Едва Криницкого представили доктору Топильцыну и тот, как обычно, повторил свою фамилию, выделив ударением второй слог (будто кто-нибудь когда-нибудь произносил ее неверно), врач вынужден был откланяться и срочно отбыть к находящемуся почти при смерти старику Уварову. Весьма заинтересованный новым знакомцем, Криницкий спросил:
— А кто таков этот доктор?
Ответа никто не дал; кое-кто усмехнулся, но промолчал. Наконец Иван Степанович Асорин, уважаемый в просвещенном обществе помещик пятидесяти лет, много повидавший на своем веку, проговорил:
— Доктор Топильцын — фигура весьма примечательная, Павел Васильевич. — Он посмотрел на молодого Криницкого и продолжил: — Лекарь он, что называется, от бога. Но ходят слухи, он столкнулся с такой болезнью, перед которой его искусство бессильно. Оттого ему самому мучение…
И Иван Степанович замолчал, поудобнее устроившись в своем кресле. Павел Васильевич, заинтригованный еще более, ждал продолжения, но в комнате царила тишина. Присутствующие переглядывались с блеском в глазах — ожидалась увлекательная история.
— Иван Степанович, будьте милосердны, расскажите, пожалуйста, — не выдержал Криницкий.
Асорин посмотрел на него, и в глазах мелькнула усмешка…
— Помилуйте, Павел Васильевич, — начал он, но продолжить не удалось. На Ивана Степановича лавиной посыпались со всех сторон новые просьбы — несмотря на то что историю, на которую был сделан намек, знали здесь почти все. Однако в удовольствии лишний раз послушать Асорина многие не хотели себе отказывать. Впрочем, о том, что уговорить Ивана Степановича несложно и что он сам испытывает великое удовольствие, когда его просят поведать очередную увлекательную историю, не знал разве что Криницкий. Но и он быстро понял эту игру рассказчика и слушателей.
— Хорошо, господа, хорошо, — наконец сдался Асорин, подняв руки. Он снова сменил позу и начал свой рассказ.
* * *
Доктор Топильцын был человеком добрым и отзывчивым, всегда готовым прийти на помощь, хоть разбуди его в самый темный час ночи. Свое дело он знал отлично, и за свою чуть ли не десятилетнюю практику поставил на ноги многих людей, буквально вырвав их из объятий смерти. Он постоянно читал медицинскую литературу, интересовался новшествами и был в курсе последних достижений в своей области. Приветливый и отзывчивый человек, он был вхож во многие дома, не только те, где некогда выполнял свою работу.
А вот в свой дом он с некоторых пор предпочитал никого не впускать. Если случалось заходить к нему кому бы то ни было, Топильцын деликатно, но настойчиво выпроваживал гостя под любым предлогом. Странно — казалось бы, ничего удивительного в жилище доктора не было, но очень уж недвусмысленно он не желал чужого присутствия в своей обители. Единственный, кому был открыт доступ в любое место дома Топильцына, — это его кучер Петька, постоянно сопровождавший доктора в его разъездах.
Ходили слухи, что около полугода назад откуда-то к Топильцыну приехал родственник, тяжело и, кажется, неизлечимо больной. Многие отметили, что именно в то время доктор и перестал радоваться гостям. С приходом сумерек он начал завешивать окна темной тканью, чтобы ни отблеска света не проникало наружу. Просвещенное общество никогда не видело мифического родственника, но безоговорочно верило в его существование. Иначе как объяснить не замечаемые ранее за Топильцыным рассеянность, задумчивость и даже угрюмость? Правда, на людях он никогда не показывал своей напряженности и был все так же светел и приветлив, но даже самые нечуткие люди обратили внимание, что доктор изменился.
