Глава первая

Порой, где-нибудь в шумном баре или на улице, в людской толчее, две женщины случайно встречаются глазами и мгновенно, еще до знакомства, понимают: вот родная душа. И тут же в ход идут извечные женские штучки: взмах ресниц, стремительный оценивающий взгляд – от туфель до прически, и вот они снова встречаются глазами.

А что, могли бы и подружиться, мелькает у них мысль. Вот она, собутыльница, куряка вроде меня, шалава, разгильдяйка, идиотка, повернутая на сексе… Словом, подруга, с которой мне по пути.

Иногда дальше этой мимолетной мысли дело не идет. Глянули, прикинули – и разошлись. Но случается и по-другому.

Как и случилось на шумной вечеринке у Джека Конроя, когда в гостиной, набитой людьми, Кора О'Брайен и Эллен Куинн углядели друг друга. И Эллен подумала: кто эта броско одетая женщина? А Кора уже решила: мы могли бы подружиться. Попутно отметив: до чего же она зажатая. И все равно родная душа, нам с ней по пути – добавила Кора про себя, романтик до мозга костей.

Она подошла к Эллен поболтать. И дать совет: радуйтесь. Жизни, вечеринкам, всему на свете радуйтесь. Кора не понимала людей, не умевших радоваться. «Радость! – частенько повторяла она. – Само слово-то какое приятное!» Но передумала. Разве не противно, когда тебе говорят: «Улыбнись, жизнь прекрасна!» – или что-то в этом духе? А потому первые слова, с которыми Кора обратилась к Эллен, оказались немного иными:

– Похоже, вам не помешало бы хорошенько гульнуть. – Шесть с лишним лет в Эдинбурге не лишили Кору напевного говора, свойственного уроженке высокогорий. Голос у нее был мягкий и обволакивал, словно дымка.

– Почему вы так решили? – спросила Эллен. Ей не хотелось, чтобы незнакомка просто развернулась и ушла. Хотелось еще послушать этот голос.

– Да не знаю. Чем не зачин для разговора? – Кора подсела к Эллен и с вожделением глянула на сигареты. Эллен протянула ей пачку. – Нет, спасибо. В душе я куряка на веки вечные, но завязала. А жаль. Прежде жить не могла без сигарет. Но как приятно встретить настоящего курильщика. Многие покупают дешевку в чудовищных пачках и гигантские коробки спичек. По мне, уж коли куришь, то куришь за всех нас, за тех, кто струсил и завязал. Так делай это отважно. Оповещай всех: «Курю и горжусь». А эти сигареты, кстати… – Кора взяла у Эллен пачку, втянула запах, – напоминают мне об одном человеке. В его квартире пахло ими и чесноком. А еще скисшим молоком.

Кора погрузилась в воспоминания и оттуда, издалека, улыбнулась Эллен. Доверительная эта улыбка говорила: «Когда-нибудь я расскажу тебе все». И Эллен растаяла. Легкая улыбка, теплый взгляд – и делай с ней что хочешь.

– Нет лучше способа кого-нибудь позлить, – заметила Эллен, указывая на сигареты.

В сущности, потому она и начала курить. И сигареты выбрала французские. Вонючие – сил нет. Хотела досадить матери, и та, разумеется, ужаснулась: «Какая гадость!» Но мимолетное юношеское злорадство давно осталось в прошлом. Эллен пристрастилась к курению. «Пусть я и умру с черными легкими, – говорила она с вызовом, – но буду знать: чернели они стильно!»

Едва увидев Эллен – всю в темном, нервно крутившую в пальцах пачку сигарет, с темными же очками в пол-лица и волосами, закрывшими другую половину, – Кора поняла, что подойти придется самой. Эллен, разумеется, из тех, кто ни за что не сделает первого шага.

Была не была – в конце концов, Кора привыкла знакомиться первой. Для нее это дело привычное. Бисер в волосах, черная бархатная ленточка на шее. Красный шелковый пиджак, ядовито-фиолетовые ногти. И неизменные туфли на шпильках, которые Кора носила, чтобы казаться хоть немного повыше. Только в этом случае глаза ее оказывались на уровне большинства мужских подбородков.

Кора работала в школе. Учила семилеток. И знала, что получается у нее отлично. Она любила свое дело, и дети в ней души не чаяли.

– Ну же, Билли Макки! Хочешь жениться на мне, когда вырастешь, – научись завязывать шнурки!

Мальчик поднимал на нее глаза, розовый от смущения и удовольствия. И отныне по четвергам, когда Кора утром водила ребят в бассейн, он расталкивал одноклассников, чтобы оказаться поближе к ней.

– Тот, кто хочет держать меня за руку, Лора Саттон, должен знать, сколько будет пятью три.

– Пятнадцать, мисс О'Брайен.

– Умница. – И Кора протягивала девочке руку.

Потная ладошка с силой вцеплялась в нее. Широко раскрытые глаза благоговейно смотрели на блестящие, ярко накрашенные ногти.

Кора обожала семилеток. Они напоминали ей щенят, с шелковистыми животиками, ласковых-ласковых, и только ласковых. Самая лучшая пора. Еще не научились противно хихикать и попусту трепаться. Невинные. Это ненадолго. Скоро пойдут гадкие ухмылки и вранье. «Не знаю, мисс». «Это не я, мисс». Станут жадными, как и все мы, думалось ей. Начнут приглядываться к часам и электронике. Нахлобучив бейсболки и жуя гамбургеры, понесутся сквозь детство, торопясь повзрослеть. Спеша усвоить крепкие, грязные словечки, которых нахватаются из фильмов. Каждое новое поколение детей выглядит все опытнее.

– Ей-богу, – сказала как-то в учительской Кора, ни к кому особо не обращаясь, – семилетки становятся все старше и старше. Скоро их будет не отличить от сорокалетних.

– А что станется, – поинтересовался директор, – с сорокалетними?

– Останутся как есть. Будут вспоминать детство и жалеть: что ж мы, глупые, не радовались, когда нам было семь лет?

У детей в ее нынешнем классе богатый запас ругательств. «Ой, бля!» – вскрикнул кто-то из ребят, опрокинув на пол баночку с голубой краской. Кора подняла спокойный взгляд, покачала головой. Жаль. Такое было емкое, хлесткое словцо, но его вконец истрепали. Теперь оно сродни торту «Черный лес»: столь же приевшееся и бесформенное.

Кора и сама загоралась легко, и детей умела заразить какой-нибудь мечтой – к ужасу родителей, бабушек и дедушек. На улице с ней то и дело заговаривали встревоженные матери и отцы – им казалось, что детям внушают идеи выше их разумения.

– Эй, мисс О'Брайен! Стойте, я вам кой-чего скажу. Что за чепуху вы наговорили нашему Билли? Про то, что он станет полицейским в Нью-Йорке? Никуда он не поедет. И будет водопроводчиком, как я. Что тут такого?

– Ничего, мистер Макки. Лишь бы Билли нравилось. – Кора шумно вздохнула, крепче прижав к груди стопку тетрадей. – Мистер Макки, ведь он ребенок. Ему только семь. Когда ж еще и мечтать стать полицейским в Нью-Йорке?

Мистер Макки не ответил. Мягкий, певучий выговор Коры всегда завораживал людей. С равным успехом она могла диктовать рецепт мясного рагу или читать вслух «Камасутру». Не все ли равно? Лишь бы продолжала говорить.

Точно так же думала и Эллен, сидя рядом с Корой в жужжащей разговорами гостиной. А Кора тем временем приглядывалась к Эллен. Вблизи та казалась моложе. Ногти обгрызены. Волнуется по пустякам, решила Кора и улыбнулась Эллен, вытащив ее из мирка, куда та по привычке погружалась, стоило предоставить ее самой себе. Уже вместе они посмотрели по сторонам, на гостей. Люди, сбившись группками, пили и улыбались, болтали и улыбались, злословили и улыбались, и лениво глазели вокруг, дабы убедиться, что ничего интересного рядом не происходит и никто не улыбается еще шире.

– Вот так, – вырвалось у Эллен. – Как всегда на обочине гламурного мира модных прикидов и причесок.

– Вы-то с чего на обочине? – отозвалась Кора. Она дотронулась до рукава Эллен. – В вашем-то пиджачке. Чем занимаетесь?

– Пишу, – хмуро сообщила Эллен.

Она терпеть не могла рассказывать о своей работе. «Пишете?! – ахали в ответ. – Что же вы пишете?» И приходилось признаваться, что она не Кафка, до Вирджинии Вулф ей далеко, и Айрис Мердок тоже не стоит опасаться соперничества с ее стороны. Ничего великого Эллен не создавала. Она сочиняла комиксы.

– Неужели! – поразилась Кора. – Как вас зовут? Что вы пишете?

– Я Эллен Куинн. Пишу сценарии для комиксов Джека. Точнее, для двух из комиксов Джека.

Те, кто прислушивался тайком, теперь подслушивали в открытую.

– И для каких именно? – заинтересовалась Кора.

Джек Конрой работал без устали. Казалось, он никогда не отдыхает. Никто толком не знал, сколько комиксов он рисует одновременно. С чертежной доски, за которой этот гном сидел на высоком табурете, одна за другой слетали мастерски нарисованные и крутые истории о грудастых, пухлогубых и пышноволосых красотках и спасителях мира с квадратными подбородками.

– «Гангстерши» и «Лесной Энгельс».

– А-а, – протянула Кора.

Она понятия не имела, о чем речь. За всю свою жизнь – дошкольные годы не в счет – Кора не прочла ни одного комикса и читать не собиралась. Но люди, подслушивавшие их беседу, переглянулись. Им было знакомо имя Эллен Куинн. «Гангстерши» и «Лесной Энгельс» – комиксы неплохие. Даже очень неплохие. В гламурном мире модных прикидов и причесок это весьма высокая оценка.

– Значит, вы из студии «Небо без звезд»?

– Да, работаю у Стэнли. Вы знакомы?

– Киваем друг другу. Я живу неподалеку от вашего офиса, за углом.

– Правда? – обрадовалась Эллен. – На Джайлс-стрит?

Ну и совпадение!

– С двумя сыновьями, – добавила Кора. – Заглядывайте как-нибудь на чашечку кофе.

– Загляну, – пообещала Эллен. И тут же, спеша сменить тему, поскольку разговоров о работе не выносила, ляпнула: – У Джека Конроя на заднице мозоль.

– Знаю, – прищурилась Кора.

«Ну-ну», – сказали они хором и ухмыльнулись друг другу. Эллен работает в двух шагах от Кориного дома. О заднице Джека Конроя обе знают не понаслышке. Неплохой фундамент для отношений. Есть кое-что общее. А что, можем и подружиться.

Только на этой вечеринке Эллен поняла, что секс с Джеком Конроем – нечто иное, чем изощренное, хоть и довольно грубое удовольствие. А все из-за полного ненависти взгляда, который бросила на нее жена Джека по прозвищу Черные Ногти (вообще-то ее зовут Морин, но ногти она и вправду красит в черный цвет). Она знает, подумала Эллен. И вспыхнула от стыда.

Как-то раз Эллен принесла работу к Джеку домой. Она стояла в его студии, завороженная окружающим богемным хаосом. На полу и на диване – мешанина из одежды, кассет и дисков. Казалось, будто с дома сняли крышу и всыпали внутрь целый ворох старых газет, журналов и книг. Они валялись везде. Полки прогибались под тяжестью справочников, стаканов с карандашами, комнатных цветов с глянцевитыми листьями. Чертежный стол не виден под грудами бумаг: письма, сценарии, пометки, записки от Джека, адресованные Джеку – напоминания ради. По краю стола выстроились в ряд банки с цветными чернилами и мутной водой, керамические палитры, пол – весь в катышках от ластика. Джек рисовал комиксы карандашом, потом раскрашивал чернилами, а затем что есть силы тер резинкой готовый рисунок, стирая следы карандашного наброска. И наконец рукавом грязного, заношенного свитера смахивал на пол ошметки от ластика. И так год за годом, а пылесосу Морин Черные Ногти доступ в эту комнату был запрещен. Творения Джека были безукоризненны, зато студия наводила на мысли об атомном взрыве.

– Приходи, поболтаем, – пригласил он в тот день Эллен по телефону.

Но то, что последовало, болтовней не назовешь. Постель Джека Конроя пахла мускусом. Постель Джека Конроя пахла женой Джека Конроя. Быть может, именно это и оттолкнуло Эллен. Или шелковое белье этой самой жены на стуле у кровати. Или то, как Джек дышал ей в лицо, его грубые повадки самца. От него исходила уверенность, он явно привык добиваться своего. Когда Джек заломил ей руки за голову, притиснул их к подушке, Эллен перепугалась и начала вырываться. «Пусти! Пусти же!» – брыкалась она.

А может, ей стало противно, когда она пробежалась пальцами вниз по его спине и на заднице нащупала мозоль, маленькую и твердую?

– Хорошо тебе было? – как последняя идиотка спросила потом Эллен.

– Вот уж не думал, что такие вопросы действительно задают, – отозвался Джек. – Ты ведь не хочешь знать ответ?

– Хочу, – возразила Эллен.

– Правду желаешь услышать или вранье? Сидя на краешке кровати, он шарил рукой вокруг, пытаясь нащупать трусы, которые в горячке зашвырнул неведомо куда. А со спины голый Джек Конрой смотрится получше, решила Эллен. Уж больно он шерстью оброс. Джека явно не мама родила, думала Эллен, его связала бабушка зимним, студеным днем.

– Вранье сойдет.

– То-то же, – сказал Джек. – Считай, ответ ты получила. Я, кстати, тоже правду не жалую. Заметь, это лучший способ узнать, как обстоят дела. Когда все хорошо, можно смело смотреть правде в лицо. А когда дела плохи, малость утешительного вранья лишней не будет.

– Ну так и выкладывай! – потребовала Эллен.

– Ах, земля ушла из-под ног, – вяло произнес Джек.

Крошечная Кора, выслушав рассказ, загоготала так, что перекрыла светскую болтовню.

– Ну и задница этот Джек! С мозолью на левой ягодице! Вот что бывает с теми, кто целыми днями сидит не разгибаясь и рисует дурацкие комиксы! Он день и ночь корпит, ей-богу! А фигня-то с ноготок! – Кора показала пальцами размер. – Это я про мозоль, ха-ха!

Ногти у нее были потрясающие. Эллен смотрела на них с завистью. У нее самой ногти были обкусаны – позорище! А виной всему характер. Эллен переживала из-за всякой ерунды. Когда же переживать было не о чем, она переживала по поводу своей привычки переживать. Не менее вредной, чем курение.

Кора улыбнулась:

– Я Кора О'Брайен. А что у тебя тут?

Эллен подняла бокал:

– Белое вино.

– Белое вино? Мещанское пойло! – Только теперь Кора заметила, что под темными очками ее собеседница прячет заплаканные глаза. Кора выхватила у Эллен бокал и, не успела та опомниться, вылила вино в чью-то лежавшую рядом сумочку. – Выпей-ка ты водки.

– Нет-нет! – замахала руками Эллен. – Только не водку! Я не выношу ничего крепкого. Мне от водки плохо.

– Чушь. – Кора и слушать не хотела. – Надо учиться пить. Пороками нужно владеть в совершенстве. Видишь ли, хорошие дела следует делать хорошо. А дурные – блистательно и стильно, с чувством и расстановкой.

Кора щедро плеснула из бутылки себе и Эллен.

Эллен уставилась на свой бокал.

– Я столько не выпью. Я опьянею. Голова разболится. Я почувствую себя жалкой. Ненавижу терять над собой контроль.

– Ага! Вот оно что! – воскликнула Кора. – Значит, ты не опьянеть боишься. Ты до смерти боишься протрезветь. За минуты, когда теряешь контроль над собой, – провозгласила она, поднимая бокал. – Нет ничего приятней.

Эллен выпила и тут же возразила: – За контроль над собой! Но в глубине души она знала, что это далеко не самое приятное на свете.

 

Глава вторая

Жанин, мать Эллен, вечно беспокоилась за дочь. Эллен пошла в отца: замкнутая, скрытная. Не знаешь, что творится у нее в голове.

– Дуглас был такой же, – вспоминала Жанин. – Себе на уме. Просишь его, бывало, за телефон заплатить или газон постричь, он кивает, соглашается, а сам смотрит в небо и думает бог знает о чем. И слова из него не вытянешь.

Сама Жанин отличалась прямотой. Ей нравилось считать, что она женщина простая и живет простой жизнью. В понедельник – стирка. Во вторник – глажка. В среду – уборка: привести в порядок спальни, вымыть ванну, отполировать сервант. По четвергам она пекла пироги, а по пятницам доделывала то, что не успела за неделю. Жанин любила порядок. Он помогал ей жить. Порядок нужен в каждом деле. Гладишь вначале чуть теплым утюгом, потом – горячим. Прежде всего одежду, за ней – полотенца, простыни и так далее. Гладить Жанин любила: скользит туда-сюда утюг, мирно поскрипывает доска. Если сегодня вторник – значит, пора гладить. Если я глажу – значит, сегодня вторник. Если в жизни порядок, ты всегда знаешь, что к чему.

Жанин задумалась об Эллен и ее отце. Ну что за люди! Растяпы, неряхи, в голове одна чепуха. И не поймешь их никогда. Сидят себе молча, уставившись в стену или в окно, так и хочется взять за шкирку да вернуть на землю – напомнить, что она, Жанин, тоже есть на свете, и это она кормит их, гладит им белье. А может, лучше и вовсе не знать, о чем они там думают. Иначе и свихнуться недолго.

Всякий раз, возвращаясь в зеленый, сонный пригород Эдинбурга, где она выросла, Эллен диву давалась, как эти тихие, скучные улицы могли казаться ей рассадником порока, интриг и индейским святилищем.

В детстве Эллен была уверена, что миссис Пауло, жившая через три дома от них, – кинозвезда. А если даже не кинозвезда, то все равно у нее шикарные знакомства и жизнь как в кино. И все потому, что однажды Эллен увидела, как миссис Пауло у окна разговаривает по телефону. Длинный провод доставал до самого окна, а главное, телефон был белый. Только у кинозвезд бывают белые телефоны. Зоркие детские глаза долго потом следили, не поднимется ли на крыльцо Одри Хепберн или Рок Хадсон. Однажды кто-нибудь из них обязательно зайдет. Только сперва, конечно, позвонит – по белому телефону.

Еще Эллен знала, что мистер Мартин, живший через четыре дома наискосок, – шпион, а его соседка миссис Робб – ведьма. Но самое главное было то, что в конце улицы, на поле для гольфа, обитает племя индейцев сиу – в этом Эллен не сомневалась и секунды. Ибо все лето она по ночам скакала по Великим Равнинам, что раскинулись на запущенном городском поле для гольфа – а за ней следовал ее народ сиу. Никто об этом не подозревал, и лишь Коре довелось узнать – в свое время, когда стала самой близкой подругой Эллен.

– Бог ты мой, Эллен! – изумилась Кора, услыхав об этом. – Ты, должно быть, дурочка с самого рождения. А ко мне дурь с годами привязалась. Впрочем, я и сама искала приключений на свою задницу, не ленивей тебя была по этой части. Замужество, мужики, жизнь, дети… и все такое прочее.

– Ты же никогда не была замужем.

– Ладно. Мужики. Жизнь. Дети. И без замужества дури хватает. Не обязательно все доводить до конца. – Кора не любила, когда ей указывали на ошибки.

Эллен ничего от нее не таила. Такая уж она уродилась. Эллен была вечным ребенком, из тех, кто так и не освоил нехитрое искусство сначала думать, а потом говорить. Она одевалась с ног до головы в черное, робко смотрела на мир из-под густой челки, но в душе вовсе не была такой холодной и мрачной, какой казалась со стороны. Улыбнись ей, подари немножко тепла, доброе слово – и она к тебе потянется. «Вот я, вся перед вами, – словно говорила Эллен. – А вот моя жизнь! – и выкладывала все без остатка. – Полюбуйтесь – правда, дурацкая? Вот здесь я оплошала, видите?» О своих неудачах Эллен рассказывала так же охотно, как и об успехах. Ей было невдомек, что за откровенность ее могут презирать. Но за нее же Эллен и любили, хотя и об этом она не догадывалась.

Живость Коры, ее тяга к крайностям, напротив, были всего лишь маской. Эллен она рассказывала многое, но не все. Кое-что из постыдного, часть своих яростных вспышек и большинство сожалений Кора хранила при себе. Нельзя держать душу нараспашку.

