Полковник Потемкин ехал шагом по узкой черкесской дорожке, проложенной вдоль ущелья. Ветер трепал коричневую баранью шерсть на его бурке и круглой кавказской шапке, надвинутой на лоб. За ним поспевали поручики Лермонтов и Одоевский. Ветер с моря дул нешуточный и выбивал слезу. Крутой склон горы, весь поросший густым, толстым лесом, сверху казался покрытым волнистым бархатом.

– Я полагаю, господа, – прокричал полковник, обернувшись, – пока не подошел генерал Вельяминов, нам еще придется потрудиться. Дорогу здесь надо разрабатывать, иначе легкие орудия и зарядные ящики не пройдут в три лошади…

– Представляю себе, – откликнулся Одоевский, придерживая на ветру фуражку, – эту прогулку по рубке леса. Каждый шаг – со штурмом, выбивай черкесов из завалов, а потом еще вали эти огромные стволы. Вот уж попотеем… На голодный желудок такую работку не потянешь, а каковы у нас харчи? До прихода главных сил остались одни арбузы, которые солдаты раздобыли на бахче… Куда вы все смотрите, Лермонтов, – задиристо спросил он у поэта, – любуетесь морской ширью?

– Вид прекрасен, – ответил, не заметив его настроения, Лермонтов, – мне думается, что ежели бы здесь был Брюллов, он наверняка не упустил бы случая срисовать этот вид. Наверняка нет такой лазури, которой можно было бы отобразить цвет здешнего неба и моря. Ее еще предстоит придумать.

– Меня гораздо больше прельщают иные виды, – хохотнул Одоевский, – к примеру, очаровательный завиток волос на округлой щечке или маленькая ножка в ажурной бархатной туфельке, ручка, опутанная жемчугами. Как скучно без дам, господа, – вздохнул он, – что за война, – ни одной интересной встречи, ни одного флирта: все только завалы, штурмы, голосистые хаджи с белой шалью вокруг головы. Ни тебе кокетливой девицы, ни даже веселенькой вдовушки, на худой конец. Хотя… – Он приостановил коня и взглянул вниз. – Не зря сказано, на ловца и зверь бежит. Глядите-ка, – он указал на дорогу, вьющуюся по противоположному склону, – кажется, везут черкешенку на арбе. Ну, не удивительно?! Как это они еще не попрятали всех своих женщин, видя, что мы расположились близ их аулов надолго и не собираемся уходить? Дайте-ка посмотреть, – Одоевский склонился вперед, – господа, – воскликнул он вдохновенно, – вполне можно простым взглядом рассмотреть лицо. У нее прелестные глаза, и она вовсе не брюнетка, можно сказать, что даже русоволосая, как наши девицы. Мила, мила, и молода. Совсем как та, в Екатеринодаре. А погляди, как скачут вокруг нее джигиты…

– Поехали. – Потемкин потянул за узду коня поручика. – Они сейчас заметят нас и откроют стрельбу…

– А жаль, – вздохнул тот, – хотелось бы посмотреть поближе. И наверняка, господа, готов спорить, под этой ужасной черной одеждой на ней ничего нет. Представьте, они не носят корсетов, ничего не носят, одно естество – с ума можно сойти!

– Они останавливаются, скорей! – заметил тревожно Лермонтов. Полковник Потемкин дал шпоры коню. Офицеры поскакали за ним.

– Гяуры! Пригнитесь! – прокричал Мари-Клер Абрек и, выскочив вперед, загородил арбу своим конем. – Скорее, вперед, – скомандовал вознице.

– Нет, подождите, – попросила она. Арба остановилась. Приподнявшись в ней, черкешенка, точнее, одетая под черкешенку золотоволосая молодая женщина, смотрела вслед удаляющимся по противоположному склону ущелья русским всадникам. Сердце ее заныло, она почти была уверена, что увидела его… Саша… Неужели он здесь? Совсем рядом? Не в далеком Петербурге, не в Тифлисе при ставке Кавказского командования? Он здесь… Она только что слышала его голос. Да, да, его голос. Она не могла ошибиться – в горах слышно далеко…

– Нам надо торопиться, – нетерпеливо говорил ей Абрек, – дорога дальняя. Хан-Гирей будет ждать нас, как только стемнеет. Мы не можем опаздывать. К тому же, кто знает, сколько гяуров здесь и не собираются ли они завязать бой…

– Тебе все известно и о русских, и о черкесах. – Мари-Клер снова уселась в арбу и задернула на лицо край черного платка, которым прикрывала от ветра волосы. – Твои лазутчики наверняка имеют связь с командиром русского отряда. Кто командует русскими, которые вчера пробились к морю через хребет, ты знаешь?

– Конечно, знаю, – усмехнулся Абрек, – я сам встречался с их командующим вчера. Передавал те сведения, которые нам удалось собрать об отрядах Казилбека. Главные силы еще не подошли. Генерал-майор Вельяминов пока на марше. При самом успешном раскладе, они прибудут завтра к вечеру. К морю вышел русский авангард. Три полка – Тенгинский, Кабардинский и Навагинский. Командует ими князь Потемкин.

– Ты встречался с ним самим? – Мари-Клер вздрогнула, услышав о Саше.

– Встречался, – кивнул Абрек, – с кем же еще? Угроза нешуточная. Казилбеч намеревается ударить в стык между авангардом и главными силами гяуров, тем самым он хочет отрезать передовой отряд и прижать его к морю. Мулла собрал в лесу по ущельям большие силы. Готовится к нападению.

– Ты предупредил полковника? – встревожилась Мари-Клер.

– Для того и ездил сам, не доверяя даже самым верным из своих людей, – ответил Абрек, – мы вспомнили с Александром о Петербурге и о княжне Лейле, – добавил он с едва заметной улыбкой, скользнувшей по загорелому до черноты лицу. – Она ж мне родственница через деда моего Сулейман-мурзу…

– Как же воспринял князь твое известие? – спросила Мари-Клер напряженно.

– Как всегда, спокойно, – пожал плечами Абрек, – он сказал, они выстоят…

Как всегда, спокойно… Мари-Клер грустно опустила голову. Они выстоят… Как это похоже на Сашу. Ни тени сомнения или тревоги на лице, а в душе – ураган… Всего три полка, тогда как у Казилбека втрое, а то и вчетверо больше людей. Конечно, у Александра наверняка есть артиллерия. Но она теперь есть и у черкесов… Благодаря англичанам и туркам…

Толстая желтая змея вылезла из-за камня и, свернувшись клубком, выдвинула вперед треугольную морду, уставившись на Мари-Клер немигающим взглядом. Лошади заволновались и, издав ржание, сами двинулись вперед по дороге.

– Мы чем-то можем помочь им? – вовсе не испугавшись, серьезно осведомилась Мари у Абрека. – Сколько у нас людей?

– У моего брата Абу-Чолхана всего двести всадников, – ответил тот, задумавшись, – и мы не можем открыто выступить на русской стороне, – тогда Казилбеч, забыв о гяурах, обрушится на нас и растопчет.

– У нас в монастыре в подвале хранится русская форма, похищенная Гурам-хаджи, которого ты убил, со складов в Тифлисе, – вспомнила Мари-Клер. – Мы можем одеть твоих людей в нее. Хотя бы часть из них. Это будет тайный резерв, который в решительный момент испугает Казилбеча. Он подумает, что подошел генерал Вельяминов с главными силами… Мы можем так сделать?

– Можем, – согласился Абрек. – Но до всего этого нам надо успеть встретиться с полковником Хан-Гиреем, прибывшим от военного министра из Петербурга, а потом вернуться назад. Так что поторопимся, мадам, – заключил он и хлестнул нагайкой коней. Арба покатила быстрее.

* * *

Наконец-то ветер утих и море успокоилось. Вечерело. Полковник Хан-Гирей присел под раскидистым старым дубом, недалеко от узкого входа в пещеру, и осматривал окрестности. Его охрана расположилась в роще поблизости. Прекрасное ущелье между двумя хребтами и гладким, почти неподвижным морем на расстоянии двух верст все было усеяно разной величины звездочками, которые земля, казалось, похитила с небес – там располагался лагерь русского авангарда князя Потемкина. Они жгли костры.

На противоположной горе тоже мелькало несколько звездочек от костров, разведенных русскими на аванпостах. За горою, в ущелье, колыхался огненный столб от аула, зажженного при отступлении черкесами, а левее горы полыхали несколько копен хлеба. Вдали мерцал одинокий огонек – там уже располагался черкесский пикет. А на расстоянии мили от берега моря по звездочкам иллюминации опознавались суда русской кордонной охраны.

Из ущелий уже расползался зябкий ночной туман. Полковник Хан-Гирей завернулся поуютнее в бурку и, закурив трубку, размышлял. Он приехал сюда, в самое пекло боевых действий на реку Шапсухо, из галантного и аристократического Санкт-Петербурга по личному заданию военного министра графа Чернышева, чтобы встретиться с двумя чрезвычайно важными и секретными людьми. Обоих Хан-Гирей знал лично. Знал не первый год. Собственно, поэтому именно его и призвал к себе военный министр, чтобы поручить весьма деликатное дело.

Их звали Абрек и мадам Кери. Немногие в Санкт-Петербурге знали, кто скрывается под этими именами. Точнее, количество осведомленных лиц оказывалось так узко, что составляло всего лишь четыре персоны: три чрезвычайно высокопоставленные – сам государь Николай Павлович, военный министр граф Чернышов и министр иностранных дел Российской империи граф Нессельроде. И еще он, полковник русской службы Хан-Гирей, по урождению черкес, флигель-адъютант государя и командир Кавказского лейб-гвардии полуэскадрона. Его во всей весьма непростой цепочке полагали главным связующим звеном.

Под именем Абрека выступал генерал-майор Шамхал Абу-Мусселим-хан, считавшийся основным союзником русских на Кавказе. Прадед Абу-Мусселима вступил на русскую службу еще во времена правления князя Цицианова в Тифлисе. Ему принадлежали обширные земли в Дагестане, не раз страдавшие от набегов персов и османов. Найдя в российской империи надежную защиту от своих врагов, Шамхалы Тарковские верно служили генералу Ермолову, и при нем отец Абу-Мусселима удостоился звания тайного советника русской службы, а брат его получил чин генерал-лейтенанта.

Мадам Кери… Да, теперь все называли ее мадам. Да и как иначе можно было бы обращаться даже мысленно к особе, удостоенной одной из высших наград империи – ордена Святой Анны за раскрытый при ее исключительной заслуге заговор, целью которого служило окончательное разделение Кавказа между Англией и Турцией и окружение православного Тифлиса. В тот заговор втянулись многие, кому до того безраздельно верили: обласканные Ермоловым ханы Шекина, Карабаха и Аварии, возжелавшие добавить к русскому золоту еще немного английского. Они намеревались захватить русского наместника в его ставке и под угрозой его смерти продиктовать России свои условия. Но – не вышло. Мадам Кери получила через Абрека сведения, которые немедленно были переданы в Петербург. Во все недавно лояльные ханства ввели усиленные гарнизоны с артиллерией – заговор провалился, не начавшись.

Теперь мадам Кери – уже почти не живой человек, для Петербурга она – легенда. Военный министр Чернышов в восторге от ее связей и знаний, государь чрезвычайно благоволит ей, а полковник Хан-Гирей часто вспоминает ее такой, какой не помнили и не знали ее еще ни государь император, ни его министры. Мадам Кери, французская графиня Мари-Клер де Траиль, повстречалась на пути бжедухского хана почти десять лет назад, и была она испуганной, растерянной девочкой, с которой он впервые познакомился на балу у княгини Потемкиной в подмосковном имении Кузьминки.

Теперь же от этой девочки, повзрослевшей и очень влиятельной, зависит вся дальнейшая судьба полковника. Либо она вытащит для него счастливый билет и он получит досрочно генеральское звание, а вполне возможно, и русский княжеский титул, либо… Либо ему придется распрощаться с честолюбивыми надеждами. А Мари-Клер такова, что вполне способна заупрямиться и не захочет помогать ему, тем более что она наверняка не забыла старой обиды и воспользуется случаем, чтобы посчитаться. То, что она ненавидит его, – Хан-Гирей знает. И в иной ситуации он ни за что не стал бы встречаться с ней лично. Но теперь… Куда ей теперь деваться? Ведь на том берегу реки Шапсухо стоит лагерем авангард князя Потемкина. Почти отрезанный Казилбеком от основных русских сил. Мари-Клер вполне способна отказать Хан-Гирею и подставить его под гнев государя, но своего ненаглядного князя Сашу она не бросит в беде, а значит, выполнит все, что от нее потребует бжедухский хан.