Не раз его видели по воскресеньям мирно прогуливающимся и о чем-то напряженно думающим. Он бродил, не глядя по сторонам и бормоча что-то неразборчивое себе под нос. Но стоило ему встретиться со знакомцем, как лицо его преображалось, освещаясь улыбкой. А едва они расставались, Топильцын снова погружался в себя. Это утвердило мнение большинства в том, что неизлечимо больной родственник существует. И доктора понять было немудрено: надо же — всех лечу, а своего родного человека не могу! Вот он и ищет мучительно решение проблемы, но покамест, видно, не нашел…
А совсем недавно, пару дней назад Федя — работник Ивана Степановича Асорина — видел неподалеку от дома доктора Топильцына истинного, как он выразился, беса. Рассказывал он, что, возвращаясь на родной двор в сумерках, увидел на дороге перед собой выбирающуюся из кустов фигуру. Разглядел он ее не сразу, но один только силуэт заставил Федю застыть на месте. Это был человек невысокого роста с копной спутанных грязных волос в каком-то убогом тряпье и с босыми ногами. Показалось даже, что бок у него в крови. Сгорбленная фигура этого человека производила впечатление невероятное: Федя даже перекрестился со страху. В сумерках сложно было рассмотреть все в деталях, но мужику запомнилось следующее: правую ногу человек подволакивал как-то странно, стараясь на нее не ступать, а левая рука у него была явно короче и тоньше правой, да еще и вся в бинтах, на которых виднелись грязно-бурые пятна. Ужасная фигура довольно быстро пересекла дорогу, не глядя на Федю, и скрылась в кустах с другой стороны. Мужик еще около пяти минут не мог двинуться с места после того, как отвратительный человек скрылся, — только крестился да шептал молитвы. Он был уверен, что видел того самого неизлечимо больного родственника доктора Топильцына.
Федя так красочно расписывал эту встречу, хотя на самом деле он вряд ли мог настолько отчетливо все увидеть в сумерках. Да и был он в тот вечер пьян в дымину, хотя после происшествия и протрезвел. Так что рассказу своего работника Асорин не очень-то поверил. Мужик мог увидеть кого угодно, а разыгравшееся от выпитого воображение — нарисовать чудовищную картину. Впрочем, с тем же успехом Федя вообще никого на дороге мог не повстречать. Случалось наблюдать за ним в подпитии: галлюцинации, правда, не мучили, но дикую чушь, зачастую и довольно жуткую, он мог нести не переставая.
* * *
— Право слово, господа, хотите — верьте, хотите — нет, — закончил свое повествование Асорин.
В тот вечер больше и разговоров иных не было, кроме как о докторе Топильцыне и его немощном родственнике. Кто-то склонялся к мнению, что работник Ивана Степановича действительно увидел странного человека, который, всего верней, и был тем самым тщательно скрываемым от чужих глаз хворым; другие же опровергали их мнение, снова и снова напоминая, что Федька был вусмерть пьян, а в таком состоянии чего не привидится?
Иван Степанович сидел в своем кресле, слушал споры просвещенного общества и улыбался.
* * *
Прошло четыре дня, и гости стекались в дом Асорина. Хозяин был радушен, вид имел молодцеватый и, казалось, в самом деле был доволен всем происходящим. Всегдашней хитрой ухмылки на его устах не было, и они изгибались в улыбке самой искренней… Как кто-то заметил, даже светлой. Веселое расположение духа хозяина дома быстро распространилось — скоро даже Криницкий, добравшийся в такую даль с приключениями по дороге, и думать забыл о своих недавних неудачах.
Беседа полилась медленным, широким потоком. Говорили о пустяках, иногда перемывали друг другу косточки (конечно, в отсутствие объекта перемывания), но в общем и целом царила доброжелательная атмосфера. О докторе Топильцыне вспомнили не сразу, но и о нем разговор тоже зашел. Тут-то и выступил Иван Степанович, что было для многих как гром среди ясного неба: Асорин ранее никогда не начинал говорить сам, пока его не попросят.
— Доктор Топильцын? — переспросил он, подходя к группе молодых людей, которые тут же прервали разговор. — Как же, как же, видел я его не далее как вчера…
Асорина мигом обступило почти все просвещенное общество, и кто-то спросил, как себя чувствует Топильцын. Иван Степанович улыбнулся и ответил:
— Он здорово изменился. Кажется, настигла его нечаянная радость. Смотрит так на меня, понимаешь, а глаза так и светятся… счастьем! Да-да, господа, прямо сияют! И сам улыбается во весь рот, такой общительный, такой дружелюбный!.. Так что я не удивлюсь, если вскорости мы с вами узнаем, что наш доктор нашел-таки выход из своего затруднительного положения.
