Час перед рассветом всегда самый тихий. Проскользнув в свою маленькую комнатку, Оливия легла в постель, убеждая себя, что сможет заснуть.

Вместо этого она слушала биение собственного сердца. Она никак не могла понять, как ему удается биться так спокойно и ровно, будто ничего не произошло за ночь, будто она не изменилась. Как будто случившееся могло забыться, не оказав на нее никакого воздействия.

Оливия знала, что в произошедшем в библиотеке не было ничего необычного или похвального. Хозяин, соблазняющий служанку – история старая, давно превратившаяся в клише. Таким же было и ее следствие: служанка приветствовала внимание господина. Ей казалось, что его прикосновения волшебны. И она жаждала новых, молила о них.

Оливия вглядывалась в картины на стенах, но видела их, скорее, внутренним взором, потому что их прятала ночная тьма. На живописной деревенской картине изображена пара, идущая по улице: у жены до горла застегнут воротничок, а муж у нее пухлый и румяный – такой ни у единой женщины не разбудит разгоряченного воображения. В картине содержалось послание: какая огромная пропасть лежит между благопристойностью и желанием.

Благопристойность морального значения для Оливии не имела. В конце концов ее мать сошлась с джентльменом, зная, что он никогда на ней не женится. И это не делало маму плохим человеком. Она вела спокойный и достойный образ жизни, и Оливия не сомневалась, что мать нашла упокоение в объятиях Создателя.

Однако несмотря на то, что Оливия не считала благопристойность добродетелью, это был самый безопасный путь. Все ее планы были сосредоточены на нем. Она – не какая-нибудь глупая девчонка, мечтающая о любви. Ей нужно что-то настоящее, длительное: дом в маленькой деревушке, где люди будут знать ее имя и кивать при встрече. Были вещи, которых ее мать оказалась лишена. Местное дворянство так никогда и не признало ее. Торговцы и почтальон вежливо брали у нее деньги, но никогда не улыбались.

Оливии нужно место, в котором ее будут знать, радушно принимать, улыбаться. Однако ее стремление…

Сунув руку под просторный рукав ночной сорочки, она пробежалась пальцами вверх, к плечу, проверяя себя. Ее снова покрыли мурашки, потому что она воображала, что это рука Марвика гладит ее.

Этой ночью он разбил ее надежды. И был прав, предупредив, что ей это понравится. Понравится? Какое унылое слово для описания того, что он заставил ее чувствовать! И как просто в темноте прикасаться к себе и притворяться, что это его прикосновения, ощущать, как дрожь снова подступает к ее телу…

Интересно, настроена ли она теперь на него, как скрипка бывает настроена на единственного музыканта? Оливия могла в это поверить. Герцог Марвик… Как планета, он создал собственное поле гравитации. Он создавал политиков, сформировал нацию. Почему бы ему не создать заново и ее?

Оливия сжала руку в кулак, вытянула ее вдоль тела и подняла вверх сухой взгляд. На потолке была единственная трещина, которую она в темноте почти не видела, но которую чувствовала. Точно так же она чувствовала трещину в собственном существе.

Чем дольше она тут остается, тем шире и глубже становится эта трещина. Герцог был добр, а потом жесток, слеп, а затем обезоруживающе проницателен, неприятен, а после – совершенно неожиданно – так нежен, что ее сердце могло разбиться. Когда-то он был великим человеком и снова будет таким – в этом Оливия не сомневалась, несмотря на то, что сомневался он. Его ум слишком остер, его нетерпеливость слишком сильна, чтобы он навсегда остался в тюрьме, которую соорудил для себя сам.

Он ошибался. Оливия знала масштабы его ошибки, и это само по себе было поводом для стыда. Герцог успел познать слишком много обмана и больше не заслуживал его. Он никогда не простит ей того, что она его обманула. Но обман – это все, что она должна была дать. Он считал, что представляет опасность для нее? Она должна предать человека, которого уже чудовищно обманули. И она – точно так же, как он, – не сможет простить себя за это.

Но если она уйдет с пустыми руками, что будет? В конце концов Марвик вернется в мир, который ждет его, и снова с готовностью закружится по его орбите. А Оливия? Она же не планета. Она – всего лишь клочок пыли. Мир даже не заметит ее. Ее просто сдует, и она никогда не сможет поселиться в своей деревне. Потому что будет достаточно одного приезда Бертрама, чтобы жители деревушки перестали кивать ей и улыбаться.

