Сумрачным ноябрьским утром 1867 года над Парижем угрюмой коммуной толклись сизые тучи, извергавшие из недр то холодную морось, то снег. Чахлые снежинки ложились на облезлую черепицу столичных крыш, на чугунные колпаки фонарей, на брусчатку бульваров и непролазную грязь предместий — и растворялись, оставляя за собой еще более густой оттенок серого или черного, чем прежде. С одной и той же отупелой безысходностью гибли они в мутных водах Сены, на облезлом куполе Дома инвалидов, на цилиндрах нервных буржуа и лотках уличных букинистов. Но тоскливей всего падалось им на Севастопольском бульваре, прорубленном в сердце города бароном Османом; там, выстроившись кружком в десяти шагах от модной лавки господина Льебо, приглушенно галдела толпа. Внутри первого круга сомкнулся еще один — с полдюжины сонных и злых полицейских. Центром же служил обнаженный труп, бледным насекомым распростершийся на мостовой. Снежинки нехотя, точно с отвращением, замирали на его израненной коже, терялись среди бесчисленных язв и химических ожогов, между зияющих овальных отметин и багровых синяков. Тут и там, оттеняя безобразный узор, тонким слоем лежала зеленоватая слизь. Мертвец походил на молочного поросенка, не в добрую минуту снятого с вертела.

Мсье Рише созерцал его с непочтительно близкого расстояния; в такие минуты нескладное тело инспектора само собою принимало позу натуралиста, которому посчастливилось наткнуться на неопознанное чудо природы у порога собственного дома. Впрочем, на этот раз интерес его не сводился к обыкновенному полицейскому любопытству; Рише знал погибшего, и разительное несоответствие между живой и мертвой ипостасями господина Дюбуа магнетизировало инспектора, притягивало взор извечной загадкой смерти.

Сколько выражений довелось ему видеть на этом лице, в тени этих роскошных усов! Сытость, раздражение, сарказм, усталая полуночная нега… Чаще всего, разумеется, — похоть и спесь. Где все эти личины теперь? Черты Дюбуа застыли в базальтовой маске ужаса; если бы зрение Рише не настаивало на обратном, он никогда не поверил бы, что этот никчемный повеса способен на столь чистое, столь беспримесное чувство, достойное античной трагедии.

И все же некая примесь была… некая чужеродная нотка, способная пробиться даже сквозь толщу мимического камня. Рише сильнее прежнего напряг глаза, разыскивая среди ранок и гнойничков на щеках Дюбуа ускользающую тайну — и, настигнув ее, вздрогнул. Под слоем ужаса его встретила неприкрытая ухмылка удовольствия — да что там, блаженства. Блаженства, не предназначенного для земного мужчины…

Рише резко выпрямился и заморгал. Трехмесячное воздержание начинает плохо сказываться на нем. Усмотреть собственные желания в чертах трупа — дошло же до такого!

Толпа оживленно зашушукалась, предвкушая гениальное озарение: несколько остроумных догадок, высказанных в удачный момент, завоевали ему определенную популярность в парижской прессе — насколько может пленить газетчиков долговязый рыжеусый холостяк, самая пространная тирада которого не составляла и тридцати слов. Даже этот умеренный интерес причинял Рише изрядное беспокойство, и его лишь порадовало, что на сей раз публику ждет разочарование.

— Переверните тело, Робер.

Дюжий сержант со всей доступной ему грацией — и немалой долей брезгливости — поддел мертвеца снизу и уложил на живот, на предусмотрительно расстеленную простыню. На спине Дюбуа рисунок язв и отметин проступал не так густо, а вот крови как будто было больше, хотя невооруженным глазом отделить ее от вездесущей слизи оказалось непросто. И все же главное не ускользнуло от взгляда инспектора даже в сером утреннем свете: от поясницы к бедрам покойника расплескалась бесформенная бурая клякса, заметная даже на фоне общих разрушений.

— Его выбросили из экипажа. На большой скорости.

Подчиненные молча смотрели на Рише, ожидая дальнейшего. Внезапно его охватило желание вцепиться каждому в глотку и душить, душить, душить, пока бесполезные, одурманенные сном и праздностью мозги не полезут из ушей.

— Тело завернуть и увезти. Жду отчет от Дюрталя.

Пара молодчиков, растолкав растущую толпу, сбегала к служебному экипажу за носилками. Когда эти двое уже готовы были удалиться со своей ношей, Рише жестом остановил их. Стянув перчатку, он приподнял край простыни, соскреб немного слизи с подбородка Дюбуа и поднес палец к ноздрям.

Мускус… влажный запах устриц… прелая роскошь тропических растений… капельки пота на нежной коже… терпкий аромат, который не в силах сдержать тонкая ткань белья, от которого голова идет кругом…

Это было невероятно, это было дико, но слизь на теле Дюбуа пахла женской страстью.