Ожидая приезда Абрека и мадам Кери, Хан-Гирей мысленно перенесся в Петербург. Петербург, о котором, несмотря на все свое восточное свободолюбие, Хан-Гирей мечтал с юных лет. Петербург Французского театра и Итальянской оперы. Петербург с его блестящим светом – светом балов, обедов, прекрасных дам в ослепительных туалетах и бесконечными, любовными интригами.

В Итальянской опере в тот вечер знаменитая дива пела во второй раз, и весь петербургский бомонд собрался там. Гвардейский полковник Хан-Гирей, приглашенный в ложу княгини Лобановой-Ростовской, развлекал беседой хозяйку, сухую, желтую, болезненную и нервную женщину с блестящими черными глазами. Конечно, отменно веселым и любезным Хан-Гирей старался выглядеть не от того, что особо симпатизировал самой княгине, а от того, что у княгини подросла на выданье дочь и за ней, по разговорам, давали весьма внушительное приданое.

Сама юная невеста-княжна находилась здесь же. Блестя лиловым атласом платья, она то и дело поворачивала к Хан-Гирею румяное белокурое личико со вздернутым носиком и, не слушая его, все время говорила сама, что канарейка без удержу, и наполняла пространство вокруг милейшими, с ее точки зрения, глупостями.

Попросив в ложу кофе, девица Лобанова сразу же пролила его на дорогой ковер, забрызгала платье своей ненаглядной матушки, но при том нисколько не сконфузилась, а не переставала смеяться, заглушая пение итальянки на сцене.

– А знаете, знаете, полковник, – по-птичьи трещала она, – как смешно было недавно на приеме в Гатчине у великой княгини Елены Павловны? Вы не знаете? Ой, ой, ой! Да вы один во всем Петербурге не знаете про то. Я вам сейчас расскажу. – Она замолчала на мгновение, набрала воздуху – за это время до полковника Хан-Гирея долетел чудно выведенный итальянкой пассаж. А потом принялась за свое: – Один поручик, я его имя позабыла, – девица капризно наморщила носик, – да это неважно. Вот, он явился на прием к великой княгине во французском кивере времен еще наполеоновской войны. И Ее Высочество Елена Павловна попросила показать ей шапку. Мол, подайте мне поглядеть – ручку тянет. А поручик – не дает. – Княжна расширила глаза и снова недолгую сделала паузу, чтобы полковник проникся значением всего сказанного ею – еще один итальянский пассаж долетел до Хан-Гирея. – Поручику все кивают, подмигивают, подай, мол, Ее Высочеству шапку, – опять затрещала княжна, – а он как застыл, не двигается. Тогда великий князь Михаил Павлович самолично с него кивер снял, подает супруге своей. Только хотел сказать, что вот в таких вот киверах конники Мюрата атаковали наши позиции на Бородино, а из кивера на великую княгиню – бух! Груша, яблоко и два фунта конфет выпали, – княжна захохотала. – Поручик тот от княжеского стола с собой набрал угощения и в кивер спрятал. Вот потеха-то. Все так смеялись. А великий князь Михаил Павлович сострил, что, мол, груша и конфеты еще от наполеоновского гусара там остались. Он их в Москве набрал перед отступлением, чтобы не голодать потом. Знал, что партизаны кушать не дадут.

– Беси, Беси, – недовольно поморщилась на дочь княгиня. – Вы мне мешаете слушать арию. Как дивно поет. Верно, полковник? – обратилась она к Хан-Гирею. Тот выдавил из себя улыбку и согласился, хотя ничего, кроме Беси так толком и не услышал. Девица изрядно утомила его своей болтовней, но подать виду было нельзя – как-никак завидная невеста. Спасение от Беси явилось нежданно.

Когда дали антракт, в ложу княгини вошел молодой офицер военного министерства – он передал полковнику Хан-Гирею приказ незамедлительно оставить театр и явиться к самому графу Чернышеву. Простившись с княгиней Лобановой и выразив свое сожаление Беси в том, что он так и не узнает, чем закончились злоключения незадачливого поручика в Гатчине, Хан-Гирей с облегчением покинул ложу и направился в военное ведомство.

Сообщение военного министра огорошило полковника. Он ощутил себя человеком, который прошел над пропастью по мосту, а потом обернулся и обнаружил, что мост за его спиной разобран – внизу пучина. А пучина эта называлась государь император… Государь император решил лично посетить Кавказ и принять мирное прошение горцев о причислении их к империи.

Неизменно ровно, впрочем как и всегда, военный министр граф Александр Иванович Чернышев ходил взад и вперед по звучному паркету освещенного одной лампой кабинета, в котором свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете государя, висевшем над камином. Потом прошел в соседнюю комнату, где на старинном красного дерева бюро горели две свечи в канделябре, дошел до самого конца ее, упершись в окно, – за ним, полуприкрытым белой сборчатой шторой, плескалась черной вечерней водой Нева – и повернул обратно.

На протяжении всей своей прогулки военный министр молчал. Полковник Хан-Гирей послушно следовал за ним, не смея первым высказаться, но тревога в сердце его росла. Иногда, особенно на светлом паркете кабинета, где отдавалось ясно позвякивание военных шпор, Чернышев поворачивался к Хан-Гирею, словно желая продолжить свое сообщение, но снова замолкал и шел опять. Он тоже был озадачен и напряженно думал. Потом сел в кабинете за свой огромный рабочий стол, некоторое время смотрел на малахитовый бювар перед собой, потом поднял взор на застывшего перед столом Хан-Гирея.

– Государь император, – начал он тяжело, словно слова давили на него, – призвал меня сегодня и, предположив обозреть в течение наступающего лета и осени Кавказскую и Закавказскую области, объявил о решении своем отправиться в столь дальнее путешествие, чтобы высочайшим присутствием своим положить прочное основание к успокоению Кавказских горных племен и к устройству будущего их благосостояния наравне с прочими народами, благоденствующими под благотворным скипетром Его Величества. – Военный министр замолчал и снова упер взгляд в бювар. Полковник Хан-Гирей терпеливо ждал.

– Государь полагает, что следует довести до горских народов все усилия правительства, устремленные к положительному устройству жизни их, и подать надежду на прекращение внутренних распрей под мудрой опекой российской короны, – продолжал Чернышев вяло. – Государь не сомневается, что черкесские племена воспользуются пребыванием государя на Кавказе, дабы принести Его Императорскому Величеству изъявления своей покорности. Для того, еще до прибытия государя императора, – взгляд Чернышева прояснился, теперь он многозначительно смотрел на бжедухского хана, – необходимо внушить горцам положительные понятия о силе и могуществе России, о невозможности противостоять ей и о неизбежности раннего или позднего покорения всех противостоящих правительству обществ. Необходимо показать разницу между последствиями насильственного покорения и добровольного признания над собой законной власти государя императора, и наконец, – Чернышев говорил с нажимом, выделяя слова, – убедить непокорных в том, что повиновение и покорность их маловажны для могущественной России, но необходимы для собственной их пользы и выгод. – Теперь военный министр смотрел прямо Хан-Гирею в лицо, и полковник уже не сомневался, что вся подготовительная деятельность по приведению черкесских парламентеров к императору, ложится на него. Он не ошибся. Ему предстояло убедить буйных и диких горцев, что для собственной же пользы им лучше покориться. Полковнику явно было чем гордиться – его избрали орудием великого замысла. Но думал он о своей миссии с горькой иронией.

– Зная ваши связи на Кавказе, – продолжал Чернышев, – Его Императорское Величество указали вас, полковник, для исполнения их высочайшего поручения по известному Его Величеству отличному усердию вашему и благоразумию. При том Его Величество продолжает оставаться в уверенности, что вы исполните все с полным успехом и удовлетворительностью, к чему близкое познание края и всех местных обстоятельств послужит вам верным пособием, а любовь ваша и приверженность к вашим единоземцам – новым благородным побуждением…

Вот так, господин полковник. Война на Кавказе идет уже почти тридцать лет, лучшие русские генералы поломали там карьеры и понесли безмерные потери, а теперь один полковник Хан-Гирей простым убеждением, без пушек и пехоты, должен привести Кавказ к покорности. Полковник машинально вытер платком пот со лба – испарина выступила обильная. От такого поручения можно сразу застрелиться, даже не приступая к его выполнению. Но ловушка захлопнулась. Перечить высочайшей воле невозможно, выполнить ее – тем более.

Конечно, министр Чернышев намекнул, что при благополучном исходе миссии полковник Хан-Гирей вполне может рассчитывать на русское княжеское достоинство и присвоение генеральского чина. Более того, сам Александр Иванович, зная о сватовстве полковника к княжне Лобановой-Ростовской, готов пособить ему в устройстве партии, так как по замужеству дочери своей состоит с княжеской фамилией в родстве. Но только при благополучном исходе… А такового ни в Петербурге, ни тем более здесь, в гуще событий на Кавказе, полковнику Хан-Гирею не предвиделось.

Черной тенью над горами пролетел орел. Мысли бжедухского хана снова невольно перенеслись к мадам Мари-Клер. Старый татарин, кучер княгини Потемкиной, в глянцевом кожане, с трудом удерживал прозябших лошадей, взвившихся у подъезда Мраморного дворца. Лакей стоял, отворив дверцу. Дворцовый швейцар держал наружную дверь.

– Ах, простите, поручик! – Тонкое кружево рукава зацепилось за крючок соболиной шубки, и Мари-Клер принялась поспешно отцеплять его – княгиня Потемкина давно уже ждала ее в Таврическом дворце, чтобы готовиться к завтрашнему представлению императору в Зимнем.

– Позвольте мне помочь вам, – Хан-Гирей перехватил ее руку. Непрошенный апрельский снег вился над Петербургом. Золотисто-пепельные локоны девушки выбивались из-под мехового капора, длинные темные ресницы взволнованно дрожали. Она бросила только один взгляд синих, как небеса на его родине, глаз. Снежинка упала на ресницу – она смахнула ее рукой… Обернувшись, он увидел, что лестница пуста, княгиня Орлова еще не спустилась, чтобы проводить Мари-Клер. Тогда он заговорил быстро, жарко:

– Вы ничего не сказали мне, мадемуазель. Положим, я ничего и не требую. Но знайте, не ваша дружба мне нужна. Мне возможно только одно счастье в жизни, это слово, которого вы так желаете избежать. Да, любовь. Любовь. Я жажду вашей любви, мадемуазель.

Щеки девушки вспыхнули. Ему показалось, что, наклонив голову, она с восхищением слушает все то, что он говорит ей. И может быть, в этот миг вовсе не думает о князе Потемкине.

– Любовь… – повторила она медленно внутренним голосом и вдруг, в то же время как одновременно, рука в руке, они отцепили кружево от крючка, прибавила поспешно: – Я от того и стремлюсь избежать этого слова, что оно для меня слишком много значит, гораздо больше, чем вы думаете. Чем вы можете понять, – она быстро взглянула ему в лицо и отстранилась. На лестнице послышались шаги Анны Алексеевны. Мари-Клер, подхватив подол платья, заторопилась к ней.

Когда же шла потом в экипаж, скрытно подала ему руку – он быстро пожал ее. Упругим шагом прошла мимо швейцара и скрылась в золоченой карете. Обернувшись, Хан-Гирей встретил пристальный, упреждающий взгляд княгини Орловой. Но нисколько не смутился. Другой взгляд волновал его больше. Синий взгляд юной мадемуазель, прикосновение ее руки прожгли его.

Как только княгиня Орлова поднялась в свои покои, поручик Хан-Гирей вышел на крыльцо и поцеловал свою ладонь в том месте, где прелестная француженка тронула его. Потом поехал в гвардейский клуб на партию безика, счастливый осознанием того, что в нынешний вечер приблизился к достижению цели, более чем за весь предыдущий полугод. Он и в самом деле верил в то, что влюблен в Мари, и, возможно, с ее помощью утрет нос зазнайке князю Потемкину.

С тех прошло почти десять лет. И вот опять он думает о ней. Только с ней он сможет теперь заслужить генеральское звание и княжеский титул. А они в свою очередь сыграли бы не последнюю роль в завоевании им симпатий княгини Лобановой-Ростовской и ее решении позволить ему наконец жениться на Беси.

* * *

Пни, пни, одни лишь пни тянулись вдоль дороги, а внизу, под ней, колыхалось тихое, даже без зыби, море.

Совсем недавно на этом месте, похоже, стояла прелестная роща, бывшая на берегу залива. Но теперь она вырублена черкесами под завалы. Какой-нибудь горский князь гулял в ней в свободные часы под сенью деревьев, увитых виноградною лозой, и наслаждался чистым, душистым воздухом. От вековых деревьев и благовонного орешника остались только пни – секира войны все истребила.

Арба медленно тащилась по дороге. Костры русского лагеря уже скрылись за очертаниями гор, впереди мелькали лишь редкие огоньки черкесских пикетов. С тех пор как жизнь ее снова оказалась связана с кармелитами, точнее с их тайной миссией на Кавказе, которую публично все считали английской, Мари-Клер почти что привыкла к войне, к постоянной опасности, к многочисленным секретным ухищрениям.