Эта новость оказала самое положительное влияние. Разговоры пошли еще более оживленно, и большинство из них крутились вокруг имени врача. Все-таки многие вполне искренне переживали за доктора и его несчастного родственника. Ну, теперь уж все почувствовали уверенность, что в скором времени все наладится, и снова просвещенное общество будет радовать веселый и жизнерадостный Топильцын. Нынешний вечер завершился на гораздо более радостной ноте, чем четыре дня назад.
* * *
Гости разъезжались поздно, и Криницкий, которому до дому добираться было далеко, попросил у хозяина разрешения остаться на ночь в его гостеприимной обители. Асорин не отказал.
Часы вот-вот должны были пробить полночь, когда Иван Степанович, проводивший остаток вечера в компании Криницкого, засобирался на боковую. Молодой человек тут же поддержал это начинание и двинулся вслед за хозяином в отведенную ему комнату. В скудно освещенном коридоре их едва не сбил с ног один из мужиков Асорина, который летел как ошпаренный. Увидев хозяина и его гостя, он затараторил:
— Иван Степаныч, там… доктор прибежал, страшный, белый как полотно… трясется весь, в одной рубахе… Иван Степаныч, он вас просит… Вас видеть желает…
Асорин сдвинул брови и, наклонив голову, посмотрел на мужика.
— Что стряслось?
Не обращая более внимания ни на тяжело дышащего своего работника, ни на следовавшего по пятам Криницкого, Иван Степанович широкими шагами двинулся вперед по коридору. Выйдя во двор, он увидел Топильцына: тот затравленно оглядывался, будто силясь что-то увидеть в густой темноте.
— Батюшки! — по-стариковски воскликнул Асорин, спускаясь по ступеням. Топильцын обернулся на его голос и тут же поспешил навстречу.
— Иван Степанович, Иван Степанович! — только и молвил доктор.
— Ну-ка, голубчик, проходи! — Асорин особо не церемонился, чуть ли не силой втолкнув нежданного гостя в дом. Перед тем как переступить порог, доктор вновь оглянулся через плечо.
Проводив Топильцына в комнату, где еще совсем недавно беззаботно беседовали Асорин и Криницкий, Иван Степанович усадил нового гостя в мягкое кресло. Он распорядился принести стопочку и дал доктору выпить.
— Батюшки, да на себя ж не похож, — бормотал хозяин, ухаживая за Топильцыным. — Да откуда ж ты такой явился?
Доктор был облачен в длинную рубаху, снизу испачканную и порванную, с босыми ногами, вымазанными в грязи. Вид он имел отстраненный и, казалось, даже не понимал, где находится и кто его окружает. Широко раскрытые его глаза горели каким-то болезненным огнем; он дышал глубоко, но порывисто. Руки и ноги мелко дрожали.
— Да на вас лица нет! — воскликнул Асорин, не задумываясь перепрыгивая с «ты» на «вы». Он поднес Топильцыну еще стопку и, когда тот выпил, спросил: — Давай рассказывай, что стряслось. Вижу, беда приключилась. — И, обернувшись к стоявшему неподалеку Криницкому: — Вчера совсем другой человек был…
Доктор поднял глаза на Ивана Степановича, затем перевел взгляд на его гостя.
— Сбежал он, — тихо произнес Топильцын, опуская голову. Затем, после продолжительной паузы: — Страшно мне, Иван Степанович… Ох жутко…
— Так-так-так… — Асорин посмотрел на сидящего перед ним Топильцына: доселе белое как мел лицо начало приобретать естественный оттенок. — Ну, давайте с самого начала, доктор.
И врач, глубоко вздохнув, повел свой рассказ.
* * *
Топильцын долгое время изучал… боль.
Эта идея захватила его в годы учебы и с тех пор уже никогда не покидала его разума. Поначалу Топильцын пробовал ставить опыты на себе, но довольно быстро понял, что не может терпеть боль. Перед доктором стояла дилемма: либо мучиться от невозможности проводить свои исследования, либо самому терзаться болью. Принять второй вариант он не отваживался. Ему приходило на мысль использовать в опытах других живых существ, но решиться на этот шаг до поры до времени он не мог.
