NADIA BULKIN, “INTERTROPICAL CONVERGENCE ZONE”, 2008

В начале — еще в самом-самом начале — генерал проглотил пулю. Те из нас, кто не до конца доверял дукуну, были очень взволнованы; мы сидели вокруг стола, уперевшись локтями в колени, опустив подбородки на кулаки, под единственной лампочкой без абажура, рядом с которой свисала цепочка выключателя. Дукун, который назвался нам именем Куранг, уже омыл пулю святой водой, взятой, по его словам, из источника, расположенного к северу от экватора. В воды этого источника окунались еще султаны древнего малайского царства Шривиджая. Куранг прочитал над пулей какие-то заклинания, а затем сказал, чтобы генерал проглотил ее.

— Вот. Глотайте. Глотайте ее. Благодаря ей вы многое узнаете о людях. Вы будете знать, куда целиться, когда стреляете.

Генерал не отрываясь смотрел на пулю, пока на его тарелку не упала капля пота.

Куранг склонился к нему.

— Господин генерал, — сказал он, — обещаю, это пойдет вам на пользу. Вы будете видеть не хуже Гаруды, господин генерал. — Он постоянно насмехался над нами. Куранг был одним из тех жителей деревни, которым абсолютно плевать на национальное единство. Они все безбожники, и это тоже внушало мне беспокойство, поскольку генерал был верующим едва ли не до фанатизма человеком. — Вы направите на них свое оружие, а они поднимут свое… — Он посмотрел на нас: похоже, присутствие нашей группы стесняло его. — И вы будете точно знать, куда следует целиться. Эта пуля особенная, господин генерал. И вас она тоже сделает особенным.

Два дня назад мы вытащили эту пулю из человека. Она попала ему прямо в сердце, повредив аорту и мгновенно убив его. Мы сидели на складных стульях, покуривая «Мальборо», смотрели на труп и думали, что это идеальная смерть. Разумеется, сперва мы его связали и поставили к стене прямо перед белой линией, начерченной мелом на полу подвала, так, чтобы он не дергался, и чтобы мы могли точно прицелиться. Куранг сказал нам: нужно выбрать подходящего человека, нужно, чтобы пуля попала ему в сердце, и нужно, чтобы он умер мгновенно.

Этот человек значился в нашем списке какое-то время. Конечно, он был коммунистом, всегда носил с собой книгу Мао Цзэдуна в мягкой обложке, вращался в среде уличных торговцев и притворялся одним из них. В конечном счете его нужно было устранить, и мы подумали, что об этом можно позаботиться уже сейчас.

— Глотайте ее, господин генерал. Разве вы не хотите стать великим человеком?

Он проглотил ее, словно пилюлю. Закашлялся. Мы вскочили со стульев, проклиная Куранга, но Куранг первым оказался возле генерала и дал ему глотнуть чаю, чтобы протолкнуть пулю.

— Тише, тише, все в порядке, господин генерал.

Мы ждали, когда наступят перемены. Но ничего не изменилось. Генерал пошутил, мы рассмеялись, затем он объявил, что пойдет спать, и Куранг одобрил эту идею. Потирая ребра, генерал вышел из комнаты. Вид у него был озадаченный. Мы подумали: ладно, если к утру он умрет, значит, во всем виноват этот дукун.

Но он не умер. Он проснулся рано, был полон сил и даже не надел очки, когда мы все, как обычно, собрались в его кабинете. Он раздал нам листы с нашими заданиями. На них было расписание и все в таком роде. Мы спросили генерала, почему он не надел очки, и тот ответил:

— Мне они больше не нужны. Сегодня я все прекрасно вижу. Будто смотрю в перископ подводной лодки, понимаете? — Он жестами изобразил адмирала, который смотрит в перископ и настраивает линзы, а затем рассмеялся. Мы все тоже засмеялись. Мы смеялись до тех пор, пока генерал не закашлялся и из его рта не вылетел маленький кусочек пули, воспламенив одну из записок, лежащих на столе. Мы спросили дукуна, что это было, но он ответил, что это обычный побочный эффект.