Она уже не вздрагивала, как бывало в начале, когда среди ночи вдруг начинали палить из ружей среди скал, или же появлялись клубы черного дыма над горами, а затем вспыхивал оранжевым столбом пожар – опять подожгли аул: гяуры, черкесы, все равно…

Ей было по-прежнему жаль убитых и раненых, но она уже не плакала над ними в голос, а страдала молча. Одна из лошадей споткнулась о камень – арбу закачало. Мари едва удержала равновесие – по счастью, Абрек, скакавший рядом с ней, успел схватить лошадь под уздцы. Мимо проплыл столетний дуб, простреленный с моря ядрами в нескольких местах – два года назад здесь высаживался русский десант, чтобы смирить мятежного черкесского предводителя. Тогда-то горцы и порубили все свои дубовые и ореховые рощи.

Опускался вечер – спокойный, тихий, только плеск морских волн долетал наверх. Наверное, полковник Хан-Гирей уже приехал и ждет их. За последние десять лет Мари уж потеряла счет, сколько раз ей приходилось встречаться с ним по службе, но неприятие этих встреч, даже самой их необходимости, не проходило.

Что ж, она тоже помнила, с чего начиналась для нее дорога на Кавказ. С того дня, когда она позволила себе проявить слабость и выразить симпатию молодому бжедухскому хану, пылавшему, как казалось, любовью к ней.

Простившись с ним у Мраморного дворца в Петербурге, она приехала в Таврический и шла, опустив голову и играя кистями отороченного соболем шарфа, которым закрывала шею. Неясная, отчаянная решимость зрела в ней, и Мари казалось, что она сгорает в огне – все лицо ее горит, все тело. Теперь она знает описание подобного пожара – вспышка огня среди темной, безлунной ночи. Так сгорает аул среди гор – одинокий, брошенный, проклятый.

Она знала, что завтра князь Потемкин поведет ее к императору. Но как он сделает это? Небрежно, равнодушно с показательностью – как всегда. Не заметив ни вздоха ее, ни тайной, робкой слезинки.

В Кузьминках летом она убеждала себя, что молодой князь переменил свое высокомерное отношение к воспитаннице матери. Княгиня Потемкина пригласила для Мари-Клер учителя русской словесности – его рекомендовал Пушкин. Привыкшая всему, чем она занимается, отдаваться полностью, юная француженка погрузилась в новую науку со страстью и быстро делала успехи.

Пребывая в отпуске, Саша иногда посвящал Мари-Клер часы и, заменяя собой преподавателя, весьма терпеливо объяснял ей тонкости произношения или русской грамматики. При этом он часто держал себя со спокойной, дружелюбной серьезностью, без тени насмешки. А Мари-Клер, замиравшая в душе от его красоты и близости, всячески старалась, чтобы их разговор не перешел в интимный, доверчивый тон.

Природный юмор князя нередко вызывал у юной девушки веселый смех. Ей говорили, что для мадемуазель громко смеяться неприлично. Но она была молода, всякая светская жизнь, даже скромная и уединенная как в Кузьминках, казалась ей в новинку – самые мелочи ее Мари воспринимала восторженно. И хотя Саша позволял себе остроты исключительно грамматического толка, они оказывались настолько умны и тонки, что нельзя было удержаться и не залиться звонким девичьим смехом. И тогда княгиня Елизавета Григорьевна, если она слышала их, только с осуждением качала головой.

Вспоминая, что их могут услышать, Мари-Клер спохватывалась, точно пугаясь собственной веселости, и снова старалась выдерживать с князем ту грань холодности и ласковости, оставаясь на которой она могла не внушать излишних надежд ни ему, ни – самое главное – себе самой.

Кроме русского языка юной француженке приходилось еще изучать Закон Божий. Этим предметом с ней занималась сама княгиня Анна Алексеевна Орлова. Сначала Мари-Клер не понимала, зачем ей нужны занятия, так как все ее детство прошло в монастыре, где она ежедневно изучала христианство. Но выяснилось, что ей предстоит совершить весьма решительный шаг – из католической веры перейти в православие. Так как оба этих занятия, изучение русского языка и переход в ортодоксальную веру должны предшествовать ее вступлению в брак…

Сначала Мари-Клер воспротивилась. Она полагала, что, изучая догматы православной церкви, она тем самым предаст сестру Лолит, которую боготворила, и все свое детство, проведенное на мысе Каталана.

Но умная и образованная Анна Алексеевна прекрасно понимала, что над молодой душой, воспитанной в правилах иных, нельзя творить насилие, а потому вводила Мари-Клер в круг православных верований осторожно и исподволь. Она не оспаривала католических догматов, не упрекала кармелитов в еретических воззрениях, она лишь всячески подчеркивала, что вера в Иисуса Христа и в Божественное искупление в достаточной мере объединяет все христианские религии, несмотря на видимую разницу, а эта разница заключается лишь в толкованиях.

Саша тоже часто присутствовал на их занятиях. И Мари-Клер замечала, что он сам с явным интересом слушает Анну Алексеевну. Терпимость Орловой обезоруживала француженку и заставляла ее с полным доверием прислушиваться к словам новой наставницы, открывать им прямой путь к сердцу, а трогательная поэтичность православных верований невольно воздействовала на мечтательную душу девушки.

Правда, присутствие Саши раззадоривало Мари-Клер, и она не сдавалась так сразу. Не зря она считалась одной из лучших воспитанниц сестры Лолит в монастыре. Отличаясь пытливым, острым умом, она зачастую предлагала Анне Алексеевне такие вопросы, на которые та затруднялась ответить прямо и без оговорок, что заставляло ее даже иногда разводить руками бессильно. И тогда Саша Потемкин, вступая в беседу, неизменно выручал тетушку Анну, сводя острый спор на шутку. Мари-Клер охотно откликалась ему – ее противоречия скорее проблескивали от девичьей шаловливости, и Саша хорошо чувствовал это.

С замужеством же все обстояло гораздо сложнее. Точнее, даже с самой мыслью о замужестве. Мари-Клер никак не располагалась к подобному будущему – сказывалось монастырское воспитание и давнее настроение посвятить себя Богу, оставшись девственницей. Хотя, как вскоре поняли княгиня Лиз и наставница Анна Алексеевна, трудность заключалась не только в том.

Стареющий генерал Закревский, который при посредничестве Алексея Петровича Ермолова, выразил заинтересованность в Мари-Клер, годился ей не столько даже в отцы, сколько в дедушки. Он разменял седьмой десяток. Болезни высушили его тело, он стал похож на скелет, обтянутый пергаментом, а довольно бурная жизнь в молодости не только оставила досадные следы на его характере, но и извратила вкусы.

Завсегдатай балов и развлечений при покойном императоре Александре Павловиче, князь Закревский имел репутацию хорошего собутыльника, кавалера, который нравился женщинам, – правда, несколько несдержанно относившегося к их прелестям, но зато тактичного, – а также умелого царедворца и интригана.

Женат до того Закревский был трижды. Больших состояний за женами своими он не взял, но положение и богатство свое сколотил при помощи гибкого лавирования в прошедшем царствовании. Он умел угодить, оказать протекцию нужным людям и за все взять приличные комиссионные.

Теперь же возможности его по причине перемены власти и ухудшения здоровья стали заметно ограничены, и генерал вполне готов был улучшить свои дела за счет брачной сделки, предлагаемой ему возлюбленной почившего императора. Решительную роль в его заинтересованности, конечно, сыграло приданое девицы, которое предполагала дать за воспитанницей княгиня Потемкина.

Бесспорно, время нанесло генералу чудовищные опустошения. Еще годов пять назад он при помощи пудры, румян и корсета мог скрыть перед дамами недостатки, а вот теперь с ним справлялся только искусный гример-француз, выписанный за огромные деньги из Парижа. При помощи своего искусства он придавал разваливающемуся генералу образ приятного мужчины в годах. Но никакой грим не позволил бы старому ловеласу подстроиться под молоденькую, пятнадцатилетнюю будущую жену, а тем более пленить ее. Генерал всерьез задумался об этом.

Запершись в своем московском доме, генерал целыми днями не вставал с постели, читал романы, дремал, с удовольствием предавался всем своим старческим привычкам. И лишь когда свет напоминал ему о необходимости выполнять свои обязанности в обществе, когда он должен был появляться на людях, он вставал с подушек, срывал с себя компрессы из ваты, отказывался от бутылок с горячей водой и доверялся своему волшебнику-гримеру. Так он подготовился и к званому вечеру в Кузьминках, куда его пригласила княгиня Потемкина.

О цели приглашения невенчанная супруга его почившего покровителя намекала в особом письме, приложенном к приглашению, расплывчато – но нюх опытного деляги сразу почуял: может сложиться превыгодный «марше» с девицей.

Недолго думая, Закревский призвал своего француза и начал приготовления к балу. Накануне генерал приехал в Москву из Петербурга, где нанес визиты многим знакомым, был принят и обласкан государыней Марией Федоровной. После долгой езды из одной столицы в другую, тело его болело сильнее, чем обычно. Поцокав языком, француз-гример начал с бодрящих солей и растирания онемевших ног, так как генерал заявил сразу и самым решительным образом, что на бал к княгине Потемкиной он поедет без трости.

Однако образ молодой красотки, с которой ему предстояло познакомиться, а кто знает, может статься, и пообщаться ближе, не давал престарелому дамскому угоднику покоя. Он то впадал в отчаяние и прерывал туалет, угрожая, что никуда вовсе не поедет. То снова вдохновлялся и принимался за приготовления со рвением. Более всего ему не хотелось, чтобы на балу оказался его старший сын, близкий друг Ермолова, который немало сделал для назначения последнего наместником на Кавказе.

Младший Закревский вполне мог пожаловать к княгине Лиз сразу из Петербурга, и с седой своей шевелюрой, не присыпанной пудрой, уж очень бы невыгодно смотрелся на фоне парика отца генерала и его мастерски разглаженных французом морщин. Кроме того, сын имел обыкновения вспоминать за столом прошлые времена и называть точные даты, что для знакомства с молодой девицей оказалось бы совсем некстати.

Гример-камердинер работал без устали, не обращая внимания на сопение старого генерала и на его умоляющие вздохи. Минуло добрых два часа, прежде чем Закревский, обильно смоченный ароматической водкой, напоенный бодрящей и омолаживающей жидкостью, подошел к зеркалу и остался весьма доволен собой. Теперь он мог отправляться на бал. Закутавшись с шубу, несмотря на то что давно уже стояла весна и все позеленело, генерал позволил разместить себя в карете. Мысленно он уже воображал себе особу, с которой его намеревалась познакомить княгиня Елизавета Григорьевна. Ему все еще мечталось стать единственным господином какого-нибудь прелестного юного создания, тихого и покорного. Но непременно очень красивого.

Как только карета генерала остановилась перед ярко освещенным подъездом господского дома в Кузьминках, лакеи вынесли своего господина и поставили его на ступени, он сразу же своим цепким взглядом знатока ухватил на веранде юную фигурку в голубом одеянии и, приложив к глазам лорнет, принялся рассматривать ее. «Что ж, недурна, недурна…» – пробубнил под нос.

Потом в гостиных он выступал довольно бойко, слегка обмахиваясь батистовым платком, кланяясь направо и налево. Добравшись до обтянутого китайским шелком диванчика, уселся на него отдохнуть – отсюда он наблюдал за всем, что происходило вокруг. К его радости, собственного сына среди гостей он не заметил и предвкушал возможность ввести девицу в заблуждение.

Обменявшись многозначительными взглядами с княгиней Елизаветой Григорьевной, незаметно указавшей ему на Мари-Клер, он с наслаждением наблюдал, как та веселится с генералом Давыдовым, а после танцует с молодым князем Потемкиным. Ему очень понравились выразительный, чистый взор девицы, ее восхитительный стан и локоны.

Но наблюдение прилипчивого старика, с которого пудра сыпалась при каждом шаге, вскоре стало для Мари назойливым. Обернувшись, она встретилась глазами с ним, и он представился ей сплошь белой, безжизненной мумией в перламутровом фраке и золотистом жилете с голубой лентой, с неестественно гладким, моложавым лицом. Когда же генерала Закревского подвели к Мари и представили ей лично, она неожиданно побледнела сама. Испуганно вскинув ресницы, взглянула на княгиню Анну Алексеевну – ей очень хотелось избежать знакомства, – но не найдя поддержки, попыталась взять себя в руки. Спазм перехватил ей горло. Она закашлялась, зашаталась…

– Машенька, что с тобой? – Анна Алексеевна, встревожившись, поддержала ее под руку.

– Ничего, ничего, простите, – с трудом выдавила из себя Мари-Клер.

