ELIZABETH MASSIE, “ABED”, 1992

На Мэгги желтое платье, яркое, как новый одуванчик во дворе, и мягкое, словно ножки грибов, что Мэгги находила в лесах вокруг фермы. На нем не так уж много пятен, всего пара клякс на подоле. Мама Рэндольф — мать Квинта и свекровь Мэгги — сегодня утром отутюжила это платье и со снисходительной улыбкой отдала его невестке, прежде чем снова заперла дверь в спальню. Мэгги знает, что Мама любит это платье, ведь оно совсем не напоминает об ужасном положении, в котором они оказались, как вся оставшаяся ее одежда — перепачканная и окровавленная.

Освежающий ветерок дует в окно и колышет шторы, но умирает в комнате, потому что окошко всего лишь одно, и вылететь ему некуда. Летняя жара поселилась в доме и расположилась здесь надолго.

Дождя не было уже четырнадцать дней. Мэгги отмечала дни в календаре «Шенадоа Дэйри», который она хранит под кроватью. Мама не вспоминала о внучке уже почти месяц; это Мэгги тоже отмечает. Улыбка Мамы Рэндольф и свежевыглаженное платье подсказывают Мэгги: пришло время нового оборота цикла.

Мэгги снует от кровати к окну и обратно. В углу возле двери стоит стул, но его обивка неприятно пахнет, и Мэгги не хочет на него садиться. Матрац на кровати пахнет еще хуже, но один его край чист, и Мэгги ложится на него, если устает. Она шагает по комнате, ощущая, как легко покачиваются волосы, когда она водит головой взад-вперед, вспоминая теплые от солнца волосы Квинта и темные кудри, делавшие его грудь самой лучшей подушкой.

У окна Мэгги глядит сквозь москитную сетку на огороженный цепью дворик. Сорняки там так разрослись и спутались, что напоминают дикую лесную чащу. Ограда увита жимолостью. Видна старая песочница, в которой Квинт играл ребенком. Песок смешался с землей, и теперь песочница стала домом для тунбергий. Мама ждет ребенка, который сможет снова играть во дворе. Она говорит, что когда дитя появится, они с Мэгги вычистят двор и сделают такую площадку, что позавидует любой ребенок во всем округе Нортон.

Как-то Мэгги сказала, что не уверена, будут ли еще дети в стране вообще, и Мама ее отлупила.

На тумбочке у кровати Мэгги стоит треснувшая ваза с букетом из купыря, душистого горошка, красного клевера и цикория. Мама сказала, что это подарок Квинта, но Мэгги знает, что Квинт теперь никому не дарит цветов. За вазой — фотография Мэгги и Квинта в день их свадьбы три года назад. Мэгги в белом платье до пола, в руке — белая гвоздика. Квинт смущенно улыбается в камеру, борода только начала расти — тень, накрывшая нижнюю часть лица. Бороде нужно еще месяца четыре, чтобы она устроила Квинта, а вот его мать она не устраивала никогда.

— Живешь в моем доме — будешь делать то, что я скажу, — говорила она Квинту. И хотя Мэгги соглашалась с ее правом ставить условия и могла жить по правилам свекрови, Квинт всегда делал, что хотел, подшучивая над матерью и одаривая ее лестью. А ночью, уединившись с Мэгги, он, лежа в ее объятиях, обещал, что вот-вот накопит достаточно денег и построит небольшой домик у реки на подаренном матерью акре земли.

Но это было в прошлом, в те времена, когда Квинт работал на ферме у матери и подрабатывал вечерами на заправке на Трассе 146. Тогда у них был счет в «Фермерском банке» в Хэнфорде, а счастливая Мэгги собирала ненужные свекрови тарелки для того, чтобы пользоваться ими в новом доме у реки.

