее взглядом, но больше Лизе добавить было нечего. Пятерых товарищей, которых товарищ старший лейтенант перечислил, она никогда не встречала. Письма их не читала, про что в них написано не знает. Она вообще, находилась в Германии, в группе генерала Лавренева, и только недавно вернулась в Ленинград. Она чувствовала, что Розман не поверил ей, но видимо, на большее, кроме как задать ей несколько вопросов, он не был уполномочен, и потому молча, крайне недовольный, подписал Лизе пропуск.

Она вышла из Большого дома и вздохнула с облегчением, хотя и мимолетным. Уже на пути домой едва он села в трамвай, ее охватили сомнения и нешуточная тревога. Дома ее ждали Фру и Наташа. Сестра специально отпросилась с работы, чтобы узнать как можно быстрее, чем закончится визит Лизы на Литейный. Обе с радостью узнали, что к отцу, — они больше всего боялись этого, — вызов не имеет никакого отношения.

После обеда Наташа побежала в Пушкинский дом, а Лиза позвонила Шостаковичу, что не пойдет на занятия, сославшись на болезнь. Весь день она не находила себе места, не отвечала на вопросы Фру, убеждая ее, что вызов в Большой дом — всего лишь недоразумение. Но Фру так же как и Лиза чувствовала сердцем — все неслучайно.

— Это как-то связано с Катей? — спросила она об Опалевой, благо Наташи не было дома, — расскажи мне, что тебя связывает с ней.

— Не могу, Фру, — Лиза отрицательно покачала головой, — тебе лучше не знать ничего. Пойми, так будет лучше.

Она ушла в свою комнату и, объявив, что крайне устала, рано легла спать. Сама же, конечно, не спала. Лиза снова и снова прокручивала в голове разговор с Розманом и вдруг… вспомнила одну фамилию из тех, что называл ей старший лейтенант: Мужиканов! Запоминающаяся такая фамилия, как Лиза могла ее забыть: Иван Мужиканов, помощник партизанского командира Савельева, Лиза видела его один или два раза, когда находилась в лагере бригады под Минском.

Итак, вызов на Литейный все-таки связан с ее деятельностью в Белоруссии. А значит — с Белозерцевой. Ничего не кончилось, все продолжается. Но что? Проведя бессонную ночь, Лиза решила, что должна узнать об этом быстрее, чем чекисты поставят ее в известность хорошо знакомыми ей способами. Предупредив только Фру, взяв несколько дней за свой счет в Доме пионеров и отпросившись у Шостаковича, Лиза поехала на поезде в Минск. Она хотела встретиться с профессором Никольским и узнать у него, что же случилось в отряде сразу после ее возвращения в Москву. Все то, что ждало ее в Минске, поразило Лизу.

Во-первых, самого профессора Лиза не нашла: в его доме, где он жил во время войны, и который она нашла по памяти без труда, жили совсем другие люди. Красномордая бабища в мокром от стирки переднике распахнула перед Лизой дверь и, смахнув рукавом пот с лица, скривилась:

— Чавось? — переспросила она, громко икнув, — какого еще профессора? Профессоров туточки нет. Вань, — она обернулась в комнаты, — тута профессора каковского спрашивают. Вань, поди! — из глубины дома раздался пьяный рев:

— Кого принесло? Я сейчас как врежу!

— Простите, — Лиза быстро сошла с крыльца и, пройдя за угол, свернула на другую улицу. Дожидаться, пока ей врежут, она не стала, и так все было ясно. Она обошла дом кругом и постучала в калитку Авдотьи Кирилловны, очень надеясь, что хозяйка встретит ее так же приветливо, как когда-то в сентябре сорок третьего, когда она познакомилась с ней и ее племянницей Верой. Но на стук никто не откликнулся. Лиза вошла во двор — тишина. Взошла по старым, скрипучим ступеням на крыльцо, толкнула входную дверь — заперто. Спустилась вниз, взглянула на окна — ни огонька.

— Эй, девка, тебе чего? — громко спросили сзади.

Лиза вздрогнув, обернулась. У калитки стояла почтальонша в форменном бушлате, с набитой письмами и газетами синей сумкой через плечо.

— Верку, что ли ищешь? Так она на работе, только вечером придет. Если в кино не побежит, с подружками.

— А Авдотья Кирилловна? — спросила Лиза с замиранием сердца. — Ее разве нет?

— Авдотья померла недавно, — махнула рукой почтальонша, удаляясь. — Схоронили уже.

Умерла? Лизу как обухом ударили по голове. Казалось бы, после событий сорок третьего прошло всего четыре года, а как все изменилось! Она шла по Минску и не узнавала город. Не только потому, что он был сильно разрушен и его все еще восстанавливали. В нем появилась какая-то невыносимая аура пошлости, душная, липкая, какой не чувствовалось даже при фашистах. На месте салона Литвинской теперь расположилась пивная, разгоряченные пролетарии отмечали в ней конец рабочего дня, кто-то выползал оттуда на карачках, кого-то с руганью волочила на спине жена. Отвернувшись, Лиза пошла обратно, к дому Веры. Она решила дождаться девушку во что бы то ни стало. Больше, как выходило, поговорить ей в Минске было не с кем.

Вера появилась часов в девять. Совсем стемнело, шел дождь, Лиза промокла до нитки, и Вера тоже. Ни плаща, ни зонта у нее не было. Все то же старенькое черное пальто, на котором две пуговицы были свои, темные, а две — «чужие» светлые, куцая беретка на голове. Увидев Лизу, Вера не сразу узнала ее и испугалась:

— Вы кто, что вам нужно? — Лизе показалось, что девушка готова убежать.

— Не бойтесь, Вера, это я, Лиза Арсеньева, — она назвалась своим минским псевдонимом, настоящей ее фамилии Вера не знала. — Вы помните меня? В сорок третьем году во время оккупации я снимала комнату у вашей тети.

— Вы?! — Вера как-то расслабилась, потом всхлипнув, приникла лицом к Лизиному плечу. — Я помню вас, а тетя умела, — дождь поливал их обоих.

— Я знаю, мне сказали сегодня, ваш почтальон, — проговорила Лиза, притронувшись рукой к плечу Веры, — пойдемте в дом, если можно, — предложила она, — нас могут увидеть, понимаете?

— Да, да, я понимаю, — Вера спохватилась, распахнула калитку, пропуская Лизу вперед. — Входите, пожалуйста. Потом быстро поднялась на крыльцо, открыла ключом дверь, вошла и исчезла в темноте. — Входите, входите, — крикнула она издалека, впереди мелькнул огонек. — Вера зажгла лампу.

Лиза вошла и сразу оказалась в знакомой квадратной комнате с печью. Ее, видимо, давно не топили, в доме было холодно и сыро.

— Сюда, сюда идите, помните? — Вера откинула выцветшую ситцевую занавеску. — Садитесь за стол, я сейчас печь затоплю, так что согреетесь. Для себя я не топлю, пока мороза нет, — немного виновато объяснила она. — Терплю, одеваюсь потеплее. Дрова дорогие, знаете ли, денег у меня в обрез.

— Не надо, — Лиза остановила ее, взяв за руку, — я тоже потерплю, я ненадолго.

— Ну, что вы, — Вера смутилась, — я никуда вас не отпущу, куда же вы на ночь глядя, останетесь у меня. Я затоплю печь, садитесь. — она указала на стол с теплящейся на нем лампой.

Он одиноко стоял посреди комнаты, круглый стол, за которым Лиза когда-то разговаривала с разведчицей Ингой Тоболевич. Только ни скатерти, ни комода, куда Инга тогда положила свою кокетливую шляпу с вуалеткой, в комнате не было.

— Отдала соседям, — горько произнесла Вера, хорошо понимая чувства своей гостьи. — По дешевке, и комод, и скатерть, и много чего еще, — она вздохнула. — А что делать? Похоронить тетю было не на что. Я ж одна, на кого рассчитывать? Но кровать ваша сохранилась, — уверила она, — я сама на ней сплю теперь, — призналась неловко. — Но я перестелю, не волнуйтесь, а сама на печке лягу. Затопим, так она теплая будет.

— Как же так вышло, с Авдотьей Кирилловной-то? — спросила Лиза.

Вера села на стул, уронила на колени тонкие, синюшние руки. — Тетя простудилась сильно, долго кашляла, дом не топила, дров совсем не было у нас, всю зиму в холоде просидели, вот у нее воспаление легких и началось. Сначала еще держалась, врач домой приходила, одно, другое пропишет, а лекарства не достать, только на рынке за большие деньги. Потом тетю в больницу забрали, там процесс совсем быстро пошел. Кололи лекарство сильное очень, а сердце-то уж намученное за всю жизнь, — Вера всхлипнула, — не выдержало она. Умерла тетушка. Хорошо хоть, дом заранее мне отписала, так я не на улице осталась, крыша над головой есть.

— А что же Петр Михайлович? — спросила Лиза и подошла к ней, обняла за плечи. — Что Петр Михайлович не помог, он ведь в университете работает, у него наверняка связи не только здесь, но и в Москве. Он же любое лекарство достать может.

— Петра Михайловича убили, вы разве не знаете? — Вера подняла на нее заплаканные глаза. — Еще за год до того, как тетушка умерла. Она за него переживала очень, потому и ухудшилось ее состояние.

— Как убили? Кто? — Лиза не поверила собственным ушам. — Как это?

— Да так, — Вера снова горько вздохнула, — возвращался поздно из университета, его подкараулила шпана. Знаете, у Петра Михайловича часы были на цепочке, дорогие очень, они ему от отца в наследство достались, а тому — еще от его отца. Авдотья Кирилловна сколько раз говорила ему, оставьте, Петр Михайлович часы дома, купите себе поскромнее что-нибудь. Чего дразнить черта по-пустому? А он, напротив, все боялся, что залезут в дом и часы украдут. Так их прямо с него сорвали, из-за них и убили, пырнули ножом. Когда мы с тетей крик услышали да кинулись на улицу, он уж мертвый был. Вот так, — Вера снова тихо заплакала. — От гестаповских сыщиков ушел, сколько они выслеживали его, скольким военнопленным, партизанам, простым людям жизнь спас, а они, простые люди эти, его и убили. За побрякушку.

— Так вот в чем дело, — Лиза была потрясена. — Я ведь зашла сегодня к профессору. Мне открыла какая-то женщина…

— Это новые соседи мои, — объяснила Вера, — дебоширы, пьяницы. Муж на заводе Сельмаш мастером, она — прачкой. Отвратительный народец, как жить с ними дальше — не знаю. Боюсь, выкурят меня из дома, все себе заберут. У них же детей — пять голов, там им тесно. Уже приходили, сваливай, говорят, ты одна, а нам места не хватает. Я вот нынче общественной работой занялась, чтоб хоть какую-то защиту иметь, может, члена бюро комсомола фабрики не тронут, а так ведь пришьет ножом на месте, с пьяных глаз, и ничего ему не будет.

— Это правильно, Вера, — одобрила Лиза, — сдаваться нельзя, особенно таким, — и спросила, вспомнив: — А как же библиотека Никольского? У него ведь была обширная библиотека, он очень гордился ею.

— Я отдала все книги в университет, — ответила Вера с грустью. — Куда мне? Они действительно очень ценные, профессор их любил. Пусть теперь другие люди пользуются. К тому же в университете они сохраннее, а у меня что? Меня мой же сосед ограбит, а потом сбагрит книги за бутылку водки. С него станется. Вот оставила себе несколько штук, «История государства Российского», Карамзина, — Вера кивнула на золотые корешки, поблескивающие из-под тряпки, в которую они были завернуты, на полу. — Когда уж совсем плохо, читаю. Легче становится. Уже задумала в университет поступать на филологический, где Петр Михайлович преподавал, с немецким языком. На вечерний, конечно. Надо только по комсомольской части отличиться, чтоб направление дали. Иначе не примут.

— А почему на немецкий? — удивилась Лиза.

— Так, нравится, — Вера явно смутилась и опустила глаза. — После войны туда недобор, фашистский язык никто учить не хочет. Так что — проще. Ох, извините, совсем забыла, — словно очнувшись от сна, Вера встрепенулась, — я же чайник поставила, сейчас чай пить будем, — она выбежала в соседнюю комнату.

Лиза слышала, как она раздувала печь, как гремела чайником на примусе, стучала ножом по доске. Вскоре заметно потеплело. — Вот чаю, чаю, согрейтесь, — Вера снова появилась в комнате. В руках она несла большой железный чайник. Потом принесла два стакана и белое блюдце, на нем — три куска хлеба, посыпанные сахаром.

— Это все вам, — Вера придвинула блюдце Лизе, — ешьте, я на фабрике обедала, есть совсем не хочу, — она налила чай в стаканы. В нем плавали три-четыре чаинки среди засушенных с лета листьев смородины.

— Нет, Вера, ешьте вы, — Лиза отказалась от угощения, она видела, как Вера нуждается, и ей искренне было жаль девушку. В Ленинграде тоже жили трудно, но все-таки не так.

— Нет, нет, я правда сыта, — Вера настаивала, даже обиделась. Не сдержав слез, Лиза обняла ее, и обе молча плакали.

Все, что рассказала Вера о Никольском, об Авдотье Кирилловне, поразило Лизу настолько, что она никак не могла совладать со своими чувствами. Но главного, ради чего Лиза и приехала в Минск, она пока не узнала.

— Вера, а что Инга Тоболевич, Кузнецов, где они? Инга бывает у вас? — спросила она, немного успокоившись.

— Вы ничего не знаете, — Вера покачала головой и отломила небольшой кусочек хлеба, бережно подобрав каждую сахаринку. — Вам повезло, вы ничего не знаете, — повторила она.

— Они тоже погибли? — догадалась Лиза, боясь услышать ответ.

— Да, еще в сорок четвертом, — продолжала Вера, глядя в стол. — Ингу схватили в Борисове, ее выдал провокатор. Мучили, потом расстреляли. Это случилось всего лишь за неделю до того, как наши освободили Минск, — слезы снова потекли у Веры по щекам, губы дрожали. — А Кузнецов, вы имеете в виду Зиберта? — Лиза кивнула. — Он сам взорвал себя в машине, когда понял, что ему не уйти от эсэсовцев. Погиб на три недели раньше Инги. Мне кажется, она нравилась ему. Да и не только ему. Помните инженера Бахметьева, которого вы сначала испугались. Так он ухаживал за Ингой, они стали друзьями. Приходил сюда, очень был воспитанный, любезный человек.

— Он жив? — спросила Лиза с надеждой.

— Не знаю, — Вера пожала плечами. — Его арестовали сразу после освобождения. Все обещания, которые, якобы, ему давали, оказались обманом. Я слышала, что его осудили за сотрудничество с немцами и отправили в лагерь. Его мать и без того серьезно болела, а уж как случилось все, вовсе занемогла. В день суда умерла, не пережила приговора. Мы с тетей ходили, ухаживали за ней, но помочь уже было нельзя. Ни ей, ни ему. Петр Михайлович пытался хлопотать по инстанциям, но ему ответили так жестко, что он долго не мог прийти в себя, не ожидал.

— А что же Катерина Алексеевна? — спросила Лиза осторожно. — Она не вступилась за Бахметьева? Ведь она лично получала для него гарантии в Москве?

— Катерину Алексеевну я в последний раз видела, когда вы еще были здесь, в день покушения на Кубе, — неожиданно ответила Вера. — Больше она к профессору не приходила. Инга приносила от нее распоряжения, и мы выполняли их. Но я не знаю, почему она не вступилась за Бахметьева.

— Вера, а что случилось во время подготовки покушения на Готтберга? — Лиза, понизив голос, наклонилась к ней. — Что вам известно о письме, которое подписали пятеро партизан Савельева, о чем оно? Вы его читали?

— Нет, — Вера вздрогнула, — о письме я ничего не знаю. Что же касается покушения, то его готовили в очень сложных условиях. После убийства Кубе в Минске яблоку негде было упасть, — везде эсэсовские патрули, караулы. Несколько связных попали в лапы гестапо и выдали немцам план. Так что второе покушение не состоялось. Я помню, что профессор был очень огорчен. И еще он говорил Инге, я слышала, что Савельев с ума сошел, сам не понимает что делает, и он, Петр Михайлович, категорически с ним не согласен.

— А вы не помните, о чем шла речь? — насторожилась Лиза.

— Не могу сказать, — Вера отрицательно покачала головой: — Когда я вошла, они замолчали и больше уже не возвращались к этой теме. Я только видела, что все они, Зиберт тоже присутствовал при разговоре, были очень взволнованы, даже встревожены.

— А Мужиканов, эта фамилия вам ничего не говорит?

— Ну, как же, — Вера усмехнулась, — это заместитель Савельева по подрывной работе. Подрывной в прямом смысле, он отвечал за подготовку мин, взрывателей, за организацию операций такого рода. Насколько я помню, ему очень не понравилось, что Катерина Алексеевна привезла с собой Сашу Антонова, который все это дело сразу взял в свои руки, а Мужиканова отстранил. Когда провалилось сначала покушение на Розенберга, а потом на Готтберга, Мужиканова подозревали в предательстве. Зиберт выяснил, что он знается с одной женщиной в Минске, по фамилии Соколка, она промышляла торговлей крадеными вещами и была хорошо знакома с Кулишом, тем самым провокатором, которого партизаны ликвидировали с вашей помощью. Более того — выяснилось, что она была любовницей Кулиша и, возможно, тоже сотрудничала с гестапо. А Мужиканов к ней хаживал, ласки от нее добивался, баба она видная была, и добился.

Неспроста Катерина Алексеевна подозревала, что Кулиш — не единственный провокатор, а, возможно, даже не главный, так, мелкая сошка, на него указали для отвода глаз. Она это поняла, когда 20 сентября на площади операция сорвалась. И, видимо, вычислила врага. Ведь сначала предполагалось, что для проведения подготовительной работы по покушению на Готтберга здесь, в Минске, снова появятся Зиберт и Тоболевич. Мы с Петром Михайловичем ждали их. И вас ждали. А потом Катерина Алексеевна поменяла весь план. Она послала каких-то второстепенных лиц, которые и попались гестапо. Как говорил Никольский, их даже не допрашивали, убили на месте, сразу, словно все было ясно заранее. Но гестапо рассчитывало на иной, более крупный улов. Катерина Алексеевна тогда приказала Мужиканова арестовать. Его поместили под охраной в маленьком, огороженном частоколом загоне, как рассказывал Петр Михайлович, а утром обнаружилось, что охранники мертвы, а Мужиканов бежал. Кто его отпустил, кто был его сообщником, может, Петр Михайлович и Инга знали, но мне не говорили, — Вера вздохнула и опустила голову.

— Вы говорите, Вера, меня тоже снова ждали в Минске? — Лиза не могла поверить в то, что услышала. Не вызывало сомнений, что до сих пор остававшийся неизвестным провокатор сдал партизанскую группу, однако он не знал, что Белозерцева изменила план в самый последний момент. Видимо, Катерина Алексеевна догадывалась, кто предатель, и спасла своих людей. Но ненадолго. Более всего удивило Лизу, что до последнего момента в Минске были уверены, что и она, по легенде — фрейлян Арсеньева, должна была находиться в группе с Тоболевич и Зибертом, для которых готовилась засада. Выходит, провокатор не знал, что она улетела в Москву. И не мог знать. Только теперь, спустя четыре года, сидя за тем же столом, где когда-то она разговаривала со своими соратниками, готовясь к операции по устранению Кубе, Лиза обратила внимание на тот факт, что улетала она в Москву не с савельевского аэродрома, а с площадки соседнего отряда бывшего политрука Федорова. «Аэродром размыло от дождей, — сказала ей тогда Белозерцева, — когда еще просохнет». Выходило, причина заключалась не в том, что размыло, скорее всего Белозерцева не хотела, чтобы руководители отряда знали, что Лиза улетает. Для них она все еще оставалась в Минске. И там ее готовились убить гестаповцы. Кто же предал? Неужели кто-то из высших руководителей партизан? Могло ли такое быть? Выходит, могло.

Рассказ Веры ошеломил Лизу. Теперь она была уверена, Кулиша действительно подставили для отвода глаз, предатель был, и предатель весьма влиятельный. Он раскрыл немцам план покушения на Розенберга, намеревался сдать всю боевую группу, готовившую ликвидацию Готтберга. Только Кубе он проворонил, и именно потому, что решение принималось на квартире Никольского, операция была осуществлена небольшой группой разведчиков, а партизанам, точнее, их руководству, ничего не было известно об этом. Зато в «оплату» немцы потребовали от своего соглядатая передать им всех, кто был причастен к покушению, и Катерине Алексеевне просто чудом удалось обмануть провокатора.

Однако позднее он все-таки взял свое. Гибель Зиберта, смерть Инги Тоболевич — это звенья одной цепи. Не зацепило только Веру исключительно потому, что она никогда не появлялась в партизанском отряде, и о том, что она связная Никольского и в курсе всех дел, мало кто знал. Однако теперь Вера подвергалась нешуточной опасности. Предатель не ушел с немцами, он остался в Минске и теперь сделает все, чтобы замести следы. Даже смерть Никольского, зарезанного бандитами, виделась сейчас Лизе иначе — бандитов могли подослать с весьма определенным заданием. И швейцарские часы дедушки здесь вовсе ни при чем. Предатель не успокоится — боязнь быть разоблаченным будет подхлестывать его совершать все новые преступления. Рано или поздно он узнает, что Вера имела отношение к группе Никольского. Тогда за Верину жизнь не дашь и ломаного гроша. Ведь судя по тому, как ему легко все сходит с рук, он занимает высокое положение и имеет возможность влиять на ситуацию.

— Вы ешьте, ешьте, — Вера снова придвинула Лизе хлеб. — Я недавно карточки потеряла, украли, наверное, — она вздохнула. — Задремала в очереди, вот и вытащили. Но на фабрике мне помогли, собрали продукты, так что кое-что у меня есть, а карточки обещали восстановить.

— Нет, спасибо, Вера, я сыта, — отказалась Лиза. — А что Савельев? — спросила она почти шепотом. — Вам что-нибудь известно о нем? Он в Минске?

— Пока в Минске, — Вера кивнула. — Второй секретарь ЦК Белоруссии. По идеологии. Но скоро, говорят, его переведут в Москву. Иван Кузьмич теперь в большом почете. Вы думаете, он? — испуганно проговорила Вера и, прижав ладонь к губам, осеклась.