– Саша, принесите воды, – попросила сына подоспевшая княгиня Лиз. Мари-Клер уложили на диван, на котором только что восседала мумия генерала, и ей почудилось, что вся обивка дивана пропахла какими-то едкими смесями. Саша Потемкин принес из буфетной стакан воды. Наклонившись над Мари, сам дал ей выпить. Забыв о присутствующих вокруг, она смотрела в его потемневшие от тревоги за нее почти малахитовые глаза.

– Вам лучше, мадемуазель? – мягко спросил он.

– О, да. Благодарю вас, князь, – пролепетала она, – это все от усталости. Простите.

После такого поворота княгиня Елизавета Григорьевна не решилась заговорить с Мари о предстоящем браке и о предполагаемом женихе. Вместе с Анной Алексеевной они упросили генерала Закревского немного потерпеть с ухаживаниями. Тот неохотно согласился – знакомство с Мари-Клер распалило его. Смирившись, однако, он обещал навещать невесту часто, не выражая при том намерений. До поры до времени.

Первый бал в Зимнем показался Мари-Клер волшебной сказкой. Государь принимал в Георгиевском зале дипломатический корпус. Когда же заиграла музыка, двери Георгиевского зала распахнулись, и государь-император появился под руку с супругой австрийского посла. Его сопровождали длинной блестящей кавалькадой государыня императрица, императрица-мать, великие князья и княгини.

Приглашенные расступились, словно отхлынувшие волны Средиземного моря, – так показалось Мари-Клер – государь император в парадном мундире Преображенского полка прошел среди них. Сама огромная танцевальная зала, в которой проходило представление, казалась выложенной по стенам и потолку сплошными хрустальными украшениями. За ними скрывались тысячи лампионов, свет которых дробился, преломляясь в кристалле, и заливал собой чудесную декорацию из диковинных заморских цветов, среди которых Мари-Клер с нежностью увидела белый гранат и нежно-розовые цикламены.

Его Величество шествовал неспешно, как того требовал этикет. Молодой, рыжеватый, статный, державшийся очень прямо и глядевший по своему обыкновению поверх голов он поравнялся с графом Анненковым и княгиней Лиз, склонившейся перед ним, и замедлил шаг. Забыв сделать реверанс, Мари-Клер во все глаза смотрела на государя и испуганно теребила пальцами золотисто-пепельные локоны, опускающиеся на плечи.

– Надо поклониться, мадемуазель, – быстро шепнул ей князь Потемкин, и Мари неловко присела – ноги едва слушались ее. Однако она не могла оторвать взор от государя, – столь он поразил ее величием, – хотя монарх не удостоил девушку вниманием. Собственно, Мари-Клер совсем не интересовала государя. Его холодные светлые глаза были устремлены на другую женщину, не столь уж молодую, но по-прежнему дивно красивую. Он смотрел на княгиню Лиз. На ее точеные, не тронутые неумолимым ходом времени плечи, выступающие над тончайшим золотым кружевом, оторочиваюшим зеленоватый бархат платья, на крупные темно-зеленые изумруды, мерцающие в колье на ее высокой груди, на густые черные волосы, искусно перевитые изумрудными нитями, и в них, в ее прекрасных черных волосах – на несколько серебристых прядей, которые она, возлюбленная Александра Павловича, имеет смелость не скрывать. Они спускаются завитком по виску, как поникший плюмаж екатерининских времен.

Мари-Клер видела, как теплый огонек мелькнул в глазах государя при взгляде на княгиню. Интуитивно она почувствовала, что император питает к Лиз нежное чувство, но старательно скрывает его.

Несколько мгновений Николай не сводил своих водянисто-голубых глаз с Потемкиной. Этикет не позволял княгине смотреть на государя, пока он сам не разрешит ей, а Николай с разрешением не торопился, наслаждаясь поклоном бывшей фаворитки. Потом он перевел взор на молодого князя, на супруга княгини, кивнул им обоим и прошел дальше.

По окончании выхода государя всех пригласили за столы в большой царской столовой. Великие князья и княгини, послы с женами, фрейлины в русских кокошниках и придворные чины сели за стол, находящийся посередине зала, а гости из высшей знати разместились за двумя другими столами. Только государь Николай Павлович не садился. Он обходил столы, обращаясь то к тому, то к иному гостю, который отвечал ему сидя – по закону этикета. Когда же государь приблизился к ним, Мари-Клер почувствовала, что ее уколол неприятный взгляд, прилетевший из самой середины столовой. Она подняла голову – да, она не ошиблась. Недружелюбный взгляд исходил от государского стола. Императрица Александра Федоровна, не в силах скрыть волнение, внимательно наблюдала за тем, как император подходит к княгине Потемкиной, и переговорив с ней несколькими словами, отходит. Причины неприязни императрицы к княгине Мари-Клер не знала, но судя по тому, что перед самым представлением ей сказал о своем родстве с императорской семьей князь Александр, она полагала, что наверняка все было связано с его отцом, старшим братом нынешнего государя.

После ужина, за которым князь Потемкин галантно ухаживал за Мари-Клер, гости снова направились в танцевальный зал, где заиграли полонез. Вопреки ожиданиям многих, его возглавил редко танцевавший государь Николай. А в пару себе он самолично пригласил княгиню Елизавету Потемкину. По залу пронесся шум голосов. Мари-Клер не успела сообразить, отчего возникло волнение и почему августейшая матушка государя Мария Федоровна подносит к глазам лорнет и смотрит на своего венценосного сына так, словно видит его впервые, – князь Александр, выполняя данное матери обещание, увлек Мари в польский. Он вел ее грациозно и умело, но вскоре после полонеза исчез по обыкновению, оставив на многочисленных поклонников, – благо, они уже появились.

Домой в Таврический Мари-Клер вернулась с княгиней Лиз и графом Анненковым. Оба они после неожиданного внимания государя, проявленного тем к княгине Потемкиной, хранили молчание, каждый, вероятно, думая о своем. А вполне возможно – об одном и том же. О почившем императоре Александре Павловиче.

Мари-Клер же думала совсем о другом Александре. Едва приехав во дворец, она спросила у камердинера князя, куда направился Саша, и узнала тогда, что поехал Потемкин в гвардейский клуб на Галерной… Вот тогда-то она и совершила свою самую главную ошибку. Воспользовавшись тем, что, будучи монахиней, княгиня Анна Алексеевна не посещала придворные балы, а княгиня Лиз уединилась с мужем в спальне, и они о чем-то взволнованно говорили – их голоса доносились вместе с журчанием потемкинского фонтана, – Мари-Клер, предоставленная самой себе, решилась уйти в столь поздний час из дворца и, накинув на бальное платье беличью шубку, отправилась разыскивать князя Сашу.

Гвардейский клуб на Галерной оказался обычным рестораном. В нем находилось много посетителей – в основном, конечно, офицеры в различных чинах, больше в низших. А на сцене перед ними пели и танцевали цыгане.

Едва войдя, Мари-Клер сразу же увидела Сашу. Он сидел за столиком в первом ряду, в расстегнутом мундире, с трубкой в зубах и аплодировал танцовщицам. Тем временем цыгане – две женщины и мужчина с гитарой – спустились в зал, и Мари-Клер ревниво отметила про себя, что полудикие женщины эти вовсе не были красивы. Чем же они так нравятся Саше, да и всем остальным?

Ее размышления прервала третья танцовщица. Вырвавшись под звон бубна из-за кулис, она сбежала в зал и упала в объятия князю Потемкину. О, она оказалась намного красивее других! Черные глаза ее напоминали глаза газелей, карминные губы обнажали в улыбке ровные, белые как жемчуг зубы, а ножки, мелькавшие под широкой юбкой, казались маленькими и очень быстрыми.

Мужчина с гитарой поместился среди офицеров на полу, а две женщины сели рядом с ним. Третья же, красавица, осталась стоять рядом с Сашей, слегка наклонив голову вбок и согнув колени, словно птица, которая ищет, где бы ей сесть на ночлег.

Цыган ударил по струнам гитары и громко запел, две женщины подхватили ему… А красавица-плясунья все стояла, словно заснув, и все не сводила глаз с Потемкина. Когда же они закончили песню, она запела соло – на редкость мягким, хватающим за душу голосом, остальные же вторили ей. Мелодия ее песни, глубокая и щемящая, немного дикая и тягучая, царапала сердце – она походила на песнь плененной птицы, которая поет не для людей, а для широких просторов и для самого Бога.

Вдруг струны взвизгнули под пальцами цыгана – две женщины вскочили и стали кружить, размахивая юбками и звякая монисто, вокруг солистки, которая сначала лишь изгибалась в такт музыки. Потом она стала двигаться все быстрее, быстрее. Глаза ее, подернутые перламутровой дымкой, расширились, губы сладострастно вздрагивали, открывая ряд жемчужных зубов.

Не утерпев, князь Потемкин вскочил на стол, потом спрыгнул с него, обнял цыганку в танце и прильнул губами к ее плечу. Она вскрикнула, точно ее коснулось раскаленное железо, отскочила в сторону, маня его за собой. Она убегала, он преследовал ее, она снова убегала, он снова преследовал – все слилось в единый порыв, в единый безумный круговорот. Звуки гитары становились все более призывными. Пляшущие цыганки под общий одобрительный офицерский крик били в ладоши, как в цимбалы, цыган же упал на пол и играл на гитаре, лежа на спине.

А Саша… Саша подхватил красавицу на руки – она обхватила его шею, впилась в его рот губами – и до Мари-Клер долетел неведомый ей запах дурманящих трав, который исходил от танцовщицы. Под аплодисменты, овации и звон бьющихся бокалов Саша отнес танцовщицу за кулисы. Офицеры же бросали цыганам деньги, украшения…

Заливаясь слезами, Мари-Клер и сама не помнила как добралась до Таврического дворца. Над Невой гулял холодный, пронзительный ветер. Ее уже искали – обнаружив исчезновение Мари-Клер, княгиня Лиз разослала дворовых по всему Петербургу. Все мысли юной девушки, все ее представления о Саше – все было разбито, растоптано в ту злосчастную ночь. Конечно, и мысли и чувства ее в ту пору были наивны, они не могли бы долго жить. Только кто бы сказал ей тогда такое…

Она рыдала без удержу на коленях княгини Лиз, называя себя несчастной и некрасивой и проклиная своих родителей за то, что они породили ее на свет. Она ударялась головой о подушку, и Лиза едва удерживала ее.

– Он не любит, не любит меня, – говорила она, заливаясь слезами. – Ах, Боже, я хочу обратно. Я хочу в Каталану. Для чего я приехала сюда, для чего появилась на свет?!

– Но кто? Кто он, о ком ты говоришь, девочка моя, – ошеломленно спрашивала ее княгиня и, прижимая голову девушки к груди, гладила по волосам. – Кто он?

– Ах, ваша светлость, я некрасива, – почти стонала Мари, – ах, если бы я была так красива, как вы, я бы была счастливее. Я – дурнушка, по сравнению с ней я – дурнушка, он никогда не обратит на меня внимания…

– Но кто эти он и она, я не пойму, – княгиня отстранила Мари-Клер и внимательно посмотрела в ее заплаканное лицо, – где ты была? Что случилось? Когда все это могло случиться?

– Я была… – Мари-Клер запнулась, боясь признаться, – в клубе… На Галерной… Там Саша… Князь Саша, – Она не выдержала и снова зарыдала, упав лицом на руки Лиз.

– Ты видела там моего Сашу? – спросила княгиня озабоченно – она вполне догадывалась, но сама боялась верить. – И что же Саша? Зачем ты ходила туда? Разве я не говорила тебе, что молодой девушке не то что поздно вечером, даже в светлое время нельзя выходить без сопровождения. Это в конце концов опасно. Выходить вообще нельзя. Можно только выезжать экипажем. Ты же не простолюдинка. Что подумают о тебе, что ты, юная девица из благородной семьи, которую только что принимал император, скитаешься ночами по офицерским клубам? Миленькая, это дурной тон. Тебя кто-то видел там? – допытывалась она. – Из наших знакомых?

– Я не помню, не помню, – простонала Мари, не поднимая головы, – там было очень много людей. И все мужчины в мундирах…

– Господи помилуй! – Лиза перекрестилась. – Зачем тебя понесло туда? – И осторожно поинтересовалась: – Из-за Саши?

