RONALD ROSS, “THE RING OF FIRE”, 1934

От переводчика:

Сэр Рональд Росс, обессмертивший свое имя победой над малярией, находил время и для занятий литературой. При жизни он опубликовал девять сборников стихов и драматических произведений, три романа, книгу эссе и мемуары; посмертно напечатаны два рассказа в жанре «ужасов» — «Жертва вивисекции» и «Кольцо огня». Рассказ был включен в антологию Джона Госворта «Новые страшные истории» (1934).

Генри Рассел Боклерк Де Уинтроп Джадд почувствовал: это вот-вот случится.

Его дочь сидела на бамбуковой циновке; она громко всхлипывала, опустив голову на правое колено. В правой руке он держал письмо от главы военного ведомства, в левой — письмо от полковника Пятого Маунтширского.

Потом его настиг удар.

Представьте, дорогой друг, что вы выбрались после кораблекрушения на скалу; а теперь представьте, что прямо над вами вздымается огромная темная волна, что вы, крича, цепляетесь за камень, а потом волны смыкаются над вами — тьма, ночь, вой в ушах, сильный удар, взлет, переворот, прикосновение к невидимым предметам, удушье, свет звезд во тьме, бесчувственность. А теперь представьте, что вы открываете глаза в этой подводной могиле — и видите глаза огромной акулы.

Вот что почувствовал и увидел Джадд.

Если у вас синяк на ноге, больная печень или плохо сросшаяся кость, то лихорадка всегда отыщет подобное слабое место. Более того, когда болезнь проникнет вглубь — она нанесет удар без предупреждения, без слабости, головной боли и всего прочего; нет, она подступит к вам внезапно, сзади, как разбойник, она мгновенно свалит вас, когда вы обедаете, целуете жену, чистите ружье, подстригаете усы перед зеркалом — вот и все.

А когда, как в случае Джадда, человек обеспокоен или расстроен — тогда болезнь напоминает эпилептический припадок.

Джадд услышал собственный крик, когда тьма сомкнулась над ним.

Он запомнил последние лучи заката, пробивавшиеся сквозь щели в бамбуковых стенах; он запомнил стакан виски с содовой, трубку и сигары на грязном походном столике; вытянутое кресло и пол, заваленный газетами, среди которых выделялся «Панч» с изображением Британии, коронующей очередного героя нашей бирманской кампании.

Он услышал доносившийся снаружи лай собак и чириканье воробьев, скакавших по крыше. В окно он увидел местного полисмена, высокого роста, с бакенбардами; полисмен усмехался, глядя, как очаровательные бирманские девушки достают воду из колодца. И тогда, как я вам уже сообщил, он забился в судорогах.

Но что же это были за акулы? Те самые два письма. Казалось, у них были глаза; они кружили вокруг него в воздухе, вновь и вновь нашептывая ужасные слова, покачивая хвостами, повторяя всё от первого до последнего слова.

У этих писем были острые зубы и выпученные глаза. Вот что говорилось в первом:

«Сэр,

Военный министр просит сообщить вам, что он крайне сожалеет, но в настоящее время, в связи с исключительно сложными обстоятельствами, не может предоставить вам даже трехмесячный отпуск. Он сделает всё возможное, чтобы удовлетворить ваше желание о переводе в более здоровое место, нежели Паук, но в настоящее время никак не может обнадежить вас».

Вокруг этой акулы вертелось множество мелких; на одной было написано: «Двадцать пять лет в джунглях». На другой: «Заместитель министра — ха-ха-ха!» На третьей: «Работа — и никакой награды»; и наконец еще на одной, которая пыталась укрыться за всеми остальными, он с трудом различил слово: «Полукровка».

Второе письмо, впрочем, было еще страшнее, хотя гораздо короче:

«Мандалай.

Сэр,

Считаю своим долгом сообщить вам, что лейтенант Свитли больше не служит в моем полку, так как он присоединился к своему подразделению в Англии и т. д. и т. д.

Полковник».

Потом случилось нечто еще более пугающее; ему показалось, что он смотрит на себя со стороны, смотрит на свою дочь, сидящую рядом. Как она была хороша! Petite, изящная, даже цветущая… Она была настоящей англичанкой — не то что он; бирманские дамы-полукровки зачастую невероятно прелестны.

На ее маленьком носике виднелись редкие веснушки, ее губы были ярко-красными. Да, она была настоящей англичанкой. Она только что вернулась из английской школы. Она могла говорить о Лондоне, которого он никогда не видел, она могла играть на фортепьяно. В углу стояла ее гитара.

Боже, как же он любил ее! Как же он сочувствовал ей, когда несчастная девочка, расставшаяся со своими английскими подругами, начала понимать, какое положение она занимает у себя на родине, в Бирме. А потом появился лейтенант Свитли. Джадд лишь изредка приезжал из джунглей, чтобы увидеться с дочерью.

Джадд, как я уже сказал, видел и дочь, и себя самого. Он не осознавал, что же случилось, но он помнил, как внезапно вскочил и ударил дочь обеденным ножом.

Он следил за происходящим с ужасом и любопытством. Она не кричала: подойдя сзади, он зажал ей рот рукой.

«Бедный парень, — подумал он о самом себе, — он сошел с ума от лихорадки джунглей. Он служил своей стране в джунглях двадцать пять лет без единого отпуска, его всегда посылали в самые страшные, самые опасные места, чтобы люди, у которых кожа белее, могли оставаться в более цивилизованных краях. А теперь ему отказали даже в трехмесячном отпуске, так что он никогда не сможет поймать человека, причинившего зло его дочери. И ему придется вернуться в пустые, жалкие джунгли, в какое-то место вроде Паука, где ни один человек не говорит по-английски, где лихорадка будет день за днем терзать его. Правительство поступило с ним нечестно. Поэтому он сошел с ума и убил свою дочь».

* * *

В надвигающихся сумерках в бамбуковой хижине, в которой располагался полицейский участок, бедный Джадд вновь увидел себя; высокий худой мужчина встал, его холодные вялые руки снова коснулись ножа; седые, коротко стриженые волосы встали дыбом.

— Так вот, — он смеялся над собой, — я сошел с ума. — И он позвал: — Бланш, Бланш, дорогая, принеси мне холодного чая.

Его темные глаза сверкнули, когда он приблизился к юной девушке, повернувшейся к нему спиной. Он крался как можно тише, осторожно шагая по бамбуковым циновкам, чтобы пол не скрипнул. Внезапно он зажал ей рот левой рукой и ударил ее правой рукой спереди; нож вонзился прямо в грудь — он не мог ударить сзади. Он уже забыл о прошлом ударе.

— Бланш, принеси мне чаю, я, кажется, начинаю бредить. Понимаешь, мне не дают отпуска. Похоже, я никогда не выберусь отсюда. Правительство поступает нечестно, а я всего лишь бедный полу…

Больше он ничего не сказал. Болезнь вновь настигла его; он ударил себя — и получил свой отпуск.

Перевод Александра Сорочана