В то лето (про себя Эллен называла его летом сиу) почти каждый вечер, когда мать и сестра ложились, Эллен вылезала из окна своей спальни в сад. Поверх пижамы она надевала уличную одежду – темно-синие вельветовые брюки на резинке и вязаный свитер с высоким воротом. На атласном вороном жеребце по кличке Гром пускалась она рысью под фонарями вдоль Уэйкфилд-авеню; звякали поводья, поскрипывало седло. Коня Эллен, разумеется, выдумала. Но свято верила, что он настоящий. И обожала его, ибо он был единственным, за кого стоило держаться. Единственным, кому она позволяла действительно существовать. Тем более, отец только что умер. На скаку Эллен напевала песенки – любимые песенки, из тех, что без конца крутили по радио. Прислушивалась к собственному шепоту: «Хей, Джуд, ту-ти-ту-ту…»

Ничего глупее Эллен в жизни не делала. Но когда тебе восемь лет, а у восемнадцатой лунки на поле для гольфа тебя ждет целое племя сиу, то бояться нужно только железного коня, застилающего паром твои охотничьи угодья, да длинных ножей, да обозов с бледнолицыми, не знающими бизоньих повадок. Ни пума, ни изменник-пауни не испугают мудрую и храбрую девочку. Пусть ей всего восемь лет, зато слух у нее, как у самого Сидячего Быка.

«В ту пору я была счастлива, – печально шепчет Эллен, бездумно моя посуду после ужина или рассеянно глядя в окно. И тотчас одергивает себя: – Нет, не была. Ясное дело, не была. Если маленькая девочка бродит ночами по полю для гольфа с целым племенем невидимых приятелей, значит, с ней что-то не так, и всерьез не так».

Сейчас Эллен кажется, что все это происходило сто лет назад, когда она была другим человеком, – еще до Коры, Дэниэла, Эмили Бойл и Чиппи Нортона. Чиппи, разумеется, плод ее фантазии. Но среди всех придуманных ею персонажей он самый любимый и самый удачный. Этот мечтательный увалень на самом деле главнее всех. Это Чиппи платит за квартиру и отопление, покупает Эллен одежду, продукты, французские сигареты и русскую водку.

Грома она впервые увидела в марте. Ее звали тогда Эллен Дэвидсон – Дэниэл Куинн появится в ее жизни лишь через много лет. Эллен как сейчас помнит ту ночь, когда умер отец. Помнит каждый миг, каждый взгляд – нахмуренные брови матери, улыбку паиньки-сестры Розалинды, когда та доела печенку и дочиста вылизала тарелку, заслужив миндальный пирог; каждый звук – и приглушенный гул телевизора, который Розалина оставила включенным в гостиной, и звон кастрюль на кухне; все запахи – и подгоревшей печенки, и свежевыглаженного белья. Этот кусочек воспоминаний можно воскресить в памяти, когда тебе плохо, чтобы еще сильнее себя помучить.

Был вторник. А это значило, что в домике с верандой и двумя спальнями на Уэйкфилд-авеню на ужин печенка, а после ужина – ванна. Эллен печенку терпеть не могла и ела всегда медленно: не спеша нарезала ненавистное мясо на мелкие кусочки, размазывала по тарелке и ждала, пока мать выйдет из-за стола. И под укоризненным взглядом сестры отточенным движением сваливала печенку в полиэтиленовый пакет, который всегда держала наготове по вторникам. Туго свернув, Эллен прятала его под свитер. От пакета с печенкой исходило тепло. Чуть погодя Эллен закапывала его в саду. До сих пор вид дряблой, окровавленной печенки на прилавке у мясника вызывает у Эллен приступ тошноты.

Отец в тот вечер вернулся домой поздно. Не снимая твидовой куртки, в которой он водил машину, рухнул в кресло у камина (это было его кресло, и больше ничье) и пожаловался на головную боль.

Мать поставила на стол тарелку с его порцией печенки, глянула на него озабоченно, сдвинув брови.

– Значит, ужинать не будешь?

Отец покачал головой.

– Вымой посуду, Эллен, – велела мать. Эллен возмутилась. Она ведь, как положено, избавилась от печенки, проглотила обязательный кусочек хлеба и теперь ждала миндального пирога. – Вымой посуду, – повторила мать не терпящим возражений тоном.

Эллен нехотя поплелась на кухню, наполнила раковину горячей водой, капнула жидкости для мытья посуды и затеяла морской бой с тарелками и чашкой. Розовая чашка с золотой каемкой – вражеская подводная лодка, она притаилась на глубине и ждет, когда над ней пройдет мирная тарелка. И готовит удар. Бум, плюх! Торпеды со стороны порта! Эллен прижималась животом к раковине, чтобы пакет не выпал. Печенка остывала, от нее срочно надо бы избавиться.

– Господи, Эллен, ничего-то ты не можешь сделать по-человечески! – Мать вошла в кухню и, оттолкнув Эллен от раковины, принялась за работу. – Иди купаться!

– Но ведь еще рано. Как же моя любимая передача? Я хочу посмотреть телевизор.

– Марш, я сказала!

Отец стонал. По пути в ванную Эллен бросила на него взгляд. Землистое, мокрое от пота лицо. Отца явно только что вырвало, голова запрокинута, рот приоткрыт. Руку он прижимал к груди, дышал с трудом, хрипел. Взглянув на Эллен, он окликнул ее: «М-м-м…» Отец всегда звал ее так. В доме вечно толпилось столько девчонок – его дочери, их подруги, соседские дочки, – что все стали для него на одно лицо. Разумеется, он знал, что Эллен – его дочь. Но он невыносимо уставал. Работа отнимала у него все силы. При виде Эллен в голове у него всплывало множество имен, и он не всегда мог вспомнить, как ее зовут.

– М-м-м… – позвал отец.

Тот раз был последним, когда Эллен видела его живым и слышала его голос.

Эллен наполнила ванну, послушно разделась, сложила одежду точно, как учила мать. Для Жанин Дэвидсон величайшим жизненным достижением стала покупка маленького бунгало. Номер сто девяносто два по Уэйкфилд-авеню принадлежал к загадочному лабиринту типовых одноэтажных построек, выросших после войны. С того самого дня, как они с Дугласом въехали сюда, все свое время и силы Жанин тратила на сакральное поддержание порядка – по ее представлению, иначе в собственном отдельном доме и нельзя. Она до ужаса боялась, что в ней разглядят уроженку бедных рабочих окраин, недостойную этого благопристойного, холодного и невыносимо чистого домика. Потому-то Жанин и не позволяла себе расслабиться и порадоваться жизни и своей семье.

Мать Эллен свято верила, что для всякого дела есть свое правило. И в доме Дэвидсонов все делали по правилам, даже одежду в ванной складывали по правилам.

Под безупречно сложенную стопку одежды Эллен сунула печенку. Теперь ее не зароешь в саду. Придется запихнуть в портфель и по дороге в школу выбросить в мусорный бак. В животе у Эллен урчало. Есть хотелось отчаянно. Эллен с тоской подумала о миндальном пироге, все еще ждавшем ее на столе. Но ванна – тоже неплохо. Эллен продолжила игру в морской бой. Губка – вражеская подводная лодка, она притаилась за скалой (у левой коленки) и подстерегает мыльницу – мирный корабль с грузом бананов и сахарного тростника.

– Алло, доктор Филипс? Это миссис Дэвидсон, Уэйкфилд-авеню, сто девяносто два, – донесся до нее голос матери. Особенный голос, торжественный – для врача и страхового агента, который заходил по четвергам.

Эллен нравился их адрес. Как песенка. У-эйк-филд-а-ве-ню, сто-де-вя-но-сто-два. Широкая улица, вся в огнях. Одна среди десятков, сотен точно таких же. Только пошикарней, да еще и с полем для гольфа в конце.

– Мой муж Дуглас заболел! Его тошнит. Трудно дышать и… да… в груди. Спасибо. Дом на правой стороне улицы, сразу за автобусной остановкой.

Доктор Филипс приедет на «ягуаре». Эллен затаила дыхание: что-то случилось. Если затаить дыхание, все про тебя забудут и можно подглядеть, как взрослые занимаются взрослыми делами. Ее зовут Эллен Дэвидсон, ей восемь лет, у нее прямые темные волосы, карие глаза и худенькое личико. Больше всех на свете она любит Берта Ланкастера. А еще ей нравится светящийся шарик на ниточке и альбом наклеек с видами природы. Но самая заветная ее мечта – лошадь. Будь у нее лошадь, Эллен была бы самой счастливой на свете и ни о чем больше не просила, никогда в жизни. Каждый год она писала письма Санта-Клаусу и просила вороного скакуна с атласными боками, но так и не получила его. Каждый год на Рождество она выбегала утром в гостиную и выглядывала через окно в сад. «Пусть он будет там! Пожалуйста!» В мечтах ей виделось: конь стоит на газоне, за кустом сирени, вороной, величавый, бьет копытом, храпит и ждет ее. И зовут его Гром.

– Эллен, мы не можем завести лошадь, – твердила мать. – Где нам ее держать?

– В саду. Или в сарае, когда дождик. Рядом с газонокосилкой, ей там хватит места. Я буду за ней ухаживать. Чистить. Ездить верхом на поле для гольфа.

Этот разговор повторялся каждый год под Рождество. Каждый год Эллен мечтала, ждала, а мать вздыхала. И дарила дочери совсем не то. Настольные игры, новое платье, кукольный домик, карманный радиоприемник – ничто, ничто не могло заменить вороного жеребца с гладкими боками и густой гривой, который ждал бы Эллен за кустом сирени.

Приехал доктор. Голос его гремел по всему коридору. Почему у врачей всегда такие громкие голоса? Эллен затаила дыхание. Досчитала до двухсот сорока семи, хотя после ста девяноста считать пришлось очень быстро, скороговоркой. Ну и ничего, пригодится, если нужно будет прятаться под водой от изменников-пауни.

– «Скорую», пожалуйста. – Доктор говорил по телефону, по их телефону. Интересно, оставит он деньги в коробочке, как это делала миссис Маккензи из дома напротив, когда по воскресеньям звонила матери в Инвернесс? – Уэйкфилд-авеню, сто девяносто два. Сердечный приступ…

Эллен подняла руки и посмотрела на пальцы. Они побелели и сморщились. Вода в ванне остыла, но вылезать было страшно.

Появиться в самый разгар суматохи? Ни за что. Ее там только не хватало. Отложив губку, Эллен замерла, прислушалась. Ее дыхание – гулкое, хриплое – отдавалось эхом во влажном воздухе. За дверью привычные, будничные звуки: бубнил телевизор, урчала вода в трубах. Где-то залаяла собака. Вышла соседка, миссис Барр, вынесла мусор, хлопнула крышкой бака и вернулась к себе на кухню. Эллен покрылась гусиной кожей. Холодно.

– Хочу лошадь, – прошептала Эллен. – Хочу, хочу, хочу…

Приехала «скорая». Раздался звонок. Мать вышла.

Эллен услыхала шум, топот по коридору. От парадной двери до гостиной – десять шагов. Не больше, не меньше. Эллен каждый раз считала.

– Дэвидсон? «Скорая». Где он?..

– Дальше по коридору… по коридору…

Парадную дверь оставили открытой, в ванной потянуло сквозняком. Эллен вся дрожала. Ей представилось, как машина «скорой» в темном дворе светит синей мигалкой в окна соседям. Соседи будут подсматривать. «В доме сто девяносто два что-то случилось».

Было слышно, как через черный ход вынесли носилки. Санитары со «скорой», наверное, большие и сильные. Мама собралась ехать с ними:

– Возьму плащ и сумочку. – Голос у нее был чужой. – Розалинда, присмотри за Эллен. Уложи ее спать и в десять сама ложись. Когда вернусь, не знаю.

– А где Эллен?

– Господи, да она в ванной! Просидела там все это время! – Громкий стук в дверь ванной. – Как ты там?

– Нормально, – пискнула Эллен.

– Я еду с папой на «скорой». А ты ложись спать. Слушайся Розалинду.

Вредина-сестра будет дразниться, так что надо поосторожнее с печенкой.

Вся дрожа, Эллен вылезла из воды, вытерлась полотенцем, поскорее нырнула в кровать и даже не помолилась на ночь.

Каждый вечер Жанин Дэвидсон заставляла дочерей молиться перед сном. Чтоб все было как у людей. Тем самым она каждый вечер подтверждала уверенность Эллен, что до рассвета ей не дожить.

Эллен лежала одна-одинешенька в спальне, ловила приглушенные звуки за стеной и ждала, когда к ней явится смерть. Смерть – человек в шляпе, с тоненькими усиками и горящими злобой глазами, в остроносых черно-белых штиблетах – застрелит ее из маленького блестящего пистолета. Или задушит сильными руками в черных перчатках. А может быть, смерть – это дама в белом шуршащем платье. Лицо у нее худое, надменное, белое-белое, как и ее наряд. А в руке – серебряный кинжал, который она вонзит Эллен в сердце с криком: «Умри! Умри! Умри, дитя, умри!» Каждую ночь, до самого утра, Эллен пряталась с головой под одеяло, чтобы смерть подкралась незаметно. Пусть не будет слышно ни стука остроносых черно-белых штиблет, ни зловещего шороха белого платья.

Мать вернулась домой за полночь. Привалилась к дверному косяку, замерла, вся пепельно-серая. На лице, лишенном всех прежних выражений, застыло новое – ужаса и боли.

– Он умер, – сказала она и согнулась пополам, обхватив себя руками. – Ваш отец умер.

И зарыдала, громко-громко. Ей было трудно дышать. Плечи ее тряслись, она хватала ртом воздух, хрипя и поскуливая по-звериному. Эллен и Розалинда в пижамах, теплые со сна, молча смотрели на нее. Эллен застыла от ужаса. Она не знала, что так бывает. Не знала, что мамы тоже могут страдать, плакать. Эллен робко шагнула вперед, протянула руку, чтобы обнять мать. Но лицо той исказилось горем и внезапной ненавистью.

– Только не ты, – прошипела она, тряся головой. – Только не ты. Не хочу, чтобы ты!

В прихожей было темно и зябко. Розалинда шагнула к матери и прижала ее к себе.

– Тсс… – шепнула она. – Ну-ну, успокойся. – Обняла мать покрепче и стала баюкать, поглаживать.

Страшные всхлипы стихли, по лицу Жанин заструились потоки беззвучных слез. Мать и дочь, обнявшись, исчезли в гостиной.

Эллен осталась одна в темной прихожей; на ее худеньком личике отразились смятение, тревога, желание угодить. По телу бегали мурашки. Эллен была противна самой себе. Никто ее не любит, маме она не нужна. Что теперь – все-таки пойти в гостиную или остаться здесь навсегда, в холоде и темноте? Что делать? Ледяной ветер дохнул в щель под входной дверью. Продрогшая до костей Эллен переминалась с ноги на ногу. Она хмуро оглядела свои руки, всю себя, такую ненужную, нелюбимую. И снова легла в постель. Тот миг перевернул всю ее жизнь. Эллен стыдилась его и не могла себя заставить рассказать о нем кому-нибудь.

Позже, много позже, когда стихли плач, шепот, звон чашек, и мать с сестрой уснули, Эллен поднялась. Достала из-под груды одежды скомканный пакет с печенкой и вылезла через окно в сад, чтобы закопать улику. Папа умер, мама любит только Розалинду – значит, от печенки надо избавиться побыстрей. Не хватало, чтобы мама нашла. Ох и влетит же ей тогда! Ночь выдалась дивная: небо в сияющих звездах, а трава вся в инее и похрустывает под ногами. Эллен, в пижаме и синих мохнатых тапочках, изумленно крутила головой. Оказывается, пока она лежала под одеялом, сжавшись в комок от ужаса, все эти чудеса ждали ее. И здесь ни капельки не страшно.

Эллен принесла из сарая совок и вырыла ямку – за кустом сирени, чтобы не было видно из окна гостиной. Закопав злосчастный пакет, разровняла землю. Вот и все, теперь никто не узнает. Эллен оглянулась, и вот тут-то к ней в первый раз прискакал Гром.

Окажись кто-нибудь поблизости, он увидел бы девочку в байковой пижаме и мохнатых тапочках, стоявшую на цыпочках в крохотном, невыносимо опрятном садике. Она радостно протягивала руки, обнимала и гладила пустоту, холодную пустоту. Нужно было видеть мир глазами Эллен, стать частью ее вселенной, чтобы понять, что обнимала она самое дорогое существо, могучего и статного вороного жеребца, который постукивал копытом по аккуратно подстриженному газону.

 

Глава третья

Иногда Эллен перебирала в памяти события своей жизни, выстраивая целый ряд «если бы». Не будь она в детстве такой непоседой, не скачи по ночам на невидимом коне по полю для гольфа – не засыпала бы на уроках. Не засыпай она на уроках – слушала бы учителей повнимательней. Слушала бы учителей – получила бы аттестат получше. С хорошим аттестатом нашла бы работу поприличней, а не стала бы продавщицей в универмаге, в отделе канцтоваров и книг. Не пошла бы работать в универмаг – не стала бы читать комиксы, которые там продавались, и не встретила бы своих подруг и сестер по разуму, Карен, Шарон, Элис и Кэти. Не встретила бы их – не придумала бы «Гангстерш», свой первый комикс («Вперед, гангстерши, отомстим за наших сестер!»), не отправила бы его Стэнли Макферсону, владельцу студии «Небо без звезд Лимитед», деловому человеку и мечтателю, и ей не поручили бы писать сценарии для фантастических комиксов. Если бы не эта работа, не обедали бы они со Стэнли в баре «Устрица» и не заметила бы она у стойки Дэниэла Куинна, смотревшего на нее в упор. Если бы Эллен не увидела его и тут же не притворилась, что не замечает, – он не подошел бы поболтать, она не отправилась бы в тот же вечер к нему на свидание, не легла бы с ним той же ночью в постель, не вышла бы через полтора месяца за него замуж и не было бы стольких глупостей, ругани, раскаяния, хорошего и плохого секса и нескончаемых споров, в которых всегда побеждал Дэниэл. Он не срывал бы на Эллен свою злость, а Эллен не стала бы свидетельницей его страстных исканий. Чего же он искал? Ни он, ни она не знали.

Порой Эллен кажется, что главная цель ее жизни – вновь испытать мгновения абсолютного счастья, которые ей довелось пережить в то лето, лето сиу.

В следующий раз Эллен улизнула на встречу с Громом в ночь после похорон отца. Она принесла Грому кусочек печенья и бутерброд с красной рыбой, которые чуть погодя сама же и съела. На вторую ночь она снова ушла к Грому. И еще через пару ночей. Вскоре ночные вылазки вошли в привычку. Каждый вечер Эллен ложилась в постель, борясь с искушением: за окном ждала ночь, звезды, мягкая весенняя трава, чудесный скакун. Всякий раз она не выдерживала и сбегала и вскоре совсем ушла в мир фантазий.

Однажды, скача на Громе, Эллен оглянулась и увидела сиу. Горделивые, в головных уборах из перьев, верхом на разукрашенных индейских пони, выстроились они позади нее. Теперь Эллен не одна. Целое племя воинов защищает ее. Больше нечего бояться. С тех пор воины сиу не покидали Эллен. Она разрисовала себя с ног до головы маминой помадой и тенями; в красно-голубых узорах читалась история всей ее жизни: геройская гибель отца, могучего вождя; жизнь в вигваме с матерью и сестрой; пощечина от учителя за то, что Эллен в который раз заснула на уроке. И неудивительно – ведь по ночам ей было не до сна. Почти голышом, в одних штанишках от пижамы, скакала она, протягивая руки к небу, с визгом и гиканьем. Через много лет, глядя на поле для гольфа и вспоминая свой сказочный мир, Эллен вновь мечтала о такой же беспечной свободе.

После смерти отца в доме Дэвидсонов стало мрачно. Еще мрачнее, чем прежде. В семье воцарилась всеобщая тихая тоска. Тосковать – дело нехитрое; скука ни от кого ничего не требовала и всех устраивала. Ужинать садились в тот же час, что и раньше, когда ждали отца с работы, и в остальном жили так, будто Дугласа Дэвидсона вовсе не было на свете. Никогда не говорили о нем. Лишь изредка, в четыре-пять утра, когда Эллен возвращалась домой после ночных приключений с индейцами, из спальни матери слышались приглушенные рыдания. Но со временем и они стихли.

Мать Эллен нашла утешение в однообразной, скучной готовке: в понедельник – рагу, во вторник – печенка, в среду – котлеты, в четверг – снова котлеты, пятница – рыбный день, хоть Дэвидсоны и не католики. В субботу – разогретый пирог, а по воскресеньям – ростбиф. В доме стало неуютно, безрадостно. Семья собиралась вместе только во время унылых обедов Жанин. У этой женщины был дар превращать хорошие, питательные продукты в безвкусные блюда.