А потом настало время перемен. Все в округе Нортон пошло наперекосяк. Старая мисс Лаудри умерла, а после, в похоронном бюро, встала, хрюкая и рыча; ее глаза побелели от бальзамирующих химикатов, но она стучала зубами в поисках свежей живой пищи. Потом босс Квинта на заправке, мистер Конрад, неожиданно упал, меняя шину, и умер на месте от сердечного приступа. Не успел Квинт набрать номер Добровольной спасательной команды Нортона, как Конрад уже поднялся на ноги и облизывал свои мертвые губы; его руки не слушались из-за спазмов, но зубы оказались достаточно острыми, чтобы прокусить Квинту шею. Квинт окатил его бензином, бросил свою зажигалку «Бик» и закричал, когда все кончилось, потому что не мог поверить в случившееся.

Теперь все, конечно же, верят.

Мертвецы блуждают по проселочным дорогам и пожирают все, что могут, и все в округе Нортон знают, что это — не шутка, потому что каждый видел хотя бы одного или двух. В газетах пишут, что с проблемой покончено; но в больших городах, вроде Ричмонда, Вашингтона и Чикаго, мертвецов пруд пруди. Из-за этого в городах ведутся бесконечные побоища. В округе Нортон это тоже проблема, и пару человек даже съели, но в основном мертвецов сжигают бензином или просто избегают.

Услышав глухой стук внизу, Мэгги подскакивает и хватается за лиф своего желтого платья. Внутри просыпается страх. Она сжимает кулаки до боли. Она ждет. Бусинки пота проступают на руках и между грудями. Мама Рэндольф еще не пришла.

Мэгги отворачивается от свадебной фотографии и пытается вспомнить какую-нибудь песню из тех, которые она пела в церкви до ее закрытия. Но в голову приходят только псалмы. Она подходит к чистому краешку кровати и садится. Смотрит в окно, на свой шкаф, на перепачканный стул, стоящий у запертой двери. Если бы она знала, что Иисус думает об этих переменах, она могла бы с ними смириться. Если бы Мэгги могла поверить, что Иисус узнает о свободно разгуливающих по Земле мертвецах, что настанет день, когда Он все это остановит, стоит лишь подождать, — тогда Мэгги могла бы пережить заключение в этом доме с верой в душе. Но Иисус на картине улыбается и держит на руках маленького ягненка; у его ног пасется еще несколько ягнят. Похоже, он совершенно не ведает, какой ужас бродит теперь по миру. Если бы он знал, неужто не поразил бы мертвецов грохочущей рекой огня с небес, не вернул бы их в могилы до второго Пришествия?

Мэгги соскальзывает с кровати и преклоняет колени перед картиной. Улыбающееся лицо Иисуса трогает ее, а Его отчужденность не дает ей покоя. Она складывает руки для молитвы и твердым голосом начинает:

— Господь — Пастырь мой; я ни в чем…

Грохот в столовой за дверью подымает Мэгги на ноги. Ее руки все еще подняты для молитвы, но Мэгги задрала их выше, словно замахиваясь для удара, и сцепила пальцы. Звук этот — оттого, что поднос с едой уронили на пол, и тарелки с шумом разлетелись. Мама Рэндольф приносит Мэгги завтрак, обед и ужин каждый день, но сегодня мама слишком рано.

Мэгги смотрит на окно с москитной сеткой и жалеет, что не может выброситься вниз, не обрекая себя на вечное проклятие за самоубийство. Часов в комнате нет, но Мэгги знает, что Мама сегодня рано. Солнце еще не добралось до пятна на ковре, так что до полудня далеко. Но Мэгги чувствует, что Мама сегодня думает не только о еде. Она волнуется, поэтому и нарушила расписание. Мама тоже ведет календарь. Сегодня Мама думает о внуках.

Мэгги держит руки перед собой. Это нехорошо, думает она. Она не может ударить Маму Рэндольф. Может, Иисус решит, что она молится, и придет ей на помощь.

Дверь открывается, и Мама Рэндольф входит, шелестя старым фартуком, со свернутой салфеткой в руках. Поднос и его содержимое видны в зале за ее спиной, но еда сейчас — последнее, что волнует Маму. Когда дело решится, о еде она еще вспомнит.

