Получив предписание полковника Потемкина, капитан брига «Меркурий» безропотно принял солдат на борт, и вскоре десант на берег был выполнен у самого впадения реки Джубга в Черное море. Сгрузившись с корабля, солдаты шли дальше скрытно, цепью, следя за тем, чтобы не единый камушек, выпавший от неверного шага из-под ноги, не выдал черкесам их движения. Бриг «Меркурий» же согласно приказу полковника следовал за ними по воде и встал, укрывшись за горным выступом, на расстояние прицельного выстрела от предполагаемого места прибытия турецких кораблей.

В четырех верстах от реки к востоку русские, сняв бесшумно расставленное черкесами охранение, заняли позиции по склонам гор, по счастью, так и не замеченные горцами. Долгорукий и Лермонтов разместили засады на высотах, так что с любой из них прекрасно просматривались и береговая полоса и фарватер моря.

Оглядев берег, Мари-Клер с удовлетворением отметила про себя, что Юсуф уже здесь и его черкесы заняты подготовкой сигнальных маяков – значит ничего не изменилось, корабли придут, как было до того оговорено.

Заняв одну из позиций рядом с князем Долгоруким, Мари-Клер услышала вдруг знакомый свист, напоминающий движение в ночи крыльев летучей мыши – так всегда ее предупреждала о своем приближении старуха Кесбан. Мари ответила ей таким же условленным звуком, и вскоре Кесбан, взобравшись на четвереньках на камни, оказалась рядом с ней. Она подтвердила, что корабли прибывают, и их ждут. Только в лощине за горами стягиваются черкесские стрелки, возможно для того, чтобы сопровождать порох до завода и охранять его.

Встревоженная, Мари-Клер тут же передала полученные от Кесбан сведения русским офицерам, и, тщательно переставив солдат, они взяли лощину под наблюдение.

– Вот, вот, красавица моя, – прошептала ей на ухо Кесбан, – а говорила, что никогда не свидимся с тобой. Ан, нет, свиделись же…

– Немедленно отправляйся в монастырь, – приказала ей Мари-Клер, – здесь начнется бой. Куда тебе, с твоими ногами, – того и гляди угодишь под пулю.

– Никуда я не уйду, – протестовала Кесбан, – я с тобой останусь, красавица моя. Как же ты без меня. – В конце концов старая турчанка настояла на своем.

Около трех часов ночи за черными волнами, медленно поднимаясь и рассекая собой их хребты, со стороны Турции показались два судна. Сигнальные огни черкесов вспыхнули в ночи и засветились сильнее – по сигналу для сбора на берегу собралось до шестисот человек воинов.

Корабли приближались медленно и пристали в четвертом часу утра. С первого из них спустили лодку – в нее выскочил человек в бараньей шапке. Орудуя веслами, он быстро добрался до берега и замахал руками, призывая к себе.

В это время по заранее согласованному плану по кораблям прогремел выстрел – зажигательный снаряд с затаившегося за выступом брига «Меркурий» вонзился в ближайшее судно, и оно загорелось. Контрабандисты в панике спрыгивали с него. Черкесы метались по берегу, стараясь спасти второй корабль. Но и его постигла такая же судьба, что и первый. Порох взорвался. Огромный пожар озарил округу, и вскоре огонь стал перекидываться на прибрежную растительность.

Сообразив, что их обнаружили и окружили, черкесы кинулись на занятые русскими высоты – повсюду завязались рукопашные схватки. В сполохах огня Мари-Клер увидела молодого князя Долгорукого – с обнаженной шашкой в руках он вел своих солдат в штыки – черкесы уже спрятались за приготовленными заранее завалами, каждый из которых русским приходилось брать штурмом, чтобы уничтожить засевших за ним горцев.

На третьем завале роковая пуля ранила князя Долгорукого в грудь. Увидев, что он пошатнулся, Мари-Клер побежала к нему, приказав Кесбан сидеть в укрытии. От пожара, пылающего на обоих кораблях, вокруг было светло как днем. Мари бежала под градом пуль, но когда она добежала до лежавшего без движения поручика, то увидела, что, увы, уже опоздала: молодой князь был мертв – он упал на спину, так и не выпустив обнаженной шашки из руки. Пуля попала в него с правой стороны, угодив в самую верхнюю пуговицу на мундире – половина пуговицы вместе с сукном взошли в тело поручика.

Намереваясь спрятать его до окончания сражения в безопасном месте, Мари-Клер волочила князя по песку, но в это время к ней подскочила, перевернувшись через голову, Кесбан и отчаянно лопоча по-турецки – в пылу и шуме боя было не разобрать, что она говорит – указывала коричневыми ручонками в сторону гор.

Мари-Клер обернулась. Отчаянные схватки кипели по всему берегу и уже перекинулись на склоны. Несколько всадников в черкесских одеяниях, уносились между двумя горами. «Юсуф! Юсуф!» – кричала ей на ухо Кесбан. И Мари-Клер сообразила, что сын Хаджи-Мурата, надеясь уйти незамеченным, торопится ретироваться, чтобы предупредить о происшествии Шамиля. Упустить его означало так никогда и не узнать о местонахождении завода.

Бросив тело Долгорукого, она побежала к Лермонтову. Собрав несколько охотников, тот отбил черкесских лошадей и кинулся в погоню за Юсуфом.