Долгое время Топильцын никому не рассказывал о своих исследованиях, но когда в течение пары месяцев вовсе не занимался ими, все же поведал обо всем своему приятелю Белецкому. Тот, недолго думая, нашел для опытов несколько кошек и собак и, несмотря на все возражения товарища, с увлечением стал ставить на них опыты. Глядя на работу Белецкого, сам Топильцын скоро присоединился к нему. Поначалу крики животных не давали ему покоя, но постепенно он привык. Так продолжалось довольно долго, и тетради обоих исследователей быстро заполнялись. Объекты опытов подыскивал исключительно Белецкий, он же избавлялся от «отработанного материала», как он это называл. Исследования производились под покровом ночи в одном сарае, где их вряд ли кто мог обнаружить. Белецкий был вынужден приплачивать кому-то за молчание, но зато за все время опытов молодых ученых ни разу не побеспокоили.
Со временем Топильцын стал понимать, насколько разнятся его цели с целями приятеля. Белецкий вошел во вкус и, заполняя свою тетрадь исключительно по привычке, стал причинять боль ради нее самой. С тем же успехом он мог забросить так называемые «исследования» и просто отлавливать бродячих животных, чтобы поиздеваться над ними — ничего бы не изменилось. Учеба подходила к концу, и Топильцын надеялся по ее окончании расстаться со своим товарищем по опытам, предпочитая не иметь никакого касательства к такому человеку. Ведь его-то научный интерес не пропал — он все также усердно все фиксировал в своей тетради, пересматривал записи, сопоставлял, анализировал… Топильцын отдалялся от Белецкого, а тот и не замечал этого. У него были какие-то свои мысли, и зачастую он уже не мог удовлетвориться очередным опытом. Растерзав тело безвестной собаки или кошки, он, тяжело дыша после больших физических нагрузок, подходил к побледневшему Топильцыну и говорил: «Этого уже недостаточно. Нет, нет, решительно мало». Что имел в виду Белецкий, выяснилось скоро.
Придя однажды в сарай для опытов, Топильцын обомлел: спиной к нему стоял его напарник и отирал руки о штаны, где оставались красные разводы. Перед исследователем боли с крюка, вбитого в потолок, свисало окровавленное человеческое тело, которое еще вяло шевелилось и еле слышно мычало.
Задержав дыхание, стараясь не шуметь, Топильцын, пятясь, выбрался из сарая, а его напарник даже не заметил этого. На следующий день Белецкий пытался заговорить со своим товарищем, но тот ушел от беседы. В течение еще нескольких дней Топильцын избегал встреч со своим недавним товарищем по исследованиям и, как только представилась возможность, уехал. Больше о Белецком он никогда не слышал и даже вспоминать о нем не хотел.
Но Топильцын лишь обманывал себя: впоследствии он понял, что постоянно возрождает в памяти ту картину, которой был свидетелем во время своего последнего посещения злосчастного сарая. Доктор понимал: это то, что ему надо. Память об окровавленном теле на крюке вызывала отвратительную дрожь, но где-то глубоко в подсознании росло чувство, что именно такой объект для опытов и необходим. Бессловесные твари тем и проигрывали человеку, что были бессловесны. А вот если ставить опыты на людях…
Врач мучился довольно долго, пытаясь найти такое решение, которое не пошло бы вразрез с его совестью, но вместе с тем удовлетворило темные запросы подсознания. Ответ ему подсказал верный Петька, посвященный во все тайны доктора. Он предложил создать человека специально для опытных целей. Совершенно ясно, что неизвестный с улицы для этого не годился — совесть замучила бы доктора из-за любого бродяги, которого никто бы и не хватился, что уж говорить о тех, кого могли разыскивать! Петька высказал великолепную идею: создать человека искусственным образом, чтобы впоследствии проводить исследования над живым существом, о котором, кроме его создателя, никто и знать не будет. Правда, данное предложение было высказано весьма туманно, Петька не думал о том, каким именно образом можно реализовать идею, но доктор Топильцын загорелся. Теперь он знал, в каком направлении должна двигаться мысль! Перед ним наконец стояла ясная задача, которую надо было решить! А уж это-то он умел…
Прошло еще немало времени, прежде чем изыскания Топильцына завершились успехом. Годами кучер Петька помогал ему во всем. И вот однажды в одну тихую ночь в подвале дома доктора случилось чудо: в скудно освещенном помещении, где находились всего два человека, вдруг забилось третье сердце, разгоняя по жилам кровь. Существо испустило полустон-полухрип, и доктор от радости захлопал в ладоши. У него получилось! Последовала небольшая подготовительная работа, буквально на неделю, и опыты можно было начинать…
* * *
— Понимаете ли, Иван Степанович, я его оживил! — говорил врач с лихорадочно блестящими глазами. — Я продолжил свои исследования! На живой материи! На этом человеке!..