– Да, – всхлипнула Мари-Клер. – Он уехал с бала, не сказав мне ни слова, он просто бросил меня. Мне так хотелось…

– Чего тебе хотелось? – Княгиня повернула ее голову к себе. – Посмотреть, с кем он проводит время? – Она сама закончила за Мари-Клер, и брови княгини сердито дрогнули. – Никогда не делай так, – строго сказала она, – даже когда ты выйдешь замуж, даже когда очень сильно будешь влюблена. Благородная дама не должна так себя унижать. Нам не пристало бегать за господами офицерами, какими бы героями они не оказались. Это они должны добиваться нашего внимания, а мы – решать, кто из них достоин нашего взгляда, а кто нет. Необходимо блюсти приличия и воздерживать себя, проявляя гордость. Повторяю, ты принадлежишь к благородной семье и по рождению – мать твоя происходила из старинного и знатного рода, ну и тем более теперь, когда ты напрямую имеешь отношение к Потемкиным. Здесь, в России, такое родство, пусть даже и не по крови, а всего лишь по воспитанию, очень много значит. В каком свете ты выставляешь нас всех. – Мари-Клер испуганно примолкла. Немного помедлив, княгиня спросила ее: – И что же Саша? Что же он делал там, в офицерском клубе? Волочился за цыганками?

– Как вы догадались, ваша светлость? – Мари в изумлении подняла лицо.

– Догадаться нетрудно, – грустно улыбнулась ей Лиза. – Особенно с моим опытом жизни, девочка моя.

– Одна из них такая красивая. – На глаза юной француженки снова навернулись слезы. – Мне никогда не сравниться с ней? Наверное, он любит ее…

– Я очень в этом сомневаюсь. – Лиза обняла ее и, повернув на спину, вытерла платком щеки. – Когда Саша был маленьким, – продолжала она со скрытой нежностью, – я старалась воспитывать его в строгости. Я часто задавала себе вопрос, каким он вырастет. Ведь он не просто мальчик из благородной дворянской семьи, он – сын императора. Отец же, благословенный государь Александр Павлович, за императорскими своими заботами о Саше скучал и потому баловал его безмерно. Все, что я запрещала ему, он все ему позволял. А если государь-император разрешает шалить – кто же скажет против. К тому же зная, что он единственный сын императора, его баловали все, кому не лень, – от того же Дениса Давыдова до генерала Багратиона и фельдмаршала Кутузова. Они хотя бы делали это искренне, потому что любили моего отца, князя Потемкина, служили моей матери, государыне Екатерине. Но случались и иные примеры – через внимание к Саше часто старались добиться расположения государя, и мне приходилось ограждать его от опасности оказаться вовлеченным в интриги в столь юном возрасте.

Сам государь Александр Павлович ловеласом и гулякой не был – положение не позволяло, да и характер его к тому не располагал. Женщин, которыми он увлекался за всю жизнь, можно насчитать по пальцам одной руки, и то окажется много. Дед, князь Потемкин, тот и вовсе слыл однолюбом. Потому я не думаю, что распутная гульба, которой часто предается мой сын, она у него в крови, и я надеюсь, что со временем Саша изменится и станет серьезнее. Хотя ему уже почти тридцать лет – пора бы перебеситься. – Она помолчала, вздохнув: – Увы, время, когда я могла влиять на него, давно прошло. Да и к чему вычитывать мораль полковнику гвардейской службы, который не раз уж понюхал пороху и водил солдат в атаку? Это просто смешно. У него свой круг – в том кругу существуют устоявшиеся привычки и правила. Он живет по ним, и я не собираюсь вмешиваться в его дела, выбирать ему друзей, тем более женщин. Он – мой единственный сын. Мой единственный наследник. И наверное, если бы он вырос другим, я бы и сама не хотела того. Саша смел, правдив, открыт сердцем. У него много друзей, и все они уважают его. Его любят солдаты. Сейчас не так много командиров, за которыми они готовы были бы идти и в огонь и в воду. Саша – из таких. Женщины, я знаю, – Лиза улыбнулась, – сходят по нему с ума. И я даже втайне горжусь тем. Он очень красив, собой удался. А родился маленьким, слабым, почти синюшним в холодном каземате Кроншдтадской крепости. – Голос княгини дрогнул: – Мне даже не во что было запеленать его, и я боялась, что он и нескольких дней не протянет от холода. Но он оказался стойким. Он вырос. И я люблю его… Где бы он ни был, какие бы друзья или женщины не увлекали его, в самые трудные для меня времена мой сын оказывался рядом со мной, он был моей единственной опорой, единственной во всем мире, ополчившемся на меня. Так мне ли упрекать Сашу… – Снова пауза, княгиня продолжила: – Конечно, мне бы хотелось, как всем матерям, чтобы сын мой поскорее женился и у него появился законный наследник потемкинского рода. Я бы хотела, чтобы у Саши была большая и дружная семья. Такая, какой я сама не имела, по причинам мало от меня зависевшим. Я бы хотела, чтобы он был любим, обласкан и счастлив. Конечно, я могла бы подыскать ему подходящую партию, многие так поступают. Но намеренно не делаю этого, хотя мне намекают и предлагают выгодные условия. Те же Юсуповы, например. Но я терплю. Я хочу, чтобы Саша сам выбрал себе невесту, женщину, с которой он готов прожить целую жизнь, которую он любит, которая любит его и не предаст, что бы ни случилось. Такую, как Маша Раевская или как наша дорогая княгиня Анна Алексеевна. Пусть она окажется небогата, я вполне соглашусь на то. Саша сам достаточно уже получил от отца и получит в наследство от меня, чтобы не думать о приданом невесты. Главное, чтобы он жил в согласии, как сам того желает, и был счастлив. Так я решила для себя, так и поступаю. Я ежедневно и еженощно молюсь за него, чтобы пуля, штык или сабля пощадили его в войне, чтобы не отняли у него жизни, а с любым увечьем я знаю, я смогу выходить его. Лишь бы оставался жив. Я молюсь о том…

– Я тоже молюсь за него, – тихо призналась Мари-Клер, прижимаясь щекой к руке княгини. – Он самый лучший на свете, я верю в это…

– Тебе, моя девочка, надо поспать. – Княгиня Лиза уложила Мари-Клер на постель, накрыла ее теплым атласным одеялом, подбитым мехом рыжей лисицы, задернула над кроватью голубой шифоновый полог. – Когда я сама была маленькой, – произнесла она с теплотой, – я спала в этой комнате. Я очень любила ее. Мне нравилось смотреть на золотых индийских слоников, которыми вышита занавесь над постелью. Отец, как бы ни был занят, часто находил время, чтобы посидеть со мной перед сном. Матушку свою я видела гораздо реже. Потом я так привыкла, что вообще не засыпала, пока он не придет. И князь приходил. Высокий, красивый, статный, в расшитом золотом фельдмаршальском камзоле или в простой домашней одежде, иногда в крестьянской рубахе. Он гладил меня по волосам – рука у него была сильная, теплая – и сидел со мной, пока я не усну. Сколько бы лет ни прошло, а прошло много, очень много, – в голосе княгини Лиз пробились слезы, – заходя в эту комнату, я чувствую себя маленькой девочкой, как в далеком детстве, и все еще жду его, все тоскую о нем… Мне до сих пор кажется, что он живой, только очень надолго уехал от меня. Хотя я сама, собственными глазами видела, почти в таком возрасте, как ты сейчас, как он заснул навеки. Спи, девочка моя, – княгиня Лиз смахнула слезы с лица, – а я посижу с тобой, как сидел со мной мой папа. Все образуется, не плачь. Ты в этом мире не одна. И я и мой муж, Алексей Александрович, мы всегда будем с тобой, сестра Лолит пишет тебе, подумай о ней. Вспомни кармелитскую обитель, цветы и ограды, о которых ты мне рассказывала. И спи. Все утрясется. Все пройдет… – За окном уже серело тусклое петербургское утро, крапал дождь. Убаюканная лаской княгини, Мари-Клер уснула. Убедившись, что девушка крепко спит, Лиза вернулась к мужу.

Алексей Анненков дожидался ее в кабинете. Потемкинский кабинет, небольшой, обитый, как и в екатерининские времена, серебристо-серым шелком с зелеными полосами, освещали две свечи в высоком золоченом канделябре, представлявшем собой взмывшего над волной Черного моря дельфина. Войдя в кабинет, Лиза молча подошла к массивному рабочему столу князя – длинный шлейф бального платья, которого она сменила по причине беспокойства за Мари-Клер, тянулся за ней по пушистому, вышитому черными слонами персидскому ковру. Приблизившись, она с нежностью положила руку на овальный портрет отца, который стоял на столе в раме из чистого золота, украшенный алмазами. Взгляд ее скользнул по многим милым ее сердцу безделушкам – с тех пор, как умер князь Потемкин, ничего не изменилось ни в его кабинете, ни на его столе, да и во всем дворце, под его огромным стеклянным куполом – тоже. Лиза повелела, чтобы все оставалось так, как в последний раз было при князе. Она свято берегла память, потому что знала, кроме нее и ее сына беречь эту память некому.

На столе в малиновом бюваре лежала бумага, немного небрежно высовываясь на стол, – так оставил ее, уезжая в Яссы, князь Потемкин. Карандаши, прутик серебра, маленькая пилка и коробочка с драгоценными камнями разного цвета и вида. Приезжая в Таврический, Лиза всякий раз самолично протирала их от пыли, и в такие мгновения она снова встречалась с тем, кого не успела долюбить, – со своим отцом.

Она помнила, когда князь о чем-нибудь размышлял, то чтобы не отвлекаться и сосредоточить мысли, он брал из коробочки два драгоценных камня и тер их один о другой, или же обтачивал пилочкой серебро, или, наконец, раскладывал камни разными фигурами и любовался их игрой и блеском. Что в это время созревало у него в уме, он тотчас записывал на приготовленной бумаге и потом, отворив дверь, звал секретаря и отдавал приказания.

Так бумага с карандашом, коробочка с драгоценными камнями, серебряный прутик и пилочка почти полвека лежали на письменном столе в кабинете светлейшего, когда хозяина давно уже не было в живых…

Алексей Анненков встал с кресла, в котором ожидал жену. Взглянув на нее, спросил тревожно:

– Где была Мари? Почему она плакала? И ты, я вижу, плачешь… – Он подошел к Лизе. Глядя на стол, она терла в руках два темно-красных крупных рубина, достав их из коробки отца.

– Мы говорили с Мари-Клер о князе Потемкине, – ответила она негромко, – и я расчувствовалась. – Потом, подняв еще влажные глаза, спросила: – Саша не приезжал?

– Нет, – ответил Алексей. – Во всяком случае, я не слышал. – И снова спросил: – Что случилось с Мари? Почему она убежала из дома?

– Случилось самое невероятное, – вздохнула княгиня Потемкина и, отойдя, опустилась на софу, на которой, утомившись от дел, часто дремал ее отец. – Случилось, Алешенька, то, что Мари влюбилась, – продолжила она устало, рубины таинственно мерцали в ее руках. – Она влюбилась в моего Сашу. А он конечно же даже и не замечает того. Остается только надеяться, что ее увлечение быстро пройдет.

– Пройдет? – Алексей внимательно посмотрел на нее. – Боюсь, что нет. В Потемкиных влюбляются навсегда, до конца жизни. Вспомни, твоя мать любила князя Потемкина даже больше Орлова, только с ним она согласилась вступить в брак…

– И предала его… – дернула плечом Лиза, один из камней упал на софу, и она, наклонившись, снова взяла его в руку.

– Предала. – Алексей подошел, сел рядом и обнял жену, приклонив ее голову себе на плечо. – Она же была императрица. Но она не забыла его до самой смерти.

– Просто моя мать умела выбирать себе мужчин, – согласилась Лиза. – Орлов помог ей вступить на трон, а Потемкин, когда пришло время, принес славу ее державе и долгожданную победу над Турцией…

– Как бы то ни было, но я полагаю, что с Сашей у Мари-Клер все так быстро не кончится. А возможно, не кончится никогда… А ты собираешься сватать ее за старика Закревского, – напомнил Алексей с грустной улыбкой. – Как же теперь?

– Тем более надо поторопиться со сватовством. – Лиза решительно сжала в руке оба рубина и хлопнула кулачком по бархатной серой подушке, которую в волнении положила на колени. – Я сегодня же поговорю с Анной об этом. Думаю, она будет удивлена. И удручена нашей воспитанницей. Нам надо возвращаться в Кузьминки, – с волнением продолжала она, взглянув на мужа. – А Саша пускай остается в столице. Я скажу ему, что запрещаю приезжать в имение без моего ведома. Возможно, его отсутствие и разлука с ним отрезвят Мари-Клер, она забудет о своем увлечении. Ведь она так юна.