* * *

Когда Оливия проснулась на следующее утро, у нее возникло такое чувство, что она заболевает. Голова словно была набита ватой, а глаза резало. Она позавтракала в комнате и с радостью осталась бы там до конца дня, трусливо избегая встречи с герцогом. Едва Оливия подумала о его компании, мысль об этом мгновенно стала невыносимой.

Она решила проверить, как горничные делают ежедневную уборку в общих комнатах. В официальной гостиной Оливия увидела Мьюриел, выбивающую портьеры, и Полли, которая взяла в руки вазу, чтобы смахнуть с нее пыль.

– Осторожнее! – крикнула Оливия, бросаясь вперед, чтобы спасти вазу от неуклюжих рук горничной. – Я сама вытру. Дай мне тряпку, а сама займись другими делами.

Оливия сделала вид, что не заметила таинственных взглядов, которыми обменялись горничные. Хорошо найти себе дело, заняться чем-то, чтобы погрузиться в размышления. Ваза была покрыта бирюзовой глазурью с изображениями порхающих птиц, отделенных друг от друга серебряной проволокой. Ваза, без сомнения, бесценная. Возможно, никто долгие месяцы не восхищался ею.

Она провела тряпкой вокруг горлышка вазы. Оливия никогда не жаждала обладать сокровищами, но тут ей пришло в голову, что в обладании бесценными вещами есть что-то особенное. Если вы оставите сокровища, люди всегда заметят, что вы уехали. Их будет интересовать, где вы – потому что они просто не поймут, как это вас угораздило бросить столь многое.

Кто-то закричал. Повернувшись, Оливия увидела птицу, которая трепыхалась на диване – должно быть, она влетела, когда Мьюриел открывала окно, чтобы помыть его.

Полли шагнула вперед, держа швабру, как метательное копье. Птица взлетела вверх, но, столкнувшись с потолком, неуверенно затрепетала у стены.

Мьюриел снова закричала.

– Лови ее! Лови!

– Я пытаюсь! – огрызнулась Полли.

– Остановитесь! – Оливия сорвала с дивана чехол, прикрывавший мебель, когда ею не пользовались. – Пусть сядет.

– Нечего было влетать сюда, – запричитала Мьюриел.

Птица резко полетела к окну, но к закрытому. Ударившись о стекло, она упала на ковер.

– Она погибла, – заявила Полли. – Убила сама себя.

– Тихо! – Накинув на птицу ткань, Оливия осторожно ощупала крохотное тельце. Его тепло поразило ее. Она подсунула ткань под птицу, а затем свела углы сверху, чтобы получилось нечто вроде сачка, в котором она понесла птицу к двери. – Я унесу ее в сад.

– Да у нее шея свернута, – крикнула ей вслед Полли.

Оливия шла быстро, не понимая причины внезапно охватившего ее гнева. Одно было понятно: даже птица заслуживает лучшего конца, чем умереть в этом доме.

В саду она уложила сверток на траву и осторожно приоткрыла его. Оглушенная птица лишь слегка подрагивала. Может, Полли права, и это всего лишь смертельные судороги.

Оливия чувствовала, что если птица и впрямь умрет, то она рассердится еще сильнее. Похоже, нрав у Оливии стал взрывным, и она будет искать возможность сорвать зло на том, кто этого не заслуживает. Например, на Полли, которая считает возможным ударить запаниковавшее существо шваброй.

Но почему бы Полли так не думать? Это же всего лишь птица. Это не человек.

Пораженная собственными мыслями, Оливия выпрямилась. Неужели она так глупа, так расстроена, что готова сравнивать герцога Марвика со злополучной птицей? Ему не нужна защита Оливии. А если он и попал в ловушку, то это была всего лишь клетка, сооруженная его собственными руками.

– Лети, – прошептала она птице. – Ты свободна.

Кто еще мог сказать такое в доме?

Лязгнула щеколда. В дверном проеме стоял Марвик с непроницаемым лицом.

– Я бы хотел поговорить с вами, – сказал он.

