Лондон, 1884 год

Там было мило, насколько может быть мило в тюрьме. Номер Минны в отеле "Клариджез" не был таким уж роскошным. Три просторные комнаты, обставлены мебелью в стиле чиппендейл, с акминстерскими коврами, гобеленами по эскизам Буше на стенах и газовыми рожками в хрустале. Они могли бы быть и в бутылочном стекле, все равно. До тех пор пока окна не открываются, а дверь заперта снаружи, она не может вздохнуть свободно.

Мистер Ридленд очень извинялся. Ему не нравилось доставлять ей неудобства. В первую ночь он напомнил ей, что британские власти прилагают все усилия, чтобы найти ее мать. Во вторую ночь он заверил ее, что американского посла известили о ее задержании, и счел это неприятной временной необходимостью.

— И не забывайте, — напомнил он ей на третью ночь, — я не чужой вам. Мы познакомились в Гонконге года четыре назад.

Он произнес это так, будто это должно было ее успокоить. Но впервые с тех пор, как исчезла мама, паника грозила лишить ее выдержки. Если Ридленд находился в Гонконге, она не доверит ему даже чистить ее туфли, не то что заниматься поисками матери. Внезапно все усилия очаровать его показались тщетными.

Когда он ушел, она заметила, что схватилась за медальон у себя на шее. Мамин медальон. Мама сняла его в утро своего исчезновения.

Недовольная тем, что ее так легко разгадать, Минна подошла к окну и раздвинула портьеры. На карнизе крыши напротив на водосточном желобе лежал серый кот. Она постучала по стеклу, но кот не проявил к ней никакого интереса. И через минуту исчез из виду.

Тучи нависли над самыми зданиями, казалось, даже воздуху не осталось места. Всего неделю назад, танцуя в зеркальном бальном зале и флиртуя с красивыми мужчинами, Минна чувствовала себя очарованной Лондоном, мать смеялась в счастливом удивлении: "Минна! Я никогда не думала дожить до того дня, когда ты скажешь доброе слово об англичанах".

На самом деле это радость матери заставила Минну быть такой великодушной к городу. После Гонконга маме понадобилось два года, чтобы набраться смелости появиться в нью-йоркском обществе. И еще несколько месяцев, чтобы обрести былую уверенность в себе. Поэтому наблюдать за тем, как она смело ведет свой бой при Ватерлоо, такая бесстрашная и уверенная в себе, как будто Коллинза никогда не существовало, казалось чудом. "Теперь ты окончательно выздоровела", — подумала Минна. Никогда она еще не чувствовала себя такой счастливой.

Хотя сейчас город казался ей слишком душным. Так много людей в этом темном городе, но только двое будут волноваться, если она никогда не выйдет из этих комнат. А если мамы в городе нет — ну, тогда, значит, остается только Тарбери.

Минна вздохнула. Действительно, с этой точки зрения не важно, в какой части света она находится, — кроме Джейн у нее есть только мама. Вот они, последствия ее независимости; раньше это никогда ее не волновало.

Но ведь раньше она никогда не смотрела на них из этого окна.

Минна задернула шторы и повернулась к письменному столу. Признание Ридленда не оставило ей выбора. Ее надежды обмануты, и очень маленький шанс, что незнакомец вспомнит о своем долге. Будет ли он лучше, чем Ридленд, трудно сказать. Скорее да, чем нет, И ее перо заскользило по бумаге.

Дорогая Джейн!

Я получила твое письмо. Прости, что задержалась с ответом и за то, что вынуждена огорчить тебя. Умоляю, сядь, прежде чем продолжишь читать.

Я не вернусь в Нью-Йорк, как планировала. Короче, мама исчезла, и, похоже, ее исчезновение устроил Джерард Коллинз.

Я могу только дать тебе короткий отчет, потому что мне многое остается неясным. Достаточно сказать, что накануне нашего запланированного возвращения в Нью-Йорк я вернулась после встречи с джентльменами в Уилсоне и нашла комнаты в страшном беспорядке, а мама бесследно исчезла. Можешь себе представить, какая паника меня охватила. Консьерж вызвал полицию. Вместе с ними явился и мистер Джозеф Ридленд, представитель одного из таинственных отделений правительства ее величества. Далее меня увезли в его дом на Парк-лейн, где я пребываю в качестве его самого нежелательного гостя.

Это мистер Ридленд рассказал, что мой отчим сбежал от английской стражи. Мистер Ридленд уверен, что Коллинз увез мою маму, то ли насильно, то ли она добровольно последовала за ним. Мистер Ридленд полагает, что они все еще в Англии и мое затянувшееся пребывание здесь может помочь выманить их из укрытия.

Какая очаровательная роль для меня. Сегодня в гостиницу на мое имя прислали весьма странную записку, которую мистер Ридленд великодушно дал мне прочесть. Почерк мамин, но содержание весьма странное. Мама передает мне привет и заверяет меня, что оставляет свое благосостояние Провидению, и настаивает, чтобы я последовала ее примеру. Я тщетно пыталась разгадать эту загадку. А когда перечитала записку сегодня утром, мне показалось, будто это что-то вроде заявления, которое мог сделать похититель кому-нибудь из дорогих ей людей, если она находится в руках человека, который способен на любое преступление. Я читала это и думала: "Она боится, что я попытаюсь отыскать ее и что он за это может навредить мне". Но когда я прочла записку сегодня вечером, мне показалось, что это совет моралиста, поучающего меня за мой великий обман и призывающего меня заглянуть в свою душу и измениться.

Я ужасно ошибаюсь, в своем отчаянии поверив в прежнюю интерпретацию? Да, так и есть, правда? Потому что это означало бы, что она боится его и страдает при мысли, какое зло он может причинить ей или мне. Или нам обеим. Если мои предположения верны, я предпочла бы, чтобы мама сбежала с ним добровольно. Но если я права, тогда все надежды и жизнь, которые мы старались вернуть ей последние четыре года, и мужество, которое мама продемонстрировала в те ужасные дни в Гонконге, и восхищение, которое я стала испытывать к ней потом, — все это лишено было бы всякого смысла. Я не могу с этим согласиться.