– Накрой на стол, Эллен, – приказывала она.

Эллен послушно отрывалась от любимой передачи. Стелила скатерть. Раскладывала ложки и вилки, соль и перец ставила посередине, а сахар и молоко – на другом конце стола, где обычно сидит глава семьи, пусть никто уже там не сидел. Это место так и осталось пустым. За едой мать и дочери почти не говорили, разве что изредка вставляли: «Рыба удалась». «Лучше, чем в прошлый раз». «Вкусно».

Уже тогда (впрочем, как и сейчас) Эллен не понимала, зачем нужны такие разговоры. Для чего обсуждать какую-то рыбу, когда вокруг столько всего интересного? Матери с сестрой, понятное дело, не расскажешь о стадах бизонов на поле для гольфа, или о том, как цапля, застыв на одной ноге, подкарауливает угрей возле десятой лунки, или о диких пони, о танцах войны и бешеных скачках на Громе по прерии. Но ведь можно говорить и о другом, мало ли интересных тем.

Эллен с вилкой в руке склонилась над столом; худенькое бледное личико, горящие глаза. Видно было, что девочка плохо ест и не высыпается. Но мать, погруженная в свою скорбь, ничего не замечала. А Эллен столько всего хотелось ей рассказать, столько накопилось у нее историй из ребячьей жизни после уроков, что она и не заметила, как влезла рукавом в кетчуп.

– Рукав! – прикрикнула мать, безнадежно махнув рукой.

Эллен, взглянув на яркое пятно, поднесла рукав ко рту. Мать в отчаянии вздохнула. Эта девчонка ее в могилу сведет.

И Эллен ушла в себя, спряталась от упреков, скрывая свое настоящее «я», свои мысли. Оказалось, в палисадник к миссис Робб можно пробраться через лаз в живой изгороди. Эллен часами пряталась в кустах крыжовника и смотрела, как старушка хлопочет на кухне. Девочке казалось, что она надежно укрыта. Между тем миссис Робб знала, что Эллен наблюдает за ней. Бедный ребенок: что за чушь у нее в голове – подумать страшно! Миссис Робб на своем веку повидала немало таких, как Эллен. Маленькая голодная бродяжка, которая всюду разъезжает на невидимом коне. Никто ее не приголубит, не убаюкает. И никто никогда не скажет, что любит ее.

Вспоминая свою жизнь (а Эллен без конца ворошила прошлое, сожалела, ругала себя), Эллен поняла, что именно тогда – сидя на корточках в саду у миссис Робб и гарцуя по ночам на коне – она и начала придумывать приключения, свои и чужие. «Иначе я не стала бы такой, как сейчас», – размышляла Эллен. Впрочем, она всю жизнь пыталась разобраться в себе.

Мать и дочери жили каждая своей жизнью. Жанин Дэвидсон боролась с горем и чувством вины, оплакивала мужа, казнилась, что плохо знала его, не пыталась понять, заглянуть ему в душу. Эллен разъезжала на своем любимце Громе, а Розалинда, семью годами старше, познавала тайны секса. Во всей семье лишь она одна была в здравом уме. По пятницам и субботам она возвращалась домой вся в засосах.

– Ну и ужас, Эллен! Говорила же ему: не надо! Чур, маме ни слова. – Единственный раз в жизни Розалинда повела себя с Эллен действительно как сестра – показала ей, на будущее, как избавляться от багровых засосов: слегка смазать маминым кремом «Нивея», а сверху закрасить маскирующим карандашом.

Эллен следила, сидя на краешке ванны. Как интересно! Больше всего она хотела знать, но стеснялась спросить, как же они до этого дошли. И для чего.

Эллен понимала лишь одно: это страшная тайна, которую знает мама, знает Розалинда, знают все умные, бойкие ребята на игровой площадке – словом, знают все, кроме нее. Как же страдала тогда Эллен! И как страдает до сих пор!

 

Глава четвертая

Каждый день после уроков Эллен отправлялась на своем воображаемом коне туда, где сад миссис Робб примыкал к полю для гольфа. Привязав Грома к флагштоку у второй лунки, пробиралась через лазейку – шпионить. Вот бы увидеть что-нибудь колдовское! Может быть, на кухне стоит котел, а в нем варятся жабы с крапивой, слизняками, кошачьей слюной и школьными обедами. Брр. То и дело Эллен вставала на цыпочки в надежде разглядеть метлу или остроконечный колпак, хоть и не у каждой ведьмы они есть. Вдруг миссис Робб вонзает иглы в самодельных куколок, напевая под нос что-то зловещее? Или передвигает предметы одной лишь силой злобного взгляда?

К собственному удивлению, миссис Робб все больше радовалась серьезному личику, выглядывавшему из-за кустов крыжовника. Худенькая девочка, смотрит на мир из-под густой темной челки. Руки и ноги большие. Вырастет – будет высокой, и сейчас ей нужно хорошо питаться. Это сразу видно. Миссис Робб твердила про себя: вмешиваться ни к чему, до добра это не доведет. И все же решила, что пара пшеничных лепешек и кусок шоколадного торта не повредят.

Девочку она завлекала в сад, как приманивают лазоревок и воробьев, – лакомыми кусочками. На кусте крыжовника Эллен находила маленькие яркие свертки, развешанные, будто елочные игрушки. Вначале они лишь укрепили ее подозрения. «Ага! – думала Эллен. – Это обман, ведьмины штучки! Меня не проведешь». На другой день – новый сверток. Потом – еще и еще. И в один прекрасный день Эллен не удержалась. Открыла сверток, а оттуда блеснули три конфеты в прозрачных лиловых фантиках. Но есть их нельзя. А то, чего доброго, полетишь над землей, извергая фонтаны рвоты. Уж ее никакая ведьма не проведет, ни за что на свете. Но шоколадные конфеты лежали в руке у Эллен, такие вкусные на вид! Девочка развернула одну, не спеша положила в рот, улеглась на спину и стала смотреть сквозь обертку – через нее весь мир казался лиловым.

День за днем ходила Эллен в сад, и каждый раз ее ждал новый подарок, в яркой обертке, обвязанный золотой лентой. Сидя на корточках, Эллен лакомилась домашними ирисками или шоколадным пудингом, терпеливо ждала, когда же начнут действовать чары, вдыхала аромат свежей земли и прислушивалась: где-то лает собака, в окрестных садах поют дрозды, соседка миссис Раш несет белье из стирки, мистер Джонсон заводит машину, вдалеке играет детвора. Эллен все про всех знала. Прохладными весенними днями она, наблюдая, как изо рта вырывается пар, шептала свои любимые слова. Те самые, что сказала сестра, когда уронила помаду в унитаз. Повторяла много-много раз. «Черт подери». Замечательно! «Черт подери-дери-дери!»

Эллен прислушивалась к звукам, доносившимся с поля для гольфа. Двое игроков, в клетчатых брюках и твидовых кепках, прошагали мимо с тележками, обсуждая игру. Где-то вдали прогрохотал обоз колонистов, кричали и свистели погонщики, понукая усталых лошадей. Поздновато им переезжать, подумала Эллен. Пора спать ложиться. Разжигать костры. А женщинам – варить кофе и бобы.

Вот возвращаются домой мальчишки с палками. Говорят о чем-то непонятном. Хитрые они, эти мальчишки. Не разберешь, о чем разговаривают. И сами озвучивают свои рассказы, как в фильмах. «И тут черная машина перевернулась – ииии-тр-рах-бабах!»

Мимо не спеша проскакал одинокий индейский воин, с оленьей тушей поперек седла. То-то обрадуются его соплеменники, подумала Эллен.

Везде набухали почки, но для цветов было еще прохладно. Эллен посмотрела на куст крыжовника, на серебристую березу у ограды. Почки маленькие, зеленые, вот-вот лопнут. Интересно, это больно? Может, деревья тяжело дышат и кричат, как женщины в воскресных ковбойских фильмах? «До врача ее довезти не успеем. Она вот-вот родит. Принеси-ка немного виски и вскипяти воды, да побольше. И найди, что бы ей такое прикусить, а то орать здорово будет». Крупный план: лицо будущей матери, искаженное болью. Вцепилась в железную кровать, пальцы побелели, лоб влажный, по вискам струится пот. Волосы спутаны. Будущий отец мечется взад-вперед по комнате, а жена его вопит. Кричит и кричит, не унимаясь. Она никогда так не будет вопить. Нет уж. У нее никогда не будет детей, ни за что на свете. Рожать больно. Больнее, чем розги или разбитая коленка. И вообще расти страшно. Страшно превращаться из девочки в женщину. Неужели она станет похожей на маму? Будет носить чулки с поясом? И спать в бигуди? Нет уж, спасибо.

Целую неделю миссис Робб развешивала маленькие блестящие свертки, а потом взяла да и постучала в стекло. Эллен застыла от ужаса. Ну и дела! Ведьма, конечно, знает, что за ней шпионят, но неужто она и впрямь откроет окно и заговорит? А вдруг она вовсе не ведьма, а самая обычная старушка? Вот будет обидно! Но от взрослых никогда не знаешь, чего ждать, особенно от таких.

Ведьма протянула тарелку с шоколадным тортом и поманила Эллен к себе. Идти, ясное дело, нельзя. Мама учила остерегаться незнакомых. Только уж очень интересно взглянуть наконец на ведьмину кухню: есть ли там котел, или черная кошка, или еще что-нибудь колдовское? Да и шоколадный торт с виду совсем как настоящий: большой и пышный, сверху, как полагается, глазурь, а внутри – крем. Точь-в-точь как в книжках – как же не попробовать?

Диковинная оказалась у миссис Робб кухня – совсем не такая, как дома у Эллен. С перекладины над белой плитой свисали начищенные до блеска медные кастрюли. Мать Эллен готовила на плите с тремя конфорками, у нее были две большие кастрюли и одна маленькая, одна сковородка для картошки, другая – для всякой всячины. А здесь на стенах висели рядами полки, уставленные белыми и синими тарелками, кружками, мисками. На крючках аккуратно развешаны чашки. Но ничего зловещего не видно. Эллен огляделась. Ни подозрительных зелий, ни жаб, ни вонючих кореньев, ни бутылочек с едкими настоями. А так хотелось бы найти волшебную книгу – старинную, толстую, в кожаном переплете, всю в пятнах. Или крысиную кровь, рог единорога, вороний глаз или что-нибудь еще. Но, увы, в доме пахло лавандой и сдобой. Эллен стало обидно. Эта старушка живет в тепле и уюте. Как она смеет?

– Это зелье? – спросила наконец Эллен.

– Зелье? – удивилась миссис Робб. – Это чай. Просто чай с шоколадным тортом.

Чай с молоком в большой сине-белой чашке, поблескивающий глазурью кусок торта – ну и сокровища, вот так угощение! Одной рукой такую тяжелую чашку ко рту не поднесешь, придется двумя. Но разве можно пить ведьмино варево? Пробовать ведьмины лакомства? Ведь так недолго превратиться в вешалку для шляп или в букашку-козявку. И что тогда? Стану такой крошечной, что до дома ползти придется целую неделю, а когда доползешь, никто и не узнает.

«Где эта девчонка? – спросит сердито мать. – Уже целый месяц дома не появлялась. Продадим-ка ее кровать, да забудем о ней». «Но я же здесь, в кладовке!» – пропищит Эллен еле слышным голоском, едва сдерживая слезы. Но никто не догадается, что это она. Раздавят ее или выгонят на улицу метлой да кочергой.

– Ну? – начала ведьма, усаживаясь напротив Эллен. – И что ты делаешь в моем крыжовнике? – Голос у нее был низкий, старушечий. Потрескался от времени, как чашки, подумалось Эллен.

– Смотрю.

– Смотришь? На что же ты смотришь?

– На все подряд. На птиц, на скворцов.

– Так-так. Понятно.

– А вам не страшно? – вдруг вырвалось у Эллен. – Одной?

Миссис Робб покачала головой:

– Я люблю одиночество.

– У вас что, нет детей? И мужа? Миссис Робб вновь покачала головой.

Дети давным-давно уехали, навещают ее редко, а муж умер десять с лишним лет назад.

– А мне страшно одной в темноте, – призналась Эллен. – По ночам за мной приходят убийцы.

– Глупости.

– Нет, не глупости. Вы просто не знаете. Я совсем одна, одна-одинешенька.

Только когда скачешь с сиу, это уже не одиночество, а уединение. Совсем другое дело.

– Я знаю, что за мной должна прийти леди в белом или мужчина в шляпе, – продолжала Эллен. – Бывает, они спорят, кому из них меня убивать. «Я хочу!» – говорит леди. – Эллен повысила голос, изображая женщину. – «Нет, я!» – настаивает мужчина. – Низкий, грудной голос. – «Ты в прошлый раз убивала. Теперь моя очередь».

– Боже праведный! – Миссис Робб погладила девочку по руке. – Тебе нужен защитник.

– Защитник?

– Да, как у многих людей. Ангел-хранитель, который тебя оберегает. Представь, ты спишь, а он стоит у изголовья, скрестив руки на груди, и обещает охранять тебя ночь напролет.

В эту ночь у ее изголовья стоял вождь Лунная Клюшка. Эллен не боролась со сном, не высматривала во тьме убийц, не ждала, когда придет время скачки. Она крепко спала с половины девятого до семи утра. Может быть, помог ангел-хранитель. Или колдовское зелье Эми Робб – еда.

Целое лето Эллен носилась верхом на Громе.

– Господи, Эллен, сколько можно гарцевать на придуманной лошади? – отчитывала ее мать. – Тебе почти девять лет! Стыдно!

Эллен, смущенно потупившись, смотрела на свои стоптанные теннисные туфли. А выйдя за порог, седлала Грома и, пришпорив, пускалась вскачь.

Летними вечерами Эллен разрешали гулять после ужина. Верхом на Громе она скакала по Уэйкфилд-авеню, через Уэйкфилд-роуд к Северному Бродвею. Хорошее название, Бродвей. Совсем как в Америке. Может быть, однажды она здесь встретит Бена Кинга с электрогитарой. Но не только название нравилось Эллен. На Северном Бродвее была лавка, в которой торговали жареной картошкой. Вечерами Эллен, безоблачно счастливая, простаивала под фонарем возле входа в магазин. Воздух там был особенный: запах жареной картошки вперемешку с громкой музыкой, любимыми мелодиями начала шестидесятых – «Да-ду-рон-рон», «Вожак стаи», «И он меня поцеловал». Эллен пританцовывала и подпевала: «Мы повстречались в понедельник… ля-ляля-ля-ля». Но Энрико Россу, хозяину магазина, было не по нраву, что под окнами торчит маленькая бродяжка.

– Ступай отсюда, – сказал он однажды. – Нечего здесь ошиваться. Ты мне всех покупателей распугаешь.

Эллен понурилась.

– Проваливай. Не то скажу твоему отцу.

– У меня нет отца.

– Значит, матери.

– У меня и мамы нет. Мои родители погибли. В автокатастрофе. А я поранила ногу. – Эллен захромала. – Надо в больницу. – Хотелось присочинить, что ногу наверняка отрежут, но тогда уж к магазину не придешь. Энрико увидит, что нога на месте. И не будет больше ни чудесного пряного запаха, ни громких раскатов музыки. – Мне в ногу вставят спицу.

Энрико стало стыдно. Как у него язык повернулся сказать этому несчастному ребенку «проваливай»? Как же ей не поверить? Девочка бледная, худенькая. Волосы давно не стрижены, штанишки куцые.

Слеза скатилась по щеке Эллен. Она и сама поверила своему рассказу. Живо представила автокатастрофу. Машина перевернулась, по асфальту растеклась бензиновая лужица. Отец, мертвый, изуродованный, так и остался за рулем, а мать, которую выбросило из машины, распростерлась на земле, сжимая в руке любимую черную сумочку. На ней зеленое пальто с черным бархатным воротником на пуговицах. Рот разинут.

На лице застыло слегка удивленное выражение.

– Эй! – позвал Энрико. – Вот, угостись-ка картошечкой. Бери-бери, бесплатно. Глядишь, и нога на поправку пойдет.

Эллен взяла несколько картофелин. Ломтики обжигали пальцы. «Бедная сиротка» едва могла есть, ее душили слезы. Слезы и смех. Почему-то делалось смешно при мысли о матери, распростертой на асфальте, изумленной и мертвой. Радуясь удаче с жареной картошкой, Эллен поспешила к своей новой подруге, миссис Робб.

Эллен и миссис Робб, заброшенный ребенок и одинокая старушка, понимали друг друга с полуслова. Вокруг них сам собой образовался уютный мирок из маленьких тайн и шуток, понятных лишь им двоим.

– Иди сюда, – звала миссис Робб. – Надень-ка мой запасной передник, будем печь блины.

Или:

– Давай-ка покормим птичек крошками.

И они с Эллен усаживались у окна, наблюдали за птичьими битвами у кормушки и сочиняли истории про драчливых воробьев и нахальных лазоревок. Миссис Робб знала, что Эллен трудно дается деление в столбик и что она никак не может прыгнуть через коня в спортзале.

– Не беда. – Миссис Робб ласково похлопывала Эллен по плечу. – Я совершенно уверена, что Альберт Эйнштейн не умел прыгать через коня. И Джеймс Дин, конечно же, не умел, и Мария Каллас, и Леонардо да Винчи, и Достоевский, и…

– Кто?

– Неважно. Просто знай, что прыжки через коня – еще не залог будущего успеха. Даже наоборот: те, кто в девять лет прыгает через коня, могут ничего больше в жизни не добиться. Это так и останется их высшим достижением. Им теперь одна дорога, вниз.

Эллен ни слова не понимала, но на душе становилось легче. Значит, и она на что-то годится.

В тот вечер в саду у старушки было тихо. Дом стоял безмолвный, одинокий. Страшная тишина, не такая, как обычно, подумалось Эллен. Облизнув соленые губы и вытерев ладони о штанишки, Эллен нырнула в сад. Низко припала к земле. Мало ли что. В такой тишине нужна осторожность. Девочка заглянула в окно кухни. Миссис Робб сидела в кресле у плиты. Эллен громко постучала в окно, замахала рукой. Миссис Робб не шелохнулась. Наверное, спит, решила Эллен и постучала еще сильней. Нет ответа. Эллен прижалась лицом к стеклу. Миссис Робб глядела прямо перед собой, в пустоту, рука бессильно свесилась. И на вид она была странная, вся обмякла. Умерла, подумала Эллен; внутри у нее что-то оборвалось, к глазам подступили слезы. Вечно эти взрослые умирают!

Эллен знала, что нужно позвать на помощь, но за матерью идти побоялась. «Что ты шляешься по чужим садам?» – спросит она. Эллен позвонила в соседнюю дверь, к мистеру Мартину, шпиону. Они вместе заглянули в окно миссис Робб.

– Пойду вызывать полицию, – сказал «шпион». А потом ранил Эллен в самое сердце. Повернулся и рявкнул: – Проваливай, черт тебя подери! – Те самые слова, «черт подери-дери-дери». И сказал их взрослый. Не успела Эллен юркнуть в заветную лазейку в живой изгороди, как мистер Мартин, будто желая удержать ее, добавил: – Я тебя видел. Видел, как ты по ночам скачешь по полю для гольфа. Знаешь, что бывает с такими, как ты? Курва безмозглая!

Никогда в жизни Эллен не обзывали хуже. Ругательство – грубое, злое – повисло между ними в вечернем воздухе. Эллен пустилась бежать. Слова «шпиона» нарушили ее детскую чистоту. Какое-то шестое чувство говорило Эллен: нельзя спрашивать у матери, что они значат.

Из окна своей комнаты Эллен видела, как выносили миссис Робб. Приехала полиция и взломала дверь. Потом завыла сирена «скорой помощи». Неужели та самая, что увезла папу? Поднялась суматоха, люди в форме суетились. Вскоре единственную подругу Эллен вынесли на носилках, накрытых ярко-красным одеялом. Лицо ей не прикрыли. Значит, не умерла, утешала себя Эллен. Но больше она миссис Робб не видела.

Через пару дней Эллен ненароком услышала беседу матери с соседкой. «Удар, – качали они головами. – Так весь день и пролежала, пока мистер Мартин не нашел ее. Бедная старушка». Эллен этот разговор очень не понравился. Миссис Робб – бедная старушка? Еще чего! Вскоре приехала родня миссис Робб и вывезла из дома все сокровища, все до последней чашки. А потом в дом вселились чужие люди. Эллен они не нравились. Неважно, кто они такие, все равно не нравились.

