– Ни слова больше о Потемкине, – говорит она Хан-Гирею почти что десять лет спустя, – переходите поскорее к делу. У нас слишком мало времени. Я слушаю вас, полковник…

– Я прибыл к вам по личному повелению Его Величества государя, – Хан-Гирей начинает со значением, немного растягивая на кавказский манер слова, а черные глаза его под светлым мехом бараньей шапки блестят вызовом…

– Я догадываюсь, что не по личной воле, – с иронией отвечает ему Мари. – По личной воле вы бы предпочли никогда со мной не встречаться, верно? Вы никогда не задумывались, полковник Хан-Гирей, как причудливо иногда поворачивается судьба? Сбежав после дуэли из Петербурга, вы наверняка не предполагали, что не только повстречаете меня вновь, но даже станете видеться почти что по расписанию?

На лице Абрека, стоявшего поодаль около арбы, промелькнула насмешка. Хан-Гирей вспылил. Ему не хотелось, чтобы достигший куда больших высот по службе дагестанец слышал его разговор с Мари – а в разговоре, полковник не сомневался, могли всплыть какие угодно детали прошлого.

– Отойдем, – предложил он француженке. – Я имею к вам дело сугубо секретное, касающееся высочайшей персоны. А до своих помощников вы доведете его после, когда мы уже расстанемся.

– А куда вы так торопитесь, полковник? – все так же иронично поинтересовалась у него Мари. – Боитесь угодить в заварушку? Она вот-вот начнется.

Хан-Гирей не ответил. Только гневно дернул плечом и, взяв Мари под локоть, отвел в сторону.

– Его императорское величество призвал военного министра, – продолжил он, понизив голос, – и выразил ему свою высочайшую волю. Государь намерен нынешними летом и осенью лично посетить Кавказ, и к тому времени вся здешняя губерния должна быть окончательно замирена и приведена к стопам Его Величества.

– Замирить Кавказ к осени? – Мари не смогла сдержать удивления. – И всего-то лишь? Не военный ли министр граф Чернышев подсказал государю такой план? Он, наверное, стал обожателем утопий?

– Не стоит упражняться в остроумии, – одернул ее Хан-Гирей, – особенно когда оно задевает высочайших особ державы. План исходит от самого государя императора, а потому он не подлежит никаким возражениям. Нам предписано его выполнять.

– А как же насчет войск? – поинтересовалась Мари. – Намерен ли Его Величество утроить силы Кавказского корпуса? Уверяю вас, любезный полковник, пока перед каждым горцем, не только взрослым мужчиной, но и ребенком, стариком, не будет стоять вооруженный до зубов солдат, готовый стрелять без предупреждения, никакого замирения не произойдет. Здесь уважают только силу. Силу оружия. А всякие уговоры и переговоры считают проявлением слабости. Таковы нравы. – Она пожала плечами. – Мы обязаны с этим считаться, если желаем добиться результата.

– Государь не намерен вникать в детали того обустройства, которое мы предпримем для исполнения его воли, – жестко сверкнул глазами Хан-Гирей. – Увеличение сил Кавказского корпуса не предусматривается. Наоборот, он съедает столько денег из казны, что государь намерен и вовсе сократить его до нескольких дивизий.

– И остаться на Кавказе? – недоверчиво спросила Мари-Клер. – С несколькими дивизиями? Уверена, что это невероятно.

– Мы должны действовать силой убеждения, – настаивал Хан-Гирей. – Государь предписывает нам провести разъяснения среди горских народов и выдает для того подробные письменные инструкции.

– Хорошо, – Мари-Клер вздохнула и сдернула черный платок с головы – золотистые волосы рассыпались по плечам. На какое-то мгновение Хан-Гирею вспомнилась картина: бархатные подушки дивана в его квартире на Морской, золотистые локоны, разбросанные по ним, бледное осунувшееся личико и плотно сжатые ресницы, из-под которых струится слеза…

Оправив волосы, Мари-Клер продолжала:

– Я вполне согласна, что господин военный министр, а тем более государь император, не представляют себе в полной мере обстановки, сложившейся в наших местах, местных обычаев и привычек, – она говорила спокойно, не глядя в лицо полковника и вовсе не задумываясь о его чувствах, они давно уже перестали интересовать ее. – Хотя донесения боевых кавказских генералов, которых за тридцать лет, я уверена, в архивах скопилось тома, вполне реально описывают ее. Но вы-то, полковник Хан-Гирей, сами происходите из здешних мест. Вы-то знаете, что ни одно убеждение не подействует, пока оно не будет подтверждено силой оружия. Вы знаете, не можете не знать, что не что так мало не значит на Востоке, как слово. Местные народы – не христиане, они весьма вольно обращаются со словами. Обмануть неверного – даже особый шик. Пока мы будем убеждать, а тем более угощать, идти на поводу их капризов – они предадут нас за нашей же спиной. Тогда сюда сразу придут турки. Они раздавят Грузию, и тридцать лет кровопролитной войны пойдут прахом. Кстати, со всеми своими столичными новостями вы уже посещали Тифлис? Что вам там сказали? Выразили поддержку и восторг?

– Генерал Вельяминов не принял меня, – ответил Хан-Гирей без особого удовольствия, – его заранее информировали о моем прибытии, но он словно и не получал депеши – предпочел отправиться в экспедицию и теперь находится где-то поблизости. Мою же миссию он поручил своим заместителям, в частности генералу Раевскому, начальнику Черноморской линии, но они относятся к ней спустя рукава.

– Чего же вы желали? – усмехнулась Мари. – Вы знаете, что генерал Вельяминов вынужден платить солдатам и казакам за каждую отрубленную горскую голову, для того чтобы у них оставался хоть какой-то стимул идти в бой. Настолько приелась всем эта война, которой не видно ни конца ни края. Убеждения не действуют даже на наших солдат и офицеров, не говоря уже о шапсугах или натухайцах.

Генерал Вельяминов, да и мой давний друг Саша Раевский почти что двадцать лет воюют здесь. Я представляю, что они думали, слушая изъяснения господина военного министра, переданные вашими устами…

– Тем не менее, – Хан-Гирей жестко прервал ее, – вы должны отдавать себе отчет, так же как и генерал Вельяминов и ваш дорогой и ученый Саша Раевский: все, о чем я говорю здесь, – не моя личная выдумка. Приказ государя, его воля не обсуждается. Ее надлежит выполнять беспрекословно. У меня есть соответствующие полномочия и инструкции, они подтверждены печатью и подписью военного министра и личным рескриптом государя. Вам я показывать тех бумаг не буду, вы и так знаете, что я состою на службе у графа Чернышева, но для генерала Вельяминова я их приберег.

– Прекрасно, – Мари-Клер только пожала плечами на его высокопарный тон. – Задача великая, миссия историческая, за нее наверняка вам впереди, господин полковник, маячит верный генеральский чин и долгожданная рука княжны Беси с ее миллионами. Заодно еще – место в истории, выписанное золотыми буквами. Если все завершится удачно, в чем я сомневаюсь. Только позвольте спросить, – она наклонилась к Хан-Гирею, и он видел, как потемнели от гнева ее глаза, – а причем здесь мы, скромные и непритязательные солдаты, пусть даже в генеральских мундирах, монахини, вроде меня, еще мою старуху Кесбан позовите для исполнения государева рескрипта… Мы-то причем? У нас совсем другие задачи…

– Если для исполнения воли императора потребуется призвать старуху Кесбан, я это сделаю, не сомневайтесь, – голос Хан-Гирея зловеще понизился. – Я призову кого угодно, но не позволю вам, скромным труженикам войны, как вы выражаетесь, сломать мне петербургскую карьеру. Даже больше, у меня есть средства заставить, например, лично вас, мадам, подчиняться мне…

– Хотела бы я знать про эти средства? – насмешливо усомнилась Мари-Клер. – Какого они свойства? Постельного? Так мне они давно известны и вовсе неинтересны ныне. Я уверена, что в рескрипте императора ни словом не упомянуто не то что про старуху Кесбан, которую государь знать не знает, но и про меня, и даже про генерала Вельяминова. Государь все поручил вам. Лично вам, полковник. И я скажу почему. Государь знает, что вы родом из этих мест, что у вас осталось здесь немало родственников. Вы вполне, как предполагает Его Величество, не зная тонкости восточных взаимоотношений, можете договориться с ними и в своей фуражке принести ему мир на Кавказе. А почему нет? Вы же – принц, Хан-Гирей. Вы – восточный, бжедухский принц. Так постарайтесь для своей новой Родины, карты в руки. Но так думает государь, – она сделала паузу, – и даже господин военный министр, – в голосе Мари-Клер снова промелькнула насмешка. – Дрожа за свою карьеру, вы никогда не откроете им всей правды, вы вводите их в заблуждение почти что десять лет. А правда такова: здесь, в Черкесии, вас считают предателем, отступником. Никто из ваших родственников вас даже на порог не пустит, а скорее всего, пристрелит как полудохлую собаку без жалости. Потому что отступник – хуже собаки. Вы не посмеете сунуться к ним. И очень боитесь, что кто-нибудь из них вообще прознает о вашем визите. А генеральские эполеты вам очень хочется носить. Хочется хвастать в салонах в Петербурге, хочется волочиться за красивыми женщинами и сыпать деньгами не считая. Только где все это взять? А надо заставить таких, как генерал Вельяминов, которые тянут лямку и льют кровь свою и своих солдат, для того чтобы вы выхаживали по паркетам в Петербурге, – заставить их поплясать под вашу дудку, помахав при том под носом рескриптом государя, в котором ни о ком, кроме вас самого и данного вам поручения, даже и слова нет. Поэтому вы не хотите мне его показать. Да и есть ли рескрипт? Может быть, всего лишь рукописная записка за подписью военного министра? Вельяминов правильно сделал, что отправился в экспедицию перед самым вашим приездом. Нечего ему с вами обсуждать. Только зря тратить время.

– Ему-то, может быть, и нечего, – Хан-Гирей схватил Мари за руку, и резко притянул к себе, – а вам придется, мадам. Вы сделаете для меня все, что я потребую от вас, и обеспечите мне и карьеру и удачную женитьбу. У меня есть способ заставить вас.

– Какой же, какой? – Мари отстранилась. – Второй раз спрашиваю вас об этом.

– Тот самый князь Потемкин, о котором вы запретили мне говорить, – зловеще улыбаясь, произнес он, – но все-таки придется еще раз побеседовать, уж извините.

– И что же Потемкин? – Мари-Клер нахмурилась, предчувствуя недоброе. Она не сомневалась, что Хан-Гирей способен на многое, но что он предпримет на этот раз? При чем здесь Саша? Зачем он вспомнил о нем?

– Вы наверняка знаете, – продолжал все так же низко Хан-Гирей, – что вчера полки князя Потемкина, которые идут в авангарде отряда генерала Вельяминова, захватили хребет Нако и вышли к морю. – Мари кивнула. – Вы знаете, – удовлетворенно заметил Хан-Гирей. – Вы также наверняка знаете через своих лазутчиков, что мулла Казилбек намеревается уничтожить авангард, пока генерал Вельяминов не подошел полными силами.

– Я знаю, – ответила ему Мари-Клер с вызовом. – Это входит в мои служебные обязанности, обо всем таком знать и упреждать. А вот вы, полковник, откуда узнали? – в голосе ее прозвучало подозрение.

– Я вам не открою, – усмехнулся он, – но теперь вы тем более поверите мне. Если я знаю о намерениях Казилбека, то не сомневайтесь, я имею доступ к его предводителям через верных людей. Если вы, мадам, не выполните моих условий, то я через тех самых людей укажу Казилбеку тайную тропу, по которой он сможет незаметно подняться на хребет и ударить авангарду в тыл, тем самым расчленив его надвое. Русских быстро разгромят. Всех вырежут. А голову вашего ненаглядного Саши отрежут и вздернут на кол – вы знаете, как это бывает.

Не забывайте, я родом из здешних мест, я знаю здесь много троп, а мулла Казилбек – чечен, он не знает. Он и его гвардейцы пришли сюда из Даргинских гор. Я думаю, мулла вполне оценит мое предложение…

– И вы, полковник русской гвардии, способны совершить такое предательство только ради достижения собственной выгоды. – Мари-Клер отшатнулась. – Или хотя бы для того, чтобы свести счеты за проигранную дуэль. Вы еще более бесчестны и подлы, чем я думала.

– Мне наплевать на проигранную дуэль, – Хан-Гирей как-то противно тонко усмехнулся – что мышь пискнула. При его росте и комплекции такой писк казался вовсе неуместным. – Я даже счастлив, что так дешево отделался. И не столь щепетилен в вопросах чести, как вы верно заметили, мадам. Но выгоды своей я не упущу. Замирение Черкесии – это мой жизненный интерес. И вы выполните все, что я потребую от вас для того, чтобы обеспечить мое будущее, иначе князь Саша погибнет. Он и так имеет все вероятности не пережить грядущие несколько дней, но с моим участием конец его предрешен. Мюриды Казилбека будут охотиться за ним лично. Все остальные – не в счет…

– А вы не боитесь, Хан-Гирей, – спросила Мари, – что я сообщу в Петербург о ваших планах и способах, которыми вы исполняете волю императора?

– Вы ничего не успеете сделать, – усмехнулся Хан-Гирей, – если вы мне откажете, то пока вы составите депешу, пока дождетесь свою старуху Кесбан, пока устроите пересылку депеши в столицу, пока она дойдет до Петербурга, князь Саша уже будет мертв – он имеет возможность погибнуть даже сотню раз за это время. Ведь вы же не явитесь напрямую к генералу Вельяминову или к тому же Саше Раевскому, чтобы выдать меня. Вам запрещено инструкцией. Им ничего не известно о вашей секретной миссии. Они вам не поверят. Да и в Петербурге не поверят. Мы говорим с вами с глазу на глаз, и даже если Абрек что-то заподозрит, или Вы расскажете ему – здесь, на Кавказе, пули летают свободно. Вполне может статься, что парочка из них долетит до вас и вашего помощника.

Хан-Гирей опять пискнул смешком, а потом икнул: – Вы в ловушке, уважаемая мадам Мари-Клер, – продолжал поспешно. – Князь Потемкин – на хребте Нако. Он уже не сойдет с него без боя. А вам – никуда не деться. Вы должны слушаться меня и все делать, что я пожелаю.