Я уверена, знай ты то, что знаю я, ты разделила бы мою уверенность в том, что Коллинз удерживает ее силой. И поняла бы, почему я должна идти путем, который избрала.

Я переписываю доверенность на тебя. Компания твоя. Управляй ею, как сочтешь нужным, и она будет процветать. Прежде чем ищейки ее величества накинулись на меня, я успела спрятать контракт на лаванду. Он отправлен в Нью-Йорк. Пусть Каванау опубликует рекламу на английскую парфюмерию, превознося ее как самую лучшую в мире. Только не смейся над этим.

Прости, если это письмо тебя потрясет. Мне не хотелось его писать, я жду не дождусь нашей встречи. А пока остаюсь

Вечно любящая тебя, сестра по духу

Минна.

На следующее утро, когда горничная принесла завтрак, Минна вручила ей письмо. А вскоре явился Ридленд.

В свои прежние визиты он, седовласый и морщинистый, прихрамывал, опираясь на трость. Сегодня ворвался, потрясая зажатым в кулаке письмом.

— Какие интересные письма вы пишете! Разумеется, он хотел задеть ее за живое. Минна вскочила:

— Сэр, какой сюрприз! Горничная ошиблась адресом, передавая письмо? Кстати, вы забыли свою трость! Пожалуйста, присядьте, не надо себя утруждать.

Жила на его виске набухла.

— Мы задержали вас не ради собственного удовольствия, девочка. Будете играть со мной, пожалеете.

По дороге в "Клариджез" он заверял ее, что она напоминает ему его внучек и что ему не хотелось бы, чтобы хоть один волос упал с ее головы. Сейчас он говорил властным тоном, позабыв о заботливости.

— Почему вы так рассердились, сэр? — Минна плюхнулась в кресло, изобразив на лице отчаяние. — Поверьте, я не хотела вас огорчать.

Ридленд пристально смотрел на нее.

— Я вам объясню, — уже более спокойно произнес он, — насколько важно обнаружить Джерарда Коллинза. Фении бомбили Скотленд-Ярд. Вы сомневаетесь в том, что ваш отчим приложил к этому руку? Он попытался развязать войну против этой страны, и пока он на свободе, нам нужно ждать новых бед.

— Разумеется, я в этом не сомневаюсь. Мужчины обычно считают, что у них есть веские основания полностью подчинить женщину себе. Я хорошо знаю, что представляет собой мистер Коллинз. Он охотничий пес, который хочет получить свою кость обратно. Мою маму он считал вещью, о ее независимости не могло быть и речи. Как вы полагаете, какую роль играла я в сложившейся ситуации? — Минна поморгала. — Доктор Моррис говорит, что мне нужны очки, но из-за очков не будет видно глаза, а мне бы этого не хотелось. Как вы думаете, мистер Ридленд?

— Думаю, вы надо мной смеетесь.

— Ну что вы, мистер Ридленд, — изобразив удивление, произнесла Минна.

— Вы выдаете себя за болтушку, но будь это так, думаю, столь успешно руководить компанией вам не удалось бы.

— Как вы добры, — тихо произнесла Минна. Конечно, он ошибается; ее болтовня помогала ей побеждать состоятельных мужчин, которые ни за что не одолжили бы денег женщине, которая ведет себя с ними как с равными. — Должна признать, мне очень помогают с моей компанией. — В особенности счастливы были помочь проекту светской красотки те, кто хотел занять место в обществе. — И это очень маленькая компания, знаете ли. Только средства для волос. И несколько кремов. Ах да, еще несколько лосьонов — в этом сезоне мы расширяем ассортимент.

Ридленд стукнул ладонью по столу. Вилка упала с тарелки на стол.

— Хватит. Вам удалось меня разозлить. Победа за вами. Но сейчас вы скажете мне, было ли это письмо трюком, или вы действительно располагаете интересующей меня информацией.

Она все еще обдумывала его предыдущее заявление.

— Победа за мной? — Минна задумчиво провела пальцем по краю чашки. — Нет, мистер Ридленд, нет, это не похоже на правду. Пока вы держите меня здесь взаперти…

— Мне это нравится не больше, чем вам, — резко ответил он. — Ах, уверяю вас, мисс Мастерс, мне очень не нравится роль, которую я вынужден играть. Если бы был другой выход…

— Но он есть. — Минна дважды постучала-по краю чашки. — Я с радостью стала бы сотрудничать с правительством. Я могу совершать ежедневные прогулки по парку с яблоком, нарисованным на моем зонтике как мишень. Но было бы гораздо лучше, если бы мне позволили самой выбрать себе того, кто возьмет меня в плен. Ну, я считаю, мое отношение изменилось бы.

Ридленд закатил глаза:

— Мадемуазель, вы же не ждете, что мы просто оставим вас с одним из ваших друзей и поверим, что вы не уедете.

— Конечно, нет, — удивилась она. Он действительно считает ее идиоткой. — На самом деле есть один человек, который состоит у вас на службе, вот он очень хорошо подошел бы на эту роль. — У нее зубы чесались. Ей хотелось укусить себя за костяшки пальцев. Ридленд не того типа мужчина, который будет снисходителен к маленьким слабостям, Минна спрятала руку в складках юбок. — Я случайно познакомилась с ним на Востоке, незадолго до того, как моего отчима арестовали. Он был известен как Финеас Монро.

— Нет. Это невозможно, — заявил Ридленд.

Его реакция ошеломила Минну. Ужасное объяснение пришло само собой.

— Он умер?

Выражение его лица не изменилось. Нет, решила она, Монро все еще жив здоров. Причина такой холодности что-то другое.

— Я не могу разглашать подобную информацию. Сожалею, мисс Мастерс.

Минна вздохнула. Вовсе он не сожалеет.

— Я тоже.

Кроме всего прочего, Монро был единственным человеком на службе британского правительства, который, как она была совершенно уверена, четыре года назад не работал на ее отчима.