Эллен воспитывали в страхе Божьем. Занятия в школе начинались с чтения Библии, а по воскресеньям Эллен, чистенькую и одетую в лучшее платье, отправляли в воскресную школу. День-деньской ей твердили: Господь Бог смотрит на тебя, знает все твои мысли и дела. Значит, вот кто подсматривал за ней, когда она врала продавцу картошки и, хихикая про себя, представляла, как мама лежит на дороге. Он, кто же еще? А теперь, в наказание, он забрал миссис Робб. Вот так. Он всегда убивает людей. Пути его неисповедимы, это страшно, ужасно. Гадать тут нечего. Она совершила зло, согрешила, страшно согрешила, а поплатилась за это миссис Робб. Бедная миссис Робб, черт подери-дери. По ночам, лежа в постели, Эллен думала о своей подруге: вдруг и она где-то лежит и думает обо мне?

А ведь есть еще и сиу. Вот уже несколько недель Эллен не виделась с ними. При мысли о друзьях сердце ее разрывалось на части. Она знала, конечно, что на самом деле их не существует. И все равно чувствовала, что они по ней скучают.

Примерно в то время Эллен начала заикаться. Вначале очень сильно: страшная пропасть пролегла между мыслями и словами. Вся красная, задыхаясь и дрожа от стыда, Эллен спотыкалась на трудных звуках и буквах. «П-п-передайте, п-п-пожалуйста, соль…» Из-за этого, да еще оттого, что у нее стала шелушиться и облезать кожа на лице и руках, об Эллен в школе поползли гадкие, обидные слухи. Мать повела ее к врачу.

– Не было ли у нее в последнее время тяжелых потрясений? – спросил врач.

– Нет, – ответила Жанин. – Хотя… у нее ведь умер отец. Но с тех пор прошло уже несколько месяцев, и, по правде говоря, я не заметила особого горя. А сейчас она еще и мочится в постель.

– Отсроченный шок, – кивнул врач. – У детей всякое бывает. Не знаешь, что творится в детских головах.

Об Эллен говорили, словно ее здесь не было. Словно она ненастоящая. Эллен слушала, как ее обсуждают, и вертела туда-сюда головой, будто смотрела теннисный матч.

– Не беспокойтесь, – продолжал врач. – Все пройдет. Нужно время и витамин С. Лучшие лекари. Она это перерастет.

Так думал доктор. Старенький, много переживший на своем веку, он верил в витамин С, целебную силу времени и лошадиные дозы антибиотиков. Был убежден, что с возрастом Эллен перестанет заикаться. И оказался не прав. Через год заикание прошло, но, когда Эллен волнуется, непреодолимая пропасть вновь пролегает между тем, что она хочет сказать, и словами, путаными и бессвязными.

Со временем дела в семействе Дэвидсонов пошли на лад. Иначе и быть не могло. Деньги в доме кончились, и Жанин пришлось искать работу. Ее взяли в магазин поблизости: сначала она расставляла товар по полкам, потом сидела за кассой и наконец стала старшим продавцом. Жанин носила зеленый форменный халат в белую полоску, у нее появились подруги. Эллен видела, как мать смеется, шутит, и глазам своим не верила. Оказывается, мама такая же, как все люди. И еда в доме стала вкуснее. На столе появились лакомства из магазина – рыбные палочки, гамбургеры, консервированная фасоль, шоколадное печенье в пачках. За ужином теперь говорили не только о рыбе: мать рассказывала о своей работе.

Работа нравилась Жанин. Работа вносила в жизнь самое главное – порядок. По утрам Жанин просыпалась, вставала, надевала трусы с лифчиком и протирала губкой неприкрытые части тела, затем одевалась, варила кофе, жарила гренки, будила дочерей, кормила и отправляла в школу. И так день за днем. А вечером возвращалась с работы, снимала форменный халат, включала на кухне радио, ставила еду в микроволновку, открывала банку фасоли. Порядок отвлекал ее от мыслей. От них все беды, считала Жанин. Если не давать мыслям воли, все будет хорошо.

И все же иногда она не выдерживала. На работе, глядя, как супружеские пары ходят взад-вперед по рядам, выбирают, что купить на ужин, и спорят, какие сухие завтраки лучше, она задумывалась: будь Дуглас жив, у нас было бы так же? Шли годы, и вместо тихого, серьезного, слегка ворчливого Дугласа Жанин стала представлять мужа, о котором втайне мечтала: спокойного, веселого, общительного. Воображала свою жизнь с этим выдуманным мужем. Они смотрели бы по телевизору любимые сериалы. Катались бы в воскресенье на машине. По субботам пили бы на заднем крыльце утренний чай и составляли список покупок на неделю. Оба любили бы полакомиться красной рыбой (разумеется, из банок – свежая им не по карману). На день рождения и в годовщину свадьбы он приносил бы ей чай в постель. Жанин мечтала и жила вполне счастливо. В одном она была твердо уверена: из мертвого мужа намного проще сделать мужчину своей мечты, чем из живого.

Время шло, Эллен подрастала. Она по-прежнему натыкалась на дверные косяки и извинялась перед ними. При матери роняла чашки и немела от страха. Но все дальше отодвигалась в прошлое та минута, когда мать в горе и гневе бросила ей: «Только не ты, не ты!» Ужас и одиночество поблекли в памяти, Эллен редко вспоминала о них. Но стена между нею и матерью осталась, сделалась частью ее жизни. Никуда не денешься. Мать и дочь не говорили об этом.

Иногда, сидя в автобусе по дороге в школу, а позже и на работу, Эллен смотрела в окно на поле для гольфа. Была там низинка, между шестнадцатой и семнадцатой лунками, где игрокам приходилось посылать мяч вслепую, через высокий холм. Когда-то Эллен скакала вдоль него верхом на Громе. За холмом, на фоне неба, в ряд стояли величественные сиу, ждали ее, охраняли ее. Теперь, когда Эллен почти выросла, у нее в голове не укладывалось, что она когда-то так верила в них. Ну и дурочкой же она была! Пришла пора взрослеть.

 

Глава пятая

В восемнадцать лет Эллен окончила школу и пошла работать в универмаг, в отдел канцтоваров. Ей нравилось. Можно было играть с ручками, писать разноцветными чернилами свое имя. Разглядывать посетителей, их одежду, покупки, прислушиваться к их разговорам. Увлеченно читать комиксы в газетах и журналах, выложенных на прилавок. В обеденный перерыв Эллен ходила в служебную столовую, пила из массивной белой кружки скверный чай, ела бутерброды с ветчиной и слушала сплетни продавщиц. Ну чем не здорово? Девушки собирались вместе и вели женские разговоры. Удивительный мир секса был для них еще в новинку. Они вовсю наслаждались любовью. Обсуждали мужские члены, их форму и размер, жаловались, как трудно заниматься любовью в машине из-за пепельниц и рычагов передач, и делились советами, как напиться быстро и почти задаром. Хохотали во все горло, жевали низкокалорийные бутерброды (надо худеть!), заедая огромными пудингами, яблочными пирогами с заварным кремом, тортом с глазурью, хрустящим картофелем и плитками молочного шоколада (скукотища эти диеты!). О мужчинах рассуждали как о сексуальных объектах, неизбежном зле, приложении к себе, грязных животных, при всем при том страстно и пылко обожаемых. Любовь для девушек была превыше всего в жизни. Говорили горячо, наперебой. Щебетали хором, как воробьи на заборе. Эллен попивала чай, ела вафли в шоколаде, прислушивалась и была счастлива. Но в разговоры не вступала. Всегда и везде она чувствовала себя чужой.

Порой из хора веселых голосов выделялся один, низкий и хриплый, и начинал похваляться смелыми выходками и любовными приключениями.

– Я сижу в машине у Джимми, а он не хочет подвозить мою подругу Норму до дома. Решил ее высадить посреди улицы. Темно, говорю ему, вдруг на нее нападут? А он мне: кто тут на нее нападет? Но меня-то не проведешь. Знаю я все его штучки. Вздумал, видите ли, со мной поразвлечься. Я и говорю: проводил бы ты ее лучше до дверей, а не то я…

Раздался одобрительный хохот. «Ну и ну!» – подумала Эллен.

– Слушай, Эллен, – спросила как-то Элис из трикотажного отдела, – ты хоть раз была в клубе? В «Короле Луи»?

Эллен помотала головой.

– Пошли в пятницу вечером с нами, – принялась соблазнять ее Элис. – Будет классно. Повеселимся на славу.

Эллен пожала плечами:

– Посмотрим.

Эллен не ожидала, что ее пригласят. Ей казалось, что ее здесь не любят. И вообще никто не любит.

– Девчонки из магазина зовут меня в пятницу вечером в клуб, – сказала Эллен матери.

– Надеюсь, не на ту ужасную дискотеку в Лейте? Как ее там? «Луи какой-то»? – Жанин застыла в чопорном негодовании.

– «Король Луи», – подтвердила Эллен. Именно материнского гнева она и дожидалась. Эллен пошла на дискотеку.

В пятницу вечером, сразу после получки, девушки отправились за сексом, вином и рок-н-роллом – взявшись за руки и визжа от избытка молодости, свободы и отваги. Прежде всего за сексом. Сменив форменные платья на лучшие свои наряды, девчонки изменились до неузнаваемости. Взбитые волосы, темная помада, короткие юбчонки едва прикрывают бедра. Подружки гордо зашли в бар, сели за столик и давай курить, ругаться и пьянствовать.

– Пять бакарди с колой. – Девушки рылись в кошельках и радостно платили за все поровну. – Нет, Эллен. Ты уже платила за чипсы. А я куплю арахиса. И еще выпить. Ха-ха-ха!

Началось веселье. Девушки отпускали грязные шуточки о мужчинах, безобидных незнакомцах, которые имели несчастье просто потягивать пиво «не в том месте и не в то время»

– Эй, приятель, тебе делали когда-нибудь минет? И не сделают! Ха-ха-ха!

Эллен не знала, куда деваться от стыда.

Когда темы для разговоров иссякали, девушки заполняли паузы обрывками любимых песен. Плечики дергаются в такт мелодии, колечки дыма срываются с губ, голоса такие нежные-нежные. Ни с того ни с сего, закатив глаза, начинали песню с середины – а что такого?

– Давайте «Эй, детка, не плачь»! Это моя любимая!

В одиннадцать отправились завоевывать клуб.

– Переходим на сидр, – скомандовала одна из спутниц Эллен. – Все, что покрепче, здесь слишком дорого.

Веселье перешло в форменное буйство. Эллен едва держалась на ногах. В клуб она не вошла, а ввалилась – сумочка болтается, волосы дыбом, глаза слезятся, лицо пылает, тушь течет. Яркие огни слепили глаза. От грохота музыки ухало в висках. Находиться в клубе было почти невозможно. Куда ни пойдешь – всюду музыка. После этой дискотеки у Эллен несколько дней болели уши. «Любовь – это яд! Бум, бум, бум!» В шуме Эллен плохо соображала. Говорить она не могла, только открывала рот, размахивала руками: «Еще по бокалу?» – и кивала в сторону бара.

Свалив прямо на пол сумочки, потерявшие всякую форму от набитого в них барахла, девушки переминались вокруг этой кучи с ноги на ногу. Если они и танцевали, то со стороны это понять было трудно. Прикрыв глаза, они подпевали и трясли головами в такт музыке. Мерцали огни, на лицах танцующих играли тени. Если у кого-то из парней хватало глупости пригласить одну из девушек на танец, ему кричали: «Отвали!»

Эллен понадобилось в туалет, она открыла дверь и очутилась в фильме Феллини: немыслимый шум, воздух вязок от запаха духов, лака для волос, дыма и ругани. Две девушки дрались – катались по полу, царапались, кусались, лягались и визжали: «Ах ты сучка! Стерва чертова! Только подойди к моему Поли – убью! Убью!» Кувыркались, махали худенькими бледными руками, молотили друг друга кулачками. И никому до них не было дела. Все в крови и синяках, с трудом поднялись драчуньи на ноги и злобно уставились друг на друга. Боевая ничья.

Девушки теснились вокруг, красили губы яркой помадой и поливались духами «Чарли»: под мышками, за ушами, в декольте, на запястья, брызгали даже под юбки: «А вдруг сегодня повезет?» То и дело звучали громовые раскаты смеха. От лака для волос в воздухе стоял туман, склеивая сигаретный дым в густую синюю пелену. Все двери кабинок были нараспашку. Сидя на унитазах со спущенными трусами, девицы несли пьяную чушь, а их подруги, прислонившись к стене, ждали своей очереди. «Я люблю его, Сандра. Люблю, люблю».

«Все, сейчас лопну и умру, – думала Эллен. – Очередь до меня никогда не дойдет». Ее тянуло опуститься на пол. В крови кипели бакарди, сидр, водка, пиво и, кажется, чуть-чуть бренди. Эллен осела у стены, вытянула ноги и уставилась на ковер – вблизи он оказался далеко не таким мягким и пушистым. Темно-синяя синтетика, прожженная сигаретами.

– Лапочка, тебе что, плохо? – спросила одна из драчуний. (У Эллен не было сил даже тряхнуть головой.) – Ну-ка! – Девица схватила Эллен за волосы («Сейчас точно умру»). – Засунь башку между ног. Здесь ей самое место, ха-ха-ха! Больше никто к тебе туда не сунется. Ладно, шучу, лапочка. Дыши глубже. Свежий воздух – лучшее средство.

Свежий воздух? Тоже мне свежий воздух!

В три часа ночи подружки снова пустились в путь. Взявшись за руки, с песней.

– Кто идет? Кто идет? Кто идет? МЫ идем! МЫ идем! Ха-ха-ха!

Элис и Кэти захотели пописать, шмыгнули в переулок и вернулись, визжа от восторга.

– Элис победила! Мы поспорили, чей ручеек первым добежит до мусорного бака, и Элис выиграла!

Подружки хохотали, согнувшись в три погибели. Пошлость? Ну и что! Зато чудо как мило!

– Элис, я тебя люблю! – рыдала Кэти. – Честное слово, люблю! Ты моя настоящая подруга. Лучше любого парня. То есть парни-то нужны, но дружить надо с девчонками. Подружку ни один парень не заменит.

Все согласились и дружно заплакали. А Элис стошнило.

– Классный вечер, – сказала она. – Удался. Повеселились как никогда. Пойдешь с нами через неделю, Эллен?

Эллен покачала головой.

– Нет, – выдавила она с трудом. На нее накатила слабость. Даже собственный голос слушать было больно.

В ту ночь Эллен еле доползла до дома и рухнула в постель не раздеваясь, неумытая, помятая, под всевидящим взглядом Хамфри Богарта на черно-белом плакате над кроватью.

По понедельникам, бледные и притихшие, девушки вновь появлялись на работе. А по пятницам вырывались на волю. Сидя вечерами у телевизора или работая допоздна и слыша за окном женские визги, Эллен теперь всякий раз думала: это мои девчонки летят по улице, задрав юбки. Свободные и прекрасные. А я – неудачница.

Вскоре Эллен сочинила историю о своих новых подругах и их пламенной сестринской любви. Студию «Небо без звезд Лимитед» она знала по комиксам в местной воскресной газете. Студия была детищем Стэнли Макферсона. У него без конца брали интервью. Он казался интересным человеком, а его герои оживляли скучные страницы.

Здравствуйте, мистер Макферсон! – написала Эллен спустя месяц. – Я придумала сценарий комикса о четырех девушках-гангстершах. Они живут в старом многоэтажном доме, преданы друг другу, как сестры, и мечтают спасти всех женщин от несправедливостей мира, созданного мужчинами. Сценарий я назвала «Гангстерши». Высылаю его Вам. Прочитайте, пожалуйста…

На этом Эллен выдохлась. Что принято писать в таких письмах? Оставив свою затею, Эллен спрятала письмо в тумбочку. Через две недели приписала: «Надеюсь, Вам понравится». И, пока не передумала, поспешно отправила, не ожидая ответа. Эллен всегда готовилась к худшему.

– Не будешь же ты всю жизнь работать в магазине, – ворчала мать. – Пора и о будущем подумать.

– Ладно, – пообещала Эллен. – Подумаю. Только не сейчас. – Выходя из комнаты, Эллен стукнулась о дверной косяк и извинилась.

Жанин закатила глаза: ох уж эта девчонка, что мне с ней делать?

Через две недели Эллен получила ответ.

Уважаемая Эллен!

Ваш сценарий мне очень понравился. Предлагаю встретиться в следующий понедельник, в четыре часа.

С нетерпением жду встречи.

С уважением,

Стэнли.

P. S. Если Вас не устраивает время, позвоните, пожалуйста.

 

Глава шестая

Стэнли Макферсон оказался неряхой. Эллен ничего подобного не ожидала. Она представляла себе Стэнли совершенно иначе: эдакий бизнесмен, в деловом костюме, рявкает в телефонную трубку, раздает указания, грубит.

В кабинете Стэнли творилось черт знает что. Горы хлама громоздились на горы хлама, служа фундаментом для очередной горы. Кипы бумаг на письменном столе. Груды папок на полках за спиной у Стэнли. Завалы мусора на подоконнике, где ютился и плющ, полузасохший, отчаянно цепляющийся за жизнь. Телефон в кабинете не умолкал. Свитер у Стэнли был с дырой на рукаве. Джинсы грозили в любую минуту треснуть в паху, не выдерживая напора втиснутых в них ляжек. Во время разговора Стэнли барабанил пальцами по столу, а передвигался короткими перебежками.

Эллен привела его в восторг. Вот кого он искал с самого начала! Ему нравилась робость Эллен, ее нерешительность. Сущий ребенок – застенчивый, с буйным воображением. Из этой девочки можно вылепить сценариста. А главное, она никуда не денется. Два ее предшественника упорхнули от Стэнли: один – в Лондон, другой – в Сан-Франциско.

Стэнли потер жесткую бородку – предлагая Эллен работу, он не забывал о собственных интересах, а потому чувствовал легкие укоры совести. Стэнли знал: придет время, и он введет Эллен в свою семью. Станет ее кормить, познакомит с деликатесами и хорошими винами, в которых сейчас она ровно ничего не смыслит. Откроет ей новый мир – мир книг, музыки и кино. Стэнли живо представил себе, как это все будет. Точно так же он облагодетельствовал немало художников, сценаристов и, что греха таить, просто приглянувшихся ему людей. Стэнли был умница и добрая душа. Но считал себя циником и размазней. К себе Стэнли Макферсон всегда был строг.

– Ну что это за работа! – в отчаянии ломала руки мать Эллен. – Что из тебя выйдет? Ни достатка, ни будущего.

Именно этого Эллен и ждала. Ей важно было поступить матери наперекор. Чем сильнее негодовала мать, тем легче было Эллен на что-то решиться. И она приняла предложение работать в студии.

В первый день Стэнли повел Эллен «знакомиться с ребятами». Эллен нерешительно остановилась в дверях, озираясь по сторонам.

– Это Эллен, – представил Стэнли. И широко взмахнул рукой: – Эллен, это ребята.

Целый штат мужчин! Жуть. Такого Эллен не ожидала. И «ребята», видимо, тоже. Неловко ерзая на стульях, они пытались изобразить радушие. Сплошь молодняк: редактор сценариев, дизайнер (он же художественный редактор) в стальных очках и с хвостиком на затылке. Дни напролет он возился со шрифтами, составлял из букв слова, для каждой буквы подбирал свой шрифт. Чудак, подумала Эллен, но чудак милый. Еще один сценарист, Дон. И Билли, на все руки мастер. Он продавал рекламные места, разгружал фургоны с комиксами, когда их привозили из типографии, отвечал на звонки, приносил бутерброды, делал ставки у букмекеров и работал, пожалуй, больше всех остальных. Рано или поздно все разлетятся кто куда, а Билли из мальчика на побегушках станет редактором сценариев. И никуда не денется, как и Эллен.

Во взглядах ее новых коллег читалось подозрение. Женщина-сценарист – существо в мире комиксов невиданное. Это неправильно. Женщина должна быть женщиной, разве нет?

Эллен кивнула в знак приветствия и села за отведенный ей стол. Волосы падали ей на лицо, от нее пахло пачулями. Она понятия не имела, что сказать вслед за положенным «здравствуйте». Две недели она просидела тихонько, стараясь не делать лишних движений. Если нужно было в туалет, Эллен терпела до последнего, потому что даже из комнаты выходить было стыдно. Казалось, туфли безбожно скрипят, а малейший шорох ее платья подобен грому, так что все вокруг перестают работать и глядят на нее. Стыд поднимался из самых глубин ее души. Эллен горбилась, не отрывала глаз от своих рук, а если приходилось говорить, то бормотала чуть слышно.

