KEN LIU, “THE PAPER MENAGERIE”, 2011

Одно из моих самых ранних воспоминаний: я рыдаю, а Папа с Мамой пытаются успокоить меня, но у них ничего не выходит.

Папа сдается и уходит из спальни, а Мама идет со мной на кухню и сажает меня на стол, за которым мы обычно завтракаем.

— Кань, кань, — приговаривает она и вытягивает лист упаковочной бумаги из толстой стопки на холодильнике. Годами Мама аккуратно разрезала бумагу, в которую были обернуты рождественские подарки, и складывала ее на холодильник.

Она положила лист бумаги цветной стороной вниз, а потом начала его складывать, заворачивать, скручивать, загибать и подворачивать до тех пор, пока лист полностью не скрылся между ее ладоней. Затем она подняла сложенный бумажный пакетик к губам и дунула в него, как будто надувала шарик.

— Кань, — сказала она. — Лаоху. — И положила то, что держала в руках, на стол.

Маленький бумажный тигр стоял на столе, он был размером с два кулака. На его шкуре был рисунок с упаковочной бумаги: леденцовые тросточки и зеленные рождественские ели на белом фоне.

Я потянулся к фигурке, которую сделала Мама. Хвост тигра дернулся, и он игриво бросился на мой палец. Он рычал «Рау-рра-са», этот звук был чем-то средним между кошачьим мурлыканием и шуршанием газет.

Я отдернул руку, потом засмеялся и указательным пальцем погладил его по спине. Я почувствовал, что она вибрирует. Бумажный тигр мурлыкал.

— Чжэ цзяо чжэчжи, — сказала Мама. Это называется оригами.

В то время я не понимал: то, что делала Мама, очень отличалось от обычного оригами. Она надувала свои фигурки, делилась с ними своим дыханием, и это позволяло им двигаться. Это была магия.

Папа нашел Маму в каталоге.

Один раз, когда я учился в старших классах, я попросил Папу подробно рассказать эту историю. Тогда он пытался сделать так, чтобы я снова начал разговаривать с Мамой.

Он обратился в брачное агентство весной 1973 года. Монотонно пролистывая каталог, который получил по подписке, он задерживался на каждой странице не более чем на несколько секунд, до того момента, пока не увидел фотографию Мамы.

Я никогда не видел этого фото. Папа описывал его так: Мама сидит на стуле, боком к камере, она одета в тесно облегающий зеленый шелковый цингао. Мамина голова повернута к объективу, и ее длинные черные волосы ниспадают на грудь и плечо. И она смотрит на него спокойными глазами ребенка.

«Это была последняя страница в каталоге, которую я увидел».

В каталоге было написано, что ей восемнадцать, она любит танцевать и хорошо говорит по-английски, потому что она родом с Гонконга. Как после оказалось, ни один из этих пунктов не был правдой.

Он написал ей, и дальше агентство начало пересылать их письма туда и обратно. Наконец он полетел в Гонконг встретиться с ней.

«Письма за нее писали сотрудники брачного агентства, по-английски она могла сказать только «привет» и «до свидания»».

Кем надо быть, чтобы разместить информацию о себе в каталоге, как будто выставляя себя на продажу? В старших классах мне казалось, что я знаю так много обо всем. Презренье бурлило в жилах, как хорошее вино.

Вместо того чтобы устроить скандал в офисе агентства и потребовать деньги назад, Папа заплатил официантке в гостиничном ресторане, чтобы она переводила их слова друг другу.

«Пока я говорил, в ее глазах смешивались страх и надежда. Но когда девушка начала переводить мои слова, она медленно начала улыбаться».

Он вернулся в Коннектикут и начал собирать бумаги, чтобы она приехала к нему. А год спустя родился я. Это был год Тигра.

По моей просьбе из оберточной бумаги Мама сделала еще козу, оленя и водяного буйвола. Они бегали по гостиной, а Лаоху, рыча, охотился. Поймав, он сдавливал их до тех пор, пока воздух не выходил у них изнутри, и они не превращались просто в плоские сложенные листы бумаги. Чтобы они снова начали бегать, я должен был заново вдохнуть в них воздух.