Его схватили у самой реки Шапсухо – старший сын чеченского наиба извивался в ногах русского офицера, умоляя о пощаде:

– Я покажу, я все покажу, – с готовностью соглашался он, – только оставьте жить.

Черкесы по-прежнему наседали крепко – они гикали со всех сторон и стреляли в трех шагах. Но все же благодаря корабельной артиллерии, открывшей огонь с брига «Меркурий» преимущество быстро склонилось в русскую сторону.

Разделив тенгинцев на две части, Лермонтов приказал большей из них под командой унтер-офицера, заменяющего собой погибшего поручика Долгорукого, продолжать сражение на берегу и добивать оставшихся черкесов, блокируя их передвижение в горы, чтобы они не успели призвать помощь, послав гонцов к Шамилю. Сам же с малой частью солдат направился за Юсуфом на завод.

Поймав метавшуюся по берегу без седока карабахскую лошадку, хозяин которой уже лежал бездыханным в волнах, Мари-Клер посадила перед собой Кесбан и поскакала следом за Лермонтовым и его солдатами.

* * *

Тем временем, едва только первые лучи зари осветили хребет Нако, мулла Казилбек, пройдя тайной тропой, указанной ему Хан-Гиреем вдоль долины реки Шапсухо, атаковал русский авангард князя Потемкина с тыла, и к недоумению своему, обнаружил, что его нападение не оказалось для русских неожиданным.

Однако его отряды, все пребывая с гор, с необыкновенной дерзостью готовились вступить в бой. Высматривая расположение противника, разрозненные черкесы стреляли, скрываясь за каждой попавшею защитой, и в запальчивости выкрикивали боевые кличи.

Наблюдая за ними, полковник Александр Потемкин приказал до поры до времени не отвечать на их нападки, чтобы не выдавать себя. Солдаты позавтракали наскоро черствыми, размоченными в воде сухарями и небольшими кусочками сала, розданными каждому по случаю сражения.

Через четверть часа три громких выстрела, сделанных из единственной пушки, которой располагали отряды Казилбека, отчетливо повторяемые эхом в горах, возвестили всем, и в первую очередь командиру русского авангарда, о подходе с долины Шапсухо главных сил черкесов.

В русском лагере известие приняли с молчанием – душа каждого воина невольно вздрогнула, ощутив себя перед межою от жизни к вечности и вознеся молитву Всевышнему. Завеса еще опущена, но не так уж долго ждать – это ощущали все. Когда она поднимется, решится судьба каждого. Что ж долго размышлять – суженого конем не объедешь. С богом!

Медный чайник, раскачиваясь, кипел на огне. Афонька разложил сахар, бывший давно уже на исходе – почти и забыли, когда пили чай вприкуску. Денщик не решается оторвать полковника от наблюдения за черкесами, но Потемкин сам, повернувшись к костру, предлагает офицерам по стаканчику чая напоследок и столько сахара, сколько хочется – внакладку, вприкуску – как любится, как привыкли. Ибо бог весть, кто живым вернется – скряжничать уже ни к чему.

– Жаль будет на том свете, господа, – говорит подчиненным Александр, – что отказали себе в последнюю минуту в самом простом удовольствии.

– Я возражаю, Александр Александрович, – немного насмешливо подает голос Одоевский, – что значит на том свете? На тот свет пускай-ка нынче Казилбек собирается с братией своей дикой. По ним там Аллах давно соскучился. А мы вернемся обязательно. Нас же еще дамы в Петербурге ждут. И с чем же мы, господа любезные, пережив бой, чай пить станем? Пустой, без сахара – вот уж нет. Всегда надо оставить немного на развод – а вдруг пригодится. Не нам, так другим. Останется же кто-нибудь жив после этой сечи…

– Что ж, согласен, – кивает ему Потемкин, – поступим благородно, господа. Раздавай, Афонька, строго по норме.

Стаканы наливаются и быстро опорожняются – мулла Казилбек тем временем стягивает силы, и вот уже все склоны Нако пестреют разноцветными черкесками и шарфами на папахах. Толковать и спорить – не время. Чай выпит.

– Прошу отправляться к солдатам, господа, – распоряжается полковник Потемкин.

Несколько неприятельских, будто сигнальных, выстрелов послышалось перед самыми позициями, потом все на некоторое время смолкло. Донеслось монотонное и многоголосое пение исламских псалмов. А спустя считанные минуты, как молитва закончилась, вся местность от самого моря засветилась от губительных, посылаемых на русских, ружейных залпов.

Такие же залпы обрушились с флангов – их сопровождал неистовый дикий крик и посвист. Густой пороховой дым окутал округу. А по горам многократное от выстрелов эхо переливалось все дальше и дальше, как будто сама дикая природа принимала участие в дикой схватке, разгоравшейся на берегах реки Шапсухо.

Имея намерение оттеснить черкесов от основных позиций, полковник Потемкин приказывает Одоевскому с отрядом навагинцев захватить выстроенный черкесами завал, за которым они отсиживаются после наскоков, и использовать его для разрушения их атак.

