Опустив голову, Оливия прошла мимо черных железных ворот арки Сент-Джеймс. Прохожие гуляли по дорожкам, попивая свежее молоко из кружек и приглядывая за детьми, радующимися приближению Рождества. Торговцы предлагали печеные яблоки, горячий шоколад и жареных устриц. Трава была засыпана коричневыми бумажными кулечками, испачканными соусом.

Идя вперед, Оливия делала вид, что очень беспокоится, как бы не наступить в грязь. Благодаря этому она могла не смотреть людям в лицо и не давать им смотреть в лицо ей. На ней было строгое прогулочное платье из неприметной коричневой шерсти, купленное в лавке ростовщика вместе со шляпкой – единственной в этом заведении, в которой, кажется, не водились блохи. Рождественский подарок самой себе, мрачно подумала Оливия. Но шляпка прикрывала только часть ее головы, и она чувствовала солнечное тепло на лбу, а это означало, что ее волосы тоже отражали свет, служа настоящим маяком для того, кто ее ищет.

Но ее никто не искал. Пока. Четыре дня подряд она с большой осторожностью взялась за дело и прошла весь Хемпстед, чтобы снять комнату. Она даже съездила на поезде на Брод-стрит, чтобы послать оттуда письмо Бертраму.

Оливия не написала в письме своего имени. Ни к чему дразнить медведя, пока ловушка готова не полностью. Но в послании она указала, что у нее есть доказательства его вины, достаточные как для того, чтобы публика пожелала его повесить, так и для того, чтобы его преследовали в судебном порядке. Строительное общество, директором которого он был и которое он расхваливал представителям низших классов как отличную возможность для инвестиций, на самом деле было фальшивым. На те средства, что вкладывали его инвесторы, он построил всего лишь квартал, а дивиденды шли прямиком в его собственные карманы. И документы служили явным доказательством этого.

В ее письме недвусмысленно указывалось на то, чтобы он не передавал это дело Томасу Муру или какому-то другому нанятому им человеку. Бертрам должен прийти сам, а когда он явится, Оливия и ее пистолет должны убедить его в том, что он должен на всю оставшуюся жизнь оставить ей просторное место у причала, если не хочет быть погубленным.

Впереди показался птичий питомник. Оливия нахмурилась, чувствуя, что у нее засосало под ложечкой. Но причин нервничать нет. Она неплохо вооружена. И теперь она не приближается к року. Она направляется к своей свободе. Бог свидетель тому, что она дорого за это заплатила.

Нет. Она не позволит себе думать об Аластере.

* * *

В клубе были комнаты, в которых разговоры не одобрялись. Столовая в их число не входила, впрочем, незнакомца, который, спотыкаясь, входил туда, могли бы и простить за то, что он придерживается иной точки зрения.

Заметив на себе жадное, восторженное внимание остальных едоков, этот незнакомец мог вообразить, что за столом у окна происходит какое-то чудо, хотя на самом деле там происходила всего лишь встреча двух братьев – ничего больше.

– Я думал, что ты заказал отдельный кабинет, – сказал Майкл.

Сторонний наблюдатель мог бы даже усомниться, что эти двое были братьями, потому что один из них был светловолосым, бледным и истощенным после долгого затворничества. К тому же он ел от души, так как пытался набрать вес. Другой, напротив, был темноволосым, крепким и загорелым, как фермер, зато он уныло тыкал вилкой в свой бифштекс, словно инвалид.

– Ты меня неправильно понял, – сказал Аластер. Он не заказывал отдельного кабинета для этого ленча. Именно сейчас он хотел, чтобы его присутствие заметили.

– Я насчитал с дюжину взглядов, – раздраженно промолвил Майкл. – Ты мог бы брать за них деньги.

Аластер уж и забыл, с какой легкостью его брат впадает в плохое настроение.

– Встряхнись! – посоветовал он. – Они же не на тебя смотрят. – Однако Аластер так и чувствовал, как эти взгляды, словно муравьи, заползают ему на затылок. Открытость спины причиняла ему почти физическую боль, и он напрягал ее, готовясь к попаданию стрелы.

«Пусть летит». Он с радостью встретит ее. Эти последние четыре дня он пребывал в состоянии такой чистой и глубокой ярости, что у него голова шла кругом, как от стакана хорошего виски. Его гимнастики уже не хватало на то, чтобы обуздать гнев. Кровопролитие стало бы лучшим лечением.