— Мэгги, — говорит Мама, — тебе так идет это платье! Ты в нем похожа на рыжего котенка.

Мама вешает полотенце на спинку вонючего стула и оценивающе смотрит на невестку. В кармане маминого фартука что-то тихонько звякает.

— Ну что, так и будешь стоять или скажешь «Доброе утро»?

Мэгги смотрит в окно. Из-за пары слов-то она не умрет. А если и умрет, то всего лишь присоединится к ходячим мертвецам. Она снова поворачивается к Маме и шепчет:

— Доброе утро.

— Тебе тоже, — весело отвечает Мама. — Ты можешь поверить, что так жарко? Сочувствую фермерам в этом году. Кукуруза жарится прямо на стеблях. Посмотри в окно за деревья — увидишь посевы Джона Джонсона. Жалкое зрелище: все сгорело.

Мама наклоняет голову и улыбается. Фартук снова звякает.

Никто не произносит ни слова целую минуту. Воздух горяч и тяжел; глаза Мамы горят. Обычно так горят глаза мертвецов, но Мэгги знает, что Мама не умерла. Она даже слишком жива и переполнена мечтами о будущей семье.

— Садись, — говорит Мама.

Мэгги садится на чистый край матраца. Мама прикасается к ее сухим губам и произносит:

— Ты же знаешь, что дом — не дом, если в нем не поют дети.

«Господи Иисусе», — думает Мэгги.

— Когда родился Квинт, я почувствовала себя совершенством. Я стала женщиной. Я испила свою чашу до дна; я выполнила свое предназначение. Женщине без детей не понять этого, она должна это пережить.

Мэгги чувствует, как большая капля пота падает и застревает над пупком. Она глядит на пол и вспоминает, как здесь стояли туфли Квинта, рядом с ее. Бесценные туфли — туфли фермера, стоптанные, покрытые слоем земли. Туфли, которым нипочем был вес любви и тяжелой работы. Туфли, которые Квинт обещал не выбрасывать, пока не построит новый дом. Туфли, которые Мэгги теперь хранила на память в своем кедровом сундуке.

Теперь Квинт не носит туфли.

— Ты же знаешь, что я переживаю за вас с Квинтом и готова на все, чтобы вы были счастливы. — Мама медленно кивает. — И я поняла, что снова пришло твое время. Я знаю, что последние два месяца ничего не выходило, но у меня ушло полтора года, пока я забеременела Квинтом.

Мама подходит к Мэгги. Низко наклоняется. Ее дыхание пахнет имбирем и кислым молоком.

— Ребенок — вот лучик света в нашей жизни, Мэгги. Мир изменился. Приходится не жить, а выживать. Но ребенок вернет нам Радость.

— Ребенок, — вторит Мэгги. — Мама, пожалуйста, я не могу…

— Тихо, — рявкает мама. Улыбка гаснет быстрей, чем изображение на выключенном телевизоре. Семья — дело серьезное. — Ложись. — Это слово жалом впивается Мэгги в живот. — В постель, — командует Мама Рэндольф, и Мэгги медленно, покорно скользит по матрацу, пока голова не находит подушку.

Мама одобрительно сжимает губы.

— А теперь давай посмотрим, правильно ли мы рассчитали время.

Мэгги закрывает глаза; рука тянется к запачканному подолу платья. Боль пронзает ее, душит и давит. Дыхание спирает. Мэгги тянет подол вверх. Под ним ничего нет. Мама Рэндольф не разрешает носить нижнее белье.

— Перевернись.

Мэгги переворачивается. Снова слышится звон — Мама лезет в карман. Мэгги нащупывает уголок подушки и хватается за него, словно тонущий ребенок за спасательный круг. Лицом прижимается к провонявшей наволочке.

Термометр входит глубоко внутрь. Мама цокает языком и проталкивает термометр дальше, пока тот не оказывается на удовлетворяющей ее глубине. Кишечник Мэгги сжимается, живот напрягается в отвращении. Она не шевелится.

