Государь император Николай Павлович прибыл в Еленчик с моря. Накануне его приезда солдаты рубили кустарники на побережье, подготавливая место для лагеря и плаца. Лагерь расположили в одной линии: на правом фланге – Тенгинский полк, под командованием поручика Лермонтова, оставшегося после сражения с Казилбеком за старшего офицера в нем, потом – навагинцы, кабардинцы. Казаки, грузинская милиция и артиллеристы сзади. Почти каждый день устраивались смотры, проверяемые самим Вельяминовым.

Накануне приезда императора на море поднялся сильный ветер – он посрывал все палатки, те же, которые устояли, порвало на куски. Едва рассвело, на море показался пароход – но никто еще толком не знал, кто на нем едет. Генерал Вельяминов сам собирался отправиться в Анапу, чтобы встретить государя и привезти его в Еленчик. Но это оказалось излишним.

Только когда пароход приблизился, все увидели вскинутый на нем желтый флаг с орлом – и это решило загадку. Весь лагерь кричал «Ура!» – с крепости, со всех корабельных орудий и из лагеря салютовали. Солдаты быстро одевались в парадное, но и при том не переставали кричать: «ура!», радостные от того, что увидят государя – многие никогда еще и не видели в глаза того, ради которого ежечасно рисковали своей жизнью.

Ветер не переставал, и офицеры полагали, что государь не осмелится сойти на берег. Однако перед лицом своего воинства Николай Павлович проявил отвагу и все же высадился, несмотря на плохую погоду.

Когда государь прибыл в лагерь, солдаты уже были выстроены в боевом порядке в мундирах, ранцах и фуражках, а офицеры – в сюртуках и фуражках, при шарфах. От ветра стоять ровно удавалось с трудом. Радостное «ура» сливалось от правого фланга к левому.

Обошедши войска, государь очень ласково разговаривал со многими офицерами и солдатами. Благодарил за храбрость. Вручал ордена, на которые генерал Вельяминов подал реляции, дал в каждую роту по два Георгиевских креста, чтобы солдаты сами между собой назначили храбрейших и достойнейших и повелел от каждого батальона выделить по восемь человек в Гвардию.

После, направившись в палатку генерала Вельяминова, государь встретился с высшими офицерами. Остановившись перед полковником Потемкиным, по-товарищески пожал тому руку:

– Мне рассказали о вашем мужестве на хребте Нако, – проговорил он с отеческой теплотой, – мне особенно лестно слышать о вашей доблести, Александр, что в ваших жилах течет родная мне и любимая мною кровь моего старшего брата. Я с чрезвычайной гордостью расскажу о вашей заслуге государыне Марии Федоровне. Вот здесь, – император вытащил из-за борта мундира свернутые листы, – письмо государыни к вам, а также письмо вашей матушки, княгини Елизаветы Григорьевны. Я сообщил ей о своей грядущей поездке в Еленчик и попросил написать вам так, чтобы я сам мог передать ее послание. Ваша матушка просила меня об отпуске для вас, – продолжал император, – и я радостью выполню ее просьбу. За храбрость, проявленную на хребте Нако, я жалую вас, Александр, званием генерал-майора и орденом Святого Георгия Победоносца первой степени. Я полагаю, что к годовщине рождения вашего отца, государя Александра Павловича, это мой самый лучший подарок не только вам, но и соблюдение его святой памяти – тоже. Тем более что сын вполне достоин императора-победителя.

– Я счастлив служить России и Вашему Величеству, государь, – взволнованно ответил императору Александр. – Но все наше мужество ничего не стоит без самопожертвования и мужества солдата. Если бы я смел просить Ваше Величество об отличении солдат, состоявших под моей командой в авангарде корпуса, то почел бы для себя то огромной честью.

– Я слушаю, говорите, – разрешил ему император вполне милостливо.

– Я бы просил наградить каждого оставшегося в живых солдата в Тенгинском и Навагинском пехотных полках, а также гребенских казаков и грузинских добровольцев, шедших с нами, по десятку червонцев, а всех погибших – поминанием в синодиках во всех церквях Российской империи.

– Вполне достойная просьба, – согласно кивнул ему Николай Павлович, – и я с удовольствием распоряжусь об этом.