Лиза не успела ответить. За стеной что-то упало, послышалась пьяная ругань, крики, переходящие в вопли, а потом в дикий вой.

— Что это? — Лиза вздрогнула, она никак не могла привыкнуть к правилам повседневной жизни пролетариата.

— Да мастер, видно, явился, — поморщилась Вера. — Нагулялся с дружками, теперь дебоширит. У них так едва ли не каждый вечер. Теперь на всю ночь растянется.

— А он к вам не ворвется? Ведь ваша половина соединяется с той, которую занимал Петр Михайлович? — Лиза вспомнила о чулане, через который обычно проходила к профессору.

— Что вы, — Вера махнула рукой, — как только Петра Михайловича похоронили, мы еще с теткой заделали тот чулан, заколотили его досками прочно. Как чувствовали, кто в соседи к нам пожалует. Если бы еще у них возможность была на мою половину заходить, я бы и нескольких дней не протянула.

— Так значит, Савельев в Минске, и он при власти, — задумчиво повторила Лиза. В стену громко стукнуло, раздался душераздирающий визг. — Второй секретарь, — продолжала Лиза, уже не обращая внимания на драку соседей, — это большая шишка. К тому же кандидат на переезд в Москву. Все нити в его руках, у него власть…

— Вы думаете, Иван Кузьмич, — Вера всхлипнула, — он сам?

— Думаю, либо сам, — проговорила Лиза тихо, — либо он покрывает провокатора. Но по какой причине — неизвестно. Я вот что вам скажу, Вера, — она наклонилась через стол к девушке. — Завтра я вернусь в Ленинград, на всякий случай оставлю вам свой адрес. Мало ли, пригодится когда. Я постараюсь все выяснить и докопаться до правды. Вы же будьте осторожны, — предупредила она Веру строго. — Нигде и никогда не упоминайте, что были связной у Никольского. Я предполагаю, Петра Михайловича убили не случайно, он что-то знал, и его убрали, руками хулиганов. Даже если это повредит вашей комсомольской карьере, лучше подумайте о других заслугах. Эти «заслуги» теперь скорее всего выйдут вам боком. Мне кажется, пока просто ничего не известно о том, что вы близко сотрудничали с Тоболевич, Зибертом, со мной, вообще замешаны в устранении Кубе. Поэтому вас не трогают. Но ради бога, сделайте так, чтобы люди, заинтересованные в том, чтобы подробности дела никогда не всплыли, узнали о вашем участии как можно позже, а лучше никогда. Не попадайтесь им на глаза, не напоминайте о себе, пусть они о вас забудут.

Когда Савельев уедет в Москву, станет легче, оттуда ему уже труднее будет контролировать, что происходит в Минске, хотя, конечно, он оставит здесь своих соглядатаев. Но Москва — это Москва, там все другое. Вас оставят в покое.

— Вы думаете, меня тоже могут убить? — проговорила Вера, сжав пальцы на груди. — За что?

— За все, что вы знаете, — ответила Лиза. — И меня тоже. Теперь у меня нет сомнений.

— Но я не могу поверить, чтобы Иван Кузьмич… — Вера трясла головой, по щекам текли слезы.

— Мне тоже очень трудно поверить, — Лиза встала из-за стола, подошла к девушке и, прижав ее голову к себе, гладила по волосам.

Ей снова вспомнился сентябрь сорок третьего, прыжок с парашютом, встреча с Савельевым. Он произвел на Лизу впечатление смелого, честного командира, настоящего партизанского предводителя, пользовавшегося непререкаемым авторитетом среди подчиненных. Кто бы мог подумать тогда, что предателем окажется не Кулиш. Но кто? Сам Савельев?

Как и Вере, Лизе верилось в подобное с трудом. Но она ни мгновения не сомневалась, Савельев знал, кто настоящий провокатор, и покрывал, используя в своих целях. Он дал предателю уйти безнаказанным, а возможно, до сих пор держал при себе, продолжая игру. Как бы то ни было, заботясь о собственной карьере, с которой все будет кончено, откройся истина, он убирал всех, кто мог встать на его пути. Конечно, такие люди, как Тоболевич, Зиберт, Никольский, не стали бы молчать. Они не боялись изощренных методов гестапо, смело смотрели в дуло пистолета, шли на умопомрачительный риск ради святого дела. Они все отдали ради Победы и не позволили бы опозорить ее, смешать с грязью предательством и сговором. За свою принципиальность и отвагу они все поплатились жизнью. А что же Катерина Алексеевна? Если она до сих пор жива, — подумала Лиза, — то лишь потому, что она — слишком крупная фигура, и на ее стороне был сам Берия. Скорее всего его покровительство и спасает ее от окончательной расправы. Но надолго ли хватит этого?

— Не волнуйтесь, Вера, — проговорила Лиза, — мы не можем знать, что станет с нами завтра. Но что бы ни случилось со мной, будьте уверены, я не выдам вас. За это вы можете быть спокойны. И обещаю, — она отстранила девушку и посмотрела в ее полные слез глаза, — я начну борьбу за справедливость, чего бы мне это ни стоило.

— Чем я могу помочь вам? — тихо спросила Вера, но в голосе ее прозвучала решимость.

— Пока оставайтесь в стороне, чтобы я была спокойна.

Уже перевалило за полночь. Печка раскалилась, и в комнате стало тепло. Вера постелила Лизе постель. Сама же, завернувшись в телогрейку, забралась на печь. За окном колотил дождь, за стеной колотили друг дружку передовые работники Сельмаша. Лиза лежала на спине, глядя в потолок, она ни на мгновение не сомкнула глаз. Она знала, что Вера тоже не спит, и обе думают обо одном и том же.

— У Инги в Борисове осталась мать, она учительница, — тихо сказала Вера. — Я иногда езжу к ней, это единственный человек, который теперь близок мне, который меня понимает. Она обещала подтянуть меня по литературе и по русскому, чтобы я сдала экзамены в университет. Она теперь совсем одна. Ведь кроме Инги она потеряла и старшую дочь Веру, еще два сына погибли на фронте. — У Лизы сжалось сердце. — Но Анна Степановна не сдается. Я ни разу не видела, как она плачет. Теперь я понимаю, в кого у Инги был такой сильный характер. Вы знаете, немцы отдали ее полицаям, среди них были эстонцы, украинцы со Львова, много кого еще. Они мучили ее, тело резали по частям, издевались. Даже эсэсовский штурмбанфюрер не выдержал их забав, всех разогнал, а Ингу пристрелил, избавив от мучений. Скоты, что сказать, скоты, в тысячу раз хуже самих немцев. А как вы думаете, — спросила вдруг она, помолчав, — это очень страшно — полюбить немца? Вы меня простите, что я спрашиваю вас об этом. Но кого мне еще спросить? Мне сказали, что он погиб, но я не верю, — она затаила дыхание.

Лиза почувствовала это:

— Полюбить немца не страшно, — ответила она, — хуже, если вообще никого не любить. Но о какой любви мы теперь можем мечтать, Вера. Впрочем, только любовь нас и спасет. Когда-нибудь. Не сейчас, конечно. А пока учите «Капитал», Вера, без него никуда, поступайте в университет, я верю, что в жизни вам еще повезет, вы встретите таких людей, как Никольский. И они сделают вашу жизнь лучше. Но на заводе Сельмаш да и на вашей фабрике они, конечно, не работают.

Повисло молчание.

— Я люблю слушать дождь, — сказала Вера после продолжительной паузы. Вдруг она всхлипнула, спрыгнула с печки и, шлепая босиком по холодному полу, подбежала к Лизе. Они обнялись и тихо плакали, обе.

— Никому не говорите, что я была у вас, — предупредила Лиза девушку. — Если спросят, а я уверена, спросят, они за всеми следят, никого не упустят. Так скажите, что приезжала дальняя родственница Авдотьи Кирилловны или, во всяком случае так представилась. Домом интересовалась, наследством. Пусть лучше думают, что я какая-то проходимка, лучше пусть угрозыск займется, чем МГБ сразу привяжется.

— Я поняла, поняла, — шептала Вера. — Вы завтра уедете, я снова останусь одна. Даже в войну, в оккупацию, я не была так одинока, как сейчас. Вы верите мне?

— Верю, — Лиза вздохнула. О себе она могла сказать то же самое.

Наутро прощание было коротким. Вера торопилась на фабрику. Обнявшись в доме, они вышли на крыльцо и, как совершенно чужие люди, расстались у калитки, Вера пошла в одну сторону, а Лиза — в противоположную.

На фабрике, где работала Вера, голосил репродуктор: «Солнце красит нежным цветом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся Советская земля», — неслось над округой. И дальше без всякого перехода: — «Смело мы в бой пойдем за власть Советов и, как один, умрем в борьбе за это!» Приближалась тридцать первая годовщина Октябрьской революции. Дождь прекратился, ветер раздувал над Минском алые стяги с серпом и молотом и огромные портреты товарища Сталина, одного из революционной тройки — с Лениным и Марксом.

Лиза не сомневалась, что о ее поездке в Минск станет вскоре известно на Литейном. Но не ожидала, что чекисты среагируют так быстро. Как только поезд остановился у платформы и Лиза поставила ногу на ступеньку, чтобы сойти, ее немедленно окликнули:

— Гражданка Голицына!

Она повернулась. Справа от вагона стоял Розман, а при нем два чекиста, званиями пониже, все трое вооружены.

— Пройдемте с нами, гражданка Голицына, — приказал Розман и, крепко взяв Лизу под локоть, сдернул ее со ступеньки.

Он был бледен, лицо кривила зловещая усмешка.

— Послушайте, какое вы имеете право! — возмутилась Лиза, хотя лучше, чем кто-либо знала, спрашивать бесполезно.

— Пройдемте, гражданка Голицына, — прошипел Розман, — там разберемся и с вашими правами, и с нашими.

Лизу вывели с вокзала — тянули так быстро, что она не успевала за чекистами, практически несли ее, взяв под локти. Потом бросили в машину, стоящую в переулке. Не промолвив ни слова и не отвечая на вопросы, привезли на Литейный. Лиза думала, что сразу отправят в камеру, но нет, через боковой подъезд затащили по лестнице наверх, в кабинет Розмана.

— Садитесь, — старший лейтенант указал Лизе на стул посреди комнаты и, сбросив шинель и фуражку, сел за стол. Охранники остались стоять у дверей. — К кому вы ездили в Минск? — хотел спросить грозно, а получилось по-щенячьи визгливо.

Лиза закрыла глаза и вздохнула: они знали, что она ездила в столицу Белоруссии, но к кому — не догадывались. А значит, у нес есть возможность маневра.

— К Иван Кузьмичу Савельеву, — сказала она даже искренне, — бывшему командиру партизанского отряда. Захотелось встретиться, знаете, в этом году пять лет событиям, в которых мы участвовали вместе. Я имею в виду покушение на немецкого гауляйтера Кубе.

— И что, встретились? — спросил Розман, буквально сверля ее взглядом.

— Нет, — на этот раз совершенно честно ответила она, — мне сказали, что Иван Кузьмич уехал в Москву на совещание. Так что, увы. Поехала назад. У меня отпуск всего на неделю, и то за свой счет.

— А кого еще вы видели в Минске? — Розман задал вопрос уже спокойнее и что-то пометил у себя в тетрадке.

— Никого, — ответила Лиза, не моргнув глазом, — там никого не осталось, да я и мало кого знала. Профессор Никольский погиб, как мне сказали. Я зашла к нему, но там живут другие люди. А больше у меня адресов не было.

— Товарищ Голицына, — Лиза отметила, что с «гражданки» Розман перешел на «товарища», а это уже неплохой знак, — я вполне понимаю, что военные годы свежи в вашей памяти, и у вас есть желание повидаться с сослуживцами, но я бы хотел предупредить вас, это небезопасно. Ведь большинство из них, в том числе и профессор Никольский — предатели! — Он сделал паузу, глядя Лизе в лицо. — Так оказалось. Органы госбезопасности расследовали уже после войны все обстоятельства дела, допросили множество свидетелей, покушение на Кубе было спланировано вовсе не вашей группой, его осуществили партизаны Савельева без вашего участия. Ваши люди, напротив, едва не сорвали операцию, вступив в сговор с нацистами.

— Что? Что? — Лиза подалась вперед. Хотя она и знала наперед все, что Розман теперь говорил ей, услышать обвинение в предательстве оказалось непросто. Она побелела. — Да вы с ума сошли! — воскликнула она. — Я сама, собственными руками принесла портфель в кабинет Кубе, в нем лежала мина. Она взорвалась, едва я успела выбежать из резиденции. Мне передал ее профессор Никольский. Какой он предатель? Что вы говорите?

— Вы и ваши руководители приписываете себе подвиги других товарищей, чтобы прикрыть собственные грязные делишки. Вот, читайте, — он протянул Лизе бумагу, — это то письмо, о котором я спрашивал вас в прошлый раз. Теперь у нас появились новые доказательства. Читайте! — он взвизгнул, подпрыгнув на стуле, и чуть не опрокинул стакан с остывшим чаем, стоявший рядом.

Лиза взяла бумагу. Рука ее дрожала, она старалась взять себя в руки, но получалось плохо. Пробежав глазами текст, сначала ничего не поняла. Принялась читать снова. И не верила собственным глазам. Какие-то партизаны-савельевцы, среди которых Лиза сразу нашла Мужиканова, в трагических тонах описывали, как прилетевшие из Москвы «товарищи» и, в первую очередь, сама К. А. Белозерцева, сообщили немцам о плане покушения на Розенберга и сорвали тем самым операцию по устранению Готтберга, сдав пятерых мужественных разведчиков в гестапо. Что же касается покушения на гауляйтера Кубе, то оно получилось, по сведениям, партизан, едва ли не случайно. По недосмотру эсэсовской охраны. Охраны, — подумала Лиза, — с которой те, кто писал подобную чушь, просто никогда не имел дела. «По недосмотру!» — она усмехнулась. Но это была очень горькая усмешка. Нашлась и героиня. Конечно, «не товарищ Голицына», а совсем другая. Как и положено, рабоче-крестьянского происхождения. Как поняла Лиза, бомбу под гауляйтера Кубе подложила некая Маша Осипова, которая работала в доме гауляйтера прислугой. Причем положила бомбу в постель гауляйтера, под подушку. Ничего лучшего партизанские борзописцы придумать не смогли.

— Какая прислуга! — Лиза возмущенно вскинула на Розмана глаза, — это же сущий бред. В доме Кубе не могло быть русской прислуги! Он слишком боялся партизанских агентов, ему прислуживали немцы.

Это была правда. Любой, кто находился в Минске в то время, мог бы подтвердить, что Кубе не только боялся нанимать русскую или белорусскую прислугу, как и большинство немцев, он был невысокого мнения о трудовых качествах и аккуратности этой публики, потому привозил горничных и уборщиков из рейха. Вся прислуга в резиденции была немецкой, это Лиза знала точно, видела собственными глазами. Откуда там взялась Маша Осипова? Не говоря уже о поварах, которые, по версии савельевцев, изготовили для Кубе вместо отбивных бомбу, которую потом передали Осиповой. Кто? Месье Лафер, с которым Лиза не один раз разговаривала по-французски?! Или его помощник Жюль? На кухне Кубе работали французские повара, даже немец был всего лишь один. Гауляйтер никогда не стал бы есть то, что приготовили ему белорусы, к примеру. И уж тем более не позволил бы им накрывать на стол. Это могли вообразить себе только советские «товарищи», в корне не понимающие, с кем и с чем они имеют дело.

Версия же с подушкой Лизу просто насмешила. Несмотря на свое отчаянное положение, она не могла удержаться от улыбки. Как можно поверить, что в ночь, когда было раскрыто покушение на одного из самых видных деятелей рейха и ситуацию из Берлина контролировал лично рейхсфюрер СС Гиммлер, гауляйтер Кубе, на котором лежала вся ответственность за ситуацию в Минске, спокойно отправился спать?! Хуже всего, что грязную ложь, высказанную в письме, похоже, очень хотели принять за правду. Более того, сам Иван Кузьмич Савельев, легендарный «дядя Ваня», таков был его позывной в годы войны, подписался под петицией, заверив ее своим авторитетом. Впрочем, после рассказа Веры в Минске, последнее Лизу не удивило. Только подтвердило ее подозрения.

— Но это же выдумка, — сказала она, едва шевеля пересохшими губами, — это сущий бред.

— Я попросил бы вас поосторожнее с выражениями! — прикрикнул на нее Розман. — Следствие уже завершилось. Все факты подтверждаются.

— Как же они могут подтверждаться, если их и не существовало на деле? — она пожала плечами, не ожидая ответа на свой вопрос.

Теперь она поняла окончательно, дело полностью фальсифицировано, вероятно, по указанию с самого верха, и бороться если не бесполезно, то очень трудно. Никто не захочет признать своих ошибок, да и что она сможет сделать, одна? Даже если сегодня ее отпустят. Значит, арестуют завтра, найдут, за что.

«Да, история войны, написанная такими, как Савельев, будет значительно отличаться от той, какой она была на самом деле», — подумала Лиза и вдруг со всей очевидностью поняла, впервые за послевоенные годы, зря она отказалась от предложения Крестена в апреле сорок пятого. Руди был прав, никакой правды она не найдет, только погибнет сама. Лучше бы давно жила в Гамбурге.

Из дальнейшего разговора с Розманом, который, на удивление, протекал спокойно, словно для обоих все давно было ясно и решено, Лиза узнала, что многие ее соратники и руководители уже жестоко пострадали от происков командира партизан.

Генерал-лейтенант Кондратьев, начальник Белозерцевой, был снят с поста и арестован, он умер в тюрьме от сердечного приступа. Полковник Симаков — арестован и отправлен в лагерь. Видимо, для того, чтобы спасти Катерину Алексеевну, лейтенант Антонов, симпатичный улыбчивый Сашка, мастер по подделке немецких документов и по установке мин, взял на себя всю вину и сам назвал себя предателем. Он написал признание и был расстрелян после скорого суда.

Не пощадили и мертвых. В предатели записали и Ингу Тоболевич, и профессора Никольского. Не тронули только Кузнецова-Зиберта, но это было неудивительно — слишком заметная фигура, ведь он отличился не только в Минске, но и в Ровно, на Украине. Если поливать грязью Кузнецова, надо было признать, что и в Ровно он занимался провокаторской деятельностью. Но это было невозможно, как бы ни желали того Иван Кузьмич и его сообщники. Украинские партизаны считали Кузнецова своим героем, они бы встали за него горой и могли поломать всю игру. Потому многие славные дела советского разведчика попросту замолчали. Мол, если все вокруг него были предателями, кто был он сам? Вот и подумайте. Но про себя. Во всяком случае, из числа участников покушения на Кубе Кузнецова тоже вычеркнули. Вполне вероятно, писали пять правдолюбцев, он был двойным агентом и все-таки был перевербован гестапо, хотя это и не доказано.

— Послушайте, товарищ старший лейтенант, вы не можете не понимать, что меня и моих товарищей оговорили. Я не верю, что нет доказательств истинного положения вещей. А те доказательства, которые собраны вами, фальшивка! — Лиза бросила на стол бумаги, которые передал ей Розман.

— А у вас какое происхождение, товарищ Голицына? — ответил тот негромко, никак не отреагировав на ее жест. — Мне кажется, вы из дворян. И Белозерцева — тоже. А отец Тоболевич — инженер, царский еще инженер. А лучше бы он был красным конником, к примеру. Вы что, хотите, чтобы мы сказали народу, что покушение на Кубе совершили бывшие дворяне, которые все должны состоять в армии Власова, которых вешать надо на фонарных столбах? А как же революция, как же гегемония пролетариата? Нет, милочка, нам нужны простые герои, — заключил он, — и они у нас найдутся. Уже нашлись. И вы очень хорошо сделаете, если сейчас напишете мне записочку, во-первых, кого вы все-таки посещали в Минске, кто там остался недорезанным из вашей шайки. И второе — опишете в подробностях, как вы, гражданка Тоболевич и гражданка Белозерцева при участии выжившего из ума Никольского сговорились с гестапо и выдали немцам горячих советских патриотов, боровшихся с врагом в его тылу, за линией фронта.

— Вы мне ничего не сказали о Белозерцевой, — Лиза словно не слышала, что от нее требовалось, — она арестована?

— Нет, пока, — ответил старший лейтенант с плохо скрываемым неудовольствием, — у нее много защитников. Но она уволена со службы и уехала с мужем в гарнизон. Вы будете писать? — он вскочил и грохнул кулаком по столу. — Пишите немедленно!

— Не буду, — Лиза скомкала чистый лист, который положили перед ней, и бросила его на пол. — Вы не заставите меня. Я знаю, что вы можете сделать со мной, и готова ко всему. Но писать не буду. Ради тех, кто погиб, кого предали дорвавшиеся к власти провокаторы, я писать не буду! — твердо повторила она. — Хоть стреляйте, хоть бейте, хоть режьте. Я знаю, кто организовал покушение на гауляйтера и вы не заставите меня подтверждать ложь.

— Сука! — размахнувшись, Розман ударил Лизу по лицу, она упала на пол, с губы потекла кровь. — Подстилка немецкая! Не будет она писать. Твое счастье, что у тебя нет детей. Хоть бы сестру пожалела. Не думай, ей тоже достанется. Ты о сестре подумай. С ней тоже поговорят в этом здании. Будешь писать? — он пнул ее носком сапога.

— Нет, не буду, — несмотря на боль Лиза, встала самостоятельно и выпрямилась перед офицером. — Я знаю, что ради истины надо принести жертву. И я ее принесу. Не сестрой, никем вы меня не запугаете. Я не буду писать — и все.

Розман побелел, глаза его выкатились, округлившись. Но в это время открылась дверь и кто-то позвал из коридора:

— Карл Моисеевич, поди-ка сюда, там из Москвы звонят.

Одернув китель, Розман вышел.

Лиза стояла посреди кабинета под зорким оком охранников, не в силах пошевелиться. «Для кого-то веет ветер свежий, для кого-то нежится закат, — всплыли в памяти стихи Ахматовой, — мы не знаем, мы повсюду те же, слышим лишь ключей постылый скрежет, да шаги тяжелые солдат».