— И что же вы имеете сказать о деле Дюбуа, Рише? Пройдохи из «Газетт» и «Фигаро» осаждают мой порог с самого утра. Хвала небесам, что они не успели к основному блюду; ваша расторопность оказалась весьма кстати. С этих либертенов сталось бы довести снимки до печати. А зрелище, насколько могу судить, не содействовало ни пищеварению, ни общественной морали.

Неужто твое пищеварение хоть что-то способно испортить, жирный ты дрозд? Ни за что не поверю.

— Итак?

— На этот час сведений немного, господин префект. Есть основания полагать, что жертву сбросили из быстро едущего экипажа. К моменту падения Дюбуа с большой вероятностью был уже мертв, или же в агонии. Произошло это, скорее всего, поздней ночью либо ранним утром. Впрочем, убийцы — а тут действовала, самое меньшее, пара — не слишком заботились о скрытности, иначе едва ли оставили бы труп в столь оживленном месте. Допускаю, что имела место случайность. И все же им сопутствовала удача: на этом участке бульвара нет ни притонов, ни ночных пивных…

— …и не будет, пока я сижу в этом кресле, а Его Величество взирает на наши скромные деяния с этого портрета.

Еще одна надутая рожа. Сколько же времени милейший монарх проводит у гипнотистов? Не разгладились ли заодно и складки его мозга?

— Разумеется, господин префект. Так или иначе, тело было обнаружено не сразу, и свидетелей у нас не имеется — за исключением, конечно же, фонарщика, который первым наткнулся на Дюбуа и вызвал стражей порядка. Ничего существенного он сообщить не может.

И бедняге несказанно повезет, если он не закончит дни в Сальпетриере, в руках доктора Шарко и его друзей-мозгоправов.

— Что дал осмотр тела?

— Немало странного, господин префект. Наш анатом в растерянности: единственное, в чем он вполне уверен, — то обстоятельство, что все раны довольно свежие. При этом отдельные язвы имеют сходство с симптомами венерических и кожных болезней, другие напоминают укусы насекомых, животных и даже людей.

— Господи!

Пожалуй, я все-таки переоценил твое пищеварение.

— Имеются и химические ожоги, вызванные каким-то неизвестным нам веществом или веществами. Однако наибольшее недоумение вызывают округлые отметины, проникающие под верхние слои кожи. Иногда в их расположении словно бы проступает некая закономерность, но выделить ее ни мне, ни Дюрталю пока что не удалось. Еще одна загадка — слизь, покрывающая тело Дюбуа. Ничего подобного в моей практике не встречалось.

— И что же вы об этом думаете, Рише? Предлагаете кормить публику загадками? Нам этого не спустят с рук, дело уже получило огласку. Не поймите меня превратно: будь моя воля, таких распутников скидывали бы без похорон в известковые ямы. У многих из нас есть деликатные склонности — да-да, я первый готов признаться в этом! — однако Дюбуа размахивал своими, как флагом на баррикадах! Ожидая, без сомнения, что какой-нибудь новоявленный Будэлер узрит в нем светоч вдохновения и воспоет в веках. А ведь его дед содержал дубильню на улице Муфтар!

И только в этом все дело.

— Репутацию Дюбуа вы обрисовали как нельзя более точно, господин префект. Осмелюсь заявить, что она и станет стержнем нашего расследования. Мне достоверно известно, что в некоторых парижских заведениях содержатся животные для плотских утех…

— Какая мерзость! Почему они до сих пор не закрыты?

— Боюсь, ваш вопрос вернее было бы адресовать отделу нравов и лично мсье Дижону, господин префект… Могу лишь предположить, что возможности нашей агентуры ограниченны, а изворотливость сластолюбцев не знает пределов.

Не исключено также, что их взяли под крылышко иные чины префектуры, тоже не чуждые известным человеческим слабостям, как вы сами изволили заметить.

— Кроме того, до нашего сведения доходили слухи о кислотах и солях, используемых распутниками для получения извращенного удовольствия от боли. В свете перечисленного естественно допустить, что Дюбуа участвовал в необычайно развязной и дерзкой оргии, которая закончилась для него фатально. Это объяснило бы многие факты и не противоречит тому, что мы знаем о покойном. Изредка подобные вакханалии устраиваются и в частных владениях, однако в домах терпимости искателям порочных увеселений предлагают особые условия; за деньги там исполнят любой, даже дичайший каприз. Безусловно, сказанное приложимо лишь к самым роскошным заведениям, рассчитанным на тугие кошельки. По счастью, их число невелико — и Дюбуа наведывался во все. Поэтому представляется уместным посетить каждое из этих гнездилищ порока и допросить содержателей по всей строгости закона. Чутье подсказывает мне, что убийцы Дюбуа не замедлят себя выдать.