Майкл печально вздохнул. В ответ Аластер посмотрел на брата с улыбкой – простой, уверенной, способной разубеждать; это был старый способ, выбрать который так же просто, как выбрать в шкафу рубашку.

– Пусть смотрят, – проговорил Марвик. – Полагаю, они по мне соскучились.

Майкл отложил вилку.

– Надеюсь, ты следил за новостями? Не жди, что твой пост зарезервировали за тобой. Для начала тебе придется сбить несколько кеглей. Бертрама, например…

– Я знаю. – На самом деле Аластер знал чуть больше. В последние четыре бессонные ночи он составлял планы. Джонсон и Бертрам, Нельсон и Баркли, Феллоуз… – Эти имена крутились в его голове так часто, что он уже начинал подыскивать для них мелодию. – Ты принес записи, которые я просил?

Майкл вынул их из своего пиджака – конверт был таким пухлым, что это можно было заметить из другого конца комнаты. Только нельзя будет понять, что это записи сотрудника больницы.

– Как ты увидишь, ущерб от закрытия больницы был огромен. – «Закрытие, которому ты по непонятной причине способствовал», – не стал добавлять вслух Майкл. – Мы потеряли нескольких докторов. Мне пришлось существенно повысить им жалованье, чтобы заманить обратно.

Аластер кивнул. Больница была благотворительным заведением, которое он спонсировал и которое он же на некоторое время закрыл в черную для себя пору, чтобы наказать брата, врача по профессии, основавшего ее.

– Чудесно! – сказал Аластер.

– Ты не можешь винить их за эти требования. – Майкл пожал плечами. – Они же не могли быть уверены в том, что тебе снова не придет в голову закрыть больницу.

– Я не буду этого делать.

– Конечно, не будешь. – Майкл мрачно смотрел на свою тарелку. – Должен признаться, я был… удивлен, получив от тебя письмо.

Ну вот они дошли и до письма. Это потребовало всего лишь трех смен блюд и некоторое количества ворчания.

– Я давно должен был извиниться.

Майкл потянулся за своим бокалом, поставил его рядом с собой на скатерть и слегка наклонил.

– Все уже в прошлом, полагаю. – Говорить тише было бы нелегко.

Разумеется, было бы проще не говорить об этом вообще. Но Аластер знал: если он хочет залатать эту прореху, должен подставить брату свое горло.

– Твоя жена не согласилась бы с тобой, – заметил он. – А если уж быть честным, то признайся, что ты меня не простил.

Губы Майкла сжались. Он промолчал.

И тут Аластера озарило. Он улыбнулся, искренне удивляясь.

– Ты опасаешься, что я снова уйду в себя? Ты поэтому ходишь вокруг да около?

– Ну-у… Не можешь же ты винить меня в этом.

Аластер поймал себя на том, что поднимает бокал, и заставил свою руку вернуть его на стол. Для этого разговора ему не надо расслабляться алкоголем.

– Я разочаровал тебя, – честно продолжал Аластер. – Я действовал необдуманно, неразумно, был вспыльчив. И очень сожалею об этом. Ты даже не представляешь, как сильно.

Лицо Майкла помрачнело еще больше.

– Она не могла понять, почему ты был против нее.

Очень хорошо. Пусть они думают, что их ссора вспыхнула исключительно из-за задетых чувств Элизабет Чаддерли – Элизабет де Грей, и к самому Майклу не имеет никакого отношения.

– Скажи, как я могу все исправить, извиниться перед ней? – спросил Аластер. – Может, мне написать ей? Только, боюсь, она не захочет читать мое письмо.

– Думаю, письмо она прочтет.

– Тогда я сразу же напишу ей.

Наклонившись к брату, Майкл нахмурился и вопросительно посмотрел на него.

– Если бы ты только мог объяснить мне, зачем ты это сделал? Это… я знаю, как ты сильно переживал, как тебе было горько от обмана Маргарет. У тебя действительно была причина злиться, но только не на меня, Эл. – Майкл опять опустил взгляд на тарелку, но Аластер успел заметить в нем замешательство, боль. – Ты не имел права оказывать на меня давление. И ставить больницу в опасное положение – каждого ее пациента! Три сотни из них – их перевели в другие места, даже не предупредив!