Ридленд не сводил с нее глаз.

— Это все, что вы можете сказать о себе?

— Да, — ответила Минна.

Его лицо потемнело. Рука, лежавшая на спинке стула, сжалась в кулак. Ничего хорошего это не сулит. Минна поднялась и отошла к книжной полке. Она задрала подбородок, так лучше видна линия ее шеи, которая, как уверяли ее многие джентльмены, напоминает лебединую. Конечно, обидеть лебедя труднее, чем ежа, хотя в этот момент для нее было бы предпочтительнее приобрести несколько иголок и свернуться в колючий клубок.

— Надеюсь, вы не заставите меня прибегнуть к более суровым мерам, мисс Мастерс.

Она выбрала книгу наобум. Более суровые меры. Какая суровая поэзия в двух словах, какая навевающая воспоминания сила: комната без света, без окон, жажда, от которой пересохло в горле, воздух, густой от жары, далекие вопли матери. Если он хочет задеть ее за живое, то ему нужно действовать более жестко.

— Нет, — сказала Минна и села на диван у окна.

Книга оказалась атласом. Как мило! Она может увидеть всякие места, куда Ридленд не позволит ей отправиться.

— Я вернусь через час, — сказал он. — Подумайте о своих ногтях, мисс Мастерс. Они вам нравятся? Если вы будете сотрудничать с нами, я позволю вам сохранить их.

Дверь захлопнулась, Минна отшвырнула книгу. Руки у нее дрожали. Она прижала их ко рту. Похоже на жест мольбы, удивилась она. Может, ей помолиться? Но Господь помогает тем, кто помогает себе сам; прошедшие четыре года это доказали. Теперь не время сомневаться в ее собственной невиновности.

Цветочный узор на обоях поплыл перед глазами. Как глупо было затеять эту игру с письмом! Теперь он захочет узнать секреты, а у нее нет таких, которые она могла бы выдать ему. "Я знаю о предателе в ваших рядах", — могла бы сказать она. Но если окажется, что изменник — он, то такая новость вряд ли его обрадует. Она поняла, какие меры он собирается предпринять, и похоже, ей придется лишиться не только ногтей. "Открой занавеску, — подумала она. — Посмотри снова".

От перспективы увидеть пустой карниз она задрожала.

"Просто сделай это. Гадать хуже, чем знать".

Взгляд ее упал на отброшенную книгу. Она рассмотрела название. Волоски на затылке встали дыбом. Провиденс. Провиденс, Корнуолл, место, расположенное очень близко от Лендс-Энд. Это простое совпадение?

Знак. Минна распахнула занавеси.

Ее душили слезы.

Она сплюснула нос о стекло, пальцы прижались к холодной раме. Мистер Тарбери скорчился на крыше напротив, в тени от трубы. Серый кот растянулся у него под рукой. Мистер Тарбери был большим любителем кошек; ему потребовалось много времени, прежде чем он поднял взгляд и заметил ее. Потом он ударил себя в грудь и показал в ее направлении.

"Да", — беззвучно произнесла она, кивая так энергично, что закружилась голова. Было так хорошо знать, что по крайней мере есть один джентльмен, который хочет посоветоваться с ней, прежде чем принимать решение в ее пользу. Она попятилась, когда он встал на ноги, и обхватила себя руками, с трудом сдерживая ликование. Свобода.

Фин проснулся, но глаз не открыл. В его комнате посторонний. Он почувствовал это.

Щеки коснулось дуновение воздуха.

— Доброе утро дорогой.

Он сделал выпад, рука ухватила чье-то горло. Мужчина вырвался и отшатнулся назад. Головой он ударился о стену. Серые глаза. Руки подняты в защитном жесте, перстни сверкают.

— Мир, — прохрипел виконт.

Господи! Глаза жгло, но раздражение уже выплеснулось, рука остановилась. Внезапные и беспорядочные появления были обычными приемами Санберна: в университете он однажды умудрился явиться на лекцию с опозданием в сопровождении взятой напрокат ламы. Но они уже не в Оксфорде, и эти мальчишеские выходки начинают утомлять.

— Мир? — Пальцы сжались крепче. — Дай подумать.

Санберн поднял бровь и посмотрел мимо него. Внезапно он осознал другие, более знакомые звуки: слабый шорох каминной решетки, шуршание бумаги. Его камердинер и горничная оказались свидетелями этого идиотского поступка. Еще одно доказательство того, если понадобится, что новый граф — сумасшедший.

Фин опустил руку и отступил назад. Возмущение было чисто рефлекторным, даже недостаточно острым, чтобы ускорить дыхание. Пять месяцев с момента его возвращения, и он становится слишком покорным. Наркотики не ослабили этот рефлекс. Логика тут ни при чем. В этом городе у него нет врагов, если не считать Ридленда. Но старые привычки не умерли, и любой незнакомый звук продолжал будить его.

Санберн внимательно смотрел на него, нахмурив лоб.

— Кофе? И немного света.

Рукой в перчатке он раздвинул портьеры.

Слабый свет пасмурного лондонского утра уколол глаза Фина, когда он сел на край постели. Трубы дымили в утренней прохладе, и одинокая птица поднималась к серым облакам. Он проспал всю ночь. Это уже кое-что по крайней мере.

— Который час?

Санберн вскинул голову:

— Слишком поздно? А может, слишком рано.

Его каштановые волосы были взлохмачены, что напоминало шутки, когда шляпы сбивали с головы. Судя по запаху, позавтракал он спиртным, хотя помятый сюртук позволял предположить, что он вообще не ложился.

— Восемь часов, — решил Санберн. — Что-то около этого. Сколько это для тебя?

— Пять часов. Почти.

Санберн насмешливо цыкнул. Он не мог оценить это достижение, он считал сам проект неправильным. "Спи сколько хочешь", — советовал он на прошлой неделе. И если честно, он был прав: письмо за письмом подтверждали это. Адвокат готов встретиться с Фином в любое удобное для него время, с вечера до полуночи или вскоре после этого. Управляющие имением, жалующиеся слуги, амбициозные молодые люди в поисках наставника, Господи, помоги им, — они все заверяли его, что будут благодарны, если он ответит им на досуге.