– Что же я могу сделать? – голос Мари прозвучал свинцово. Она понимала, что Хан-Гирей прав. Он все продумал, он знает, о чем говорит. – Вы должны отдавать себе отчет, полковник, что как бы я не любила Сашу, я не могу сделать то, что тридцать лет не удавалось сделать целой армии, не самой слабой в Европе – замирить для государя императора Кавказ.

– А я и не требую так много, – быстро ответил ей Хан-Гирей. – Я вполне располагаю сведениями о ваших возможностях. И они меня устраивают. Главное, создать видимость. Провести церемонию. Пустить пыль в глаза. Государь в июле посетит Еленчик. Его конечно же будут пышно встречать, с музыкой, с парадами. Государь тоже не поскупится. Если все сложится удачно, он пожалует новыми званиями и орденами генералитет и офицеров, выдаст солдатам на довольствие. Вот здесь-то в пылу праздника неплохо бы, чтобы несколько представителей от черкесских и прочих кавказских народов пало бы к его стопам с прошением о принятии их в состав империи и выражением самых искренних верноподданнических чувств.

Я понимаю секретность вашей миссии, мадам, – он предупредил ее возражение, – и знаю, что вы не можете обсуждать это дело с генералом Вельяминовым впрямую. Потому все переговоры со ставкой я беру на себя. Я все же посещу генерала в его походном лагере и передам ему соответствующие распоряжения военного министра. Есть несколько племен, которые давно уже покорны России и находятся под протекторатом генерала Вельяминова: те же тахтамыши, ногайцы, абазинцы, башильбаевцы. Многие из их князей еще при генерале Ермолове вступили на русскую службу и состоят теперь в больших чинах, вроде нашего общего знакомого Абрека. Конечно, они не откажут генералу, когда тот попросит их послать в Еленчик представителей в национальных костюмах с грамотой, полной выражений преданности и любви к государю. Совсем другое дело: шапсуги, натухайцы и абадзехи. Их враждебность непримирима. Ни я, ни генерал Вельяминов не сунутся к ним с нашими предложениями. Но государю вовсе неинтересно принять верноподданническую грамоту от народов, которые он и так давно уже считает своими. Он бы хотел видеть у своих ног Кавказ целиком. Вот тут, любезная Мари-Клер, я полностью полагаюсь на вас.

– Вы думаете, я состою в дружбе с вождями абадзехов, например? – невесело улыбнулась, выслушав его Мари. – Вы глубоко ошибаетесь, полковник.

– Нет, я так не думаю, – ответил полковник, не моргнув глазом, – я знаю. Знаю, что вам многим обязан некий вождь по кличке Сухрай. А он очень близок к мюридскому вождю Шамилю. Несколько лет назад, когда холера унесла половину его племени, вы скрыли в своем монастыре его жену и детей, тем самым спасли их от верной смерти. Вы поступили так вопреки требованиям Петербурга не иметь сношений с нашими врагами иначе как через доверенных лазутчиков. В столице о том ничего не знают. И я думаю, узнай они о вашем милосердии, вас не погладят по голове. Сухрай мог бы и сам заразиться от своих родственников – одним врагом у России стало бы меньше. Как вы думаете, для чего я старался тогда, чтобы именно к его горному аулу дошла холера? Кто привез им арбузы, от которых все заболели, когда они голодали? И тут появились вы – вы спасли его семью, его самого. Сперва я был зол на вас и хотел донести обо всем государю лично. Но потом я подумал, что Сухрай чувствует теперь свою благодарность к вам, и мы могли бы его благодарность использовать с толком. Долг платежом красен.

– Все, что вы говорите, полковник Хан-Гирей, вопиющая мерзость, – брезгливо поморщилась Мари. – Вы совершенно падшее существо, сущий дьявол. Сначала вы отравляете детей Сухрая, потом хотите использовать его самого для своих целей, ради достижения высот карьеры. Быть может, мне сообщить Сухраю, кто угостил его отравленными арбузами, да и покончим со всем? – спросила она жестко.

– Сообщите, – пискнул хохотом Хан-Гирей. – Мне, конечно, отрежут голову. Но и вам не поздоровится. Донесение лазутчика о том, как вы пригрели в монастыре семью Сухрая, лежит в столе у верного мне человека в Петербурге. Он сразу же передаст его в военное министерство. Другой же верный мне джигит в случае моей смерти все равно откроет Казилбеку тропу, и князь Саша погибнет. Ваши действия обернутся против вас и вашего возлюбленного. Я все предусмотрел, как видите.

– Боже! Сколько грязи, сколько мерзости, сколько предателей! Куда ни ткни пальцем, – Мари-Клер только сжала руки на груди и качала головой. – Как же Россия может победить на Кавказе, когда ее предают ежечасно и мнимые союзники, и сами русские офицеры. И за что? За какие-то гроши. Сколько же бесчестия. Вы позорите русский мундир, – заявила она Хан-Гирею, – позорите свои эполеты и оружие. – И тут же добавила. – Хотела бы я знать, кто ваш верный человек в Петербурге. Его заждалась Петропавловская крепость.

– О, вам не удастся этого узнать, – отвечал Хан-Гирей уверенно, – потому что, я полагаю, вы все же пойдете на мои условия, а если не пойдете – я уже предупреждал, что будет.

– Знайте, Хан-Гирей, – пальцы Мари легли на край его бурки, она крепко сжала его, – даже теперь, когда я вынуждена выполнять ваши требования, я ни за что не забуду этот разговор. Я приложу все усилия, чтобы вы и ваш сообщник в Петербурге оказались наказанными.

– До того еще надо дожить, – неопределенно отвечал Хан-Гирей. – Вы уверены, что доживете? Особенно после ваших угроз?

– Пока я не исполню ваших требований, уверена, – отвечала Мари. – Кто же, кроме меня, станет говорить с Сухраем? Я вам нужна как самая малость до июля, а то и до сентября, до прибытия государя в Еленчик, а теперь только май. У меня хватит времени.

Даже в темноте она видела, что лицо Хан-Гирея перекосилось словно от зубной боли. Он понимал, что ее угроза – не пустые слова. Ведь князь Потемкин не будет три месяца находиться на хребте Нако. Он держит Мари под дулом своих угроз, но только до подхода главных сил Вельяминова. А тот, вполне вероятно, прибудет самое большое через неделю, а посланцы от Сухрая нужны Хан-Гирею в самом деле к июлю, а вернее – к сентябрю. Придется еще что-нибудь придумывать.

– Сухрай-кадий, – тем временем продолжала Мари, – чрезвычайно почитаем в горах за свою слепую веру и выдающуюся храбрость. Скажу честно, он отважный воин. Он обладает неодолимым обаянием для черкесов и многих других. И сила его обаяния как раз в непримиримости, стойкости, верности традиции и вере. Как бы вы не угрожали мне сейчас, полковник, сами-то вы должны отдавать себе отчет, что такой вождь не преклонится перед царем-гяуром. Он мгновенно потеряет свое влияние. Как бы он не был обязан мне, как бы ни был благодарен, он не сможет пойти на такой шаг – он будет низвержен. А я потеряю ценный источник информации для государя. Пока что исключительно через Сухрая мне удается собирать по крупицам сведения о том, где же находятся, например, тайные пещеры, в которых черкесы смешивают свой порох с английским и турецким, и как они доставляют его туда. Найти и уничтожить эти пещеры оказалось бы гораздо более полезным делом, чем всевозможные демонстрации верности государю на парадах. Без пещер, без хорошего пороха, без пуль черкесы сами приползут в Тифлис и будут молить о пощаде. Но на все необходимо время. Я действую осторожно. Чтобы Сухрай ни в чем не заподозрил меня: ухаживаю за его больной матерью и детьми, как обыкновенная монахиня. Только ловлю обрывки разговоров. А теперь вы предлагаете мне открыто сказать Сухраю, что в благодарность он должен пасть на колени перед царем-гяуром? Да я не выйду живьем из его дома. И все пойдет прахом, – с сожалением добавила она, – не с вашей миссией театрального представления, а с тайными пещерами мюридов. Вот что жаль. Кто начнет сначала, кто пойдет по моим стопам? Хотя вам, полковник, как я поняла, все это глубоко безразлично.

– Вы правы, мадам, – подтвердил цинично Хан-Гирей. – Все, что не касается лично моей карьеры, мне безразлично. Но, тем не менее, я не могу отрицать реальность. Конечно, я даже не надеюсь на то, что в сентябре в Еленчик к государю явятся с повинной головой сам Сухрай-кадий, имамы Шамиля или хотя бы их посланец здесь мулла Казилбек. Конечно, все это стало бы апофеозом – но такое только может присниться во сне. Однако вполне возможно, что нашлись бы какие-то вожди поменьше рангом, которые представили бы себя якобы от Сухрая и Шамиля и подтвердили намерения их подписями и печатями. Хотя бы поддельными.

– Вы всех готовы обманывать! – не удержавшись, снова воскликнула Мари-Клер. – И военного министра, и даже самого государя. Лишь бы получить желанное. А дальше что? Мы подделаем просительную грамоту, соберем каких-то отщепенцев – а Шамиль в это время явится на хребты под Еленчиком и будет оттуда потрясать английскими ружьями над головой нашего царя?

– Вовсе нет. Такого допустить невозможно, – решительно отверг ее предположение Хан-Гирей. – Надо договориться с Сухраем. Они посылают низших чинов, одетых, правда, как самые богатые и уважаемые, с просительной грамотой к государю в Еленчик. Сами же заключают с нами тайное соглашение о прекращении военных действий, ну, хотя бы до конца этого года, когда я успею получить генеральский чин и обвенчаюсь с Беси. Государь будет считать, что война закончена. Выведет войска. А потом – пусть все горит пламенем. Вас в вашем монастыре никто не тронет. Кармелиты – они и есть кармелиты, к гяурам отношения не имеют, а с англичанами дружны. Я выполню свою миссию и тоже ни за что не отвечаю. А кто допустил развал…

– «Бездарный» генерал Вельяминов, командующий кавказской линией? – закончила за него Мари-Клер. – Вот кто на самом деле ответит за вашу деятельность. Хорошенькую судьбу вы уготовили заслуженному генералу. А всей державе? Государь выведет войска?! Чудовищно! – Мари расширила глаза, она не верила собственным ушам: – Какое отвратительное предательство! Да если государь выведет войска, вы представляете, что здесь начнется? А как же казаки, которые выстроили свои станицы за Кубанью? Как же все наши союзники, которые верили нам, как же русские поселенцы – из всех перережут и вздернут на кол. Весь край запылает пожаром. А это тысячи, тысячи людей. Женщины, дети, старики. Чудовищно! Россия дала вам все, – продолжала она с горячностью. – Вы всем пользовались в ней. А теперь желаете получить еще больше, обманом принудив ее к позору. Вы – чудовище, Хан-Гирей! – Она уже кричала, и как не пытался Хан-Гирей остановить ее, чтобы не слышал Абрек, она только отталкивала его. – Как же Дагестан, как же шамхал и его подданные, которые только на нас и надеются, которые жертвуют собой ради нас почти сто лет. Как же Тифлис и Грузия, наконец! О Боже! Вы хотите обмануть государя, да не просто пустить ему пыль в глаза, а убедить в том, чтобы он вывел войска… Поберег казну. Чудовищно! Убейте меня здесь же, я не буду вам помогать. – Она в ярости сорвала с полковника бурку. – И не старайтесь принудить меня тем, что князь Потемкин стоит на хребте Нако. Я полагаю, Саша скорей бы решился погибнуть, чем узнать, ценой какого предательства всей державы ему удалось выжить. Я верю в Потемкина, так и знайте! Он – храбрец! Он один стоит многих! У него отличные офицеры, они преданы государю в отличие от вас и не станут спасать шкуры предательством! Показывайте Казилбеку тропу – я верю, они выстоят. Генерал Вельяминов придет. Теперь уж я предупрежу его. Предупрежу, чтобы он не имел с вами дела. Даже не подпускал к себе. Чудовище! Абрек! – Она повернулась к шамхалу. – Мы уезжаем.

– Стой, сука! – Хан-Гирей схватил ее за руку. – И ты считаешь, что после всего, что узнала от меня, ты уйдешь отсюда живой? Я сейчас же позову свою охрану. Вас всего двое, а у меня сотня людей. Вас убьют на месте. И никто не сыщет ваших останков…

– Пусти, подлец!

– Я убью тебя. – Хан-Гирей бросился к коню, привязанному неподалеку, и выхватил из притороченной к седлу кобуры пистолет, навел его на Мари. Абрек тоже схватился за оружие.

– Как вы считаете, Лермонтов, – послышался совсем близко голос полковника Потемкина, – кто-нибудь поверит нам, если мы расскажем в Петербурге, что спим здесь на кроватях из драгоценных фруктовых деревьев, которые переплетены виноградными лозами, а белые морские камни заменяют нам паркет. Разве не романтика?

– Романтика, ваша светлость, – ответил ему незнакомый для Мари, но приятный голос, – но никто не поверит, бесспорно.

Приближение Потемкина на мгновение ошеломило Хан-Гирея. Он не знал точно, но был уверен, полковник путешествует ночью не один и не вдвоем с каким-то офицером по фамилии Лермонтов. Наверняка с ними еще есть люди. И немало. Ввязываться в стычку, объясняться с Потемкиным Хан-Гирею вовсе не хотелось. Он опустил пистолет.

Тем временем Абрек рванул Мари-Клер к себе и, бросив ее сильной рукой на арбу, погнал лошадей в темноту. «Я еще найду тебя!» – змеей прошипел ей вслед бжедухский хан. «Скорее! Скорее! – кричала она Абреку на его языке. – Хан-Гирей предал нас. Он всех нас предал!» Обернувшись, она так и не увидела Сашу. Полковник и его сопровождавшие еще не вышли из абрикосовой рощи, а Хан-Гирей, сделав знак своим людям, быстро скрылся в ущелье.