— Одна минуточка, и мы узнаем, что нам нужно, — ликует Мама. — А ты знаешь, я думала, что Квинт будет девочкой. И накупила ему розовых вещичек, когда его ждала. Он был хорошенький, но я не могла одевать его в такое — он же маленький мужчина. Я всегда думала, что девочка бы нам не помешала. Маленькая девочка — это же прекрасно, правда?

«Господи, помоги мне», — молится Мэри.

— Ну вот, — говорит Мама. Она вынимает термометр, и Мэгги подтягивает ноги под подол платья. Мэгги не хочет слышать результат.

— Благослови меня Боже. — Мама едва ли не смеется. — Почти до предела. И время как раз. Мой календарик не дает сбиться с курса. Пойду приведу Квинта.

Мама выходит, и Мэгги глядит ей вслед. После она падает с кровати и на коленях ползет к изображению Иисуса.

— Господь — пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться, я ни в чем не….

Иисус смотрит на ягнят и не видит Мэгги.

Мэгги бежит к окну и смотрит вниз: на цветы, на мертвую песочницу, на сожженное кукурузное поле за веселым лесом. Этот самый лес и убил Квинта. Отвлекся на секунду — и череп размозжило падающее дерево. Квинт пошел помочь соседу, Джону Джонсону, расчистить немного леса под зерновые. Джон и Квинт были лучшими друзьями со школы и всегда обменивались услугами. Но в тот раз Квинт оказался под упавшим стволом, разбрызгал кровь с мозгами и умер, а когда снова встал, ему уже было не до услуг. Он хотел от Джона большего, чем когда-либо в жизни. И он это получил. Того, что осталось от Джона, было недостаточно, чтобы воскреснуть, как другие мертвецы — лишь несколько позвонков и изжеванная ступня.

Мама Рэндольф нашла Квинта вскоре после этой трапезы. Он не выказал никакого желания съесть ее следом, так что она привела сына домой и обнаружила, что тот вполне удовлетворялся, поедая молодых козлов и визжащих свиней, которых разводил при жизни.

Мама снова стоит в дверях. За ней — Квинт. На нем лишь брюки, которые держатся на его костлявой талии с помощью коричневого кожаного ремня со следами от зубов.

— В постель! — командует Мама. — Давайте покончим с этим делом.

Мэгги возвращается в постель. Ложится. Она знает, что за этим последует. Это — самое худшее.

Мама ставит Квинта перед старым стулом. Теперь Мэгги не видит Иисуса, но это даже хорошо. То, что должно случиться, не предназначено ни для чьих глаз, особенно не для очей Спасителя. Мэгги смотрит на своего супруга. Его волос больше нет, как нет и плоти его губ и большей части носа. Язык на месте, но он липкий и серый, как старая протухшая форель. Левая сторона головы разбита, а обнаженный мозг почернел и поблескивает, напоминая Мэгги о грибе, который она как-то решила припрятать в пакете из-под сэндвича. Левый глаз выпал, но правый широко распахнут и покрыт влагой. Живот непомерно вздулся и колышется, словно под кожей носятся личинки. На одной руке нет пальцев, зато на другой их целых три, и они неуклюже нащупывают ширинку. Каким-то образом Квинт знает, зачем его сюда привели.

Мама Рэндольф подходит к Мэгги и тянется, чтобы задрать ее платье вверх. Мэгги вздрагивает и мнется, поэтому Мама ее сильно ударяет.

Мама закатывает рукава.

— Квинта надо бы подзадорить. Пусть полюбуется хорошенько, ты же сама понимаешь. Так что успокойся и не мешай.

Небрежно, словно собираясь поменять грязную пеленку, Мама раздвигает Мэгги ноги, чтобы Квинту открылся вид получше. Потом она начинает медленно потирать Мэгги клитор, другой рукой поглаживая внутреннюю сторону бедер. Мэгги не смотрит. Она впилась ногтями в бока, пока боль не заструилась ручейком крови к ее гениталиям.

— Квинт, ты помнишь? Ты видишь Мэгги? Ее красивое платье? — говорит Мама. — Погляди, Квинт, какая она красавица.