Чутье или ребяческая надежда? Чума задери этого Дюбуа, и осень вместе с ним. Если б не он, я бы уже грел ноги у камина.

— А мое подсказывает, что «Фигаро» и «Газетт» все-таки получат свой кусок. Если не Дюбуа в этой вашей слизи, то нас они в перьях изваляют наверняка. Проследите, чтобы за вами никто не увязался, Рише. Эти господа умеют самую невинную вещь представить так, что читатель содрогнется от негодования. Страшно и подумать, в каком виде они изобразят ваше турне по столичным… заведениям! Если бы речь шла о массовой облаве — иное дело, но в нынешних обстоятельствах я бы рекомендовал вам действовать более деликатно. Как полагаете, двоих людей будет достаточно для вашей безопасности?

— Да, господин префект.

Хотя и это ровно на двоих больше, чем меня бы устроило.

Когда экипаж Рише остановился на тихой улочке близ церкви Мадлен, снег уже перестал, оставив после себя потемневшие фасады и скользкую мостовую. Серое утро сменилось таким же серым днем. Инспектор с тоской глядел на особнячок в стиле поддельного классицизма — достаточно аккуратный, впрочем, чтобы не пасть жертвой неуемных расширений и перепланировок последних лет. Вторя примеру начальства, Робер и Дюкло дружно глазели из окна, но для них это был обыкновенный, не слишком занятный парижский дом — как будто даже обиталище очередного буржуа. Рише устроило бы, если б такого мнения они придерживались и впредь; лучше иметь дело с небогатыми возможностями их фантазии, чем с проверенной удалью языков.

— Вы двое ждите здесь. Не хватало еще, чтобы наш визит приняли за облаву. В дневное время таких заведений можно не опасаться.

На него то ли с недоумением, то ли с подозрением уставились две пары глаз. Конечно же, первое. Только первое.

— Как прикажете, господин инспектор.

Рише выждал несколько мгновений, кивнул и распахнул дверцу экипажа.

В этот час дом казался угрюмым и пустым, но последнее едва ли соответствовало истине. Памятуя о толстом слое войлока, устилающем дверь изнутри и оберегающем покои от уличного шума, Рише постучал набалдашником трости прямо по косяку — раз, другой и третий. Звонок он проигнорировал: в стуке настоятельности было больше. После недолгого ожидания дверь отворилась, и в проеме возникло приятное, но словно бы иссохшее лицо Розы, экономки и помощницы мадам. Усталая улыбка, заготовленная для другого посетителя, поблекла до тревожной тени, потом вернулась на прежнее место.

— Мсье Рише… какая приятная неожиданность. Вы так давно не бывали у нас… Боюсь, Маргарита еще не готова, но если…

— Нет-нет, я по делу. Мадам у себя? Мне необходимо переговорить с ней.

Кивнув, Роза сняла цепочку и впустила гостя в вестибюль. Рише никак не мог связать ее облик с элегантной и строгой женщиной, встречавшей гостей вечерами; в простом темном платье она походила на монашку и совершенно терялась на фоне шелковых занавесей и бордовых ковров. Ее сутулая спина яснее всяких слов говорила: все, что происходит в «Кифере» вечерами, — не более чем искусно слепленная иллюзия. В ней как будто больше правдоподобия, чем на театральных подмостках, но приглядись — и за каждой улыбкой, за каждым манящим движением обнаружатся потаенные механизмы, беспощадные в своей прозаичности. Инспектор следовал за своей провожатой знакомым лабиринтом лестниц и коридоров, и даже сатиры с нимфами, привычно резвящиеся на обоях, казались ему печальными и утомленными — словно и они ждали того часа, когда зажгутся свечи и зашуршат ткани, наполняя дом фальшивым волшебством. Видеть Маргариту в повседневном ее облике совсем не хотелось; приятней было верить, что и она — лишь наваждение, обреченное истаивать с первыми лучами солнца. И за возможность приобщиться к этому обману он каждый месяц отдавал половину жалованья…

Наконец Роза завела его в уютный небольшой салон, которого он не помнил, и предложила разместиться в кресле; мадам подойдет через несколько минут. Погруженный в меланхолические раздумья, Рише не сразу осознал, что из соседней комнаты доносится щебет женских голосов; временами к ним примешивался дребезжащий мужской. Инспектора разобрало любопытство: очевидно, ему представился случай заглянуть за кулисы и увидеть один из скрытых механизмов здешней жизни воочию. Тихонько выбравшись в коридор, он встал у приоткрытой двери напротив и прислушался.

— …совсем не больно, дурочка!

— Вот когда за тебя возьмется мсье Перек с его щипчиками — тогда и начинай визжать! А это… тоже мне мучения!