* * *

Получив письмо княгини Орловой, генерал Закревский понял, что пробил его звездный час. Он довольно долго его дожидался. Почти всю жизнь. Но вот теперь уж он выжмет из богачей Орловых и Потемкиных, обласканных государями, все, что ему заблагорассудится. Хе-хе. Как это выгодно получилось, что девица оказалась настолько глупа, чтобы позволить малознакомому поручику заманить ее в свою квартиру, да еще опрокинуть в постель. Хе-хе. Покрутятся теперь ее попечители с ней. Еще пожалеют, что связались. Но это их заботы, а генералу Закревскому главное не упустить свой куш. С ответом княгине Орловой он не торопился. Потянул время – пускай понервничает, сговорчивее станет. Потом все же отписал. Принимать княгиню у себя он отказался – в сложившейся ситуации много чести, ехать к ней в Петербург – тоже. Зачем выставлять себя до поры до времени под любопытные взгляды со всех сторон. Дело есть дело, его надо решать тишком и в стороне. Потому предложил нанести визит в Кузьминки.

С тяжелым сердцем возвращалась Мари-Клер в подмосковное имение княгини Потемкиной. Здоровье ее улучшилось, но состояние духа по-прежнему было тяжелым. Она ощущала неизбывную грусть. Грусть от того, что сама себе не позволила до конца насладиться молодостью, сама разбила все свои мечты. И теперь еще должна выйти замуж за человека, такого далекого ей, такого чужого, не только по возрасту, во всем. За человека, которого она просто боится. Теперь уж с Мари-Клер не церемонились. Княгиня Лиз без обиняков объявила ей, что в ближайший месяц она выходит замуж за господина Закревского – да, да, тот припудренный пожилой господин в перламутровом фраке, который внимательно наблюдал за ней на балу прошлым летом. Очень милый человек. Только он один во всей Российской империи еще по возрасту своему согласен взять Мари-Клер теперь в жены. А иначе другого выхода нет, чтобы сохранить честь всей семьи и вынудить сплетников прикрыть рты.

С ужасом представляла себе Мари-Клер грядущую семейную жизнь со стариком, которого называла про себя не иначе как мумией генерала. Увы, она вполне заслужила безрадостные дни, которые ей рисовало воображение, поразительно однообразные, где-нибудь в глуши, конечно же неимоверно далеко от Саши. Дни полные упреков, унизительных подозрений, обвинений и напоминаний. Прежнего не воротишь.

Печальным взглядом водила Мари по живописным берегам Москвы-реки, на которых за прошедший год ничего и не переменилось. Она ощущала себя узником, который выломал решетки и оказался на свободе, но его опять схватили и ведут теперь уже в новую темницу, более крепкую. Узник, который бредет меж людей, никого не узнавая, не слыша звуков, но отчетливо чувствуя, что вся жизнь, которая кипит вокруг, – эта жизнь не для него. Хотя иногда Мари даже иронизировала про себя, что бледная и слабая после болезни, раздавленная своим унижением она теперь и сама скорее походит на живой труп, а не на узника. Прекрасный получится брачный союз: живой труп мадемуазель и набеленная мумия генерала. Все присыпано сверху орловским золотом для прикрытия позора. Несчастная, добрая Анна Алексеевна, и зачем ей мучиться с ней – тратить деньги на восстановление образа порядочной женщины из общества: госпожа Закревская – какая фамилия! Конечно, они спасают ее как могут – только к чему все? Лучше просто умереть. А Саша? Он получил столько неприятностей из-за нее. Бился на дуэли. И теперь в далеком Тифлисе сражается с горцами.

После утомительного вечера, проведенного за составлением ответа княгине Орловой, генерал Закревский серьезно готовился к визиту в Кузьминки. Он провел бессонную ночь, обдумывая каждую из написанных фраз и оценивая, верно ли он выразился, не выдал ли излишней заинтересованности, не оказал ли в то же время непочтения – Орловы есть Орловы, держи ухо востро. Может, вернуть курьера, пока не поздно, да переписать поглаже. Но все же порешив, что все сделал правильно, заснул под утро спокойно и проснулся, когда солнце уже заискрилось в разрисованных по старинной московской традиции петушками стеклах его спальни.

Короткий, но крепкий сон подкрепил силы генерала. Он с аппетитом выпил чашку горячего шоколада, просмотрел последние новости в «Военных ведомостях», кто какие назначения получил. Знакомых фамилий не нашел – все молодежь, молодежь. Поручики, майоры, полковники… Эх, годы! Потом взял подложенный камердинером номер журнала, недавно издаваемого Академией наук. Журнал новостей словесности, художестве и науках. Записки об опере «Фенелла», премьера которой состоялась в Париже, стишки какого-то офицера Лер… Лер-мон-то-ва. Опять молодежь! Скучища. Ни одного уважаемого имени. Неужто померли все? Фу, прочь такие мысли, только настроение портят.

Генерал отбросил журнал, не удосужившись прочесть стихов. Потом переместился в уютное кресло к окну и позвал камердинера одеваться. Во время процедуры одевания камердинер обычно развлекал хозяина анекдотами. За несколько лет, что француз служил у него, генерал выучил многие из них наизусть, но всякий раз делал вид, что забыл, и слушал с деланным интересом. Таким образом он платил французу за усилия, которые стоили тому бесконечные собственные капризы генерала.

Причесавшись и отзавтракав в богатом теплом халате, генерал Петр Петрович Закревский стал собираться в Кузьминки. Прибыть рассчитывал, как и отписал в послании княгине, аккурат к обеду.

В Кузьминках Закревского ждали с волнением. Погода с полудня не заладилась, набежали тучи и накрапывал дождь, потому обедать предполагали не на веранде, как часто летом и поздней весной, а в китайской столовой. С тоской оглядывала Мари-Клер так полюбившиеся ей за год, проведенный в имении, пышные хризантемы и пионы, вышитые на шелковистых стенах, пузатых павлинов с разноцветными хвостами. Теперь уж они не радовали ей глаз.

Понимая, что обед скорее окажется светской прелюдией к основной беседе, так как за столом в присутствии самой Мари-Клер и к тому же опять пожаловавшего навестить княгиню Орлову генерала Ермолова, о деликатном финансовом деле не поговоришь, княгиня Потемкина решила, тем не менее, угостить генерала щедро, чтоб тем самым смягчить и расположить его.

Помимо французских блюд подают английский сыр честер, итальянские сыры, а также излюбленные генералом старорусские угощения: духовую рассольную зайчатину под пряным взваром и рафленую курицу в укропном соусе с сарацинским пшеном и лимоном.

Уже с полудня горничные причесывают и убирают Мари-Клер с особым тщанием – чтобы генерал ни в коем случае не заметил, как она поблекла после болезни. Но холодное отчаяние во взгляде – разве скроешь его. Мари не радуют ни новые украшения, подаренные ей княгиней Лиз по случаю сватовства генерала Закревского: изумительное ожерелье из белого жемчуга и такие же серьги. Ни новое платье, пошитое специально для предстоящего церемониала, который в древности на Руси именовали смотринами невесты. Правда, теперь многое изменилось. Но традиции решили соблюсти. Предстоящий обед должен был как раз стать такими смотринами.

Платье действительно выглядело дивным и сидело на Мари-Клер безупречно. Нежно-розовый креп с тонким серебряным шитьем и жемчужными цветами по всему полю, при том изящные фалбалы из серебристого кружева. Прическа, над которой трудились служанки, представляла собой убор «по-китайски», под стать столовой, где должен был происходить обед. В светлых волосах Мари-Клер – толстый серебряный галун, спускающийся на лоб – блеск его заметен издалека. Венчает же прическу серебряное перо.

Взглянув на свою воспитанницу, княгиня Лиза осталась вполне довольна. Сама она тоже позаботилась о туалете: темно-гранатовый бархат ее одеяния сияет аметистовой крошкой и витым золоченым шитьем.

Только Анна Алексеевна Орлова вовсе не беспокоится о том, как будет выглядеть: она по-прежнему – в строгой черной сутане, единственным украшением которой остается золотой крест. Темно-русые волосы с проседью гладко зачесаны и собраны косой на затылке. Княгиня с сожалением и сочувствием смотрит на Мари-Клер – она понимает, что чувствует девушка и искренне жалеет ее. Когда они остаются одни в комнатах Мари-Клер на втором этаже господского дома, юная француженка падает на колени перед Анной и плачет, уткнув ей в ноги лицо, рискуя смыть слезами весь кропотливый труд служанок.

– Почему, почему я так несчастна? – спрашивает она. – За что мне такое страдание?

– Каждый в жизни черпает страдания своей мерой, – отвечает ей Анна, ласково поглаживая искусно припудренные волосы девушки. – Господь никогда не дает человеку больше, чем он может перенести. Надо терпеть.

– Как мне одиноко, – жалуется Мари, – я потеряна, я не знаю, как мне дальше жить…

– Ты пойдешь под венец, – отвечает княгиня, и ровный голос ее действует на Мари-Клер успокаивающе, – поплачешь, как водится.

Конечно, поплачешь. Многие плачут. А потом успокоишься. Все перемелется и пойдет своим чередом. У тебя родятся дети, обязательно, я уверена. Не в этом браке, так в следующем, ты еще молода. В них найдешь утешение и счастье, как все.

– Скажите, Анна Алексеевна, – спрашивает Мари-Клер, чуть помолчав, и поднимает на Анну потемневшие от слез сапфировые глаза. – Моя мать была так же несчастлива?

– Маркиза Анжелика? – Анна неопределенно пожала плечами. – Я не знаю. Судьба свела нас с ней на какие-то год или два, и те были военные, когда о счастье уже не приходилось особо размышлять. Но я знаю, что во Франции ее любил генерал де Коленкур, теперь он министр иностранных дел и иногда посещает Петербург, даже приезжал к нам в Кузьминки. Мы вспоминали прошедшее и твою мать, конечно. Она была очень красивая женщина, но ты и сама уже понимаешь, девочка моя, как жизнь сложна.

Во время войны глупая ревность разлучила твою мать с Арманом де Коленкуром, в нелепую отместку она даже хотела остаться в России. Потом же вернулась во Францию. Если бы все сложилось иначе и она не умерла бы от легочной слабости, возможно, после падения наполеоновской империи, граф де Коленкур предложил бы ей руку и сердце. Он ждал ее. Он до сих пор любит и вспоминает о ней. Но все сложилось иначе.

– Мой отец граф де Коленкур? Министр иностранных дел Франции? – спросила Мари-Клер с удивлением. Слезы высохли у нее на глазах.

– Увы, нет, – Анна Алексеевна вздохнула. – Будь это так, тебе не пришлось бы воспитываться в монастыре, а потом приезжать жить сюда, по сути, к совершенно чужим для тебя людям. Ты бы жила у него в Париже. Но твой отец погиб. Сейчас я покажу тебе его, подожди немного. – Анна Алексеевна отстранила Мари-Клер, прошла в соседнюю горницу и, открыв старинный, обитый железом сундук, достала свиток, обернутый трехцветным шелком.

Когда Анна Алексеевна развернула тряпицу, Мари-Клер догадалась, что это обрывок трехцветного знамени, на котором золотом было вышито слово: «Аустер-лиц…» – прочитала она и переспросила:

– Аустерлиц?! Что такое Аустерлиц?

– Аустерлиц? – Лицо Анны вдруг озарилось светлой, почти радостной улыбкой. – Теперь уж все забыто, дорогая моя. Но Аустерлиц – это наша молодость. То время, когда государь Александр Павлович только вступил на престол, когда мой Миша был жив, когда были живы князь Багратион и князь Кутузов. И Лешка Бурцев тоже был жив. А Денис Васильевич Давыдов только-только поступил в гусары. А Саша… Саша, сын княгини Лиз, – в глазах Анны блеснуло волнение, – он был совсем маленьким. Ему едва исполнилось четыре года. – Мари-Клер слушала ее с изумлением. – Аустерлиц. Так называлось небольшое селение в Австрии, – продолжала Анна, и темно-голубые глаза ее сделались глубже и ярче. – Там сошлись в сражении армии четырех государей, и один победил трех. Недавно коронованный французский император Наполеон Бонапарт победил соединенную армию русского и австрийского императоров, а также присоединившегося к ним прусского короля. Это была величайшая победа Франции и горькое, поучительное для нас поражение. Твой отец, маршал Мюрат, командовал во французской армии кавалерией. Через десять лет после той битвы он стал твоим отцом. Вот он. – Анна осторожно развернула свиток – это оказалась картина, писанная на холсте. По неровным краям было заметно, что ее вырезали из рамы, притом весьма грубо. Анна поднесла к картине свечу. Мари-Клер в робости приблизилась.

Молодой генерал на породистом вороном скакуне восседал гордо, статно. Черные волосы его под украшенной перьями шляпой вились по ветру, ярко-синие глаза сверкали.

– Красив? – спросила у нее Анна, и сама ответила: – Красив. Еще бы. Мюрат слыл первым красавцем и храбрецом своего времени. Маршал Иоахим Мюрат, король неаполитанский. Художник Гро изобразил его на этом полотне, и оно висело в апартаментах Мюрата в Неаполе. Там же и французское знамя, с которым конница короля атаковала под Аустерлицем Праценские высоты, обеспечив Бонапарту победу. Когда Мюрат был расстрелян, – ужас мелькнул по лицу Мари-Клер, она вздрогнула. – Да, девочка моя, твоего отца расстреляли австрийцы в 1815 году, вскоре после твоего рождения. Он сам командовал своим расстрелом и не сдался им до конца. Так вот, когда он был расстрелян, – рассказывала Анна, – один из австрийских офицеров, маркиз фон Шателер, вошел во дворец и сорвал полотно и знамя со стены. После он хвастался своими трофеями на Венском конгрессе. Мне очень не понравилось тогда его хвастовство, и я купила у него трофеи, чтобы сберечь их на память.

Я не знаю, как получилось так, что твоим отцом стал Мюрат, – продолжала княгиня Орлова, сворачивая картину и снова обертывая ее в шелк знамени. – Полагаю, что ты – дитя одной ночи, ночи отчаяния, когда и для него и для твоей матери рушился весь мир, империя Бонапарта погибала, а будущее оказывалось темно. Но, будь он жив, я уверена, он не оставил бы ни твою мать, ни тебя. Но только, – Анна Алексеевна иронически усмехнулась, – кто бы позволил ему оставаться в живых? Австрийцы бы никогда такого не допустили. Им, кстати, немало способствовали сами французы. То было время предательства и жестокости.