После государь еще долго осматривал крепость. По окрестным горам, несмотря на ветер, видны были ряды черкесов, смотревших с любопытством на невиданное для них зрелище – русский император в окружении свиты, облитой золотом и серебром по мундирам. Горцев сдерживали специально выставленные казацкие пикеты, но черкесы особенно и не изъявляли желания принять участие в представлении императору. Они не прислали к государю депутации, хотя могли быть уверены, что государь одарил бы их богато.

Миссия полковника Хан-Гирея полностью провалилась, и император не мог не понимать, что замысел его не осуществлен теми, кому он был поручен. Сам же командир гвардейского кавказского полуэскадрона сгинул без вести – о нем с тех пор долго никто ничего не слышал. После рассказывали, что, залечив ранения, он ушел с контрабандистским судном в Турцию.

Однако лишенный пороха и поддержки своих союзников – после разгрома секретного завода, произведенного русскими, турки надолго прекратили свою помощь мюридам, – Шамиль уже прикидывал возможности замирения и даже присылал к Вельяминову парламентеров. Услышав о том, Николай Павлович повеселел. Командующий Кавказским корпусом особо отличил в рапорте государю тех, кто способствовал обнаружению и уничтожению тайного завода. Все представления Вельяминова были сразу же удовлетворены.

Посетив лазарет, государь лично вручил Мари-Клер орден Святого Владимира. Она едва могла оторвать голову от подушки – так тяжело все еще мучила ее болезнь, доставшаяся в наследство от матери. Гул ветра и шум волн за стенами палатки напоминали ей ружейные выстрелы, и она вздрагивала всякий раз, когда слышала их.

– Я жалую вас русским графским достоинством, мадам, – произнес император, с нескрываемым удивлением глядя на исхудавшее почти до синевы, тщедушное женское существо, которому удалось сделать столь много, что оказалось бы не под силу нескольким дюжим мужчинам. – Притом десятью тысячами душ и поместьем в Тверской губернии. Вам будет назначено пожизненное жалованье, вполне достойное, и на возвращение ваше и лечение я жалую единовременно две тысячи червонцев (24 тысячи рублей). Говоря по чести, мадам, – государь с признательностью взял руку Мари-Клер в свою, – я никогда не мог себе представить, что вы так хрупки. Как же вам удалось преодолеть все трудности и столько вынести?

– С Божьей помощью и верой в Россию, Ваше императорское Величество, – ответила Мари-Клер. Ее голова откинулась в волнении на подушку – держать уж ее на весу она более не могла. Несколько слезинок скатилось по впалым щекам. Еще раз пожав ее холодную, тонкую руку, государь прошел дальше, раздавая раненым солдатам и офицерам Георгиевские кресты. Убитой турчанке Кесбан Бильбак по представлению военного министра орден Святой Анны назначили посмертно, и адъютант императора молча положил его в коробочке на кровать рядом с Мари-Клер. Постоял, склонив голову, и поспешил за государем, пробормотав о прискорбии.

Ужаснейший ветер над Еленчиком все не стихал. Палатки, сколько бы их не укрепляли, перевертывались сразу же. Опрокинуло и палатку генерала Вельяминова. Пробыв в Еленчике двое суток и дождавшись улучшения погоды, государь следующим днем сел на пароход и снялся с якоря, не поднимая своего флага. Солдаты все в лагере кричали «ура!». А когда государь отбыл – войскам сразу отдали приказ о приготовлении к обратному походу за Кубань.

Перед самым выступлением из Еленчика, князь Потемкин навестил Мари-Клер в госпитале. С того самого последнего их разговора на дороге в аул мюридов она не видела его. Возвращаясь в памяти к сказанному, потому сразу же начала первой:

– Простите меня, князь. Я наговорила слишком для того, что и сама сочла бы для себя приличным. Я упрекала вас не по праву…

– Я много думал о ваших словах, Маша, – признался Александр, присаживаясь к ней на кровать. На его парадном мундире блеснул белой эмалью новенький Георгиевский крест. – Скажите, я в чем-то вел себя недостойно в ваших глазах?

– О, нет, нет! – она протестующее покачала головой. – Все то, что мне известно о вас, князь, в высшей степени заслуживает восхищения. И ваша стойкость в сражениях, и та любовь, с которой к вам относятся солдаты и подчиненные вам офицеры. Несмотря на то что мне говорил о вас Хан-Гирей, я не поверила ни мгновения, будто вы когда-то могли дурно обойтись с женщиной, любившей вас… – Черные брови Александра при ее словах слегка приподнялись в изумлении.