Шаги действительно вскоре послышались. Дверь скрипнула. Розман вернулся. Не говоря ни слова, сел за стол и, выписав пропуск, протянул его Лизе.

— Вы свободны, — сказал, не глядя на нее, и приказал охранникам: — Отвезите ее домой.

Избавление казалось чудом. И кто сотворил его, Лиза догадывалась, даже знала наверняка. Но даже если находясь от нее в сотнях километров, Катерина Алексеевна в память об ее отце, их давней дружбе снова помогла ей, используя, возможно, последние связи, которые у нее остались, Лиза прекрасно понимала, это ненадолго. Они снова придут за ней, не оставят в покое. Савельев будет добиваться, чтобы все свидетели, которые могут разоблачить его, исчезли. Сила, власть на его стороне, и они, сила и власть, будут длиться бесконечно долго. Ничто не поколеблет их. А Катерина Алексеевна тяжело больна, может умереть в любой момент. Да и Берия, явно покровительствующий ей, тоже может лишиться поста, и тогда — все. Лизу ждет судьба всех остальных соратников, а значит, в лучшем случае, — ссылка, а скорее всего — смерть.

Когда Лизу привезли на Фонтанку, она обнаружила, что накануне ее приезда из Минска у них провели обыск. Лиза сразу подумала о стихах Ахматовой. Но их не нашли. Наташа успела спрятать тетрадку на чердаке, а туда чекисты не полезли, очень торопились. Это облегчило положение. Не вдаваясь в долгие пояснения, Лиза сразу предупредила своих домашних, что отныне самое важное они должны сообщать друг другу письменно, а записки сразу сжигать. В квартире почти наверняка установили «прослушку». Чекисты постарались, через своих агентов распространив информацию, что Лизу допрашивали на Литейном. Вокруг сестер Голицыных и Фру довольно быстро образовался вакуум. Все знакомые, хотя и немногочисленные, как-то сами собой исчезли, перестали навещать, даже здороваться. На всякий случай. Только Шостакович делал вид, что ему ничего не известно о происшествии. Они продолжали заниматься.

В консерватории собрали собрание, где поставили вопрос о том, что присутствие неблагонадежной гражданки Голицыной в коллективе весьма нежелательно. И только опять-таки авторитет Дмитрия Дмитриевича, который рисковал собственным положением, заставил недругов Лизы умолкнуть. Но они принялись писать анонимки, отслеживая каждый ее шаг.

Лиза понимала, МГБ давит на психику, стараясь напугать ее, обрекая на одиночество и осуждение. Но она терпела, ей было не впервой. Все это уже однажды случалось в ее жизни, десять лет назад, когда арестовали отца. Даже вахтерша Марья Сергеевна, закадычная блокадная подруга Фру, поначалу еще здоровалась, потом отводила глаза, а в конце концов стала просто отворачиваться.

Так, в полной изоляции, для маленькой семьи Лизы наступил сорок девятый год. Однажды, возвращаясь из консерватории, Лиза заметила — минская привычка контролировать ситуацию пока не оставляла ее — что за ней идет какой-то человек. В сером пальто с меховым воротником, в шапке с опущенными «ушами». Сначала она подумала, что это агент МГБ, и ускорила шаг. Человек сделал то же. Лиза направилась к остановке трамвая, он последовал за ней. Был конец рабочего дня, и народу здесь, как всегда, скопилось много. Лиза очень надеялась, что в толкотне преследователь потеряет ее из вида. Однако когда трамвай подошел, и Лиза втиснулась внутрь, она вскоре увидела, что и незнакомец находится в этом вагоне.

Трамвай тронулся. Отчаянно работая локтями, мужчина пробирался к ней. Лиза хотела пройти вперед, но ее так плотно зажали с двух сторон, что она даже не могла пошевелиться. Мужчина все-таки добрался до нее. В волнении она повернулась к нему спиной. И вдруг услышала, шепот:

— Моя фамилия Антонов, — Лиза вздрогнула. — Михаил Антонов, — уточнил он. — Саша Антонов мой старший брат. Вы помните его? — Лиза едва заметно кивнула, сердце ее бешено колотилось. — Выходите на следующей остановке, надо поговорить.

Выходите — сказать легко. Но как? Лизе едва не разорвали пальто, когда, выслушав немало брани, она прошла по чьим-то ногам и все-таки вывалилась из трамвая недалеко от Исаакиевского собора. Поправила сбившуюся шапочку. «Идите вперед и не оборачивайтесь», — услышала она сзади шепот Антонова, потом он стал громко отряхивать снег с калош. Наконец догнал Лизу.

— Меня прислала «аспирантка», — сообщил он. — Вы понимаете? — она кивнула не оборачиваясь: «аспирантка» — это был позывной Белозерцевой в Минске. — Она просила меня помочь вам. На днях вас арестуют. И вас, и сестру, и вашу гувернантку Они добились показаний от вашей вахтерши, которая обвинила вас в связях с германской разведкой, якобы, она сама видела, как к вам приезжал их резидент. Вас обвинят в измене Родине. А это, сами знаете, расстрел. Ну, а сестре и гувернантке за пособничество — лет двадцать пять лагерей. В общем, не мне вам рассказывать, как там все делается, — Лиза поскользнулась и чуть не упала. Антонов поддержал ее. — Не показывайте, что вы взволнованы, — предупредил он, — за вами наверняка следят. У них все готово, они только ждут отмашки из Москвы. И получат ее, это неизбежно. «Аспирантка» может только затормозить дело, «профессор» на это согласился, он позволит «аспирантке» вывести вас из игры. Чекисты придут после того, как вы исчезнете.

— Но куда? — Лиза едва удержалась от того, чтобы не повернуться.

— Вы уйдете за границу, — ответил быстро Антонов, — завтра, ночью. На сборы у вас только сутки. Берите с собой только самое необходимое. «Аспирантка» добилась от «профессора» разрешения, чтобы вы использовали «окно», которое имеется здесь. Пойдете по льду залива в Финляндию. На том берегу вас встретят. Запоминайте, — он назвал ей небольшое местечко на берегу залива. — Я буду ждать вас там завтра в восемь вечера, всех троих. Постарайтесь, чтобы вас никто не видел, особенно ваша вахтерша. Они завербовали ее. Другого способа нет и быть не может. Все поняли?

— Да, мы будем, — решительно ответила Лиза, кого Антонов называл «профессором», Лиза могла только догадываться, решив, что это Берия. Замедлив шаг, спросила: — Вы еще увидите «аспирантку»?

— Да, конечно, — ответил Антонов, — а что?

— Где она теперь?

— Она в Новосибирске, там ее муж командует гарнизоном. Она почти не встает с постели, вы знаете, почему. Вокруг пули образовалась опухоль, это очень опасно.

— Скажите ей, — тихо произнесла Лиза, — что бы ни случилось, я буду помнить ее всю жизнь. Здесь или там, за границей. И если смогу, то найду подтверждение, что ни она, никто другой, кого обвинили, ни в чем не виноваты. Я найду доказательства на тех, кто на самом деле совершил предательство.

— Если вы сделаете это, я ваш должник, — так же тихо ответил Антонов. — Моего брата расстреляли. Может быть, вы доберетесь до Германии и отыщете там архив генерала Готтберга, в нем сокрыта тайна, — сообщил он. — «Аспирантка» так и сказала: найдите архив Готтберга. Может быть, он пригодится. Со временем, — он взял ее за руку, Лиза остановилась. Ветер бросал в лицо порошу. — Я жду вас завтра, как условились, — шепнул Антонов. — Идите, не стойте. — Она пошла, он отстал. Ветер дул все сильнее, начиналась вьюга.

Миша Антонов, младший брат Сашки. Он пришел, чтобы спасти их, всех троих. Его прислала Катерина Алексеевна. Лиза понимала, что если они все втроем нелегально уйдут за границу, возврата в Союз для них не будет. По крайней мере, в ближайшее время. Ей предстояло снова расстаться с Ленинградом, расстаться надолго, быть может, навсегда. Лиза не исключала, что она и не до живет до тех времен, когда в Советском Союзе положение изменится настолько, что они с сестрой смогут вернуться. Но может быть, хотя бы доживет Наташа. Ведь, в конце концов, Сталин не вечный, кто-то придет за ним, и совсем не обязательно при будущей власти Савельев будет иметь такое же влияние, как при прежней. Несмотря на все сомнения, на охватившее ее нервное напряжение, Лиза чувствовала себя так, словно получила новое, очень важное задание. Архив генерала Готтберга, теперь она знала ради чего оставляет Ленинград и перейдет границу Советского Союза. Она сделает все, чтобы найти его и узнать, кто же предал партизан. И кто покрывал предателей.

Вернувшись домой, Лиза написала пространную записку Наташе и Фру и дала прочитать обеим. Предупреждая восклицания Фру, Наташа просто закрыла ей рот ладонью, знаками договорились, как будут действовать. Фру все пришлось объяснять письменно, по-французски, после чего все бумаги сожгли, детали плана теперь держали в голове.

Главная задача состояла в том, как обмануть бдительность вахтерши и других наблюдателей. Пока Наташа и Фру собирали вещи, Лиза села за рояль и принялась играть, чтобы не было слышно, как они ходят по комнатам. Ночь провели без сна, в полной темноте. Рано утром, как обычно, Лиза отправилась в консерваторию, Наташа — в Пушкинский дом, а Фру чуть позже — на рынок. Она несла с собой главную кладь, так как сумку, как правило, имела при себе большую. Обратно в квартиру они уже не вернулись. Встретились на Финляндском вокзале в пять часов, по-зимнему рано стало темнеть. Не разговаривая друг с другом, взяли билеты на поезд, сели в разные вагоны, точно вовсе не знакомы друг с другом. Спустя два часа доехали до указанной Антоновым станции. Еще с полчаса шли пешком, держа расстояние между собой, до гранитного выступа на берегу, где встретил их посланец Белозерцевой.

Погоня уже неслась за ними, в этом можно было не сомневаться. Чекистам, конечно, сообщили, что девицы не вернулись в срок с работы, а Фру «потерялась» на базаре. Надо было торопиться. Вполне вероятно, что Розман и его подчиненные появятся и у Вороньего камня под Выборгом. Нельзя было допустить, чтобы они вышли на след Антонова, тогда младшего брата наверняка ждала такая же участь, как и старшего. Антонов коротко обрисовал Лизе маршрут, дал адрес, к кому обратиться на той стороне. Потом без лишних прощаний ушел. Они же, пожалуй, впервые за годы советской власти прочтя молитву, каждый свою, каждый про себя, двинулись по льду, во вьюгу, в мороз, в неизвестность.

Спустя пять часов пути они благополучно добрались до Финляндии. Добрались — и сами не поверили! Плакали, обнявшись, а потом пошли по адресу, который дал им Антонов. Это был дом на хуторе, в нем проживала очень пожилая русская женщина, Анна Игнатьева, бывшая фрейлина императрицы Александры Федоровны. В молодости она была дивной красавицей и вскружила голову молодому кавалергарду барону Маннергейму. Когда грянула революция, Маннергейм дал приют женщине, которую любил в российской столице, и сквозь пальцы смотрел на то, что иногда она помогала беглецам из Советского Союза. Он никогда не выдавал тех, кто уходил от преследований советской власти. Таков был его принцип.

В доме у Анны Игнатьевой, таким образом, Лизе и ее спутницам уже нечего было бояться. Казалось, время вернулось назад, точнее, смешалось, прошлое соединилось с настоящим. Они сидели у камина, в полной безопасности и говорили по-русски с настоящей придворной дамой, не потерявшей с годами знаменитой когда-то элегантности и лоска, которыми славился русский двор. Путь, который преодолели по льду Финского залива две дочери младшего князя Голицына и их пожилая гувернантка, был хорошо знаком фрейлине Игнатьевой. Она сама бежала той же дорогой из Кронштадта, только на тридцать лет раньше, зимой восемнадцатого года. Анна Алексеевна хорошо помнила княгиню Елизавету Ксаверьевну, бабушку Лизы, и ее отца, конечно, тоже. О Кате Опалевой она сказала, что та приезжала к ней в начале тридцатых годов, из чего Лиза сделала вывод, что фрейлина императрицы, как и генерал Скоблин в Париже, не брезговала контактами с ЧК. Быть может, тем самым спасла не одну жизнь, вот так же, как их теперь. Игнатьева обещала обязательно познакомить Лизу и ее сестру с Кони, как она называла Маннергейма, а он уж устроит их судьбу.

Фру уговаривала девочек поехать в Лион, где проживали ее родственники, во всяком случае, она так надеялась. Ведь не выгонят же ее на улицу родные братья! Или даже их дети. Во всяком случае, других вариантов пока не было, и обе сестры согласились. После того как все формальности с финскими властями при помощи Анны Алексеевны были улажены и президент Финляндии удостоил их приема в своем загородном охотничьем домике, кстати, недалеко от хутора Игнатьевой, они отправились во Францию. Им оставалось только догадываться, как отразился их побег на судьбе тех, кто был близко знаком с ними в Союзе. Лиза узнала об этом гораздо позже. Так или иначе, обратной дороги не было. Она только надеялась на то, что архив генерала Готтберга, который она и сама пока не знала, где искать, поможет ей оправдаться и оправдать тех, кто пострадал невинно. А заодно наказать виновных.

«Альстерштрассе, 38. Гамбург». Лиза вывела адрес на конверте и опустила голову, закрыв ладонью лицо. Вот уже почти год, как она живет в Лионе, но написать решилась только сейчас. Могла ли она подумать в апреле сорок пятого, а тем более гораздо раньше, в августе сорок первого, когда судьба свела ее с Крестеном, что все прежние встречи, все — только ради одной, той, которая, возможно, состоится теперь. Или не состоится. Словно все было кем-то прописано заранее, и ничего не оставалось, как покориться судьбе.

Лиза не могла быть уверена, что ее письмо достигнет адресата. Ей было известно, что в конце войны Гамбург подвергся разрушительному налету англо-американской авиации, город практически сравняли с землей. Не исключено, что в бывшем доме баронессы фон Крайслер по адресу, который просил запомнить ее Крестен в апреле сорок пятого, давно уже никто не живет: просто никого не осталось в живых, а дом разрушен. Что же касается самого Крестена, она почти не надеялась, что он пережил войну. Даже если ему удалось выжить, вполне вероятно, он скрывается, как многие бывшие офицеры СС, опасаясь суда и казни. На что же она рассчитывает? Лиза смотрела на письмо, лежащее перед ней на столе в желтом круге света от настольной лампы. На чудо? На то, что старая баронесса фон Крайслер все-таки уцелела после всех превратностей войны и вернулась домой? Что она примет ее, по просьбе или в память о Руди, которого, как говорил он, она любила как сына. И тогда Лиза наконец достигнет своей цели — попадет в Германию. И там, с помощью Руди или без него попытается что-то узнать о документах, которые вывез из Минска генерал Готтберг.

Это досье не давало Лизе покоя, хотя в Лионе жизнь ее шла размеренно, и в общем, успешно. Родственники Фру нашлись быстро — в этом не оказалось никакой трудности. Семейство Люмье по-прежнему проживало в Лионе там же, где и в конце XIX века, когда Фру уехала из родных мест, в собственном каменном доме в предместье, где селились состоятельные люди. Они расширили свое предприятие и владели уже не одной, а несколькими фабриками. Старший брат Фру и два ее племянника погибли в годы Второй мировой войны. Они сотрудничали с движением Сопротивления, с маки, и были арестованы гестапо. Старик Жером не выдержал допросов и умер в тюрьме от сердечного приступа.

Молодые же задумали побег, они договорились с партизанами, которые устроили засаду, когда арестованных перевозили из одной тюрьмы в другую, но в перестрелке один юноша был убит сразу, а второй был тяжело ранен и умер позднее, уже в лагере Сопротивления.

В большом красивом доме, построенном в стиле ампир еще прадедом Фру, остался младший брат гувернантки, Гюстав, и его многочисленное семейство — жена, два сына, три дочери, их мужья и жены, внуки. Появление Фру стало для всех Люмье громом среди ясного неба и огромной радостью. Они уже не надеялись, что когда-нибудь увидятся с ней. Они всерьез полагали, что Фру скорее всего погибла в этой страшной, далекой, холодной России в смутные годы революции. Ведь иначе, считали они, она обязательно вернулась бы к ним в семнадцатом. Или позже. Но Фру вернулась, только спустя тридцать лет. И привезла с собой двух воспитанниц, бывших княжон Голицыных, вынужденных бежать из России под угрозой ареста.

Люмье приняли Фру с огромной сердечностью, а ее девочек — с теплым, заботливым участием. Все трое ни в чем не нуждались. Но Наташа вскоре уехала в Париж и не вернулась назад. Она написала Лизе письмо, что намерена поступать в Сорбонну на медицинский факультет и будет работать в клинике доктора де Монморанси, с которым она познакомилась в военное время.

Такой поворот на время ошеломил Лизу, сестра никогда не рассказывала ей о столь неожиданном знакомстве. Она даже не могла представить себе, как, при каких обстоятельствах Наташа могла сблизиться с известным французским хирургом. Однако сестра в подробности не вдавалась. А Лиза не стала ее расспрашивать. Но и навязывать себя тоже сочла излишним, хотя Наташа звала ее в Париж и обещала ходатайствовать перед своей покровительницей. Лиза поблагодарила сестру за предложенную помощь, но вежливо отказалась. Она решила отпустить Наташу от себя, дать ей возможность жить собственной жизнью, а сама … Сама она должна идти своим путем, и он хорошо известен ей еще с сорок третьего года. В Париже она не найдет досье генерала Готтберга, потому ей нечего там и делать, так она думала.

Фру настоятельно просила Лизу остаться в доме Люмье. Но та хорошо понимала, погостить немного — это одно, а остаться на постоянное жительство — совсем другое. Она не хотела, чтобы из-за нее семейство фабрикантов испытывало какие-либо затруднения. Да и сама больше всего желала оказаться наедине с собой. По просьбе Фру Гюстав Люмье нашел для Лизы несколько состоятельных учеников, и она преподавала им фортепьяно, получив таким образом собственные средства к существованию. На них она сняла себе комнату в Лионе, в мансарде. И не поверила сама себе: она одна, она свободна, она предоставлена самой себе и может делать, что пожелает! Без надзора НКВД, без страха, без оглядки, даже без соседей. Одна на лестничной площадке, и никому нет дела, кто она, чем занимается, и читала ли она с утра передовицу в газете «Правда» или «Юманите», на худой конец. Ей даже было как-то и неловко вначале: как это так жить — без страха, без множества унизительных, ежесекундных обязательств? Оказалось, что гораздо легче и приятнее, чем с ними.

Теперь она полностью могла сосредоточиться на своем плане. Конечно, оборотной стороной свободы, которую она обрела, было одиночество, которое в Союзе пугало многих. Но Лиза была лишь благодарна за него — всем, кто наконец-то дал ей возможность насладиться им вдоволь. Оставаясь наедине с собой, она теперь подолгу размышляла о событиях в Минске, и даже вслух, не боясь, что ее подслушают. Она понимала, что должна действовать. Ради этого Катерина Алексеевна сделала все, что могла, из последних сил, уже смертельно больная. Она дала Лизе шанс вырваться на свободу, чтобы найти досье генерала Готтберга и вернуть доброе имя тем, кто его заслуживал.

Она полагала, партизан скорее всего выдал Мужиканов, как и говорила ей в Минске Вера Соболева. Ему покровительствовал командир бригады Савельев. Когда Белозерцева разгадала их игру, Савельев испугался, что на допросах Мужиканов потащит за собой и его, и помог провокатору бежать. Он отлично осознавал, что война уходит на Запад и перелом в ней после Курской битвы наступил окончательно и бесповоротно. Надо было позаботиться о том, как безопасно дожить до старости, и что немаловажно, обеспечить себе блестящую советскую и партийную карьеру. Конечно, сам Савельев агентом гестапо не был. Более того, сложись обстоятельства по-другому, он ни за что не стал бы покрывать Мужиканова, он бы честно предал его суду. Но зависть… Зависть подвигла Савельева на то, чтобы оказать покровительство провокатору и связать себя с ним одной, неразрывной нитью. Покушение на Розенберга, которое, без сомнения, удалось бы, если бы не предательство — это слишком большая слава, слишком большой почет. Да и покушение на Кубе, убийство гауляйтера — тоже немало. Какие перспективы после войны! Было от чего потерять Ивану Кузьмичу не только сон, но и голову. Он не мог допустить, чтобы почести достались Белозерцевой и ее группе, а он остался бы в стороне, довольствуясь второстепенной ролью. Зависть подвигла Ивана Кузьмича на преступление. Но не бывает так, чтобы сделал один шаг, и все — стоп.

Удостоившись почестей, Савельев испытал страх, который преследовал его, и он совершал все новые и новые шаги, один страшней другого, чтобы скрыть первый, чтобы завуалировать свое участие в предательстве, чтобы обелить виноватых и очернить тех, кто на самом деле был достоин почестей и наград. «Просто сюжет для Достоевского, — иронизировала про себя Лиза, глядя в окно мансарды на оживленную Рю де Монтень внизу, — преступление и наказание. Сам себя наказывает, даже без привлечения соответствующих органов».

Но чтобы наказание стало более ощутимым, реальным, нужны доказательства. Мысли о событиях в Минске настолько захватили Лизу, что она почти не вспоминала Орлова. А что вспоминать? Все было решено — пути назад нет. Она лишь радовалась, что они не успели жениться официально, как настаивал Алексей. Скорее всего ее побег коснется его только косвенно: вызовут, допросят, как без этого? Но арест Алексею Васильевичу явно не грозил, и это успокаивало Лизу. Ну, а то, что он ее забудет и скорее всего женится на другой — исправить этого она не могла, так случилось.

Однажды во сне Лиза увидела Ингу Тоболевич. Она смотрела на нее сквозь черную вуаль с мушками серьезными серыми глазами, как когда-то на почте в сентябре сорок третьего, когда они только познакомились. И словно спрашивала: «Ты забыла о нас?» — «Нет, не забыла, не забыла», — Лиза проснулась, вскочила с постели. Больше она не могла уснуть и остаток ночи провела без сна. Включив ночник, достала стихи Ахматовой, которые взяла с собой при побеге из Ленинграда, и перечитывала их, очень тихо, едва шевеля губами. Потом набросив на плечи халат, подошла к окну, отдернула штору. Ей казалось, лицо Инги отражается в лужах на тротуаре, в многочисленных витринах, тусклых и бесцветных ночью. Она помнила, Инге едва исполнилось двадцать пять лет, когда ее убили полицаи. Лизе теперь уже было значительно больше. Инга без тени сомнения отдала свою жизнь за Родину. Она, наверное, могла бы отойти в сторону, как некоторые тогда, и тем сохранить свою жизнь.