– Возможно, – с сомнением заметил ей Алексей, – но я не уверен в этом. По себе знаю, что значит полюбить Потемкиных. И государь Александр Павлович знал. А как я сегодня понял, не только один в императорской семье…

* * *

– Ваши восторги князем Потемкиным, как всегда, преувеличены, – усмехнулся Хан Гирей. – В то время как вы безмерно восхищались им, Потемкин обрюхатил московскую актрису Таню Новикову и покинул ее в затруднительном положении. Таня умерла в родах, вместе с ребенком, проклятая родней и забытая самим князем…

– Вам больше не удастся ввести меня в заблуждение, полковник, – твердо отвечала ему Мари-Клер. – Однажды я уже поддалась на вашу ложь, и тем самым перечеркнула всю свою жизнь – за то расплачиваюсь и поныне. Но теперь я другая. На моей стороне сила, которая не сравнится с вашей, и я знаю доподлинно теперь, что Александр не виноват в том печальном положении, в котором оказалась мадемуазель Таня, – продолжала она. – Александр лежал тяжело раненный в Тифлисе, между жизнью и смертью, он ничего не знал о том, что происходило в Москве. Княгиня Елизавета Григорьевна ездила к нему в госпиталь. Только благодаря ее заботе он выжил. Ей помогли там Багратионы, с которыми она издавна дружна. Хотя признаюсь, тот факт, что мадемуазель Таня ожидала от Александра ребенка, меня конечно же не делает счастливой, – Мари-Клер на мгновение отвела взор, – но я не могу позволить вам, полковник, бесчестить князя. Возможно, он и не собирался жениться на Тане, да и вряд ли получил бы благословение матери на то, но ребенка он бы не оставил. Я знаю Сашу… Он благороден, он не трус.

– Что ж, время изменилось, – согласился с кривой улыбкой Хан-Гирей, – и теперь вы, мадам Мари, занимаете чины по своей службе куда повыше моих, вам покровительствуют влиятельные особы, к вам расположен государь. Так что теперь вы можете позволить себе так разговаривать со мной. Особенно благодаря заступничеству вашей главной покровительницы, кахетинской принцессы Лолит, предки которой бежали от османов сначала в Сирию, а оттуда в Италию. Она оказала немало услуг русскому государю со своей секретной миссией на Кавказе. Но отдавая должное вашим заслугам, я не могу не признать: в том, что касается Александра Потемкина, вы идеализируете его и по-прежнему остаетесь наивной девочкой. Он все прекрасно знал о Тане и не отвечал на ее письма…

– Откуда вам знать про то? – властно прервала его Мари-Клер, и в ее голосе прозвучали суровые нотки. – Не сам ли князь Александр Александрович доверительно вам поведал о своих сердечных делах. Уверена, что нет. У вас есть привычка, полковник, свободно распространяться обо всем, в том числе и о том, что вам совершенно неизвестно. Давайте оставим этот разговор, – решила она, – обратимся лучше к делу. С чем вы прибыли ко мне из Петербурга? Я слушаю, полковник Хан-Гирей.

Несмотря на то что давно уже стемнело, Мари-Клер увидела полковника издалека, едва только различила условленное для встречи место. Над хребтом Нако полная оранжевая луна зияла как ножевая рана. На горизонте сверкнула молния, и несколько мгновений спустя где-то вдалеке прокатился гром. Лошади испуганно заржали, шарахнулись, Абрек снова подхватил их, успокаивая. Мари подняла глаза к мрачному, черному небу – не видно ни одной звезды, только луна. Но дождя не будет. Она уже знает, что в такое время дожди на Кавказе – редкость.

Охрана Хан-Гирея грелась у костра – воздух к вечеру стал прохладным и влажным. Пламя бросало причудливые отблески на лица сидящих у костра солдат. Они молча взирали на подъезжающих, не выражая беспокойства. Должно, их предупредили. Завидев арбу, полковник Хан-Гирей, сидевший меж ними, встал и двинулся навстречу.

Мари всегда казалось, что, будь она даже слепа, она бы прозрела, появись перед ней полковник. Прозрела бы от неугасшей ненависти, от давней обиды. Несмотря на пронесшиеся годы, полные переживаний и опасности, она помнила ту ночь на его большой петербургской квартире, которую он снимал не так уж далеко от Таврического дворца – на Морской улице.

То, что для молодого поручика Кавказского полуэскадрона Хан-Гирея составляло лишь исключительно удовлетворение давнего, горделивого желания, то для юной Мари тогда оказывалось преступной, невозможной, ужасной мечтою, которую она осуществила вопреки собственной робости, – мечтой о счастье назло равнодушному князю Потемкину. Увы, она не понимала тогда в полной мере, что творила с собой и со своей жизнью. А поручик, пылая страстью, лишь умело пользовался ее неопытностью и обидой на неумолимого Сашу.

Бледный, с дрожащей нижней челюстью он стоял над нею и, голый, напоминал собой черную обезьяну. Плечи, грудь, живот кавказца покрывали волосы, а из них торчала громадина полового органа, которая видом своим потрясла целомудренную Мари.

Не выразив и знака нежности к ней, юной и неопытной – он знал об этом, – Хан-Гирей сорвал с нее платье, ее чудное батистовое платье, столь мило украшенное прелестными анютиными глазками и расшитое витиеватыми итальянскими кружевами. Больше его уже нельзя надеть.

Полностью потеряв самообладание, она задыхалась, она плакала и не знала, что ей делать, – и уже никак не могла избежать происходящего. Поручик опрокинул ее на диван и начал тискать еще несформировавшиеся, маленькие груди. Все для нее было впервые тогда – его похожий на пушку подрагивающий фаллос, пронизывающая, острая боль, когда, подхватив под мышки, он поднял ее в воздух, сам раздвинул ей ноги, а потом опустил на член, дрожащую, вопреки всему холодную как лед и почти лишившуюся чувств. Он словно вонзил ей раскаленный прут до самого горла. Потом снова бросил на диван – легкую, маленькую, словно пушинка, совершенно безвольную, и вбивал в нее раскаленный прут, пока со звериным ревом едва не раздавил собой.

Все было с ней тогда впервые – и кровь на шелковой обшивке, и боль, и ужас. Но ужаснее всего стало потом, когда пришло прозрение и неизбежность расплаты за совершенную глупость и осознание того, что все кончено – стыд, удушающий стыд.

– Мари, Мари, ты слышишь? – говорил он ей дрожащим голосом, а она все ниже опускала свою постыдную голову. Она вся сгибалась и падала с дивана на пол, к его ногам. И она упала бы на ковер, не поддержи он ее.

– Боже! Боже, прости меня, – шептала она, всхлипывая и с отвращением чувствуя на своей истерзанной груди его руки – где больше болело, она сама не знала, то ли наружи, то ли внутри. Никакого наслаждения, никакой радости – только стыд и страх, и все ближе подступающее желание умереть. Вот сейчас, сразу, здесь же. Чтобы все кончилось – один раз и навсегда.

Она не могла упрекать его – она сама приняла его в Таврическом, вызвав запиской, когда, строго-настрого наказав ей и носа не совать на улицу, княгиня Потемкина уехала в Мраморный дворец к Анне Орловой. Граф же Алексей Александрович направился завтракать с Давыдовым.

Она сама позволила ему поцеловать себя, позволила говорить себе гнусные нелепости, и в конце концов, отчаявшись, – князь Саша так и не появился дома после сцены в ресторане, и она воображала его в объятиях цыганской красавицы, – она согласилась отправиться с Хан-Гиреем к нему в квартиру на Морской улице. Конечно, она не отдавала себе отчета, как все это бывает. Просто ничего не знала об этом. И никто пока еще не успел ее предупредить.

Точнее, ее предупреждали. И Анна Алексеевна в Кузьминках после бала, и княгиня Лиз совсем недавно, только ночью. Она не послушалась их – она послушалась своей ревности и обиды на Сашу.

Теперь она ощущала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось просить прощения и унижаться, унижаться беспредельно. Она сама перечеркнула все, и в жизни у нее теперь, кроме этого горбоносого и грубого офицера, никого не было. И ничего не было. Не могло быть. Как она вернется в Таврический дворец? Как посмотрит княгине Лиз в глаза? Что скажет Анне Алексеевне, вложившей в нее столько сердечного участия. Она предала их всех. Их надежды, их доброту к ней. Предала и сестру Лолит, и все то, чему та учила ее в детстве. Она оказалась слишком слаба. Слишком слаба, чтобы выдержать равнодушие князя Саши, от которого почти сошла с ума. Да, она сошла от Саши с ума. Иначе никогда не решилась бы на подобное.

Ведь что она знает о поручике Хан-Гирее? Ничего. Женится ли он на ней, чтобы сохранить ее честное имя. Она даже боялась думать об этом. Увы, увы, она вовсе не была уверена. Вдруг он женат? Конечно, если бы сейчас, когда она, дрожа, лежит у его ног, он бы поднял ее, прижал к сердцу и попросил стать его женой – она почувствовала бы облегчение. И со спокойной совестью отправилась бы в Таврический дворец, чтобы объявить княгине Потемкиной, что скоро выходит замуж. Тогда бы она посмотрела и на князя Сашу – как бы он воспринял ее новость?

Но поручик Хан-Гирей молчит. Он ничего не предлагает ей. И молчание его становится невыносимым. Она ощущает себя раздавленным повозкой щенком на дороге, вмятым в грязь, уже издыхающим. Она будет молить его, чтобы он не покидал ее. Иначе – остается только смерть. Возможно, он все же женится… Возможно, он все же любит… Робкая, тусклая надежда падшего, несчастного существа.

Она подняла голову. Почти физически чувствовала свое унижение и видела, что он смотрит на нее с ужасом.

Так смотрит убийца на тело, лишенное им жизни. С ужасом и отвращением. О, стыд! Стыд всей духовной наготой давил и на него, а безысходность становилась неизбежной. Тело мертво, его надо резать на куски, прятать, прятать, прятать концы в воду – не связываться же ему с могущественными Потемкиными и Орловыми. Вот что читала она в округлившихся черных глазах поручика, а вовсе не любовь и восхищение ею. Он трусил, он искал спасения. Как только страсть угасла и ясность мысли вернулась к нему, он предал ее. Теперь он думал только о себе.

Несчастная и преданная им, она застыла под его взглядом. Она держала его руку и не шевелилась. Он наклонился, попытался поцеловать ее лоб, обнаженные плечи, распухшую от укуса грудь – но во всем она чувствовала движения убийцы. Его озлобление, с которым он бросается на лишенное жизни тело, и тащит, и режет его. Она отвернула лицо, она бросила его руку, руку сообщника по греху. Потом, сделав над собой усилие, поднялась, оттолкнула его всего – от неожиданности он упал на ковер спиной.

– Все кончено, – произнесла она обреченно, и сама не узнала свой голос, из звонкого, девичьего, он сделался почти старческим, скрипучим. – Теперь у меня ничего нет, кроме вас. Но вы вольны поступать, как вам заблагорассудится.

Завернувшись в плед, сшитый из шкур барсов, брошенный на пол, она забралась на диван с ногами.

– О, мадемуазель, – глухо проговорил поручик, поднимаясь, – за минуту пережитого мною счастья…

– Ни слова больше, – решительно прервала она его. – Я догадываюсь о счастье, которым одарила вас. И жду от вас предложения. Вы должны теперь жениться на мне, – ее слова растаяли в его молчании. Но она и не ожидала ответа. Она все поняла, но слишком поздно. Холодное отчаяние, сменив все прочие чувства, стало ее уделом на годы. Но даже по прошествии времени она не могла выразить словами того чувства стыда и ужаса, которое испытала тогда. Она никому не рассказывала о них, научившись вдруг хранить в себе свою боль. Ни в тот день, когда в разорванном платье, прикрывшись шубкой, ушла от него в никуда, ни на другой, ни на третий, никогда не находилось ни только слов, даже мыслей, чтобы выразить опустошение, царившее тогда в ее душе.

Она шла по Морской, и ей казалось, что мостовая трясется и едет под ней. Какие-то веселые молодые люди, студенты, увидев, увязались за ней и долго не оставляли в покое. Заглядывая ей в лицо, они что-то кричали ненатуральными голосами, потом отстали, свернули и исчезли. Мальчик, продавец кваса, проводил ее долгим взглядом. А она все шла и шла по улице – ветер дул ей в лицо, срывая слезы с ресниц. Ей казалось, она идет уже давно, полжизни, а на самом деле двигалась медленно и прошла немного.

Дамы и нарядные дети, чинно беседовавшие с господином в очках у французской кондитерской, при ее приближении как по команде замолкли, повернулись, оглядывая ее. Наверное, их внимание привлек разорванный подол платья, видневшийся из-под шубки и… то, что шла она по Морской босиком – сама того не замечая… Почувствовав их взгляды, она ускорила шаг, мимо пронесся экипаж – кучер зазывно гикнул. И тогда она поняла, что ей надо делать дальше. Только дождаться следующего экипажа – высокие крутящиеся колеса, быстрые, сильные ноги лошадей, их задор сделают свое дело. Все кончится быстро, она даже не успеет почувствовать… «Вот выход, – зародившаяся случайно мысль все настойчивее овладевала ею, когда она смотрела на проезжающие один за другим по Морской кареты, – я избавлюсь от муки, избавлюсь от памяти, от его липких, ужасающих рук, от надвигающегося кошмара будущего – от всего. И всех, всех их от себя избавлю».