Вот в чем причина их ссоры!

– Нет, я не имел права, – согласился Аластер. Бесспорно, лишь безумие позволило ему закрыть больницу. А еще он выбрал бы для брата другую жену – не такую красивую, менее общительную, менее практичную, чем Элизабет Чаддерли… какую-нибудь простушку, которая была бы менее уверена в своих чарах, которая не так напоминала бы ему его покойную жену…

Та битва проиграна. Но Аластер не мог отвечать за свои поступки, потому что больше не понимал их, хотя отчетливо помнил каждый. Как много внимания он уделял тому, чему не надо, и в то же время как мало внимания он вообще уделял чему бы то ни было.

Но сейчас началась новая битва.

– Скажи мне, – обратился Аластер к брату, – что я должен сделать, чтобы снова добиться твоего доверия, любви?

Майкл заморгал.

– Доверия или любви? – переспросил он. – Потому что ты знаешь, что последнее у тебя есть. А вот первое будет стоить тебе дороже.

Это всегда было особым умением Майкла – считать любовь и доверие разными вещами. По мнению Аластера, по отдельности любовь и доверие ничего не значили.

– И того, и другого, – ответил он.

Кивнув, Майкл снова принялся пилить ножом свой бифштекс.

В наступившем молчании Аластер стал чувствовать устремленные на него взгляды. Двери позади себя он ощущал как болезненную рану, ведь в эти двери мог войти кто угодно, любой из четверки в его списке или кто-то из их доверенных лиц. Если он сейчас повернется, то может встретить понимающую усмешку, презрительную ухмылку, хихиканье. Кого-то из тех, кто знает.

Но он сотрет эти ухмылки с их лиц. Если он не мог препятствовать распространению этой новости, то знать и свободно обсуждать ее было бы с его стороны самой ужасной ошибкой, которую может совершить человек.

Аластер совладал с дыханием. Позволил себе сделать маленький глоток вина. Оглядев столовую, он отметил про себя тех, кто ему кивнул, и тех, кто поспешно отвернулся.

Это его клуб. Его стул – у окна. Это его место. И каждый, кто пожелает бросить ему вызов, ответит за это. Он вновь забирает себе то, что ему принадлежит, и начал он с доброго мнения брата.

Аластер повернулся к Майклу.

– Скажи мне, – промолвил Марвик, стараясь говорить ласково – так проще убедить Майкла в своих добрых намерениях, – как я могу исправить ситуацию?

Майкл откашлялся.

– Да ради бога, Элизабет хочет двигаться вперед! Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон! Что касается меня… наверное, время, вот что понадобится. И твоя компания, – ворчливо добавил он. – Помоги мне, господи! Но по какой-то безумной причине я, кажется, скучал по тебе.

– Тогда я, разумеется, готов разделить с тобой компанию, когда пожелаешь.

Майкл с удивленной улыбкой посмотрел на Аластера.

– Боже правый! Ты даже не пытаешься сбагрить меня на своего секретаря? Записать меня на прием? Да уж, что-то действительно переменилось. Кажется, я впервые в жизни вижу тебя смирившимся!

Аластер заставил себя весело рассмеяться, хотя его смех был отчасти удивленным, отчасти – сконфуженным. Потому что если его брат хочет видеть смирение – что ж, очень хорошо, пусть будет смирение.

Но, разумеется, вовсе не смирение заставляло его прямо держать спину («… если бы вы показали им хотя бы половину той своей сущности, которую демонстрируете мне», – сказала ему с презрением Оливия Джонсон), когда они разговаривали за портвейном и десертом, и уже вся комната пожирала их глазами. И позднее, в холле, когда они остановились, чтобы поделиться планами, Аластер понял, что в то время, как он испытывал раскаяние и был абсолютно искрен в своем желании написать жене Майкла милое письмо с извинениями, его чувства содержали больше абстрактной правды, чем претворенные в жизнь ощущения.

Стоя в холле, Аластер наблюдал за тем, как Майкл выходит из клуба, и у него появилось странное ощущение того, что он очень хорошо сыграл в этой пьесе: произнес нужное количество строк с необходимым количеством поддельной убежденности, и аудитория хорошо на это отреагировала.