«Это наша работа, мы должны сделать все, что можем, отдать себя до последней капли крови», — вспомнила Лиза ее слова. Инга отдала жизнь ради Родины, а что же Родина? Родина обвинила ее в предательстве, выбросила в помойную яму и память о ней, и ее жизнь, как совершенно ненужную вещь.

Лиза вздрогнула, ее охватил озноб. Она словно чувствовала, что где-то очень далеко от Лиона, в городке Борисов, в маленькой комнатке без сна уже которую ночь вот также смотрит в окно поседевшая раньше срока женщина — мать Инги и Веры и еще двух сыновей, погибших на войне, скромная русская учительница Анна Степановна Тоболевич. Ее дочь обвинили в предательстве. И только она не верит, все чего-то ждет, надеясь, что доживет до того мгновения, когда истина откроется.

А Катерина Алексеевна? В отдаленном гарнизоне в Новосибирске, жива ли она еще? Возможно, она тоже надеется на нее, на Лизу. На кого же еще? «Правда должна быть, и за нее надо сражаться. Как сражались на фронте, на обоянской высоте под Курском, как в тылу врага в сентябре сорок третьего, без боязни, любой ценой, чего бы это ни стоило».

Она осталась жива. И даже находится в полной безопасности. Благодаря Белозерцевой, благодаря полковнику Симакову. Как же она может забыть о них и думать только о себе? «Я должна. Должна — и все, даже если потребуется отдать жизнь». Как в ночь на 21 сентября 1943 года, когда держа в руке портфель, в котором находилась бомба, отправилась в резиденцию гауляйтера Кубе. «Бери и иди, ты должна сделать это, — сказала Белозерцева, вручая ей портфель с миной. — Теперь или никогда. Другого случая не будет».

Теперь — то же самое, ничего не изменилось. Тогда чего же она ждет? Подойдя к столу, Лиза включила настольную лампу и села писать письмо в Гамбург. Альстерштрассе, 38. Пришло время обратиться по этому адресу.

Ответа не было долго, почти год. Год сомнений, колебаний, отчаяния. Она даже склонялась к мысли все-таки переехать в Париж, — находиться в Лионе и все время ждать становилось невыносимо. Но она дождалась. И не письма — большего.

Однажды утром она завтракала, по обыкновению, в бистро напротив своего дома, и услышала совсем рядом голос, от которого окаменела.

— Я даже не подозревал, мадемуазель, что все-таки мы встретимся!

Лиза не могла поверить, что слышит этот голос наяву. Она не ошиблась, она не могла ошибиться! Собравшись с духом, она обернулась. Руди Крестен стоял перед ней, в сером пальто и шляпе, живой, немного насмешливый по обыкновению — собственной персоной. Видя ее замешательство, он спросил с улыбкой:

— Вы позволите мне присесть, мадемуазель?

— Да, конечно, — от смущения Лиза неловко отшатнулась так, что едва не опрокинула солонку на столе.

Руди поддержал ее.

— Я напугал тебя? — осведомился он тихо, усаживаясь рядом.

— Нет, вовсе не то, — она едва находила слова, чтобы объясниться с ним, — я не надеялась… Я даже не смела надеяться. Я думала, мне ответит фрау Крайслер.

— Ты не надеялась, что я жив? — уточнил он. — По правде сказать, выжить, конечно, было трудно. Но мне удалось. И я живу теперь на Альстерштрассе, 38 в Гамбурге. Секретарь баронессы фон Крайслер принес мне твое письмо с утренней почтой. Правда, — он сделал паузу, — это случилось уже давно, почти год назад. Но извини меня, я не мог приехать раньше. Были очень срочные, неотложные дела.

— Но написать хотя бы ты мог? — упрекнула она.

— Не мог, — ответил он коротко.

Руди говорил, казалось, без всякого волнения. Невозмутимо и даже равнодушно, Лиза же неотрывно смотрела на него, узнавая каждую черточку лица, слезы туманили ей взор.

— Ну, ладно, ладно, — он ободряюще похлопал ее по руке, — знаю, тебе пришлось туго. Теперь все пойдет по-другому.

— Но тебя, наверное, ищут, — вдруг вспомнила она. — Тебе нельзя показываться полиции.

— Это почему? — он пожал плечами. — Кажется, за последнее время я никого не ограбил и не убил. Что же касается моего прошлого, — он пожал плечами, — все, кому я был нужен, меня уже нашли, и я тоже нашел всех, кто нужен был мне. Так что теперь я живу свободно, имея в кармане решение американского суда, что я совершенно чист в смысле преступлений перед человечеством. Да и обвиняли меня лишь в том, что я состоял в СС, признанной преступной организацией. Но там много кто состоял, весьма, кстати, влиятельные особы. Так что все это было скорее формальностью.

— Я долго размышляла, прежде чем написать, — призналась Лиза. — Боялась, что письмо отправится в никуда. Ведь Гамбург был сильно разрушен.

— Это правда, — его лицо помрачнело, улыбка сошла. — Гамбург разрушили не меньше, чем Дрезден. Англичанам было очень удобно его бомбить. Их аэродромы находились недалеко. Перелетел через Ла-Манш — и можно действовать. Так что они не стеснялись. Тем более что в Гамбурге располагались крупные военные заводы рейха, в городе крупный порт, военно-морская база. Так что целей было предостаточно. Больше всего они постарались в июле сорок третьего. Газеты сообщали, что на город сбросили девять тысяч тонн взрывчатки, погибло огромное множество людей. Они разбили канализацию, водопроводы, люди были заживо погребены в подземных станциях метро, где скрывались от бомбежки, на них из поврежденных шлюзов хлынула вода. Это был сущий ад, как оказалось, англичане умеют его устраивать ничуть не хуже, чем люфтваффе, хотя всегда выступают за гуманизм и за то, чтобы не трогать мирных жителей, — Руди мрачно усмехнулся. — Я был в то время в Берлине. Начальство дало мне отпуск, и я примчался в Гамбург сразу после бомбежки, ведь в городе оставались фрау Шарлота и ее дочь. Я не увидел ни одного целого здания, и, казалось, во всем городе не было ни одного живого человека.

Англичане назвали операцию «Гоморра». То, что я увидел, действительно, походило на Содом и Гоморру, после потопа. Бескрайняя пустыня руин и мертвецов. В дом фон Крайслеров тоже попала бомба. По счастью, дом старинный и очень большой. В нем есть где спрятаться. Снаряд разбил только одно крыло, вся остальная часть не пострадала. Фрау Шарлота оставалась в доме, у нее больные ноги, и она никогда не успевала дойти до бомбоубежища вовремя. Поэтому она играла на рояле, и может быть, музыка ее спасла, я не знаю. Когда я приехал, увидел, что они обе, фрау и ее дочь, сидят в парке на скамейке, а вокруг у всех деревьев, без исключения, кроны снесены, точно их ножом срезали. Возможно то, что фрау Шарлота не спустилась в бомбоубежище, и спасло их. Ведь практически все, кто спрятался в подвалах и на станциях метро, погибли. Вода полностью залила город, она хлестала из люков, из тоннелей, затопляла улицы, площади, повсюду разносила гниющие трупы людей. А над водой сверху — сплошная стена огня.

Потом подсчитали, сгорело почти две тысячи гектаров жилой постройки. Это было очень страшное зрелище. Я забрал женщин с собой в Берлин. Они вернулись в Гамбург, когда туда уже в мае сорок пятого вошли англичане. Но теперь город почти приобрел прежний вид, — добавил он немного веселее. — Ты сама убедишься в этом.

— Как это? — Лиза вздрогнула.

— Так, — он наклонился к ней, — потому что ты поедешь со мной. Разве ты не для того написала мне? Или только хотела повидаться? Я так понимаю, вещей у тебя немного, сборы будут недолгими, о документах я уже позаботился.

— О документах? — переспросила Лиза растерянно.

— Конечно, — ответил он, — ведь ты поедешь в Германию не под своим именем. На всякий случай.

— Когда же ехать? — она сжала салфетку в руке от волнения. Ведь он угадал верно, именно того она и желала, но будущее пугало ее. Она вдруг ощутила, что уже привыкла к Лиону, к своему одиночеству, надо ли все менять? «Может, и не надо, но ты должна», — напомнила она себе, вспомнив об Инге, обо всех и обо всем.

— Но как же мои уроки? — спросила она, словно иных сложностей не существовало.

— Ты напишешь им извинительные письма и вернешь задаток, который не использовала, — ответил он. — Обычно так делается. Я думаю, не будет никаких претензий. Давай займемся этим немедленно, — продолжил он деловито, — машина ждет. Через два дня у меня важная встреча в Гамбурге, так что я должен вернуться хотя бы завтра. Это обязательно.

— Хорошо, я живу напротив, так что я — быстро. — Лиза встала и открыла сумочку, чтобы расплатиться с официантом.

— Не надо, иди собирайся, — остановил ее Руди, — я подожду тебя здесь, расплачусь потом за себя и за тебя заодно. Машина у тротуара, синий «мерседес», если видишь.

— Да, да, — она кивнула. И почти выбежала из бистро. Быстро перешла улицу, поднялась в мансарду. Она действовала безотчетно, доверяясь одной только интуиции, которая подсказывала ей — так надо, так надо, ты на верном пути. Советоваться было не с кем, да и нельзя. Она поспешно сложила вещи. Написала письмо Фру и записки с извинениями своим подопечным. Рассчиталась с хозяйкой квартиры, которая жила этажом ниже. Спустя полтора часа она подошла к машине. Руди уже ждал ее за рулем. Увидев ее, вышел и распахнул перед ней дверцу автомобиля, предлагая сесть на заднее сидение. На улице пошел мелкий дождь. В машине было тепло и пахло крепким кофе.

— Что ж, Альстерштрассе, 38? — Руди обернулся к ней, — поедем домой, фрейлян?

«Домой…», — Лиза только вздохнула, опустив голову. Могла ли она себе вообразить еще несколько лет назад, в самый разгар войны, что однажды в жизни слово «домой» будет означать для нее не Ленинград и даже не Москву, а… Гамбург. Видимо, поняв ее чувства, Руди отвернулся и больше ничего не сказал. Щелкнул ключ зажигания, заработал мотор. Машина развернулась и медленно поехала по Рю де Монтень. Капли дождя барабанили в лобовое стекло, скатывались тонкими струйками вниз.

До границы доехали, перебросившись едва ли несколькими словами, почти в полном молчании. Вдруг Руди остановил машину. Вынул из внутреннего кармана пиджака паспорт и протянул его Лизе, на белом манжете рубашки под рукавом пальто блеснула золотом запонка.

— Ознакомься заранее, — посоветовал он, — мало ли что спросят. Говорить будешь по-немецки, — предупредил он сразу. — По-французски желательно с акцентом, не слишком грамотно. Но вообще-то лучше, чтобы ты говорила как можно меньше. Предоставь все мне. Ты поняла?

— Да, конечно, вполне, — Лиза открыла паспорт. — Ядвига Хелмер, — прочитала она, — но почему? — недоуменно вскинула на Руди глаза. — Разве я не могу въехать в Германию под своей настоящей фамилией.

— Можешь, — ответил он, выразительно глядя на нее, — но лучше этого не делать. Имей в виду, что до сих пор не только Германия, но и Франция, все другие страны наводнены шпионами. В том числе и советскими. Они разыскивают бывших нацистов, предателей, провокаторов. Так что будет лучше, если при переезде ты воспользуешься легендой. Тебе же не впервой, как я понимаю, — он как-то двусмысленно улыбнулся.

— Мне не впервой, — Лиза не стала кривить душой, — но я не ожидала, что мне придется играть роль и здесь.

— Ничего не поделаешь, фрейлян, такова действительность, — Руди покачал головой. — Проверь лучше, — продолжал он, — дата рождения твоя? — Лиза кивнула. — Ну, а место рождения значения не имеет, — констатировал он удовлетворенно. — Полуправда, это, как говорится, тоже правда, только наполовину. Оставь паспорт при себе. Покажешь пограничникам, когда придется. История такова: ты — жена моего друга, который погиб на фронте. Гостила у знакомых во Франции, а теперь, оказавшись в Лионе по делам, я забрал тебя с собой, чтобы тебе не пришлось ехать на поезде. В общем, принимаешь ухаживания сочувствующего друга, в этом нет ничего удивительного. Тебе не нравится? — Он снова включил мотор, машина тронулась.

— Да нет, я не против, — Лиза пожала плечами, — но все так странно. Мне и в Германии придется жить под именем фрау Хелмер? — догадалась она, и ей стало как-то зябко, неуютно.

— Пока да, — подтвердил он, не оборачиваясь, — а дальше посмотрим.

— Фрау фон Крайслер ты представишь меня тоже как Ядвигу Хелмер? — Лиза наклонилась вперед, ожидая ответа.

— Да, — ответил он после некоторого молчания. — Посуди сама, после всего, что она пережила в войну, ей будет не очень радостно, если к ней в гости пожалуют русские. У фрау Шарлоты очень слабое здоровье, мне бы не хотелось подвергать его испытанию. В конце концов, она может просто испугаться, ведь она немолодая женщина.

— Да, я понимаю, — скрепя сердце Лиза согласилась. — Надеюсь, ты подскажешь мне, где я смогу снять комнату в Гамбурге, — попросила она. — Насколько я понимаю, на Альстерштрассе, 38 ты меня не приглашаешь.

— Почему же, приглашаю, — возразил он с улыбкой. — В любое время дня и ночи, но сам я там бываю редко. Хозяйка там фрау Шарлота, что же касается меня, гораздо чаще я обитаю на соседней улице, где располагается мой офис и служебная квартира. Если захочешь, ты будешь жить в ней, ну а хочешь, отдельно — снимем тебе апартаменты.

Лиза промолчала.

Впереди показался пограничный пост. К удивлению Лизы, выпустили их и впустили быстро, даже почти не смотрели документы. Советские пограничники, усмехнулась она мысленно, не вели бы себя столь неосмотрительно и беспечно. Не поленились — все перетряхнули и заставили бы раздеться до нижнего белья.

— Все в порядке, счастливого пути, господин Крестен, — донеслось до Лизы сквозь стекло пожелание офицера. Руди благодарственно махнул рукой. Машина снова двинулась.

Дождь по-прежнему колотил в стекло, за окном мелькали поляны, аккуратные белые домики с черепичными крышами. После пережитого волнения Лиза расслабилась и незаметно для себя задремала. Когда же открыла глаза, даже испугалась. В запотевшие стекла машины она не увидела ничего, только сплошную белую пелену, туман. Даже в лобовое стекло, которое очищалось дворниками, ничего не было видно. Только присмотревшись, можно было различить, что за туманом проскальзывают очертания высоких домов, витрины магазинов, словно не касаясь земли, проплывают отдельные, редкие пешеходы. Лизе вообще показалось, что машина не едет, а плывет, — «мерседес» действительно передвигался медленно, да и как быстрее, в такой туман-то? Словно с огромного расстояния доносились приглушенные звуки — сирена парохода в порту, бой старинных часов на башне ратуши.

— Мы уже в Гамбурге? — спросила Лиза, наклонившись вперед.

— Да, — ответил он просто, — почти дома.

— И здесь часто такой туман?

— Случается. Особенно в дождливую погоду. Мы называем такую погоду «Smuddelwetter», погода-неряха. Занудный, пронизывающий насквозь мелкий дождь, густой туман весь день. Иногда все длится по несколько дней. Конечно, не очень весело, зато запоминается. Очень похоже на Венецию зимой, — заметил он, поворачивая на перекрестке, — только здесь мы все же едем по суше, а там плывешь на гондоле по каналам. Внизу — вода, сверху — тоже вода, туман, дождь, слякоть. Все сливается в единую, безраздельную картину грусти — каналы, берега, острова, небо.

— Я никогда не была в Венеции, — тихо ответила Лиза, — я только читала о ней.

— Съездим.

Когда отъехали от порта, туман поредел. Стали четче вырисовываться контуры домов, появились очертания поребриков, отделяющих проезжую часть от тротуаров. Лиза смотрела по сторонам, желая увидеть разрушения, оставшиеся после налета союзной авиации, о котором рассказывал ей Руди в Лионе. Но аккуратные, трудолюбивые немцы старательно восстановили свой город, по крайней мере ту часть, по которой они теперь ехали. Здесь шрамы войны были совершенно незаметны. Словно выплыв из ватных серых хлопьев, облепивших машину, справа возник парадный подъезд какого-то здания, освещенный тусклыми фонарями в ажурном решетчатом обрамлении. Машина остановилась, Лизе даже показалось, что она, точно лодка, закачалась на волнах тумана.

— Это Альстерштрассе? Ты здесь живешь? — спросила Лиза, выглядывая в окно.

— Нет, здесь будешь жить ты, — ответил Крестен, — Здесь находится служебная квартира, о которой я тебе говорил. Я уступлю ее тебе на время. — Он вышел из машины. Распахнул дверцу со стороны, где находилась Лиза, помог ей выйти.

Ступив на тротуар, мокрый и скользкий, Лиза оперлась на руку Руди, — ей показалось, что она провалилась в густое, холодное облако, по ногам сразу пробежал озноб. На пальто мгновенно выступили темные, влажные пятна. Волосы, завитые в Лионе и весьма растрепавшиеся за поездку, сразу поникли, став прямыми как солома.

— Прошу, фрейлян, — Руди вытащил из багажника чемодан Лизы и, предложив ей руку, повел в дом. Заметив, что она смущена погодой, пошутил: — Не волнуйся, здесь не каждый день так. Гамбург — очень красивый и приветливый город. Его издавна любят все моряки и всегда приходят в порт, если выпадает возможность. Даже в Мюнхене, а это юг Германии, выпадает дождей больше, чем здесь. Но сегодня ты, конечно, мне не поверишь, — он засмеялся.

Они вошли в… Руди сказал, «в подъезд», но было ощущение, что они вошли в фойе театра или какого-то музея. То, что открылось взору Лизы, никак не походило на подъезд в советском его понимании. Будучи даже дочерью князя, Лиза выросла в советские времена, и она никогда не знала дореволюционной русской жизни. Потому она оказалась не готова к «излишествам буржуазной жизни», как обычно писали в «Правде». До блеска вымытый и натертый полиролью мраморный пол, на стенах, драпированных темной тканью, зеркала и картины. Лепные украшения на высоком сводчатом потолке, с которого свисали, заливая ярким светом весь холл, бронзовые люстры со сверкающими хрустальными подвесками. Бронзовые подсвечники на высоких тумбах в простенках между зеркалами и у обтянутых светлой кожей диванов и кресел, стоящих в холле для посетителей. Все необыкновенно чисто, сделано с любовью и элегантностью. Ничего подобного Лиза не видела даже в партийном доме на Тверской, где жила Белозерцева.

Пока Лиза любовалась холлом, Руди подошел к консьержке, сидящей за стеклянной стойкой.

— Вот познакомьтесь, фрау Катарина, — услышала Лиза, — это фрау Хелмер, вдова моего друга, приехала из Лиона и побудет пока в Гамбурге. Она будет жить в моих апартаментах. Ядвига, подойди, — позвал он.

Озадаченная тем, что и здесь ей придется скрываться под чужим именем, Лиза приблизилась. Консьержка издалека мило заулыбалась ей:

— Очень, очень приятно, дорогая фрау Хелмер, — она легонько пожала Лизе кисть. — Я уверена, вам у нас понравится.

По сравнению с вечно закутанной в телогрейку вахтершей Марьей Сергеевной фрау Катарина выглядела, можно сказать, роскошно в аккуратном синем костюме, украшенном брошью, и белой блузке с отложным воротником. Тщательно причесанная, безукоризненно приветливая. Лиза даже испугалась ее любезности и ничего не ответила, в смущении. Чтобы заполнить паузу, Руди посетовал на дождь, потом сказал:

— Ядвига замерзла и устала. Мы, пожалуй, скорее поднимемся наверх.

— Да, да, конечно, — консьержка понимающе закивала головой, подала Руди ключ.

— Идем, — поблагодарив фрау Катарину, Руди повел Лизу по мраморной лестнице на второй этаж. Затем они прошли по коридору, выстеленному зеленым ковром до самого конца, и остановились перед последней дверью.

— Здесь квартира, — объяснил Руди, щелкнув ключом в замке, — мой офис на первом этаже, в него отдельный вход с торца. Я там бываю каждый день, если не уезжаю в командировку. Входи, — он распахнул перед Лизой дверь.

Растерянно взглянув на гирлянды цветов, обвивавшие стены коридора, Лиза спросила:

— Это гостиница?

— Нет, — Руди улыбнулся, — самый обычный жилой дом.

— В Лионе все было скромнее, — сказала она.

— Просто ты жила в квартале победнее, а район Альстера в Гамбурге, — это место, где живут богатые люди, — ответил он.

— И ты богат? — она пристально посмотрела на него.

— Как видишь, — он пожал плечами и поторопил: — Входи, входи, не тяни время, — он осторожно втолкнул ее внутрь. Щелкнув переключателем, включил свет. Лиза даже зажмурила глаза от вспыхнувшего вокруг сверкания хрусталя. — Позвольте, фрейлян, — Руди помог ей снять пальто. Затем с улыбкой проводил в комнаты.

Комнат было пять. Все были богато, со вкусом обставлены. От позолоты, бархата, ярких тканей, зеркал у Лизы закружилась голова, она никак не ожидала, что спустя несколько лет после войны немцы снова так хорошо живут. Разумеется, не все немцы, и вполне возможно то, что сейчас окружало ее, — остатки прошлой, еще довоенной жизни, чудом уцелевшие в хаосе военного лихолетья. Но все-таки она была поражена и некоторое время не могла вымолвить ни слова.

— Ключ будешь оставлять у консьержки, — предупредил Руди, словно не замечая ее смущения. — Иди сюда, — он потянул ее за руку, проводя через комнаты, — взгляни. Это твоя спальня.