– О чем вы, Маша? – спросил он недоуменно.

– О той актрисе из Москвы, о Тане Новиковой, – ответила Мари-Клер смущенно. – Полковник Хан-Гирей сказал мне, что вы покинули ее в весьма затруднительном положении, и она умерла. Но я знаю, вы были ранены и лежали в госпитале в Тифлисе тогда…

– Мне не хотелось бы упоминать об этом с вами, мадемуазель. – Взгляд Александра поблек. – Мне действительно ничего не было известно о том, что происходило с Таней в Москве. Нет, жениться на Тане я не мог. И не только потому, что матушка была бы против. Она не знала ни о чем. Но я не мог не думать о ней. Матушка моя с кончиной государя Александра Павловича и так натерпелась немало. Даже если бы она и дала благословение, то как быть с государыней Марией Федоровной, например? Та не за что бы не согласилась, чтоб сын ее ненаглядного первенца женился бы на артистке, а матушка из-за моего легкомыслия лишилась бы последней поддержки при дворе. Хотя, конечно, останься жива Таня и ее ребенок, я бы признал их обоих и не оставил без содержания. Но теперь уж поздно рассуждать – прошло почти десять лет. – Он вздохнул. – Я собираюсь из Екатеринодара отбыть в отпуск в Петербург, – сообщил он после недолгой паузы, – и мог бы сопровождать вас, мадемуазель, если вы желаете туда поехать. Вам надо лечиться, – добавил он, и его зеленые глаза, опутанные красноватыми ниточками усталости, со встревоженно-стью смотрели на Мари-Клер.

О, Петербург – столица Российской империи! Теперь это единственное место на свете, где у нее наверняка будет свой дом – не чей-то, чужой, где она поселится на праве благотворительности. А свой собственный, свой дом. Ее ждут признание государя, его милости и спокойная, безбедная жизнь. Она вполне может даже заняться возвращением утраченного ее матерью во Франции состояния – вся мощь Российской империи теперь стоит за ней. Но она совсем не хочет воспользоваться этой мощью, и вовсе не хочет ехать в Петербург.

Она желает остаться здесь, на Кавказе, где она узнала Сухрая, Абрека и Кесбан, где похоронила со слезами всех их, простившись навсегда. Зачем ей возвращаться в Петербург?

– Я намереваюсь сразу после приезда направиться к матушке в Кузьминки, – услышала она голос Саши, – мне бы хотелось, Маша, поехать туда вместе с вами. Я собираюсь сказать ее светлости, – продолжал он, – что выбрал себе спутницу жизни и прошу ее благословить нас. Она обещала мне, что всегда примет мой выбор, кого бы я не избрал в жены. Если вы согласны, Маша, я так и сделаю…

– Но вы же не любите меня, Александр! – У Мари-Клер едва не остановилось сердце, когда она услышала его предложение. – Вы говорите сущие пустяки.

– Я так понимаю, что вы тоже больше не любите меня, мадемуазель, – с едва заметной улыбкой ответил он, – так что же нам мешает теперь полюбить друг друга?

* * *

Экспедиционный корпус генерала Вельяминова выступил из Еленчика следующим утром около шести часов. Небольшой дождик, помочивший войска перед походом, послужил предзнаменованием хорошего и удачного пути. После двух суток на приближении к Кубани горы постепенно стали исчезать, и глазам открылась обширная равнина, заросшая полевыми цветами.

Подскакав к повозке, на которой ехала Мари-Клер, Александр положил перед ней огромный букет. Она с улыбкой приняла его прекрасный подбор, делавший честь вкусу Саши. Здесь оказалось все, что она так прежде любила на берегу Москвы-реки в Кузьминках и от чего давно отвыкла почти за десять лет, проведенных в горах: красные, белые, розовые душистые и пушистые кашицы, яркие и кокетливые маргаритки, молочно-белые с ярко-желтой серединой ромашки, медовая сурепка, высокостоящие лиловые и белые, тюльпановидные колокольчики, ползучие горошки, обрамленный розовым пухом подорожник и ярко-синие на солнце васильки.