Эта фальшь беспокоила герцога. Его отношения с братом никогда не были искусственными. Он любил Майкла. И даже сейчас он знал, что любит брата. Но он хотел снова почувствовать любовь к нему. Аластер хотел почувствовать что-то здоровое, цельное, хорошее. Более того, что-то истинное.

В свое время. Все в свое время.

Аластер прислонился к стене и, пользуясь преимуществом этого странного перемещения, стал наблюдать за тем, как проходящие мимо люди пытаются скрыть удивление при виде него. Старые знакомые, которые, должно быть, считали себя его друзьями, удивленно останавливались и спешили завести с ним разговор; они улыбались, похлопывали его по руке и всячески выражали радость по поводу встречи с ним.

И здесь он тоже умудрялся перевоплотиться, говорить доверительно, с особым теплым тоном, с улыбками, что ему тоже их недоставало, что он с радостью принимает их приглашения на обед, и старые связи официально возобновлялись – как будто ничего не изменилось за эти бесконечные месяцы, когда мир двигался вперед, а он – нет.

Но все время, пока Марвик вел эти ленивые разговоры и вспоминал свои интуитивные способности очаровывать собеседника, он задавал себе вопрос: «А вам известно, какого дурака я свалял? У вас хватит мудрости скрыть это, если известно? Потому что я тоже не смогу вас пощадить».

Прошел почти час, когда его ожидание закончилось. Потому что через двустворчатые двери клуба в вестибюль вошел Бертрам.

* * *

Месть – термин не описательный. Это категория, в которой открываются тысячи возможностей, начиная от умеренного оскорбления на улице (изменившееся лицо, социальная смерть) и заканчивая лезвием, перерезающим горло, яремную вену, – горячее, мокрое убийство. Дикари расписывают себе лица кровью врагов. В этом что-то есть. Но враги с перерезанным горлом не могут говорить, а Аластеру нужны ответы.

Бертрам, разумеется, ошибочно принимает его за джентльмена. Бертрам не думает, что у него может быть нож, иначе он не согласился бы составить Аластеру компанию в коридоре, где становилось тем темнее, чем дальше они отходили от столовой комнаты. Бертрам доверял благовоспитанности своего врага. Глупец!

Но как только Аластер зашел в комнату следом за ним, как только он повернул ключ в замке и они оказались лицом к лицу, он заметил, что Бертрам взглянул на ситуацию с другой точки зрения.

Он побледнел. Сделав шаг назад, сунул руку в карман.

– Это твой выбор, – сказал Аластер.

Бертрам помедлил. А затем пробежал рукой по пуговицам своего жилета, словно это он всегда и хотел сделать.

– Герцог, – безучастно промолвил он. Никаких намеков на старую дружбу, хотя было время, когда он каждый вечер обедал в доме Аластера, фамильярно называл его «Марвиком» и наклонялся к Маргарет, когда они вместе смеялись над какими-то шутками.

Причин для жесткости было немало. Теперь Аластер видел, как могут ослабить человека обрывки воспоминаний: трещина здесь, трещина там – до тех пор, пока стена не разрушится, и ярость, не имеющая больше преград, выплеснется наружу и сокрушит все на своем пути.

Но совершить месть, сохраняя за собой место в этом клубе, столик у окна, а еще и брата, и получить прощение Элизабет (это необходимо, если он не хочет потерять брата) – ради одного этого Аластер не полезет к себе в карман, оттягиваемый весом кинжала, который, в чем герцог был уверен, сделает свое дело аккуратно, пролив минимум крови.

– Сядьте! – сказал он.

Когда-то Бертрам исполнял приказы с необычайной готовностью. Заискивающие манеры Бертрама, который был на пятнадцать лет старше Аластера, делали его немного жалким и даже – что за ирония! – придавали ему вид человека надежного. Заслуживающего доверия.

Но Бертрам изменился с тех пор, как приложил руки к власти.

– Нет, – сказал он. – Я не сяду. И я рад, что вы захотели поговорить. У меня есть кое-что, что вы захотите услышать.

– Я уже достаточно слышал от вас, – отозвался Аластер. Он был абсолютно спокоен. Сценарий замечательный. – Благодаря письмам, предназначенным для моей жены. Но вам же известна поговорка о ребре Адама. То, что принадлежало ей, теперь мое. И так далее.