С этого все и началось. Ничего особенно странного. В то время моя дочь рисовала людей, и в этом тоже не было ничего особенно странного, за исключением того, что она никогда не рисовала им лица. Целые семьи людей без лиц.

* * *

Спустя неделю генерал косвенным образом отправил в мир иной десять самых опасных коммунистических стратегов. Думаю, все они отправились в ад, но, поскольку я там никогда не был, проверить это не представляется возможным. Все они скрывались под видом обычных людей. Один был доктором, другой — учителем математики. Оставшись без лидеров, коммунисты все чаще кидались друг на друга, будто куры, оставшиеся без петуха, а затем отправились на поиски. Они отправились к морякам. Не знаю, что произошло с флотом — то ли повлияли стычки с пиратами в Зондском проливе, то ли просто сам факт морских путешествий вредит мозгу — но моряки стали слишком тесно общаться с коммунистами. Мне всегда так казалось. Выйдя на улицу, я увидел на углу Куранга, одетого в свое ужасное искусственное пальто, из которого на нитках свисали пуговицы, будто глаза, выпавшие из глазниц. Он даже не курил, а просто стоял.

— Что? Хочешь снять девку?

— Хотите помочь господину генералу, не так ли, лейтенант?

Я огляделся, нет ли поблизости людей президента. Зомби и оборотни, одетые в тряпье и поедающие лапшу, наверняка зараженную нематодами. Я посмотрел на Куранга.

— Вы меня преследуете?

— Вы лучший лейтенант. Господину генералу нужно привлечь моряков на свою сторону, понимаете?

Все его лицо было испещрено буграми и покрыто красными пятнами. Иногда мне казалось, будто они двигаются, но затем, приглядевшись, я понимал: нет, это всего лишь игра света.

— Существует особый малазийский кинжал, крис. Он находится на одном из внешних островов. В данный момент им владеет сын рыбака. Если генерал проглотит его, он сможет привлекать людей на свою сторону и командовать ими. Понимаете? Он сможет заставлять их видеть то же, что видит сам. Отправляйтесь туда и принесите нож, и мы преподнесем его генералу в лучшем виде.

Раз это для генерала, я готов. Я люблю эту страну, а коммунизм — это дьявол, и президент — его прислужник. Если доверить страну им, то скоро все мы начнем умирать от голода и гибнуть под осколками шрапнели среди дымовых шашек. Нет, нет. Такой человек, как генерал, нам просто необходим, человек чести. Он один из нас.

Прежде чем уехать, я зашел домой. Моя дочь к тому времени нарисовала несколько картинок с изображением морских существ. Она протянула мне листы, сложенные вчетверо, и я спрятал их в бумажник.

— Это чтобы защитить папочку, — сказала она, а затем вернулась в дом. Рисунки показались мне отвратительными. Скользкие, извивающиеся твари. Мне не нужна была их защита, но я все равно взял их с собой.

* * *

Я стоял на песке, который понемногу проваливался под моим весом. Волны шли со стороны Австралии. Дукун сказал мне название острова, название деревни и имя нужного мне человека, остальную информацию я узнал у местных жителей. Я показывал им свои документы, говорил, что генералу нужна их помощь, и они не отказывали. Иногда мне приходилось демонстрировать оружие.

До берега я добрался на мотоцикле. Эти восточные острова были нашим последним рубежом. Здесь тоже жили люди, но, я думаю, это были люди совершенно другого сорта. Это было видно по их глазам. Я это видел. Даже у детей был этот особый взгляд. Все они страдали от филяриатоза, и, может быть, причина была именно в этом: микроскопические черви, живущие в их венах. Ужасная болезнь. На этой опаленной солнцем земле только они дрожали под лучами солнца.

На берегу никого не было. Только хромая одичавшая собака и коршун. Я подумал, что продавец в круглосуточном магазине меня обманул, да и это было бы неудивительно. Но затем я увидел его: семнадцатилетний парень с черными вьющимися волосами стоял возле лодки своего отца. Из его заднего кармана торчал крис. Он тоже не знал, что с ним делать. Я подошел к нему, остановился на песке, который постепенно оседал под моими ногами, окликнул парня и сказал, чтобы тот отдал мне нож, потому что я работаю на генерала, а генералу нужен этот клинок.