Многоголосое «ура» на какое-то время заглушает звуки выстрелов. Рота навагинцев – все при параде как на плацу, с георгиевской лентой на штыках, – во главе с поручиком Одоевским несется через залитую водой преграду, устроенную черкесами, и, разбрасывая мгновенно лежащие перед ними, загромождающие дорогу ветви срубленных чинаров, занимает завал, вытесняя неприятеля, не успевшего даже перезарядить ружья. Захваченные врасплох черкесы убегают до следующего завала, но с него уже не так удобно обстреливать русские позиции.

Засев во взятом завале, под градом пуль, попадающих на них с боков, солдаты тем не менее, вернув себе бодрость и уверенность, собирают силы, и вот уже Казилбек изгнан из двух последующих укреплений. Ему приходится все начинать сначала.

До скрытого в ущелье порохового завода доносится шум боя с хребта Нако. Прислушиваясь к нему, Мари-Клер молится про себя, чтобы Александр успел подготовиться за ночь к атакам муллы Казилбека и чтобы он устоял. Сама же она уже не собирается свидеться с ним. Завод обнаружен. Его приметы и местоположение тщательно записаны, и в самое ближайшее время завод взорвут – сотрут с лица земли, как будто его и не было вовсе.

Оставив на заводе охранение, тенгинцы во главе с поручиком Лермонтовым возвращаются к бригу «Меркурий». Соединившись здесь со второй частью батальона, покончившей с сопротивлением юсуфовых чеченов и черкесов, они торопятся в бухту Уланы, чтобы огнем корабельных пушек с моря поддержать осаждаемых товарищей своих. Поручика Долгорукого несут на корабль, положенным на шинель – его лицо укрыто черкесской буркой.

Слегка приподняв ее, Мари-Клер с сожалением смотрит на офицера, который еще прежним вечером был здоров и весел, а теперь – мертв. Молодой князь даже совсем не переменился – на лице осталась прежняя, почти что радостная улыбка. Наверное, ему было не больше двадцати лет. «Что ж, умирают не старые, а поспелые» – так говорит восточная мудрость и так думает теперь Мари-Клер. Потому что ее время тоже поспело. Все, что могла, она отслужила России, и теперь, выданная Шамилю предателем Хан-Гиреем, уже не принесет империи пользы. Она – свободна. И может поступить так, как задумала для себя накануне.

Прощаясь с Лермонтовым, она отказывается садиться на бриг, сославшись на то, что ей необходимо вернуться в монастырь. Она ничего не просит его передать Потемкину, про себя желая только одного, чтобы раньше времени Саша не узнал о ее намерении и не помешал ей.

Проводив взглядом отплывающий в бухту Уланы русский корабль, Мари-Клер мысленно прощается со всеми, кого знала и любила в жизни, прощается с Россией. Она никогда не вернется туда, не увидит Москву-реку и имение Потемкиных Кузьминки, раскинувшееся над ней. Она сделала свой выбор, обещав погибшему Сухраю разделить его судьбу. И она не отступится от своего решения.

В покинутом жителями ауле она находит брошенную хозяевами арбу, запрягает в нее свою лошадь и, усадив на арбу старуху Кесбан, приказывает ей ехать в монастырь. Турчанка, давно уж заподозрившая недоброе, отчаянно отказывается. Но хлестнув лошадь, Мари-Клер все же отправляет ее. Обливаясь слезами, старуха уезжает.

Оставшись одна, Мари-Клер выходит на дорогу, ведущую от хребта Нако через покинутый аул к реке Шапсухо, а оттуда – в горы, к аулу мюридов. Она пешком направляется к Шамилю, чтобы отдаться ему в руки и покончить со ставшим невыносимым существованием своим.

У самой реки она видит шест, на который наткнута человеческая голова, и еще издалека она догадывается, что это отрубленная голова ее друга Шамхала Мусселим-хана.

Впрочем, теперь ей и в самом деле остается только догадываться – Абрека уже невозможно узнать. Его не узнала бы и родная мать. Бесформенная масса сине-багрового цвета, бывшая когда-то красивой и гордой головой имперского генерал-майора, почти лишилась кожи – она слущилась, но придерживаемая в нескольких местах, мотается по ветру как паутина. Волосы осыпались с головы, и ветер несет их, обожженные солнцем, по дороге. Глаза и губы расклеваны птицами, на них запеклась кровь, а все протухшее мясо на щеках и лбу испещрено червями и букашками, поедающими его.

Удушающий смрад исходит от головы Абрека. Но ее поистине отвратительный, раздирающий душу вид, способный отогнать самого мужественного и стойкого, нисколько не пугает Мари-Клер. Приблизившись, она привстает на мыски и целует голову человека, который столько раз спасал от смерти ее саму и теперь принял смерть первым, жертвой своей оставив ей возможность жить…

Отбив семнадцать атак муллы Казилбека, русские истекали кровью на хребте Нако. Но продолжали контратаковать противника. Войдя в удар, тенгинцы и навагинцы, не ожидая уже сигнала офицеров, многие из которых погибли – их черкесы выбивали в первую очередь, – под беглым и убийственным огнем спереди и с боков, с криком «ура», неудержимым потоком набрасывались на горцев, вытесняя тех от завала к завалу.