По лицу Бертрама пробежала мимолетная улыбка.

– Разумеется. Насколько я понимаю, вы в восторге от себя, потому что я тоже получил ваше письмо.

– Да? Я не посылал вам писем.

Бертрам сел.

– Вас удивит, что ваш прихвостень тоже это отрицает. Ага, вижу, вы удивлены. Неужели вы действительно считали, что я пойду сам? – Он усмехнулся. – Вы действительно считали, что эти документы подлинные? Их составила ваша жена – по сути, это была ее идея.

Бертрам заслуживает того, чтобы перерезать ему горло – за то, что он посмел упомянуть Маргарет. За то, что с такой небрежностью говорит о том, что должно стать его позором и бесчестьем.

Но Аластер продолжал держать руки по швам, его лицо оставалось непроницаемым. Насколько он понял, Бертрам был уверен, что сделал удачный ход.

– Я не понимаю, – сказал Марвик. – Вам придется мне все рассказать.

Бертрам вздохнул.

– Стоит ли? Все эти грязные тайны, которые вы собирали, вообразив, что это дает вам некое превосходство, – что вы собирались с ними делать? Вы и вправду вообразили, что благородные люди будут поддерживать шантаж? – Он покачал головой. – Маргарет была со мной согласна. Это просто не сделано. А если бы у вас хватило… пошлости попробовать… что ж, думала она, а я с нею соглашался, как удобно было бы, если бы ваш шантаж был направлен против вас же. Если бы доказательства, которые вы собирали, на самом деле оказались сфальсифицированы, а вы когда-либо попробовали бы воспользоваться ими, именно вас назвали бы мерзавцем.

Аластер держался очень спокойно. Папки с материалами по Бертраму, которые украла Оливия Джонсон… это о них он сейчас говорит.

– Они были фальшивыми, – тихо произнес Аластер.

– Вы глупец! – Бертрам начал краснеть. Рыжие никогда не могут скрыть такое интересное и пикантное чувство триумфа. – Разумеется, они были фальшивыми. Неужели вы в самом деле считали, что я настолько глуп, чтобы ввязываться в сомнительные сделки с землей? Но нет, вы вообразили себя куда умнее. Таким образом вы погубили сами себя, Марвик, поскольку, как вы догадываетесь, не я назначил сегодня ту встречу. От моего имени на нее отправился Скотленд-Ярд.

Аластер почувствовал, как что-то внутри него шевельнулось – быстро, но ощутимо, из-за чего сместился центр тяжести.

– Понятно, – кивнул Марвик.

Чувствовать свою правоту – чувствовать интуицию, правота которой подтвердилась с такой безумной горечью, а потом, после всего, оказаться не правым, оказаться полным слепцом: Оливия не лгала о своих намерениях.

Она попыталась использовать документы для того, чтобы шантажировать Бертрама. «У нас с вами общий враг», – сказала она.

Испытал ли герцог облегчение? Почему? Аластер глубоко вздохнул, потому что внезапно почувствовал опьянение, хоть не допил своего вина.

Бертрам истолковал его вздох, как признак отчаяния.

– Да, теперь-то вы понимаете, как все было. И ради собственного же блага вы должны верить в то, что достаточно платите своему человеку, чтобы он мог выдержать допрос. Потому что, когда он расскажет о вашей роли в этом деле, что подумают окружающие? Что вы наняли человека, чтобы он шантажировал меня документами, которые вы подделали. Полная гибель, Марвик! Вы станете невероятным посмешищем! Да, надеюсь, вы очень хорошо заплатили своему человеку.

Глядя на Бертрама сейчас свежим взглядом, Аластер заметил важные детали, на которые прежде и не подумал обратить внимание: квадратная челюсть этого человека. Его необычный рост. И его волосы – морковно-рыжие даже в полутемной комнате.

Марвик почувствовал, что кривится его губа. Аластер кое-что знал о том, как человек наживает себе врагов. Но дела Бертрама, должно быть, еще чернее, чем он предполагал.

– Возможно, вы правы, – промолвил он. – Но мне интересно знать, догадались ли вы, что нанятый мною прихвостень может быть женщиной, рыжей, по имени Оливия.

Бертрам тихо вскрикнул. А затем вскочил со стула и бросился к двери.