Она наклоняется к промежности Мэгги и начинает лизать. Ее дыхание, струящееся из носа, теплое; влага ее слюны холодна. Мэгги стонет. Стыд раскаляет ее разум и душу. Удовольствие дразнит тело.

Мама, Квинт, Иисусе, нет! Господь мой, пастырь мой!

Квинт ворчит. Мэгги поднимает голову и смотрит на него. Он уже расстегнул ширинку и нашел пенис. Пенис пожелтел и разложился, словно рыба, выброшенная на берег реки. Квинт дергает его, и член медленно поднимается. Льется багровое предсемя.

Мама начинает сосать. Сначала нежно, а потом — с остервенением, и тело Мэгги рефлекторно выгибается дугой. Желчь огнем выжигает себе тропу вверх по ее глотке и капает из уголков губ. Когда губы Мамы на секунду прерываются, Мэгги падает спиной на матрац. Кислота снова взмывает вверх, и Мэгги давится в кашле.

Мама снова подносит язык к отверстию, а потом засовывает в него большой палец. Мэгги чувствует, как мокнут стенки ее влагалища, предавая ее в момент ужаса и отвращения.

Я ни в чем не буду нуждаться, Господи Иисусе, я не буду!..

— Хорошая девочка, — говорит Мама сухо.

Мэгги корчится на кровати, слезы ярости льются из ее глаз и бегут на матрац. Мама встает.

На том, что осталось от верхней губы Квинта, застывшая капелька жидкости. Одна сторона его рта дергается, словно в попытке улыбнуться.

Мама жестом указывает на сына.

— Давай, Квинт, Мэгги не может ждать.

Квинт пристально смотрит вперед, ворчит, а потом идет вперед. Когда он проходит рядом с матерью, та говорит:

— Я очень хочу внученьку!

Мэгги отворачивается и закрывает глаза, пытаясь вспомнить прошлое лето. Дни света и теней, игр и купания, дни работы и испытаний, дни обещаний вечности. Но у нее получается лишь вдыхать зловоние существа, взбирающегося на нее. Все, что она может — чувствовать, как хлопает по ее щеке язык-форель и ощущать вкус бегущего вниз по ней почерневшего мозгового вещества на губах. Квинт, изгибаясь, неуклюже входит между ее колен, и усыпанный язвами член, будто оглушенная, полуживая змея, проникает внутрь.

Мэгги до крови закусывает язык, чтобы не почувствовать холодное извержение семени. И словно в ответ на это стенки ее влагалища сжимаются в ужасающем, унизительном оргазме.

Конец подходит быстро. Мама оттягивает Квинта прочь, после чего целует Мэгги в лоб и велит ей оставаться в кровати еще по меньшей мере час, чтобы семя нашло свое место.

Одна, за запертой дверью, наедине с подносом с завтраком на вонючем стуле, Мэгги лежит, не двигаясь. Ее платье все так же задрано кверху. Она берет свою левую руку в правую, представляя, что правая — это теплая, живая рука Квинта, и кладет ее на лицо, наслаждаясь нежным прикосновением. После она опускает эту руку на живот и крепко давит. Скоро там будет новая жизнь, если Мама права. Она могла быть там и раньше. Это было бы для Мамы величайшим счастьем. Мэгги мучает один вопрос. Нет, она не хочет знать, когда родится ребенок; вовсе не это выворачивает ее мозг наизнанку.

Она смотрит в окно. Ветерок утих. Осталась только неослабевающая жара. Луч солнца по-прежнему на ковре.

— Все изменилось, — говорила Мама. — Мир теперь другой. Это как привыкать к холодной воде. Может, и не хочется, но иногда ничего не поделаешь. Надо как-то выживать, вот и все.

Мэгги успокаивает себя и закрывает глаза. Она думает, родится ли ребенок, который вырастет и будет играть на площадке у дома? И думает, будет ли ребенок живым и хорошеньким, как мама?

Или же окажется мертворожденным и уйдет вслед за своим отцом?

Перевод Амета Кемалидинова