Иногда со зверями случались неприятности. Однажды во время обеда водяной буйвол прыгнул в миску с соевым соусом, которая стояла на столе. Он хотел погрузиться в грязь, как настоящий водяной буйвол. Я быстро выхватил его, но темная жидкость уже растекалась по капиллярам его бумажных ног. Бумага, размокшая в соусе, не могла выдержать его тело, и он упал на стол. Я высушил его на солнце, но его ноги остались кривыми, и теперь, когда он бежал, он прихрамывал. В итоге Мама обмотала ноги буйвола в пищевую пленку, и теперь он мог спокойно следовать веленью сердца, если ему вдруг снова захочется искупаться, конечно, только не в соевом соусе.

Еще Лаоху, когда мы играли с ним на заднем дворе, любил охотиться на воробьев. Но однажды птичка, загнанная в угол, в отчаянье клюнула его в ухо. Он хныкал и брыкался, а я держал его, пока Мама подклеивала ухо скотчем. После этого он избегал птиц.

В один из дней я посмотрел по телевизору документальный фильм об акулах и попросил Маму сделать одну для меня. Она сложила ее, но акула была такой печальной, лежа на столе. Я наполнил раковину водой и положил ее в воду. Довольная акула снова и снова кружила в раковине. Но спустя несколько секунд она промокла насквозь и стала совсем прозрачной, а потом медленно опустилась на дно, а бумажные складки расползлись. Я пытался спасти акулу, но она уже превратилась в мокрый клочок бумаги.

Лаоху положил передние лапы на край раковины и опустил на них голову. Уши вздрогнули, и он издал низкий горловой рык, который заставил меня почувствовать себя виноватым.

Мама сделала для меня новую акулу, на этот раз из фольги. Эта акула счастливо жила в аквариуме с золотыми рыбками. Я и Лаоху любили сидеть рядом с аквариумом и наблюдать, как акула гоняется за золотыми рыбками. Лаоху прижимался к стеклу с другой стороны аквариума, и его глаза становились размером с кофейную чашку.

Когда мне было десять, мы переехали в новый дом в другом конце города. Две соседки зашли, чтобы поприветствовать нас на новом месте. Папа налил им выпить, а потом извинился, что должен срочно ехать в коммунальное предприятие, чтобы исправить имя владельца.

— Чувствуйте себя как дома. Моя жена не очень хорошо говорит по-английски, не подумайте, что она не разговаривает с вами, потому что невежлива.

Я читал в столовой, а Мама распаковывала кухонные принадлежности. Соседки болтали в гостиной в полный голос.

— Вроде он — нормальный мужик. Зачем ему это было надо?

— Смешенье рас — это неправильно. Ребенок выглядит незаконченным. Раскосые глаза, белая кожа. Маленький уродец.

— Как ты думаешь, он может понимать английский?

Женщины затихли. Потом они зашли в столовую.

— Привет. Как тебя зовут?

— Джек, — сказал я.

— Звучит не очень по-китайски.

Мама тоже пришла в столовую. Она улыбалась соседкам. И втроем они стояли, образовав треугольник, в центре которого был я. Они улыбались и кивали друг другу, но не произнесли ни единого слова, пока Папа не вернулся домой.

Марк, один из соседских детей, пришел ко мне в гости с фигуркой героя «Звездных войн». У игрушечного Оби-Ван Кеноби был светящийся лазерный меч, и он мог поднимать руки вверх и металлическим голосом произносить «Используй Силу». Мне показалось, что фигурка совсем не похожа на настоящего Оби-Ван Кеноби.

Мы сидели за кофейным столиком и пять раз подряд посмотрели, как игрушка снова и снова поднимает и опускает руки и повторяет «Используй Силу».

— А может она делать что-то еще? — спросил я.

Марк выглядел раздосадованным.

— Смотри внимательно, как она это делает.

Я посмотрел еще раз внимательно. Но я не знал, что еще должен сказать.

Марк разозлился, видя мою реакцию.

— Покажи мне свои игрушки.

У меня не было игрушек, только мои бумажные звери. Я принес Лаоху из спальни. Он выглядел очень старым и потрепанным, Мама и я годами склеивали его и скрепляли скотчем. Он уже не был таким шустрым и держался на лапах не так устойчиво как раньше. Я посадил его на кофейный столик. Я слышал тихие шаги других зверей в коридоре, они украдкой заглядывали в гостиную.