Он шевельнул губами и отрицательно покачал головой, но слов я не расслышал. Все, что я слышал, — это шум. Шум исходил не от Тихого океана, нет; это был рев цепной пилы, постепенно переходящий в голос, будто огромные челюсти медленно открылись и замерли. Это был нож. Я видел, как его рукоять развернулась в кармане парня — развернулась в мою сторону.

— Съешь меня, лейтенант, — сказал клинок.

Я не осмелился посмотреть на него, хотя его голос продолжал греметь у меня в голове. Я протянул руку сыну рыбака и что-то ему сказал — я и сам не помню, что именно, потому что я не слышал собственного голоса. Я слышал только клинок:

— Съешь меня, и ты станешь великим. Я буду жить между твоих легких, я дам твоему голосу силу, о которой ты и не подозревал. Съешь меня, лейтенант.

Мальчишка попятился назад, ступая по темному мокрому песку. Клинок гремел, а волны покачивались. Он затряс головой — нет, нет, нет! — а затем сунул руку в карман, схватил кричащий нож и закричал сам.

Когда я выстрелил в него, он повалился в мою сторону, сжимая в руке поблескивающий на солнце крис. Я смотрел в широко открытый рот парня, пока тот падал. Тело с плеском рухнуло в морскую пену, а нож вонзился в песок. Из нор в песке стали один за другим вылезать раки-отшельники. Зов клинка раздавался вдоль всего побережья. И я был единственным человеком, который слышал этот зов монстра, выброшенного на берег. Мне казалось, что наступил конец света. Я видел лишь океан цвета неба и слышал темные звуки зарождающейся силы. Обмотав руку куском ткани, я взялся за рукоять и вытащил клинок из песка. На лезвии мелькнуло отражение моего лица. Но нож больше не говорил. Я будто оказался внутри огромного котла. Звук был похож на тот, что окружает одинокого человека внутри пещеры. Но я не притронулся к клинку и молча положил его в пакет.

В небе надо мной пролетел самолет. По дюнам вразвалку шел одичавший пес, а сын рыбака покачивался на волнах. К этому моменту его унесло так далеко, что с берега он казался размером с акулий плавник. Я стал подниматься назад к пальмам, где оставил мотоцикл.

* * *

Куранг разломал крис на несколько частей. Это удивило нас, ведь он казался хилым, был костляв, а ростом был едва ли выше пони. Но он сломал клинок голыми руками, а затем, тяжело дыша, велел генералу съесть его.

Что, если куски застрянут у него в горле?

— Они хотят примкнуть к вам, — сказал Куранг. Он наклонился ближе к свету, и я увидел, что один глаз у него покрыт пеленой. Раньше я этого не замечал. — Господин генерал, клинок хочет помочь вам.

Генерал, изо рта которого теперь периодически вылетали крошечные кусочки пули, когда он кричал на своих пехотинцев во время учений (из-за чего один из солдат уже ослеп), уже более охотно согласился проглотить кусочки лезвия, чем это было в случае с пулей. В последние дни он переживал, что упускает шанс спасти страну. Он думал, что президент состоит в сговоре с коммунистами, и что для нас это означает конец всему. Конец нашей работе, нашей жизни, светлому будущему.

Как нам потом сообщили, ночью у генерала случилось несколько приступов кашля. Но уже на следующий день он выступил с заявлением, в котором назвал коммунистов язычниками и призвал народ не забывать о том, что делает нашу молодую страну великой: единство, справедливость, развитие, демократия и вера в бога. И с этим согласился каждый. Сидя в варунге, попивая сладкий черный кофе и покуривая кретек, я только и слышал со всех сторон: ого, какой он умный человек. Он совершенно прав. Я полностью с ним согласен. Поднимаясь утром с постели, генерал оставил разрезы на простынях, затем то же самое произошло с утренней газетой, а за этим последовало небольшое происшествие с кошкой — к счастью, не смертельное.