Перелезая во мгновение преграды, они прогоняли неприятеля без выстрелов – только штыками. Убитые черкесы громоздились горами, но и русских солдат полегло немало – многие лежали бездыханно у подножия хребта, другие же, перебегая узкое место от своих позиций к завалам горцев, свалились, пораженные неприятельскими пулями, в море. Почти все батальоны оставались в своем половинном составе.

Но мулла Казилбек, словно остервенев от неудачи, продолжал наседать на авангард Потемкина. Он не мог явиться к Шамилю и признать, что сломал зубы о хребет Нако, не взяв его штурмом. И потому снова и снова он слал своих воинов на русские позиции.

Прибытие брига «Меркурий» существенно облегчило положение авангарда. С криками «ура», разнесшимися вольно, победоносно, оставшиеся в живых встретили своих товарищей, вернувшихся от реки Джубга на подмогу.

Корабельная артиллерия, ударив из всех орудий, вмиг разметала ряды черкесов, а к вечеру три ракеты, вспыхнувшие в темнеющем сумерками небе над окутанным пороховым дымом хребтом Нако, и раздавшийся затем гул пальбы из единорогов, обрушившийся на воинов муллы с фланга, заставил всех русских в восторге подбрасывать вверх оружие и головные уборы.

Улыбаясь, солдаты и офицеры, живые, раненые, полумертвые, обнимали друг друга. Все поняли – они выстояли, генерал Вельяминов пришел, и теперь Казилбеку ничего не остается, как убраться восвояси не солоно хлебавши…

А из-за полукруглых, раскидистых чинар, спускающихся по склону к морю, еще недавно кишевших черкесами и вспыхивающих ружейным огнем, показалось широкое, зачерненное пороховой гарью лицо казака Лукашки – он ехал на коне необыкновенной красоты. Гнедой, широкий и длинный мерин с глянцевитою шерстью, пушистым хвостом и нежной, тонкой, породистой гривой и холкой шел под казаком смирно и послушно. И всяк, кто видел его, когда Лукашка степенно, с важностью, проезжал мимо, в восхищении прищелкивал языком, а дружки казака приговаривали:

– Гляди, сытый какой, не то что наши лошадки дохлые. У него на спине хоть спать ложись.

В самом деле, копыта, глаза, оскал коня – все было изящно и резко выражено, как только бывает у лошадей самой чистой крови.

– А езда-то, езда, погляди, – продолжали любоваться казаки, – каков проезд. А умный-то, верно, от хозяина его и не оторвешь.

– Кабардинец, тавровский…

– Ляксан Ляксаныч, вы только гляньте, чего наш Лукашка раздобыл.

Князь Потемкин, едва стих бой, сорвал с головы мохнатую кавказскую шапку, отер ею разгоряченное, покрытое гарью лицо, а тут Афонька сразу потянул его за рукав, и в голосе его, очевидно, проскользнули завистливые нотки…

– Где ж ухватил, Лукашка? – кричали казаку со всех сторон. – Не верти головой, что персидский шах, говори уж…

Подъехав к полковнику, Лукашка спрыгнул с коня и подвел его к Александру:

– Вот, ваше превосходительство, – проговорил он, сдернув с головы шапку, – извольте принять трофей. На нем большой черкесский начальник гарцевал, все кричал чего-то – у него еще белый платок вокруг головы намотан был. Так я стрельнул по нему – он и свалился. Как деру дал – про коня забыл, платок потерял. Я платком его деду своему рану стреляную в плече перевязал после. А коня вот вам привел…

– Ох, Лукашка, ох, герой, – Александр одобрительно хлопнул казака по плечу. – Неужто ты самого муллу Казилбека с коня скинул?

– А мне почем знать, какой он казилбек, – пожал плечами молодой казачок. – Смотрю, горячится очень, так чтобы охладить его, вот и стрельнул я. Попал. Опять попал, – он слегка смущенно потупился.

– Коня этого ты себе оставь, казак, в награду, – решил князь Потемкин. – Мне он к чему? Я своего Нуаро даже на трижды красивее его не променяю. А тебе как раз к делу придется. И готовься, герой, представлю о тебе генералу – Георгия получишь. Обещаю.

– Вот спасибо уж, ваше превосходительство! – От радости казак аж подпрыгнул на месте. Вскочил на коня, джигитуя под всеобщее одобрение, проехал кругом.

– Ох, бабы станичные все высыпят глядеть на тебя, Лука, – подначивал его дед, присев на поваленное ядром дерево, – рука старика и впрямь болталась на перевязи, обмотанная белым кашемиром, из которого исламские муллы обычно делают себе чалму. – Гулянку устроят. А никак я слыхал, бают, Егорий тебе выйдет на ленте – так и вовсе любая замуж пойдет. Даже самая красивая на округу. Завидной жених станешь ты, Лукашка.

– Завод обнаружен, ваше превосходительство, – доложил, подходя быстрым шагом к полковнику, Лермонтов. – Турецкие суда разбиты, все черкесы, которые при том оказали сопротивление, нами уничтожены, а главарь их, Юсуф, взят в плен и находится на корабле под охраной капитана Серебрякова. Потери наши небольшие – сказалось, что подошли незаметно. С десяток человек – не более. Но среди них, – Лермонтов замолчал и сдернул шапку с головы, опустив глаза долу, – поручик Долгорукий погиб. Вел солдат в штыковую – так и пуля прошила его в грудь. Умер сразу, не успели даже и перевязать… Тело его тоже пока на корабле, – добавил он с грустью. – Похоронить бы надо…

Вся радость, разливавшаяся вокруг от трофейной добычи Лукашки, утихла сама собой. Солдаты, казаки, поручик Одоевский, перевязанный многими бинтами, на которых проступала запекшаяся кровь, денщик княжеский Афанасий – все потянули долой головные уборы и молчали, потупив взоры.