— Милая, да мы ведь все через это проходим. Посмотри на нас: разве мы похожи на страдалиц? Это для твоего же блага.

— Барышни…

— Да, но у мадам Круа меня никогда…

— Ха! Мадам Круа! Забудь это имя, глупышка. Ты теперь не в Бордо, ты в лучшем борделе Парижа — и тут знают, как из сделать из женщины конфетку. Ну же, не упирайся.

Снова дребезжащий голос:

— Да, вам совершенно нечего бояться, дорогая… Вы всего лишь ненадолго уснете, а проснетесь прекрасней прежнего. Ну же, расслабьтесь… вот, хорошо. Сделайте глубокий вдох… выдох. Вдох… выдох. Посмотрите на мои часы — как они славно блестят! Последите за ними… Вам спокойно и легко, ваши члены тяжелеют, веки набухают свинцовой тяжестью, глаза закрываются… Вы погружаетесь в сон, но продолжаете слышать меня. Все токи вашего тела внемлют моему голосу. Вы готовы преобразиться, повинуясь моей воле…

Молчание, шуршание ткани. После краткой схватки с нерешительностью инспектор заглянул за дверь. На стульях и оттоманках разместилось с полдюжины девушек в простых домашних платьях. Их вечерний наряд состоял обыкновенно из легких туфелек и шелковых чулок, и Рише опять закружило между иллюзией и явью. Маргариты среди них не оказалось. Взгляды всех пансионерок были устремлены в центр комнаты, где в большом мягком кресле застыла новая обитательница дома — стройная брюнетка с нежной кожей и миловидным, хотя и глуповатым лицом. Последним участником сцены был старик в черном сюртуке, нависший над ней дряхлым коршуном. Он вновь заговорил. Теперь, однако, в его голосе не было и следа прежней слабости; такими чеканными, властными интонациями мог бы вещать автоматон, изображающий императора в расцвете державных сил.

— Вы чувствуете, как разглаживается кожа у вас на лице. Морщинки и прочие изъяны исчезают без следа. Вы — само совершенство. Ваша кожа становится мягкой и упругой, кровь равномерно приливает к каждой точке вашего лица…

Фразы повторялись снова и снова, сплетаясь в тягучее заклинание. И действительно, пансионерки наблюдали за происходящим, словно завороженные, не смея оторвать глаз. Ритуал был хорошо знаком каждой из них, и все же им до сих пор не наскучило созерцать, как из слов рождается красота. Что до Рише, то ему не доводилось еще присутствовать при сеансах косметического гипноза, и ощущение чуда охватило его помимо воли. Даже из-за двери, за десяток шагов ему было видно, как послушно меняется женская плоть, хотя к ней не прикасаются и пальцем.

Удовлетворившись наконец результатом, гипнотист занялся шеей брюнетки. Затем ей было велено снять платье и белье. Девица без слов подчинилась. Разглядывая алебастровые холмики грудей, Рише размышлял, с той же ли охотой разоблачаются перед стариком пациентки из приличных домов — и как в таком случае можно толковать согласие или отказ. Теоретики и практики единодушно утверждали, что у внушения существует нерушимый предел — нравственные принципы внушаемого. Но даже если и так…

Ход его мыслей нарушили голоса из соседнего коридора. Инспектор проворно, но без спешки — обвинить его в излишнем любопытстве не посмел бы здесь никто — вернулся в пустой салон. Через несколько мгновений в комнату вошла мадам Эрбон — высокая, статная, безупречная. В отличие от своих питомиц, мадам сохраняла верность иллюзиям, которые продавала: изысканное бархатное платье едва ли уступало в роскоши ее вечерним нарядам, разве что алому и золотому предпочли на сей раз спокойный оттенок красного вина. Приникнув губами к подставленной руке, Рише с трудом смог оторваться: благоухание, исходившее от кожи, мутило разум.

Однако флер тотчас же развеялся, стоило им занять места в креслах. В глазах мадам Эрбон читалась грусть, которой не могли скрыть ни манеры пресыщенной львицы, ни работа гипнотистов. Ее истинный возраст оставался для Рише загадкой: за этой гладкой кожей могли скрываться и тридцать, и сорок лет жизни. Несомненно было одно: в укромных закоулках этой души пряталась не дива, а истощенная старуха.

— Как отрадно, что вы удостоили визитом наш скромный дом, мсье Рише, — улыбкой проговорила мадам. — Три месяца — долгий срок. Для чего же вы так терзаете нас? Маргарита постоянно спрашивает о вас…

Инспектор вспыхнул, хотя сказанное могло быть только ложью.

— Едва ли такие беседы сейчас уместны, мадам Эрбон. Меня привело к вам дело. Полагаю, вы уже догадываетесь, о ком пойдет речь.