Выходя из варунга, я догадывался, что встречу на улице Куранга, и он действительно был там, стоял и улыбался.

— Что ему нужно теперь?

— Ему нужна защита от смерти. Он должен уметь выжить под вражескими выстрелами. — Куранг потряс головой. — Он хочет стать Вечным Президентом, лейтенант. Только так он сможет все исправить. — Куранг подмигнул мне. Это показалось мне оскорбительным, и я попытался его ударить, сам не знаю, почему. Он был дукуном, и я должен был догадаться, что он не позволит мне этого сделать. Меня отбросило назад взрывной волной, которая будто бы ударила из-за его левого уха.

— Но генерал не хочет исправлять все, — сказал я, как только сумел восстановить дыхание. — Люди устали от нищеты, они устали смотреть, как президент спускает все на шлюх и личные…

— О да, деньги. Они тоже будут. Но сперва идут вещи поважнее, лейтенант, и сейчас для генерала важнее всего долголетие. — У него под кожей явно что-то шевелилось, теперь я был уверен в этом: под кожей на его щеках извивались длинные черви. Их можно было принять за рубцы от ожогов, но они двигались, и его волосы тоже странно топорщились: из них будто бы торчали пальцы. — В Джокьякарте живет один очень старый козел. Господину генералу нужна его печень.

Прежде чем уйти, я оглянулся на Куранга, который все еще стоял за моей спиной, и внутри которого по-прежнему шевелились все эти твари.

— Может быть, вам стоит обратиться к доктору, — сказал я.

Он обернулся, но я не знаю, что произошло после, потому что я просто убежал. Помню, что в течение следующих нескольких недель я не смотрел в зеркала и даже брился вслепую. Моя дочь увидела порезы на моем лице и спросила, не дрался ли я с ведьмами. Я долго думал, что же ей ответить, и, наконец, сказал, что да, я дрался, чтобы защитить ее. Затем я поцеловал мочку ее уха, прямо в крошечную золотую сережку, и она протянула мне новый рисунок. Я попытался заставить себя гордиться ею, как гордился ее братом, когда тот получал высшие баллы по математике, но это было просто ужасно. Я спросил ее, что это.

— Это чтобы защитить тебя, папочка, — упрямо повторила она. Я так и не понял, что это было. Там были желтые глаза, но вокруг них — непроглядная темнота и что-то вроде рта, если я правильно разглядел клыки. Интересно, что я должен был почувствовать, благодарность? По крайней мере, она начала рисовать лица.

* * *

Я полетел самолетом. Мне нужна была не сама Джокьякарта, а деревенька рядом с ней. Держа руки в карманах, я говорил всем, что ищу очень старого козла. Все думали, что я собираюсь его купить, поэтому каждый уверял меня, что именно он — владелец этого козла, или, если козла у него не имелось, мне предлагали то трехрогую корову, то безголовую курицу. Но потом мне встретились школьники.

— В этой деревне есть очень старый козел?

Они смотрели на меня большими голодными глазами. Я дал им денег, и пошел туда, куда они указали.

В маленьком домике под ивой сидел полуслепой от старости и химикатов человек и напевал себе под нос. Он отвел меня в апельсиновый сад, чтобы показать козла, а сам остановился у обочины, насвистывая. Животное, прихрамывая, паслось в траве и жевало апельсиновые корки. Оно выглядело слабым, но все же было привязано к дереву веревкой.

— Он не продается, знаете ли, — сказал старик, помахивая тростью. — Мы с ним всегда были вместе. Мы родились в один день, и я не могу разлучиться с ним. — Это было похоже на правду: одинаковые белесые глаза, волосы и шерсть одинакового цвета дымчатой кости. Даже непомерно длинные задние ноги козла двигались, напоминая походку старика. Может быть, они были сиамскими близнецами. Я достал сигарету.

— Я не собираюсь его покупать. Как вы думаете, что произойдет, если он умрет?

— О, я не думаю, что это случится. Ему уже сто два года.