– Мой отец был королем? – выдавила из себя Мари-Клер. – Настоящим?

– Королем революции, – ответила Анна, – если можно так сказать. Он родился сыном простолюдина и начинал свой путь в революционной армии простым солдатом. Но на поле битвы он действительно выглядел королем. За то и получил от Бонапарта свой титул. Он был женат на сестре Наполеона, Каролине Бонапарт. Я знаю, что он любил свою жену. Она тоже умерла вскоре после его гибели. И император Наполеон умер. Совсем недавно. В ссылке на острове Святой Елены. Но знаешь, для чего я рассказала тебе о твоем отце?

– Нет, – растерянно пожала плечами Мари-Клер.

– Ты должна набраться мужества, – Анна Алексеевна обняла девушку и привлекла к себе. – Научиться терпеть и бороться. Не сдаваться до самого конца, как он. Твоя мать была слабой женщиной, она часто шла на поводу своих обманчивых фантазий. Но отец – он настоящий герой. Он умел не поддаваться судьбе, девочка моя. И ты должна взять с него пример. Надо быть сильной и стойкой. Начало получается тяжелым, но надо надеяться на лучшее. Запомни наш разговор и скрепи сердце. Никому не показывай, как тебе больно и плохо. Тогда победа окажется на твоей стороне. Все это, – она указала на реликвии, – по праву принадлежит тебе. Храни, как я хранила. Память об отце и о том времени, когда он жил. Тебе есть, чем гордится, – оставив Мари-Клер, она снова убрала портрет неаполитанского короля на прежнее место. – Возьмешь отсюда, когда пожелаешь.

В дверь постучали. Тонкий голосок горничной прокричал:

– Матушка Анна Алексеевна. Тама государыня-княгиня повелели сказать, что, мол, генерал За… – девушка запнулась от длинной фамилии, – Закревский, – выговорила она наконец, – енто… пожаловали-с.

– Ну что ж, пойдем. Сегодня все решится. Помни, о чем мы говорили с тобой. Крепи сердце. – Анна Алексеевна взяла дрожащую руку Мари-Клер в свою и повела девицу вниз.

Как и было уговорено, экипаж генерала Закревского, запряженный четверкой лошадей, подкатил к господскому дому в Кузьминках в шестом часу. Княгиня Потемкина и граф Анненков вышли встретить его на крыльце. На этот раз генерал, в своей неизменной соболиной шубе, сам вылез из экипажа – без помощи лакеев. И опираясь на трость, поднялся по ступеням. Оделся он франтовато – в ярко-розовый фрак, под которым виднелся малиновый жилет с шитьем. Трость же он выбрал с золотым украшением на ручке, изображающим голову льва.

– Милейший Петр Петрович, как я рада, – княгиня Потемкина радушно приветствовала его и протянула руку, которую генерал чопорно поцеловал, рассыпаясь в любезностях.

Потом сухо поздоровался с графом Анненковым – по возрасту тот приходился ровесником его сыну, и таковой факт безмерно раздражал генерала.

– Сразу же прошу в столовую, – пригласила его княгиня. – У нас как раз все готово. Тотчас и отобедаем.

Появление запудренного генерала в нелепом для его лет розовом фраке заставило Мари-Клер содрогнуться внутри – но помня наставления Анны Алексеевны, она не подала виду. Присела в реверансе, даже позволила старику подержать ее руку в своей, морщинистой и очень сухой, немного дольше.

– Прелестна, прелестна, – пробормотал генерал по-французски.

– Вы сегодня в одном тоне, – пошутила княгиня Лиз, но веселье ее было наигранным, и это чувствовалось. Зеленые глаза княгини, которые так напоминали Мари-Клер Сашу, оставались грустны.

За столом к радости Мари-Клер она оказалась довольно далеко от генерала Закревского. Княгиня Лиз усадила гостя подле себя и развлекала беседой, а также потчевала отменно. Юной француженке же досталось сидеть рядом с внешне сдержанной и строгой Анной Алексеевной, как раз супротив генерала Ермолова.

– Верно ли, мадемуазель, – спросил ее за горячим генерал, – я слышал, что вы свободно владеете турецким и арабским языками, знаете в легкости несколько кавказских наречий?

– Да так, – смутилась Мари-Клер и потупила взор.

– Откуда ж, позвольте полюбопытствовать? У вас родичи из восточных стран?

– Вовсе нет, – встрепенулась Мари, – меня научила сестра Лолит в монастыре кармелитов, где я жила прежде.

– Я же говорила тебе, Алексей Петрович, – вступила в разговор Анна Алексеевна, – что отец у мадемуазель маршал Мюрат, тебе, конечно, небезызвестный по Бородинской баталии, да и по всем прочим. Запамятовал никак? Так какие же восточные родичи? Мюрат, он король неаполитанский, а вовсе не мавританский или индийский.

– Это потому, что до Индии они не дошли, – слабо улыбнулся Ермолов. – На нас споткнулись. А так, глядишь, и индийскими, и поншерскими, и кашмирскими бы стали. Бонапарту – что? Он назвал да и ладно. А это неважно, что тот сапожник, а тот – сын бочара, а кто-то и вовсе бродяга бродягой. Главное – одет броско и звучит красиво. А позвольте узнать, мадемуазель, – генерал снова перевел на Мари-Клер взгляд проницательных глаз под седыми, кустистыми бровями, – сестра Лолит, которая учила вас языкам в монастыре, фамилию не Мациали носила?

– Фамилию? – изумленно переспросила Мари-Клер и растерянно замолчала. Она никогда даже не задумывалась, что у сестры Лолит, как и у всех остальных, вполне могла быть, даже должна была быть, фамилия. – Я никогда не слышала, – подавленно призналась она.

– А вот мне сдается, что Мациали, – уверенно произнес Ермолов и, обращаясь к Орловой, продолжил: – Я хорошо знаком с ней по кавказским делам.

– Ты что-то путаешь, Алексей Петрович, – недоверчиво ответила Орлова. – Монастырь во Франции находится. Причем здесь Кавказ?

Ермолов промолчал. Он неторопливо пережевывал мясо пряного духового зайца и сосредоточенно думал о своем. Время от времени Мари-Клер ловила на себе его взгляды, и тогда, смущаясь, вспыхивала румянцем и снова тупила взор.

– Мне надо бы сказать тебе несколько слов тет-а-тет, Анна, – промолвил Ермолов серьезно. – Удели мне время после.

Несмотря на обилие угощений и сверкание серебряной и золотой посуды, обед протекал вяло. Когда он закончился, княгиня Потемкина и граф Анненков пригласили генерала Закревского в малую гостиную, чтобы «побеседовать о нюансах» – так выразилась Лиз, имея в виду грядущее замужество своей воспитанницы. В столовой убирали посуду и накрывали к чаю.

Желая побыть в одиночестве, Мари-Клер поднялась к себе. Перед ее возвращением из Петербурга апартаменты для девицы по велению княгини Потемкиной отделали заново – чтобы порадовать неожиданно. Небольшую приемную обтянули голубым лампасом с белым рисунком, мебель поставили белую с позолотой, а занавеси и обивку кресел сделали из светло-зеленого пудесуа. Спальню же, следующую за приемной, обтянули флорентийским шелком нежно-фиолетового цвета, а полог кровати вышили золотыми слонами, как в детской комнате Таврического дворца. Мари-Клер нравилось. Но настроение ее оставалось подавленным. Она со страхом ожидала завершения беседы ее опекунов с генералом Закревским. Молилась, чтобы старик не согласился взять ее в жены. Ни за какие золотые. И пусть будет, что будет тогда. Господи, случись такое чудо!

– Мне кажется, Анна Алексеевна, существует иной способ устроить судьбу девицы, не отдавая ее в руки старой, надменной развалине вроде генерала Закревского, да при том еще с большими расходами с твоей стороны. – Генерал Ермолов тем временем прогуливался с Анной по сиреневой аллее в парке Кузьминки. Они уже дошли до фонтана. Было пасмурно, но дождь прекратился. Анна накинула на плечи темно-зеленый редингот, отороченный мехом горностая, и внимательно слушала генерала. – Я ничего не спутал, как тебе показалось, ваша светлость, – продолжал он, поддерживая Анну под локоть, – я действительно хорошо знаю принцессу Лолит Мациали. Она вовсе не сирийка и не француженка родом. Она – грузинка, родом из Кахетии, и когда-то даже была обручена с князем Петром Ивановичем Багратионом. Но очень давно, пока они еще были детьми. После русско-персидской войны при князе Цицианове следы ее затерялись. А вот в бытность мою на Кавказе, как раз в 1818 году – тут уж спутать могу, правда, память не та стала. Но не позднее никак. Так вот в год тот принцесса Мациали явилась ко мне в Тифлис самолично. И так проникновенно говорила она мне о Петре Ивановиче и о сородичах его, что сомнения мои таяли. А усомниться вроде как было отчего – пришла-то она ко мне не сама по себе, а с миссией католических монахов-кармелитов. Просила разрешения дать на постройку христианского дома для привлечения диких кавказских народов в христову веру. Не поверил я ей сперва – грешен был. Пригласил к Багратионам наведаться. Мол, думаю, если разыгрывает она меня, ни за что не согласится. Она же – с радостью, со слезами в очах, на колени пала, просит отвести к ним. Говорит, сама не имею решимости. Вот поехали мы. Что ж думаешь? Долго смотрела на нее старая тетка Петра Ивановича – признала. Плакали, обнявшись, полвечера. После такой сцены – какие уж заверения еще требуются?

Разрешил я ей открыть миссию. Только спрашиваю при том, а почему, мол, католическую. Почему от веры своей православной отказалась, в католичество подалась.

А она мне и говорит. В православную миссию, мол, племена враждебные русской силе не пойдут. А к католикам на помощь папы римского в противовес Петербургу и Москве надеюсь, потянутся. Все вожди мятежные, как один, там окажутся. Монахини же верные ее все от них вызнают, да и нам передадут. Тем, говорит, готова послужить России. Ну а слово Христово, оно и по латинице, и по кириллице свет свой несет – от него не скроешься. На том и порешили мы с ней.

Основала Лола миссию при мне. Лола, – Ермолов усмехнулся, – вспомнил вот сейчас, как под Измаилом Петруша крестик целует перед штурмом и говорит мне: «Лола на шею одела, чтоб берег». – Генерал вздохнул, помолчал, прижал Анну к себе покрепче, та не воспротивилась, только слезы смахнула со щеки рукой. – И скажу я тебе, дорогая Анна Алексеевна, этой деятельностью своей многим нашим солдатам и офицерам спасла Лола жизнь. О скольких засадах, о скольких нападениях тайных предупредила, скольких предателей на чистую воду вывести помогла.

Правда, магистр их ордена не одобрил долгого ее пребывания на Кавказе, отозвал назад во Францию. Так вместо себя оставила она там монахиню верную, по имени Кесбан, наложницу бывшую турецкого визиря. Она из гарема бежала и нашла убежище в монастыре. Теперь же время прошло, состарилась та Кесбан. Да и здоровьем слаба. Замена ей нужна. А вот подходящего человека там нет. Так, возможно, вместо того чтоб ломать девице судьбу, обрекая ее сидеть при ненавистном муже, смерти его поджидать, направить нам ее назад, в монастырь, к принцессе Лолит? Да при ней я письмо напишу, и из нашей тайной канцелярии, что при военном ведомстве, поддержат меня. Поживет Мари-Клер немного в кармелитской обители, отойдет там душой, а потом отправится с миссией на Кавказ, сестре Кесбан на смену.

– Да что ты, Алексей Петрович?! – всплеснула руками Анна. – Там же опасно. На Кавказе-то. Там же стреляют!

– А ты полагаешь не опасно ей здесь оставаться? – возразил Ермолов, не дрогнув. – Думаешь, насмешки в свете от унижения ее стихнут? Кто-то забудет, простит ей ее грех? Сколько еще обид, слез и страданий ее ожидают! На Кавказе телу ее угрожает пуля, а здесь, без пуль и без сабель, она в несколько лет душу свою загубит, да и сама от отчаяния в гроб сойдет. А так с глаз долой уйдет она – скорее канет в Лету сплетня. На Кавказе геройские дела делаются. За службу там награждения дают боевые. И не только солдатам и офицерам. Если б только Лола по положению своему могла бы русское звание принять, то уж камергер Его Величества ей обеспечен был бы. И ордена немалые. Отслужит Мари-Клер, вернется после в Россию не опозоренной девицей, которая чести своей не уберегла по молодой дурости, совсем по-иному, с высокой головой. И жизнь ее уж не от мужа дряхлого тогда зависеть станет, от нее самой… Подумай, Анна. Дело говорю.

– Ох, озадачил ты меня, Алексей Петрович, – вздохнула глубоко Орлова. – Даже и не знаю, с какой стороны думку твою думать начинать. Огорошил прям.

– Анна Алексеевна, Анна Алексеевна! – пронзительный голос Мари-Клер пронесся над аллеей. – Скорее, скорее! Там Денис Васильевич приехал… Говорит… – Она задохнулась, рыдания сдавили ее грудь, потом произнесла, пошатнувшись: – Говорит… Саша убит на Кавказе.

– Что?! – оттолкнув Ермолова, Анна бросилась бегом по аллее к дому. Подхватив едва державшуюся на ногах Мари-Клер, Алексей Петрович поспешил за ней. На крыльце они столкнулись со сползавшим бочком к карете генералом Закревским. Под мышкой он тащил соболью шубу. Генерала никто не провожал, теперь он уже был всеми забыт. Осознав, что произошло, генерал не нашел ничего лучшего для себя, как удалиться по-английски, не прощаясь. В общем-то, он не обижался на княгиню Потемкину. Несчастье – и есть несчастье. Самого озноб прошиб, как узнал…

В столовой, где накрыли к чаю, сверкала белизной под огнями свечей скатерть, мерцали серебро самовара и прозрачный фарфор чайного прибора. Они напрасно ожидали обрадовать своих хозяев. Едва сдерживая слезы, генерал Давыдов мял в руках скомканную салфетку и говорил, стараясь не давать голосу дрожи:

– Они направлялись к вагенбургу за провиантом, так рассказывают, только немного задержались. Там трупы лежали, вырытые из земли, русских солдат, что накануне хоронили. Горцы их повытаскивали из могил, кожу срезали, порубили все – издевались. Как мимо пройдешь – решили остановиться, похоронить заново. Пока занимались – тут опять черкесы. Лес дремучий, где завалы настроены – не видать, а они не только вдоль дороги, они с боков понаделали их, нелюди. И давай оттуда с гиканьем палить по нашим. В окружение взяли. Наши – прорываться на «ура!», а те кричат: «Гяур, гяур, давай большой офицер, шкура на барабан!» Это они Сашины эполеты заметили. Ну, Саша не утерпел – выехал на них один. Тут они и кинулись в рубку…

Всхлипывая, горничная закрыла черным платком большое зеркало напротив стола.