Лицо его визави исказила гримаска неприязни.

— Неужели Дюбуа? Я читала в газетах…

— Да-да, именно он. Насколько знаю, он часто бывал в вашем заведении…

Мадам энергично закачала головой, совершенно сбив его с толку.

— Но как же так? Мне и самому случалось видеть его в ваших салонах…

— Да, его сложно было не заметить. Не сочтите за дерзость, но я не припомню более шумного и развязного клиента. На него часто жаловались другие наши гости. Я уже начала склоняться к тому, чтобы объявить его нежелательной персоной в «Кифере». Моралисты невысокого мнения о наших принципах, мсье Рише, но поверьте, всего деньги не решают даже в борделях… Простите, если это слово оскорбляет ваш слух.

— Вы осуществили ваше намерение?

— Этого не понадобилось. Он перестал посещать нас в ту же пору, что и вы.

Рише вздохнул. Он и на миг не допускал, что Дюбуа убили в «Кифере», и все же надеялся уйти не с пустыми руками. Турне по «гнездилищам порока» обещало быть не столько волнующим, сколько утомительным. Даже хрупкая наводка пришлась бы весьма кстати. Три месяца, однако, долгий срок…

Но ему повезло. Потупив взгляд, мадам Эрбон произнесла:

— Кажется, я знаю, откуда вам стоит начать поиски, мсье инспектор.

Рише вопросительно вскинул бровь. В салоне сгустилась тишина. Потом мадам заговорила, не поднимая глаз:

— Мсье Рише, вам должно быть, известно, что в «Киферу» подчас приходят и клиенты с… особенными потребностями. Многие из них мы готовы удовлетворить — до тех пор, пока ничто не угрожает здоровью и жизни пансионерок… и, разумеется, самих гостей. Смертей и увечий у нас не случалось. Но есть услуги, которых мы не оказываем и не приемлем. «Кифера» — это место, куда мужчины приходят, чтобы насладиться женской красотой… даже если и несколько непривычными способами. Иного мы не предлагаем.

Она помолчала.

— Но такие, как Дюбуа… рано или поздно им становится мало. Излишества притупляют чувственность, это закон… и если огонь желания потух, то просто так его уже не разжечь. О, уловок может быть множество, но помогут они лишь на время, дальше будет лишь хуже… Дюбуа этого не понимал. Однажды он явился ко мне и стал требовать совершенно диких, непотребных удовольствий… не берусь повторить его слов при вас, мсье Рише. Я ответила отказом, и негодяй набросился на меня с кулаками. Нам пришлось выдворить его, словно жалкого пьянчужку… Помню, как он сыпал с тротуара угрозами, которых никогда бы не исполнил; такими людьми помыкают сиюминутные порывы и лень. С тех пор я его не видела. Однако до меня дошли слухи, что он все-таки нашел желаемое…

— Заведение с особыми услугами?

— Да, если его можно так назвать… Видите ли, в нашем деле тоже существует состязательность: приходится следить за конкурентами, чтобы не упустить интересных новшеств. Сманить клиента с излюбленного места довольно просто: для многих мода решает все… Вот как вышло, что мне рассказали о доме на улице Летелье.

— Это же в рабочих кварталах?

— Да, мсье Рише. В таких местах приличному человеку лучше не появляться даже днем. Только можно ли считать Дюбуа и ему подобных приличными людьми?

— Обойдемся без морализаторства, мадам Эрбон. Мне вполне достаточно фактов. Что же это за дом?

— Да-да, простите, я увлеклась… Названия он не имеет — по крайней мере, известного мне. Распоряжается там женщина средних лет, ее фамилия Робар. Встречаться нам не доводилось, но все описывают ее как исключительно неприятную особу, и это меня не удивляет. Говорят, она редко покидает дом и носит только черное. Клиентов у нее не много, зато их уже не никакими уловками не переманишь. А ведь цены там гораздо выше наших…

— Да ради бога же, мадам Эрбон, довольно отступлений! Чем торгует эта Робар? Чем она так привлекла Дюбуа?

Мадам наконец оторвалась от созерцания пустоты и посмотрела инспектору в глаза. Затаенная мольба во взгляде лишь усилила ощущение, что перед ним старуха.

— Уродами, мсье Рише. Она торгует уродами. Выродками, которых у нас показывают на ярмарках. Как будто жизнь и так их не наказала… Не спрашивайте подробностей: я их не знаю. И не верю, что у нее есть разрешение от комиссара — никто бы не стал попустительствовать таким мерзостям… Могу сказать только, что Дюбуа стал там постоянным клиентом. И если у Робар его настигла смерть — поделом. У грязных наслаждений своя цена.

Рише не нашелся, что ответить. Уточнив адрес дома, он коротко попрощался и направился к выходу. Мадам нагнала его в дверях.