После стольких лет жизни, подчиненной приказам, Фину эти уверения казались поразительными. Он хранил письма лишь для того, чтобы их перечитать, чтобы гадать, может ли это быть правдой. Хотя он никогда это не проверял. Он отвечал немедленно и назначал встречи в течение дня: именно тогда нормальные люди занимаются делами, — и если был смутный повод отложить или потребовать специального согласия, он это упустил.

Видимо, он многое упускает. В последнее время Санберн все чаще бросает на него взгляды, он чем-то озабочен. Это начинало раздражать.

— Зачем ты здесь? — резко спросил Фин.

— Тебе нужен отдых.

Остаток его жизни и так был сплошным отдыхом.

— Если у тебя есть идея, я согласен.

Санберн засмеялся:

— Весь город — сплошная идея. Что, ты не помнишь? Какая суматоха на Эпсомских холмах! Не мог допустить, чтобы ты это проспал. Экипаж у подъезда. Приоденься, — добавил он, подбородком указав за плечо Фина.

Фретгус , камердинер со странным именем, — его камердинер теперь ("ежели желаете, сэр"), кругленькое, седеющее наследие от его кузена, а до того — его дяди, выполз вперед, протягивая халат. Фин встал и расставил руки, ощущая, как всегда, неловкость — его одевают, словно куклу.

— Кто едет?

Санберн полез в карман сюртука, достал фляжку.

— Как обычно. Далтон, Тилни, Мьюир. Елизавета грозится присоединиться, без сомнения, с Нелло на буксире, так что мы действуем по тайному плану. Я говорил тебе, мы всегда рядом.

Это была новая тактика Санберна: постоянно намекать на прошлое Фина, заводя, как бы случайно, разговор на эту тему. Было бы просто удовлетворить его любопытство. "Я крал вещи. Я убивал людей. И я нарисовал несколько карт". Но Фину показалось, что виконт слишком утомлен, чтобы выслушать эти вести с надлежащим отвращением. Он может отнестись к ним как к новой возможности чем-то заняться.

— Спасибо за верность, — сказал Фин.

Санберн радостно улыбнулся в ответ.

— Ну что, пошли?

Фин пожал плечами:

— У меня назначена встреча с кем-то в Стэнфорде. В Риме появилась масса карт на продажу.

— Господи, разве у тебя их еще не достаточно? Это же дерби, Фин! Если все жители не соберутся к полудню в Эпсом-Дауне, это будет бедствием для городка. Полагаю, Нострадамус писал как-то об этом.

Фин вздохнул и потер лицо ладонью. Он наконец уладил это дело, связанное с обладанием титулом, — управление имением и финансами и сидение в кресле в совершенно бесполезном отделении парламента, где толстощекие мужчины обсуждают захват стран, которые они никогда не посетят, и с такой готовностью намечают войны, как будто кровь иностранцев дешевле воды.

Социальная программа, однако, все еще не выполнена. От него ждали появления в свете, это-то он понимал. Найти жену, дать свое имя нескольким благотворительным комитетам. Все правила были изложены четко, ему нужно только следовать им. Но Фин колебался. Почему, он и сам не мог бы сказать. Он не собирался губить свою жизнь, он на своего отца не похож. Скорее, он похож на Санберна, которого, судя по всему, лондонское общество обожает.

Фин опустил руку, чтобы рассмотреть этого человека. Они были очень близки во время учебы, связанные той особой дружбой, которая возможна только между совершенно разными людьми. Санберну нравилось попадать в истории, Фин предпочитал компромиссы. Санберн швырял деньги на ветер, Фин полагал, что лучше их не иметь, чем тратить таким образом. Это с семьей Санберна он проводил каникулы во время учебы в университете. "Мы братья во всем, что имеет значение", — говаривал Санберн. Круги у него под глазами говорили о разгульной жизни, но сравнивать его со Стивеном Гренвиллом было бы… нелояльно. Нечестно.

Санберн принял его разглядывание за сомнение.

— Будет весело, — сказал он.

— Хорошо.

Ему хотелось, вероятно, иметь возможность опровергнуть склонность к сравнению, прежде чем она пустила корни у него в мозгу.

— Блеск. — Виконт убрал фляжку в карман. — Я предрекаю повторение победы в Креморне . Ты в том году заработал кругленькую сумму.

На деньги, одолженные ему Санберном. Он тогда был вдрызг пьян и решил сделать ставку. Но тогда он считал, что готовится к армии, где настоящие мужчины пьют так же крепко, как его отец, но умудряются проснуться на рассвете, чтобы устремиться к благородному концу. Теперь это все казалось таким далеким. Если Санберн ждет повторения, то будет разочарован.

— Дай мне четверть часа.

Санберн изобразил насмешливый поклон.

— Я подожду снаружи. Плебс, не сомневаюсь, рвет мой экипаж на части.

Когда дверь за ним закрылась, заговорил Фретгус:

— Сэр. — Он стоял в изножье кровати. — Еще одно письмо от мистера Ридленда.

Фин уже готов был встать с постели. Но теперь, фыркнув, снова сел.

— Я бы н-не стал сообщать вам, но его человек настаивает, говорит, что письмо срочное.

Ридленд жил неподалеку. Вниз по улице, напротив Гайд-парка, самое большее минут десять пешком. В те разы, когда Фин входил в комнату и заставал его там, Ридленд сразу уходил. В прошлом месяце этот человек ушел с чая, который давали в честь премьер-министра. Он был настоящим ублюдком, но Фин знал его слабости.

Если Ридленд настаивает, значит, на то есть причина.

— Н-надеюсь, я правильно поступил. — Его нос покраснел. — Мне сжечь письмо?