Этого мгновения Оливия со страхом ждала все утро. И вот оно настало, а она поняла, что ее гнев в конце концов нашел свою цель. Он поднялся между ними каменной стеной, оставив ее безучастной к приказу герцога, к спокойной властности в его голосе, с которой произнес он этот приказ.

– Зайдите в дом.

– Подождите минутку. – Она обратила свое внимание на птицу.

– Немедленно, миссис Джонсон!

Увы, он не мог придать значимости своим словам, подойдя к ней. Для этого ему понадобилось бы выйти из дома, а сделать это он был не в состоянии – даже выйти в свой собственный сад. Какая неудача, что Оливия занята.

Она опустилась на колени рядом с птицей. Та не была красивой – обычный крапивник, одноцветный, коричневый, такой маленький, что помещался у Оливии в ладони. Но сейчас его глазки были открыты, и эти блестящие черные горошины яростно вертелись по сторонам.

– Привет! – прошептала Оливия. – Просыпайся.

– Оливия, – спокойно повторил герцог.

Звук его голоса, произнесшего ее имя, поразил Оливию, как удар молнии. Но она отказывалась поднимать голову. Пусть ждет весь день. В конце концов он считает себя плохим человеком, а разве плохие люди не склонны затаиваться? Так пусть в свое удовольствие таится в дверном проеме.

Оливия очень осторожно погладила животик крапивника указательным пальцем. Птица замерла. Ошибка? Неужели она убила ее?

– Оставьте ее, – сказал Марвик. – Она напугана.

Стоял необычно теплый для декабря день, так что, возможно, Оливия найдет какое-то дело, требующее ее внимания вне дома. Быть может, ей удастся так увлечься чем-то, что она будет занята весь день.

Крылышки крапивника дернулись, приподнялись один раз, второй… Но он не мог перевернуться, чтобы обрести точку опоры. Затаив дыхание, Оливия подсунула под птицу руки. Крохотные острые коготки оцарапали ей кожу. Потом крапивник снова замер.

– Он притворяется мертвым.

– Вы – ветеринар? – язвительно спросила Оливия. – Если да, то подойдите и помогите. А если нет, молчите.

Тихий смех герцога удивил ее. Но Оливия не позволила себе оглянуться.

– Лети! – прошептала она, поднимая птичку к затянутому облаками небу. Но крапивник лишь съежился.

– Возможно, она смертельно ранена, – заметил Марвик.

– Лети! – громче проговорила Оливия, снова поднимая сложенные чашечкой руки, на этот раз – энергичнее.

Птица не шевельнулась.

– Она мертва, – нетерпеливо проговорил он. – Положите ее.

– Лети! – Оливия подбросила руки, и крапивник резко взмыл вверх. Правда, через мгновение его бросило вниз, но он сумел вновь набрать высоту и быстро пролетел над высокой каменной стеной.

Улетел. Оливия пыталась найти птицу глазами, но ее уже и след простыл.

– Не умерла, – сказала она.

Ни звука от двери. Оглянувшись, она увидела, что герцог наблюдает за ней, при этом на его лице появилось такое странное выражение, что у нее заныло в груди. Как же он красив! И по какому неправильному пути идет. Что он видел, глядя в зеркало? Оливия видела в нем падшего ангела. Неужели он не понимает, что у ангелов есть шанс подняться?

– Да, – кивнул он. – Не умерла. Вы были правы.

Он вышел из двери.

Оливия была изумлена. Он действительно собирается…

Да. Марвик шел прямо к ней, и она охнула, всплеснула руками и тут же пожалела об этом, потому что герцог мрачно улыбнулся и поднял руки ладонями вверх, словно говоря: «Бери!».

– Удивительно, да? – Герцог приблизился к ней – высокий, подтянутый, широкоплечий… Он вышел из дома! – Никто и не догадается, что я только что сбросил ходунки, на которых водят маленьких детей.

– Не шутите, – прошептала Оливия. При виде этого человека, двигавшегося с животной грацией, никому бы и в голову не пришло сравнить его с ребенком.

– О, поверьте мне, я вовсе не шучу. – Остановившись, герцог огляделся по сторонам и шумно вздохнул. Его длинные ресницы опустились. Он рассматривал почву у себя под ногами, и его губы дрогнули, когда он зацепил землю сапогом.