– Нет! – Схватив Бертрама за плечо, Аластер развернул его. А затем, испытывая огромное чувство удовлетворения, сжал руку в кулак и ударил Бертрама в нос.

Бертрам упал.

Аластер возвышался над ним, тяжело дыша. Костяшки его пальцев заныли – давно уже он не испытывал столь приятного чувства. По крайней мере после той ночи в библиотеке.

Он помотал головой, прогоняя это воспоминание.

– Умер? – спросил он.

Ответа не было.

Встав на колени, он нащупал пульс Бертрама – бьется. Очень удобно: это даст ему отличную фору.

– Не бойтесь, – проговорил Аластер, поднимаясь. – Я хорошо позабочусь о вашей дочери.

* * *

Аластер играл важную роль в составлении проекта некоторых мер в судебной реформе. Следуя за начальником тюрьмы по заплесневелому коридору, он спрашивал себя, о чем думал раньше. Очень удобно, когда пенитенциарная система находится в такой зависимости от взяточничества и коррупции.

Из осторожности начальник тюрьмы сначала заглянул в отверстие в двери, прежде чем отпирать замок. Интригующе. Во время ареста Оливия наверняка произвела на него впечатление. Судя по официальному отчету, она размахивала его пистолетом, урожая снести чью-нибудь голову.

Эта история очень правдоподобна. И чудесная система, которая у них тут работает, – ложь, деньги, плесень.

– Оставьте нас, – сказал Аластер.

Тюремщик что-то промычал, а затем пробормотал нечто невнятное, словно собирался вступить в спор. Как изобретательно! Аластер выражением лица дал понять, что он думает о подобной перспективе.

Тюремщик закрыл рот и убрал ключ в карман.

– Когда закончите, сэр…

– Ваша светлость, – тихо поправил его Аластер.

– Просто позвоните, – добавил тюремщик более подобострастным тоном. Он кивнул на маленький колокольчик, висящий у двери. – Караульный придет открыть замок.

Аластер подождал, пока стихнут шаги начальника тюрьмы. Колокольчик, железная дверь, отвратительный запах отбросов и сырости, узкая щель для подглядывания – настоящее средневековье. Прикоснувшись к засову, герцог ощутил под рукой слой холодной, липкой слизи.

Аластер толчком распахнул дверь. Через мгновение, когда его глаза привыкли к полумраку, он услышал, как Оливия вскрикнула.

– Вы пришли!

Ее приветствие сбило Аластера с толку. Благодарность в ее голосе задела какой-то маленький, нежный и уязвимый уголок в его душе. Привыкнув к темноте, Аластер увидел, что Оливия стоит в двух футах от него – вся грязная, с прилипшей к юбкам соломе, а на ее раздувшейся правой щеке темнеет синяк.

– Как вы узнали, что я здесь? – хрипло спросила она.

– Это не важно.

«Она размахивала пистолетом, – сообщил ему начальник тюрьмы. – И угрожала убить каждого, кто попробует к ней прикоснуться».

Теперь Аластер понял причину той болтовни. Испытывая нехватку настоящих убийц, возможно, даже каннибалов, публика постесняется говорить о том, что в полиции избили женщину.

Аластеру стало стыдно. Того, что полиция, святая обязанность которой защищать, позволяет себе ударить девушку… Его обожгло презрением.

Герцог едва сдержал желание подойти к ней, приподнять ее подбородок и в тусклом свете, проникающем в камеру через окно, осмотреть ее глаза, чтобы убедиться в том, что они не тронуты. Она его обворовала. Сделала из него глупца. Лгала ему. Она этого заслужила. Не его дело – защищать ее.

– Я могу вам помочь, – заявила Оливия. – Теперь вы мне верите?

Герцог почувствовал, как изгибается его губа – в нем поднималась животная реакция на эти слова. Она может помочь ему? Она решила в одиночку справиться с Бертрамом. И теперь видит, как все повернулось.

«… если бы вы показали им хотя бы половину той своей сущности, которую демонстрируете мне, то Бертрам, возможно, не стал бы проблемой, с которой я должна справиться».

Аластер понял ребячливость собственного гнева. Он устал от того, что Оливия повергает его в смущение.

Руки Оливии нервно сжали складки на юбках.