— Сяолаоху, — сказал и остановился. Я перешел на английский. — Это тигр.

Лаоху осторожно шагнул вперед, мурлыкнул Марку и обнюхал его руку.

Марк внимательно осмотрел рождественский рисунок на спине Лаоху.

— Он не похож на тигра. Неужели твоя мама делает тебе игрушки из мусора?

Я никогда не думал о Лаоху как о мусоре. Но взглянув на него теперь, я понял, что он и вправду был куском упаковочной бумаги.

Марк снова нажал на голову Кеноби. Лазерный меч засиял, игрушка подняла и опустила руки. «Используй Силу!»

Лаоху повернулся, прыгнул на фигурку и сшиб ее со стола. Она упала на пол и сломалась. Голова Кеноби отлетела и закатилась под кушетку.

— Ррррррау, — засмеялся Лаоху, и я присоединился к нему.

Марк сильно ударил меня.

— Она была очень дорогая. Ее уже невозможно найти в магазинах. Она стоила больше, чем твой отец заплатил за твою маму!

Я оступился и упал. Лаоху зарычал и прыгнул Марку в лицо.

Марк заорал больше от неожиданности и страха, чем от боли. Ведь Лаоху был сделан всего лишь из бумаги.

Тигриный рык задохнулся, когда Марк схватил Лаоху, смял в руке, а потом разорвал пополам. Он скомкал два куска бумаги и бросил их мне.

— Вот твой дурацкий китайский мусор.

Когда Марк ушел, я долго и безуспешно пытался склеить вместе бумагу, распрямить куски и снова сложить Лаоху по оставшимся складкам. Тихонечко остальные звери пробрались в комнату и столпились вокруг нас, меня и разорванной оберточной бумаги, которая когда-то была Лаоху.

Мой конфликт с Марком вовсе не был исчерпан. В школе у него было много друзей. И я бы не хотел вспоминать те две недели, которые последовали после.

В конце двух этих недель, в пятницу, я пришел домой.

— Сюэсяо хао ма? — спросила Мама. Я ничего не ответил и пошел в ванную. Я посмотрелся в зеркало. Я совершенно не похож на нее.

За ужином я спросил Папу:

— Разве у меня лицо китаезы?

Папа отложил палочки для еды. Хотя я не рассказывал ему ничего из того, что происходило в школе, кажется, он догадывался. Он закрыл глаза, потер переносицу.

— Конечно же, нет.

Мама непонимающе посмотрела на Папу

— Ша дзяо китаеза?

— По-английски, — попросил я. — Говори по-английски.

Она попыталась:

— Что случилось?

Я отодвинул палочки и миску, в которой лежала вареная говядина пяти вкусов, поджаренная в раскаленном масле.

— Нам стоит питаться американской едой.

Папа попытался вразумить меня:

— Но во многих семьях время от времени готовят китайскую еду.

— Мы не такие. — Я смотрел на него. — В других семьях мамы американки.

Он отвел взгляд. Затем положил руку Маме на плечо.

— Я достану для тебя поваренную книгу.

Мама повернулась ко мне.

— Бу хаочи?

— По-английски, — снова сказал я, повышая голос. — Говори по-английски.

Мама протянула руку и потрогала мой лоб, проверяя, нет ли у меня жара.

— Фашаолэ?

Я скинул ее руку.

— Со мной все нормально. Говори по английски! — я уже кричал.

— Говори с ним по-английски, — сказал Папа Маме. — Ты знала, что это обязательно случится когда-то. Чего ты ждала?

У Мамы опустились руки. Она села, посмотрела на Папу, потом на меня и опять на Папу. Она попыталась что-то сказать, остановилась, снова попыталась и снова остановилась.

— Ты должна, — сказал Папа. — Мне-то это не мешает. Но Джек так не может.

Мама посмотрела на него.

— Когда я говорю «любовь», я чувствую вот здесь вот. — Она показала на губы. — Но когда я говорю «ай», я чувствую вот тут. — И она положила руку на сердце.

Папа тряханул головой.

— Ты в Америке.