– Абсолютно мертвая, – пробормотал Марвик.

Оливия встала между ним и дверью, вознамерившись предотвратить любую его попытку к бегству.

– Птица? Или вы имели в виду сад? – Герцог тем временем обводил взором жухлую траву. Он вышел из дома! Оливия едва могла говорить, потому что ее буквально парализовало потрясение, возникшее при виде Марвика, вышедшего из дома. Неожиданно он стал выглядеть много моложе, словно дом давил на него тяжким грузом, а теперь наконец герцог может выпрямиться в полный рост – освободившийся, сильный, стройный.

– Сад не совсем мертв, – наконец, собравшись с духом, промолвила Оливия. – Тут растет несколько многолетних растений…

Марвик слабо улыбнулся.

– Только не говорите мне ерунды о приближающейся весне.

Из ее груди вырвался странный звук – не то смех, не то рыдание. Он говорит такие замечательные вещи. И ему не изогнуться, чтобы пройти мимо нее в дом.

– Не буду… – прошептала она.

Закрыв глаза, герцог закинул голову назад, как будто хотел подставить лицо небу. При свете его волосы казались совсем белыми, соломенными, блестящими. Оливия любовалась им, отмечая про себя каждую его черту, открываемую светом: «гусиные лапки» вокруг глаз, линии смеха вокруг рта, две едва заметные морщинки над переносицей. Заставляла ли она его слишком часто хмуриться и улыбаться, от чего они стали глубже? Оставит ли она такую отметину на его челе?

При мысли об этом Оливия неловко переступила с ноги на ногу. Она должна идти. Ее главной целью сегодня было избегать его. Однако Оливия хоть и смотрела на дверь, но с места не двинулась. Шаги, которые герцог только что сделал, слишком важны, слишком замечательны. И ему нужен свидетель, который видит, как он идет.

Опустив голову, Марвик улыбнулся Оливии. Его пухлые губы приковали ее внимание. Сильная колонна его шеи… На герцоге был костюм для выхода в очень тонкую полоску, так что теперь он выглядел как любой хорошо воспитанный и состоятельный джентльмен. Только пиджак из шерсти овцы-мериноса элегантного покроя, да та легкая небрежность, с которой он носил его, выделила бы его из толпы. Он выглядел как человек, познакомиться с которым она и не мечтала.

Но прошлой ночью этот человек прижимался губами к самому интимному уголку ее тела…

– Вы правы, – сказал герцог.

Покраснев, Оливия сжала щеки руками, чтобы хоть немного охладить их. Если он собирается сделать вид, что этого никогда не было, она с радостью подыграет ему.

– Вы имеете в виду птицу.

Над ними пролетел ветерок, и Марвик потянулся к нему лицом, снова закрыв глаза.

– Среди прочего, – проговорил он.

Смущение накрыло Оливию горячей сетью. Она хотела спросить герцога, что он имеет в виду. А еще ей хотелось, чтобы вернулся его гнев – он гораздо лучше этого неуверенного чувства. Оливия провела руками по юбке.

– Мне надо умыться. Эта птица была…

Марвик снова посмотрел на нее ищущим взглядом своих глаз цвета сапфира, только более глубокого, бездонного, бесконечно сложного.

– Вот что мне хотелось бы знать, – сказал герцог. – Что означает ваше желание убежать прямо сейчас? Очередную атаку? Или мое извинение? Я сожалею о прошлой ночи, вам это известно. Мне не следовало прикасаться к вам.

Оливию охватил жар. Теперь он словами описывает произошедшее. Лучше бы он не делал этого. Глупо, нерационально, но он жалеет ее. Она не назвала бы это «атакой». Оно исключает ее согласие, но она, хоть и с опозданием, согласилась. Никто ее не неволил.

– Все в порядке, – с усилием произнесла она. – Ничего такого.

– Завидую вашей уверенности. – А затем, прежде чем она успела ответить, Марвик добавил: – Сегодня на собеседование придет женщина, которая претендует на ваше место.

Разумеется, именно это и привело его к ней. Без сомнения, герцог думает, что делает для нее доброе дело, так что его поступок можно считать частью его извинения. Оливия глубоко вздохнула, чтобы успокоиться.

– Хотите, чтобы я поговорила с ней?