Возможно, до Ридленда дошли слухи о его встречах с секретарями колониального и индийского офисов. Может, он пишет в защиту своего дела. Вот было бы забавно. Такая возможность терзала бы его, подумал Фин. "Я могу вставить это письмо в рамку и по ночам произносить перед ним тост".

Он протянул руку. Записка была тщательно запечатана. Дорогая бумага. Теперь Ридленд пользуется дорогой бумагой, мягкой, как щека младенца, не теми клочками, которые имел обыкновение посылать ему на фронт. Указания, нацарапанные на коричневой оберточной бумаге, вроде той, в которой носят домой рыбу с рынка. Вот чего стоит твоя жизнь в итоге: такое скрытое значение имели эти записки.

У него не было выбора, приходилось их читать. Вначале военная присяга вынуждала его подчиняться. Постепенно, на примере своих неудачливых ровесников, он узнал, в чем более важная, хоть и не официальная причина такого послушания: Ридленд наказывал перебежчиков без раздумий. Если бы Фин предпочел исчезнуть, цену заплатили бы другие: случайные знакомые, старые товарищи, возможно, даже пожилой человек, который считал себя другом Ридленда и наставником Фина.

Фину пришло на ум, что все проблемы может решить одна пуля. Но грандиозная сеть, сплетенная Ридлендом, поддерживала множество жизней, одни менее, другие более виновные. Умри этот ублюдок, пострадают многие.

Десяток лет потом Фин не находил выхода. Записки Ридленда нужно открывать. Их нужно учитывать.

Впрочем, теперь уже нет. Титул уничтожил все преимущества Ридленда. Простого солдата-пехотинца можно игнорировать, но всякий раз, как граф шепчет в уши правительства слова озабоченности, в сети Ридленда рвется еще одна нить, А Фин с некоторого времени нашептал уже довольно много.

Да, подумал он и почувствовал, как его губы растянулись в улыбке. Если Ридленд пишет, значит, у него есть серьезная причина.

Фин скомкал письмо и швырнул на пол.

— Сожги его, — спокойно сказал Фин, встал и пошел за газетой.

Камердинер ринулся вперед, схватил газету.

— Позвольте мне, милорд.

— Нет.

Фретгус склонил голову и отступил в сторону. Ради Бога.

— Спасибо, — сказал Фин, но потом пожалел об этом — когда Фретгус спешил повернуться и поклониться, он умудрился прищемить плечо в приоткрытой дверце гардероба.

Фретгус притворился, что ему не больно. Фин притворился, что не заметил столкновения, просматривая заголовки, пока камердинер доставал его одежду. Много событий происходит в мире. Еще аресты в деле о сорванном заговоре в Биркенхеде. За этим, конечно, кроется более интересная история, но как простой человек он об этом не желает знать. Однако официальная версия заставила его фыркнуть; она была невыразительна, как тост.

Фин перевернул страницу, на которой главное место занимала реклама средств для волос. Новое волшебное средство. Пять шиллингов за необыкновенный блеск. Пусть американцы платят крону за кусочек мыла. Он взглянул на следующую страницу. И застыл.

— Сэр?

Это было только дело времени. Удивляться нечему. Да он и не удивился на самом деле. Он просто почувствовал себя подвешенным. Как фигура в книжке с картинками, которую держит сильный палец. Он заставил себя отвлечься.

— Да, — сказал он.

Фретгус протянул:

— Этот подойдет, сэр?

Он кивнул с отсутствующим видом, потом, собравшись с мыслями, сказал:

— Скажи Горману, чтобы отменил мои договоренности на завтра.

Ему придется выразить свое почтение вдове.

Фин отправился в Итон в девять часов следующим утром. На поезде можно было доехать туда быстро, но он предпочел ехать в экипаже. Дороги теперь стали лучше. Поездка заняла не так много времени, как он рассчитывал. Еще до полудня экипаж подъехал к скромному коттеджу.

Фин остался в экипаже, изучая дом, который ничем не отличался от того, каким он его помнил. Деревянная калитка выкрашена свежей белой краской, но розовые кусты по бокам дорожки кажутся более ухоженными. Ему тогда было, наверное, лет семнадцать. Красные пестротканые занавески в передней прихожей раздвинуты. Неожиданно он вспомнил споры, которые вызывали эти занавески. Мистер Шелдрейк любил свет — как и каждый картограф. Миссис Шелдрейк протестовала: от солнечного света обивка выцветает, жаловалась она. Войне из-за занавесок не было конца. При воспоминании об этом Фин улыбнулся.

Мимо прошла служанка с корзиной на руке. Проходя, она заглянула в его окно. Ладно. Большой дорогой экипаж с гербами должен привлекать внимание. Нужно было ему поехать в брогаме . Но он собирался выразить свое уважение Шелдрейку. Если он хотел сделать это как человек, каким стал теперь, то представит себя в лучшем виде. Имело бы значение для Шелдрейка, что Фин получил титул? Вряд ли. Но эта новость была бы самой радостной из всех, которыми Фин мог бы поделиться с ним.

Фин вышел из кареты и отмахнулся от грума, который ехал на козлах, а теперь горел желанием открыть для него ворота. Не дай Бог большая шишка сломает ноготь, открывая задвижку. Был такой трюк, как открыть ее и не наделать шума; его пальцы помнили это лучше, чем его разум, и калитка бесшумно отворилась перед ним. И вот он уже идет по дорожке. Несколько шагов до двери, дверь, сам дом, все кажется таким маленьким. В прошлый свой визит он был такого же роста. Что же случилось?

Дверь отворилась сразу, стоило ему постучать. Ожидая увидеть служанку, Эллис, Фин оказался лицом к лицу с Лорой Шелдрейк. Исчезла детская округлость щек, вместо девчонки-сорванца перед ним стояла женщина лет двадцати пяти. В давние времена он мечтал жениться на ней.

Мгновение она улыбалась ему, не узнавая. Ее взгляд скользнул за него, на карету. Потом она взглянула на него, удивленно прикрыв рот рукой.

— Фин!

— Мисс Шелдрейк.