– Пожалуйста, – сказала она. Костяшки на ее пальцах были сбиты в кровь. Она ударила кого-то кулаком? Или – живая картина этого внезапно предстала перед внутренним взором Аластера – они волокли ее? Может, она хваталась за гравий, за стены, чтобы спастись…

Марвик заскрежетал зубами.

– Очень хорошо, – пробормотал он. – Скажите мне, Оливия, почему мне не следует оставлять вас тут, чтобы вы здесь и сгнили?

Ее губы задрожали. А потом силы внезапно оставили ее. Оливия упала на солому, но прерывистое дыхание, вырывавшееся из ее груди, сильно смахивало на облегчение. Но он же не обещал помочь ей! Он должен сообщить ей об этом.

Однако вместо этого Аластер тоже опустился на колени и взял ее под локти.

– С вами все в порядке?

– Чьи это слова? Чье беспокойство?

– Да, – прошептала она.

Герцогу захотелось крепче сжать ее руки. Потому что к нему неожиданно пришло понимание: это он беспокоится о ней. Она является предметом его тревоги. Он больше не собирается прятаться в темноте, потому что она вывела его из тьмы. И он не будет скрываться даже от себя самого.

Черт возьми! Она же воровка! Она обманула его! Обокрала!

Но это Оливия вывела его в сад. Продемонстрировала Аластеру такую отвагу, какой ему оставалось только восхищаться.

Издав какой-то сердитый звук, он отпустил Оливию.

– Не лгите мне, – сказал он. – С ложью покончено. Или вы будете говорить мне правду, или вообще ничего не говорите. Итак, скажите мне: с вами все в порядке?

Оливия сглотнула – шумный звук в пересохшем горле. Ее взор метнулся от Марвика к двери, пробежал по маленькой камере, и в ее взгляде появилось какое-то странное выражение недоверия, как будто она только что поняла, где находится, но не верила своим глазам.

– Да, – неуверенно пробормотала она. – И я расскажу вам… все. Но быстрее! Как только Бертрам поймет, что я здесь…

Ее неприкрытый страх задел какую-то струну в душе герцога. Он услышал внутри себя звук, полный ужаса и удивления, и этот звук эхом разнесся по всему его телу. Как он умудрился не заметить ее страх раньше? В своей спальне, где он был груб с нею, ему показалось, что она боится его. И только сейчас Марвик понял, что ошибался.

Он никак не мог осознать это. Она так боится Бертрама? Когда-то Аластер не мог понять, почему его жена выбирала себе таких любовников – и больше всех его недоумение вызывал Бертрам, – и вот теперь он не мог понять страха Оливии. Перед герцогом она даже ни разу не дрогнула. А вот теперь при одном лишь упоминании Бертрама задрожала.

Марвик снова схватил ее за руки. Его пальцы сжались на ее гладкой коже; ему хотелось ощупать ее в поисках не видимых глазу ран, потому что она лгунья, и он не может поверить ни единому ее слову, даже ее заверениям в том, что с нею все в порядке.

Их глаза встретились. Конечно, от него она взора не отведет.

– Скажите мне, почему вы так боитесь этого мерзавца? – спросил герцог. – Что, по-вашему, он может сделать с вами?

Оливия подняла вверх лицо, показывая ему подбородок Бертрама, волосы Бертрама, которые спутавшимися кудряшками липли к ее вискам. Но глаза у нее были свои, цвета океанской лазури, голубизны пророческих небес, безоблачного лета.

– Он убьет меня, – прошептала она. – Однажды он уже пытался это сделать.

Аластер выпустил ее. Отшатнулся. Это абсурдно! Да Бертрам от одного удара рухнул без сознания. И она считает его убийцей? Человек не убивает собственное дитя.

Но не мог же Аластер спорить с ней из-за этого. Ее уверенность в этом проявилась в цвете лица, в отчаянии, наполнившем глаза. Видеть Оливию в таком состоянии, после того как она ни разу не вздрогнула перед ним…

Аластер протяжно вздохнул. Ярость, смущение, удивление… – его обуревали разнообразные чувства, но он был не в состоянии осмыслить ни одно из них.

Он понял, что пытается нащупать еще один вариант развития событий. Но в голове не было ничего, кроме интуиции, его прогнившей интуиции, которой хотелось разбить что-нибудь. Или связать Оливию, закутать ее в газ и запереть где-нибудь, где он сможет изучать ее до тех пор, пока не поймет… что-нибудь. Что-то важное, чему он пока не может дать имя.