— Мсье Рише… вы уверены, что не хотели бы увидеться с Маргаритой? Час еще ранний, но это можно устроить…

Он промолчал.

— …просто прелесть что такое. Мими вчера превзошла саму себя. Я едва смогла уснуть от волнения! Какой талант, какой голос! Шарль, ты согласен со мной? Ну что же ты молчишь?

Как будто с тобой можно вставить хоть слово.

— Ах да, тебя же не было у Мими… Все-таки ты чересчур много работаешь, Шарль, потому-то ты такой угрюмый. Право же, у него меланхоличный вид, мсье Форель?

— Да, да… весьма.

Лучше сойти за меланхолика, чем за свинью.

— Тебе надо чаще обедать с нами, Шарль. Не спорю, ты занимаешься ужасно важными делами, но иногда служба может и подождать. Ты принесешь Его Величеству больше пользы, если будешь сыт и доволен.

— Да, молодой человек, обильное и регулярное питание — залог крепкого здоровья. В наше время об этом часто забывают.

Почему же тогда ты сипишь и потеешь, будто вот-вот отдашь Богу душу?

— Шарль, я вспомнила, о чем хотела с тобой поговорить. Мими вчера опять нахваливала того гипнотиста, Вуазена. Да ей и рта не нужно было раскрывать — мы сами все увидели. Шарль, он просто волшебник! Ты же знаешь, мы с ней родились в один год…

— Не может быть, мадам Рише! Я полагал, Мими старше вас на добрый десяток лет!

— Ах, не льстите мне, мсье Форель…

Если бы не эта лесть, ты бы не звала его на обеды.

— Так вот, о чем это я… Ах, Мими! Она теперь выглядит такой юной — едва ли не свежее собственной дочери! Что за кожа, что за цвет! Мужчины не могли оторвать от нее глаз — да и кто бы упрекнул их, Шарль? И все это сотворил Вуазен! Нашему бедному старому Тиссо такие чудеса не под силу, он едва-едва справляется с моими морщинками. Сеансов требуется все больше, а проку от них все меньше.

А может, ты просто позволишь себе чуть-чуть постареть, мама?

— Ах, как бы мне хотелось попасть к настоящему мастеру, Шарль! У Вуазена дорого, но мы можем себе это позволить… Одна беда: его слава так разрослась, что он теперь принимает исключительно друзей и знакомых, по протекции… Но Мими сказала мне по секрету, что доктор водит знакомство с господином префектом…

Только не это!

— Ты столько сил отдаешь службе, Шарль! Если попросить господина префекта о небольшой услуге, едва ли он тебе откажет, ты ведь на таком хорошем счету…

— Мама, не в моем положении просить об услугах…

— Шарль, ну можно ведь сделать исключение для собственной матери! Разве ты не хочешь увидеть меня помолодевшей? А ведь раньше на меня заглядывались куда как чаще, чем на Мими!

— Вообще, удивительная штука вышла с этим гипнозом…

Вот уж не думал, что буду рад вашему вмешательству, Форель. Хвала вашему тугодумию.

— В пору моей юности его считали выдумкой для простаков. Помню, как все потешались над тем португальцем, аббатом Фариа. Бедняга не с того начал: ему бы не лекции читать (а по-французски он говорил скверно!), а сразу взяться за дело! Но увы, он только и мог, что погружать зрительниц в сон — а что тут удивительного? Такое не редкость и в наших обожаемых театрах.

— Ах, мсье Форель, как приятно вас послушать!

— Пустяки, мадам… стариковские речи. М-да, магнетизм… Когда-то само это словечко почитали за дурной вкус — хорошо, что придумали новое… А как любили Месмера и Фариа господа комедиографы! В то время только ленивый не насмехался над магнетизмом, всеми этими пассами и флюидами. Но вот поди ж ты: какие-то светила в Академии залюбопытствовали, провели сколько-то опытов — и все как с ног на голову. Целая наука наросла, и уважаемая! Статейки, опыты, заседания! Я не говорю уже об известной всем пользе. Видел бы это бедняжка аббат!

Велика честь — выводить бородавки у старух.

— Так что не отказывайте вашей матушке в этой безобидной просьбе, дорогой Шарль; наука на ее стороне… Впрочем, безобидной ли, мадам Рише? До сих пор поговаривают, будто иные гипнотисты, входя в доверие к пациентам, проделывают с ними возмутительные вещи: побуждают к нелепым — а то и опасным! — поступкам, лишают сна, берут у них деньги в долг и стирают всякое воспоминание об этом! Разумеется, речь не об уважаемых людях наподобие доктора Вуазена…

— Ну что за глупости, мсье Форель! Вчера у Мими как раз зашла об этом беседа, и к нам присоединился доктор Бертран — вы должны его знать. И, конечно же, он развеял все эти слухи как совершенную нелепость. У гипнотистов нет такой власти над человеком, мсье Форель — и слава Богу! Все эти сплетни распускают неблагодарные, бессовестные люди — да еще и со скверной памятью на долги. Если б со мной или моими приятельницами приключилось нечто в этом духе, мы бы ни за что не забыли!