Мама сгорбилась на своем стуле. Сейчас она выглядела как водный буйвол после того, как Лаоху поймал его и выдавил весь воздух.

— И я хочу нормальных игрушек.

Папа купил мне полный набор фигурок героев Звездных Войн. Я отдал Оби-Ван Кеноби Марку.

Я сложил бумажных зверей в большую коробку из-под обуви и задвинул ее под кровать.

Следующим утром животные выбрались и разбежались по своим обычным местам в комнате. Я заново поймал их, снова сложил в коробку и приклеил ее крышку скотчем. Но они там так шумели, что, в конце концов, я был вынужден спрятать ее на чердаке, в самом дальнем углу.

Если Мама говорила со мной по-китайски, я не отвечал ей. Она пробовала общаться по-английски. Но ее акцент и ломаные фразы только раздражали меня. Я пытался поправлять ее. И в итоге она перестала говорить, когда я был рядом.

Теперь, если ей что-то надо было от меня, она показывала это жестами и мимикой. Она пыталась обнимать меня так, как обнимают своих детей матери в американских телешоу. А мне эти объятия казались такими вымученными, неестественными, нелепыми и смешными. Она почувствовала, что мне совсем не по душе объятья, и прекратила.

— Ты не должен так третировать мать, — пытался говорить со мной Папа. Но при этом он не смотрел мне в глаза. Мне кажется, в глубине он сам понимал, что городок в Коннектикуте не совсем подходящее место для крестьянской девчонки из Китая.

Мама училась готовить по-американски. Я играл в видеоигры и учил французский.

Время от времени я видел, как на кухне она внимательно всматривается в расстеленный на столе лист оберточный бумаги. А потом на тумбочке у моей кровати появлялся новый бумажный зверек, который пытался прижаться ко мне. Я брал их, выдавливал воздух, а потом клал в коробку на чердаке.

Мама бросила делать животных из бумаги, только когда я учился в старшей школе. К этому времени ее английский был намного лучше, но я уже был в том возрасте, когда мне было совершенно не интересно, что она говорит, на каком бы языке она это не делала.

Иногда, когда я приходил домой и видел, как она, такая крошечная, возится на кухне, напевая какую-то китайскую песенку, мне трудно было представить, что она могла дать мне жизнь. Между нами не было ничего общего. С тем же успехом она могла свалиться с Луны. И я торопился скрыться в своей комнате, где я мог спокойно отдаться общеамериканской погоне за счастьем.

Папа и я стояли с разных сторон больничной койки, на которой лежала Мама. Ей не было и сорока, но она выглядела гораздо старше.

Годами она старалась не замечать боль в груди и не обращалась к врачам. И когда карета «Скорой помощи» наконец приехала за ней, рак зашел уже так далеко, что хирурги были бессильны.

А моя голова была вовсе не в больничной палате, мои мысли уносили меня в университетский кампус, где в самом разгаре была рекрутинговая компания. И я думал о резюме, зачетной книжке и о том, как лучше пройти собеседование. Я прикидывал, как половчее соврать рекрутерам, чтобы им захотелось купить меня. Разумом я понимал, что думать о таких вещах возле кровати умирающей матери просто ужасно. Но я не мог ничего поделать со своими мыслями.

Она была в сознании. Папа сжимал в руках ее левую ладонь. Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Меня испугало то, каким слабым и старым он сейчас выглядел. Я понял, что знаю о нем почти так же мало, как о Маме.

— Я в порядке, — улыбнулась ему Мама. Она повернулась ко мне, продолжая улыбаться. — Я знаю, что ты должен вернуться обратно в школу. — Ее голос был очень слаб, я с трудом мог расслышать его, мешало жужжание многочисленных приборов, трубки от которых скрывались в ее теле. — Иди. Не беспокойся обо мне. Это все ерунда. Учись в школе хорошенько.

Я протянул руку и коснулся ее кисти, мне казалось, это то, что я должен сделать в таких обстоятельствах. Я чувствовал облегчение. Я был уже погружен в мысли об обратном рейсе и ярком калифорнийском солнце.

Она прошептала что-то Папе. Он кивнул и вышел из палаты.