Лиза ахнула, увидев под балдахином кровать необычной круглой формы. Руди подошел к окну, откинул шторы.

— Сейчас ничего не видно из-за тумана, — произнес он, глядя в окно, — но в хорошую погоду отсюда отлично просматривается Альстер. Озеро разделяют два моста, на внутренний и внешний Альстер. До войны летом, в выходные дни, весь Альстер покрывался сотнями разноцветных парусов, гамбуржцы очень любят водные прогулки. Хотя сейчас, конечно, время для них еще не пришло. Но я уверен, в будущем так и будет. Окрестности тоже весьма живописны. Вокруг парк с экзотическими растениями — из Африки, из Японии. Ведь Гамбург — портовый город, сюда извечно тащили всякую всячину. Парк чудом уцелел во время бомбардировки. По вечерам включают цветные танцующие фонтаны. Раньше так делалось каждый день, но теперь фонтанов пока два, остальные повреждены, их восстанавливают. Так что журчат они два раза в неделю. В парке есть зверинец — после войны там уцелели два льва и четыре пантеры. Одним словом, если надоело сидеть дома, есть где прогуляться, — он повернулся и сразу заметил, что Лиза нахмурилась. — Тебе не нравится? — спросил Руди озадаченно.

— Мне нравится, — подтвердила она, — но с какой стати я буду жить в столь богатой квартире и пользоваться всеми прелестями окрестной жизни? Ведь такая жизнь мне явно не по средствам, а я хотела бы жить на то, что зарабатываю сама.

— Твоя щепетильность мне известна, — Руди подошел к ней, — у вас в России все приучены к ней, или, по крайней мере, так кажется. Конечно, ты будешь зарабатывать, если так желаешь. У фрау Шарлоты много знакомых, у всех есть дети, внуки, которые нуждаются в преподавательнице музыки с консерваторским образованием. Они заплатят тебе за уроки, но не столько, чтобы ты смогла позволить себе жить здесь. Квартиру оплачиваю я, а также машину и место на подземной стоянке.

— Какую машину, на какой стоянке? — Лиза несколько ужаснулась.

— Вот ключи, — Руди достал из кармана ключи с брелоком и протянул Лизе. — Машина «Опель» красного цвета, она не новая, но в хорошем состоянии. Место на стоянке — 45. Машина — это необходимость, — добавил он, видя растерянность Лизы, граничащую с возмущением, — метро еще не восстановили, на это уйдет много времени, наземный транспорта тоже нет, а пешком далеко не уйдешь. А тебе придется посещать своих учеников. Здесь принято, чтобы педагог приходил на дом к ученику, а не наоборот. Бензин, правда, дорогой, поставляют его англо-американцы, но это не должно тебя волновать, я буду давать тебе свою карту. Тебя что-то не устраивает? — он взглянул прямо ей в глаза. — Ты хочешь вернуться в Союз и жить, как там принято? Насколько я понимаю, это уже невозможно. Так что тебе придется следовать правилам, по которым устроена жизнь здесь. И я их объясняю.

— По этим правилам я должна стать содержанкой? — спросила Лиза тихо, стараясь скрыть обиду.

— Прости, другого я пока не могу тебе предложить, — ответил он и, как показалось Лизе, довольно жестко. — Если ты желаешь зарабатывать сама и жить по собственным средствам, ты не сможешь найти себе применения без протекции. Чтобы приобрести учеников, надо иметь связи. А что еще ты можешь делать здесь пока? Играть в оркестре? Там все места заняты, ради продовольственных карточек немцы готовы там задавить друг дружку. Кстати, о продовольствии, — вспомнил он. — Я приказал Фрицу, чтобы он принес все, что нужно. Пойдем на кухню, надеюсь, он меня не подвел. Я приготовлю кофе, — он снова повел ее через комнаты.

Кухня, на первый взгляд, превосходила их кухню в Петербурге размерами раза в три, не меньше. Она так же была обставлена добротной дубовой мебелью и скорее напоминала столовую, чем место для приготовления пищи.

— Здесь не принято готовить дома, — сказал Руди, — мы, немцы, привыкли завтракать, обедать и ужинать в ресторанах или кафе. Но на всякий случай, если тебе захочется приготовить себе самой, имей в виду, продуктов в свободной продаже пока практически нет. Все распределяется заранее, так что ходить по магазинам бесполезно. Даже если ты там что-то найдешь, это будет стоить астрономическую сумму и за американские доллары, никак иначе. Продукты тебе будет привозить Фриц. И талоны на обед и ужин в ресторане «Кайзер», это напротив, только перейти улицу, тоже.

Присядь, — он указал на круглый табурет, обтянутый бархатом. Сам же открыл несколько шкафов и удовлетворенно отметил: — Фриц сделал все, как я просил. Молодец. Вот кофе, — он взял коробку и открыв крышку кофемолки, насыпал в нее зернышки, потом с потрескиванием размолол их, ссыпав порошок в кофеварку. — Что касается гардероба, — продолжал он, добавляя воду, — тут уж ты сама распорядишься, я надеюсь, — он бросил на нее взгляд. — Фриц отвезет тебя в магазины, где можно приобрести модные вещи, ты выберешь. Я полагаю, что тебе это будет даже интересно.

— Да, конечно, — Лиза смотрела в стол.

Вдруг она поняла, что совершенно напрасно приехала сюда из Лиона. По крайней мере, там она была свободна, жила по собственным средствам, хотя и скромно, была полностью предоставлена самой себе. В Германии, мало того, что ей придется жить под чужим именем, за ней постоянно будут наблюдать — консьержка фрау Катарина, этот самый Фриц. Лизе все это не нравилось и роскошная обстановка квартиры не радовала, только приводила в смущение и даже пугала. — Хорошо, — она легонько пристукнула ладонью по столу, — но я не поверю, что все это ты делаешь для меня просто так, из давней симпатии. Что от меня требуется взамен?

— Ты не догадываешься? — он подошел и обнял ее за плечи. — Ничего особенного. Только любить меня и не спрашивать того, что я все равно не смогу тебе сказать. Для чего тогда ты написала мне? — он поднял ее лицо, рассматривая. — Или ты все еще ищешь истину, как говорила в сорок пятом в Хайме? Какую истину, Лизи? Ты не найдешь ее никогда.

Она отстранила его и отвернулась. Подошла к окну, смотрела на сереющий сквозь туман Альстер. Ей хотелось сразу рассказать ему, зачем, собственно, она приехала в Гамбург, спросить, не слышал ли он о досье генерала Готтберга, ведь, судя по тому, как Руди обеспечил свою жизнь, он имел влияние и обладал обширными связями не только в бывших германских кругах, но и в новых, в союзнических. Но она не отважилась признаться, что интересовало ее. Она опасалась, что он неправильно поймет ее. Ведь кроме досье существовало еще чувство, которое она испытывала к Руди. Ей казалось, она забыла о нем, вернувшись в Ленинград. Но стоило ей снова увидеться с ним — и все вернулось, все вернулось в один миг.

— Я так и не понял, ты не согласна? — спросил Руди, встав за ее спиной. — Тебя отвезти в Лион?

— Я согласна, — она повернулась и сама обняла его, — я на все согласна, — приникла головой к его груди, — только будь со мной. Мне было плохо без тебя. Очень плохо.

Выпив кофе, Руди уехал. Он сказал, что ему надо навестить фрау Шарлотту и съездить по делам.

— Я вернусь вечером, — пообещал он, целуя Лизу в прихожей, — пока осмотрись. На столе телефон Фрица, если тебе что-то потребуется ты можешь позвонить ему, он выполнит любую твою просьбу. Не беспокойся, сам он не объявится, я сказал, что тебе необходимо отдохнуть после долгой дороги. Распоряжайся здесь как хочешь, здесь все твое. Мне пора.

Она закрыла за ним дверь и наконец осталась одна. В просторной, роскошной квартире с видом на Альстер, в новой, непривычной обстановке, но со старой, ноющей болью в сердце и старыми, невеселыми мыслями. Туман рассеивался. Над Гамбургом проглядывало несмелое, светло-желтое солнце. Оно словно купалось в пелене густо-серых, несущихся к морю дождевых облаков. В какое-то мгновение Лиза ощутила отчаяние — ей показалось, что она как никогда далека сейчас от своей цели. Досье генерала Готтберга она не найдет, и лучше ей было ехать в Париж, к сестре, или, по крайней мере, оставаться в Лионе.

Почти год прожила Лиза в Гамбурге, и все это время она чувствовала себя, точно в золотой клетке. Ее положение ничуть не изменилось по сравнению с тем, каким оно было в первый день ее приезда сюда. Она ощущала себя пленницей. Куда бы она ни пошла, куда бы ни поехала, Фриц повсюду следовал за ней. Он появлялся неожиданно, вел себя ненавязчиво, даже не приближался, если в том не было необходимости, но она знала, он внимательно следил за ней. Такое состояние приводило Лизу в отчаяние. Возможно, иная женщина только бы радовалась. Красивый, любимый мужчина — рядом. Она ни в чем не знала нужды, любое ее желание исполнялось мгновенно. Спокойная, обеспеченная и даже беззаботная, благодаря Руди, жизнь, казалось бы, должна доставлять удовольствие. Проявляя порой совсем не свойственное его характеру терпение, Руди старался удовлетворить каждый ее каприз, но ставил жесткие ограничения: денег трать сколько хочешь, но следуй его правилам.

А правила были таковы: она по-прежнему оставалась фрау Хелмер, так называла ее фрау Катарина, так называли ученики, даже Фриц, хотя ему было прекрасно известно, что к фрау Хелмер Лиза не имеет никакого отношения. От нее требовалось все время уведомлять Фрица обо всех ее намерениях, а также всякий раз, когда Руди приезжал к ней, бросать немедленно все дела и уделять внимание только ему. Конечно, Лиза не знала в подробностях, как устроена жизнь на Западе, но подозревала, что вовсе не так, как Руди рисовал ей. А так, как жила она, живут только содержанки, женщины, полностью зависимые от своих покровителей. Лиза не привыкла так жить, все ее существо протестовало против подобного образа жизни. Лиза любила Руди, он был близок ей, и она чувствовала, что для его требований существует веская причина. Он бы не стал держать ее под столь строгим контролем, отдавая себе отчет, что унижает ее достоинство, если бы не обстоятельства, которые существовали, — просто Лиза ничего не знала о них. Но, наученная горьким опытом, догадывалась, у всего есть цена, и у ее благополучия — тоже. И она узнает ее со временем. Оставаясь одна в богато обставленной квартире с видом на Альстер, она ощущала себя хуже, чем в Ленинграде в доме на Фонтанке под зорким оком НКВД. Власть денег была столь же жестка, как и власть идеи. Даже с Фру и Наташей она почти потеряла связь. Очень редко звонила им сама и просила, чтоб они не писали ей и не звонили сами. Лиза не могла объяснить им, почему они должны писать ей на имя фрау Хелмер и спрашивать под этим именем по телефону. Даже боялась заикнуться.

Наташа, почувствовав, что с сестрой происходит что-то странное, дважды порывалась приехать в Гамбург. Она уверяла, что мадам де Монморанси вполне готова принять Лизу у себя и даже устроить ее концерты в Парижской опере «Ля Сен». Но Лиза не соглашалась. Она не могла представить, как Наташа приедет в Гамбург, и ей придется сказать всем знакомым, что она — сестра вовсе не Лизы, а фрау Хелмер. Как она будет объяснять это Наташе, если даже себе не может объяснить? Потому она добровольно изолировала себя и несла свой крест одна. Сначала терпела, но потом стало невыносимо. Но главное, что угнетало Лизу, — за все время, пока она жила в Гамбурге, она ни на йоту не продвинулась в поисках досье Готтберга. Ей казалось, теперь она далека от осуществления своей цели, как никогда.

Однажды она попыталась заговорить с Руди об утраченных бумагах генерала, но он промолчал, словно пропустил мимо ушей ее слова. Спустя месяц она предприняла попытку возобновить разговор — и снова безрезультатно. Лиза все больше убеждалась, на этом пути она не достигает успеха. Надо что-то менять, и как можно скорее, И случай представился — жестокий случай, который объяснил все, поставил на свои места.

Лиза настояла, чтобы Руди подобрал ей нескольких учеников, из семейств, которые были вхожи в дом фон Крайслеров на Альстерштрассе, 38. Она совсем не удивилась, что этим состоятельным людям Крестен представил ее как фрау Ядвигу Хелмер, вдову его погибшего на фронте друга, которой он помогает участием. Приходилось принимать все, как есть. Три раза в неделю Лиза на своем красном «опеле» и неизменно в сопровождении Фрица, следовавшего за ней на машине поскромнее и на весьма приличном отдалении, посещала своих новых подопечных.

Она понравилась, ее манеры, речь, воспитание, приятная, элегантная внешность — все пришлось ко двору состоятельным немцам. Они часто приглашали преподавательницу остаться после занятий то на чай, то на обед. Сначала Лиза отказывалась, как и положено, потом уже стало неудобно. И дабы не стеснять хозяев, она задерживалась ненадолго, старалась уйти пораньше. Это тоже нравилось. В конце концов, сочтя ее женщиной с должным образованием и понятиями, ее стали рекомендовать в другие дома, круг учеников расширился. Лиза получала вполне приличные деньги и чувствовала себя более уверенно, особенно, когда Руди отсутствовал, временами долго. Если не замечать Фрица, следившего за ней по-прежнему, и телефонных звонков, к которым она была буквально привязана — Руди звонил время от времени, никогда не предупреждая заранее, словно проверял, где она, что делает. И выражал неудовольствие, если ее вдруг не оказывалось в квартире. Более того, Лиза подозревала, что он регулярно интересуется ею у фрау Катарины, не доверяя полностью ее собственным словам.

Консьержке, видимо, за это приплачивали, и Лиза порой удивлялась, с какой дотошностью та выспрашивает у нее подробности проведенного дня. Совсем как Марья Сергеевна в доме на Фонтанке, а разница лишь в том, что та старалась ради незапятнанности революции и высоких идеалов, а пани Катарина — только ради вознаграждения. А в сущности, никакой разницы.

Куда уезжал Руди и чем он вообще занимался, Лиза не знала. Он ей не рассказывал, она не спрашивала. Однажды Крестен обмолвился, что занимается возвратом ценностей, которые были похищены во время бомбардировки Гамбурга из дома баронессы фон Крайслер. Сначала Лиза поверила, находя это очень благородным — помочь пожилой женщине вернуть наследство, доставшееся ей от предков. Потом она стала замечать, что поиски антиквариата сродни военным действиям: Руди срывался с места столь неожиданно, как по боевой тревоге. Как-то раз Лиза спросила, зачем, собственно, так торопиться. Он не рассердился, объяснил, воры есть воры, их надо выслеживать и брать с поличным. Только тогда можно добиться чего-то существенного.

— Но разве поиском похищенных вещей не занимается полиция? — удивилась Лиза.

Она помнила, что даже в оккупированном немцами Минске была служба крипо, которая выслеживала уголовников. Это помимо гестапо, занимавшегося политическим сыском.

— Старая полиция распущена, — ответил Руди невозмутимо, — новой еще, в сущности, нет. Рассчитывать не на кого, все приходится делать самому. Хорошо, что верные люди помогают.

Кто были эти верные люди, кроме Фрица, конечно, Лиза не знала. Сама она их никогда не видела, но однажды, пока Руди спал, она случайно опрокинула в прихожей его портфель, оставленный в стенном шкафу. Изнутри выпали какие-то бумаги, помеченные, — шутка ли! — нацистским орлом и печатями, а также два пистолета с полным боевым комплектом.

Испугавшись, Лиза быстро собрала портфель и поставила его на место. Она так и не поняла, заметил ли Руди, что портфель трогали. Насколько она знала его, да, не мог не заметить. Но ничего не сказал. Для себя же после этого случая Лиза сделала вывод, что скорее всего в доме Крайслеров никогда ничего не пропадало. Но даже если и пропало, поиски похищенного — только отговорка, для нее, возможно, и для баронессы фон Крайслер тоже. На самом деле СС остается СС, они занимаются тайными делами, вполне вероятно, противозаконными, в пику оккупационным властям, преследуя собственные интересы. Что это за дела — торговля оружием, переправка и сокрытие ценностей рейха, укрывательство военных преступников, объявленных союзниками в розыск, — Лиза не понимала, и хорошо отдавала себе отчет, понимать ей этого лучше не стоит. Но то, что Руди ведет двойную игру, стало для нее очевидным. И, как оказалось, не только в деловой сфере. В личной жизни — тоже.

Однажды, находясь в доме двоюродной сестры баронессы фон Крайслер, фрау Зиберштайн, с младшим сыном которой Лиза занималась сольфеджио и гаммами, она мимоходом услышала странный разговор, из которого стало ясно, что Руди не зря окружил ее столь пристальным вниманием. С баронессой фон Крайслер его связывало не только то, что он приходился ей родственником по одной из сестер, скорее всего — он был ей… зятем. Руди был женат на дочери баронессы и скрывал свое несвободное положение от Лизы, а от молодой жены, соответственно, наличие любовницы, которую представлял всем как вдову своего фронтового друга. Мгновенно все встало на свои места: и постоянное присутствие Фрица, который следил за тем, чтобы она не сделала неверный шаг и не сказала лишнего и весьма долгое нежелание Руди составить ей протекцию в поиске учеников. Ведь все эти люди были вхожи в дом фон Крайслеров, вдруг она сболтнет лишнего, и все донесут до ушей жены. И уж конечно, перемена имени и тотальный контроль во всех сферах жизни, называвшийся опекой.

Это открытие произвело на Лизу сильное впечатление. Проведя ночь в слезах и сомнениях, она решила во всем удостовериться сама. И воспользовавшись тем, что Руди находился в очередной командировке, отправилась по адресу, который когда-то в Ленинграде повторяла про себя как пароль спасения: Альстерштрассе, 38, дом баронов фон Крайслеров. Прожив в Гамбурге больше года, Лиза так и не побывала на этой улице. Не то чтобы Руди запрещал ей появляться там, просто никогда не приглашал, а Фриц, объясняя Лизе маршруты, по которым ей следует передвигаться по Гамбургу, делал все, чтобы она никогда не появлялась на Альстерштрассе, ни по пути к ученикам, ни обратно. Сначала Лиза не обратила на это внимания, сообразила гораздо позднее. Ей пришлось вспомнить, как она исполняла поручения Белозерцевой в Минске и разработать целую операцию, чтобы сбить Фрица с толку и наутро остаться одной. Она понимала, если Фриц будет с ней рядом, он не позволит ей поехать на Альстерштрассе, даже если придется в буквальном смысле схватить ее за руку. Вырвавшись из жестких лап НКВД, она вдруг со всей ясностью осознала, что попала туда, куда очень боялась попасть в Минске, — в руки СС, которые держали пока мягко, почти ненавязчиво, но очень цепко.

Сославшись на головную боль и попросив Фрица не беспокоить ее до обеда, она с раннего утра отправилась к фон Крайслерам. Прекрасно отдавая себе отчет, что, появись она в холле — фрау Катарина немедленно проинформирует обо всем ее охранника, и он явится, Лиза решилась на невероятное. Она решилась спрыгнуть из окна, благо этаж был всего лишь второй. Лиза не знала, кто живет в соседних квартирах, да и вообще существуют ли они, однако была уверена, что из офиса Крестена ее не увидят. Дом стоял к озеру углом, и с противоположной стороны было не видно, что происходит в той части, где жила Лиза. Впрочем, Лиза допускала, что если дом под контролем СС, не исключено, что за каждым ее шагом следит камера и в квартире установлены подслушивающие устройства. Как бы то ни было, отступать она не собиралась, наоборот, хотела раз и навсегда поставить все точки над «i», а дальше будь, что будет. Ее вполне могут убить, и никто не хватится. Ведь фрау Хелмер — выдуманное лицо, была и нет, даже искать не станут. «Но лучше уж пусть так, чем постоянный обман», — решила Лиза.

Прежде всего облачилась в спортивные брюки и свитер, чтобы удобнее было спускаться. Сдернув занавески, Лиза сделала из них своеобразную «веревку», зацепила ее за тяжелый дубовый шкаф. Раскрыв окно, выбросила наружу. Спустилась быстро, затаив дыхание и зажмурив глаза. Она старалась не думать, видит ли ее кто-нибудь. Даже наверняка засекли. И скоро прибегут. Так что времени у нее очень мало.

Спустившись вниз, она резко дернула «веревку», но она не отвязалась, сказалось отсутствие опыта. Ничего не оставалось, как бросить ее на месте и спешить, спешить, пока не схватили и не наказали за непослушание. Как — Лиза не могла представить, но СС — это СС, пощады не жди. Это еще несколько дней назад она воображала себя возлюбленной дамой бывшего штурмбанфюрера. Теперь она прекрасно отдавала себе отчет, кто она на самом деле — содержанка, которой платят за любовные утехи, как проститутке в доме с красным фонарем, здесь, на Рипербане, в квартале рядом с портом. Так кто же с ней станет церемониться?

Пройдя по аллее парка, она вышла на улицу через ворота, располагавшиеся дальше прочих от ее дома. Она заставляла себя не оборачиваться, хотя тянуло постоянно; всеми фибрами души она ожидала скорой погони и расправы. Но пока все было тихо, ее бегство не обнаружили. Ускоряя шаг, она шла по Империалгассе, переулку, который выводил на Альстерштрассе. Редкие прохожие попадались навстречу, машин почти не было видно, магазины только открывались — продавцы поднимали жалюзи на витринах. Было сыро, но тепло, безветренно, что для портового города — редкость. Лизе невольно вспомнилось, как еще совсем недавно в холодное, снежное утро она навсегда уходила из родного дома на Фонтанке. Это казалось тогда невероятным: она покидала свой дом, чтобы больше никогда не вернуться туда. И не на фронт, не по страшным, неумолимым обстоятельствам, а по собственной воле, выбирая жизнь против смерти. Может быть, сегодня все повторится? И Лиза никогда не вернется туда, где обрела относительный покой и комфорт? А там, в ее милой сердцу квартире на Фонтанке, кто там живет? Кто проходит мимо конных статуй на Аничковом мосту, мимо красного фасада Белозерского дворца? Люди. Много людей, которые ничего не знают о ней, Лизе Голицыной, никогда не слыхали ни о ее прежней жизни, ни о том, как неожиданно для самой себя она превратилась во фрау Хелмер. Слезы навернулись у Лизы на глаза.