– Нет, мы с Джонзом сами справимся. – Улыбка герцога, вероятно, должна была смягчить его ответ. – Я приготовил для вас рекомендации и список подходящих семей, в которых вы, возможно, захотите работать. А мои вчерашние замечания… прошу вас, забудьте их, пожалуйста. – Он взял ее за руку. Его широкие горячие пальцы сжали ее запястье с легкостью ветерка. – Признаюсь, – тихо добавил он, – я бы хотел еще раз прикоснуться к вам.

Он имеет в виду куда более интимное прикосновение, чем это. Едва она это поняла, бабочки снова затрепетали – не в животе у Оливии, а по всей коже; невидимые крылышки порхали над ней, вызывая появление чудесных мурашек. Оливия открыла было рот, но ничего не сказала.

Он хочет прикоснуться к ней.

А ей хочется, чтобы он сказал: «Я не отпущу тебя».

– Но я этого не сделаю. – Его рука опустилась. – Вы заслуживаете лучшего, миссис Джонсон. Поэтому вам лучше уйти.

Как это произошло? Она никогда не теряла голову из-за мужчины. Но теперь, когда он спасал ее от падения в пропасть, Оливия почувствовала, как близка была к тому, чтобы переступить опасную черту. Хотя, возможно, она уже это сделала.

Более того, она не была уверена, что ей хочется повернуть назад.

Оливия отступила, сжимая свою руку и растирая ее, чтобы стереть последние вспышки желания.

Марвик смотрел на Оливию, но его лицо оставалось безучастным.

– Мне очень жаль, Оливия.

Она взяла себя в руки. Приосанилась и сделала резкий, глубокий вздох. Она не его жертва и не его презренная любовница. Ее не выбрасывают из дома, ее привела сюда определенная причина, и она еще может преуспеть.

– Мне тоже жаль, – сказала Оливия. Не того, что было минувшей ночью, а того, что она должна сделать сегодня. Этот день – ее последний шанс. Ее единственный шанс. Во время собеседования в его покоях никого не будет. Она обыщет их.

* * *

Аластер считал, что повел себя правильно и честно. Он извинился, и хоть она и не поняла этого, свое дело сделал. Оливия не могла знать, каких усилий ему стоило шагнуть на солнечный свет и приблизиться к ней, когда она не захотела подойти к нему.

Но за пределами дома все оказалось так просто.

Едва он ступил за дверь, как ему показалось, что душа распрощалась с телом и улетела куда-то ввысь, а плоть, ведомая чьей-то невидимой рукой, продолжает двигаться вперед. И лишь удивление Оливии, ее вскрик вернули его душу в тело. «Ходунки», – пошутил он.

Шутка! Его поразила собственная легкость. Несколько сложных запутанных мгновений Марвик вспоминал ту старую часть себя, которая никогда не терялась, не огорчалась. На улице все так просто, ничто не давит ему на грудь, никакой паники. Он идет к Оливии…

Конечно, он идет к ней. Это даже не удивляло его. Ему казалось, что он идет к ней долгие месяцы. Разумеется, она была в саду.

Когда он смотрел на нее на свежем воздухе, ему казалось, что он просыпается после долгого сна. Пока они говорили, трудность первого шага, казалось, куда-то исчезает, превращаясь в давнюю историю, с невнятными началом и концом, как воспоминание двадцатилетней давности. Что так долго держало его в доме? Свежий воздух подействовал на него, как удар током, он был резок и силен, как запах крепкого алкоголя, проникший в нос, как вкус спиртного, обжегшего горло, грудь.

Оливия прекрасна! Сад чудесен! Он однажды целовал ее и мог бы сделать это еще раз. Но она заслуживает лучшего – внезапно он это понял, потому что именно она вытащила его из дома, и это к ней и только к ней он должен идти.

Она первой вышла из сада и задумчиво оглянулась на него от двери, чтобы убедиться, что с ним все хорошо. Ее великодушие, ее добрый нрав сразу понравились герцогу, а она не должна ему ни взгляда, ни чего-либо еще. Спаси ее, господи, от нее самой!

– Со мной все будет хорошо, – сказал Марвик, а она покраснела и сделала вид, что не понимает, что он имеет в виду. Потом Оливия очень быстро пошла вперед и вскоре скрылась в полумраке дома.