Аластер заставил себя посмотреть на нее. Это нетрудно. Вот оторвать о нее взгляд – это совсем другое дело. «Кто ты?»

Чего-то не хватает.

– Где ваши очки?

– Они их раздавили.

К Марвику снова вернулся гнев, он кипел, обжигал его. Как глупо: чтобы хорошо видеть, очки ей вовсе не нужны.

Отвернувшись, он ущипнул себя за переносицу. Понял, что смотрит на дверь. С этого места она еще больше казалась реликтом древних эпох. Потеки ржавчины походили на кровь. Вмятины на ней появились – его внутренний взор оценивал эту возможность – в тех местах, где прошлый узник снова и снова бился о дверь головой, изнывая от желания выйти отсюда.

Господи, почему Оливия так одинока? Как случилось, что она благодарна видеть его здесь? Каким образом ее чертов папаша допустил, чтобы она попала в такую переделку?

Аластер отвернулся. Оливия явно взяла себя в руки – она приосанилась, подняла голову. Она не будет умолять его. Даже ее глаза перестали молить. Она просто смотрела на него – решительная, готовая услышать его вердикт.

Аластер протянул вперед руку. Ее губы приоткрылись. Она схватила его за пальцы, и он рывком поднял ее – так просто. Оливия, конечно, не пушинка, но не такая тяжелая, как должна бы быть. Ее кости должны быть сделаны из железа, иначе что же еще поддержит ее смелость? Которая может пристыдить генералов. Императоров. Профессиональных пиратов.

Если кто и может сломать ее волю, так это он. А не Арчибальд чертов Бертрам.

Аластер вывел ее из камеры, мимо промолчавшего колокольчика, и повел по коридору. В караульном помещении начальник тюрьмы собирался играть в карты с одним из своих головорезов. Завидев Аластера, тюремщик встал.

– Как же так, ваша светлость? Что это такое? Эта женщина – узница Короны…

Аластер уронил руку Оливии, не обращая внимания на то, что ее пальцы хватались за него, что ему пришлось отдернуть ее руку, чтобы выступить вперед. Что-то в его груди дрогнуло, когда он почувствовал, что она так близко подступила к нему. Это совсем на нее не похоже.

– Эту женщину задержали без оснований, – заявил он. – Пистолет у нее был мой, она несла его на починку.

Тюремщик вспыхнул.

– Ничего себе, история! – воскликнул он.

Аластер ощутил, как его губы искривились в какой-то странной улыбке. Начальник тюрьмы отступил на шаг.

– Вы сомневаетесь в моих словах? – спросил герцог.

Тюремщик вопросительно посмотрел на своего приятеля, но тот сделал вид, что полностью поглощен перетасовкой карт.

– Я… Возможно, вам неизвестно, ваша светлость… Но эта женщина занята очень нехорошим делом – она шантажирует лорда Бертрама…

– В самом деле? Вы хотите сказать, что Бертрам, состоящий в кабинете премьер-министра, обманут служанкой другого джентльмена?

Тюремщик неловко переступил с ноги на ногу.

– Такие подробности мне неизвестны, но в обвинении…

– Да, вам надо будет непременно прочитать его. Думаю, газеты будут счастливы его напечатать. Какая любопытная забава! Пожалуй, весьма нелепая для Солсбери. Но только члену парламента следует сообщить об этом, прежде чем весь Лондон начнет смеяться над тем, какого дурака он свалял. Вы сами известите его об этом или это сделать мне?

Начальник тюрьмы издал несколько невнятных звуков. Наконец он выдавил:

– Да это шантаж!

– Правда? – Аластер разглядывал собственные ногти. – А я-то предполагал, что шантаж по крайней мере требует разбитого лица. – Он поднял глаза. – Или мою горничную избили без причины?

– Возможно… была совершена какая-то ошибка. Она болталась в том месте, где преступник назначил встречу… Хотя, возможно, это просто совпадение.

– Вот с бароном это и обсудите. А пока… – Аластер приподнял одну бровь. – Прочь с дороги!

Начальник тюрьмы сглотнул и чуть сдвинулся в сторону, освобождая им выход на улицу.