Лизе вдруг захотелось вернуться, так захотелось вернуться, что хоть кричи, домой, в Россию! Пусть даже в лагерь, если иначе нельзя, но домой. Она все стерпит, даже без Наташи и Фру, которые, конечно же, с ней не поедут. Одна — она согласна. Только бы снова пройти по Невскому и прикоснуться к скульптуре на мосту рукой: «Здравствуйте, кони!» Как когда-то в сорок пятом, совсем недавно, а кажется, в чужой, очень далекой жизни.

Едва выйдя на Альстерштрассе, дом баронов фон Крайслер она увидела сразу. Он был построен в готическом стиле и золоченый шпиль над молельной комнатой, как говорил Руди, возвышался над округой, поблескивая на тусклом утреннем солнце. На улице было пустынно. Семейство фон Крайслеров проживало в аристократическом районе Гамбурга, где вставать рано не привыкли. Почувствовав, как от волнения бешено заколотилось сердце, Лиза остановилась перед одной из вилл, утопающей в зелени раскидистых платанов. Вынырнув с Империалгассе, к вилле подъехал черный «мерседес». Появился шофер в белых перчатках и яркой униформе. Он предупредительно распахнул заднюю дверцу, ожидая пассажира, который вот-вот должен был появиться. Через несколько мгновений калитка чугунной ограды, которой была обнесена вилла, распахнулась, появился мальчик лет семи в накрахмаленной белой рубашке с жабо, белых гольфах и коротких до колена черных бархатных штанишках. Его сопровождала гувернантка, одетая по-немецки строго и чопорно. В руках она держала бархатную курточку мальчика, скрипку в футляре и нотную папку. Мальчика явно собирались везти на музыкальные занятия. «А Руди говорил, что у них не принято, чтобы ученики ездили к педагогам, — подумала Лиза. — Просто он надеялся, что я испугаюсь и откажусь от занятий. И был разочарован, когда я настояла на своем». Усевшись в «мерседес», мальчик и его воспитательница уехали, Лиза же, немного отдохнув, пошла дальше по улице. За ней по-прежнему никто не гнался, она успокоилась. Почему-то ей казалось, что ее побег не обнаружится раньше обеденного времени, пока не приедет Фриц.

До дома фон Крайслеров осталось пройти немного. Владения баронского семейства начинались за поворотом. Свернув, Лиза обнаружила, что ее ожидание увидеть сразу старинный большой особняк не оправдалось — здание скрывалось за густым парком, состоящим из платанов и каштанов, подступающих к самой ограде, выполненной в форме средневековых пик, обвитых лавровыми венками и триумфальными лентами. Возле арочных ворот находилась стеклянная будка охранника. К дому вела широкая аллея, настолько длинная, что рассмотреть в конце ее сам дом было невозможно, все загораживали деревья. Величественный шпиль замка плыл над округой — словно парил в облаках, по сравнению с ним окружающие постройки, деревья в парке, люди — все казалось очень мелким, почти игрушечным. Еще не дойдя до ворот, Лиза подумала, что охранник — это неожиданное препятствие, и ей следовало об этом подумать заранее. Наверняка какой-то бывший эсэсовец, — кто же еще, — и связан с Фрицем и самим Руди Крестеном. Даже если ее отсутствие в квартире пока еще не обнаружили, этот «сторож» быстро доложит что к чему. Однако отступать было поздно: охранник обратил внимание на даму, остановившуюся перед решеткой, и вышел из будки. Наверняка, он был очень удивлен, что дама одета по-спортивному и пришла пешком, а не приехала на машине, как положено здесь.

— Простите, фрау, вы что-то хотели? — спросил он вежливо, но холодно.

— Моя фамилия Хелмер, фрау Ядвига Хелмер, — представилась Лиза. — Я хотела бы увидеться с госпожой баронессой.

— Вам назначено? — охранник спросил с явным недоумением. Конечно, он сразу обратил внимание, что Лиза одета не для приемов, но сказал о другом: — Сейчас еще рано, госпожа баронесса не принимает раньше полудня. К тому же сама фрау Шарлота больна. Я могу доложить только ее дочери. Возможно, фрау Дагмар уже встала.

— Я была бы крайне признательна, — попросила Лиза, — дело, которое заставило меня явиться столь рано, не терпит отлагательства.

Однако охранник не шелохнулся. Судя по всему, он чего-то ждал от нее. И она не сразу сообразила, чего. Потом вспомнила — визитную карточку. Здесь без них — никуда. Нет визитной карточки — ты выпадаешь из круга, проходи стороной. Хотя Лиза и не привыкла до конца к местным порядкам, но опыт работы у Кубе в Минске помогал ей. Во всяком случае, визитные карточки, с которыми она научилась обращаться еще тогда, она не забыла и теперь, извинившись за рассеянность, протянула одну из них охраннику.

— Благодарю, фрау, одну минуту, — тот взял карточку и направился в будку.

Лиза видела, как он снял телефонную трубку и с кем-то разговаривал, кивая головой. Наверное, ее впустят. Но вдруг она задала себе вопрос, который из-за отчаянной обиды на Руди не задавала себе ни утром, ни накануне: а зачем она пришла сюда? Что она хочет от фрау Дагмары и ее матери? Убедиться, что Руди Крестен женат на одной и приходится зятем другой? К чему все это? Да и как она узнает об этом? Спросит напрямик? Это даже представить себе невозможно. Тогда — что? Просто даст понять ему, что ей все известно. Такой поворот вряд ли изменит что-то для нее. Если Руди женился на Дагмар, он знал, для чего это делал, и руководствовался скорее всего не чувствами, а расчетом. Ведь он говорил, что у Крайслеров были предприятия, которыми кто-то должен управлять, и двум женщинам такое явно не под силу. Вот сейчас охранник сообщит Лизе, что фрау Дагмар ждет ее, и она войдет в дом. Что она скажет Дагмар? «Я просто пришла познакомится»? Только теперь все, задуманное Лизой, показалось ей самой совершенно лишенным смысла, даже ужасным, некрасивым. Но не повернешься спиной и не уйдешь. Потянула за нитку — мотай весь клубок.

Ворота щелкнули и автоматически открылись перед Лизой.

— Пожалуйста, фрау Хелмер, — положив трубку, охранник снова вышел из будки. — Вы можете пройти. Фрау Дагмар ждет вас. Ступайте к дому, — он сделал жест рукой, указывая на аллею, — вас там встретят.

— Благодарю, — скрывая смущение, Лиза прошла.

Она шла медленно, удаляясь от ворот. Вокруг нее поднимались деревья, те самые, о которых рассказывал ей Руди, — хранившие следы войны. Некоторые и в самом деле были лишены крон. Они стояли как строй солдат, ствол к стволу, и свет почти не пробивался между их ветвями, — в аллее царил полумрак. Огромные дубы с широкими стволами склоняли обожженные, безлистные ветви до самой земли. Расколотые пополам стволы каштанов высохли, потеряв соки, словно кровь вытекла из них. Платаны с обломанными ветвями казались забытыми судьбой инвалидами.

«Зачем оставили все эти деревья? — подумала Лиза, чувствуя невольное волнение при взгляде на парк. — Лучше бы их выкорчевать, ведь на них невозможно смотреть, чтобы сердце не содрогалось от горечи. Словно немой укор, обвинение, упрек». Никогда еще, даже в сорок пятом году, Германия не казалась ей такой непримиримо враждебной, разве что боры под Хаймом, там она ощутила подобные чувства.

От главной аллеи парка в обе стороны устремлялись более мелкие аллеи, теряясь в чаще, и Лиза поймала себя на мысли, что никто не заставил бы ее в одиночку гулять по этому парку. Парк выглядел зловещим и мрачным. Не менее зловещим показался Лизе и дом фон Крайслеров. Заметив, что деревья редеют, она ускорила шаг. Действительно, аллея скоро кончилась. Она привела Лизу к… озеру. К своему изумлению, Лиза обнаружила, что особняк фон Крайслеров, который она представляла себе стоящим на широкой ровной площади, на самом деле стоит на… воде. На озере Альстер, волны которого плещутся у самых окон первого этажа здания. От гранитной набережной, в которую уперлась аллея, к дому вел подвесной мост. Он спускался к небольшой площадке перед входом, отделанной розовым мрамором. Справа и слева плескалась вода, а в центре, перед ступенями, ведущими на высокое крыльцо, был устроен искусственный бассейн, в котором плавали лебеди, два белых и один черный. Вокруг бассейна в каменных вазах цвели огромные красные цветы, похожие на гортензии.

Лиза остановилась, пораженная открывшимся ее взору зрелищем. День был облачным, солнце над озером светило тускло. От того воды озера казались густо-серыми с металлическим отблеском. Дом баронов фон Крайслер, который издалека, судя по шпилям, выглядел огромным, на самом деле оказался не так уж велик. Он имел два этажа, но был увенчан высокой, как у готических соборов крышей. Пройдя по подвесному мосту и приблизившись к особняку, Лиза обнаружила, что он сделан не из черного, а из темно-серого камня. Она подошла к бассейну, в этот момент входные двери дома с зеркальными стеклами открылись, появилась горничная в аккуратном темном платье и кружевной наколке на волосах.

— Фрау Хелмер, — девушка присела в реверансе, — доброе утро. Пожалуйста, входите.

— Спасибо, — Лиза поднялась по ступеням на крыльцо и вошла в дом вслед за горничной в просторную прихожую. Несмотря на внешнюю громоздкость, дом баронов фон Крайслеров внутри был очень уютным семейным гнездом, а не королевским дворцом, как она сначала посчитала.

Холл был отделан под идеально уложенную и отполированную кирпичную кладку, к которой были прикреплены массивные бронзовые светильники, обвитые цепями, похожие на средневековые факелы. С ними гармонировала и решетка камина, над которым красовались круглый щит с фамильным гербом и перекрещенные мечи под ним. Немногочисленная мебель внизу была сделана из мореного дуба и так же отделана бронзой.

Лиза сразу почувствовала себя неловко в доме фон Крайслеров. Сказать по чести, она немного видела таких домов, жилых, не превращенных в музеи, в которых одна семья жила много-много лет, из поколения в поколение. С первого мгновения ощущалось, что у дома была собственная история, и своя душа, он жил какой-то особой жизнью. Вообще, Лизе почудилось, дом был очень недоволен, что она пришла.

Закрыв за Лизой дверь, горничная бесшумно исчезла в одной из боковых комнат, а к гостье по лестнице, ведущей в комнаты второго этажа, спустилась молодая женщина в элегантном светлом костюме, очень тонкая, как тростинка, и кажется, столь же уязвимая. «Если это и есть фрау Дагмар, — мелькнула у Лизы мысль, — вполне понятно, почему Руди так заботится о том, чтобы она не узнала о его любовных похождениях. Она умрет сразу, это верно».

Однако первое впечатление было обманчивым. Когда женщина подошла ближе, Лиза увидела, что несмотря на тонкость и природную бледность Дагмар, судя по всему, обладает большой силой духа. Во всяком случае, она без всякого стеснения или жеманства или иного проявления нервности посмотрела на Лизу прямо, спокойно, даже с вполне объяснимым, доброжелательным интересом.

— Фрау Хелмер, я рада встретиться с вами, я слышала о вас от мужа, — Лиза вздрогнула, значит, все правда, — но никогда не имела прежде возможности увидеть вас. Как вы чувствуете себя? Руди говорил мне, что вы очень переживаете гибель своего мужа. Я понимаю, как это тяжело. Примите мои соболезнования. Вам следовало бы раньше появиться у нас, и нечего стесняться. Хотя мы и называемся баронами, у нас все просто. Мой отец не любил напыщенности, и матушка поддерживала его. Я очень рада познакомиться, — Дагмар подошла к Лизе и протянула ей руку.

Лизе ничего не оставалось, как пожать ее. Она едва удерживала улыбку на лице, так как готова была заплакать от отчаяния. Чего она только ни выдумывала, лежа без сна в постели в квартире на Империалгассе. Она думала, что Руди женился на Дагмар, потому что пожалел ее, возможно, она некрасива, она инвалид, нуждается в опеке. Но все обстояло совсем иначе, Дагмар фон Крайслер была молода и хороша собой, она вовсе не производила впечатления несчастной особы, которую нужно жалеть. Совсем напротив. Прекрасно образованная, улыбчивая, она была чуть выше среднего роста, светлые волосы забраны гребнем на затылке, на красивом лице с изящными чертами — темно-голубые, лучащиеся глаза. Руди любил ее, Лиза теперь не сомневалась в этом. Такую женщину, да еще с деньгами, как она слышала, он не мог не полюбить. А пожалел? А пожалел он ее, Лизу. Потому что она была вынуждена бежать с Родины, потому что осталась одна. Потому что нуждалась в помощи.

— Возможно, вы подниметесь? — предложила с улыбкой Дагмар. — Мы с мамой как раз собираемся завтракать. У нас готов пирог со свежими вишнями, он очень вкусный, я люблю его с детства, — сообщила она с подкупающей искренностью. — Я приглашаю вас, идемте. Я познакомлю вас с мамой, и мы прекрасно проведем время, лучше узнаем друг друга. Вы развеетесь. Вам надо отвлечься от своего горя, — в голосе Дагмар послышалось участие, и она заботливо коснулась плеча Лизы тонкими пальцами, унизанными перстнями: — Жизнь продолжается, надо жить дальше, фрау Хелмер, — проговорила она тише.

Да, надо жить дальше, с этим Лиза была согласна, но только не ей, не здесь и не с ними. Она вдруг совершенно отчетливо осознала, насколько она лишняя в жизни, которая протекала в этом доме, в Гамбурге, вообще в Германии. Зачем она приехала сюда? Здесь ее никто не ждет. Хотя… Она наклонила голову, скрывая от Дагмар насмешку, мелькнувшую на ее губах. Она понимала, что мысль, которая пришла ей в голову, низка, недостойна ни ее самой, ни женщины, принявшей ее с добром: «А что бы вы сказали, фрау, если бы узнали теперь, что я вовсе не фрау Хелмер, а русская эмигрантка, которая живет на соседней улице в квартире вашего мужа на полном его содержании и время от времени успешно замещает вас. Как бы вы улыбались, если бы вам стало известно, что перед вами — любовница Руди, и он обманывает вас так же, как обманывает меня». Но она сдержалась. Понимала, что не имеет никакого права быть жесткой и разрушать чужую жизнь, к которой, по сути, имеет лишь случайное отношение. Они жили в этом доме до нее, они пережили здесь войну, будут жить и дальше, когда она… А что она? Уйдет из их жизни? Вернется домой к энкэвэдэшникам, которые с удовольствием исполнят давно вынесенный приговор? Она оказалась в ловушке, и потому вынуждена была молчать и терпеть. Потому невероятным усилием воли заставила себя ответить Дагмар столь же доброй улыбкой, с какой та подошла к ней. Она попросила извинить ее за то, что не может принять приглашения, поскольку торопится на уроки, хотя чрезвычайно рада познакомится с фрау лично.

— Я всего лишь хотела просить господина Крестена, — продолжала она вполне уверенным голосом, — чтобы он рекомендовал мне зубного доктора. Вы знаете, я недавно живу в Гамбурге и почти ни с кем не знакома здесь. А зуб беспокоит меня уже вторую неделю. Сегодня ночь не спала, наверное, придется удалять. Я так боюсь дантистов, — она смущенно улыбнулась, — не хотелось бы обращаться к случайному доктору, вы понимаете…

— Конечно, — откликнулась Дагмар сердечно. — Руди, к сожалению, сейчас в командировке, но нет необходимости дожидаться его. Я договорюсь с врачом, к которому обращаемся мы, — предложила она. — Это очень опытный специалист, еще мой отец лечился у него. Я так вам сочувствую, фрау Хелмер, — она доверительно наклонилась к Лизе, — я и сама боюсь дантиста. Для меня это просто экзекуция, в детстве к нему насильно водила мама, а теперь Руди заставляет. Но доктор Фриш — очень приятный человек. Я договорюсь на завтра, вам удобно? — спросила она озабоченно. — Обычно день в день не получается, у доктора много пациентов. Завтра — хорошо?

Лиза кивнула.

— Тогда, — обрадовалась Дагмар, — оставьте мне ваш номер телефона, я позвоню.

— Конечно, — Лиза хотела достать визитную карточку и вдруг вспомнила, ведь на ней написан телефон ее квартиры на Империалгассе, который Дагмар, конечно, известен. Хотя Руди, возможно, сказал ей, что поселил туда вдову своего друга. Она растерялась.

— Я отдала карточку вашему охраннику, — начала она. — Отлично, — перебила ее Дагмар весело, — я возьму у него и позвоню вам. Всего хорошего, фрау Хелмер, — она любезно проводила Лизу до крыльца. — После доктора обязательно заезжайте к нам, вдвоем легче переживать такие неприятности, и вообще, я еще раз прошу вас, не стесняйтесь. Руди говорил, вас смущает мое богатство, так после войны оно растаяло как дым, — Дагмар сокрушенно покачала головой. — Теперь мы с вами ровня. Мы с мамой и вовсе пошли бы по миру, если бы не Руди. Он все взял в свои руки, и теперь дела налаживаются. Но мы всегда рады вам, фрау Хелмер, — она пожала Лизе руку на прощание. — И Руди будет рад, я расскажу ему. Вы не заблудитесь, или вас проводить? — предложила она с участием.

— Нет, нет, благодарю, — отказалась Лиза, мечтая как можно скорее избавиться от присутствия жены Крестена, оно было ей в тягость. — Я хорошо запомнила дорогу, — она спустилась с крыльца к бассейну с лебедями.

— Тогда ждите звонка, я не прощаюсь, — приветливо помахав Лизе рукой, молодая баронесса скрылась в доме.

Лиза прошла по мосту и вступила в аллею. Ей хотелось бежать. И даже не то, что ее увидят и она будет выглядеть смешно, удерживало ее в этот момент. У нее просто не было сил — ноги подкашивались, ее душили рыдания, в глазах было темно, казалось, дневной свет померк и наступила ночь, непроглядная, страшная ночь. Она не помнила, как дошла до ограды. Охранник ждал ее, должно быть, его предупредили из дома. Он открыл перед ней ворота и любезно сообщил:

— Вас ожидает такси, фрау Хелмер. Вы вызывали.

— Я вызывала? — Лиза посмотрела на него с недоумением. Оглушенная своим открытием, она плохо понимала вообще, что происходит вокруг. Такси? Какое такси? Она не вызывала такси. Кто вызвал такси? Дагмар? Однако спрашивать охранника она ни о чем не стала. Ей хотелось как можно скорее покинуть этот дом и парк, чтобы никогда не видеть больше ни деревьев, напоминающих застывших в снегах убитых солдат Паулюса, ни самого охранника, ни его молодую хозяйку, тем более. — Да, да, спасибо, — она кивнула охраннику и даже заставила себя улыбнуться.

Вышла на улицу. Звякнув, ворота захлопнулись за ней. Мягко шурша шинами, подкатил автомобиль с шашечками на бампере. Взглянув на шофера, Лиза сразу узнала Фрица. Она даже не удивилась, как будто ожидала этого. Конечно, напрасно она тешила себя надеждой, она никого не обманула. За ней следили, ее исчезновение из квартиры на Империалгассе сразу заметили. А как могло быть иначе? СС ни на мгновение не теряло контроля над ней, ей просто позволили прийти в дом фон Крайслеров и встретиться с Дагмар, — почему бы нет? Если она сама хочет сделать себе больно, зачем препятствовать? Она получила то, что желала. Никто не собирался ее успокаивать и лечить ее рану.

Альстерштрассе, 38… Когда-то в заснеженном Ленинграде она повторяла этот адрес как пароль свободы, счастья и любви. Теперь она должна забыть его навсегда. Лизе совсем не хотелось садиться в машину к Фрицу, но охранник зорко следил за ней, для него тоже, судя по всему, не было секретом, что это за машина и кто за рулем. Возможно, он сам и вызвал ее, пока Лиза разговаривала с Дагмар. Ей ничего не оставалось, как открыть дверцу, на этот раз Фриц не счел нужным проявить любезность и помочь ей сесть. Теперь Лиза была уверена, им прекрасно известно, кто она. Они долго играли роль, но теперь маски сброшены. Она — пленница, их пленница, и поступать с ней будут соответственно. Она была настолько глупа, что сама отдала себя им в руки, написав письмо из Лиона сюда, на Альстерштрассе, 38. На что она надеялась? На то, что война закончилась, и бывшие враги стали друзьями? Даже любовниками? Но теперь ей было ясно, война не кончилась. Во всяком случае, для нее, для Руди и его «верных людей», как он называет своих сообщников. А уж о том, чтобы найти досье генерала Готтберга, нечего даже и мечтать сейчас. Надо думать, как вырваться из ловушки. Лиза ощущала опустошенность, словно все, что заполняло ее душу прежде, вынули и выбросили в помойное ведро, без жалости. Она не питала ненависти к Дагмар, она даже сочувствовала ей: Руди обманывал жену так же, как обманывал ее. Их положение мало чем отличалось. Красивая, образованная девушка, наследница состояния — тоже жертва, только пока этого не осознавала.

Лизе вспомнился разговор, который она случайно услышала, занимаясь с учениками в одном из домов Гамбурга. Одна мамочка говорила другой: «Ты только вообрази, Агнесса, это нахальный Крестен, сынок полоумной сестрицы фрау Шарлоты, воспользовавшись болезнью баронессы, заморочил голову ее дочери, влез в уважаемое семейство и теперь заправляет всеми делами, транжирит их денежки. А мы, из почтения к фрау Шарлоте, вынуждены принимать авантюриста у себя и, следуя его рекомендациям, допускать к своим детям его протеже. — Это был камушек уже в огород Лизы. — Просто ужас! Знал бы старый барон фон Крайслер, кому достались его предприятия, из могилы бы поднялся. Часть акций американцы продали, кто бы додумался в былые времена? Остались две женщины после войны, растерялись, перепугались, вот он и подобрал их, а сам-то — десятая вода на киселе, какой он фон Крайслер?!» Скорее всего это была правда.