Приходила она к девяти, минута в минуту, уходила в пять. Обеденный перерыв у нее длился ровно час. Эллен не сразу поняла, что во всей студии лишь она одна такая добросовестная. И пусть обед у нее теперь затягивается часа на полтора, а то и дольше, Эллен ни на что не променяла бы утренний час между девятью и десятью, когда вся студия была в ее распоряжении. В этот час к ней приходили самые интересные мысли.

Со временем к тихой, застенчивой Эллен в студии привыкли. Она научилась поддерживать обмен шпильками, вместе со всеми обсуждала любимые песни, телепередачи и как лучше всего макать печенье в чай. В споре, доживут ли джинсы Стэнли до конца месяца, а то и до конца его дней, Эллен поставила на джинсы – и выиграла десять фунтов. «Чистая физика, – сказала она. – Давление бедер на материю. Если Стэнли не растолстеет, то и давление не увеличится». Шутка всем пришлась по вкусу, Эллен стала своей в компании. Даром что женщина, на бабские темы не говорит. И не прихорашивается часами перед зеркалом. А дело было в том, что Эллен ненавидела свое лицо. Считала его слишком наивным и открытым – с той ночи, когда мать бросила ей: «Только не ты!» В зеркало Эллен старалась смотреться пореже, а пудриться и красить губы научилась не глядя. Запах пачулей ей прощали. Для девушки она вполне ничего. Сойдет.

Стэнли отвел Эллен стол у окна, ближний к двери. Если на нее найдет внезапный приступ женственности (а последствия, как он знал по опыту, могут оказаться самые непредсказуемые), у нее должны быть пути к отступлению. Возможность выскочить вон или уйти в себя, устремив взгляд в окно. Эллен по большей части выбирала окно. Разглядывала прохожих на улице. Чужая жизнь всегда ее завораживала. Стэнли частенько заставал Эллен у окна и улыбался про себя. Скоро плоды ее наблюдений будут записаны, воплотятся в сценариях.

Толстый и неряшливый, Стэнли Макферсон при всем при том был малый не промах. К сорока годам он мечтал сколотить миллион. Обладал для этого и фантазией, и деловой хваткой. Но из-за мягкого сердца Стэнли страдал его кошелек. Длинные сценарии он поручал другим, себе же оставлял то, в чем был особенно искусен, – комиксы из трех картинок. Они удавались ему на славу. «Это просто, – объяснял он. – Начинаешь с конца, то есть с шутки, а уж потом придумываешь завязку».

Вот уже много лет Стэнли сочинял истории с конца. «От старости к детству», – смеялся он. Ему казалось, что и взрослеет он тоже наоборот. Начинал он, безусловно, настоящим мужчиной. Зато теперь, похоже, впал в детство.

Жена его Бриджит часто приходила к нему на работу, таща за собой детей. Каждый раз новых, казалось Эллен.

– Сколько у тебя детей, Стэнли?

– Пятеро. Когда мы познакомились, у Бриджит уже было двое, а младший, Джексон, не от меня.

– С ума сойти! И ты терпишь?

– Терпишь не терпишь, при чем тут это? – ответил Стэнли с грустью. – Я уважаю супружескую верность, а женщина, которой я верен, – нет, только и всего.

С делами, однако, Стэнли управлялся на удивление успешно. Начинал он с коротеньких веселых историй для рекламных компаний и местных газет. Познакомившись с Джеком Конроем, перешел на фантастику, стал продавать ее воскресным приложениям и бесплатным газетам, затем – агентствам печати. Джек Конрой рисовал многосерийные комиксы за установленный гонорар и мало-помалу богател. Стэнли тащил на себе всю студию, заводил знакомства, пожимал руки нужным людям, оплачивал счета, растил чужих детей, обеспечивал жену деньгами на одежду и ее «вольво» и еле сводил концы с концами.

Стэнли знал, что большинство сценаристов, приходивших к нему на собеседование, люди честолюбивые, и не считался с усилиями в поисках автора, который, подобно ему самому, никуда не денется. Кто засядет за письменный стол и лишь годы спустя, оторвавшись от работы, вдруг заметит, что прошло время. Эллен была для него настоящей находкой. Прочтя ее смелый сценарий и робкое письмецо, Стэнли тут же понял, что она останется. И оказался прав. Эллен полагала, что в студии «Небо без звезд» надолго не задержится, лишь накопит денег на учебу в университете. Но сама не заметила, как прижилась. Ей нравился монохромный вид из окна, нравились товарищи по комнате. Нравилось, что они со Стэнли понимают друг друга с полуслова, нравились их неспешные обеды и разговоры обо всем подряд. А главное, ей платили деньги за мечты. Она встала на ноги. Хотя «Гангстерши» ей наскучили – приелось их кривлянье, – Эллен продолжала о них писать. Но твердо знала, что однажды придумает героя, в которого вложит всю душу. Доброго, человечного, живого. Он где-то здесь, рядом, ждет ее, и Эллен обязательно его найдет.

Стэнли нравилась Эллен. Она еще не научилась светской болтовне и свободно делилась мыслями, фантазиями. А что еще приятнее, говорила без умолку, давая ему спокойно поесть и помечтать. «Стэнли, что бы ты купил на пятьсот фунтов?» «Стэнли, расскажи о самом скучном вечере в твоей жизни». «Стэнли, ты хоть раз изменял Бриджит?» «Стэнли, ты когда-нибудь задумывался о Боге?»

«Господи, Эллен, ума не приложу». «В моей жизни было столько скучных вечеров, что все они слились в один». «Бриджит? Изменял, конечно. И не спрашивай об этом. Но в любом случае, до нее мне далеко». «Нет, никогда не задумывался о Боге и не собираюсь. А почему ты спрашиваешь?»

– Я прочла в одной статье, что Бог – женщина. Эта мысль не нова, но я только сейчас вспомнила. (К тому дню Эллен проработала у Стэнли уже четыре года.) Все-таки я сомневаюсь, что он женщина. – Эллен оттянула ворот футболки и глянула в вырез. – Посмотри на меня. Ни одна женщина так не изуродует другую. Бог – мужчина или кот.

На другом конце зала, у стойки, стоял мужчина и смотрел на Эллен. От его взгляда ей сделалось не по себе. Эллен не нравилось, когда на нее глазели мужчины. Ей казалось, что подбородок у нее слишком тяжелый, а лоб блестит, если не прикрывать его челкой. В музыкальном автомате сох от любви Брайан Ферри – «Я и ты…». Жалобно пел саксофон.

– Кот?

Стэнли со вздохом посмотрел на одинокий бутерброд на тарелке у Эллен – та больше любила говорить, чем есть. А Стэнли – наоборот. Жена недавно пригрозила бросить его, если он срочно не начнет худеть. Стэнли безмолвно терзался: Бриджит или бутерброд? Победил бутерброд. Он был близко, а Бриджит – далеко.

– Эллен, будешь? – спросил Стэнли; она помотала головой. – Так почему же кот? – Фонтан крошек брызнул изо рта Стэнли на свитер, в складку на животе.

– Знала я одну старушку, миссис Робб. У нее был кот. Она его кормила рубленой печенкой и кусочками рыбы. Он любил лежать в корзинке у плиты. В жизни не видела, чтобы кого-то еще так любили. Кошки созданы для обожания. Представь: гигантский небесный кот в огромной сверкающей небесной корзине. – Эллен делала вид, что не замечает мужчину, который в упор ее рассматривал. – Тебе не кажется иногда, Стэнли, будто твою жизнь кто-то нарочно запутывает? Это небесная лапа играет с тобой, треплет тебя – подбросит, отпустит и тут же снова схватит когтями.

Мужчина шел к ним через весь зал. Он был в черном костюме, белой футболке и грязных кедах.

– Думаю, именно великий кот в небесах даровал нам большой палец, чтобы мы открывали им пиво, – сказал он.

Такой уж он был, Дэниэл. Запросто ввязывался в разговоры чужих людей. Еще не раз он будет бросать Эллен одну в баре, наедине с бокалом, а сам подсаживаться к незнакомцам, чьи беседы – то забавные и интересные, то глупые и пустые – он не в силах пропустить. Случалось, он заводил новых друзей. А мог и схлопотать пощечину.

– Совершенно верно, – согласилась Эллен.

Взяв у нее из руки бокал, Дэниэл осушил его.

– Если я буду дожидаться, пока вы сами допьете, обеденный перерыв кончится и вы уйдете. И я не успею купить вам еще один.

– Выпью-ка я тоже, – решил Стэнли. И, пока Дэниэл ходил за пивом, предупредил Эллен: – Держи ухо востро с этим типом.

Но Эллен была очарована. Она уже созрела, чтобы влюбиться.

В тот же вечер, после знакомства в баре, Дэниэл ждал Эллен после работы. Он опирался на решетку, с улыбкой глядя на Эллен, и казался ей настоящим красавцем. Повел ее в бар, угостил пивом и бутербродом с сыром. А потом они отправились к нему домой, в постель.

Много лет спустя Эллен со стыдом пожаловалась Коре:

– Кружка пива, бутерброд с сыром – и меня купили. Мне совсем немного требовалось. Я была легкой добычей.

– Была, – повторила Кора. – Была? Нравится мне это прошедшее время.

Лил дождь. До квартиры Дэниэла они добрались, вымокнув до нитки. Дэниэл принес Эллен полотенце.

– Не надо, со мной все в порядке, – слабо сопротивлялась Эллен.

– Ты вся промокла.

– Подумаешь, промокла. Невелика беда.

– Но ты дрожишь, – сказал Дэниэл.

– Я женщина опытная, не впервые дрожу. Эллен нашла свой ответ остроумным. Ей было двадцать два. Она считала себя опытной. Но на деле знала гораздо меньше, чем ей казалось.

В первую ночь с Дэниэлом Эллен боялась, что недостаточно хороша в постели. Тело свое она не любила, ей не хотелось, чтобы Дэниэл увидел ее без одежды. Эллен казалось, что она самая никудышная в мире любовница. Она нехотя стащила футболку и лифчик и хмуро взглянула на свою грудь.

– Правда ведь, одна больше другой?

– Может быть, – согласился Дэниэл. Он был старше Эллен и уже потерял счет таким разговорам. – Какая, по-твоему, больше?

– Левая.

– Это твоя любимая сиська?

Дэниэл считал, что по ответу женщины на этот вопрос можно многое узнать о ней. Но женщин трудно понять. Они исследуют свое тело пристальней, чем мужчины. И у каждой женщины есть любимая часть тела. Если девушка живет с убеждением, что у нее классная попка, то она, скорее всего, весела, общительна, уверена в себе. К сожалению, у очень многих женщин, с кем он был близок, любимая часть тела – запястья. То ли на них чаще всего падает взгляд, то ли вправду ничего красивее у них нет. Многие женщины постарше убеждены, что на одной стороне лица у них больше морщинок, чем на другой. А бывает, женщина сломает ноготь и воскликнет в ужасе: «Ах, это же мой любимый!» Причуд у женщин хватает – то мешки под глазами у них разные, то один ноготь самый любимый.

– Нет, мне больше нравится маленькая, – призналась Эллен.

– Вот оно что.

Эллен стеснялась своей большой груди. Приподняв грудь ладонями, она внимательно разглядывала ее. Подходя знакомиться, Дэниэл знал, кто эта девушка. Та самая сценаристка, которая пишет комиксы, Эллен… как ее там? Эллен, сама того не ведая, была местной знаменитостью. Дэниэл учуял запах денег. Если она еще не разбогатела, то скоро разбогатеет. Увидев, как Эллен болтает со Стэнли, Дэниэл ухватился за свою удачу, при этом сам себя презирая за расчетливость. Но ничего не мог с собой поделать.

Видно было, что кой-какой опыт у Эллен есть, но она стесняется, не может расслабиться, не умеет наслаждаться своим телом. Не беда, он это исправит. Дэниэл не спеша погладил любимую грудь Эллен и внимательно посмотрел на вторую.

– Эта, пожалуй, красивее. Полюбуюсь-ка на нее под другим углом.

Дэниэл придвинулся к ней сзади и начал целовать в шею, продолжая ласкать грудь. Велел снять джинсы, а трусики оставить. Хотел снять их сам.

А потом Эллен лежала, прислушиваясь к звукам из соседних квартир. Рядом жили и хлопотали ее будущие друзья. Слышно ли им было, что она здесь? Наверху Рональд и Джордж, покончив с ужином, вместе мыли посуду – Эллен слышала, как они ходят взад-вперед по кухне. Внизу миссис Бойл распахнула дверь и позвала кота: «Фергюс!» Голос ее, густой и сочный, разнесся эхом по лестничной клетке. Кот примчался с мяуканьем. Эллен понравилось. Хорошо лежать и слушать, что творится за стеной. Уютно, когда соседи рядом. Чувствуешь, что ты не одна.

В детстве, когда Эллен томилась одиночеством в домике-бунгало, соседи жили тихо, каждый сам по себе. Чтобы за ними подсмотреть, приходилось лезть на забор и оттуда заглядывать в окно. В прежние славные времена это было любимым занятием Эллен, но теперь пришлось его оставить. Что ж, поздно гарцевать на выдуманном коне. И нет рядом Грома, чтобы умчаться прочь, когда разъяренные соседи выбегут из своих комнат-святилищ, потрясая кулаками и вопя: «Проваливай, любопытное отродье!»

Дэниэл принес бурбон и сказал: только не вздумай встать и уйти домой, как делают всякие зануды. Эллен позвонила матери и наврала. Сказала, что ночует у подруги. Врать матери оказалось проще простого. Пока она говорила, Дэниэл гладил ее бедра. Когда бутылку допили до дна, Дэниэл спустился в бар за второй. Деньги дала Эллен.

– Чем ты занимаешься? – спросила она, когда Дэниэл вернулся.

– Да так… разным.

– А именно?

– Пишу диссертацию. (Дэниэл не притрагивался к ней уже несколько лет и опасался, что никогда ее не закончит.) Подрабатываю барменом. Три вечера в неделю да еще пару раз днем. (Если столько денег уходит на выпивку, не грех что-то возместить по ту сторону стойки.) Немного добираю на скачках. (Дэниэл был игрок. Скачки заменяли ему все.)

На кухне заливался телефон. Дэниэлу до него не было дела. Эллен – тоже. Она влюбилась. Ей нравилась квартира Дэниэла: обитый вельветом кривой диван в гостиной, открытки и счета за стенными часами, подсвечники на камине, узорчатые коврики, грязные чашки и бокалы повсюду, пиджаки и куртки на вешалке за дверью. Картины по всей квартире были в рамках, и на всех женщины – женщины, нарисованные мужчинами, – репродукции Мана Рэя, Дега, Обри Бердсли, Джорджа Гросса; в прихожей висела картинка из комикса Роберта Крама, вырезанная и увеличенная. Эллен нравился необычный запах в квартире, густой, сладковатый, и потрепанные шторы. Целую стену в гостиной занимало собрание пластинок. Любимой вещью хозяина дома был проигрыватель. В квартире Дэниэла ей нравилось все без исключения. Как и в самом Дэниэле. До чего нежная у него кожа! Когда он снял рубашку, Эллен увидела у него под левым соском родинку. Худой, как мальчишка. Все ребра наружу.

Дэниэл повернулся к Эллен, взял у нее бокал, поставил на пол возле кровати. И поцеловал Эллен. Поцелуй был со вкусом виски. Губы у Дэниэла были нежные, языком он ласкал Эллен. Руки его скользили по ее спине. Эллен это понравилось. Изнемогая от желания, она крепче прижалась к нему.

– Нет, – сказал Дэниэл. – Не так. Садись сверху. На меня. Хочу на тебя посмотреть.

– Не могу. – Эллен поникла. Ей стало стыдно. Она не любила, когда на нее смотрят.

– Не выключай свет, дай на тебя посмотреть, – уговаривал он шепотом.

И Эллен уступила, несмотря на всю неловкость. Взобралась на него верхом, было не очень удобно и страшновато. Но вскоре наслаждение взяло верх. Дэниэл вошел в нее, Эллен обхватила его коленями. Он целовал ей шею, мочки ушей, гладил по волосам.

– Ты такая красивая, – сказал он.

Эллен и была красива. В первый раз в жизни, в чужой квартире, под шорох летнего дождя и гомон скворцов, в вечерней тишине и полумраке, Эллен чувствовала себя красивой. Утром она вернется к обычной жизни, станет натыкаться на дверные косяки и извиняться перед ними, просить прощения у прохожих, что наступают ей на ноги. Пойдет по улицам, глядя в землю, сутулясь.

Опять зазвонил телефон. Еще и еще раз. За дверью, у стены, лежала груда нераспечатанных писем и счетов. Эллен связалась с проходимцем. Все признаки были налицо, но она ничего не замечала. Ей было всего двадцать два. Очень хотелось казаться опытной. А главное, Эллен не подозревала, до чего на самом деле не сведуща.

 

Глава седьмая

Мать Эллен не выносила Дэниэла.

– И что ты в нем нашла? Разве не видишь, что он негодяй? И слишком уж смазлив для тебя. Чем хоть он занимается?

– Да так, разным.

– Чем это – разным?

– Пишет диссертацию.

– Ха! Чушь собачья.

– И работает в баре.

Жанин презрительно промолчала. О лошадях и скачках Эллен ни словом не обмолвилась.

Дэниэл от матери Эллен тоже был не в восторге, но уяснил: чем сильнее ненавидит его Жанин, тем больше будет любить Эллен. Грех не воспользоваться. Когда Эллен с матерью беседовали, стоя лицом друг к другу, Дэниэл прижимался к Эллен и запускал руку ей под юбку, в трусики. Смотрел Жанин прямо в глаза и бесстыдно лапал ее дочь. «Она моя, – читалось в его насмешливом взгляде. – Моя, и ничего вам с этим не поделать. Пока вы обсуждаете вчерашние макароны с сыром, я ее лапаю».

Как-то после ужина, когда они с Эллен мыли посуду, а Жанин в соседней комнате смотрела «Сделку века», Дэниэл предложил Эллен взять ее сзади, уложив животом на кухонный стол. Эллен отказалась, но сама была поражена, до чего слова Дэниэла ее возбудили.

– Не хочешь? Ладно. Тогда выходи за меня замуж, – выдал Дэниэл. – Станешь миссис Куинн. Великолепной миссис Куинн.

Предложение было столь же соблазнительно, как конфеты миссис Робб в лиловых обертках. Причем Дэниэл едва глянул на Эллен. Он вытирал вилки и не спеша, методично раскладывал в ряд. Дэниэл хотел сделать из Эллен великолепную миссис Куинн. Он знал, что достоин великолепной жены. Он возьмет ее замуж и вылепит из нее все, что захочет. Откроет перед ней целый мир, о котором она не подозревает, – мир искусства, книг, кино, изысканной кухни, секса – жизнь, черт подери, настоящую жизнь! Сделает из нее женщину своей мечты. Однако быть великолепным мистером Куинном Дэниэл вовсе не желал. Он мечтал получить жену, но мужем становиться не собирался.

– Все будет замечательно, – продолжал он. – Если только мы не начнем вести себя как муж и жена. Это верный путь загубить брак.

Эллен понятия не имела, о чем речь, но охотно согласилась. Домыла посуду, протерла раковину, свернула полотенце, аккуратно повесила его на кран и пошла к матери.

– Дэниэл сделал мне предложение, – сообщила она.

– Что? – ужаснулась мать. – Замуж? За такого, как он? Не смей! Я запрещаю!

Этого было достаточно. Эллен вышла за Дэниэла.

 

Глава восьмая

Эллен и Дэниэл поженились, но, поскольку свадебное путешествие было им не по карману, они провели медовый месяц в своем уютном мирке, полном страсти. Второе детство, только с сексом. Заперлись на две недели в квартире Дэниэла, ужинали прямо в постели – заказывали рыбу с жареной картошкой, пиццу или что-нибудь из китайского ресторанчика. Полуголые, на кривом диване, распивали немыслимые коктейли из водки, рома, калуа и колы, заедая шоколадными конфетами и креветочными чипсами. Купив шампанское, радостно трясли бутылку и нарезали круги вокруг дивана, поливая друг дружку. Ходили липкие с ног до головы. Смеялись, улюлюкали, танцевали – шаркая ногами, висли друг на друге голышом, под звуки «Рокси Мьюзик». Трахались до изнеможения. После двух недель любви и дрянной еды решили, что пора глотнуть свежего воздуха, чтобы не сойти с ума. Взявшись за руки, направились в парк. Бледные до синевы, едва держась на ногах, доползли до первой лавочки, посидели, тупо глядя в пространство, и поплелись домой.

Рональд, выглянув из окна, сказал Джорджу:

– Смотри-ка, наши голубки долюбились до полусмерти. На ногах не держатся.

– Завидую! – вздохнул Джордж.