— Джек, если… — она закашлялась и какое-то время не могла говорить. — Если я… Не переживай очень сильно, не делай себе плохо. Сосредоточься на своей жизни. Но сохрани коробку, которая лежит на чердаке, и каждый год, в Цинмин, просто доставай ее и вспоминай меня. И я всегда буду с тобой.

Цинмин — это китайский праздник поминовения усопших. Когда я был маленький, Мама в этот день всегда писала письма своим умершим родителям в Китай. Она рассказывала им обо всем хорошем, что случилось за этот год с ней в Америке. Она громко зачитывала эти письма мне, и если я что-то комментировал, обязательно дописывала это. Потом из письма она складывала бумажного журавлика и отпускала его на запад. Мы стояли вместе и смотрели, как журавлик взмахивает своими четко очерченными крыльями, начиная длинное путешествие через Тихий океан к Китаю, к кладбищу, на котором похоронены мамины родители.

Как много лет прошло с тех пор, когда мы последний раз делали это вдвоем.

— Я ничего не знаю о китайском календаре, — сказал я. — Просто отдохни, Мама.

— Только возьми коробку с собой и время от времени открывай. Просто открывай… — и она опять начала кашлять.

— Все будет хорошо, Мама. — Я неловко схватил ее за руку.

— Хайцзы, мама ай ни… — она снова закашлялась. И я вспомнил, как годы назад моя Мама говорила ай и клала руку на сердце.

— Все хорошо, Мама. Не разговаривай больше.

Папа вернулся, и я сказал, что должен ехать в аэропорт, потому что не хочу опоздать на свой рейс.

Она умерла, когда мой самолет был над Невадой.

Папа быстро состарился после смерти Мамы. Дом стал слишком большим для него одного, и он решил продать его. Моя подруга Сюзанна и я приехали к нему, чтобы помочь упаковать вещи и выбросить старый хлам.

Сюзанна отыскала старую коробку из-под обуви на чердаке. Звери пробыли в кромешной темноте так долго, что бумага стала хрупкой от старости, а яркие рисунки выцвели от времени.

— Я никогда не видела похожего оригами, — удивилась Сюзанна. — У твоей мамы был настоящий талант.

Бумажные звери не двигались. Может быть магия, которая оживляла их, ушла, когда умерла Мама. А может быть, я просто нафантазировал, что бумажные фигурки могут оживать. Детским воспоминаниям нельзя доверять.

Это случилось в первые выходные апреля, два года спустя после смерти Мамы. Сюзанна уехала из города по своим делам, она работала консультантом по менеджменту и бесконечно куда-то уезжала. А я был дома и лениво переключал каналы телевизора.

Я задержался на документальном фильме об акулах. Внезапно я вспомнил мамины руки, и то, как она снова и снова сгибала и проглаживала фольгу, чтобы сделать для меня акулу, а я и Лаоху смотрели на это.

Раздался шорох. Я поискал глазами и увидел комок оберточной бумаги, перемотанный скотчем, на полу недалеко от книжного шкафа. Я подошел и хотел поднять его и бросить в мусор.

Но вдруг бумажный комок поднялся, развернулся, и я увидел, что это был Лаоху, которого я не вспоминал уже много лет. «Рауррр-са». Должно быть, Мама все-таки сумела сложить его заново после того, как я сдался.

Он был гораздо меньше, чем я помнил. А может, тогда мои кулаки были гораздо меньше.

Сюзанна расставила фигурки из бумаги по всей квартире как украшения. А Лаоху, должно быть, она поставила в самый незаметный угол, уж слишком потрепанным он выглядел.

Я присел на пол и протянул к нему палец. Хвост Лаоху дернулся, и тигр игриво бросился на палец. Я засмеялся, отталкивая его. Бумажный тигр замурлыкал под моей рукой.

— Как ты жил все это время, приятель?

Лаоху прекратил играть. С кошачьей грацией он вспрыгнул мне на колени и сам собой развернулся в лист бумаги.

На моих коленях рисунком вниз лежал кусок мятой оберточной бумаги. Ее поверхность была густо исписана китайскими иероглифами. Я никогда не учился читать по-китайски, но точно знал, как выглядят значки, которые обозначают сына, и они были на самом верху листа — там, где обычно ставят имя адресата. Письмо было написано маминым неуклюжим, слегка детским почерком.