– А что же госпожа камергер? – спросил у Лермонтова после паузы Потемкин. – Она тоже сейчас на корабле находится?

– Нет, – покачал головой тот, – после того, как мы раскрыли завод, госпожа отказалась ехать с нами. В какой-то монастырь отправилась. Сказала, что срочно нужно ей туда. С ней же и старуха ее, помощница, поехала. А где он, монастырь тот, она не сказала нам, ваше превосходительство. А мы уж больно сюда торопились. Не следовало ее оставлять? – спросил у полковника с тревогой.

– Нет, вы все правильно сделали, Михаил Юрьевич, – ответил ему Потемкин. – Я вам приказал во всем слушать ее приказов – вы так и поступили. Вы нас здорово выручили с корабельными пушками, – продолжал он. – А то мы и генерала-то не дождались, туго уж пришлось.

– Во, слыхал, Лукашка, – дед-казак толкнул своего внучонка в бок, – бабы уже солдатами командуют. И даже офицерами. Но ты такую в жены не бери, попомни мой совет. Нет порядку в доме, когда баба не по хозяйству занята…

– А Николя всего-то на три года собирался на Кавказ, – проговорил сдавленно Одоевский, – он же вообще-то не к третьему, к четвертому Тенгинскому батальону приписан был. Мог бы и отказаться идти. – Слезы навернулись у поручика на глаза.

– Перенесите поручика с корабля в его палатку, – приказал Потемкин, глубокая печаль проступила на осунувшемся лице полковника. – Обмойте, оденьте в парадный мундир при всех регалиях. Земле предадим с почестями, в присутствии высших командиров.

– Полковник Потемкин, вы ли? – перед палаткой показался вестовой казак. Осадив коня, остановил его перед Александром и, рассмотрев потускневшие от дыма эполеты на мундире, сообщил: – Его высокопревосходительство, генерал Вельяминов, расположились штабом у Навагинской горы и просят вас с офицерами прибыть к нему для отличия, как только сочтете возможным после отдыха…

– Передайте его высокопревосходительству, – ответил Александр, снова водружая на голову мохнатую кавказскую папаху, – что я и мои офицеры готовы предстать перед ним по первому его зову и потому направимся немедленно. Верно, господа?

* * *

Солнце вскоре скрылось – росистый туман заклубился в ущельях, выползая наружу, и сумеречные голубые тени надвигались из поросшей лесом лощины Шапсухо к морю. Отслужив вечерню, всем войском хоронили князя Николя Долгорукого. Офицеры несли его гроб на руках, первым же в парадном мундире, украшенном множеством орденов, и с седой как лунь непокрытой головой среди них шел сам генерал Алексей Александрович Вельяминов, давний и закадычный друг Ермолова, имевший отличия еще при государе Александре Павловиче. Холодный и молчаливый обычно, часто доходивший в строгости до самой жестокости, он и в сложившихся грустных обстоятельствах не изменил привычной мине своей, глядя перед собой непоколебимо и властно почти стеклянными светлыми глазами, не выражающими ни сожаления, ни скорби.

Однако все, кто служил с Вельяминовым на Линии, знали, что он свято чтил русские гвардейские традиции и относился к своим подчиненным по-суворовски. Потому ничего странного не показалось в том, что сам генерал, в парадном мундире, при ленте, вынес с прочими высшими офицерами гроб поручика после отпевания священником и нес его на плече до самого места погребения.

Почти весь экспедиционный корпус, до самых нижних солдатских и казаческих чинов, выстроился вслед за похоронной процессией, сжимая в руках головные уборы и время от времени осеняя себя крестами. К ним присоединилась команда брига «Меркурий». И редко кто, сопровождая молодого офицера в последний путь, мог удержаться от слез.

Князя Долгорукого похоронили у подошвы хребта Нако, который он штурмовал с веселым, свойственным молодости, мужеством, почти с бесшабашностью, под раскидистым деревом, усеянным темно-красными, спелыми абрикосами, – далеко от родного и милого его сердцу промозглого, сырого, имперского Петербурга.

Сначала пушки выстрелили залпом в его честь, за ними последовал ружейный салют – офицеры салютовали саблями. Генерал Вельяминов произнес над могилой суровую, но трогающую сердце каждого русского речь о должном самопожертвовании во имя блага государя и Российской империи.

Когда же пришел черед говорить полковнику Потемкину, тот слово свое уступил Лермонтову. «Тебе, Кавказ, суровый царь земли, я снова посвящаю стих небрежный, как сына ты его благослови. Еще ребенком робкими шагами взбирался я на гордые скалы, увитые туманными чалмами, как головы поклонников аллы. Там ветер машет вольными крылами, там ночевать слетаются орлы. Таинственней, синей одна другой все горы, чуть приметные для глаза – сыны и братья грозного Кавказа…» – стихи, прочитанные поэтом над могилой князя Долгорукого, слышал весь экспедиционный корпус – горное эхо разносило их далеко. Слышал, окутанный белесым туманом, хребет Нако, несущая бурные, коричневые воды к морю, обильно напитанная кровью река Шапсухо и застывшие в полусне чинары на ее берегах.