Она вся превратилась в ожидание. Вот снова заворачивает с Исаакиевской экипаж – лошади несут вольно, с настроением. Быстро их не остановить. Надо решаться. Она сделала шаг, но оступилась – это остановило ее, и карета пронеслась мимо. В глубине души она надеялась, что кто-то воспрепятствует ей, может быть, подойдут, спросят, укутают в тепло, успокоят, подарят надежду. Но улица, как назло, опустела, наступал час вечерних чаепитий, а потом – подготовки к вечерним выездам, и все, кто ехал в гости или возвращался из них, достигли своей цели.

Мари-Клер повернула голову в одну сторону, в другую, еще цепляясь за робкую мечту – возможно, Хан-Гирей одумался. Он ищет ее. Он будет молить о прощении и все же сделает предложение. Но нет. Его нигде не было – да и не могло быть. Как дьявол-искуситель, явившись, он снова умчался на колеснице зла, наслаждаясь удачно прокрученным дельцем.

Сейчас она испытывала чувство, которое приходило к ней, когда, подходя к морю, она, вопреки запрету сестры Лолит, решалась искупаться в нем. Перед тем как войти в воду, она крестилась и мысленно просила матушку-настоятельницу простить ее дерзость. Вот и теперь она осенила себя знамением, не так, как учили в последние годы, а по-католически, привычно, слева-направо.

Привычный жест крестного знамения вызвал в ее душе целый ряд детских воспоминаний – розовые цикламены у ажурных мавританских решеток и синее море, плещущееся за толстыми стенами кармелитской обители. Теперь она прощалась с ними навечно. Мрак, покрывавший для нее ее существование в последние часы, разорвался, мир воссиял множеством красок, жизнь предстала со всеми немногими радостями, которые юной девушке довелось пережить. Сестра Лолит улыбнулась черными, как спелые ягоды чернослива, глазами.

Но при том Мари не спускала взора с экипажа, который опять выезжал на Морскую, теперь уже с Галерной, с той самой Галерной, где она пошатнулась и начала падение. Ровно в ту минуту, когда карета достаточно приблизилась и почти что поравнялась с ней, она, вжав голову в плечи, упала под нее на руки и легким движением, как бы намереваясь тотчас встать, опустилась на колени.

В тот же миг она сама ужаснулась тому, что делала. Перед ней мелькнуло лицо князя Саши и несбывшаяся мечта: она в белом подвенечном платье, которое все расшито белыми цветами граната, а Саша, в парадном мундире, ослепительно красивый, облитый золотом галунов и орденов, ведет ее к алтарю… Все быстро растаяло. «Где я? Что я делаю? Зачем?» – еще стучала в голове мысль.

Она хотела откинуться, подняться, бежать в Таврический и молить княгиню Лиз о прощении. Но что-то неумолимо сильное толкнуло ее в голову и потащило за спину. «Господи, прости мне все! Прими меня», – шептала она, чувствуя невозможность борьбы. Перед взором возникла огромная свеча и книга под ней, в тяжелом кожаном переплете, обитая ажурными железными украшениями, похожая на те, которые она с трудом перелистывала в библиотеке кармелитского монастыря. Но листы в книге были пусты. Сама не зная почему, она догадалась, что перед ней открылась книга зла – полная тревог, обманов, насилия, и у нее нет сил закрыть ее и отнести обратно на полку. Свеча вспыхнула оранжевым светом, осветив все, что прежде казалось похороненным во мраке. Затрещала, стала меркнуть. И наконец потухла…

Мари уже не слышала ни ржания лошадей, ни криков извозчика, ни стенаний испуганных седоков. Люди сбегались со всех сторон к месту происшествия – откуда они только взялись теперь все. Дамы ударились в плач, кто-то кинулся за доктором, кто-то за жандармами… Среди собравшейся толпы случайно нашелся человек, который служил на поварне в Мраморном дворце при князе Алексее Федоровиче Орлове и всего несколько дней назад видел Мари-Клер, как она садилась у крыльца дома его хозяина в карету княгини Потемкиной…

Туда, в Таврический дворец, где все уже сбились с ног, разыскивая снова исчезнувшую воспитанницу, и привезли то, что было ее телом, но вовсе уж на нее не походило.

Таврический дворец, с высоким куполом и перистилем из шести колонн, поддерживающих фронтон, с округлыми флигелями, выведенными до самой набережной Невы, огражденный невысокой чугунной решеткой, так напоминавшей творения восточных мастеров на мысе Каталана, – ей казалось, он приближается медленно, почти что летит к ней. И она не могла сообразить разбитой, больной головой своей – она видит все же его наяву, или он явился к ней в смертном сне.

Подняв девицу на руки, служка князя Орлова внес ее в великолепный холл, освещенный окном, сделанным в куполе. Она видела только это окно и мрамор колонн, в два ряда устремившихся к вершине… Княгиня Лиз сбежала по лестнице в холл и вскрикнула, увидев окровавленное тело в руках дворового – в разорванных, замаранных кровью одеяниях. Разбитое, окровавленное тело, еще недавно подвижное и полное жизни. Закинутая назад голова с тяжелыми потускневшими волосами, вьющиеся локоны на бледных висках, на прелестном еще недавно личике, усеянном кровавыми ссадинами, страдальческая улыбка на полуоткрытых губах – странная, жалкая полуулыбка и ужасное, пустое выражение остановившихся глаз…

– Она жива? – пролепетала княгиня Потемкина, прикоснувшись к безвольно повисшей руке девушки.

– Да вроде ж жива, – проговорил, пожав плечами, дворовый, – дышала, покуда везли… – И тут же добавил: – Тама, ваша светлость, с извозчиком расплатиться надо бы и дохтура позвать…

– Да, да, – спохватилась Лиз. Обернувшись, она увидела мужа, стоявшего за ее спиной, а чуть подалее, между серых мраморных колонн, – сына.

– Алексей, – попросила она взволнованно, – расплатись с возницей. И пошли сейчас же за доктором Шлоссом. Я знаю, он не практикует по возрасту, но я никому не доверяю, кроме него.

Граф Анненков тут же вышел на крыльцо. Князь Александр Потемкин молча взирал на разбитую Мари-Клер.

– Уйди прочь! – крикнула ему Лиз, сверкнув глазами. – Уйди прочь с моих глаз, я знала, что все добром не кончится, – и залилась слезами, закрыв лицо руками.

– Чем же я виноват, матушка? Отчего? – Князь возразил вполголоса: – Я вас не понимаю…

– Верно, Лиза, – княгиня Анна, поспешно сойдя в холл, участливо обняла подругу за плечи. – Время ли сейчас для упреков. Что же ты стоишь, – прикрикнула она на дворового, – неси ее в комнаты…

– Таки не указывали же ничего, – пробормотал тот виновато.

Мари-Клер не могла говорить. Но она видела, как сбежала по лестнице княгиня Лиза, только почему-то ей казалось, что она не бежит – парит над ступенями, точно птица. Она почти не различала лица княгини, но хорошо видела ее платье. Черное, низко срезанное бархатное платье, открывавшее словно вылепленные из алебастра красивые руки и грудь Лиз. Платье, обшитое венецианским гипюром, и ровную гирлянду анютиных глазок на черной ленте вдоль талии.

Мари-Клер так нравились итальянские кружева, которые использовал портной княгини, так очаровали ее анютины глазки, придуманные им в аппликации для платья Лиз, что она просила сделать ей то же самое, только на светлом батисте. На том самом батисте, который разорвал на ней Хан-Гирей… Платье из батиста с пышными венецианскими кружевами – воплощенная девичья мечта, которая принесла несчастье.

Скоро Мари-Клер раздели, уложили в постель под голубой шифоновый полог, расшитый золотыми индийскими слониками. Она смотрела на них, в голове у нее шумело. Казалось, что слоников очень много. Они идут целым стадом на нее, машут широкими ушами и мотают хоботами. Даже дудят… Анна Алексеевна, сдерживая слезы, сидела в изголовье. Она держала руку Мари-Клер, и ей казалось, что держит руку мертвеца, бестрепетную, холодную, почти ледяную.

Постепенно Мари перестала различать, что окружает ее. Она снова потеряла власть над своими мыслями, даже ту слабую, призрачную, которую едва обрела в последние часы. Ей снова представился в бреду Саша, молодая красавица-цыганка в объятиях его, но вот он отошел совсем далеко. Хан-Гирей вытеснил князя. Чернолицый поручик, – он представлялся Мари-Клер в бреду совершенно черным как негр, – плакал, целовал ей руки, говорил: как хорошо теперь! Потом и Саша появился снова. Взявшись за руки, они окружили ее, завертев в хоровод. Оба ласкали ее. И она, удивляясь тому, что прежде все ей казалось невозможным, теперь же стало так просто, так просто, что превратилось в кошмар. Раскинувшись в бреду по постели, она шептала пересохшими губами: «Хан-Гирей! Хан-Гирей!»

– Что? Что она говорит? – спросила у Анны княгиня Лиз, подойдя к постели больной.

– Не понимаю, – пожала плечами Анна, вытирая платком слезу. – Кажется, Хан-Гирей… Кто это? Ты знаешь? Не тот ли адъютант Алексея Петровича Ермолова? Молодой такой черкес…

– Я знаю, – промолвил от дверей князь Саша и вышел из спальной мадемуазель.

Приехал доктор Шлосс. Главный хирург победоносной русской армии, он оставался нынче на покое, выйдя в отставку, но не мог не откликнуться на зов дочери Потемкина – когда-то светлейший князь заметил его способности и немало содействовал блестящей врачебной карьере. Осмотрев Мари-Клер, опытный медикус пожелал собрать консилиум. Доктора совещались долго у постели пострадавшей.

Тем временем князь Александр Потемкин, сев верхом на своего черного как ночь семилетнего жеребца по кличке Нуар, выехал из дворца. Он направлялся на Морскую, и вовремя застал Хан-Гирея дома. Поручик уже намеревался уезжать. Стремясь избежать последствий своего поступка, он вытребовал отпуск в полку и уже договорился с одним из друзей, чтобы пожить у того в имении.

Явление Потемкина поразило его как гром среди ясного неба.

– Поручик Хан-Гирей, вы оскорбили воспитанницу моей матери, – веско начал Саша с порога, избегая лишних вступлений. – Тем самым вы нанесли оскорбление всей моей семье, и мне лично. Я правильно понимаю?

Хан-Гирей почувствовал, что попал в капкан. Он не успел покинуть Санкт-Петербург, а эта… эта мерзкая мадемуазель уже нажаловалась своим знатным родственникам. Теперь ему никуда не деться. Придется иметь дело с Потемкиным. Однако виду кавказец не подал.

– Ваше дело, полковник, как воспринимать произошедшее. Я не приглашал мадемуазель к себе в апартаменты, она сама изъявила желание, – он попробовал даже засмеяться. Но осекся. Заметил, как сузились яростно зеленые глаза Саши, а на губах мелькнула холодная волчья усмешка. Взгляд полковника тяжелый, словно глыба льда, ясно говорил поручику о том, что он не находит в событии ничего смешного. Отступать было поздно. – Что ж, каждый волен принимать на свой счет, что ему заблагорассудится, – ответил Хан-Гирей заносчиво и выпятил подбородок.

– Такие разговоры, – все так же веско продолжал князь Саша, не отрывая взгляда от кавказца, – лучше вести с саблей в руках. Вы не находите, поручик? Я полагаю, в связи со всем произошедшим вы не удивитесь, если я попрошу вас дать мне сатисфакцию. Сегодня же вечером.

Последние слова полковника не оставляли офицеру любого звания, тем более гвардейцу, никакой иной возможности, как принять вызов. Хан-Гирей опустил голову:

– Как вам будет угодно, ваша светлость, – промолвил он мрачно.

– Отлично, – Саша прищелкнул пальцами. – Мои секунданты – Давыдов и Одоевский. Мы будем ждать вас через два часа у Гнилой канавки за Петропавловкой. Надеюсь, вы тоже приведете секундантов.

– Не сомневайтесь, князь, – все так же мрачно кивнул поручик Хан-Гирей, прикидывая в уме, кого позвать.

Та ночь выдалась прохладной. Сидя на камне, Саша некоторое время не мог отвести взор от лежащего у него на коленях обнаженного клинка, который вспыхивал таинственным металлическим блеском всякий раз, когда свет попадал на него. Сияние стали завораживало его. В последний раз проведя по острию точильным камнем, князь убедился, что сабля стала безупречно острой. Потом погладил рукой эфес, украшенный алмазами, – Таврическая сабля князя Потемкина была готова к бою и жаждала крови обидчика.