— Так может, вам именно что подчистили память, моя дорогая?

— Ах, мсье Форель, вам лишь бы шутить!..

А жаль все-таки. Многое бы отдал, чтобы забыть про этот обед…

И вновь инспектор восседал у себя в экипаже и смотрел из окна на серые парижские дома — но совсем в другом настроении и другом районе. Вдоль улицы Летелье выстроились в ряд убогие строения, в которых селилась рабочая беднота. Казалось, фасады тонут в грязи; если б не их привычный облик, Рише без труда бы представил себя во многих десятках лье от Парижа. О мостовых здесь и не слышали. Да, левый берег Сены жил по собственным законам, и даже полицейскому появляться тут было небезопасно… Но где лучше всего спрятать грязь, как не в грязи?

Сгущались сумерки. Кое-где из окон уже пробивался чахлый желтый свет. Рише бесстрастно наблюдал, как увальни из отдела нравов высаживаются из подоспевшего экипажа и шлепают по лужам к указанному дому. Сегодня здесь разыграется драма в нескольких действиях; инспектор был достаточно скромен, чтобы не стремиться на сцену в самом ее начале. В конце концов, это не его работа: подчиненные мсье Дижона занимались подобным изо дня в день и лучше Рише знали механику подпольных борделей. С этим согласился и префект, без вопросов выдав ему разрешение на облаву (а заодно и рекомендации для доктора Вуазена: нет глины мягче, чем довольное начальство). Теперь оставалось только ждать.

Детина-сержант принялся колотить кулаком в ничем не примечательную дверь. Вскоре послышался хриплый голос:

— Сегодня не принимаем. Приходите через неделю, мсье.

— Это полиция! А ну-ка открывай!

Вместо ответа — бойкий топот.

Дверь выломали быстро: для заведения, хранящего столь чудовищные тайны, она оказалась на удивление уступчивой. Фигуры в мундирах одна за другой исчезли внутри. Вскоре донесся сдавленный вскрик. Выждав еще несколько минут, Рише покинул экипаж и пустился в тяжкий путь по раскисшей глине.

На входе его встретил сержант — вопреки ожиданиям, ничуть не взволнованный. Неужели мадам Эрбон ошиблась?

— В доме один только слуга, господин инспектор. Хотел сбежать через дворовое окно, но Дюплен успел прихватить его за ворот. Пока мы от него ничего не добились. Тут много закрытых дверей, но у этого мошенника были ключи…

Вместе они поднялись по скрипучей лестнице — не слишком запущенной, но и не особенно чистой. Пахло сыростью. По бесцветным обоям расползались пятна плесени, странно подвижные в свете фонаря.

Перешагнув последнюю ступеньку, инспектор оказался в тесном помещении, от которого отходил длинный коридор. На полу между стульев сердито всхлипывал коротышка в коричневых штанах и жилетке. Из носа у него текла кровь. Рядом переминались с ноги на ногу двое полицейских. Вид у них был неспокойный.

И Рише мог их понять. Для борделя здесь было слишком тихо и пусто. Вместо привычных запахов вина и духов — одна плесень. И — он принюхался — капустный суп.

И еще — что-то все-таки нарушало тишину. Как будто бы мяуканье… или скуление голодного щенка… детский плач…

Рише вгляделся в полумрак коридора, разреженный тут и там коптящими свечами. Высокие крепкие двери, выкрашенные серой краской, наводили на мысль о тюрьме или лечебнице для умалишенных. Не хватало только решеток. Номера, однако, имелись.

— Так ключи у вас, сержант? Давайте сюда. Потолкуйте пока со слугой. Меня интересует, где сейчас его хозяйка. Остальные — за мной.

С каждым шагом жалобные звуки прибавляли в силе. Когда инспектор остановился перед первой дверью, коридор уже походил на преддверие ада: со всех сторон что-то поскуливало, повизгивало, рыдало — но приглушенно, словно бы с расстояния.

Он выудил из связки ключ с единицей, вставил в замок и повернул.

В каморке стояла тьма. Слева фонарь Рише высветил обыкновенный стул и жестяное ведро. Напротив двери — узкое окно, задернутое плотными занавесками. Справа — кровать, с которой блеснули четыре узких глаза.

— Сиамские близнецы! — выдохнул полицейский за его плечом.