– Сними, сними немедленно! – Княгиня Лиз оторвала руки от лица – глаза ее были сухи, лицо пылало. – Я не верю! Я не верю! Сними немедленно! – И собственноручно сорвала платок с зеркала, уронила на пол. – Я сама поеду в Тифлис. Я найду его там. Я не верю, что он мертв, – твердила она. Повернувшись к застывшей горничной, приказала: – Немедленно собирайте вещи. Все только самое необходимое. Я еду сейчас же…

– Подорожную бы сперва справить, – напомнил упавшим голосом Ермолов, – порядок таков.

– Долго ли? – спросила у него Лиз, оборачиваясь.

– Отправлюсь сам в Петербург. Привезу как ветер туда и обратно.

– Спасибо тебе, Алексей Петрович. – Только сейчас слезы прорвались у княгини, и она упала головой на крепкое ермоловское плечо. Скоро сквозь рыдания пробился стон: – Саша! Сашенька мой! Единственный мой! Господи, что же это такое…

– Мне тоже справь документ, – негромко попросил Ермолова граф Анненков, – я с ней поеду. Одну не отпущу.

– И я, – вызвался вдруг Давыдов, – я тоже не верю, что все так произошло. Может, ошибка какая, чует сердце. Искать надо Сашу. Не верю я! – И в сердцах бросил салфетку об стол.

– Справлю, справлю, все сделаю, – говорил Ермолов, гладя Лизу по рассыпавшимся черным волосам. – Ты погоди убиваться, матушка. Глядишь, и верно – ошибка. Бывало так не раз. Ты уж мне поверь, голубушка. Сколько пробыл там. Край дикий. Нравы дикие. Сперва и не разберешь, кто, кого, сколько. Только со временем выясняется. Может, и жив Саша-то, ранен только. А до госпиталя еще не довезли. Всякое бывает…

– Что ж, езжайте, с богом! – Анна Алексеевна поднялась – морщина прорезала ее лицо по щеке, как в день смерти генерала Милорадовича на Сенатской площади. Осенила широко себя крестом и поклонилась на икону в углу. – Ищите. Ищите хорошо. Я же здесь останусь и в Богородицком монастыре за вас всех и за Сашеньку молиться стану…

Прижав к груди портрет отца, Мари-Клер лежала на постели в своей убранной белым и фиолетовым атласом спальне, и вышитые красным бисером узоры на подушке, в которую она уткнулась лицом, казались ей разводами крови. Она представляла себе, как ее отец, такой красивый, сильный, могучий, дает команду солдатам на собственный расстрел, представляла Сашу, как он бросается на черкесский завал, держа в руке Таврическую саблю. Ту саблю, которой он дрался с Хан-Гиреем, защищая на дуэли ее честь. В тот момент ей тоже очень хотелось оказаться на Кавказе, рядом с ним, рядом с Сашей. Живым или мертвым.

И вот уже почти десять лет она здесь. Но по-прежнему без него. По счастью, как и предполагал генерал Ермолов, сообщение о гибели князя Потемкина направили ошибочно. Он оказался жив, но тяжело ранен. Его отряд еще долго блуждал по горам, пока вышел к своим. Сашу сразу же направили в Тифлисский госпиталь, где княгиня Лиз выходила его, и он поправился.

После ранения князь Потемкин вернулся в Петербург. Снова участвовал в дуэли из-за княжны Лейлы с князем Голицыным. И снова угодил на Кавказ. Но больше Мари-Клер не виделась с ним.

Однажды в Тифлисе, где она передавала собранные сведения русскому командованию, она едва не столкнулась с Сашей нос к носу. Князь направлялся с приятелями в чайхану, и Мари-Клер пришлось юркнуть в узкий грузинский двор, чтобы полковник ее не заметил. Он ничего не знал толком о ее судьбе. Она же, поговорив с генералом Ермоловым за несколько дней до отъезда княгини Лиз на Кавказ, сама выбрала свой дальнейший путь.

Русский корабль, выйдя из Севастополя, привез ее в Марсель. И вот она снова под сводами родного монастыря, среди ажурных мавританских решеток и пальмообразных мраморных колонн. Снова стучит, бьется в берег Средиземное море. Чайки с криком носятся над ним…

– Ты полюбила, девочка моя, – с нежностью говорит ей сестра Лолит, гладя по волосам, – такое случается. Почти со всеми. А с кем не случается – они несчастные люди. Я тоже когда-то любила. Когда-то очень давно я жила совсем в другом краю. Там высокие горы, вершины которых теряются в облаках, на лугах в ущельях пасутся отары овец, там растет самый вкусный на свете виноград, вкуснее, чем здесь, во Франции, и из него изготавливают прекрасное, терпкое вино. Прошло немало лет, как я уехала оттуда, но до сих пор мне кажется, что никогда я не ела такого вкусного хлеба, как в своем родном доме, в далеком детстве. Тот юноша, который захватил примерно в твоем возрасте мои девичьи мечты, носил звание грузинского принца и принадлежал к древнему роду. Но род его был хоть и знатен, но беден. Юноша скакал на белом коне и ни в чем не знал страха. Так он и прожил всю свою жизнь, на белом коне, ни в чем не зная страха. Он дарил мне нежные горные цветы и называл «голубкой».

Однажды он ушел на войну, он ушел служить единоверной православной России и отличился при штурме крепости Измаил на Дунае. Князь Потемкин заметил его, с тех пор он остался неразрывно связан с той страной. Он просил меня ждать его. И я ждала. Пока на мой родной край не напали персы. Они вырезали всех моих родных, с чужими людьми я бежала из объятых пламенем гор, сама не зная куда, ни на что не надеясь, ничего не имея. Меня подобрала семья сирийского купца и взяла в услужение. Они увезли меня с собой за море, жена купца умерла, дети его выросли. Он был с нежностью расположен ко мне и дал мне в жизни богатство и то, что иные называют счастьем. После же его смерти я приняла постриг в Палестине и оказалась здесь.

Жизнь разлучила нас с моим возлюбленным. И я никогда больше не встречалась с ним. Но я знаю, что он прошел славный путь. Он командовал армиями, его награждали русские государи, его любили солдаты. В битве с французами под Москвой он был тяжело ранен – он вел своих солдат все так же, как в молодости, верхом на белом коне, ни в чем не ведая страха. И они шли за ним. Потом он умер. Много лет я лелеяла мечту поехать в Петербург и увидеться с ним, но возможность мне не предоставлялась. Только после его гибели обстоятельства сложились, и я оказалась в России. Я плакала над его могилой через тридцать лет после того дня, как мы виделись в последний раз. Не знаю, помнил ли он обо мне. Но я любила только его одного. Всю жизнь. Люблю и помню и сейчас. Поэтому я решилась помогать России, чтобы исполнить долг, который он не успел отдать ей до конца. И потому что Россия изгнала персов из Грузии, защитив мой сожженный дом.

– Как же звали того юношу, вашего возлюбленного, сестра? – едва слышно спросила у нее Мари-Клер.

– Князь Багратион. Генерал и князь Багратион.

* * *

Вечер над Москвой-рекой все сгущался – теплый, светлый. На широкой поляне перед самым лесом серебряно светился чешуйками купол часовни. Слышалось отдаленное мычание коров – пастухи гнали с пастьбы стада. Небо играло звездами, и словно зачарованный их небесным огнем вспыхнул сноп пламени рядом с часовней.

– Ой, что это? – вскрикнула Мари-Клер и испуганно схватила Сашу за руку.

– Не бойтесь, мадемуазель, – успокоил ее князь, – это всего лишь костер. Кто-то из пастухов разжег, верно, чтобы передохнуть с пути, – она не отнимала руки, и он держал ее в своей. Ветер колыхал светлые завитки волос Мари, падающие на цикламеновый шарф, который она все так же взволнованно сжимала свободной рукой.

– Возможно, вы желаете прогуляться, мадемуазель, – по-прежнему ровно предложил ей Саша.

И она не согласилась, не посмела согласиться, только выдохнула из себя:

– Да… Я желаю…

Понимая ее скованность в отношении к нему общей непривычкой к русской жизни, Саша крикнул в сопровождающие им верного Афоньку, который скоро возник перед хозяином.

– Никак за дровишками на ночь глядя собрались, ваша светлость? – спросил у молодого князя с хитрецой, слегка прищурив косоватый глаз.

– Не за дровишками, за дровишками завтра с тобой поедем, – отвечал ему Саша беззлобно. – Вот мы с мадемуазель на прогулку нынче отправиться решили, так ты как знаток здешних травок-муравок расскажи, что и как растет, чтобы мадемуазель знала, да с родным французским сравнить могла после.

– Про травки-то легко расскажем, – согласился Афонька, – всякой всячины в округе полно. Встречаются и очень нужные.

– А какие травки нужные? – спросила у него Мари-Клер с заинтересованностью.

– Травки любые нужные, мадемуазель, – отвечал ей степенно Афонька, почувствовав важность от того, что завлек девицыну головушку. – А дороже всех – трава арарат. Она ключ имеет в себе ко всем иным травам. Коли встретится – покажу. Хотя сказывают старухи, давно уж в наших краях она не попадалась. Что ведуньям досталось от древних наставниц их в засухе – то и пользуют поныне.

Известив княгиню Лиз, что собираются выйти за пределы усадьбы, они направились к задней калитке, откуда до леса путь лежал ближе. Денщик пошел немного впереди, а Саша поддерживая Мари-Клер под руку, вел ее следом. Прошли вдоль поля, вспаханного под пар. Здесь Афонька сорвал несколько пучков травы – высокой, с иголочками.

– Кавыка, – объяснил он Мари-Клер со старательностью, – скоту хорошо привязывать для спокойствия под хвост.

Саша засмеялся весело, послушав его, а Афонька только глянул на него с сердитостью – пошел дальше. Мари-Клер же никак не могла уяснить себе, зачем скоту что-то еще привязывать – какая нужда в том? Но спросить не решилась.

Пройдя по ложбине, поднялись на пригорок – быстрым глазом Афонька углядел траву-рясну:

– Видите, мадемуазель, – говорил он, сорвав пучок травы, – трава такая синенькая. Ее всякий муж, который жене своей не верит, под подушку кладет. Она во сне все секреты ему и выскажет, не просыпаясь.

– А на мужчин такая трава не действует? – осведомился у него Саша с подвохом.

– Нет, Ляксан Ляксаныч, не действует, – заверил его Афонька, – для мужиков она другая, трава-то. Для них все другое.

– Так ты не говори мадемуазель, какая, – шутливо предупредил его князь Александр, – а то все узнает от тебя наперед, будет потом у мужа тайны выведывать.

– Это уж как прикажете, Ляксан Ляксаныч, – согласился Афонька, кивнув головой.

– Ой, смотрите, какое дерево! – воскликнула Мари-Клер, указывая перед собой. Она подалась назад, слегка изогнув стан и, обхватив ее за талию, Саша невольно прижал девушку к себе.

– Так это береза, матушка, ты ж не пужайся так, – приглядевшись, рассудил Афонька. – Только она не об одном стволе как водится, а об трех. Старая… – Он подошел ближе и погладил дерево по среднему стволу. – Гляди, до чего зажилась, уж и стоять прямо не может, стволы крайние погнула, опирается ими в землю, словно на руки. Да и третий, средний ствол у нее весь извяхленный, смотреть тошно…

– Да, чудное какое дерево, – проговорил Александр и, взяв Мари-Клер за руку, подвел ее ближе. – Как вы считаете, мадемуазель, – спросил, повернувшись, – зеленые глаза его блеснули, отражая звездный свет с небес, – на старика больше похожа она или на птицу?

– Я не знаю, – Мари-Клер смущенно пожала плечами, не отрывая взора от его лица, – мне кажется и на то и на иное – тоже.

– Хорошее дерево, – снова подал голос Афонька, все обхаживая березу по кругу. – Редко встретишь такое…

– Уж надеюсь, завтра ты не решишь его пилить, – подтрунил над ним князь Саша. – Тут работы не на день, на все три дня хватит.

– А чего его пилить, – денщик только пожал плечами, – какой с него прок – оно ж все трухлявое внутри. А вот расскажу я вам, – он уселся на кочку под березой, обняв колени, и склонил голову набок, – расскажу, как я в прошлом году здеся разговор березовый подслушал.

– Ты подслушал или опять твой кум Аввакум? – спросил у него с насмешкой Саша. – Подслушал чего во сне, а тебе потом рассказал. Он у тебя, я так понимаю, по древесной науке прямо Ломоносов, ей-ей.

– Хотя бы и Аввакум. Не хотите слушать, так и не слушайте, батюшка барин, – обиделся на него Афонька и заелозил на кочке, намереваясь встать. – Я вот, мадемуазель, расскажу…

– Да, да, расскажите, Афанасий, – попросила его Мари-Клер, – мне так интересно узнать, про что же деревья между собой говорят.

– Я вам, мадемуазель, сразу скажу, без его красивостей, – проговорил ей Саша на ухо по-французски, – там у него все про похороны.

– Про похороны?! – ужаснулась Мари-Клер. Не поняв смысла французских слов, но хорошо уловив интонацию молодого князя, Афонька бросил на того сердитый взгляд, но все же повел рассказ как ни в чем не бывало.

– Вот мне сказывал кум давеча, что деревья – все живые, – важно начал он, покусывая березовый лист. – Все они слышат, что про них говорят, и сами тоже говорить умеют. Кум в том сам убеждение сыскал. Возвращался он как-то на купальскую ночь поздненько, присел, как я теперича на кочку под березой передохнуть и слышит, одна береза другой говорит: «Пошли бабушку хоронить». А та береза, под которой мой кум сидел, ей и отвечает: «Не могу, мол. На коленях божий раб воссел». Напугался тогда кум и убег из леса.