Я пошел к компьютеру и проверил в Интернете. Сегодня был Цинмин.

Я взял письмо и отправился в город, в то место, где часто останавливаются автобусы с китайскими туристами. Я спрашивал каждого туриста: «Ни хуй ду жонгвен ма?» Вы можете читать по-китайски? Я не говорил по-китайски так долго, что не был уверен, понимают ли они меня.

Одна девушка согласилась помочь мне. Мы сели рядом на скамейку, и она начала читать письмо вслух. Язык, который я пытался забыть годами, снова вошел в мою жизнь. Я чувствовал, как мое тело впитывает китайские слова, как они проникают через кожу, проходят через кости, как они достигают моего сердца и плотно сжимают его.

Сынок,

Мы не разговаривали так долго. Ты так злишься, когда я прикасаюсь к тебе, что мне становится страшно. А мне кажется, что боль, которую я чувствую все последнее время, это что-то серьезное.

Поэтому я решила написать тебе. Я хочу, чтобы мое письмо было в бумажных животных, которых я сделала для тебя и которые так нравились тебе.

Животные не будут двигаться, когда я умру. Но если сейчас я пишу со всем жаром своего сердца, то в этой бумаге, в этих словах, я оставлю частичку себя. И если ты будешь думать обо мне в Цинмин, в день, когда духи умерших могут навещать свои семьи, то ты дашь возможность этой части опять стать живой. Игрушки, которые я сделала для тебя, снова начнут прыгать, бегать и охотиться, и, может быть, тогда ты прочтешь мои слова.

И так как я пишу сердцем, мне приходится писать тебе на китайском.

Я ни разу не рассказывала тебе историю своей жизни. Пока ты был маленький, я всегда думала, что расскажу ее тебе, когда ты будешь постарше, когда ты сможешь понять ее. Но теперь, кажется, шанса на это у меня уже не будет.

Я родилась в 1957 в деревне Шигулу, в провинции Хэбей. Твои бабушка и дедушка были из маленьких и очень бедных крестьянских семей. Спустя два года после моего рождения на Китай обрушился Великий голод, во время которого умерло около тридцати миллионов человек. Мое первое воспоминание: я просыпаюсь и вижу, как моя мать есть землю, чтобы набить живот и оставить мне последнюю горстку муки.

Потом дела пошли лучше. Шигулу известна своим умением создавать фигурки из бумаги, джеджи, и моя мать научила меня делать бумажных животных и оживлять их своим дыханием. Для деревенских жителей это была практическая магия. Мы делали бумажных птиц, которые боролись с кузнечиками на наших полях, и бумажных тигров, которые охраняли наши дома от мышей. На китайский Новый год мы с друзьями делали драконов из красной бумаги. Я никогда не забуду, как множество маленьких драконов поднимались в небо, сжимая в лапах нити с взрывающимися фейерверками, чтобы отогнать все плохое, что случилось в ушедшем году. Тебе бы понравилось это.

А потом, в 1966 году, началась Культурная революция. Сосед пошел против соседа, а брат обернулся против брата. Кто-то вспомнил, что мамин брат, мой дядя, в 1946 году уехал в Гонконг и стал там торговцем. Если ты имел родственников в Гонконге, значит, ты был шпионом и врагом народа, и против такого человека все средства были хороши. Твоя бедная бабушка, она не выдержала оскорблений и утопилась в колодце. Потом несколько парней с охотничьими ружьями увели твоего деда в лес, и обратно он уже никогда не вернулся.

Осталась только я, десятилетняя сирота. У меня оставался единственный родственник, мой дядя в Гонконге. Однажды ночью я пробралась к железной дороге и спряталась в торговом поезде, который шел на юг.

Несколько дней спустя уже в провинции Гуандон меня поймали, когда я пыталась украсть немного еды с чьего-то огорода. Когда эти люди услышали, что я хочу попасть в Гонконг, они расхохотались. «Сегодня твой счастливый день. Доставка девочек в Гонконг — наша работа».

Они спрятали меня на дне грузовика вместе с другими девочками и контрабандой перевезли через границу.