Обручального кольца у нее на пальце не было. С этой стороны его ничего не ждет.

Она не стала дожидаться формальностей. Взяла его за руку и повела внутрь дома. В холле пахло свежеиспеченным хлебом и розмарином. Он никогда не определял отношение Лоры к занавескам: из соображений дипломатии она всегда держалась нейтрально. Возможно, это она открыла их сегодня, в честь своего отца.

— Фин, поверить не могу, что это ты! — Но радость исчезла с ее лица. — О, дорогой! Ты слышал, да?

Он снял шляпу. Ему не нужно было искать крючок. Это был единственный дом в мире, где он мог, не глядя, вешать шляпу, зная, что она не упадет. Забавная мысль.

— Да, — сказал он. — Мне так жаль. Я прочитал об этом только вчера. Иначе приехал бы раньше. — Насколько убедительным было это заявление, он понятия не имел. "Я не приехал бы, будь он жив, но приехал бы в любой момент его смерти, знай я об этом". Да, это должно утешить ее.

Но кажется, это замечание ее не огорчило.

— Все произошло так внезапно, — тихо произнесла она. — Апоплексический удар, как сказали. Но во сне. Я утешаю себя мыслью, что он даже не проснулся.

— Да. Конечно. — Насколько Фин знал, они всегда просыпаются от этого. От этой мысли во рту у него остался горький привкус. Он знал о мгновении, когда в возбужденном мозгу возникает ярость, — привычка, приобретенная так быстро, что теперь она казалась врожденной. Его тело побуждало его кинуться к своим друзьям, а разум высмеивал полный надежды рассказ девушки, добавляя мрачную правду. Он не стал бы так думать тут. Это было бы богохульством.

Она смотрела на него в ожидании, ее карие глаза светились любопытством, которое он не знал, как удовлетворить. Останься он, выбери другой путь, у них теперь уже были бы дети. Он не стал льстить себе этой мыслью; она была очень нежна с ним, и ему понравилось бы сделать ее счастливой, только частично, потому что это сделало бы ее отца его отцом. Ему следовало бы чувствовать нечто большее, чем это оцепенение. Ему следовало бы сказать что-нибудь более важное.

Но легкая беседа часто не давалась ему. Ему нужно бы накопить несколько приемлемых анекдотов. Прочистив горло, он вернулся к этикету:

— Я глубоко сожалею о вашей потере, мисс Шелдрейк. Я приехал, чтобы выразить соболезнование вам и вашей… — Его внезапно поразило, что он не знает, жива ли еще миссис Шелдрейк.

Эта мысль вызвала у него и другую мысль. Он понятия не имеет ни о чем, что касается их. В этом свете имеет ли хоть какое-то значение, что он знает, куда вешать шляпу?

— И маме, — закончила за него Лора и улыбнулась, как будто заметила его опасение, и ей доставило скромное удовольствие успокоить его. Она всегда была добросердечной, но наивной. Ей не следовало бы открывать дверь незнакомцу. Кто-нибудь может схватить ее за горло и втолкнуть в дом, подальше от глаз прохожих. Ничто в коридоре не защитило бы ее. Ее убили бы прямо здесь, где она стоит, в мгновение ока.

Она продолжала щебетать:

— Она будет так рада видеть Тебя, Фин. Она ушла на рынок…

Он провел рукой по глазам, по волосам; она следила взглядом за его движением, и он понял, что это очень невоспитанно.

— …но она скоро вернется, — закончила она, когда он опустил руку и стиснул пальцы за спиной. — Ты ведь останешься, правда?

Передний холл, казалось, сомкнулся вокруг него. Он никогда не ломал вещей, он мог ходить на цыпочках, если нужно; но здесь он чувствовал себя слишком большим, неуравновешенным, порывистым. Его локоть касался перил лестницы, а подолом плаща он провел по вазе, полной зонтов; эти простые домашние касания загнали его в угол.

— С радостью, — сказал он.

Она снова улыбнулась; она понятия не имела, что он лжет.

Но он-то знал. Теперь он видел, очень отчетливо, насколько глубоко все это вошло в него. Если кто-нибудь не знает, жива женщина или мертва, то приятно узнать, что с ней все хорошо. Однако это не решает главную проблему. Он должен был уже знать. Он просто не позаботился о том, чтобы узнать.

— Как давно, — пробормотала Лора и вздрогнула, как бы пробуждаясь. — Идем, — пригласила она и протянула ему руку.

Она вела себя так, будто они старые друзья, улыбалась так по-доброму, но она уже давно совсем не знает его; неизвестно откуда, у него появилось параноидальное убеждение, что если он возьмет ее пальцы, то какая-то мрачная сила заставит его сломать их, просто чтобы узнать, сколько силы потребуется, чтобы заставить ее закричать. "Не улыбайся, — сказал бы он. — Посмотри, кто я".

Он сделал шаг назад, подальше от нее, в зонты. Они загремели в вазе, и ее рука заколебалась; она протянула, руку мимо него, чтобы поправить одну ручку зонта так, как будто именно это и собиралась сделать. Но это было неудачное притворство, и она это знала. Лора опустила голову, покраснела и отвернулась.

— Сюда, пожалуйста, — смущенно улыбнулась и добавила: — Но ты и сам знаешь, куда идти.

Он молча последовал за ней мимо лестницы в гостиную. Каждую клеточку его тела покалывало от презрения к самому себе. Что, черт возьми, с ним не так? Неужели сельский коттедж может лишить его самообладания, чего никогда не могли сделать пули? Шесть часов беспрерывного сна каждую ночь, немедленные ответы на письма, слуги, которые заботятся о нем, основных подозрений удалось избежать, реже ругается, регулярно ходит в церковь — эта правильная повседневная жизнь поддерживает его на правильном пути, но он начинает думать, что изменить его это не может.

Она остановилась у двери в гостиную.

— Может… — Она обернулась. — Ты не хочешь осмотреть его кабинет?

Его кабинет. Нет, подумал Фин. Он не хочет осмотреть его кабинет.