– Интересно, а что думает эта береза, глядя на нас? – спросила Мари-Клер, поднимая голову вверх, к макушке дерева.

– Она мечтает, чтобы Афонька поскорее слез с нее, так как все ноги уже ей отсидел он, – со смехом ответил князь Потемкин, – и притом еще всякую небылицу про нее рассказывает. Вставай, солдат, – призвал он денщика, – привал окончен. Пойдем мы дальше.

Афонька завозился на кочке по-новому. Привстал, прислоняясь к березе спиной. Набежавшее облако скрыло звездный свет, тень легла на округу, и Мари-Клер вдруг почудилось, что у Князева денщика под той березой крылья совиные отросли, нос клювом обернулся, глаза стали птичьи, круглые с искрой, а лицо и грудь перекосились уродливо.

Отшатнувшись, она схватилась рукой за крест, что висел у нее на груди, – золотой с мелкими капельками рубинов, – а другой стала теребить Сашин бешмет:

– Идемте, идемте скорее домой, князь! Я больше не могу оставаться здесь! Я прошу!

– Да, что?! Что случилось, мадемуазель? – спрашивал князь в недоумении. – Отчего вы так напугались?! Мы ж еще и арарата не сыскали, а вы уж – прочь…

Но уже не слушая и не ожидая его, Мари-Клер повернулась и, подхватив платье, бросилась бегом через ложбину к дому – цикламеновый шарф волной летел за ней. Саша с Афонькой, переглядываясь, едва поспевали за французской воспитанницей – денщик при том удивленно крякал и дергал плечом.

Взбежав на террасу, она торопливо прошла мимо суетившихся вокруг стола слуг – они убирали от чая и готовили в запоздавшему ужину, – прошла коридором мимо комнат, даже не заглянув в гостиную, убранную в изумрудных тонах, где за белым роялем под портретом князя Григория Потемкина Анна Алексеевна играла для слушателей Баха.

Придерживая длинное платье, Мари сразу же взбежала по лестнице в свои покои, все еще подгоняемая безотчетным страхом, но потом на полпути остановилась, повернулась, спустилась по лестнице вниз – и тут она встретила Сашу.

Столкнувшись с Мари-Клер в коридоре, освещенном только одной свечой, Саша взял ее руки в свои, приблизил свои губы к ее – она чувствовала их совсем рядом. Потом от дуновения с террасы свет и вовсе погас. Губы его были близки, горячи, манящи, но он не шелохнулся более. Не поцеловал, но и долго не отпускал, доведя до изнеможения в затаенном ожидании.

А после просто отпустил и отступил на шаг:

– Куда же вы так побежали, мадемуазель? – прошептал почти на ухо. – Мы не увидели так много интересного. А теперь совсем темно. Осторожно, не оступитесь, мадемуазель, – предупредил галантно. – Позвольте, я провожу вас в гостиную, там все освещено. И Анна Алексеевна дивно, дивно играет…

Всю ночь после той прогулки Мари-Клер не могла сомкнуть глаз. Ей казалось, что все в душе ее закрылось туманом. Только пройденная в монастыре строгая школа воспитания, заставлявшая скрывать чувства, позволила ей дождаться конца вечера: делать то, что от нее требовалось, слушать и отвечать на вопросы, говорить вполне оживленно и даже улыбаться.

В столовой, куда все перешли после музыки, были зажжены все свечи в золоченых канделябрах, искрился хрусталь, в бокалах пенилось золотистое шампанское. Плелась, словно кружево, легкая беседа, которую поддерживал неистощимый на выдумки, шутки и каламбуры Денис Давыдов. Ему в словесных стычках не уступал и князь Саша. Вдруг лицо Давыдова посерьезнело. Поставив на стол недопитый бокал, он дотронулся до лба, словно желая что-то припомнить, и, слегка вздохнув, пожаловался:

– Вот уж старость не радость. Хотел же вам прочесть, что еще наш Александр Сергеевич удумал. Да вот вылетело из головы. Он давеча навестил в Москве Александру Григорьевну Муравьеву, жену сосланного Никиты – она же вслед за Марией Николаевной нынче тоже едет в Сибирь. Так передал послание с ней в стихах. Ох, скажу вам, с сердечным жаром написал, с размышлением… Как же там у него. – Давыдов еще подумал, все молча ожидали его, потом же прочел: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье, не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье…» Во как! Не то что мы в его годы: «Бурцев, ера, забияка, собутыльник дорогой!» Признать по правде, завидки схватили, как прослушал все, – признался он.

– А позвольте узнать, – поинтересовалась, нарушив молчание, княгиня Лиза, – вот «не пропадет ваш скорбный труд», любезный Александр Сергеевич, что в строчке той имеет в виду? Не то ли, что государя императора все же свергнут с престола?

– Матушка, я надеюсь, что после такого стиха, вы не откажете Пушкину от дома, – вступился за друга князь Саша, – все ж это, если выразиться вернее, только поэтическое обобщение…

– Мне бы очень хотелось, Александр, – ответила Лиза грустно и руки ее, как-то словно ослабев вмиг, упали на колени, – мне бы очень хотелось, – повторила она, – что бы и событие четырнадцатого декабря и смерть Михаила Андреевича Милорадовича, защищавшего государя императора, все это оказалось, как вы выражаетесь, поэтическим обобщением. Конечно, ненаглядному вашему тезке от дома я не откажу, но что до меня лично – я питаю надежду на то, что ни я, ни вы, Александр, ни ваши дети и внуки, никто из Потемкиных, не доживут в России до того дня, когда пророчества вашего друга сбудутся и, не дай бог, государь император будет свергнут с престола.

– Пушкин всего лишь осуждает жестокие меры государя против заговорщиков, он желает облегчения их участи, – не сдавался Александр.

– Смягчения их участи желаем все мы, и рано или поздно государь император смилостивится, такова уж сущность его власти, – ответила Лиза, – наказать для острастки и помиловать после. А вот если государя свергнут с престола, – не приведи Господь, – повернувшись к иконе в углу, она широко осенила себя знамением, – тут уж миловать некому станет, и вожделенная свобода в конце концов сама поест всех своих детей. Вспомните, что происходило во Франции, пока Бонапарт не взял власть в свои руки. Марат, Робеспьер, Дантон – все грызли друг друга, рубили головы, кому не попадя, и никакого помилования никому, если заметите… Что же касается Пушкина, – добавила она строго, – то если государь император хорошенька взгреет его за написанное, то будет весьма прав. Хватит уж будоражить умы – они и так в брожении после декабрьского мятежа. Дайте успокоиться обществу.

– Когда я слушаю тебя, Лиза, – вступила в разговор Анна Алексеевна, – я часто жалею о том, что твоя матушка Екатерина Алексеевна оказалась столь не сговорчива, что не позволила великому князю Александру на тебе жениться, как он того хотел. Во-первых, у России была бы русская, любимая народом императрица. Потом, у императорской четы, – продолжала она с улыбкой, – совершенно точно оказался бы наследник престола…

– Вот только меня не надо записывать в государи, – весело откликнулся Саша, – вы уж, Анна Алексеевна, помилуйте, ради бога! «Что за комиссия, создатель!», как выразился Грибоедов.

– На крайний случай, ты сама бы осталась императрицей, – продолжала, не обращая на него внимания, Орлова. – Тебя бы поддержала гвардия по старой дружбе, и тогда ни Волконский, ни Трубецкой в жизни не отправились бы на Сенатскую площадь…

– Почему? – Лиза удивленно повела плечом. – Думаешь, они разочаровались бы в якобинстве?

– Они бы каждый вечер ловили твой взгляд, вальсируя на балах, и им некогда было бы думать о революции. О, Екатерина Алексеевна была весьма дальновидной царицей, но здесь она явно просчиталась, – заключила Анна.

– Возможно, но совершенно очевидно, что ты права в одном, – вздохнула на ее речи Лиза, – если бы Александр Павлович женился на мне, он бы так рано не умер. В этом я как раз точно уверена. А все остальное отменилось бы само собой.

Не чувствуя интереса к обсуждению, Мари-Клер прошла в глубь малой гостиной, соединяющейся со столовой, и опустилась на кресло, наслаждаясь полутьмой, царящей в комнате, – в столовой ей казалось столь ярко освещено, что слепило глаза.

Воздушная юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого стана – одна обнаженная, худая, нежная девичья рука, бессильно опущенная, утонула в складках розовой туники, и пальцы в нервности перебирали темные жемчужинки, украшающие ее. В другой руке Мари-Клер держала веер и быстрыми, короткими движениями обмахивала разгоряченное лицо.

Когда Александр заглянул в гостиную, то вид Мари-Клер на густом бордовом фоне стен и массивной мебели красного дерева, облитой малиновым штофом, напомнил ему тонкокрылую бабочку, только что уцепившуюся за травку и готовую, вот-вот вспорхнув, развернуть радужные крылья, образ которых создавал собравшийся за спиной цикломеновый шарф.

– Вы чем-то расстроены, мадемуазель? – спросил он, неслышно подойдя к ней по пушистому ковру. – Почему вы ушли? Вам скучны наши разговоры? Признаюсь, что они не веселы, – согласился князь, – но они касаются друзей моей матери, моих друзей, всей нашей жизни… Или возможно, – вдруг догадался он, – вас чем-то обидел на прогулке Афанасий?

– Нет, нет, – у Мари-Клер вздрогнула нижняя губа, и она быстро встала, сдернув с кресла пышный шлейф платья. – Я просто испугалась темноты и его рассказов про те березы. Мне стало ужасно, когда я представила, как те стволы говорят друг с дружкой.

На губах Александра мелькнула быстрая улыбка, он словно нашел в ее словах подтверждение своей догадки и кивнул головой.

– Вы хотите вернуться? – мягко поинтересовался он, предлагая ей руку. И на его лице, столь твердом, независимом и гордом всегда, она вдруг прочла незнакомое ей до того выражение покорности.

– Да, – робко произнесла она, и ее взор с отразившимся в нем удивлением ответил на его обволакивающий ласкою взгляд. Они вернулись в столовую.

Ночь случилась душная – в распахнутом окне газовые занавеси не шевелились вовсе. Улегшись поверх одеяла, Мари-Клер в смятении прислушивалась к шагам под окном, и пальцы ее в волнении теребили гипюровую кайму ночного одеяния. Она сама не знала, чего она ждала. Того, что Саша придет к ней, – но ожидать подобного она в разумности своей не предвидела оснований. Даже если она и привлекла молодого князя, он не позволит себе пренебречь тем, что в доме его матери она находится на положении воспитанницы, о которой попечительствуют теперь. Да и хотела бы она, чтобы он пришел, – Мари-Клер сама не отдавала себе отчета.

Однако томление не покидало ее. И встав с постели, она решилась на поступок, который уже утром, при свете поднявшегося над Москвой-рекой солнца, показался ей самой постыдным, достойным осуждения. Выскользнув из спальни, она, неслышно ступая по застеленным коврами лестницам и коридорам, пробралась во флигель, где располагались покои молодого князя, и, приоткрыв дверь в кабинет, в котором горела свеча, смотрела в щелку, ища взглядом Сашу.

Но в кабинете молодого князя не оказалось, не нашлось его и в спальной – кровать оказалась не тронута и конечно же пуста, а попавшийся ей на обратном пути Афонька с таким изумлением уставился на барышню, что она сделалась пунцовой и, готовая на месте провалиться со стыда, бегом вернулась к себе, почти и не воображая, как завтра выйдет к завтраку и с каким видом перенесет явление княжеского денщика при божьем свете. Он же наверняка обмолвится князю, что застал мадемуазель на его половине. Что тогда о ней подумает Саша?!

Тем временем верхом на черном как ночь жеребце своем по кличке Нуаро князь Саша ехал залитой лунным светом лесной тропинкой к речной заводи, где еще по утреннему уговору ждала его камер-фурьерская дочь Зоя Изотова, прозванная в монашестве Лукерьей. Когда он подъехал, монахиня сидела у воды, покрытая лишь белой холщовой простыней.

Она опустила голову, и длинные русые волосы ее плыли по воде, путаясь с листьями растений. Безмятежный покой царил вокруг, луна качалась в рябистых, едва колыхающихся волнах, отражаясь в них.

Спрыгнув с коня, Саша привязал Нуаро к дереву и приблизился так тихо, что и ветка не хрустнула под его ногой. Оставаясь за склонившейся к реке ивой, он быстро снял с себя всю одежду и, сделав шаг вперед, наклонился к Лукерье, обхватил ее полные плечи, распрямил всю и с наслаждением водил руками по пухлым грудям ее с набухшими пунцовыми сосками и округлому мягкому животу.

– Прилетел-таки, соколик мой! – простонала она сладко, извиваясь под лаской его. – Заждалась я тебя. Уже изнемогла вся. Чего ж только настоятельнице не наговорила, чтобы прибежать сюда ноне. Уж отчаялась-таки: думала, не придешь…

– Как не прийти, когда ты гладкая такая, – пробормотал он, и повернув Лукерью к себе, целовал ее плечи и грудь, сжимая руками крутые, тяжелые ягодицы. Она порывисто обняла его за плечи – подхватив под мышки, Саша поднял ее, подержал в воздухе над собой, а потом медленно опустил на вздыбившийся член. Ноги ее обвили его тело, и долгожданный металлический прут, о котором тосковала она, снова вбивался в нее с прежней настойчивостью и неумолимостью, вызывая содрогания и крик.

Лукерья едва могла дышать и прижималась к нему вся в поту. Легко держа ее на весу, он перенес монахиню на поляну и опустил спиной на влажную от ночной росы траву. Расслабившись, горячая вся, что в огне, она снова раскрылась ему блаженным естеством, и он снова овладел ею, слившись воедино.

Вдруг в темноте леса послышался лай – свора собак вылетела на поляну. И очнувшись, Лукерья взвилась под ним:

– Беги, беги, – кричала она Саше, – а он с горячки любовной все еще никак не мог уразуметь, что же произошло.