На другой день молодожены вновь не осилили дорогу через парк. Родилась шутка: когда доползем до конца парка – прощай, наша любовь! Эллен и Дэниэл рухнули на скамью.

Дэниэл поцеловал Эллен.

– Языку моему сегодня живется лучше, чем мне, – сказал он, подныривая ладонями ей под футболку.

Эллен нравились его ласки. Скандалы начались позже, и за годы Дэниэл не раз порывался уйти, бросив ее одну, беспомощную. Больше всего на свете Эллен боялась быть отвергнутой – крик «Только не ты, не ты!» все еще звучал в ее ушах.

– Коснись меня, подлец! – кричала ему вслед Эллен. – К-к-коснись меня!

Эллен нравилось, когда к ней прикасались. Все самые близкие ей люди были нежные, ласковые. Например, Джордж, сосед сверху. Схватив ее за руку в баре, он допытывался:

– Ну же, Эллен, расскажи, чем занималась. Шалила напропалую, а-а? Если была паинькой, то и слушать не хочу.

Или миссис Бойл, соседка снизу, бравшая Эллен под локоть хрупкой старческой рукой со словами:

– Пойдем, Эллен. Отправляемся на грибную охоту в итальянский магазинчик на улице Вязов. Наберем грибов и вина. Платишь ты.

Или Кора, вечно поправлявшая ей прическу и воротник, приговаривая:

– Эллен, нельзя выходить на люди такой неряхой! Дай-ка приведу тебя в божеский вид.

Наконец, Дэниэл. Ну конечно, Дэниэл, – он не просто трахался с ней, он ее нежил. На нежности в основном и держался их брак. Секс был, разумеется, роскошным дополнением. Но больше всего Эллен нравилось, когда он лежал рядышком, в обнимку с ней, прильнув к ней. Ей нравилось слышать его дыхание.

Позже друзья будут показывать Эллен фотографии своих свадебных путешествий. Целые альбомы снимков, где они чуть моложе, стройнее и улыбчивее, в цветастых пляжных нарядах и соломенных шляпах, радостные, слегка глуповатые.

– А где ты провела медовый месяц, Эллен? – будут интересоваться друзья.

– В постели.

И всякий раз ответом ей будет молчание. Чем его объяснить? Неодобрением? Завистью? Эллен так и не поняла.

После двух недель безумия Эллен рада была снова выйти на работу. Пора передохнуть от супружеского рая.

Дэниэл полагал, что после медового месяца жизнь его войдет в прежнюю колею. Мужем он себя не считал. Кто такие мужья? Зануды, поглядывающие налево.

– Мужья, – просвещал он Эллен, – это типы в твидовых кепках, которые топчутся у магазинов в ожидании своих женушек, насвистывая что-то сквозь зубы. Это не для меня.

И он яростно стоял на своем. Эллен же в то время вовсе не жаждала видеть рядом с собой типа в твидовой кепке, который что-то насвистывает. Дэниэла в одной постели с ней Эллен вполне хватало. Она была добытчицей в их доме и считала, что жертвует собой во имя любви, поскольку ничего не меняла в обстановке квартиры по своему вкусу.

– Не вздумай натащить сюда всякого розового барахла, – предупредил Дэниэл.

Собственно, до этой минуты у Эллен и в мыслях не было «тащить» в дом что-то розовое. С тех пор соблазн преследовал ее постоянно. Позже, обнаружив, что Дэниэл спит с Милашкой Мэри, хозяйкой овощного магазина в конце улицы, Эллен выкрасила спальню в цвет лосося. «Вот тебе, ублюдок!» Ей самой нравилось не больше, чем Дэниэлу, – и плевать. Не для красоты сделано. Это месть. Эллен только-только привыкла считать квартиру Дэниэла и своим домом тоже, хотя платила за нее с тех самых пор, как здесь поселилась.

В первый же вечер, оставшись в квартире одна, Эллен два часа промучилась с пачкой писем и счетов, которые все это время пылились за дверью. Устроившись на диване с чашкой кофе, она рассчитывала на подлинные открытия в жизни своего молодого мужа. Ей хотелось знать о нем все. Ведь он так мало о себе рассказывал! Эллен воображала какие-нибудь тайные, запутанные сделки, в которых ничего не поймет. Представляла себе мужа этаким честным негодяем с туманным прошлым, вроде Хамфри Богарта в «Касабланке». С ее стороны это была даже не наивность, а глупость. Эллен разбирала уведомления о выселении из квартиры, угрозы электрической компании отключить свет, штрафные квитанции за парковку в неположенных местах (разве у Дэниэла есть машина?), предупреждения о нашествии судебных приставов, если в течение недели не будет заплачено за жилье. Письмо от матери Дэниэла (а ведь он сказал Эллен, что та умерла) с мольбой дать о себе знать: «Где ты? Почему не звонишь?» Злобные послания кредитных компаний и требование управляющего банком вернуть чековую книжку.

Невероятно, как может простое чтение почты сказаться на желудке. Эллен сидела на унитазе, раскачиваясь взад-вперед, схватившись за живот. Ее любимый, ее муж – самый заурядный прохиндей. В любую минуту может распахнуться дверь, и дюжие молодцы вынесут всю мебель. Господи помилуй!

Эллен затолкала гнусную кучу писем в коробку, а на другой день вывалила ее на стол перед Стэнли:

– Что мне делать?

У Стэнли всегда был наготове ответ.

– Уноси ноги, – посоветовал он. – Уходи от этого прохвоста. Я ведь тебя предупреждал. Тогда, в первый день – помнишь?

С тяжелым вздохом Стэнли придвинул к себе финансовые руины Дэниэла. Затем усадил Эллен рядом с собой. В четыре руки они разгребли весь писчебумажный кошмар, и к концу убийственного дня Эллен взяла на себя денежные дела мужа. Ухлопав почти все личные сбережения, заплатила за квартиру. Договорилась о погашении долгов по кредитке. Разобралась с электрической компанией и подключила телефон. Предстояло только решить, как поступить с матерью Дэниэла. Словом, угроза миновала, и все же в душе остался неприятный осадок и тревога. Теперь самыми жуткими звуками в ее жизни были не зловещие шаги остроносых штиблет по линолеуму и шелест шелкового платья, а утренний шорох писем в почтовом ящике или громкий, требовательный стук в дверь.

Но все это не охладило ее чувств к Дэниэлу. Лежа в постели, Эллен смотрела, как он ходит взад-вперед по спальне, мурлыча под нос любимую песенку, думала, до чего же он красив – мальчишеское тело, превосходная стрижка, – и удивлялась про себя, что он в ней нашел. В конце концов, ей нет дела до его проступков, до долгов, которые ей же самой придется платить. Довольно лишь поцелуя, взгляда, улыбки, шагов по комнате – и Эллен в его руках.

Эллен подходила к себе с меркой «всего лишь». Я – всего лишь дурнушка с короткими темными волосами и большими руками, я никак не ожидала, что смогу заинтересовать такого, как Дэниэл. Я всего лишь сценаристка, которая пишет тупые комиксы. Когда Стэнли сказал ей, что у нее появились поклонники, Эллен подумала: ведь это всего лишь я. Наверняка они все ошибаются. Должно быть, у них отвратительный вкус. Когда Эллен пересказывала Стэнли идею нового комикса и он хвалил: «Очень даже неплохо», – Эллен всякий раз думала: значит, неплохо. Всего лишь неплохо. Но хорошо ли на самом деле? Ведь это всего лишь комикс.

 

Глава девятая

Дэниэлу, конечно, досталось от Эллен за долги и за груду писем с угрозами. Но совесть в нем не проснулась. По сути, он даже не понял, с чего это такие страсти. Сначала Эллен целую неделю молчала, затаив обиду. Спорить она не привыкла. В доме ее детства спорам не было места. Споры нарушили бы привычный, заведенный матерью порядок: улыбки в знак одобрения, нахмуренные брови и холодное молчание в наказание за дурные поступки.

Не любил споров и Дэниэл. Главные таинства жизни – рождение, брак, смерть – были для него пустым звуком. Рождение – ну, родился, и что тут такого? Я ж не помню, как это было. Смерть – а что там страшного? Лишь бы перед смертью не мучиться. Семья? Большое дело – женился! Дэниэлу нравилась Эллен, нравилось быть с ней рядом, но семья – это одно, а скачки, друзья, работа в баре – словом, жизнь – совсем другое.

– Оказывается, у тебя есть мать, – наконец не выдержала Эллен.

– Как у всех. – Дэниэл вскинул брови: что особенного?

– Но она, как выяснилось, жива. А ты ее даже на свадьбу не позвал.

– Ну и что? Ты против?

– Представь себе, против. Надо полагать, она тоже.

– Как бы не так. – Дэниэл замотал головой. Он был убежден, что матери нет дела ни до его свадьбы, ни до него самого. – Она меня не любит. Я не в ее вкусе. Не о таком сыне она мечтала. Небось давным-давно выкинула меня из головы.

Эллен вытаращилась на Дэниэла, отказываясь верить собственным ушам.

– Это же твоя родная мама! А ты ее никогда не навещаешь!

Дэниэл передернул плечами.

– Она меня тоже не навещает. – Даже гадости и те Дэниэл умел говорить убедительно.

– Я к своей маме езжу раз в неделю. Дочерний долг Эллен исполняла свято.

Почти с гордостью.

– Очередное вранье! – заявил Дэниэл. – Ты не из любви к ней ездишь, просто строишь из себя примерную дочь. И не вздумай сочинять, что тебе или матери эти ваши встречи на самом деле приятны. Не поверю.

Эллен прикусила язык и больше к этой теме не возвращалась. Однако через пару дней сама позвонила матери Дэниэла.

– М-м… – выдавила Эллен, услышав голос в трубке. – М-м… миссис Куинн? М-м… это Эллен. Жена Дэниэла.

– Кто? Кто говорит?

– Я Эллен Куинн. Мы с вашим сыном поженились несколько недель назад.

Мать Дэниэла долго молчала, дышала в трубку. И наконец произнесла:

– Неужели? Вот так штука! – Даже по телефону чувствовалось, с каким трудом она удерживается от издевки. Но она всего лишь сказала: – Ну и дела. С Дэниэлом не соскучишься, в этом ему не откажешь. Никогда не знаешь, чего от него ждать.

– Э-э… – снова начала Эллен. – А можно как-нибудь к вам зайти?

Еще чего не хватало. Вслух, однако, мать Дэниэла не позволила себе подобной грубости.

– Конечно, – сказала она сухо. – Почему бы и нет? Думаю, нам есть о чем поговорить.

– Можно завтра? – спросила Эллен.

– Давайте завтра, – согласилась миссис Куинн, а про себя наверняка подумала: «Поскорее отмучаюсь».

Миссис Куинн оказалась дамой рослой, осанистой; волосы ее, когда-то золотистые, с возрастом поблекли, поседели. Эллен стало ясно, в кого Дэниэл уродился таким красавцем. Миссис Куинн все еще была хороша собой, но красота не приносила ей радости. Окружающие либо пялились на нее, либо напускали на себя подчеркнутую, неестественную вежливость.

Миссис Куинн провела Эллен в гостиную. Здесь когда-то играл маленький Дэниэл, оглядываясь, думала Эллен. Эта комната была куда уютней, чем гостиная, где Эллен сиживала в детстве. Окно выходило в буйный сад. Мать Дэниэла была одержима садоводством, и ее сад, занимавший чуть ли не четверть акра, цвел пышно и безудержно. Крохотный клочок земли, сходивший за садик у матери Эллен, был до того опрятен и вылизан, что казался искусственным. Вдоль живой изгороди строго в ряд росли люпины, а клумбы с маргаритками были идеально круглой формы. Один лишь куст сирени распускался во всю мощь, да и тот мать Эллен подумывала спилить. Подобное беспардонное цветение из года в год оскорбляло ее. «Спилить – и дело с концом, – бурчала она. – Будет знать!»

– Заварю чаю, – предложила миссис Куинн, принесла чайник «Эрл Грей» и блюдо аппетитного миндального печенья. Эллен скромно взяла одно и больше не стала, хотя слюнки текли. Не дай бог выставить себя перед свекровью обжорой.

– Хотите взглянуть на комнату Дэниэла? – спросила миссис Куинн.

Эллен кивнула:

– Очень.

В комнату вела небольшая лесенка. Эллен представила, как малыш Дэниэл, словно Кристофер Робин, топает по ступенькам в синем халате, волоча за собой любимого плюшевого медвежонка – плюх, плюх, плюх! Эллен шагнула через порог – у нее перехватило дыхание. Не комната, а само совершенство! Полка с плюшевыми игрушками – белоснежный кот, курочка, разномастные мишки, лохматая собака. Деревянная яхта (можно пускать на пруду в парке), модели старинных машин, на книжных полках – вся детская классика. Эллен даже съежилась от зависти, вспоминая собственную скучную, с линолеумом на полу спальню, где она ночами ждала прихода смерти – то ли мужчины в остроносых штиблетах, то ли дамы в шуршащем платье. А здесь тебе и «Винни-Пух», и «Ветер в ивах»! Эллен открыла их для себя, когда ей было уже за двадцать.

– Похоже, Дэниэл рос как в сказке, – выдохнула Эллен.

– Хотелось бы верить, – отозвалась мать Дэниэла. – А что в итоге? Сами видите, к чему приводит безоблачное детство. Детей баловать нельзя. Сколько им ни давай, все мало. Вернемся вниз? Выпьем еще чаю и поговорим о чем-нибудь кроме Дэниэла.

Да только ничего у них не вышло. Эллен посмотрела дневники Дэниэла, открытки, которые он рисовал матери на день рождения и Валентинов день, его летние фотографии – Дэниэл на пляже, в голубых плавках, верхом на ослике, морской ветерок ерошит волосы. Счастливое детство было аккуратно упаковано в три коробки из-под обуви и несколько фотоальбомов.

– А где его отец? – поинтересовалась Эллен.

– Ушел, – отрезала миссис Куинн, и Эллен не стала приставать с расспросами.

Дома она рассказала Дэниэлу о встрече.

– Твоя мама меня снова пригласила. На следующей неделе, если получится.

– Правда? – А Дэниэл и не возражал. – Держу пари, ты ей понравилась! Уж куда больше, чем я.

– Как ты можешь?! Это же твоя мама, мог бы и навестить ее.

– Да она меня видеть не хочет. Я ведь больше не пай-мальчик. И вообще – я не в ее вкусе.

– Не в ее вкусе? Не в ее вкусе?! – вспылила Эллен. – Как у тебя язык поворачивается такое говорить?

– Слушай, Эллен, она меня родила, все верно. Но это совсем не значит, что ей приятно со мной чаевничать.

По четвергам Эллен заходила на работу к Дэниэлу – полюбоваться, как он правит бал. Дэниэл прохаживался взад-вперед, раздавая напитки и советы. Шествует в одну сторону: «Текила и полпинты светлого. Надеюсь, вы не купили тот альбом? Там всего одна приличная песня, третья по счету на второй стороне. Гитарное соло в начале – точь-в-точь ранний Хендрикс». Вышагивает в другую сторону – иные посетители, иная выпивка, иные речи: «Два пива и два «Белла». Туманный Рассвет? Нет, я на него не ставил. И не собираюсь. У него неудачный сезон». На обратном пути: «"Гленфиддих" и бокал «Гиннеса». У Дэвида Линча главное – заковыристость, потому-то его фильмы и смотрят». Дэниэл знал толк в том, в чем Эллен не разбиралась. Он знал толк в самых важных вещах.

Однажды Эллен ненароком услышала, как Дэниэла обсуждали какие-то юнцы.

– Ублюдок, – сказал один.

– Ни хрена нам не заплатил, – вторил другой.

Ребята примостились рядком на табуретах – все намного моложе Эллен, все бледные, худые, голодные, жалкие. Группа «Пять фанатиков». Дэниэл нанял их играть в баре, владелец бара оставил для них деньги, а Дэниэл прикарманил.

Эллен пришла в ужас.

Прыщавые, в потертых джинсах, с длинными тощими руками. Видно было, что мальчишкам хочется выразить себя, но они еще не знают как; крашеные волосы, кольца в носу, бритые затылки с татуировками. Они говорили с отчетливым шотландским акцентом, но мечтали об Америке. Все мы через это прошли, подумала Эллен.

Дома она накинулась на мужа:

– Что ты наделал! Как ты мог так поступить с этими ребятами? Ведь они еще дети, Дэниэл. Дети!

Дэниэл не ответил, только в затылке почесал. Ни тени раскаяния.

Потрясенная, Эллен продолжала свою гневную речь:

– Это бессовестно. Ты не просто деньги у них украл. Ты украл их мечты ради собственной мелкой наживы. А ребята эти – будущие музыканты.

– Ни черта они не музыканты, – отрезал Дэниэл. – И даже не мечтатели. – В два шага проскочив комнату, он выдернул с полки альбом Чарли Паркера: – Вот музыкант и мечтатель. – Швырнул на стол старую пластинку Джими Хендрикса: – Вот еще один. А эти молокососы кто? Хапуги, да и только. Им славу подавай. Спят и видят, как бы попасть в хит-парады, чтобы малолетки на все лады визжали их имена и расстегивали им ширинки. Мечты, говоришь? Секс, бухло и классные тачки – вот и все их мечты. Ну и куча фанатов. – Он обернулся к Эллен: лицо праведника, горящий взор. – Я им преподал хороший урок. Проучил их как следует. Пусть знают, что жизнь – это разочарования, обманы. Так человек и взрослеет. Набирается ума-разума. Узнает, в чем правда жизни.

– В самом деле?

Эллен чуяла: что-то тут не так, но Дэниэл своим красноречием мог убедить ее в чем угодно, даже доказать, что трава синяя, а собаки мяукают.

– Да они благодарить меня должны! – сделал вывод Дэниэл. Раскинул руки в стороны, взъерошил волосы, прошелся по комнате. Он уже и сам поверил в свою болтовню. – Наживы они хотят. Наживы – больше ничего. Хочу, хочу, хочу! Все сразу и сейчас! А работать – черта с два! Учиться мастерству? Еще чего! Все они потребители. Глазеют на куртки, модные стрижки, мобильники, магнитофоны… черт подери, да на все подряд! И думают: хочу то… хочу это… это самое…

– Яблок? – робко подсказала Эллен.

– Яблок! Яблок! – заорал Дэниэл. – Да провались они, яблоки! Этого дерьма везде навалом. Вкуса у них никакого. Преснятина. А им подавай кумкват с папайей да манго с маракуйей! Сочные заморские фрукты.

Наверху Рональд сказал Джорджу:

– Дэниэла опять понесло.

Внизу миссис Бойл подняла глаза к потолку и фыркнула, обращаясь к коту:

– Вот так кошачий концерт! Правда, Фергюс? Ты, поди, уже позабыл, как концерты устраивать.

Но Эллен восприняла болтовню Дэниэла всерьез. Потребители! Кумкват с папайей! Ее задело за живое. На другой день, сидя в студии и думая о кумире Дэниэла и его трудах у мужа на полке («Происхождение семьи, частной собственности и государства»), Эллен написала сценарий «Лесного Энгельса». Ясное дело, сочинений Энгельса она никогда в руки не брала. И по правде говоря, не собиралась. Она всего лишь… рядовая сценаристка. Не ее ума это дело. Вот она и выдумала, о чем мог бы писать Энгельс.

Ее Энгельс жил отшельником в джунглях Амазонки и выбрался оттуда, чтобы спасти мир. Потасканный щеголь в видавшем виды белом костюме и черной футболке, он спал на самом верху многоэтажной автостоянки, на крошечном тростниковом коврике, который разворачивал на ночь. Другого пристанища у него не было. «Не надо мне удобств! – восклицал он. – Удобства разлагают душу!» В отчаянии воздевал он руки к небу и оплакивал грешную землю, как Иисус Христос. «Нас поглотило общество потребления, – рыдал он. – Во что мы превратились!» В боевых искусствах ему не было равных. Питался он чем попало и, разворачивая шоколадку, вопил: «Бог ты мой, сахар, химия, пищевые добавки! Этого-то мне и надо! Сухомятка! Пища улиц!» Первая же история, «Энгельс и пять фанатиков», имела бешеный успех.

Стэнли прочел и сказал Билли:

– По-моему, вылитый Дэниэл. Вот каким его видит эта дуреха.

Но Билли возразил:

– Нет. То есть она, конечно, глупенькая, но ведь не настолько. – Поразмыслив, добавил: – Неужели настолько?

Однажды воскресным утром, когда Эллен и Дэниэл шли из киоска с кипами газет, их подстерегла миссис Бойл:

– Вот вы и попались. – Голос у нее был низкий, сочный. Говорила она не спеша, со вкусом, будто смакуя каждое слово. – Пора бы нам познакомиться поближе. Я Эмили Бойл, ваша соседка снизу. Заходите в гости, поболтаем. Когда угодно.