Пока длилась погребальная церемония, никто не заметил, как со стороны реки подъехала арба и с нее слезла, опустившись по-звериному сразу на четыре конечности закутанная в черное согбенная, почти с круглой, горбатой спиной фигура, о которой даже трудно было бы предположить издалека, принадлежала она женщине или мужчине.

Привязав лошадку к могучему кипарису, верхушка которого свисала вниз, срубленная артиллерийским ядром, фигура приподнялась – передние конечности ее оторвались от земли, став уже вполне напоминать руки, а все очертания приняли немного человеческий облик. Присев на прибрежный камень, фигура та, закутанная платками так, что не видать было совсем лица, терпеливо дожидалась окончания погребальной церемонии, а когда солдаты и офицеры, отдав последнюю почесть погибшему другу, стали расходиться, пропускала их мимо себя, выглядывая из-за широких краев платка, скрывающих ее лицо.

Вдруг она, видимо, нашла взглядом того, кого искала, и скатившись с камня боком, поспешила вперед, все так же опираясь временами на обе руки, кроме ног.

– Гей, гей! Чего лезешь-то, чего надо? – сердито прикрикнул княжеский денщик Афонька на получеловеческое создание, ростиком своим достигавшее ему едва до пояса. Длинные, коричневые ручонки, сплошь изъеденные незаживающими язвами и покрытые струпьями, хватали денщика за края бешмета.

– Гяур, большой гяур, – донеслось до него из-за платка шамкание беззубого рта, от которого он только и увидел, что изборожденные шрамами губы…

– Какой гяур тебе еще? Откуда ты взялась? – продолжал отбиваться от нее Афонька, стараясь не только не смотреть на убожество согбенного существа, но и даже не дышать от него – напоенный множеством цветений кавказский воздух и то не перебивал зловония этого тела.

– Ваше превосходительство, – поручик Лермонтов тронул мрачного князя Александра, – взгляните, помощница госпожи камергера, с которой она у реки Джубги встретилась, а после они вместе направились в монастырь. Вон, денщика вашего теребит. Может, случилось что?

Оторвавшись от грустных мыслей о только что захороненном товарище, Александр взглянул в сторону, указываемую ему поручиком. Потом натянув мохнатую шапку на лоб, подошел ближе.

– Что шумишь, Афанасий? – спросил строго у денщика. – Почему не узнаешь, что нужно этой женщине?

– А вы, Ляксан Ляксаныч, откуда узнали, что женщина это, – удивился от души денщик. – Я думал, уродина какая…

– Кесбан я, Кесбан, – старая монахиня пролезла у Афоньки под рукой – он собой заслонял ее от полковника и, не имея силы стоять на больных ногах, плюхнулась на колени. Приоткрыв края платка, с трудом вспоминала русские слова – с тех пор как Мари-Клер сменила ее в монастыре, она не общалась с русскими офицерами и почти уж позабыла язык, на котором прежде говорила легко. – Большой гяур, – донеслось до Александра, похожее на шипении змеи. – Спеши, гяур. Беда… Большая беда идет…

– Что она говорит? – спросил нетерпеливо Одоевский, подходя. Но жестом Александр попросил его не перебивать Кесбан.

– Ну, ну, что за беда? – торопил он монахиню, ощущая уже всем естеством ее тревогу. – Говори скорее. Где мадемуазель Маша? Где ты оставила ее? Вы же вместе отправились в монастырь…

– Маша? – переспросила Кесбан, вздернув угловатым, тощим плечом. – Маши я не знаю, гяур. Я знаю Кери, мадам Кери. Так ее называли всегда большие гяуры, приезжавшие от вашего царя.

– Ну хорошо, пусть так, какая разница, – согласился Александр. – Где же она?

– Бери солдат, гяур, сажай их на коней – тогда еще ты догонишь ее. Она отправилась дурной дорогой – через реку Шапсухо к самому главному имаму в лапы.

– Куда?! – воскликнули в голос Потемкин, Одоевский и Лермонтов, обступившие Кесбан. – К Шамилю в аул?!

– Да, да… – подтвердила им монахиня. – Спеши, гяур. Только ты можешь ее остановить и спасти. Будет поздно.

Шамиль жесток, он разорвет ее на части, как коршун несчастного кролика…

Среди тишины, тянущейся с гор, грохнул выстрел – только едва вскрикнув, Кесбан выпростала тощие ручонки свои и упала на каменистую дорогу в пыль, легла на спину. Лохмотья одеяний ее разошлись, открывая взорам русских офицеров все трагическое, достойное сострадания убожество естества ее – под самой испещренной шрамами тоненькой шейкой старухи выступили несколько капель крови. Она не шевелилась, и безбровые, безресничные глаза ее закрылись под слоистыми грязно-синими веками…

– Доктора, доктора! – крикнул Потемкин и тут же приказал «Пали!» – вскинувшим винтовки казакам – они уже заняли позицию, метя в то место в лощине, откуда заметили вспышку. Несколько выстрелов прогремело в ответ, утроенные в грохоте своем эхом над ущельями и горными перевалами.