Нас привели в подвал и сказали, что к приходу покупателей мы должны выглядеть здоровыми и умными. Покупатели делали какой-то взнос товарному складу, а после смотрели и подбирали себе девочку для «удочерения».

В семье Чин, которая выбрала меня, было двое сыновей. И я должна была заботиться о них. Каждое утро я вставала в 4 и готовила завтрак. Я кормила их и мыла. Я покупала продукты. Я стирала и мела пол. Я постоянна была с детьми и выполняла их приказания. А на ночь, на время сна, меня запирали в посудный шкаф на кухне. Если я делала что-то медленно или ошибалась, меня колотили. Если хозяйские дети делали что-то неправильное, меня тоже били. Если меня заставали, когда я пыталась учить английский, мне опять попадало.

«Зачем ты хочешь выучить английский?» — спрашивал меня мистер Чин. «Ты хочешь пойти в полицию? Я расскажу тебе, что делают в полиции с беженцами с материка, которые нелегально живут в Гонконге. Они с радостью посадят тебя в тюрьму».

Я жила так шесть лет. Но однажды старая женщина, у которой я купила рыбу в магазине, потянула меня за собой.

«Я знаю девушек, которые оказывались в такой же ситуации. Сколько тебе лет сейчас? Шестнадцать? Однажды твой хозяин напьется. Он заметит тебя, начнет хватать, а потом ты не сможешь остановить его. Его жена узнает это. И твоя жизнь превратится в настоящий ад. Ты должна что-то изменить. Я знаю кое-кого, кто может помочь тебе».

Она рассказала, что многие американские мужчины хотят жен из Азии. Если я буду готовить, убираться и заботиться о моем американском муже, то он сможет обеспечить мне нормальную жизнь. Это была моя единственная надежда. Так моя фотография и ложная информация обо мне попали в каталог, и так я встретила твоего отца.

Я была одинока в Коннектикуте. Твой папа был очень добр и ласков ко мне, и я очень благодарна ему за это. Но никто не понимал меня, и я не понимала ничего.

Но родился ты! Я была так счастлива, когда вглядывалась в твое лицо и видела в нем черты матери, отца и свои собственные. Я потеряла всю свою семью, всю свою жизнь в Шигулу, все, что я знала и любила. Но теперь у меня был ты, и твое лицо было доказательством, что все это было настоящим. Что я не выдумала все это.

Теперь у меня был кто-то, с кем я могла разговаривать. Я могла учить тебя своему языку, и вместе мы могли бы восстановить маленькую часть того, что я любила и потеряла. Когда ты первый раз обратился ко мне по-китайски, с тем же акцентом, который был у меня и у мамы, я проплакала несколько часов. Когда я сделала первого джеджи зверя для тебя, и ты засмеялся, я почувствовала, что в мире для меня больше нет тревог.

Ты немного подрос и уже мог помогать мне и папе и разговаривать с нами обоими. И тогда я почувствовала, что я дома. Что наконец-то у меня нормальная жизнь. Я бы очень хотела, чтобы мои родители были здесь, чтобы я могла готовить для них, чтобы у них тоже была нормальная жизнь. Но мои родители уже давно были не со мной. Ты знаешь, в Китае одна из самых ужасных вещей, это когда ребенок вырастает и хочет позаботиться о своих родителях, а их уже нет в живых.

Сынок, я знаю, что ты не любишь свои китайские глаза, которые и мои глаза. Я знаю, что ты не любишь свои китайские волосы, которые и мои волосы. Но можешь ты представить, сколько счастья мне принесло твое существование? Ты можешь понять, что я чувствовала, когда ты перестал говорить со мной по-китайски? Я почувствовала, что я заново все потеряла.

Почему ты не разговариваешь со мной, сынок? Не могу больше писать, боль становится слишком сильной.

Девушка протянула письмо мне. Я не мог взглянуть ей в глаза.

Не поднимая глаз, я попросил помочь нарисовать иероглиф ай внизу маминого письма. Я рисовал на бумаге его снова и снова, сплетая чернильные штрихи с мамиными словами.

Девушка положила руку мне на плечо, встала и ушла, оставляя меня наедине с Мамой.

По складкам я заново сложил Лаоху, посадил его на сгиб руки, он замурлыкал, и мы пошли домой.

Перевод Ильи Суханова