– С удовольствием, – улыбнулась Эллен. – Буду очень рада.

– Хочу знать о вас все, – продолжала миссис Бойл. – Мне все интересно – как вы с Дэниэлом познакомились и так далее.

– Познакомились мы в баре.

– Угу, – буркнул Дэниэл. Он не любил миссис Бойл. Догадывался, что та знает ему цену.

– Вы заметили ее в толпе, – проворковала миссис Бойл. – И решили во что бы то ни стало завоевать.

– Вроде того, – отрезал Дэниэл. Эллен двинулась вверх по ступенькам. Ей не терпелось почитать свой гороскоп на неделю.

– Пришел, увидел, победил? – Миссис Бойл глянула на Дэниэла с вызовом.

– Вроде того, – повторил Дэниэл. И лишь удостоверившись, что Эллен не слышит, уточнил с ухмылкой: – Но не совсем. Пришел. Увидел. Повалил.

– Неужели! – отозвалась миссис Бойл. Опять та же история! Ох уж эта молодежь – рассчитывают своей похабщиной загнать ее в квартиру! Думают, один намек на секс – и она от страха юркнет в родную норку, поближе к камину! Между тем она в свое время тоже всласть накувыркалась.

– Это уж как водится, Дэниэл. Пришел, увидел, повалил. Уж я-то слышала. Рональд и Джордж наверху тоже слышали. Даже жильцы домов на другой стороне парка – и те слышали.

Дэниэл промолчал. Перегнувшись через перила, Эллен ловила обрывки разговора внизу. И не понимала, в чем дело.

– Загляните после обеда на чашечку кофе, – крикнула ей миссис Бойл. – Заходите, милочка, поболтаем о том о сем.

– Ты ведь не пойдешь? – заявил Дэниэл, переступив порог квартиры. Вопрос прозвучал скорее приказом.

Эллен помедлила.

– Вздумал мне указывать?

– Нет. Просто, по-моему, не в твоем характере шляться в гости ко всяким старушенциям.

– Если хочешь знать… – протянула Эллен, – очень даже в моем.

Миссис Бойл встретила ее с восторгом:

– Заходите! Заходите же!

Она провела Эллен в залитую солнцем гостиную окнами на юг: бутылочно-зеле-ный бархатный диван с подушками, зеленые шторы до пола, синие обои, белый потолок, книжные полки, картины, изразцовый камин, где мерцал живой огонь, а посреди комнаты – рояль «Стейнвей».

– Вы играете? – поинтересовалась Эллен.

– Разумеется, играю. Правда, все реже и реже, но играю. Может, не будем кофе? – спросила миссис Бойл. – С ним столько возни: вскипятить чайник, найти чистые чашки, отыскать молоко. Выпьем-ка лучше хересу.

– Хересу?

– Именно! – решительно подтвердила миссис Бойл, уже разливая вино по бокалам. – Джин я до вечера не пью. Это закон. Остается херес.

Эллен поняла, что имеет дело с куда более совершенным желудком, чем ее собственный.

– Ну а теперь… – Миссис Бойл устроилась на диване и остановила взгляд на Эллен. – Рассказывайте о себе.

Эллен пожала плечами:

– Я пишу. Я замужем за Дэниэлом. Живу в квартире над вами. Вот, собственно, и вся история.

– Пишете? А что пишете?

– Да так… Комиксы. – Эллен хмуро уставилась в окно. Она всегда немного стыдилась своей работы.

– Ага! Тогда я знаю, кто вы! – Миссис Бойл торжествующе ткнула в нее пальцем: – Автор тех самых «Гангстерш»! Как же, как же, читала! – Сознавшись в своем дурном вкусе, она поспешила добавить: – Вообще-то я комиксов не читаю, но ваши мне нравятся. Неприличные. Обожаю непристойности. Вы знаменитость?

– Боже сохрани, нет. И не мечтаю о славе. Слава – это что-то слишком легковесное. Несерьезное. А надо смотреть глубже или хотя бы пытаться. Разве не так?

– Нет, я так не думаю, – отвечала миссис Бойл не спеша, с расстановкой. Юность зеленая! Сами незрелые, и чушь несут такую же незрелую. – Сколько вам лет? Хотя это, право, неважно. Тем более для женщины.

– Двадцать три. – Эллен вдруг стало стыдно своей молодости. Всего-то двадцать три.

– Значит, семнадцать.

– Двадцать три.

Миссис Бойл широко улыбнулась, выставив напоказ стертые зубы.

– Сдается мне, женщине всегда семнадцать. Она всю жизнь хочет любви, всегда без ума от мужчин. Так она доживает до тридцати пяти и спохватывается: не за горами тот день, когда мне стукнет пятьдесят! Неделю-другую мучается, бросает курить, пить, отказывается от кофе. Но вскоре ей это надоедает – и вот ей снова семнадцать. Так веселей! Конечно, женщине может быть сколько угодно лет. Зависит от времени суток. Взять хотя бы меня, мне семьдесят три. Утром, когда встаю с постели, мне далеко за девяносто. К полудню – всего пятьдесят. Все могу, суставы, хоть с грехом пополам, да работают. Ночью мне ровно столько, сколько есть. Но где-то в глубине души мне всегда семнадцать. Все мне интересно, всем хочется угодить.

Эллен улыбнулась, опустила взгляд.

– А мне в семнадцать было не до радостей – только и думала, как бы досадить матери. Кроме того, сейчас женщины заняты карьерой. К жизни относятся серьезнее. Не порхают больше из одного возраста в другой.

– Что ж, – отвечала миссис Бойл, – возможно. И все же большинству из нас в душе вечно семнадцать. В моем сердце всегда теплится искорка юности. Смотрю порой в зеркало и удивляюсь. Где та девочка, которой я была когда-то? – И тут же заговорила о другом: – По-моему, вы слишком зажаты. Ну ничего, это дело поправимое. С моей помощью вы станете совсем-совсем плохой девочкой.

– Пожалуй, мне это ни к чему.

– Ошибаетесь. Очень даже к чему!

– Вовсе ни к чему, – повторила Эллен. Не о таком разговоре она мечтала. Ей хотелось поболтать о пустяках, как с миссис Робб. Однако херес и тепло очага сделали свое дело: Эллен размякла и разоткровенничалась: – По правде говоря, я всегда мечтала о подруге, которая советом поможет, платочек подсунет, если выплакаться надо. И все такое прочее.

– Хм. Эта ваша подруга смахивает на вторую мамочку! От меня не дождетесь ни за какие коврижки! Уж куда как лучше быть плохой девочкой. Нет, я не возражаю, ради бога, найдите себе вторую мамочку и спорьте с ней на здоровье, грубите сколько влезет – а бедняжка пусть думает, что она вам подруга!

– Если честно, я как-то не готова к таким разговорам, – призналась Эллен. – Мы ведь едва знакомы.

– Мне семьдесят три, – напомнила миссис Бойл. – Не сегодня завтра могу и ноги протянуть. Так что попусту болтать некогда.

 

Глава десятая

От спальни Милашки Мэри, решил Дэниэл, веет очаровательным бесстыдством. Все кругом розовое. Обои розовые, простыни розовые, одеяло розовое, мохнатые вязаные квадратики на розовом же ковре – и те розовые! Жить здесь нельзя, упаси боже. Но поваляться в постели и помечтать – одно удовольствие. В глубине комнаты, на розовом туалетном столике, красовалась целая армия баночек, пузырьков, тюбиков и коробочек: тушь, помада, румяна, тени, лосьоны, кремы и гели. Мэри не жалела времени на уход за лицом. Щеки у нее тоже были розовые.

Бесстыдством веяло и от секса с Милашкой Мэри. Секс в чистом виде, не больше. Со вкусом, с наслаждением, но и только. Разговоров в постели почти не было. Мэри хотелось поскорей сделать дело, а после вздремнуть полчасика. Дэниэл подозревал, что Мэри с ним спит лишь для того, чтобы сохранить здоровый цвет лица, но он рад был ей услужить, поскольку четко осознавал свою выгоду. Ну не славно ли понежиться среди розового ужаса, размышляя о жизни!

Из детства Дэниэл ярче всего помнил, как шестилетним мальчишкой забрался на высокую стену и никак не мог слезть. Внизу стоял отец. В твидовой спортивной куртке в клетку. Расстегнутый ворот рубашки открывал загорелую шею. Отец протягивал к Дэниэлу руки: «Прыгай, не бойся. Я тебя поймаю». Дэниэл прыгнул. Отец опустил протянутые руки, отступил. Дэниэл рухнул на асфальт у его ног. И закричал – так громко, что не сразу понял, что это кричит он сам. Не столько от невыносимой боли, сколько от обиды и непонимания. За что?

Отец склонился над мальчиком:

– Будет тебе урок. Никому нельзя доверять.

Подбежала мать.

– Боже мой, Билл! – вскрикнула она. – Что ты наделал!

– Учил парня жизни. Дал ему небольшой суровый урок. Он мне еще спасибо скажет…

– Он из-за тебя ногу сломал, придурок!

И верно, сломал. Лежа на асфальте, Дэниэл орал во все горло. Страшная боль скрутила его, и сквозь эту боль он наблюдал за ссорой родителей. Мать колотила отца, колотила, колотила:

– Идиот, идиот!

Отец развернулся и, сгорбившись, сунув руки в карманы, пошел прочь. Ни ему, ни матери не было дела до сына и его нестерпимой боли.

Дэниэл пролежал в больнице несколько недель – в полосатой пижаме, в гипсе, исписанном автографами и глупыми стишками. Мать навещала сына, приносила игрушки, книги, суетилась у его постели. Медсестры обнимали Дэниэла, гладили по голове, трепали за подбородок и ласково улыбались, поймав его взгляд.

– Ах! – вздыхали они, прижимая его к себе. – Чудо что за мальчик! Заберу его к себе!

Из живого, подвижного парнишки, лучшего футболиста и первого заводилы на игровой площадке Дэниэл превратился в «книжного» ребенка, в маменькиного сынка. Стал паинькой.

– Миссис Куинн! – ахали соседки, ероша Дэниэлу волосы. – Как вы, должно быть, гордитесь своим сыном! Он у вас такой хороший мальчик!

Дэниэл застенчиво улыбался.

Всю жизнь он слушался старших. Мать его так выдрессировала, что он понимал ее без слов: достаточно было взгляда, вздоха, плотно сжатых губ. А когда Дэниэл все же не дотягивал до идеала – проваливался на экзамене или поздно приходил домой из школы, то мать каменела, поворачивалась к нему спиной. Могла целыми днями с ним не разговаривать.

От ее холодности у Дэниэла сжималось сердце и начинал болеть живот. «Понятно, почему я вырос таким слабаком», – думал Дэниэл. Да, он стал взрослым мужчиной, но каким? Изображать из себя «настоящего мужчину» – скукотища: не хватало еще лупить по футбольному мячу или копаться в машинах. К тому же, по мнению Дэниэла, у настоящего мужчины в придачу к бицепсам должны иметься и мозги. Как у Роберта Де Ниро в «Таксисте» или «Крутых парнях». Точно, думал Дэниэл. Такой вот парень и кумиром мог бы для меня стать, и приятелем.

Дэниэл был паинькой в школе и в университете, закончил с отличием факультет психологии. А потом… потом… Бог знает, когда и как это началось. Он стал ходить стремительной походкой, стиснув зубы. Однажды на званом ужине в доме профессора, когда разговор показался ему злобным, заумным и совершенно невыносимым, Дэниэл схватил бутылку «Риохи» и выплеснул прямо на стол. «Не могу больше. Не могу!» В ужасе от своего поступка он смотрел, как вино с бульканьем льется на белоснежную ирландскую льняную скатерть. Потом ушел.

Вскоре Дэниэл написал отчаянно хамское письмо декану. И бегом помчался его отправлять. Ждал возле почтового ящика, когда письмо заберут. Но едва почтальон опустил кипу конвертов в сумку, Дэниэл понял, что сотворил глупость. Письмо отправлять нельзя. Его нужно вернуть. Дэниэл несся вслед за почтовым фургоном, вопя и размахивая руками, ноги у него подкашивались. Тяжело дыша, обливаясь потом, встал он посреди дороги и захрипел: «Я передумал! Передумал!» Позже, вспомнив тот случай, Дэниэл закрыл лицо руками и прошептал: «Господи, что на меня тогда нашло?»

Что бы это ни было, но находило на него частенько. Дэниэл бесчинствовал по любому поводу. Однако, отдубасив отца, он слегка успокоился. Весь в крови и слезах, отец повторял: «Вот это я понимаю, это по-мужски». Дэниэл глядел тогда на отца и ощущал гордость и жгучий стыд.

Как-то раз, вскоре после знаменитого наглого письма профессору, Дэниэл потягивал виски, вспоминая детство. Хотелось вновь стать тем сорванцом, каким он был, пока не сломал ногу. Дэниэл вспомнил, как доверился отцовским рукам, как упал на асфальт, и лютая ненависть к отцу поднялась в его душе. «Гад! – процедил Дэниэл сквозь зубы. – Гад! Урод! Подонок!» Дэниэл сидел в «Кафе-Рояль» и уже как следует набрался виски. Спиртное всегда пробуждало в нем самое низменное.

Набросив плащ, Дэниэл отправился на другой конец города, в квартиру отца на Лондон-роуд. Лил дождь, но Дэниэл и не подумал застегнуться. Полы плаща развевались, пока он шагал, с прилипшими ко лбу волосами, устремив перед собой неподвижный взгляд. «Подонок, – твердил он. – Подонок». Прохожие расступались перед ним.

Пассажиры красно-коричневых городских автобусов таращились на него, сплющив носы о стекла. Ничего не стоило запрыгнуть в один из автобусов на ходу. Но что толку тащиться в транспорте? Так и лопнуть от злости недолго. Нет уж, хорошая прогулка – вот лучшее средство от ярости.

Дэниэл застал отца одного. По обыкновению. Отец был нелюдим, друзей заводил с трудом. Брак его распался вскоре после того случая, когда он отступил в сторону и дал сыну упасть. «Я все разрушаю, – жаловался он, выпив. – Все на своем пути».

Отец явно не ожидал увидеть на пороге Дэниэла, насквозь мокрого и взбешенного.

– Дэниэл! – обрадовался он. – Какими судьбами в такой час?

– Ублюдок! Почему ты не поймал меня тогда? Сволочь!

– Я не хотел тебя покалечить.

– Но тебе это удалось. Взгляни на меня. – Дэниэл отступил, чтобы отец увидел его во весь рост. – Я был сорвиголовой, как все мальчишки. А теперь во что превратился? В размазню. Сука! – Дэниэл шагнул вперед и сделал выпад головой. Лбом почувствовал, как хрустнул нос отца. – Боже, что это я? – взвыл Дэниэл. – Прости меня! Прости!

Но отец отмахнулся от извинений. Тогда-то он и произнес:

– Вот это я понимаю, это по-мужски. – По лицу его струилась кровь.

Все эти годы его мучил стыд перед сыном. Теперь он освободился от чувства вины. Почти. С той ночи (хотя мать Дэниэл по-прежнему навещал редко) отец стал завсегдатаем в баре, где работал сын. Они подружились.

Теперь Дэниэл снова взялся за свое. Три недели как женился, а уже изменяет направо и налево. Не то чтобы Дэниэл легко сходился с женщинами. Он их боялся как огня. Это женщины легко сходились с ним. Воспитанный матерью, без отца, Дэниэл не привык говорить по-мужски. Он не внушал женщинам страха. Он понимал, сколь много значит любимый ноготь, и разбирался в цветах помады. Ему ничего не стоило пройтись по улице с букетом цветов или купить в аптеке «Тампакс». Женщины не скрывали от него своих желаний: «Нет, не так. Погладь меня здесь. И вот здесь». Дэниэлу не составляло труда исполнять их просьбы.

В свободное от бара и скачек время Дэниэл слонялся по городу. Ему нравилась уличная жизнь. Нравились гитарные соло, доносившиеся из музыкальных магазинов, запах бензина, шум автобусов, роскошные витрины с вещицами, которые ему не по карману; хмельной дух из баров, сытные запахи из ресторанов. Дэниэл вдыхал этот воздух и не мог надышаться. С юной прытью пробивал он себе дорогу в толпе. Повзрослев, Дэниэл превратился в красавца, на него оборачивались. В дешевом магазине он выделялся из толпы покупателей. Женщины, подталкивая друг друга локтями, шептали: «Кто это?.. Не он ли?.. Это тот самый?..» Дэниэл не обращал внимания. Он терпеть не мог, когда на него пялились. Некоторые смотрели на него не просто с интересом, а с неподдельным восторгом. Таких Дэниэл презирал. Как-то раз две девчушки, худенькие и бледные по самой последней моде, так и обмерли при виде него. И тут же захихикали над собственной глупостью.

Дэниэлу девчушки понравились, и он погладил одну из них по щеке:

– Так и быть, прощаю.

Девушки пришли в ужас от такой наглости.

– Ну и нахал! – выдохнули обе. Дэниэл, услыхав, обернулся к ним с улыбкой:

– В точку. Таких нахалов еще поискать. Он был нежен с женщинами, он был с ними мил. И при этом исходил ненавистью.

Дэниэл вздохнул, ткнулся носом в надушенные простыни Милашки Мэри. Еще полчаса – и пора уходить. Больше всего ему нравился в Мэри ее нехитрый подход к сексу. Мэри предпочитала миссионерскую позу. Не ласкала себя, не лепетала горячечным шепотом, где именно ее погладить, в отличие от женщин помоложе. И уж подавно не болтала после секса. Мэри самозабвенно трахалась. Неизменно кончала. И тут же, повернувшись на другой бок, отключалась на полчаса.

Вот и сейчас Мэри лежала рядом с Дэниэлом, мерно дыша, слегка похрапывая. У него еще минут десять, чтобы полюбоваться ее спиной. До чего хороша у нее спина! С виду толстовата, но на самом деле крепкая, упругая – мешки с картошкой и ящики с яблоками, которые Мэри таскает на себе, не дадут разжиреть. Дэниэл провел рукой по ее крашеным мелким кудряшкам. До чего же она аппетитно вульгарна, эта Милашка Мэри. Эллен – та не очень-то любит всякие женские штучки. Между тем Дэниэлу они нравились, нравился запах косметики, духов и лака для волос. А «женские штучки» Эллен вызывали отвращение: драные колготки на полу, брошенные трусы, расчески с волосами, коробочки из-под «Тампакса» на полке в ванной.

Часы у него над ухом отсчитали еще минуту. Дэниэл недовольно поморщился – день проходит бездарно. Встал он сегодня рано, мог бы принести Эллен кофе в постель, чтобы загладить вину. Накануне вечером он опять разжился наличными из ее сумочки. Деньги он брал постоянно, у него даже сложились правила на этот счет. Крупные купюры под запретом – вдруг Эллен хватится? Таскал он только мелочь. Все равно Эллен никогда точно не знает, сколько у нее денег. Раз за разом Дэниэл клялся себе, что взял мелочь на еду. И всякий раз находил на страницах газет лошадь, на которую нельзя было не поставить.

Не так давно Дэниэл начал играть по-новому. В былые времена он искал закономерности. Относился к скачкам серьезно, как когда-то к своей ученой карьере. А теперь стал полагаться на удачу. Но и к удаче подходил тщательно, скрупулезно высчитывая. Даже вел «дневник счастья». В нем записывал все события дня, счастливые и несчастливые, и по ним пытался вычислить закономерности.

Сегодня Дэниэл записал: «7.45 – встал. Кофе для Эллен. Белый свитер, красные трусы, спортивные туфли. Без носков. Завтрак: кофе (черный), 2 сигареты. Не брился. Слушал старину Спрингстина. По телику одно дерьмо».

Он записывал каждую мелочь до той минуты, как поставил на Чудо-Малышку. В конце недели он изучит записи и попытается найти связь. А вдруг в шкафу у него лежит счастливая рубашка или невезучие трусы? Каким должен быть завтрак везунчика? Если отыскать причину неудач, можно искоренить их и придумать счастливый распорядок дня.

Мэри проснулась, перевернулась на другой бок.

– Как насчет чайку, милый? – простонала она.

Просыпалась Мэри с трудом. Если Дэниэл когда-нибудь вернется к науке, он напишет книгу или хотя бы статью о том, как женщины разной комплекции и социального статуса ведут себя после секса. По этой части он знаток. Одни женщины впадают в тоску, другие хохочут, кто-то любит пошалить, а кто-то – пошептаться, как бы в продолжение любовной игры.