Козел поднял голову и не сразу смог сфокусировать на мне взгляд пораженных катарактой глаз. Он был старше моего отца. Я даже представить не мог, каким был мир в то время. Он родился задолго до начала времен. Он пережил голландцев, японцев и снова голландцев. Он и не подозревал, что сын родины может причинить ему вред. На секунду сигарета замерла у меня в губах. Козел заблеял голосом полным тоски. Спотыкаясь, он направился в нашу сторону, переставляя облысевшие ноги с потрескавшимися копытами.

— Может быть, он устал от жизни, — предположил я.

— Чепуха, — отозвался старик. — Он будет жить вечно.

Сперва я хотел приманить козла солью и успокаивающе потрепать его шерсть, прежде чем выпотрошить, но в конце концов я просто схватил его за шею, грубо и бесцеремонно, и перерезал яремную вену. Конечно, я и раньше видел жертвоприношения, но на этот раз убийство козла не имело никакого отношения к религии. Я вытер руки о шерсть козла — старая больная кровь, самая отвратительная на свете вещь, — и оглянулся на старика. Я уже знал, что он тоже умрет. Когда жизнь последними толчками покинула тело животного, залив мне ботинки, старик тоже начал истекать кровью. Лишь теперь. Кровь хлестала у него из горла. Я мог взять с собой только одно тело — тело козла, и, хотя я засунул его в мешок, вся деревня знала, что я несу, и молча провожала меня взглядом. А ту чертову сигарету я так и не зажег.

* * *

Генерала даже не пришлось уговаривать съесть печень этого старого козла. Он быстро проглотил ее, и, когда последний сырой кусок скатился вниз по его пищеводу, генерал поднял полные энтузиазма глаза. Куранг похлопал его по голове — в этот раз генерал даже не закашлялся — и сказал:

— Вы будете править долго, господин генерал. Может быть, пятьдесят лет.

— Пятьдесят? — переспросил генерал и щелкнул пальцами. Из его рта вылетел кусочек пули, и Курангу пришлось пригнуться, чтобы избежать ее. — Ты говорил, я буду вечным президентом!

— Вы же понимаете, никто не может оставаться президентом вечно, — сказал дукун, протягивая ему стакан чая. — Но я обещаю, что вы будете жить вечно в сердцах людей и на страницах книг. Вам, господин генерал, будет посвящена самая большая глава в истории. Ваш след останется навсегда: в памятниках, названиях улиц. Вулкан Бромо. Вы будете как вулкан Бромо, понимаете?

Рост генерала остался неизменным, но сам он стал непроницаемым. Он стал монолитом, неприступной крепостью, твердой на ощупь, выплевывающей пули. Он застрелил своих телохранителей. Его волосы поседели за одну ночь, он стал ходить, прихрамывая, надел военную фуражку и стал сидеть в кожаных креслах с золотыми подставками для ног. Теперь он выглядел по-королевски.

Куранг ждал, когда я приду домой. Он сумел как-то пройти через потрескавшиеся главные ворота и теперь стоял, прислонившись к стене дома снаружи, так, что его почти не было видно. Я взмахнул руками.

— Больше ему ничего не нужно!

— Он хочет, чтобы его полюбили.

Я моргнул. В свете заходящего солнца наш сад приобрел фиолетовый оттенок. Кое-где виднелась радуга.

— Его и так любят, — сказал я. — Мы любим генерала. Мы всегда будем следовать за ним, куда бы он ни направлял нас, и мы будем преданны ему до конца жизни, если потребуется.

— Он хочет, чтобы его полюбил народ. Он хочет, чтобы после его смерти люди смотрели на его портрет и думали: о, отец, дорогой наш отец, твои дети скучают по тебе. — Он потер ступни друг о друга. Из-под штанины что-то выползло, извиваясь, проползло по плиткам на полу веранды и исчезло в клумбе с бугенвиллиями. — Или что-то в этом роде. Он хочет, чтобы на центральной площади установили его статую, изображающую его с маленькими детишками, которые, как попугайчики, сидят у него на руках. Он хочет, чтобы все они улыбались. Вы понимаете?