Наблюдая, как она любуется его подарком, Саша скакал рядом с повозкой, а потом, наклонившись, спросил:

– Вы так и не ответили мне, мадемуазель, согласны ли вы на то, чтобы мы вместе отправились к моей матушке и просили у нее благословения? Вы согласны стать княгиней Потемкиной? Отвечайте мне, как Маша, – лукаво добавил он, – не как госпожа камергер, отмеченная государевыми орденами, с глубоким размышлением об имперском долге.

Мари-Клер вздохнула. Случайно, перебирая цветы рукой, она наткнулась на что-то колючее – и сразу отдернула руку. В центре букета обнаружился чудный цветок малинового репея, покрытый по стеблю колючками. А внутри него копошился, жужжа, мохнатый шмель. Репей пах сладко и немного вяло. Судя по всему, цветок не легко расстался с привычной почвой – его стебель оказался не сорван, как у прочих, а перерублен саблей. Быстрая, но острая боль, пронзившая Мари-Клер, когда она наткнулась рукой на колючки репея, заставила ее вздрогнуть. Вмиг представились ей горящие точно угли глаза Сухрая, вспомнилось, как упал он, отшатнувшись от дерева со всего своего исполинского роста, точно такой же не сдавшийся, порубленный саблей репей, упал на лицо и больше уже не двигался. Мари-Клер разжала пальцы – на некоторых из них проступили едва заметные капельки крови. Вернется ли она когда-нибудь на реку Шапсухо, и кто теперь, когда старуха Кесбан мертва, придет за нее на могилу Сухрая…

– Вы все еще не решили, мадемуазель? – услышала она голос генерал-майора Потемкина над собой – на плечах Саши теперь уж красовались новенькие генеральские эполеты. – Если вы желаете мне отказать, то зачем же тянуть так долго? – Казалось, он рассуждал об ее ответе с равнодушием. Но что же, что же еще остается ей, когда возврата к прошлому невозможно.

– Вы слишком требовательны ко мне, князь, – произнесла она, снова спрятав репей в самую глубь букета, так что его вовсе не стало видно, – я столь долго ожидала вашего внимания, что теперь вовсе растерялась. Конечно, я согласна поехать с Вами в Кузьминки. Я так соскучилась по княгине Елизавете Григорьевне. И по дорогой моей наставнице Анне Алексеевне – тоже.

Она подняла на него глаза – наклонившись с коня, Саша приподнял ее в повозке и приник долгим поцелуем к ее бледным устам, не обращая внимания на одобрительные смешки казаков вокруг. Снеговые горы удалялись, скрываясь за темно-серыми клубами тумана, в станичных садах, раскинувшихся вдоль реки, чернел и переливался янтарем спелый виноград – по пыльным дорогам, ведущим к садам, тянулись скрипучие арбы, верхом наложенные им.

Казачата в испачканных виноградным соком рубашонках, с кистями в руках и во рту бежали вдоль солдатской колонны, крича, и кидались в солдат ягодами. То и дело попадались обвязанные до глаз платками мамуки, которые вели быков, запряженных в высоко наложенные виноградом арбы.

Встречая такую арбу, солдаты и офицеры просили у казачек винограда, и тогда, влезая на арбу на самом ходу так, что подол юбки задирался, казачка брала охапку винограда и сыпала ее солдатам в шинель или в бурку. Запах чапры наполнял воздух. Кровяные красные корыта виднелись под навесами, и работники с засученными ногами и окрашенными в пурпур икрами сновали по дворам. Свиньи, фыркая, лопали выжимки и валялись в них.

Солнце клонилось в горячее красное зарево. Совершив в казацкой станице последний привал, экспедиционный корпус под барабанный бой переправился за реку Кубань, оказавшись в Европе. Все – от солдата до самого генерала Вельяминова – заметно повеселели. Кавказ оставался позади – и сразу несравненно легче, лучше стало дышаться и кое-где, созвав плясунов, кинулись уже в празднество. Выйдя с иконами перед воинством, священники призвали всех на благодарственный молебен за успешное окончание столь трудной экспедиции. А после нее еще долго разносились над рекой и над покрытыми солончаковой пылью степями поминальные молитвы о погибших.

Санкт-Петербург, апрель – май 2006 г.