Через минуту он последовал за ней, намереваясь подняться наверх, закончить письмо брату и, возможно, предложить тому встретиться. Но в доме так темно. Неожиданно герцогу пришло в голову, что темнота может поглотить его вновь. Где Оливия?

Он отпускает ее – ради ее же блага. И он должен сделать это сам.

Но вместо этого Марвик вдруг обнаружил, что стоит в вестибюле, у парадной двери. Швейцар вскочил и оторопело уставился на хозяина. Герцог сам открыл дверь.

Спустившись по ступенькам, он оказался на тротуаре. С какой легкостью мир, который Марвик покинул, снова принял его. Герцог рассмеялся. Земля под его ногами была надежной, а ступни, лодыжки, гибкие колени и бедра так и жаждали принять вызов. С минуту Аластер стоял на нижней ступеньке, обводя взором пустой парк и дома с закрытыми ставнями на противоположной стороне улицы. Его соседи, разумеется, уехали на зиму. Шотландия, Италия, Канны… Если бы у него было желание, он поступил бы так же.

Нет, это слишком. Пока что он будет думать только об этом квадратном квартале и обо всем, что открывается его взгляду.

Перейдя улицу, Марвик вошел в парк. Оказавшись в тени вязов с голыми ветвями, он сел и стал наблюдать, как ветер играет в траве, которая почему-то оставалась зеленой, хотя вся листва с деревьев облетела. Птица не умерла. Да и сад тоже. На ветвях по-прежнему жили другие птицы. В траве ползали жуки. Из кустов около стены выскочил кролик, когда миссис Джонсон спросила, нужно ли ей присутствовать при собеседовании.

Она заслужила уважение. Марвик найдет ей отличное место и уберет ее с глаз долой как можно скорее – возможно, даже сегодня, и для нее это не будет так уж скоро. Для нее – не для него.

Над его головой пролетела стая птиц, направлявшихся в теплые края.

Человек с предрассудками решил бы, что это Оливия вернула птицу к жизни. Несколько веков назад ее могли бы назвать ведьмой.

Глубоко вздохнув, герцог заставил себя прогнать из головы мысли о ней. Он стал думать о собственном доме, возвышавшемся перед ним, о его мрачном, но элегантном внешнем виде. Поместье было таким же еще в детстве Аластера. С виду оно выглядело так же, как и все за последнее время, когда внутри него происходил полный хаос. При этом его лицо, обращенное к миру, оставалось неизменным. Случайный прохожий и не заподозрил бы, в каком состоянии находится человек, живущий в этом доме. Марвик осознал это с некоторым удивлением.

Хорошее лицо у этого здания. Темный кирпич, сверкающие окна, горгульи по углам.

Находясь в доме, Оливия служила его талисманом против тьмы. Но она не принадлежит Аластеру, чтобы он мог оставить ее при себе. Она заслуживает хорошей жизни, доброго человека, достойной договоренности о том, что для нее важно. Но, если она останется, – о господи! – он погубит ее: он с готовностью, свирепостью, радостью немедленно…

Герцог встал. Он хотел было пройтись дальше, но потом передумал, так как чувствовал себя рядом с домом в большей безопасности. Марвик снова взглянул на него, и ему казалось, что он смотрит на себя самого, а мощь дома придавала силы и ему.

Рядом остановился наемный экипаж. В нем сидел единственный пассажир – женщина в траурном платье, согнутая годами. Увы, это не миссис Райт. Та отказалась занять старое место – она предпочла предложенную Марвиком пенсию, на которую собиралась поселиться в Шропшире. Но она порекомендовала старую приятельницу, лишившуюся жилья, когда умер ее племянник. Эту женщину звали миссис Дентон.

Миссис Дентон не заметила герцога, поднимаясь по ступеням к дому. Она была толстой, как бочонок, – такой и следует быть экономке. Он предложит ей место, чтобы сделать любезность миссис Райт в качестве компенсации за собственное поведение.

Но главное, он предложит ей место, потому что не хочет этого делать. Он примет ее на работу ради Оливии Джонсон.