— И что нужно сделать, чтобы все его полюбили?

— Ему нужно сердце вашей дочери.

После этого разговора я несколько часов бродил по городу. Разумеется, я отказал ему. Но Куранг сказал, что, если я не захочу этого делать, они найдут кого-то другого, того, кто согласится, и скоро все будет сделано. Три дня, сказал он и, улыбаясь, показал мне три пальца. Я бродил несколько часов среди безногих попрошаек и безглазых кошек. Они тянулись ко мне и просили помочь им так, как может помочь один лишь генерал. То и дело я видел Куранга под уличными фонарями и за автомобилями; он показывал мне три пальца. К концу первого дня он опустил один палец, и их осталось всего два.

Пожалуйста, поймите: я любил свою дочь и все еще люблю ее. Прошу вас, не сомневайтесь в этом. Но я не видел другого выхода. Да, я думал о том, чтобы увезти ее в горы к бабушке с дедушкой и спрятать там, в деревне, омываемой морем. Но ее все равно нашли бы. И когда я, пригрозив пистолетом, сказал Курангу, чтобы ее не трогали, он вывел мое оружие из строя. Затем я предложил взамен собственное сердце, но Куранг сказал, что у меня сердце убийцы. Оно не подойдет.

— У вас останется сын, — сказал Куранг, — и жена. Неужели вы не хотите пожертвовать одной-единственной вещью ради блага для всего народа? Как эгоистично, лейтенант. Это из-за таких людей, как вы, наша страна катится к чертям.

Я упал на землю, я бился головой об асфальт и кричал:

— Господи боже, я не могу, не могу!

— Тогда просто приведите ее в штаб. Кто-нибудь другой сделает все за вас. Вы можете держать ее за руку.

Когда я пришел домой вечером второго дня, дочка подбежала ко мне и обхватила мою ногу своими маленькими ручками.

— Разве сегодня ты не нарисовала для меня картинку? — спросил я. И она ответила:

— Я спрятала ее, папочка. Ты потом сам ее найдешь.

Я сказал, что нам нужно вместе с ней пойти к папе на работу, и прижал ее к себе, прижал так крепко, что чувствовал, как радостно бьется ее драгоценное сердечко, в то время как мое собственное сердце обливалось слезами. Ее сердце билось сильно, сердце моей малышки. Еще до ее рождения я слушал биение ее крохотного сердечка в животе ее матери. Ее сердце было сильнее моего. Несмотря на то, что она рисовала чудовищ, она всегда улыбалась, все время — даже той ночью, когда ее длинные ресницы покорно сомкнулись, и она замерла в ожидании. Боже, боже милостивый. Каждый день я прошу у нее прощения и каждый день молюсь, чтобы она никогда меня не простила.

* * *

Генерал стал для каждого из нас вторым отцом. С каждого транспаранта на нас взирает он, а на его коленях сидят дети, которые указывают куда-то на новый горизонт, скрывающийся за новыми идеями для развития. Народ приветствует его с ликованием, люди целуют перстни на его пальцах и благодарят за все хорошее, что он сделал. Празднования его дней рождения во дворце — это что-то совсем невиданное — по крайней мере, так мне говорили.

Он присылает мне картинки в конвертах из оберточной бумаги. Думаю, Куранг говорил ему, что этого делать не стоит, но Куранг уже мертв. Пару лет назад его голова отвалилась, и оказалось, что внутри него не было ничего, кроме змей, личинок и многоножек. Генерал говорит, что эти картинки он рисует поздними ночами и сам не понимает, откуда у него такое чувство, что он должен отправлять их мне, и почему его пальцы выводят на бумаге эти рисунки; но я все знаю и расклеиваю нарисованных чудовищ по всему дому, прямо поверх семейных фотографий, поверх настенных часов и календарей.

И я жду его смерти. Я знаю, что он хороший человек, который совершил много добра. Видит бог, президент из него получился куда лучше, чем из того коммуниста. Я просто думаю, что, может быть, после смерти он вернет мне ее сердце.

Перевод Анны Домниной