Полковник Хан-Гирей, сокрывшись за терном, в злости сорвал с головы шапку и тряс ружьем – он метил в князя Потемкина, давно уж выслеживая его из своего укрытия, а попал в эту уродливую, отвратительную старуху, которая прислуживала прежде Мари-Клер в монастыре. Столь быстрого ответного залпа он не ожидал – надеялся скрыться. Но что-то твердое, пролетевшее через голень левой ноги, заставило его остановиться, застыв в недоумении. Неужели? Неужели они попали в него? Да как посмели…

Горячая струя засочилась по ноге. Запустив руку с обеих сторон в голенище сапога, Хан-Гирей вынул ее в крови и тем убедился, что ранен навылет, но тут второй выстрел ударил ему под воротник сбоку, и будто что-то острое кольнуло бжедухского хана насквозь. Теперь же, почти в панике сунув руку за воротник с одной и другой стороны, он опять обнаружил ее в крови – шея стала быстро опухать. Сделав несколько шагов, полковник рухнул на землю и потерял сознание.

– Попал! Попал! Опять попал! – веселился, пританцовывая, удачливый казак Лукашка. – Хлопнул как комара проклятущего…

– Ну и глаз у тебя, Лукашка, – хвалили его казаки. – Как жесь ты так все высматриваешь их. Никто не видит – только ты…

– Казаки – за мной! – послышался новый приказ Потемкина – он уже садился на подведенного Афонькой коня своего Нуаро. – Шашки наголо! Рысью по двое!

– А мы, Александр Александрович? – в один голос спросили Лермонтов и Одоевский.

– Пока остаетесь здесь, за меня. Ждите! – крикнул им, уезжая.

* * *

Пни, пни, одни лишь пни тянулись вдоль дороги, а внизу, под самой ней, колыхалось тихое, даже без зыби, море. Совсем недавно она ехала по этой дороге с Абреком, направляясь на встречу с посланцем военного министра полковником гвардии Хан-Гиреем, и оба они даже не могли вообразить себе, что скорая смерть подкарауливает обоих за ближайшим поворотом судьбы.

Уже позади осталась река Шапсухо и теперь до аула мюридов ей остается совсем недалеко. Она очень устала и ноги почти уже не слушаются ее. Ее руки исцарапаны колючими ветвями, подол платья мокр и изорван – чтобы сократить путь до аула, она перебралась через реку вброд. Не в самом привлекательном виде предстанет она перед верховным имамом мюридов – но не все ли равно накануне смерти. Перед ней уж не надышишься.

Ноги, сбитые и стертые почти в кровь, отказывались слушаться ее – мысли путались в голове, и она шла почти что в забытьи. Память рисовала ей картины детства – ажурные мавританские решетки в ограде кармелитского монастыря в Марселе, цветущие розовые цикламены и любимое, ласковое лицо настоятельницы Лолит. Она с осуждением смотрела теперь на свою воспитанницу. Но кто же, кроме нее, поймет – зачем жить, если тот, кого полюбила нежданно, умер и больше никогда уже не воротится к тебе?!

О, сестра Лолит поступала по-другому – она нашла в себе силы для борьбы, она всегда помнила князя Багратиона и служила России за него. Но у Мари-Клер таких сил нет. Она идет вперед, и, может быть, – она очень надеется на это, – она сумеет, не дрогнув, в спокойствии принять смерть и сопутствующее ей бессменно унижение, как приняли все Сухрай-кадий и Шамхал Мусселим-хан.

Вот уже совсем близко к ней виднеются разбившиеся тесно, как пчелиные соты, слепленные друг с дружкой сакли – над ними поднимается курящийся душистый кизячный дымок, долетают гортанные звуки спорящих мужских голосов, а с ними – женские, детские голоса у фонтана во дворе сераля верховного имама. Напряженное пение муэдзина тянется в чистом горном воздухе. Скоро проявятся первые черкесские секреты. А может быть, все это только кажется ей?

Когда до нее донесся дробный топот копыт – она не удивилась. Она была уверена, что, заметив ее с гор, мюриды скачут за нею. И остановилась. В какой-то момент в голове мелькнула мысль, чтобы бежать, спастись. Но совладав со своим малодушием, она осталась на месте – села прямо на дорогу в песок, подобрав под мокрое платье ноги. И ждала – ждала удара шашкой.

Она подумала, что уже просто бредит, когда вместо черкесских бешметов и обмотанных чалмами папах увидела перед собой русские мундиры. Спрыгнув с коня, князь Потемкин подбежал к ней, поднял из клубящейся вокруг пыли и держал в своих руках.

– Вы с ума сошли, мадемуазель Маша, – услышала она доносящийся словно издалека его голос, обращенный к ней. – Зачем вы поступаете так?