* * *

Оливия начала обыск спокойно, даже слегка оцепенело. Она не хотела без необходимости взламывать сундук, к тому же количество бумаг, увеличившееся на ночном столике за то время, что она не была здесь, требовало еще одной полки в книжном шкафу. Но пока она искала, не замечая того, что смела на пути, и разбросанных по полу бумаг, ее действия стали совсем иными. Оливия рылась в бумагах так, словно ее охватила какая-то молчаливая, скрытая истерика.

Это был сущий ночной кошмар. Предавать Марвика, воровать у него… Надо сделать все как можно быстрее. Неизвестно, сколько продлится собеседование. Он может появиться в любую минуту. Или Викерз. Или Джонз.

Коллекция на ночном столике оказалась бесполезной. Оливия подошла к шкафу, куда стопкой были в беспорядке свалены новые бумаги; какие-то из них оказались засунутыми между томами Мелвилла и Аврелия, Платона и Сервантеса. Вытащив очередную пачку, Оливия отшатнулась, узнав почерк. Он принадлежал покойной герцогине.

Она быстро просмотрела письма, чтобы убедиться, что все они одного рода. Она старалась не вдумываться в слова, но невольно обратила внимание, что ни одно из них не обращено к герцогу.

Господи, что же он должен был чувствовать, читая эту грязь? В письмах к Бертраму герцогиня хвасталась, с какой легкостью ей удавалось выуживать из Марвика политические тайны; как ее единственный выкидыш настолько напугал герцога, что он никогда не возражал, если она хотела спать одна; как у него не возникало и тени подозрения, если она отправлялась развлекаться куда-то без него. Герцогиня называла мужа доверчивым дураком-импотентом.

Но ничего подобного Оливия в Марвике не видела. Другие недостатки – да, разумеется: слишком много гордости, слишком мало веры в себя и, похоже, когда-то – избыток доверия к жене. Но жестокость? Нет. Простофиля, позволяющий обманывать себя? Ни в коем случае – его глаза видят очень многое. Что касается импотенции… Оливия чувствовала, что в этом плане все как раз наоборот.

Жена герцога толком не знала мужа. О причине этого Оливия даже не начинала догадываться. Но самая распространенная насмешка герцогини – о том, что Марвик абсолютно ее не знает, – имела материальное опровержение, заключавшееся в этих письмах, чернила в которых выцвели и размазались, а линии сгиба истерлись. Каждое письмо много раз брали в руки, разворачивали, а затем снова складывали.

Оливия смотрела на письма. «Я должна их сжечь». Перечитывание этих посланий не пойдет ему на пользу, не поможет выздоровлению.

Но она не имеет права решать это за него.

Оливия положила письма на место, а потом взялась за книгу, чтобы осторожно водрузить ее на место поверх писем. Но что-то насторожило ее: помедлив, Оливия нахмурилась и слегка тряхнула книгу.

Она была пустая.

Затаив дыхание, Оливия открыла обложку и обнаружила в вырезанном углублении… его пистолет.

По спине пробежал холодок. «Я не из таких воровок. У меня здесь определенная цель».

Но ее цель – самозащита. А пистолет в этом деле – хороший помощник.

Оливия в нерешительности унесла пистолет к изножью кровати, положила его на ковер, прежде чем заняться запертым на замок сундуком.

Как она и предполагала, замок оказался непростым и отказывался открываться с помощью шпильки. Но Лайла, воровка, переквалифицировавшаяся в машинистку, умела справляться и с такими замками. Как-то она сказала (когда потрясенная Аманда бросала на Оливию многозначительные, полные ужаса взгляды за то, что та провоцировала подобные разговоры), что когда замок очень сложный, проще оставить его запертым и вместо того, чтобы открывать его, заняться тем, к чему он прикреплен.

Оливия приготовилась к этому. В садовом сарае она украла небольшой топорик. Она действовала как опытная воровка – возможно, она для этого и рождена, и это состояние для нее естественно. Какой ужас! Она не будет об этом думать.

Между медной пластиной замка и деревом сундука была небольшая щель. Сунув лезвие топора в эту щель, Оливия нажала. Пластина чуть отодвинулась, позволяя сломать сундук, чтобы открыть его. Но щель была не настолько велика, чтобы Оливия смогла сунуть в нее руку.

Глубоко вздохнув, Оливия с силой вонзила лезвие топора в отверстие. Лязг был такой сильный, что она съежилась, не решаясь даже дышать, и ждала, что ее вот-вот обнаружат.