Он откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Теперь его голос звучал более спокойно.
— Вы не представляете, господа, что это за тварь… Это сгусток боли… Пульсирующий, живой, трепещущий комок страданий… Ооо… Сколько терзаний он испытал на своем недолгом еще веку!.. И как только я его ни бил, как ни калечил, как ни истязал!..
Долгую минуту царило молчание. Асорин и Криницкий, потрясенные рассказом доктора, ждали продолжения. Топильцын дышал часто и сидел, откинувшись всем телом на спинку кресла, все так же не открывая глаз.
— Все вы думали, что у меня в доме проживает родственник? — доктор открыл глаза и посмотрел на склонившихся над ним людей; он рассмеялся. — Да-да, Иван Степанович, и вы, Павел Васильевич, пожалуй, вы были правы! Мы теперь с ним так сроднились — не разлей вода. — Он вдруг подался вперед всем телом. — Да и кроме того, в его жилах течет и моя кровь, а для создания его тела я пожертвовал малой частью своего. Я назвал его Фредерик. Он выглядит отвратительно. Косые руки, кривые ноги… На лицо лучше вообще не взглядывать при свете…
Раньше было проще с ним. Я его терзал — он кричал, проклинал меня, просил остановиться, плакал… Поначалу он меня мог этим разжалобить, и я оставлял свои опыты… Но с течением времени я черствел и уже не обращал внимания на истошные крики, жалил его дольше и глубже, терзал, рвал, но всегда знал меру и давал ему время восстановиться. А потом… Потом я заметил изменения в его поведении. Сначала он перестал кричать, сжимал крепче зубы, чтобы ни один звук не вырвался из его измученной глотки. Скоро после того стал наблюдать на устах Фредерика улыбку, сначала робкую, потом все более и более уверенную. Я жгу его каленым железом — а он улыбается, я режу его ножом — а у него рот до ушей. День за днем я видел это, и ужас постепенно овладевал мной. Фредерик все время был прикован крепко, он не мог вырваться — мы с Петькой не раз проверяли, — и я мог быть уверен, что он не сбежит, что за его улыбкой не прячутся планы освободиться и покончить со мной. Но я не мог отогнать этих мыслей. Я боялся, очень боялся…
Доктор на некоторое время замолчал, потом дико, хрипло расхохотался:
— Если в то время я очень боялся, то что же нынче? — Лихорадочным блеском глаз он обдал сначала Асорина, потом Криницкого. — Теперь я просто в ужасе, господа! Он все-таки сбежал! — Топильцын схватился за голову. Иван Степанович попытался было приблизиться к нему, но доктор взмахнул рукой, и Асорин застыл на месте. — Фредерик… убил… Петьку… моего Петьку!..
Отсветы огня, бегавшие по лицам собравшихся в комнате мужчин, стали казаться зловещими.
— Ах, что было вчера! Прошедший день, безоблачный и ясный! Я уж думал все, Петька нашел Фредерика, снова его приковал как следует!.. Но утром… утром его снова не было на месте!
А сегодня вечером, когда я возвращался домой… увидел на обочине дороги растерзанное тело. Это был Петька. Ох, он мучился… Как, должно быть, он мучился!..
Топильцын снова вскинул глаза на своих слушателей.