– А вы? – вдруг сама не ожидая от себя, она разлепляет запекшиеся губы и говорит ему пересохше, скрипуче – внутри в горле она чувствует какой-то странный солоноватый привкус, который сильно мешает ей. Ком подкатывает все выше, вот-вот и вовсе лишит ее голоса: – Вы, Александр, зачем так поступали со мной всегда? Теперь я могу сказать вам, потому что навсегда от вас освободилась, от того плена отчаяния, в который вы меня ввергали. Я направляюсь в аул к имаму Шамилю, потому что хочу разделить участь того, кого любила здесь, на Кавказе, и кто в отличие от вас, даже исповедуя другую веру, сумел понять меня намного лучше вас. И полюбил. Я не хочу возвращаться к вам, в вашу жизнь, где вы опять станете бросать меня, показывая мне мое ничтожество. Я больше не хочу ничего этого – жить ничтожеством в Петербурге в тени вашей славы и любовных побед. Оставьте меня. Навсегда. Слышите – навсегда! Только ради вашей матери я пришла к вам, чтобы предупредить о нападении Казилбека. И теперь вы живы – я вполне довольна всем. Но только из-за вас, из-за вас моя жизнь сложилась столь нелепо, – она уже не может говорить, кровавый ком сдавливает ей горло немилосердно. – Впрочем, я даже благодарна вам, – она почти виснет в его руках, теряя силы. – Я многое узнала здесь, на Кавказе, в том числе и преданную, жертвенную любовь… – Все очертания плывут перед ее взглядом, но она еще видит, как посерело и без того блеклое от слоя пыли красивое Сашино лицо, как сдвинулись черные брови под надвинутой низко мохнатой папахой, а глаза стали почти что черны.

– Вашу помощницу, монахиню Кесбан, черкесы убили с час назад, – проговорил он в ответ ей мрачно, ничем не собираясь даже упомянуть о себе и отрицать ее упреки. – Это она предупредила нас о том, что вы решили натворить, мадемуазель. Неужели и теперь вы будете упорствовать, Маша, даже когда другой человек расплатился за вашу глупость жизнью? Неужели вы не поедете попрощаться с ней? А после, – он кивнул головой, – идите хоть на все четыре стороны. Я больше не стану вас удерживать. Вы сами властны над своей судьбой. Но та старая, несчастная женщина – она искренне вас любила. Вы обязаны проститься с ней и закрыть ей глаза…

– Кесбан убита? – только и вскрикнула в ужасе Мари. А после все померкло перед ее глазами – кровь хлынула горлом и она, почти бездыханная сама, упала на руки князя Потемкина.

На следующий день, осмотрев позиции и занимающие их войска, генерал Вельяминов приказал экспедиционному корпусу следовать в Еленчик, где ему предстояло представить подчиненные ему части государю.

Пехота, несколько сотен казаков и артиллерия двигались вдоль моря колонной, беспрестанно сопровождаемые нападками черкесов. По обеим сторонам колонны непрерывной цепью, спускаясь и поднимаясь, по балкам шли егеря, с ружьями на плечах и патронами на перевязи. Встряхнутые на канавах орудия позвякивали гулко, застревая в низинах, артиллерийские лошади фыркали и ржали.

Из колючих кустов, которыми обросла дорога, то и дело показывались или коза с белым брюшком и задом и серой спинкой, или такой же козел с небольшими, загнутыми на спину рожками. Красивые животные, не боясь людей, большими прыжками, поджимая передние ноги, подлетали к колонне так близко, что некоторые солдаты с криком и хохотом бежали за ними, осуждаемые командирами. Тогда, пугаясь, козы поворачивали назад и скакали по склонам, преследуемые несколькими прижившимися при корпусе собаками.

Погода, по счастью, не портилась – солнце светило ярко. И в лучах его сталь штыков и вспышки от меди пушек горели ослепительно. За рекой Шапсухо тянулись уже ставшие привычными русскому глазу на Кавказе разоренные, брошенные поля и заросшие травой луга с неглубокими балками. А вдали таинственно чернели и голубели лесами горы – их выступающие скалы озарялись играющимся светом, вечно прекрасными и вечно изменяющимся снегами, похожими на высыпанную каким-то небесным ротозеем алмазную крошку.

В самой середине русского корпуса следовал санитарный обоз – в нем везли раненых офицеров и солдат. Здесь же находилась и Мари-Клер. С тех пор как князь Потемкин привез ее назад в русский лагерь, она почти не приходила в сознание, пребывая в забытьи. О ее состоянии специальной депешей через фельдъегеря генерал Вельяминов сообщил военному министру графу Чернышеву в Петербург.

В том же донесении он известил военного министра о таинственном и непонятном ему исчезновении императорского флигель-адъютанта полковника гвардии Хан-Гирея и о геройской гибели генерал-майора Шамхала Абу-Мусселим-хана. При том прикладывалось ходатайство о награждении за раскрытие и уничтожение тайного черкесского порохового завода в пещерах генерала Мусселим-хана и поручика Николая Долгорукого посмертно орденами Святой Анны, а графини Мари-Клер де Траиль орденом Святого Владимира второй степени.

Многим участникам похода на хребет Нако генерал Вельяминов не поскупился на награды – казак Лукашка получил своего Георгия, и вскоре справил свадьбу с самой красивой девушкой в гребенской станице. Медалью и лисьим бешметом оказался награжден его лихой дед. Старухе Кесбан генерал Вельяминов также хлопотал о вознаграждении, но оставил все на рассмотрение самого графа Чернышева, так как тому лучше было известно о ее многолетней деятельности.