Денис Давыдов, присев рядом с молодым князем, курил трубку. Поглядев на Сашу, он дернул седой ус и сказал задумчиво:

– Признаюсь честно, как и в юности своей, я считаю, что сабле чуждо настоящее искусство боя. Сколько ни украшай ее драгоценностями. Она слишком тяжела и без того…

Потемкин лукаво улыбнулся на его реплику:

– Предпочитаете пистоли, ваше высокопревосходительство? Неужто слышу от гусара?

– Боже милостивый, конечно нет! – Давыдов аж отшатнулся от него. – Убивать на расстоянии не слишком достойное дело. Как поэт замечу, что пистолет вообще, и ружье тоже, символизирует нравственный упадок цивилизации. Лично я предпочитаю рапиру. Она более гибкая. Изящная. – Давыдов присвистнул в удовольствии. – Вот это, я понимаю, оружие для дуэли. Есть, с чем себя показать. А сабля. – Он вздохнул. – Сколько я отмахал ею. Так скажу: для кавалерийской атаки – штука подходящая. Годится, чтоб головы рубить скопом.

Потом, посмотрев на тонкий ручеек Гнилой канавки, спросил с беспокойством:

– Как думаешь? Приедет твой бжедух с Кавказа? Не удерет?

– Не удерет, – уверенно ответил Саша. – Побоится. Знает, что я его из-под земли достану, пусть только попробует. Тогда уж ему не сдобровать – зарублю насмерть. А так, возможно, тяжелым ранением обойдемся…

– Едут, едут, – сообщил Одоевский, наблюдавший за дорогой.

– Я же говорил, – удовлетворенно заметил Саша, поднимаясь с камня. – Пожаловали.

Только-только стемнело. Все приготовления к поединку закончились быстро. Сбросив кители, соперники вошли в круг, образованный светом фонарей, которые держали секунданты, и через несколько мгновений скрестили клинки.

Хан-Гирей отличался недюжинной физической силой. Он дрался отчаянно, понимая, что только храбрость может спасти его. Вновь и вновь он наскакивал на противника, норовя поразить того в голову или в грудь. Потемкин вначале старался не рисковать, сосредоточившись на обороне. Наблюдавший за ними Давыдов заметил вполголоса, что такой стиль сделал бы честь самому искусному бойцу. Впрочем, Саша и являлся таковым.

Несмотря на прохладу, рубашки обоих успели пропитаться потом, когда Хан-Гирей пошатнулся и отступил с тихим проклятием, глядя, как на правом рукаве его проступает кровавое пятно. Потемкин сразу же опустил саблю.

– Вы ранены, поручик, – сказал он без тени торжества или злорадства. – Как вы?

Хан-Гирей побелел от ярости.

– Я?! – вскричал он. – Я – превосходно. Продолжим!

Тряхнув черноволосой головой, Саша отразил яростный выпад соперника и один за другим нанес три стремительных как молнии удара. Третьим он поразил Хан-Гирея в левый бок, нанеся поручику не смертельную, но довольно глубокую рану. Поручик побледнел, уронил саблю и упал на колени, устремив на Потемкина помутневший взгляд.

– Полагаю, этого достаточно, – сказал князь, перекладывая оружие в левую руку. – Я по крайней мере удовлетворен. На безоружного я не нападаю.

Хан-Гирей пытался подняться, зажимая рану ладонью.

– Согласен, – произнес он едва слышно.

Потемкин убрал саблю в ножны.

– Разумеется, – добавил он, – если вы захотите продолжить, когда поправитесь, я – к вашим услугам.

Раненый покачал головой.

– Не стоит, – проговорил он вяло, – это был честный поединок.

На самом деле поручик был чрезвычайно рад, что отделался всего лишь ранением. Еще раз встречаться с Потемкиным в дуэли по собственной воле он не решился бы никогда.

Как ни старались княгиня Потемкина и княгиня Орлова скрыть от света все произошедшее с Мари-Клер, из-за дуэли и расползшихся слухов резонанс получился обширный – наслаждаясь подробностями, салонные сплетники обсасывали лакомую кость на все лады.

Когда же молва дошла до императора, то Николай Павлович призвал к себе полковника Потемкина лично и обратился к нему с гневной речью, по окончании которой вынес вердикт: двадцать суток ареста. А после – в Тифлис, в распоряжение командующего отдельным Кавказским корпусом. Что б и духу не было в Санкт-Петербурге!

Саша покорно принял свою судьбу. За ту дуэль Мари-Клер простила князю все, только еще сильнее его полюбила. По счастью, никаких последствий от близости ее с поручиком не произошло, событие выпало на тот день, когда она не могла забеременеть – хотя бы в том судьба пощадила ее. Еще одно везение состояло в приятном открытии, что столкновение с экипажем ничего не переломало девушке. Возница сумел искусно сманеврировать и за усердие был вознагражден щедро княгиней Елизаветой Григорьевной. Существенное же зло заключали многочисленные ушибы и глубокое нервное потрясение, пережитое Мари-Клер в квартире Хан-Гирея и после…

Когда положение ее улучшилось, Мари боялась даже смотреть на княгиню Лиз или на Анну Алексеевну. Она сгорала от стыда за свой поступок. Исхудавшая, бледная, с особенным блеском в глазах вследствие перенесенного стыда, она вспыхивала, когда кто-то из них заходил к ней в комнату. Вся ее болезнь, все лечение представлялись Мари-Клер совершенно пустой вещью. Никто не мог вылечить там, где у нее на самом деле сильно болело – в сердце. А потому лечение тела представлялось ей столь же смешным, как составление и склеивание кусков разбитой вазы. Сердце – вот что было разбито. Так для чего же они хотят лечить ее пилюлями и порошками? Все – пустое. Но она не могла позволить себе отказываться. Не могла пренебречь заботою тех, кому и так принесла столько неприятностей. А потому покорно выполняла все, что ей прописывали доктора.

Мари очень боялась, что княгиня Лиз или Анна Алексеевна ненароком спросят ее о том, что предшествовало столкновению с экипажем. Как она расскажет им о Хан-Гирее, о том, что самолично назначила ему свидание?! Она не переживет позора. Они конечно же упрекнут ее. И будут правы. Мари не догадывалась, что обеим дамам все давно известно об обстоятельствах ее злоключения. И к великому сожалению – не только им. Просто до поры до времени они не заводили с Мари речей, которые могли бы вернуть девушку к пережитому. На том настаивал доктор Шлосс, да и сами они вполне понимали положение.

Огласка в обществе, слухи, донесшиеся уже до Москвы, не позволяли более размышлять о выборе подходящей партии Мари для замужества. Она скомпрометировала себя безнадежно. Но и оставлять все в прежнем состоянии дел казалось невероятным.

В сложившейся ситуации княгиня Анна Алексеевна видела один лишь выход. Она предложила Лизе лично отправиться к генералу Закревскому, чтобы, не скрывая от него положения, условиться о бракосочетании, удвоив сумму приданого. Старый делец и распутник не станет цепляться за утерянную девственность, когда перед ним зазвенит золото. Другого шанса не представлялось. Анна Алексеевна не сомневалась, что, воспользовавшись случаем, Закревский не постесняется – он заломит цену за свою снисходительность высоко. Но в помощь Лизе она готова была обратиться за финансами к своему брату, князю Алексею Федоровичу, и уже получила от того принципиальное согласие. Принимая постриг, княгиня Орлова оставила брату такие сокровища, что он не посмел бы отказать ей в просьбе.

На том и порешили. Анна Алексеевна написала генералу Закревскому письмо, прося его пожаловать к ней в Петербург или принять ее у себя в Москве.

Тем временем открылось новое препятствие. Как-то осматривая Мари-Клер, доктор Шлосс довольно долго возился с нею, а потом, выйдя в мрачном расположении, попросил княгиню Лиз уделить ему внимание. Встревоженная, княгиня Лиз проводила его в потемкинский кабинет. Почувствовав неладное, потребовала сразу, только вошли:

– Говорите мне все, дорогой мой. Говорите без обиняков. Я хочу знать правду.

– Как вам будет угодно, ваша светлость, – поклонился доктор и опустился в предложенное княгиней кресло у рабочего стола светлейшего. – Я сам бы хотел знать правду. Но пока что только подозреваю ее, – продолжил он невесело.

– Что-то серьезное? Что? – настаивала Лиза, теребя рукой золотое шитье платья.

– Я подозреваю, ваша светлость, – начал седовласый медикус с осторожностью, – начало некоего внутреннего процесса, вероятно легочного. Я ни в коем случае не могу заподозрить, что причина тому дурное питание, как часто бывает, или отсутствие гигиены. Но в данном случае можно рассуждать о глубоком нервном перевозбуждении, вызвавшем чудовищную встряску еще неокрепшего организма, и, волне возможно, – доктор кашлянул в кулак, – последствии от удара по легким.

– Вы уверены, доктор? – спросила у него Лиза с ужасом, упав на софу. – Легочное воспаление? Верно ли я поняла?

– Не могу знать, – развел руками доктор, – я говорю о начале некоего процесса. До появления каверн никогда не знаешь наверняка. Но вы понимаете, ваша светлость, начало всех болезней имеет исток в причинах нравственных, духовных. Мадемуазель раздавлена. И вовсе не повозкой, не лошадьми, она убита духовно…

– Что же делать? – спросила Лиза, затаив дыхание. – Есть ли надежда, доктор?

– Что делать? – Доктор Шлосс задумался. – Не рыбий жир, ни железо здесь уже не помогут, – продолжил он. – Питание, конечно, надо усилить. Но в первую очередь нужно лечить нервы. Для того я обычно советую перемену места, путешествие, сухой, теплый воздух. Мадемуазель необходимо покинуть Петербург. Здешний климат для нее опасен. Как и для вас, ваша светлость, – напомнил он своей давней пациентке, – твержу вам о том тридцать лет. Как сам вижу – без результата.

– Благодаря вам я все еще жива, – слабо улыбнулась ему княгиня, раздумывая над услышанным. И тут же предложила: – Быть может, желаете кофе?

– Не откажусь, премного благодарен, – склонил голову доктор Шлосс.

Позвонив в колокольчик, Лиза распорядилась. Потом спросила серьезно:

– Мне бы хотелось знать, доктор, не та ли у девицы болезнь, что случилась в Тарутино у ее матери? Вы тогда лечили ее…

– У матери? – переспросил удивленно медикус. – А кто же, позвольте, такова была ее матушка? Я был с ней знаком?

– Были, были, – ответила ему княгиня. – Если вспомните наш Тарутинский лагерь в двенадцатом году и французскую маркизу, которая случайно оказалась в расположении нашей армии и все никак, до самого окончания войны, не желала с нами расстаться. У нее еще был тяжело ранен старший брат, генерал наполеоновской кавалерии. Мы с Анной упросили вас тогда, чтобы вы осмотрели его на нейтральной полосе. Но не успели, он умер накануне.

– Да, да, да… – доктор Шлосс свел над переносицей брови, напрягая память, – я припоминаю. Как же звали ту златокудрую даму?

– Маркиза Анжелика де Траиль, – напомнила ему Лиза. – Вспомните, у нее тоже после известия о смерти брата открылась легочная слабость. В конце концов, не пережив трудности родов, она умерла от нее. Возможно, Мари болезнь передалась по наследству?

Дверь в кабинет приоткрылась. Лакей в золоченой ливрее внес поднос с кофе. Пройдя по-кошачьи неслышно поставил дымящийся душистый напиток в больших чашках севрского фарфора на стол. Потом поклонился. Знаком Лиз отпустила его. Так же кошачьей плавной походкой лакей удалился.

– Что мне вам сказать, ваша светлость? – задумчиво промолвил доктор Шлосс, выдержав паузу. – Исключать ничего нельзя. Вполне возможно, что заболевание легких в их фамилии – недуг семейный. При благоприятных условиях жизни он не дает о себе знать, а при определенных обстоятельствах нервного свойства проявляется. Пока я наблюдал маркизу в нашем расположении, могу заверить вас, ничего угрожающего ее жизни я не замечал. Но рождение ребенка, правда, процесс нешуточный. Он способен привести к жизни любые скрытые недуги. Мне жаль, что маркиза не получила вовремя должной помощи и столь рано ушла из жизни. Что же касается здоровья нашей юной мадемуазель, – доктор отпил кофе, достал из кармана золотую табакерку с сапфирами – подарок государя Александра Павловича за долгую службу, – нюхнул табаку. И только после завершил свою мысль: – Девица нуждается в постоянном уходе и внимании. Я уже говорил, что неплохо бы ей отправиться в путешествие, вероятно, заграницу, на воды или в Таврическую губернию, поближе к морю. Но самое главное для нее теперь: хорошее питание и покой. Душевный покой. Никаких волнений, ваша светлость. Иначе я ни за что не ручаюсь…