— Понимаете ли, господа, Фредерик мало того что перестал бояться боли, он каким-то непостижимым образом начал испытывать от нее удовольствие! Поверьте мне, это-то я наблюдал не раз! От его реакций на очередной болезненный укол у меня волосы дыбом вставали. Он улыбался во весь рот и утробно урчал. Жутко, скажу я вам…
И вот сегодня обнаруживаю буквально в двух шагах от дома Петьку! На теле множественные раны, лицо — кровавая маска, повсюду порезы, ноги-руки выгнуты под невообразимыми углами!.. Страшно смотреть! И представьте, гляжу я на это все и вдруг понимаю, что какой-то негромкий звук слышится… Голову поднимаю, оглядываюсь по сторонам медленно, пытаясь найти источник звука… И замираю! Хоть уже темновато было, но увидел я, как в кустах сидит Фредерик, на меня смотрит и будто урчит так же, как раньше… при моих опытах… Не помню, как до вас, Иван Степанович, добежал…
Асорин не сразу понял, что рассказчик хотел бы перевести дух, и лучшим средством сейчас для него была бы очередная стопочка. Дождавшись своего, Топильцын завершил повествование:
— Так что, господа, боюсь я, теперь он меня ищет… Опасаюсь, что и когда найдет, так не успокоится… Я думаю, что он тоже стал своего рода… исследователем боли… По моим стопам пошел, хе! — Топильцын скривил губы, пытаясь улыбнуться. — Это ведь мои плоть и кровь! Как же он Петьку распотрошил!.. Ох… Ученик превзошел учителя… Но Петька, Петька!..
С этими горестными выкриками, постепенно стихавшими, рассказ завершился; Асорин и Криницкий поняли, что дальше ждать нечего — доктор поведал все, что посчитал нужным изложить. Он откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.
Павел Васильевич несколько раз медленно прошелся по комнате, то практически сливаясь с тьмой в углах, то вдруг выныривая в освещенную область. Асорин лениво следил за его передвижениями.
— Задремал ваш гость, Иван Степанович, — сказал Криницкий, наконец остановившись и взглянув на сидящего в кресле доктора. Его лицо было спокойно.
* * *
На другое утро выяснилось, что у доктора Топильцына лихорадка. Целый день он пребывал в беспамятстве, время от времени бредил, причем из горла его вырывались сдавленные крики — Асорин отметил, что так реагируют на ночной кошмар. Правда, ото сна обычно пробуждаются, но Топильцын все не приходил в себя. Лишь к вечеру он наконец разлепил отяжелевшие от пота веки и увидел над собой улыбающееся лицо Ивана Степановича Асорина. Тот не находился при больном постоянно, но теперь его позвали.
— Оклемались, — тихо сказал хозяин. — Ну, теперь-то все будет в порядке… Спите, спите, доктор, набирайтесь сил…
Топильцын послушно заснул, на сей раз крепким здоровым сном. Все были уверены, что теперь он пойдет на поправку.
Войдя следующим утром в комнату, где размещался больной, Асорин тут же вылетел оттуда пулей. Топильцын, как того и ожидали, лежал в своей кровати… но не только в ней. Части тела можно было обнаружить в разных местах комнаты, куски мяса усыпали пол; одеяло и простыни были обильно залиты кровью. К распахнутому настежь окну тянулась кровавая дорожка, а внизу были обнаружены следы босых ступней, причем одна из них явно была больше второй. То, как в комнату проник и как ее покинул совершивший расправу, не вызывало сомнений. Оставалось только загадкой, почему никто его не заметил. Никто ничего подозрительного не видел и не слышал.
О происшествии в доме Асорина слух распространился со скоростью молнии. О разговоре доктора с Иваном Степановичем и Павлом Васильевичем тоже было известно практически все. Оба собеседника доктора утаили кое-что, чтобы не увеличивать панику, но и без того все просвещенное общество сходило с ума от ужаса. Поиски таинственного убийцы были безуспешны — никто ведь не знал, где следует его искать, да и как вообще он выглядит!
Ночами напролет в домах жгли свечи и прислушивались к звукам из внешней тьмы…
© Дмитрий Квашнин, 2013