Фриц не сказал ни слова. Лиза тоже молчала. Машина развернулась и на большой скорости повезла Лизу прочь с Альстерштрассе, куда она не вернется никогда. Солнце скрылось, тучи сгустились и снова пошел дождь. Мелкий, нудный, как часто бывает в Гамбурге. Он вмиг забрызгал стекла так плотно, что «дворники» едва справлялись с ним. Так в полном молчании они подъехали к дому на Империалгассе. Фриц вышел из машины и открыл дверцу со стороны, где сидела Лиза. Она взглянула на него, стараясь угадать хоть что-то, но лицо помощника Руди терялось в тени раскрытого зонта, который он держал в руке. Фриц проводил Лизу к подъезду, держа зонт над ее головой. Они вошли в холл. Фрау Катарина в неизменном темном костюме, украшенном брошкой, и в белой блузке стояла за стойкой, прямая, напряженная, бледная от волнения. «Видимо, ей крепко попало за то, что она не уследила за мной», — подумала Лиза насмешливо. Даже не взглянув на консьержку, она прошла мимо и поднялась на второй этаж. Подошла к квартире. Фриц остановился перед дверью, выжидательно смотрел на нее, ожидая, когда она отдаст ему ключи.

«Наверняка запасные ключи у них имеются, — мелькнула у Лизы мысль. — Просто хотят их забрать у меня, чтобы я не смогла покинуть квартиру».

Стараясь не показывать раздражения, она открыла сумочку и, звякнув ключами, передала их помощнику Крестена. Тот никак не отреагировал на ее жест, просто открыл замок, и когда Лиза вошла, остановился на пороге.

— Господин Крестен скоро будет, — сказал он сухо и, закрыв квартиру снаружи, удалился. Теперь она никак не могла выйти, кроме как опять в окно. Лиза прошла по комнатам. Действительно, в квартире побывали, окна были плотно закрыты, шторы возвращены на место — другие шторы, не те, из которых она скрутила веревку. Кругом чистота и порядок, пыль стерта, как обычно по утрам. На столе на кухне холодный завтрак, — несколько бутербродов на тарелке накрыты салфеткой. В кофеварке — горячий кофе. Ее ждали, значит, как она и предполагала, ей не удалось обмануть их. С самого начала они наблюдали за тем, как Лиза осуществляет свой план. И, наверняка, посмеялись вволю. Что же теперь ее ждет? Своеобразное заключение под стражу? Или того хуже? Лиза вздрогнула от мысли, которая пришла ей в голову. Она здесь одна, живет под чужим именем, ее никто не хватится. Она села в кресло в гостиной, сжав ладонями виски. «Что делать? Как вырваться?» — она бесконечно задавала себе вопросы, но ответа не находила. Наверное, его просто не было.

Замок снова щелкнул, кто-то вошел. Лиза подалась вперед, прислушиваясь. По шагам она сразу узнала — Руди. Выходит, он вовсе не уезжал в командировку, раз появился так быстро. Обманул и ее, и Дагмару?

— Ты решила заняться альпинизмом? — она услышала его голос совсем рядом. — Но для этого не обязательно лазать из окон, можно записаться в соответствующую спортивную группу. Я бы порекомендовал тебе тренера.

Он что, издевается над ней? Лиза вскинула глаза, темные от гнева, который переполнял ее. Руди стоял перед ней, в светлом плаще поверх элегантного костюма, на его лице она не заметила и тени улыбки.

— Ты меня обманул, — проговорила она с обидой, чуть хрипло.

— В чем? — он пожал плечами. — В том, что я оказался женат? Но я не говорил тебе иного. А ты не спрашивала. — Он и не собирался оправдываться. — Советскую разведку не проведешь, — усмехнулся Руди и отошел к окну, закуривая сигарету. — Она всегда начеку, даже если опыт агента ограничивался одной или двумя операциями. — Его замечание прозвучало язвительно, что само собой выдавало, как он расстроен всем случившимся. — Ради того, чтобы выяснить истину, агенты не остановятся ни перед чем. Готовы прыгать из окна в озеро, на смех другим жильцам дома.

— Здесь есть другие жильцы? — слегка смущенно спросила Лиза.

— Да, конечно, — ответил он со скрытой издевкой, — это вполне нормальный жилой дом, отнюдь не резиденция СС, как ты, возможно, считала. И если жильцы дома не сталкиваются нос к носу ежедневно, то это говорит лишь о том, что они обладают куда большим жизненным пространством, чем это принято в СССР, и ведут иной образ существования. Однако они не могут быть спокойны, когда с одного из окон дома кто-то спускается по шторам. Именно жильцы сообщили фрау Катарине о твоем странном путешествии, они решили, что в одной из квартир совершено преступление и злоумышленник бежал в окно. Немцы — очень законопослушные граждане, чуть что — они звонят в полицию, лишь бы жить спокойно. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы Фриц привез тебя из дома баронессы фон Крайслер обратно сюда, а не в полицейское управление. Как ты понимаешь, мне бы не хотелось, чтобы они разбирались, кто ты такая на самом деле и как поселилась в Гамбурге.

— Еще бы, — Лиза в досаде щелкнула пальцами и села в кресло. — Тогда полицейский инспектор нанес бы визит твоей жене и теще, и они узнали бы, что ты содержишь любовницу. Я понимаю, тебе совсем не хочется этого. Куда как удобнее…

— В первую очередь, — Руди довольно жестко прервал речь Лизы, — в полиции стало бы известно, что ты живешь по поддельному паспорту. А узнай они твое настоящее имя, и того больше — что ты — бывший офицер советской разведки, не профессиональный, пусть по необходимости в годы войны, это не имеет никакого значения. Новое германское государство только образовалось, оно во многом зависит от расположения стран бывшей антигитлеровской коалиции. Ты даже не понимаешь, что играешь с огнем. — Он подошел к Лизе и наклонился над ней. — Ты думаешь, тебя не ищут? И, желая услужить американцам, наша полиция сообщит им о тебе. Американцы либо выдадут тебя Советом, чтоб не связываться, либо, сочтя шпионкой, вовлекут в игру, которая тебе совершенно не нужна. Такие игры опасны. Ты и сама не заметишь, как снова окажешься в своей родной конторе на Лубянке, в тюремном подвале. И тогда — все, птичка — в клетке, песенка спета. А все из-за чего, позволь спросить? Из-за глупой ревности? «Он меня обманул, он, видите ли, женат», — бросив сигарету в пепельницу, Руди прошелся по комнате, заложив руки за спину. Лиза видела, он крайне сердит на нее. — Я вовсе не должен отчитываться перед тобой, как я жил и чем занимался, когда победители праздновали победу, пока не перегрызлись, — продолжил он с прежней насмешливостью в голосе, — я назвал тебе адрес, куда ты могла бы обратиться в случае крайней необходимости, исходя из положения в России. Но признаться, я не ждал, что все случится так скоро. Скажу больше, я очень надеялся, что тебе никогда не придется обращаться на Альстерштрассе, 38, мы больше не увидимся с тобой. Ты выйдешь замуж за Героя Советского Союза, какого-нибудь лихого полковника, или даже генерала. Оказалось — нет. Оказалось, тебя выкинули из России раньше, чем я мог себе представить. Но мы тебя не ждали. Мы жили, как умели, мы восстанавливали свою страну. Мы тоже хотели быть счастливы, коль уж нам так повезло, и мы уцелели во всей этой бойне.

— Но ты женился на Дагмар не по любви, ты — бесчестный человек! — воскликнула Лиза. — Я знаю, ты руководствовался расчетом, зачем же ты теперь говоришь о чувствах? Ты женился на фирме ее отца.

— И что с того? — Руди пожал плечами. — Мне неизвестно, где ты наслушалась этой чепухи. Скорее всего, узнала от мамочек тех одаренных отпрысков, с которыми ты занимаешься музыкой. Но я удивлен, что ты прислушиваешься к сплетням, Лизи. Тебя извиняет лишь то, что ты очень мало живешь здесь, и тебя легко обвести вокруг пальца. Ты говоришь, я женился на состоянии фон Крайслеров? Но его не существовало. Дагмар и ее мать были нищими после войны. Их предприятия обанкротились, их пришлось частично отдавать во владение американцам. Земли, которыми когда-то владела семья, находились в Саксонии и Восточной Пруссии. Как ты понимаешь, они попали под власть большевиков и теперь, как говорится, принадлежат народу.

Дом на Альстере, который ты видела, разбомбили, все ценности разграбили, а что осталось — реквизировали англичане, потому что покойный барон фон Крайслер незадолго до кончины, в тридцать четвертом году, приобрел акции авиационного концерна, производившего «мессершмитты». После войны его вдова и дочь вынуждены были расплачиваться за последствия такого решения. Все предприятия фон Крайслеров были признаны «способствующими развязыванию войны» и соответственно поменяли бы владельца на английского или американского, если бы я не вмешался в это дело. Так что Дагмар фон Крайслер оказалась невестой отнюдь не богатой, даже нищей. Все ее приданое составлял рояль, также непригодный к применению, потому что во время бомбардировки Гамбурга в него попал осколок снаряда. Да, я женился на Дагмар. Иначе, как бы я мог действовать от имени фон Крайслеров, имея к их семье весьма далекое отношение. И за несколько лет вернул их семье благосостояние и положение в обществе, если не равное прежним, довоенным, то вполне сопоставимое. Если же говорить о чувствах, — он снял плащ и, бросив его на спинку кресла, сел напротив Лизы, — то ты должна понять меня. Я вырос в доме на Альстерштрассе, 38, там прошло мое детство, фрау Шарлота заменила мне мать, которая умерла страшно, она страдала психическим расстройством и покончила с собой у меня на глазах. Мне было четыре года. Фрау Шарлота взяла меня к себе. Несколько лет я почти не говорил, вообще никогда не улыбался. Она вернула мне радость жизни, я называл ее мамой. Я всегда думал о ней как о своей родной матери и даже не вспоминал настоящую. Посуди сама, мог ли я спокойно смотреть на то, что дом и парк, которые я любил с детства, разбиты бомбардировкой, что женщина, которую я любил как мать, сломлена горем, унижена, тяжело больна. А когда-то она была богатой и гордой. Ее собственный сын Генрих, старший брат Дагмар, погиб еще в Испании в тридцать шестом. Она спасла меня, и я не мог не прийти на помощь ей. Я посчитал своим долгом взять на себя все трудности.

— И во имя этого долга ты обманываешь ее дочь? — с горькой иронией промолвила Лиза и снова опустила голову. — Хочешь осчастливить мать несчастьем дочери? Ведь Дагмар любит тебя, это легко заметно.

— Да, она любит меня, я это знаю, — ответил он после недолгой паузы. — Это началось еще в детстве, когда она сначала относилась ко мне как к старшему брату. Потом — как к более взрослому другу, когда же она повзрослела, ее привязанность ко мне переросла в глубокое женское чувство. Вернувшись с войны, я тоже был одинок, и мы решили, что вместе нам будет легче. Я ответил на ее чувство. Если ты хочешь, чтобы я оставил Дагмар совсем, это невозможно, и ты сама теперь понимаешь, почему…

— Это невыносимо! — Лиза встала. — Это просто невыносимо! Пожалуйста, открой дверь, — потребовала она, едва сдерживая слезы, — дай мне ключи!

— Пожалуйста, — Руди недоуменно пожал плечами, — но ключи ни к чему, дверь открыта.

— Я ухожу, больше не могу, не желаю тебя видеть! Я не могу больше так жить. Скрываться, лгать — невыносимо! — она крикнула пронзительно, точно стрела пролетела сквозь сердце. Заливаясь слезами, выбежала из квартиры. Он не окликнул ее. Она сбежала по лестнице в холл — он промолчал и даже не пошел за ней.

Лиза пробежала мимо фрау Катарины, толкнула дверь на улицу — дождь разошелся, лил стеной. Не обращая внимания на погоду, Лиза бросилась сначала в одну сторону, потом — в другую, бежала, не разбирая дороги, в отчаянии и полном отсутствии смысла. Она не замечала сигналов светофоров, перебегая улицы перед идущими автомобилями. Глаза ее заливали слезы, она промокла насквозь, но словно ничего не видела вокруг.

Вдруг рядом раздался громкий сигнал клаксона. Черный «опель» затормозил перед ней, подняв столб воды из лужи. Водитель распахнул дверцу и что-то рассерженно кричал. Лиза застыла, испуганная. Вдруг за стеной дождя на противоположной стороне улицы она увидела витрину: «Цветы от Литвинской» — было написано по-немецки. Витиеватая готическая буква «L», фирменный знак салона, поблескивала на мокром зеркальном стекле. В первое мгновение Лизе показалось, что она сошла с ума. Настоящее уплывало у нее из-под ног, время стремительно неслось вспять, в оккупированный немецкими войсками Минск сорок третьего года. Возможно ли такое? Лиза не верила собственным глазам, она боялась верить.

— Лизи! — Руди положил руку ей на плечо, — ну, ты напугала меня, Лизи, зачем же так? — он повернул ее к себе и приник поцелуем к ее губам. — Идем в машину, — сказал он, отпустив. Обнимая за плечи, увел с собой, предоставив Фрицу договариваться с примчавшейся дорожной полицией. На заднем сидении «мерседеса» Лиза повернулась, зеленоватые буквы вывески по-прежнему мерцали за дождем.

— Мне кажется, Руди, или это на самом деле, салон цветов пани Литвинской? — спросила она Крестена, включившего зажигание.

— Как это — кажется? — усмехнулся он. — Салон цветов, весьма известный, кстати, — добавил сразу, — а что?

— А кому он принадлежит? — спросила Лиза осторожно, когда машина тронулась.

— Самой пани Литвинской и принадлежит, — ответил он, и сердце Лизы замерло. — Прежде она жила в Варшаве, там и познакомилась с генералом, который привез ее сюда. Генерала в живых уже нет, а пани торгует. Ты почему спрашиваешь?

Она не ответила. Наклонившись вперед, прижалась лбом к его плечу:

— Прости меня, — попросила тихо, — я вела себя глупо! Я не имею права просить, чтобы ты разрушил свою жизнь. Я все приму, как есть, не беспокойся, — пообещала она.

— Возможно, и не понадобится, — ответил он двусмысленно. — Ладно, поживем-увидим. Я же не мог знать в сорок пятом, что ты приедешь ко мне. Теперь, конечно, все изменилось.

Они вернулись в квартиру на Империалгассе, и весь вечер и ночь провели вместе. Наутро Руди отправился в порт на переговоры, а Лиза, не утерпев, — в салон пани Литвинской, который, как она узнала у Крестена, находился на площади Валькирии, совсем недалеко от ее квартиры. И надо же, до того памятного дня, когда она решила познакомиться к женой Руди и его тещей, она ни разу не бывала на этой площади, и даже не догадывалась, какое открытие ее там ждет.

Как и в Минске, салон пани Литвинской располагался на первом этаже красивого старинного особняка, почти не пострадавшего при бомбежках. Перейдя площадь Валькирии, на которой накануне она едва не угодила под машину, Лиза подошла к салону и вдруг почувствовала, что вся дрожит, ее охватило сильное волнение. Она вдруг ощутила, что как никогда близка к своей цели. Сама того не ожидая, она нашла верный путь, когда все казалось потерянным. Кто, как ни пани Литвинская, возлюбленная генерала Готтберга, может знать о его досье!

Сдерживая трепет, Лиза толкнула входную дверь. Звякнул привычно колокольчик. В лицо сразу ударил насыщенный запах дорогих цветов. От него у Лизы закружилась голова, — она почувствовала себя моложе на десять лет. И словно не было ничего — ни разочарований, ни страха, ни потерь. Розы, тюльпаны, лилии, хризантемы приветствовали ее, кивая прелестными головками Как когда-то в Минске, сразу подошла продавщица, блондинка в белой блузке и сарафане с пышной юбкой и характерной польской шнуровкой на груди — пани Литвинская оставалась верна себе.

— Фрейлян что-то желает? — спросила девушка, а Лиза услышала голос совсем другой, который спрашивал ее через годы.

С трудом сдерживая слезы, она спросила:

— Скажите, могу ли я повидаться с хозяйкой? Пани Литвинская здесь? — и услышала то, что и надеялась услышать.

— Да, фрейлян, пройдите на второй этаж, пожалуйста. Вас проводить? — Лиза кивнула, и девушка, улыбнувшись, пригласила ее идти за собой по узкой винтовой лестнице. — Пани, вас спрашивают, — она постучала в дверь, взойдя на площадку.

У Лизы перехватило дух. Через мгновение она услышала, как знакомый голос пани Жанель, произнес:

— Спрашивают, кто? Ну, входите, входите.

— Прошу вас, фрейлян, — продавщица открыла перед Лизой дверь и, присев в поклоне, сбежала по лестнице вниз.

Лиза вошла. Ноги едва слушались, были как ватные. Скулы свело от волнения судорогой. Так же, как в Минске, стены в кабинете пани были обтянуты бирюзовым бархатом, мебель — белая, в стиле рококо. Лиза не могла поверить собственным глазам — настолько все было похоже.

Пани Литвинская сидела на белом диване с ажурной спинкой, рядом с белой вазе благоухали красные орхидеи. Она перелистывала журнал. Конечно, она изменилась, но немного — слегка располнела, но по-прежнему сохраняла шик и элегантность.

— Чем могу быть полезна? — оторвавшись от своего занятия, Литвинская подняла голову. Несколько мгновений она смотрела на Лизу, не узнавая, потом лицо ее напряглось, как-то неестественно вытянулось. Она ахнула и пошатнулась, схватившись за сердце.

— Вы узнали меня, пани Жанель? — Лиза бросилась к ней, поддерживая. — Это я, Лиза Арсеньева, помните, Минск, сорок третий год.

— Как не помнить, — произнесла с придыханием пани. — Тогда еще был жив Ханс. Тогда многие были живы.

Оставив пани на мгновение, Лиза прикрыла дверь, потом вернувшись, некоторое время всматривалась в покрывшееся мелкими морщинами лицо Литвинской, залитое слезами, как и ее собственное.

— Я вас оплакала, дитя мое, — Литвинская привлекла Лизу к себе и гладила ее волосы. — Этот страшный взрыв, который устроили бандиты в резиденции гауляйтера, унес жизни многих. Мне сказали, что вы как раз принесли ноты гауляйтеру для будущего концерта, всего-то за несколько минут до взрыва. Ханс желал бы обнадежить меня, что вы живы, но в конце концов пришел к выводу, что вас просто разорвало на месте, как и самого Кубе. Я вижу, вам удалось спастись, я так рада!

— Да, меня только поранило, — Лизе пришлось соврать. — Я долго лечилась, не могла передвигаться и говорить. Уже после того, как немцы ушли из Белоруссии, вылечилась. Присоединилась к Красной армии, с одной целью — попасть сюда, в Германию. И вот осталась.

— Милая моя, хоть одна живая душа, с которой можно вспомнить Ханса, вспомнить все, что было, — Литвинская промокнула слезы платком.

— Генерал погиб? — осторожно спросила Лиза.

— Хуже, — лицо Литвинской нервно передернулось, — он попал в плен к Советам. Они повесили его в Минске, на той самой площади, где когда-то находился мой салон. Благодаря Хансу я приехала сюда, в Германию, ведь он был родом из Гамбурга, здесь жила его семья. Теперь осталась только сестра. Жена и дочь Ханса погибли при бомбардировке, его сестра Хельга потеряла на фронте мужа и двух сыновей. Прежде она меня на дух не выносила, считала, что я отбиваю Ханса от жены, но горе объединило нас, — вздохнула Литвинская, — теперь мы живем вместе, в их доме. О, если бы не Ханс, я бы погибла там, в этой страшной стране, — она расширила глаза. — Он помог мне уехать сначала в Варшаву, а когда туда тоже пришли Советы, сюда, в Гамбург. Мне трудно представить, что было бы, если бы страшный план бандитов осуществился и они взорвали бы Ханса, как взорвали Кубе. О, ужас, ужас! — Литвинская прижала к глазам кружевной платок. — По счастью, они перегрызлись между собой, и им стало не до Ханса. Так мы спаслись.

Как я и надеялась, после войны мне помогла моя сестра Марго, — продолжила Литвинская после паузы. — В этом страшном месте, как это называется… — она пожала плечами, вспоминая, — в социалистической Польше, стране народной демократии, для меня места не нашлось. Марго дала мне денег на устройство бизнеса здесь, в Гамбурге. Вот так устроилось. А вы, вы что делаете, Лизи? Как вы живете? — поинтересовалась она.

И Лиза решила, что ее час пробил:

— К несчастью, пока я никак не приспособилась, — пожаловалась она кротко, — везде нужны связи, а я чужая здесь.

— Идите работать ко мне, — пригласила ее Литвинская. — Я теперь маюсь ногами, знаете ли, артроз замучил, — продолжала она, — мне нужен верный человек, которому я могла бы доверить свое дело. Вы согласны? — спросила она, сжав руку Лизы.

— Да, конечно, пани Жанель, — подтвердила та.

В тот же день Лиза покинула дом фрау Катарины. Пани Литвинская дала ей небольшой аванс, и на эти деньги она сняла комнату в доме напротив цветочного салона. Теперь она работала сама и ни от кого не зависела. Более того, она больше не чувствовала себя одинокой в Гамбурге. Пани Литвинская стала для Лизы подругой на чужбине. Она часто приглашала Лизу в гости и познакомила ее с сестрой генерала Готтберга, Хельгой.

Они часто вспоминали Минск. Однажды за обедом Лиза спросила у пани Жанель, не сохранилось ли мемуаров генерала Готтберга или каких-либо иных бумаг. Она была уверена, что интересующие ее документы, которые касались деятельности минского гестапо и его осведомителей, находятся в Германии. Вряд ли человек, который покровительствовал предателю, а Лиза знала наверняка, что это был сам Савельев, допустил бы, чтобы архив был потерян где-либо на территории бывшего СССР. Он постарался, чтобы бумаги либо были сожжены, либо отправились в Германию. Так и получилось.

— Ты помнишь, Хельга, Ханс оставлял у себя в сейфе в кабинете какой-то портфель, такой желтый, из кожи, — произнесла Литвинская, отвечая на вопрос Лизы. — Он был набит бумагами, точно подушка пером. Ханс еще говорил, что поторгуется этими документами с Советами. Но поторговаться не вышло, большевики и слушать его не захотели, просто повесили — и все.

— Да, да, — подтвердила сестра Готтберга, — сейф пришлось выбросить, уж больно он громоздкий, а портфель я положила в шкаф, но даже не смотрела, что в нем.