Эллен – большая любительница потрепаться в постели. Главным образом о сексе: каковы в постели кинозвезды, как они стонут, когда кончают? Еще она обожает поныть: а почему мы с тобой ни разу не занимались любовью в машине?! Не гнушается и натуральным допросом: а ты когда-нибудь занимался этим в машине? С кем? Тебе с ней больше нравилось, чем со мной? Или вдруг заведет возвышенные речи: правда ведь, секс – умное занятие? Будь я Богом, в жизни не додумалась бы до секса. У меня люди оплодотворяли бы друг друга через рот, и вышло бы что-нибудь вроде той пошлятины, в которую играют на вечеринках.

Эллен по натуре замкнута, но если уж открывает душу, то нараспашку. Дэниэл улыбнулся, вспомнив о ней.

Накануне вечером, когда он пришел домой, Эллен сидела на диване, дергала себя за волосы и рыдала.

– Посмотри, какой кошмар! – причитала она. – Это называется стрижка?! Я похожа на Марту Клебб из фильма о Джеймсе Бонде.

– Ничего подобного.

– Похожа, похожа! Просто копия! На улицу ни за что не выйду! Меня засмеют!

– Что ж ты ему разрешила себя так обкорнать? Почему не сказала, чего ты хочешь?

– Я не умею разговаривать с парикмахерами, – всхлипнула Эллен.

Дэниэл пришел в ярость. Как смеет какой-то болван-парикмахер так обращаться с его женой? Он рвался защитить ее. На минуту вообразил себя итальянцем в Нью-Йорке, Робертом Де Ниро в шикарном костюме. Он ухватит парикмахера за ворот, притянет к себе и ледяным, безукоризненно учтивым тоном произнесет: «Если леди хочет постричься, делай, как тебя просят! Понял?»

– Принеси же наконец чаю! – Мэри с досады шлепнула Дэниэла по бедру.

– Прости, задумался.

– Много будешь думать – ладони шерстью обрастут!

Дэниэл голышом проскользнул на кухню, в отличие от спальни желтую от пола до потолка. Пока грелся чайник, обшарил все шкафчики в поисках съестного. Нужно принести Эллен что-нибудь к ужину, а он просадил все деньги на Чудо-Малышку. Может, все-таки красные трусы виноваты?

Куртку Дэниэл всегда вешал за дверью, чтобы, пока готовит чай, набить карманы всякой снедью. Два пакетика супа во внутренний, горсть шоколадного печенья и банку сардин – в правый, кусок сыра – в левый. Карманы не должны оттопыриваться. Все, хватит. По пакетику чая в две кружки с сексуально-шоколадными мотивами – и еще есть время почитать в газете гороскоп. «Овен. Трудности, которые преследовали вас, скоро разрешатся. Нежданная удача поможет вам в отношениях с близким человеком». С легким сердцем Дэниэл отнес чай в спальню.

– Тебя только за смертью посылать. Что ты там делал?

– Читал гороскоп.

– И что же там для Рыб? – оживилась Мэри.

– Рыб предупреждают, – с серьезным видом сообщил Дэниэл, – «присмотритесь к друзьям. Кто-то из них, похоже, пользуется вами».

 

Глава одиннадцатая

В первую же субботу после знакомства Эмили Бойл позвала Эллен с собой по магазинам:

– Отправляемся на грибную охоту в итальянский гастроном! Первый урок: как быть плохой девочкой. – И взяла Эллен под руку.

Эллен хотела повторить, что вовсе не хочет становиться плохой девочкой, но не знала, как бы это сделать повежливей.

– Зачем это вам? – спросила она для начала.

– Затем, что я на эти дела мастер. Всю жизнь выходила сухой из воды. А теперь и подавно. У кого хватит духу вышвырнуть маленькую старушку? Обожаю хулиганить! Это мое хобби.

У Эллен хобби не было, и она даже не очень понимала, зачем оно нужно. Когда она устраивалась на работу в отдел канцтоваров, ее попросили заполнить анкету: фамилия, имя, адрес, возраст, хобби. С первыми четырьмя все было ясно. А хобби? «Теннис», – написала Эллен (вранье). «Сквош» (тоже вранье). «Иностранные языки» (полная чушь). «Люблю читать, писать и ругаться с мамой» (чистая правда). Дописав до конца, Эллен тут же пожалела, но поздно, уже не сотрешь. Как ни странно, на работу ее взяли. То ли начальство решило, что это подходящее хобби для продавщицы, то ли анкету никто не потрудился прочитать. Тем не менее это все-таки документ, и он хранится где-то для потомства и значится в картотеке. Ее зовут Эллен, и она обожает ругаться с мамой. Может быть, хулиганить – чуть более взрослое хобби?

Сначала Эллен и миссис Бойл зашли в рыбный отдел. Эмили взяла с витрины форель с мутными глазами.

– Не трогайте, пожалуйста, рыбу! – крикнул продавец.

– А вот и буду трогать! Я собираюсь ее купить. Имею право потискать.

– Нет, не имеете. Оставьте рыбу в покое.

– Не оставлю. Я намерена вступить с этой рыбой в самые интимные отношения.

На чудачку стали оглядываться покупатели: господи помилуй, что она собирается делать с рыбой?

– Я намерена ее съесть. Интимнее некуда. В моем-то возрасте. А потому я хочу рассмотреть ее как следует. Сияют ли у нее глазки, блестит ли чешуя? Была ли эта рыбка счастлива, пока не встретилась мне на пути?

Продавец и Эмили сверлили друг друга взглядами. Наконец продавец набрал побольше воздуха и выпалил:

– А вдруг она кому-то еще понравится? Кто станет покупать рыбу, которую хватали руками?

Эмили фыркнула, швырнула форель обратно на поднос и набросилась на продавца:

– Да знаете ли вы, с кем разговариваете? Знаете ли, кто перед вами и на что способны эти руки? Ваша рыба их не стоит! Не стоит!

Эмили всплеснула руками. Тонкие пальцы взметнулись перед невеждой, который не мог отличить хорошее от плохого.

Эллен стрельнула глазами по сторонам. Интересно, кто-нибудь догадается, что они вместе? Улизнуть бы отсюда и подождать за углом. Скандалов Эллен не выносила.

– Я – Эмили Бойл! – хвастливо сообщила Эмили.

Эмили Бойл? Продавец терялся в догадках. Он обратился за поддержкой к покупателям:

– Кто такая Эмили Бойл?

Покупатели дружно пожали плечами: никто о ней не слыхал. Но имя свое она произнесла с такой неподдельной гордостью, что все устыдились своего невежества.

– Я пианистка. А эти руки, осмеянные вами, играли с самим Рахманиновым. – Воцарилась тишина. Эмили взмахнула руками, словно играя на пианино; маленькие сильные пальцы побежали по невидимой клавиатуре, голова закивала в такт неслышной музыке. – С самим Рахманиновым! И руки мои он называл не иначе как волшебными.

Эмили с вызывающим видом схватила одну форель, потом другую, а купила камбалу. Уже на выходе Эллен услыхала злобное бурчание продавца:

– Заявись сюда хоть сам чертов Рахманинов – и ему бы не дал лапать рыбу!

– Вы и вправду знали Рахманинова? – спросила Эллен.

– Разумеется.

– И вправду вместе с ним играли?

– Играла. Подумать только!

Эмили опять подхватила Эллен под руку и потянула «на охоту за грибами».

– Сдается мне, – сказала старушка, – ты в жизни не пробовала настоящих грибов.

Эллен предложила зайти в овощной магазин к Милашке Мэри, но Эмили Бойл наотрез отказалась:

– На мой вкус, она уж слишком милашка, эта Мэри. Нет, мы заглянем в магазинчик на улице Вязов, будем выбирать грибы в свое удовольствие и заодно слушать настоящую оперу! Что это за жизнь, где покупка грибов – всего лишь нудная покупка грибов?! Да здравствуют грибы под Пуччини и бутылка «Бароло» в придачу! За твой счет.

Денек у Дэниэла выдался удачный. Наконец-то он нашел счастливый распорядок дня! Подъем в восемь, кофе для Эллен, белые трусы, светло-желтые брюки, черный свитер, кеды (без носков). Завтрак – две чашки черного кофе, две сигареты под старый добрый блюз – Отис Реддинг, Уилсон Пиккетт, Арета Франклин. За чашкой кофе, раскачиваясь в такт музыке, он просматривал в газете раздел о скачках. Поставлю на Домино, решил Дэниэл. Раз уж утро вышло черно-белое, не стоит нарушать цветовую гамму. Дэниэл пошел по левой стороне улицы, заглянул в овощной магазин – узнать, не нужно ли чего Мэри. Та незаметным, но решительным жестом отослала его прочь.

В полдень Дэниэл слегка подкормился в супермаркете. Прохаживался между рядами, подслушивал чужие разговоры, читал этикетки на бутылках с кетчупом, на ходу уплетая рогалик из штучного отдела с парой ломтиков колбасы из гастрономии. Открыл пачку имбирного печенья, выудил три штучки и спрятал ее подальше, за другими пачками: завтра можно будет съесть еще парочку. Смахнув с губ предательские крошки, Дэниэл на выходе купил банку кока-колы, записал все до мелочей в дневник удачи и поспешил на ипподром делать первую ставку.

Пять фунтов, украденные накануне у Эллен, он поставил на выбранную лошадь. И выиграл. Выигрыш поставил на Черно-Белого. Снова выиграл. Поставил все деньги на Шлагбаум. Опять выиграл. Система у Дэниэла была простая: он ставил все до последнего гроша на выбранную лошадь. Играл не ради наживы, а для удовольствия. И от этой игры «все или ничего» у него кипела кровь, чаще билось сердце, потели ладони. Именно это он и любил. Вот и сейчас, едва дыша, пробежал он глазами страницу в поисках счастливой лошади. В половине пятого бежала Столица. Вот так удача! Дэниэл поставил все до последнего пенни.

Дэниэлу не сиделось на месте. Забег он смотреть не мог. Не мог даже слушать, что делалось вокруг. Опустился прямо на тротуар возле будки букмекера и рванул кольцо банки с колой. На Дэниэла страшно было смотреть. Волосы, взъерошенные липкими пальцами, стояли дыбом. Глядя вокруг безумными глазами, он бормотал: «Я прав. Прав. Прав, ублюдки! Она придет первой. Она победит. Победит! Ну же, скотина, вперед!» С лица его ручьями лил пот. Кола из смятой жестянки струилась по пальцам, растекалась по асфальту. Прохожие шарахались от него. Дэниэл ничего не замечал. Ему было плевать. На все плевать. Боги удачи на его стороне. Ангел-хранитель над ним. Добрые планеты проходят через его знак Зодиака. Фортуна улыбается ему. Он не может проиграть.

Придя домой, Дэниэл вывалил деньги на диван. Тысяча фунтов.

– Целая тыща! – заорал Дэниэл. – Это все я! Я!

Он превратил пятерку в тысячу пятьдесят семь фунтов сорок шесть пенсов. Но округлил до тысячи, а остаток пустил на выпивку, бифштексы и пластинки.

Сам не свой от радости, метался он по комнате и вопил: «Да! Да! Да!» Он разгадал секрет счастья. Чушь, конечно, полная. И все же никуда от нее не денешься. Суть в том, что счастливый день он начал с нуля. А теперь разбогател. Значит, надо каждый день начинать с нуля или на худой конец с пяти фунтов из сумочки Эллен. Деньги иметь нельзя. И нельзя говорить Эллен, что он теперь при деньгах. Она непременно захочет потратить их благоразумно. Заплатить по счетам, отложить на какую-нибудь практичную дурость, вроде отпуска или машины. Нет уж, увольте.

– Спрячь их, – приказал себе Дэниэл. – Спрячь подальше и от нее, и от себя. – Он расстегнул чехол диванной подушки, сунул внутрь купюры и, яростно прихлопнув, вернул подушку на место. – А теперь, – сказал он, – живи как ни в чем не бывало. Не смей трепаться. Не признавайся в своей удаче, и она тебя не покинет. – Бред сумасшедшего. Вроде бы трезвый, рассудительный человек, не среднего ума. Не верит он в эту чушь, ей-богу, не верит! Но что тут поделаешь? Игра – это болезнь. – Поставь музыку, – приказал он себе.

Дэниэл бросился через всю комнату, выхватил из конверта новую пластинку, поставил и как безумный начал двигать туда-сюда звукосниматель в поисках подходящей мелодии. Нужна доза рок-н-ролла. От нее полегчает. Дэниэл бредил не только скачками.

Бывало, выйдя из дома, он не мог ступить ни шагу: его вдруг охватывал дикий, безумный страх – наследство детских лет, воспалялась рваная рана в душе, залечить которую можно было лишь одним-единственным кусочком из одной-единственной песни, причем на полной громкости. Все началось с Джими Хендрикса, с первых аккордов «Свети, как лампа в полночь». Со временем Дэниэл перешел на Нейла Янга, «Как ураган». И так год за годом – теперь он слушал на всю катушку Джеймса Брауна. Заигрывал с «Литтл Фит». Пережил бурный роман в наушниках с «Токинг Хедз»: «Смотри, как проходят дни…» Потом были «Лондон Коллинг», «Трансметрополитэн». «Да-а, о да, да-а!» – подпевал он. Когда ему поднадоели «Клэш» и «Поугз», Дэниэл пустился на поиски новых кумиров. Но боль не покидала его. «Ю2», «Паблик Эними» – чем больше покупал он пластинок, тем сильнее тянуло его к музыке. Не снимая плаща, закрыв глаза, стоял он рядом со своим драгоценным проигрывателем. «У-уф! В самую точку!» Еще пару часов можно жить спокойно. А потом он помчится за новой дозой, повторяя про себя: когда же это кончится?

Сегодняшняя покупка Дэниэлу пришлась не по вкусу. Он засунул пластинку обратно в конверт – может быть, навсегда.

– Староват я для такой музыки, – признался он Эллен, когда та вернулась. – Но где-то, в каком-то альбоме, прячется моя мелодия. И я ее найду, услышу и буду исцелен от рок-н-ролла до конца дней своих.

– Ты знал, что миссис Бойл, наша соседка снизу, была знакома с Рахманиновым? – спросила Эллен.

– Сказками тебя кормила? Она всем эту лапшу вешает. – Дэниэл зевнул. – Надеюсь, ты ей не поверила?

– Поверила, конечно. Она играла с ним в четыре руки.

– Чушь собачья, – фыркнул Дэниэл. – Рахманинов давным-давно умер. Все композиторы-классики умерли.

– Рахманинов умер в 1943-м, – уточнила Эллен. – А родился в 1873-м.

– Неужто правда? – изумился Дэниэл. Ему-то казалось, что все композиторы-классики жили во времена сорочек с рюшами и пудреных париков и все знали друг друга. Рахманинов, Моцарт и Бетховен жили по соседству. Были приятелями. – Ровно за сто лет до того, как Лу Рид записал «Прогулку по дикой стороне», – прикинул он. – Давненько родился, красавчик.

Эллен разозлил его пренебрежительный тон.

– А я верю, что Эмили Бойл знала Рахманинова и вместе с ним выступала! – упрямо повторила она. – Здорово!

«Я сирена. Я женщина, – записала Эллен в своем блокноте. – Я бессмертна, сестра моя. Я играла на скрипке с Паганини. Я пела дуэтом с Карузо. Танцевала с Вацлавом Нижинским. Меня вырезал из каррарского мрамора Микеланджело Буонарроти. Я шлепала по попке Фрейда, учила арифметике Эйнштейна, обсуждала с Китсом метрику стиха, ужинала с Эскофье и подпевала Леонарду Коэну. Но мой час пробил. Пришло время стереть пыль веков с моего лица – и теперь я Будикка, королева икенов, воительница. Я Жанна д'Арк, семнадцатилетняя святая, гроза англичан в Орлеане. Я Патти Смит, крестная мать панк-рока, наркоманка и мечтательница. Вперед же, гангстерши, мстить за наших сестер!»

– Отлично! – похвалит ее позже Стэнли. – Старушка – просто чудо.

– Мы покупали грибы и донимали продавца рыбы, – сказала Эллен мужу.

– Похоже, неплохо повеселились, – ухмыльнулся Дэниэл и провел рукой по волосам. В вырезе рубашки Эллен заметила красное пятно.

– Что это? – спросила она.

– Где?

– У тебя на шее.

– Сыпь. Понятия не имею отчего. Может, из-за этой рубашки?

– Так я и поверила! Это засос, ублюдок! Сразу видно, засос. В твоем-то возрасте! Как не стыдно, Дэниэл! – Эллен снова было восемь, и, сидя на краешке ванны, она внимала советам сестры, как маскировать засосы. Лишь через несколько мгновений до нее дошел смысл отметины на шее у мужа. – Ты мне изменяешь!

Дэниэл отвел взгляд.

– Хочешь сардин? – спросил он.

– Ты спал с другой! – выпалила Эллен. – С кем?

– Ты ее не знаешь. Бог мой, Эллен, с чего ты так разошлась? Это всего лишь секс.

– То есть как – всего лишь секс? Всего лишь?! Чего уж больше! Подонок! Пока я ходила по магазинам, ты кувыркался с другой! – Взгляд Эллен горел яростью. – Мне было так хорошо! Я покупала грибы! – орала она. – Я покупала грибы, а ты… ты мне изменял!

– Неправда, – возразил Дэниэл. – Я… – О черт, едва не ляпнул, что был на скачках. Дэниэл ткнул пальцем в шею: – Это было вчера.

– Вчера! – взвыла Эллен. – Значит, пока я работала, ты… – она указала на предательское красное пятно, – ты…

Эллен хотелось его ударить, наброситься на него с кулаками и колотить до тех пор, пока ее боль не перейдет к нему. Но она не смогла. Никогда в жизни Эллен ни на кого не поднимала руку. Даже голос повышала редко. Не найдя другого выхода, Эллен отвернулась, медленно опустила голову и стукнулась лбом о стену. И еще раз. И еще.

– Подонок! Подонок! – стонала она. – Ненавижу тебя! Ненавижу!

Несколько минут спустя, схватив свой любимый кожаный пиджак, Эллен выскочила из дому:

– Я ухожу. Сам готовь эти чертовы грибы! Засунув руки в карманы, захлебываясь слезами, блуждала Эллен по темным улочкам. Тушь текла по ее щекам.

«Подонок! Подонок! – твердила она про себя. – Холодно – и пусть! Так и надо. И поделом Дэниэлу, если я замерзну. Простужусь, схвачу воспаление легких. Буду лежать в шезлонге, бледная, с горящими глазами, и умирать красивой, мучительной смертью. И поделом ему! Тогда-то он пожалеет!»

Вскоре за Эллен увязалась кучка парней – видимо, почувствовали, до чего она беззащитна.

– Эй, бэби! – кричали они. – А ну иди сюда! Эй, стой!

Все быстрее шаги за ее спиной. Эллен тоже ускорила шаг, мало-помалу перешла почти на бег, а парни мчались за ней по пятам, завывая в темноту: «Щас вставим тебе!»

Эллен споткнулась и пустилась бежать. Без оглядки. На Лейт-уок поймала такси и назвала адрес Джека Конроя.

У Джека был день рождения. «У меня сегодня праздник, малютка Эллен. Приходи и своего кошмарного муженька прихватывай!» Эллен воображала, как потягивает вино, а рядом с ней – Дэниэл в белом полотняном костюме. Выглядит он в нем сногсшибательно. Этот костюм он надевал на свадьбу. По всеобщему мнению (хотя никто не говорил об этом вслух), жених был красивее невесты.

По дороге Эллен купила в «Оддбинз» бутылку шардонне в подарок Джеку.

Дверь открыла Морин Черные Ногти. Видно было, что она не рада Эллен.

В постели с Джеком Эллен казалось, что она такая современная, такая утонченная! Всего лишь мимолетное приключение: подумаешь, разок переспать с женатым мужчиной! Я женщина опытная! Чего только не пробовала! Зато теперь узнала, каково это. Теперь и она обманутая жена. А быть обманутой больно. Обманщикам весело. А обманутые чувствуют себя наивными, доверчивыми дурачками. Как тогда, в холоде и темноте, когда ее отвергли.

– Простите, – шепнула Эллен, когда ее впустили.

Морин Черные Ногти, конечно, не поняла. Впрочем, за Эллен знали привычку вечно извиняться.

Эллен забилась в уголок с бокалом вина и пачкой сигарет. В глубине комнаты сидела броско одетая женщина – смеялась, кокетничала, поглядывала на Эллен. И наконец подошла к ней. И села рядом. И сказала: «Похоже, вам не помешало бы хорошенько гульнуть».