– То ж настоятельница моя, – твердила ему сумасшедшая монахиня. – Она выследила меня. Прислала соглядатаев своих с собаками. Беги! Беги!

Издалека предупредительно заржал жеребец. В кустах заметались, задергались ночные птицы…

– Да ты-то как же, – растерялся молодой князь. Он не помнил даже, где оставил свою одежду.

– Беги – разорвут! – кричала она все так же страшно, и глаза ее, почти черные, от ужаса расширились. – Меня не тронут. Не бойся за меня. Если только тяпнут ненароком, а так на мужиков налажены они, чтобы к монахиням за забор не лазали…

Быстро обернувшись, Саша окинул взглядом поляну, ища спасения, но даже и палки под рукой не оказалось – собаки приближались скоро с лаем, и кто-то из темноты леса науськовал их:

– Ату его! Ату!

Под ветвями ивы Саша увидел брошенную кем-то порванную корзину. Только успел схватить ее – сразу пришлось ткнуть в морду здоровенному рыжему псу, что подлетел с ветром. Остальные же, настигнув вожака, норовили схватить добычу за икры, а бело-черный пес прыгнул молодому князю на спину, метя перегрызть позвонки на шее.

Саша стряхнул с себя собаку и, толкнувшись что было силы ногами, спиной прыгнул в воду. Он боялся навести собак на Нуаро, так как они могли легко повредить лошадь, а потому отвлекал их на себя, зная, что озеро достаточно глубоко. Оказавшись в воде, успел заметить, как две широкие фигуры в черных одеяниях уводят извивающуюся с криком в руках их Лукерью, а третий сзади хлещет ее плетью по спине.

Спасаясь от собак, метавшихся по берегу, Саша нырнул в самую глубину. Под водой поплыл к тому месту, где частенько прежде с Афонькой рыбачили они – знал, что возле рыбного их причала торчит большая коряга. Когда нашел корягу, то, ухватившись за нее руками, потянулся к воздуху – ему повезло, под корягой, как он и надеялся, оказалась пустота. На берегу по-прежнему лаяли псы, галдели монахини.

– Где он? Куда пропал? – слышались голоса наперебой.

– Похоже, утопился, нечестивец, со страху, – проговорил какой-то дед, которого прислужницы настоятельницы привели с собой – видно, он и выследил Лукерью. Дед тот как раз стоял на коряге и рассматривал кровавое пятно, всплывавшее из воды – псы оставили Саше свои покусы. Видя над собой его пятку в лапте, Саша едва удерживался, чтобы не схватиться за нее и не стащить деда в воду, но последствия того могли оказаться еще хуже, чем прежде. Тонкий голосок Лукерьи долетел до него:

– Я не виновата, не виновата, я только купаться ходила. Вота разделась донага, а он и набросился на меня, поджидал, верно. Не надо ж бить, я и сама в монастырь обратно пойду, сама пойду…

– Кто ж таков? – спрашивали ее. – Неужто не знаешь его? Вот Никодим сказывает, что и поутру ты с ним тута миловалась…

– Да все наговор, наговор то, – снова завела Лукерья тоненько. – Поутру никого не видывала я. А вот он караулил, бродяга окаянный, вот и напал на меня…

– А ты что ж, не слыхивала никогда, что положено в рубахе купаться, – выговаривали ей.

– Ишь, что удумал, нечестивец, на монахиню покусился. – Дед плюнул вниз и чуть не попал Саше на руку. – Чтоб тебя раки высосали. Не покусали инокиню-то? – кинул назад вопрос.

– Покусали, перевязываем, – отвечали ему, – а бродяга-то, как? Не всплыл?

– Да не видать покуда! – отвечал дед, наклоняясь к озеру, так что Саша видел уж не только лапти его, но и грязные, заплатанные порты.

– Да бог с ним! Господи прости! Одним меньше.

С лаем и гомоном монахини удалились в монастырь, уводя с собой Лукерью. Дождавшись, пока все стихло, Саша вылез из-под коряги и, отыскав свою разорванную собаками одежду, кое-как надел ее. Потом отвязал застоявшегося Нуаро. Преодолевая боль в ноге, сел верхом. Только тронулся – неугомонный рыжий пес снова вылетел на него из кустов и залился лаем, наскакивая на лошадь.

Видя только один выход из случившегося положения – скакать вперед, чтобы пес отвязался, так как в быстроте бега тому явно не тягаться с Нуаро, Саша припал к лошадиной гриве и, ударив коня коленями в бока, понесся через поле, не разбирая дороги.

Пес, однако, попался настырный. Когда он наконец отстал, выбившись из сил, впереди уже показалась усадьба Кузьминки. Нуаро же от скачки весь покрылся пеной, а черный круп его блестел от пота. Обернувшись и больше не увидев преследователя, Саша перевел Нуаро на шаг – конь споткнулся, припав на переднюю ногу, но потом пошел ровно… Так и вернулись в усадьбу.

Напрасно волновалась Мари-Клер, ожидая поутру встречи с Князевым денщиком, а тем более с самим Александром, которому, – она была уверена в том и сгорала от стыда, – верный Афонька уж конечно же донесет о ее ночном посещении княжеских покоев. Все оказалось иначе – о Мари-Клер вовсе никто не вспоминал.

Когда она проснулась и, одевшись с помощью служанки, спустилась в гостиную, там все были заняты обсуждением ночного происшествия: оказалось, какие-то дикие собаки покусали ночью князя Сашу, а княгиня Лиз никак не могла уяснить себе, как же такое могло произойти и откуда они взялись-то, эти собаки…

Афонька громко сокрушался, перечисляя использованные им травы, примочки из которых пришлось накладывать, чтобы остановить молодому барину кровь. Княгиня Лиз же, обходя вокруг стула, на котором сидел Саша, даже позаимствовала у княгини Анны лорнет, чтобы получше рассмотреть оставленный собаками след на шее сына.

– Я не могу осознать всего этого, – возмущалась она, – что же надо делать, чтобы собака ночью почти что на голову запрыгнула?! А, Александр? Ну что же за ребячество, право! Ведь не мальчишка – полковник гвардии Его Величества…

Сам герой события скромно молчал о своем подвиге, его столь упорным же и многозначительным молчанием поддерживали Анненков и Давыдов – в отличие от Лиз они быстро сообразили, что к чему могло произойти, и только переглядывались, скрывая улыбки.

Все выяснилось к полудню, когда, пожаловав из Богородицкого монастыря, где она отстояла заутреню и обедню, княгиня Анна рассказала всем о странном происшествии, которое взбудоражило всю обитель.

– Представь себе, Лиза, сколь неблагодарно оказывается человеческое существо, – говорила она, усевшись в кресло на террасе, – кто бы мог предположить? Когда-то я по доброте своей извечной помогла давнему другу моего покойного батюшки по Москве, камер-фурьеру государыни Екатерины Алексеевны, Изотову. Сам же он, Захар Константинович, сколь говаривал мне о нем в юные годы мои князь Алексей Григорьевич, человеком слыл в высшей степени порядочным и со старанием служил при дворе. Сыновья его, как знаю, в полковые командиры, а в цивильной службе в статские советники вышли. Дочерей тоже всех выдал за хорошие фамилии. Кроме одной, – Анна Алексеевна вздохнула, – вот уж верно говорят, что в любой семье один уродец да сыщется. Младшая дочь Захара Константиновича именем Зоя в юные годы чести не уберегла, прогуляла девичество свое. Так когда обнаружилось то, Захар Константинович в ноги пал мне, просил, чтоб от огласки избавить уважаемое семейство и на прочих дочерей его, незамужних еще, тени не навести, посодействовать в устройстве Зои в монастыре. Куда ж я посодействовать могла? Только в Юрьевский под Новгородом или сюда, в Богородицкий, куда изрядно жертвовала всегда. В Юрьевский не приняли ее, сколь не просила, а сюда уж – отказать не могли. Колокол главный раскололся в осеннюю бурю тогда, менять срочно нужда вышла. Вот и отплатила, чтоб новый отлили да доставили. Они ж за то Зою Изотову приняли к себе. Приняли – а теперь плачут с нею.

– Чего ж плачут? – осведомилась Лиза, еще не подозревая правды. – Не усердна в молитве никак?

– В ином усердна, – с горечью продолжила Анна, – бегает за монастырские ворота, чтобы с мужиками блудить. Вот и ночью нынешней какой-то бродяга ублажал ее на берегу озера, так с собаками только и оттащили. Утоп он, говорят, со страху-то…

– Утоп? – переспросил Давыдов с сомнением и внимательно посмотрел на Сашу – тот стоял, облокотившись на мраморный поручень террасы, и ел принесенную Афонькой к завтраку клубнику. На рассказ Анны Алексеевны он даже и бровью не повел. Алексей Александрович, тронув Давыдова за рукав, показывал ему, что не стоит излишне углублять обсуждение, так как если Лиза догадается, то, конечно, взрослому сыну своему она уж ничего не поделает, а сама расстроится сильно.

Лакеи поставили на стол широкое серебряное блюдо с черным виноградом, расставляли чашки, приготавливая к кофею. После появились три различных вида сыра и свежая сметана, только что доставленная из деревни. Лакеи по привычке старались передвигаться как можно тише, чтобы не мешать разговору, но теперь их шаги отчетливо слышались в повисшей тишине.

Сдернув с плеч легкий газовый платок, на котором шелковой нитью были вышиты павлиньи перья, Лиза встала с кресла и подошла к сыну. В черных волосах ее сверкала обрамленная брильянтами малахитовая заколка в виде распластавшей крылья бабочки. Вопреки надежде генерала Анненкова княгиня прекрасно обо всем догадалась.

– Скажите мне, Александр, – проговорила она ровно, но очень холодно. Мари-Клер даже никогда и не слышала, что княгиня способна произносить что-либо со столь пугающе ледяным выражением голоса, лица и глаз. – Помните ли вы утро Бородинской баталии, когда граф Алексей Александрович взял вас с собой в свиту князя Петра Ивановича Багратиона?

Саша молчал перед ней, потупив взор.

– Отвечайте мне, – потребовала от него княгиня, – с какой поры вы осмеливаетесь не отвечать мне?

– Я помню, матушка, – проговорил он глухо.

– Вы помните, я надеюсь, – все так же холодно, отчетливо разделяя слова, продолжала она, – что, провожая вас, я в напутствие просила вас не посрамить России и своей семьи, и вы, мой милый мальчик, мне обещали быть героем. Вы помните, Александр?

– Помню, матушка, – черноволосая голова Саши склонилась еще ниже.

– Признаюсь, – говорила ему дальше Лиз, – я всегда гордилась тем, что вы приняли участие в том сражении и были одним из тех, кто вел русских солдат вперед, несмотря на малые годы. И я очень прошу вас, Александр, – голос Лиз впервые дрогнул, – не поступайте со мной так, чтобы вместо того, чтобы гордиться вашим участием в той баталии, мне не пришлось бы сожалеть, что вас не убило тогда. По крайней мере, вы бы пали с честью, а по мне – легче уж рыдать от горя на вашей могиле, чем теперь краснеть от нестерпимого стыда.

Я не собираюсь объяснять вам, что плохо, что дурно, – продолжала она, – а что просто позорно в вашем положении единственного сына покойного императора и внука князя Потемкина. Я никогда не разбирала и не намерена разбирать ваших беспорядочных связей с женщинами, надеясь на ваше благоразумие. Но теперь, когда уж вы покушаетесь на церковь, знайте, Александр: если вы будете продолжать в том же духе, я не остановлюсь перед тем, чтобы лишить вас наследства, титула и даже фамилии.

Пусть ценой такой жертвы, я не позволю вам порочить память моего отца. И отдайте себе отчет, что в сложившихся условиях только память и фамилия моего отца меня и беспокоят.

– Возможно, Лукерья та, как кличут ныне Зою Изотову в монастыре, и сама виновата, – вступилась за Сашу Анну Алексеевна, – подкараулила его, выглядела сперва, ей же впору бесовщину изнутри выводить – какова!

– Перестань, Анна, – гневно сморщила высокий лоб Лиза, – с той Лукерьи какой спрос, да меня и вовсе не волнует ее судьба. Пусть сама выправляется, а не сможет, матушка настоятельница в твоем монастыре найдет способ как того беса, о котором ты сказываешь, из нее выбить. У меня ж иная забота. Что же за животность такова, что мой сын ни одной голой бабы пропустить не может – вот уж что меня волнует сейчас куда больше. Ему род мой продолжать, так каковы же наследники явятся у меня, от какого роду племени? И на кого еще придется тратиться потом, чтобы незаконных детей законными усыновлять или хотя бы наделять деньгами, от позора хоронясь. Коли не можете совладать с естеством своим, то я сегодня же, сейчас же отпишу графине Екатерине Ивановне Ланской, что готова, несмотря на многие мои отказы до того принять ее предложение в родстве и в самой скорости женить вас на дочери ее Варваре Сергеевне. По крайней мере, за потомство свое я тогда уж останусь покойна. Желаете ли вы того, Александр?

– Вы, матушка, вольны поступать, как вы сочтете лучшим для нашей семьи, – ответил тот все так же глухо и глаз от мраморного пола террасы не поднял. – Я же приму любое решение ваше и все исполню. Надеюсь, что вы уведомите меня о дате помолвки и свадьбы с фрейлиной Ланской, чтобы я мог поставить в упоминание гвардейское свое начальство. Сейчас же я прошу вашего разрешения мне уйти к себе. – Теперь он только взглянул на мать, и глаза его, обычно яркие, блестящие, казались потускневшими на солнце осколками старой яшмы. Когда взор его пересекся с материнским взором, Александр не отвел глаз. Он ждал решения княгини. И опустившись в кресло, та позволила ему уйти…

Лакеи застыли по углам террасы, метрдотель растерянно переминался с ноги на ногу, не зная, подавать или не подавать кофей к столу, и не решался обеспокоить хозяйку вопросом. Мари-Клер сидела в самом дальнем кресле, в тени старого раскидистого дуба, что возвышался над углом террасы. Она завернулась почти с головой в кружевную шаль, напоминавшую испанские мантильи, и чувствовала, что вот-вот заплачет: ей было жаль Сашу, но в то же время ее потрясло открытие, что тот позволил себе соблазнить монахиню у реки, а теперь это еще стало известно всей округе. Взглянув на несчастного метрдотеля, княгиня Анна кивком головы разрешила ему подавать кофей. Потом она обратилась к Лизе:

– Мне думается, что тебе все же не стоит торопиться с Ланскими, – предположила осторожно она, – сгоряча ты сунешь им палец, они ж всю руку у тебя откусят, не упустят своего.