— А можно взглянуть на эти бумаги? — Лиза затаила дыхание, ожидая ответа.

— Да, конечно, если тебе интересно, верно, Хельга? — разрешила Литвинская. — Нам-то они зачем? Ханса все равно не вернешь, — она опустила голову и смахнула слезу.

Досье искали многие спецслужбы, в том числе и советские. Кто мог подумать, что чрезвычайно важные материалы хранятся в стареньком портфеле в шкафу между шелковых сорочек женщины, которая, как оказалось, не имеет к генералу никакого отношения. Ведь о связи Готтберга с Литвинской мало кто знал, генерал не афишировал своего увлечения.

В тот же вечер у себя в маленькой комнатке Лиза, рыдая и смеясь, перелистывала архив Готтберга, — наконец-то он был в ее руках. Дотошный, аккуратный генерал вносил в свои записи все, начиная с того, сколько раз на неделе встречался с пани Жанель, и что она ему при том говорила, до весьма подробного описания мероприятий служб СС и СД по ликвидации минского подполья. Конечно, генерал Готтберг не обошел стороной и такое важное событие, как покушение на гауляйтера Кубе и раскрытие заговора против него самого.

Вера Соболева все верно рассказала Лизе в Минске, партизан выдал Мужиканов, подготовленный гестапо провокатор, который был внедрен в отряд Савельева. Кулиш, па которого Мужиканов всячески переводил стрелки, на самом деле никакого отношения к гестапо не имел. Он был вором, спекулянтом, но не предателем, так что пострадал зря. Зато его возлюбленная, Надя Соколка, в гестаповских документах проходила под псевдонимом «рыжая», состояла в любовных отношениях с начальником белорусских полицаев и имела обширные провокационные связи. Она так и ушла с немцами на Запад, никем не заподозренная и не наказанная. Через нее Мужиканов передал в гестапо сведения и о подготовке покушения на Розенберга, и об акции, которую партизаны намеревались предпринять по устранению самого Готтберга. Надя Соколка выдала немцам Ингу Тоболевич и Пауля Зиберта. Но ни у нее, ни у Мужиканова, которого она использовала как информатора, не получилось бы действовать столь точно и безбоязненно, если бы им обоим не покровительствовал сам Иван Кузьмич Савельев. Его также упоминал в своих записях генерал Готтберг. В документах СС партизанский комбриг проходил под тем же самым псевдонимом, что в сводках Совинформбюро — «дядя Ваня».

Получив в руки досье Готтберга, которое она искала так долго, Лиза всерьез задумалась о возвращении в Союз. Ей не давало покоя, что предатели, погубившие столько жизней, до сих пор пользовались почетом, занимали высокие посты, им вручали правительственные награды. Задание, как она оценивала для себя сама, было выполнено, и пора было предъявить счет тем, кто того заслуживал. Тем более что в Германии ее ничто не удерживало. Она прекрасно понимала, что Руди никогда не согласится на полный разрыв с Крайслерами, и ее двусмысленное положение угнетало ее с каждым днем все больше. Сказать по чести, она даже не сокрушалась о своем женском счастье, которое так и не сложилось, досье Готтберга занимало ее душу и мысли куда больше. Она любила Руди, она скучала без него, когда он уезжал, но трещина, которая пролегла между ними в тот день, когда она узнала истинное положение дел, уже не исчезла, она расширялась с каждым новым, даже случайным, недоразумением. Лиза чувствовала угрызения совести от того, что вторглась в чужую жизнь, украла счастье у другой женщины, заслужившей его гораздо больше, чем она. Она все чаще, все серьезнее размышляла о возвращении в Ленинград. Но окончательно решилась только весной пятьдесят третьего года, когда умер Сталин.

Ничего не сказав Крестену, не известив сестру и Фру, она отправилась в советское посольство и подала прошение, изложив письменно всю свою невеселую историю. Ее письмо попало к Хрущеву, который к тому времени уже пришел к власти. Как ни странно, он вспомнил Сталинград, вспомнил девушку, служившую переводчицей у генерала Родимцева, но больше всего, как полагала Лиза, вспомнил Катю Белозерцеву, о которой Лиза упоминала в письме, — к ней он относился с теплотой. Хрущев дал разрешение и приказал в КГБ закрыть дело против Голицыной.

Вот и пришло время вернуться домой. Лиза вполне отдавала себе отчет, что вернуться ей придется одной. Наташа с головой окунулась в новую, очень близкую ей французскую жизнь, и о возвращении в Петербург даже не желала слышать. Она закончила Сорбонну, получила степень и погрузилась в интересную, научную работу. Фру состарилась. Узнав, что Лиза едет в Питер, она плакала и хотела поехать «со своей девочкой». Но Лиза настояла на том, чтобы она осталась, — не по годам такие путешествия, пусть живет спокойно.

Прощание с Руди было тяжелым. Сначала, как казалось Лизе, он равнодушно относился к ее потугам вернуться в Союз. Наверное, рассчитывал на то, что ее не пустят. Когда же разрешение было получено и пришло время собирать чемоданы, она заметила, он словно постарел лет на десять, но ничем не выдал: своего чувства. Проводил на вокзал, даже не обнял на прощание. Только сказал, как в мае сорок пятого: «Помни, как прежде, Альстерштрассе, 38, хоть ты не любишь этот адрес, но вдруг пригодится». И ушел, ни разу не обернувшись, теперь, как она думала, наверняка, навсегда.

Она приехала в Ленинград, рано утром, как и в августе сорок пятого года. И так же, как тогда, прошла пешком по Невскому, до Аничкова моста. Спустя пятнадцать лет после войны, как в год Победы, прикоснулась ладонью к статуе Клодта. «Здравствуйте, кони! — прошептала Лиза, не сдерживая слез. — Теперь я вернулась к вам навсегда».

Ее квартира, кончено, была давно занята. Она остановилась в гостинице «Маяк» на Фонтанке. Почти всю ночь, свою первую ночь в Ленинграде после долгого отсутствия, она простояла без сна у окна, глядя на, казалось бы, колышущийся над водой в бликах белой ночи город, который никогда уже не надеялась увидеть. Утром в дверь ее номера постучали. Удивленная, Лиза открыла дверь и… обомлела. На пороге стоял Орлов.

Он поседел, погрузнел, дослужился до генерал-майора. Он пострадал из-за побега Лизы: его арестовали, осудили на десять лет, но после XX съезда, развенчавшего культ личности, он вернулся, восстановился в армии, преподавал в академии в Москве. Но всякий раз, когда выпадало время, приезжал в Питер и долго стоял на Аничковом мосту, глядя на бывший дом князей Голициных. Он не забыл Лизу и не женился, словно знал, она вернется к нему.

И она вернулась. Она вышла за Орлова замуж — потому что ждал, любил, помнил, потому что много пережили вместе. И хотя сердце ее осталось с Руди, которого она не поняла, не смогла понять до конца, в нем нашлось тепло для давнего боевого друга. И она не жалела о своем решении. Орлов «пробил» им новую квартиру в Питере, недалеко от того места, где Лиза жила раньше, и она снова могла видеть в окно вяло текущую Фонтанку, коней на Аничковом мосту, красный фасад Белозерского дворца и тот самый дом, где сама родилась и выросла.

Сразу после возвращения Лиза отправилась в Москву, она надеялась разыскать Белозерцеву или что-то узнать о ней, если та жива. Но в квартире Кати на улице Горького давно уже жили другие люди.

Лизу встретила повзрослевшая, похорошевшая Вера Соболева. Она исполнила свою мечту, закончила университет в Минске, перевелась в Москву и работала теперь переводчицей в МИДе. Она рассказала Лизе, что, увы, Катерина Алексеевна Белозерцева умерла в октябре пятьдесят четвертого года. Врачи приговорили ее гораздо раньше, но организм Кати боролся со страшной болезнью, неожиданно наступила рецессия, и Катя все-таки дожила до того дня, когда не стало Сталина. Он когда-то покровительствовал Кате, но потом поступил с ней так же, как со многими, попользовал — и выбросил. И умер первым. Потом ушла Катя, вслед за ней — ее муж генерал-лейтенант Алексей Петровский.

Генерал Петровский многое перенес в своей жизни: арест, обвинение в измене, расстрел и унизительное помилование, лагерь. Он стоял насмерть со своими артиллеристами под Москвой у Волоколамска, под Сталинградом и на Курской дуге. Со своим другом Константином Рокоссовским дошел до Берлина, брал Киев, Минск, Варшаву. Он был несколько раз тяжело ранен, но все выдержал и возвратился в строй. Он не выдержал смерти жены. Страшная, мучительная кончина Кати, когда он был с ней один и она кричала, умирая, на его руках, а новосибирские власти запретили медикам даже приезжать к ней, боясь гнева официальной Москвы. Это добило Петровского: два инфаркта, последовавших после смерти Кати, свели его в могилу.

Берия боролся в Москве за власть. Что бы ни говорили о нем после того, как он был расстрелян, к Белозерцевой он относился сердечно, возможно, даже в прямом смысле, не в пример многим иным своим увлечениям. Он защитил ее от гнева «хозяина», и она не была арестована в сорок четвертом, когда Савельев написал первый донос. Благодаря Берии Катя жила в Новосибирске, хотя и под надзором, но относительно спокойно. Благодаря ему она умерла не в тюрьме, а, по крайней мере, дома. Когда весть о смерти Кати достигла ушей всесильного министра госбезопасности, говорят, он плакал. Берия прислал на похороны свою жену Нину, с которой Катя дружила. Вместе с Петровским, вдвоем они проводили Катю в последний путь. Больше там никого не было. На похороны Петровского, вопреки запретам, съехались его однополчане, в том числе и легендарный маршал Рокоссовский, схлопотавший по такому поводу очень неприятный выговор.

Кати не стало, и теперь Лиза прекрасно понимала, просьба Белозерцевой отыскать досье Готтберга — для нее не просто поручение — завещание. Она выполнила его, и должна идти до конца, чтобы добиться справедливости, чего бы это ни стоило. Вместе с Орловым и Верой Лиза приехала в Новосибирск и пришла на могилу обоих супругов. Теперь уж не жена, вдова бывшего министра госбезопасности Нина Берия поставила на могиле памятник. На граните Катя Опалева, княгиня Белозерская, была изображена не в военной форме, как следовало бы, а в белом платье с кружевным воротником и распущенными волосами. Такой помнила ее Нина, такой она хотела, чтобы помнили ее все. «Вот и свиделись, Катерина Алексеевна, — Лиза положила на могильную плиту охапку полевых цветов, — сколько лет прошло. Я выполнила ваше поручение. Я нашла досье Готтберга. И теперь истина наконец-то откроется», — пообещала она.

Она очень рассчитывала, что в память о Кате Хрущев даст ход делу Савельева, и тот, ознакомившись с документами лично, склонен был поступить подобным образом. Но случилось непредвиденное. Хрущев был смещен со своего поста и отправлен в изгнание. «Правда» Савельева снова одержала верх. И теперь надолго.

«Альстерштрассе, 38, Гамбург» — Лизе снова пришлось вспомнить адрес, который она желала бы забыть навсегда. Она вспомнила его, когда тайно передавала досье Готтберга атташе посольства ФРГ, буквально рискуя жизнью. Она боялась, что бесценный документ у нее просто отберут и тогда все будет потеряно навеки. «Передайте господину Крестену, Альстерштрассе, 38, Гамбург, — просила она немецкого дипломата. — Он знает, что этим делать». Она очень надеялась, что Руди поймет ее и прибережет документы.

Тучи сгущались снова. Сначала арестовали и избили почти до полусмерти Веру Соболеву. Потом грозились отправить в психиатрическую клинику саму Лизу — просто так, проверить, как у нее с головой. И снова, как сентябре сорок третьего, казалось, все рухнуло. Все кончено. Она зря вернулась и никогда не добьется правды.

А легендарный комбриг «дядя Ваня» торжествовал. Бессменный участник всех мероприятий по поводу дня Победы, иконостас высочайших наград, член ЦК компартии Белоруссии и даже главного ЦК в Москве, депутат бесчисленных созывов и съездов, он был могущественен, власть его была велика, бороться с ней было трудно. Практически невозможно. Постоянно боясь разоблачения, дядя Ваня жил с червоточиной в душе, он мстил Белозерцевой и после ее смерти, мстил всем, кто был близок к ней. Казалось, его сила и власть не кончатся никогда. Вся мощь советской власти была на его стороне, ничто не могло поколебать доверия к нему.

Но… «В России надо жить долго, — шутил, повторяя известную фразу, Орлов, — тогда есть надежда, что доживешь до справедливости. Когда тебе исполнится лет сто, не меньше».

Он оказался прав. Однажды, власть и сила Савельева кончились. Навсегда рухнуло все, как подточенный предательством гигантский колосс. И началась совсем другая история. В том числе история Великой Отечественной войны — почти совсем неизвестная. Когда-то в сентябре сорок третьего года Савельев очень боялся, что слава успешного покушения на Кубе достанется не ему, пройдет стороной. Он попользовался ею вдоволь. Но умереть со славой не успел. Она покинула дядю Ваню, а вот предательство и позор остались.

К своему несчастью, Савельев дожил до своего черного часа, и до того дня, когда истина восторжествовала. Однажды в конце 1988 года Лиза получила из Франции письмо. Ей писала младшая сестра пани Жанель — Маргарет. Она сообщила, что Литвинская умерла в середине семидесятых, но в память о проведенных совместно трудных военных годах она оставила Лизе наследство, часть акций своего предприятия, которое теперь принадлежало Маргарет. Та посчитала своим долгом сообщить Лизе об этом, благо появилась возможность,

Поехать во Францию, а оттуда в Германию для Лизы теперь не составляло ни труда, ни опасности. И она поехала. Сначала в Париж, где встретилась с сестрой, ставшей известным врачом во Франции. Потом вместе с ней — в Лион, где они посетили могилу Фру. А потом одна, в волнении, почти девчоночьем, как перед свиданием, самым первым в жизни, Лиза направилась в Гамбург. Она знала, что обязательно увидится там с Руди, и прежние чувства, над которыми не властны оказались ни война, ни время, вернулись к ней.

По желанию пани Литвинской, Марго уступила Лизе салон цветов, который по-прежнему располагался на площади Валькирии, и Лиза стала его полновластной хозяйкой. У этого салона, под золотыми буквами «Цветы от Литвинской», она ждала Руди, когда он приедет к ней, и каждое мгновение казалось вечностью. Он приехал, точнее, пришел пешком. Она узнала, что через три года после ее отъезда у него и Дагмар родилась дочь Кристина. А еще через два года Дагмар умерла. У нее открылась язва, началось сильное кровотечение, и организм не справился с болезнью. Фрау Шарлота фон Крайслер пережила дочь ненадолго, она умерла в тот же год, спустя три месяца после похорон Дагмар. Руди больше не женился. Он вырастил Кристину, она закончила университет в США, и теперь взяла в свои руки семейное дело, сохраненное отцом после войны. Ей Руди оставил в полное распоряжение и старинное семейное гнездо фон Крайслеров на Альстерштрассе, 38. Себе он купил квартиру в том доме, где Лиза снимала комнату, на площади Валькирии, напротив салона Литвинской. Теперь он занимался ветеранскими делами своей дивизии «Дас Райх» — разыскивал заброшенные захоронения немецких солдат и офицеров на территории стран бывшего соцлагеря и восстанавливал их. Досье Готтберга ему передали, и Руди сохранил его до лучших времен.

Получив досье из рук Крестена в Гамбурге в целости и сохранности, Лиза привезла его в Москву. В здании КГБ на Лубянской площади она передала документы генерал-майору госбезопасности Михаилу Антонову, брату расстрелянного в сорок четвертом году Сашки. И делу наконец-то был дан ход.

На суде, который состоялся сначала в Минске, а потом в Москве, перед присяжными предстал сам Иван Кузьмич Савельев и четверо его сообщников, подписавших пасквиль, который когда-то зачитывал Лизе особист Розман в Большом доме на Литейном. Главным обвиняемым должен был стать Мужиканов, но ему в некотором смысле «повезло» больше, чем остальным. Он спился и умер от белой горячки еще в начале семидесятых. Однако имя его фигурировало в обвинительном заключении.

Во время суда в зале кроме Лизы и Миши Антонова присутствовали: Вера Соболева, тяжелобольная женщина на инвалидной коляске, которую привезли из Германии по просьбе Лизы; бывший полковник Симаков, ослепший в лагере и передвигавшийся только с помощью внучки, и генерал-лейтенант в отставке Алексей Васильевич Орлов. Кроме того, на суд приехал бывший штурмбанфюрер СС Рудольф Крестен, чего в прежние времена представить было невозможно. А еще — сухонькая, седая как лунь старушка, бывшая учительница из Минска Анна Степановна Тоболевич. Эта женщина пережила многое, но дожила до того дня, когда истина открылась, и виновные понесли наказание. А еще — дождалась и чуда: ее сын Иван, попавший в плен в сорок первом, оказался жив! Побоявшись вернуться на Родину после окончания войны, чтобы не компрометировать своих родственников, он уехал в Новую Зеландию. Там женился, у него родились дети и внуки. С ними он и приехал к матери, когда Советский Союз распался. Анна Степановна провела большую часть жизни одна, а умерла в окружении семьи, спокойная и счастливая. И Лиза с удовлетворением думала — не без ее участия.

Савельева, поскольку он предавал не сам, а лишь покровительствовал предателю, осудили на пятнадцать лет, но оказалось, это была формальность. Савельев был болен раком, и жить ему оставалось год, не больше. Его сообщники получили по десять лет. Из-за преклонного возраста обвиняемых наказание смягчили, ограничившись в конце концов пятью годами, да и то условно.

Вскоре после того, как приговор был оглашен и справедливость восторжествовала, Лиза и Орлов стали хлопотать о том, чтобы Симакову разрешили выезд в Германию. В Гамбурге за счет Руди Крестена ему сделали операцию и вернули бывшему полковнику НКВД зрение. Капитан госбезопасности Тоболевич, лейтенант Антонов, генералы Кондратьев и Петровский и, наконец, сама Екатерина Алексеевна Белозерцева были посмертно реабилитированы, им были возвращены их прежние звания и награды. Новая Россия всех наградила орденами мужества, посмертно. Веру Соболеву тоже наградили. После многих страданий и, по счастью, — при жизни. А Ингу Тоболевич нашла награда, которую ей хотели вручить еще в СССР — звание Героя, но уже не Советского Союза, а Российской Федерации. Указом за подписью Президента Ельцина.

— Ну, вот, теперь и помирать можно, — вернувшись домой после суда, устало заметил генерал Орлов.

— Нет, Алексей, — возразила Лиза, обнимая его за плечи, — только теперь и поживем, со спокойной совестью. Да, жаль, что мало.

— Ничего, кое-что в ней еще осталось.

В пятидесятую весну Победы Руди Крестен приехал в Россию, где не бывал со Сталинграда. Они шли с Лизой по широкой степи, поросшей дикими маками, на которой уже заросли окопы и траншеи войны. Только Родина-мать на Мамаевом кургане, где Орлов встречался с немногими оставшимися в живых однополчанами, напоминала о ней. Держась за руки, дошли до станицы Красноармейская, ставшей вновь Колочовкой. Многое вспомнилось здесь Лизе. И тяжелейшие бои за Котельниково, и знакомство с Катей, и ее рассказ о том, как тут, у Колочовки, погиб ее первый муж, русский князь Григорий Белозерский. Как же много времени прошло, и воды в Волге утекло — не счесть. А Руди, — словно все было только вчера, — смотрел на нее слегка насмешливо, точно обнимал взором.

— Мне кажется, Лизи, — Руди привлек ее к себе, — нам стоит слетать с тобой в Монтевидео. Я смотрел в Интернете, там большой выбор орхидей, и ценник вполне сносный. Любопытное предложение, подойдет для твоего салона. Что скажешь?

— В Монтевидео? Где это? На краю Земли… — Лиза зажмурила глаза. — Какое уж Монтевидео, Руди, ты вспомни, сколько нам лет, — возразила она. — Возможно, ты не чувствуешь этот груз, у вас в Германии все иначе. А здесь год — за пять ваших проходит.

— Не у вас, а у нас, в Германии, фрау хозяйка цветочного салона, — мягко поправил Руди. — И как управляющий делами я считаю, что рано собираться на покой. Ведь лучшая часть жизни только начинается, — он поцеловал ее в губы. — Или я ошибаюсь?

Когда стемнело, небо над Мамаевым курганом озарили разноцветные сполохи салюта.

— Кто бы мог подумать, моя старуха, — это Орлов так говорил о Лизе ветеранам, — на старости лет завела себе дельце в Германии. От какой-то вдовы генерала Готтберга, которого мы в сорок третьем не добили. Так что ездит теперь по Гамбургу на «мерседесе».

— Ну, а ты чего? — спрашивали его.

— А я на заднем сидении сижу, но при всех орденах и медалях, правда, чтоб видели. А за Лизкой теперь, представь себе, какой-то бывший эсэсман увязался, дивизия «Дас Райх», помните такую? Во-во, и это на седьмом десятке-то! Так они по бизнесу в Монтевидео собрались, где-то в Южной Америке такое. Ну, по крайней мере, мне так докладывают, что по бизнесу.

— Так чего ты молчишь? — советовали ему: — Ты этого эсэсмана, как раньше, шугани. Не тебя учить!

— Нельзя, — разводил руками Орлов, — фриц этот за меня в ресторане платит. Да и не только за меня — за всю честную братию, кто еще из наших жив остался. Видимо, в дивизии «Дас Райх» пенсия побольше нашего. Да и старуха моя ругаться будет. Уж больно ей этот эсэсман по душе пришелся. Разбирается во всем, что ее теперь волнует. То контракты у них, понимаете ли, то продажи, то налоги. А, и черт с ним, — Орлов махнул рукой, — никуда не денутся. Давай, Курбатов, за Победу, — стукнул он по плечу бывшего артиллерийского сержанта. — Наливай! Ведь хоть они и на «мерседесах», а победили мы. Между прочим. И не только в войне победили. Вон какая жизнь пошла, не то что раньше. Посмотришь вокруг — душа радуется. И даже в Монтевидео можно. Хоть навсегда.

г. Санкт-Петербург, октябрь 2008