Она покраснела и неуверенно продолжила:

— Или мы можем присесть и подождать маму, конечно. Я просто подумала, раз уж ты провел так много времени с ним…

Он изобразил улыбку. Она не заслуживает то, чтобы он вводил ее в заблуждение своей больной головой. Он может пройтись по этому проклятому кабинету.

— Хорошая мысль, мисс Шелдрейк. Спасибо за предложение. Я буду очень рад, в самом деле.

— Вы уверены? — Теперь она выглядела озабоченной. — Если для вас это слишком сложно, я пойму. Я, конечно, не хочу…

— Нет, не сложно, — перебил он ее. — Это будет приятно. — Господи, как ужасно!.

Лора повернула в глубь дома и остановилась.

— Нет, — сказала она. — Вы один идите. Я к вам скоро присоединюсь.

Он не мог бы сказать, вызвано ли ее нежелание идти с ним заботой о нем или о себе самой. Однако он подумал, что оставаться им наедине не следует. Лора сказала, что ее мать пошла за овощами. Значит, Шелдрейк не сделал для них запасов провизии? Он направит Гормана разобраться в их ситуации. Помочь женщинам — самое малое, что он может сделать.

Он поклонился и пошел по холлу. Краем глаза он заметил гравюры в рамках, висевшие на стенах. Акварель Брайтон-Бич и скалы в Дувре напоминали о том, как семья проводила каникулы, что случалось не часто, Шелдрейк извинялся перед ним за то, что ушел. Вышивку крестиком розы Королева Виктория, которую миссис Шелдрейк закончила к Пасхе пятнадцать лет назад, Шелдрейк объявил произведением искусства. Фин скрыл свое удивление — три месяца потрачено на цветок? — и в шутку согласился. Тогда он согласился бы со всем, что сказал Шелдрейк.

Дверь в кабинет со скрипом отворилась. Этого не избежать. Ему никогда не удавалось войти в эту комнату, чтобы его тут же не застали. Внутри все было по-прежнему. На полках оборудование Шелдрейка — секстанты, и компасы, и телескопы и шкалы Маркоса, ртутный горизонт, с помощью которого он давал задание Фину определять уровень деформации пола в доме. В центре комнаты стояли друг против друга два письменных стола, один покрыт стопками аккуратно сложенных карт и книг, на самом виду — "Элементарный трактат о планах и сферической тригонометрии Пирса". Старинный глобус стоит на своем латунном пьедестале, солнечный луч, проникающий в окно, высвечивает Россию.

Он прошел вперед. Его ладонь ощутила толстый слой воска. Его палец попал на поверхность Индийского океана. Эта старинная растушевка говорила о прежних временах, когда британцы ничего не знали о Трансваале или Белуджистане, Суэце или Верхней Бирме. Когда он в последний раз смотрел на этот глобус, он тоже ничего о них не знал. Жарко, влажно, река, желтая от ила, течет очень медленно; он не перестает удивляться, как остался жив во время той последней экспедиции. Награда за голову британца позволила бы местным жителям купить еды на десять дней.

Фин постучал пальцем по океану и поднял взгляд. На незанятой части стола на большом листе писчей бумаги валялась ручка. Он взял ее. Восточное перо Брандауэра. Естественно. "Стальное перо, Фин, — в этом истинный секрет черчения. Никак не связано с твоей рукой".

Когда Фин положил перо на место, его охватило странное чувство. Все выглядело так, будто Шелдрейк только что оставил чертеж и вот-вот вернется.

Фин вздохнул и отошел от стола, к горлу подступил комок. Во времена его отца ностальгию считали болезнью. Полагали, будто человек тронулся умом, стремясь к тому, что не осуществимо, и начал фантазировать. Он мог видеть логику в этом. Эта библиотека ощущалась как болезнь. Запахи краски, бумаги, политуры и чернил заполнили его грудь и обратились в камень. Более здоровые, чем аромат свежеиспеченного хлеба там, в холле, они вызывали чувство надежности, мира, знания, всего, что он когда-то считал само собой разумеющимся.

— Мы пока еще ничего не продавали. Мама не вынесла бы этого.

Лора вошла очень тихо. Возможно, она хотела застать его врасплох, но Фин почувствовал движение воздуха, когда она распахнула дверь.

— Он хотел, чтобы у вас была какая-нибудь из его вещей, — сказала Лора. — Может, глобус? Возьмите что понравится. Он так часто говорил о вас, Фин. Он был уверен, что вы совершаете великие дела для нашей страны. — Она почти неслышно ходила по ковру. Бледные крепкие пальцы заставили глобус завертеться. У Фина закружилась голова. — Конечно, мы знали, что вы не можете писать нам об этом. А в таких делах секретность необходима. Но появлялась новая карта полуострова Индостан, он так радовался. Сравнивал ее с прежними вариантами, указывал на изменения, которые, как он был уверен, были вами сделаны. Он так гордился вами.

Ее слова были словно яд. Атмосфера в комнате сгустилась, не давала дышать. Хотелось распахнуть окна.

Может, пару раз Шелдрейк и был прав. Он внес свой вклад в несколько карт. Но ему не позволяли долго оставаться с Индийским топографическим корпусом. Два года ему дали на то, чтобы бродить по горам в составе Королевских инженерных войск. Потом Ридленд нашел для него другое применение.

Глобус продолжал вращаться, Фин указательным пальцем остановил его. Шелдрейк советовал ему изучать его внимательно. Шелдрейк полагал, что есть правильные ответы, которые только и ждут, когда их найдут те, кто ищет внимательно; что у стран правильные очертания; что границы значат больше, чем просто нарисованные чернилами линии, которые легко смыть кровью. Шелдрейк объяснял ему, что ошибки — ошибки по сути, а не просто потому, что кто-то решил, будто будет правильнее считать определенные факты ошибочными.