– Я бы сама не желала того, – ответила та печально, – не о такой судьбе для своего сына я мечтала от самого рождения его. Но забавляться любовью с монахинями, – она дернула презрительно плечами, – ну с актрисами, уж по старой гвардейской традиции, с цыганками, с модистками и фривольными французскими девицами – кто только не проходил через то. Опорочить же невесту Христову – мне даже как-то не по себе, искренне тебе скажу…

– Что ж, Христовы служители тоже разные бывают, – отвечала ей Анна Орлова, склонив голову на руку, – одни о чистоте веры пекутся, приносят в жертву себя. Другие ж в грехе погрязают, не всякому мирскому привидится. Меня ж игумен Фотий, тот, который единственный согласился в одну ночь в монахини посвятить, чтобы с павловским брадобреем венчания избегнуть, сколько уж мытарил потом. Насилу избавилась. Ему обязана, что расстрига не позволил мне Синод принять, а потому и с Михаилом Андреевичем не обвенчалась, как мечтали мы оба, так и жили во грехе. А сколько слез пролила я, молила, чтоб отпустили, чтобы дети в благословении церковном родились. Денег много от меня брал Фотий на монастырь Юрьевский, обещал тоже кущи райские, а в женский монастырь не пускал, чтобы кому иному пожертвования не достались, все твердил, что рождена я для того, чтобы грех отца моего, когда он государя Петра Федоровича жизни лишил, – грех тот вечно отмаливать. Бывало, снимет с руки моей кольцо с брильянтом, повесит на икону и говорит: «Вот муж твой единственный, Анна Алексеевна, помни о том». А как только заведу речь, что раз монахиня я, то мне в женском монастыре должно жить, он опять за свое: «Я — твой наставник, меня и слушай». Как уезжала, пировал без меня в Мраморном за хозяина, девиц к себе водил, а сам плевал на персидские ковры, мол, не нужны они ему. А теперь уж издох как собака, гнилью и смрадом изошел. Ни одной мыслью своей не пожалела о нем, хоть и ухаживала при кончине.

– Фотий твой пример не единственный, – согласилась с ней Лиза мрачно, – да и говорила тебе, о Лукерье вовсе не сожалею я, и от всех происков их в Господа верить меньше никогда не стану…

– С Александром тоже грозно ты обошлась, – упрекнула ее Анна Алексеевна, – я у своего отца единственной законной дочерью была. Все же прочие, которым мое достояние нынче осталось, все ж они – прижитые со стороны. Граф Григорий Орлов, князь Римской империи, от которого мы все князьями зовемся, законных детей не оставил, а из незаконных – твой двоюродный брат граф Бобринский, который у государыни Екатерины Алексеевны от него родился.

Другие дядья мои, князь Иван Григорьевич, – детей тоже не имел, Владимир же Григорьевич только двух дочерей, и единственный Федор Григорьевич оставил пятерых воспитанников мужеского пола незаконнорожденных, которые теперь князьями Орловыми, после признания их отцом уж моим и ходатайством за них перед императором получили дворянство, титул и герб наш. А к чему я говорю тебе все? – наклонилась она к Лизе. – К тому ж, что когда умирал мой отец в Москве в декабре 1807 года, сколько уж понаслушалась я тогда басен о житие его вольном. Всю же жизнь князь и адмирал Алексей Григорьевич Орлов прожил одиноким: женился на матери моей поздно, да и то только ради приданого ее, которое в конские заводы вложил, а уж почти пятьдесят лет стукнуло ему, как под венец пошел. Она же, урожденная Евдокия Лопухина, и трех месяцев после моего рождения не отстрадала, богу душу отдала по слабости в родах.

Так вот сказывали мне московские кумушки, что приходили прощаться с князем, будто уж, что там греха таить, в жизни никогда более красивого мужчины, чем князь Алексей Орлов, как в молодости, так и в старости, в глаза не видали они. Но про то я еще из истории с княжной Таракановой узнала, сколь красив собой и царственен был мой отец. А вот больше всего поразило меня, признаюсь, – точно они меня уверяли, будто у всех братьев Орловых ровным счетом двадцать пять незаконно рожденных сыновей на всех, а уж дочек вовсе никто не считал. А ты мне хочешь сказать – твой Саша. Я вот о собственном отце на смертном одре его такое узнала. Правда, никогда самого его уж не посмела бы спросить, – с заметной грустью добавила княгиня Анна. – Крут мой батюшка был нравом до самого последнего вздоха, благоговела я перед ним. И никаких незаконнорожденных отпрысков после того, как уж упокоился он, ко мне за наследством не являлось, хотя уверена, что были они. Только Алексей Григорьевич сумел оградить меня от их домогательств. На всю жизнь, до самого конца, почитай.

– Что же, может быть, и в самом деле Александр мой Орловым равен, – согласилась с ней Лиз и в слегка надтреснутом голосе ее сквозила печаль, – кстати, твой пример. И не нужно было мне указывать на то, что поняла я, кто в истории с монахиней Лукерьей главную роль любовника сыграл. Не мое это дело, верно, – только лишь мужчину в нем унизила прилюдно. Да не сдержалась я, – вздохнула она, – к Ланским, верно говоришь ты, писать я конечно же не стану. Не дотянулась еще носом Варвара их, чтобы мне невесткой сделаться, да самого знаменитого жениха России в мужья заполучить, с императорской кровушкой в жилах.

– Так ему, как Александру Павловичу, ты только принцессу Баденскую или Вюртембергскую сватать станешь, – улыбнулась на высказывание ее Анна, – а то глядишь, по следам Наполеона Бонапарта к Габсбургам придется обращаться – в России век достойной не сыщем.

– Нет, – Лиза резко встала и сжала платок в руках, – не угадала ты, Анна Алексеевна. Дала я слово себе, когда сын мой еще мал был, что сам выберет себе невесту, так уж и сдержу его. Вот как явится ко мне и скажет, мол, на такой-то вот боярышне желаю жениться по воле своей – так и будет. А с принцессой немецкой отец его, государь Александр Павлович, сам не жил толком, – как уж не красива она собой была, – все по сердцу предпочитал, так чего ж теперь мне Сашу морочить. – Потом повернула голову к хранившему молчание мужу. – Как ты скажешь мне, Алексей, пойти мне к Александру, чтоб простил мне горячность мою, – спросила у него с виноватостью.

– Нет уж, Лизонька, оставайся, – граф Анненков поднялся с кресла, – лучше кофею попей, а то остывает, гляди. Ты ему и так уж много сказала сегодня, столько, пожалуй, что я за всю жизнь от собственной матушки не слыхал…

– Как же не слыхали, – вставил в разговор, дождавшись своей минуты, Давыдов. – А как Бурцев оживался у тебя в доме на Фонтанке – всякий день гулянка шла, дым коромыслом. А матушка Алина Николаевна из Москвы пожалует без предупреждения – вот уж шум стоит. «Никогда, – как сейчас помню, не то что говорила, кричала она в нижних покоях гостиных и руки к иконам возносила, – никогда Ванечку младшенького в гусары не отдам. Разврат, пьянка, позорище…» И что? Отдала Ванечку в кавалергарды – от того лучше не стало. Он и в революционеры удосужился попасть, и на французской модистке женился, дворянства вовсе лишившись. Вот вам и плоды воспитания.

– Ты уж, Денис Васильевич, не развивай, не развивай далыне-то, – остановил его Алексей. – Елизавета Григорьевна и так расстроена. Про сына узнала сколько, теперь еще про мужа узнает. Ты какие годы-то вспомнил, – усмехнулся он, – когда Бурцев у меня живал, так Ванечка еще пешком под стол ходил, ему два годика всего было. Наша Елизавета Григорьевна в ту пору, помнишь ли, на нашу гусарскую компанию с неподдельным равнодушием взирала. Почитай государыня императрица некоронованная, а мы ж кто – караул нести во дворце только и пригодны. Так что знать она не знает, как мы с Бурцевым там живали тогда. И не следует ей рассказывать вовсе, – заключил он, – а то, не успев мне женой стать, она меня тут же и покинет сразу. А к Александру я сам схожу теперь. – Он направился в комнаты, пояснив: – Я ему про тревогу материнскую за его судьбу, надо полагать, лучше растолкую. Да и про все прочее разом. Он и остынет скорее. Садитесь за стол, Лиза. Мы скоро придем вдвоем.

Резкий взмах огромных крыльев, хлопнувший над самой головой, оторвал Мари-Клер от ее долгих, молчаливых воспоминаний. Вздрогнув и ощутив с неожиданности холодноватый озноб по шее и спине, она смахнула со щеки слезу и подняла голову – сова, казавшаяся в темноте великаншей, летела над рекой Шапсухо, задевая ровно через два взмаха крылом о крыло.

Совершив круг над арбой, на которой ехала Мари-Клер, сова поворотила к лесу и, подлетая к дереву, не через раз, а уже с каждым взмахом задевала крылом о крыло и потом долго копошилась, усаживаясь на старой чинаре. Перегнувшись с седла, Абрек натянул поводья – арба поехала медленнее. Ночь все более сгущалась, теплая и безветренная. Над хребтом Нако, возвышавшимся впереди, светились несколько звезд – другая и большая часть неба была заволочена одной черной тучей.

Черная туча, сливаясь с горами, без ветра, медленно продвигалась все дальше и дальше, резко отделяясь своими изогнутыми краями от глубокого звездного неба. Остановив арбу, Мари-Клер сошла с нее и приблизилась к краю дороги – впереди несла черные, зеркальные воды Шапсухо, сзади и с боков ее окружала стена камышей. Камыши то и дело, как будто вовсе без причины, начинали колебаться и шуршать друг о друга. Почти под самыми ногами Мари-Клер уже бурлил поток. Соскочив с коня, Абрек подошел к ней сзади и придержал за руку.

– Песок поедет под ногой, вскрикнуть не успеешь, – предупредил вполголоса и отвел на несколько шагов назад. – Неужели ты считаешь, что Хан-Гирей способен совершить все то, о чем он угрожал, – спросил, немного погодя, с тревогой.

Все так же глядя на камыши, колеблющиеся махалки которых, увеличенные тенями, сверху казались пушистыми ветвями деревьев, Мари-Клер ответила ему, слегка вздернув плечами:

– Я хотела бы ошибиться, Абу-Мусселим, но, увы, я слишком хорошо знаю полковника Хан-Гирея. Для него наступило время, когда вся его судьба сосредоточилась в нескольких днях – в тех днях, которые государь император Николай Павлович вознамерился провести в Еленчике. Сумеет бжедухский хан исполнить волю государя и заставить Сухрай-кадия привести его племена к присяге русскому царю – считай, он генерал и муж весьма состоятельной особы княжеских кровей. Не сумеет – он превратится в ничто, вся жизнь его будет покончена ссылкой и забвением. Признаюсь, я бы никогда не пожелала оказаться на его месте и при том, что сама я, пожалуй, вряд ли встречала в жизни человека, которому оказалась бы обязана большим горем, но все же я не торжествую, видя, как он сам норовит столкнуть себя в пропасть, я даже скорее жалею его, – она вздохнула, скрестила руки на груди, под легким черным платком. Глянцевитая движущаяся масса темно-коричневой воды внизу однообразно рябила около отмелей и берега. Еще дальше и вода, и берег, и туча – все сливалось в непроницаемый мрак.

– Мы должны остановить его, – мрачно произнес Абрек, и вспыхнувшая впереди зарница от разгоревшегося пожара, отражаясь в воде как в черном зеркале, осветила его почти сливающееся загаром с темнотой лицо, прорезанное несколькими глубокими морщинами по лбу и вздымающимся остро скулам.

– Мы не можем остановить его, – возразила ему Мари-Клер, – потому что мы не знаем, через каких людей он намерен действовать. Но мы можем и даже обязаны воспрепятствовать его деянию, используя для того все накопленные нами знания и связи здесь. Я собираюсь немедленно отправиться к Сухраю, – продолжала она под равномерное шуршание камышин на берегу. – Я обещала привезти еду для его семьи и ближайших людей, – в горах они голодают, – вполне возможно, что там, в лагере Сухрая, я застану и самого Шамиля. Что бы не выдумывал Хан-Гирей и какие бы игры он не вел с муллой Казилбеком, окружившим хребет Нако, тот о всяком своем шаге доносит верховному мюриду, а значит, не сможет умолчать и о предложениях бжедухского хана. Я очень надеюсь, что в лагере Сухрая я быстрее всего узнаю, каким же путем Хан-Гирей вознамерился провести черкесов в тыл к русскому авангарду. К тому же со дня на день там ожидают контрабандистское турецкое судно, которое придет под видом купеческого. И несмотря на русские патрули, не позволяющие приближаться к берегу Черного моря ближе двух с половиной миль, оно пристанет, чтобы выгрузить порох. Я намеренно ничего не сообщила об этом корабле в русский штаб. – Обернувшись, она поймала выражение удивления на лице Абрека. И поспешила объяснить ему: – Мы никак иначе не узнаем о месте нахождения завода, кроме как проследим дорогу, которой повезут на завод доставленный кораблем товар, а для этого товар, то есть порох, должен оказаться на берегу, а не быть конфискован русскими. Приходится жертвовать малым, ради более серьезного и важного. – Она снова замолчала, глядя вниз и размышляя – по поверхности воды тянулись черные тени, в которых с трудом различались гонимые течением коряги. Ночная тишина с привычным монотонным жужжанием комаров то и дело прерывалась то одиночным выстрелом вдалеке, то бульканьем отвалившегося берега в воде, то всплеском большой рыбы, то треском зверя по дикому, заросшему лесу…

– Что же мне делать? – снова спросил Абрек. – Собирать людей?

– Да, – кивнула решительно Мари-Клер, – не исключено, что им придется действовать в два отряда. Одному направиться на хребет Нако и срочно перекрыть тропу, указанную черкесам Хан – Гиреем, а другому следовать за теми людьми, которых я укажу тебе, через Кесбан к самому заводу.