Но никто не пришел. Она не слышала ничего, кроме абсолютной тишины ленивого полудня: горничные завершили ежедневную уборку и теперь собирались на поздний ленч, который Оливия сама же запланировала, предполагая, что слугам следует собраться в одном месте, если новая экономка захочет познакомиться с ними.

Конечно, отсутствие Оливии вызовет недоуменные взгляды. Но все решат, что в этом нет ничего удивительного – ей не хочется, чтобы на ее место брали кого-то другого, поэтому она и не стремится увидеть новую экономку.

Оливия опустила топор. Теперь она видела механизм замка – цилиндрический стрежень, пронизывающий стенку сундука. Взявшись за края пластины, она для равновесия обхватила сундук ногами и потянула. Ей пришлось раскачивать замок из стороны в сторону, но она продвинулась вперед только на миллиметр. Потом – еще на один. Ее рука и плечо начали гореть; позволив себе десятисекундный отдых, чтобы перевести дыхание и дать мышцам расслабиться, Оливия вновь взялась за дело. Еще один миллиметр, четверть дюйма, все вместе…

Замок поддался и остался в ее руках.

Взглянув на то, что сделала, Оливия пришла в ужас. Страх, истинный страх, сначала жужжавший в ней единственной ноткой, теперь перерос в симфонию, чистый, ясный звук которой становился все громче и громче, пока не разорвался в воздухе, где к нему присоединился целый оркестр, и все обратилось в водоворот.

Скрыть то, что Оливия сделала с сундуком, будет невозможно. Едва зайдя в спальню, Марвик сразу увидит его и поймет, в чем дело.

Оливия откинула крышку, и из ее груди вырвалось рыдание. В сундуке ничего не было. Ничего интересного. Венок из высохших роз. Подвенечное платье из антикварного золотого кружева, сильно пахнущее лавандой. Похлопав по нему, Оливия обнаружила в одной из складок фотографию: Марвик стоит рядом с маленькой брюнеткой с лисьим личиком в форме сердечка, с удлиненными и очень красивыми глазами и кошачьей улыбкой.

Оливия смотрела на нее несколько мгновений. Маргарет де Грей, покойная герцогиня Марвик. Она была идеально сложена – как фарфоровая статуэтка. Темные и страстные губы в форме лука Купидона были очаровательными. На ней был бриллиантовый воротник, которому позавидовала бы царица. Эта леди одолела Марвика, не считалась с ним, поносила его. Почему? Как она могла?

Но на раздумья об этом у Оливии не было времени.

Положив фотографию, Оливия стала шарить руками под платьем и слегка вскрикнула, когда ее пальцы коснулись гладкой кожи.

Осторожно, чтобы не порвать платье (А почему бы и нет? Почему она не должна рвать его? Его следует порвать. Его следует сжечь – зачем он хранит такие вещи?!), она вытянула из-под платья папку.

Он ведет досье…

Маргарет де Грей, без сомнения, о многом лгала, но об этом – нет. Бумаги в папке были разложены в алфавитном порядке, а указанные в них имена были знакомы всем, кто увлекался политикой, – Абернати, Актон, Альбемарль, Аксельрод, Баркли, Белден.

Бертрам.

Вытащив бумаги, Оливия спрятала папку под платьем, а потом снова посмотрела на фотографию.

Марвик на ней такой молодой. На его губах – едва заметная улыбка. Не саркастическая, не ироничная. Кажется, он полон жизни, надежды, энергии.

Он заслуживал гораздо больше женщины, стоявшей с ним рядом. Он заслуживал гораздо больше, чем быть обворованным собственной экономкой.

Оливию словно парализовало, она оцепенела от сковавшего ее ужаса. Ее чемодан уже упакован. Когда она спустится вниз, никто не помешает ей выскользнуть из дома через черный выход, ведущий на улицу. Так почему ей хочется заплакать? Почему она не может оторвать глаз от его лица?

«Слишком поздно. Ты это сделала. Замок сломан. Он все узнает. Дело сделано».

– До свидания, Аластер, – прошептала Оливия. – Будь лучше. Всего тебе самого доброго.

– Что вы тут делаете? – послышался за ее спиной ледяной голос герцога.