Лора права. Ее отец умер во сне. Он, возможно, понял, что Земля всего лишь материя, которая вращается. Друг детства мог бы научить Шелдрейка другому. Ридленд знал, что важнее уметь создавать топографическую карту души. С первого взгляда Ридленд определил характер Фина и обнаружил линию вины, отделяющую его натуру от его идеалистических намерений. "У вас есть талант", — сказал он. Эти четыре слова расширили линию вины, так что теперь, десять лет спустя, когда Фин встретился в этой комнате со своим собственным призраком, он не узнал его, посмотрев на него через пропасть, разделяющую их, только ощутил холод, от которого у него волосы встали дыбом.

Сердце у него сильно забилось. Капля пота упала на глобус, и он понял, что упала она с его виска.

Это случилось снова.

Что подумает Лора? Она, должно быть, заметила, как вспыхнуло его лицо, но не отважилась ничего сказать.

"Сосредоточься на глобусе. Это пройдет".

— Выпьем чаю?

Ему показалось, будто Лора произнесла это напряженно, даже агрессивно.

"Неужели ты даже не можешь чаю выпить?" Ему нужно уйти отсюда. Он знал, что ждет его, еще минута, и начнется настоящий приступ. Его охватила паника. Это произошло неожиданно, так бывало всегда после возвращения в Англию. Сердце у Фина готово было выскочить из груди. Он не мог встретиться с миссис Шелдрейк в таком состоянии.

— Извините, — с трудом произнес он, слыша свой голос как бы с далекого расстояния. Доктор не смог найти медицинского объяснения подобным явлениям, он просто смотрел на Фина. "Я ведь не лунатик, да?" Фин улыбался, задавая этот вопрос, но доктору понадобилось много времени, чтобы ответить на него отрицательно.

— У меня срочные дела в городе.

Лора посмотрела на него. В глазах ее он прочел боль. А ведь когда-то он полагал, что любит ее. В то время Лора, если ей надо было выплакаться, просто утыкалась лицом в его рукав.

"Я вам не пара", — хотелось ему сказать. Но она могла поинтересоваться, кто ему пара, и он не нашелся бы что ответить.

Когда они шли к парадной двери, к его удивлению, Лора остановилась и улыбка тронула ее губы.

— Я понимаю, — сказала она. — Это очень трудно, правда? Но я так рада, что вы вернулись, Фин.

Ему хотелось сказать ей, что он не вернулся. Но она снова протянула ему руку, рефлексы подвели Фина, и его пальцы оказались в ее руке прежде, чем он осознал это. Фин порывисто выдохнул и понял, что по крайней мере в этом состоянии ему хочется, чтобы его вели; и как бы то ни было, он был рад, что не обидел Лору.

Фин отпустил домой кучера и грума с экипажем и поехал поездом. Сначала мысли у него были мрачные и путаные, так же мало понятные ему, как и неправильная работа его тела. Постепенно, однако, они успокоились. Лора все еще не замужем. Почему? Она милая, искренняя, серьезная, у нее есть идеалы. Она не потерпела бы беспорядка в доме, она наверняка вела бы хозяйство как полагается, и все в доме вели бы себя должным образом.

Мысль о прикосновении к Лоре заставляла его чувствовать себя почти больным. Он подумал о том, как она вела его по холлу: величественная осанка, изящный изгиб шеи, чистая кожа, нежный румянец.

Он смотрел в окно и размышлял над изгнанием злых духов, над древними ритуалами, очищающими душу. Ему мерещились кольчуги крестоносцев, монастырские кельи, в которых каятся католики. Лондон быстро надвигался, растягиваясь, как щель в земле, свободный, темный и грязный; город не волнуют возможности получить отпущение грехов.

Фина не прельщала светская рутина, но где-то она должна быть.

Дворецкий встретил его в холле и вручил письмо. Фин сунул его в карман и стал подниматься по лестнице. Он успокоился, голова прояснилась. Фретгус суетился в прихожей, Фин закрыл за собой дверь.

Опиум вонял омерзительно. От него пахло слабостью, голодом, который погнал его отца так далеко в мир, на этот жалкий чердак в Кале. Фин закурил, ругая себя за то, что портит легкие, затем отложил трубку и стал наблюдать за тем, как сгущаются сумерки, небо превращается в картон и очертания труб растворяются в мазках с палитры импрессиониста. Лазурь и уголь. Фиолетовый и окись хрома. Облака над ним похожи на вуаль. Мысли его скользили, бесформенные, как вуаль, безобидные, как вуаль, наслаждаясь свободой, которую он не осмеливался дать им, когда владел своим телом в полной мере. Он вытащил из кармана письмом вскрыл конверт.

Это было письмо от Минны Мастерс.

Четыре года он старался не вспоминать о ней.

Фину бросилось в глаза одно-единственное слово: "помочь"…

Он с большей радостью обрек бы себя на адское пламя, чем стал бы помогать Ридленду. Восемь месяцев прошло с тех пор, как он стрелял из револьвера. Десять, с тех пор как он свернул человеку шею. Теперь у него есть привилегии, которые нужно охранять больше, чем бриллианты, чем саму свободу. Было бы богохульством отказаться от благ, которые дает титул, и вернуться в игру.

Пальцы его разжались.

"…заявляет, что ей нужна ваша помощь, и я прошу вас…"

Перед ним открыты все двери в мире. Через какую из них ему хотелось бы пройти, он еще не решил, и удастся ли ему пройти в нее как полагается? Спутаться с Ридлендом — значит сунуть палец в пасть волку. Вряд ли он вытащит его невредимым, если вообще вытащит.

"Я перед вами в долгу".

"Да, — сказала она, — вы — в долгу".

Фин выпустил письмо, из рук. Кольчуга, подумал он. Ее тяжесть, должно быть, натирала кожу крестоносцам, причиняя боль, но они не обращали внимания, преклонив колени на холодном каменном полу церквей, и хлыстом сдирали оставшуюся плоть со своих костей. Истинное покаяние не означало, что ты должен чувствовать себя комфортно, и, похоже, оцепенение не являлось для них прощением. "Хлещи сильнее и скачи прямо в стан врагов" — таков был их девиз.