Девочки молча сидели на кровати и разглядывали гостей. На них были лишь тонкие хлопковые платьица, когда-то белые. У изголовья — пустая миска с двумя ложками. Рише не знал, что им сказать — да они, похоже, ничего от него и не ждали. Если «Кифера» была храмом иллюзий, то в доме Робар брала свое жестокая, ничем не прикрытая действительность.

Инспектор без слов развернулся и шагнул ко второй двери, из-за которой доносился безостановочный, протяжный, жуткий вой. Комната за ней ничем не отличалась от предыдущей — кроме очевидного зловония. На кровати корчилось и скулило существо без рук и ног, неопределенного возраста, но явно мужского пола; Рише как будто даже различил усы, но проверять своей зоркости не стал.

За другие двери он уже не заглядывал: достаточно было замереть и прислушаться. Девочки из первой оказались исключением; возможно, у них одних хватало ума — или отчаяния — понять, что от криков толку нет. В еще одной тихой комнате обнаружилась убогая кухонька.

Крайняя дверь слева, однако, была не заперта. Рише осторожно заглянул внутрь — и едва устоял на ногах. Запах… тот самый запах, только в разы сильнее. Он бил в ноздри, выворачивал разум наизнанку, отдавался в конечностях сладкой дрожью… Инспектор почувствовал, как напряглось его мужское естество, но стыда не было: никто не смог бы противостоять этой силе. Перед его помутневшим взором уже маячил образ Маргариты — близкий, манящий… Нет, она тут ни при чем… сгинь… сгинь.

Придя наконец в чувство, он неуверенно оглянулся и сразу же понял, что беспокоится напрасно: у двоицы из отдела нравов вид был точь-в-точь как у мальчишек из католической школы, которых священник застал за гадким делом. У одного на брюках расплывалось пятно, чего он, похоже, не замечал. Рише взмахом руки отослал их к сержанту; распоряжение было исполнено с такой откровенной радостью, что при иных обстоятельствах за нее полагался бы выговор.

Инспектор собрался с силами, сделал глубокий вдох — и толкнул дверь.

Узкая клетушка, не больше уборной. Всей обстановки — стул и низенький столик. И еще одна незапертая дверь. Из-за нее и просачивался запах.

За дверью — пусто. Ни мебели, ни посуды, ни даже окон. Только запах — и слизь, много слизи. На голых досках пола, на обоях, на дверной панели. Местами — темные кляксы. Вероятнее всего — кровь Дюбуа, но ручаться инспектор не стал бы. На осмотр комнаты ушло не более минуты; несвойственная для него беглость. Однако сейчас важнее было покинуть комнату на своих ногах, как положено офицеру полиции… и без пятен на брюках.

Застоявшийся капустный дух в коридоре казался теперь слаще апрельского ветерка. Рише привалился к стене, тяжело дыша. Перед глазами все плыло, мысли блуждали. Наконец его взгляд сфокусировался на двери напротив — последней из непроверенных. В отличие от остальных, она носила на себе некоторые следы отделки и в лечебнице выглядела бы неуместно. Номер отсутствовал. Кабинет мадам Робар? В связке подходящего ключа не нашлось, и Рише направился за помощью к своим спутникам.

Коротышка-слуга все так же сидел на полу и сопел, но крови на его одежде прибавилось, а поза потеряла остатки естественности. Сержант мог быть доволен собой.

— Его зовут Жак Пуато, господин инспектор. Он мало что знает. Уж я с ним хорошо поработал, будьте покойны… у меня не больно-то соврешь. Говорит, что бывает здесь только днем — прибирается, ходит на рынок, кормит уродов. Утром он обычно получал указания от хозяйки, но сегодня ее вроде как не было. Он ждал весь день, только мы пришли первыми.

Инспектор в задумчивости погладил усы — и скривился. От пальцев пахло слизью… одуряюще… нахально. Почему? Неужели он к чему-то прикоснулся в комнате, сам не замечая того?

— Поднимите его, у меня тоже есть несколько вопросов.

Жак Пуато был в сознании, но и только; на ногах его держали отнюдь не собственные силы.

— Что за дверью в конце коридора? Запертой, справа?

Сглотнув, слуга выдавил:

— Кабинет… мадам.

— У тебя есть ключ?

— Нет… она никогда не давала… мне.

— Зачем ты лжешь мне?

— Это правда, Богом клянусь!.. Не бейте меня, господин комиссар, я не стал бы вам лгать!

— Хорошо, оставим это. И не называй меня комиссаром, я инспектор. Скажи тогда вот что: кого мадам держала в комнате напротив кабинета? Еще одного уродца?

— Не знаю… та дверь всегда была закрыта. Мадам запрещала мне даже подходить к ней.

— Но ты наверняка слышал какие-нибудь звуки…

— Да, господин комиссар… только вы же сами видели, сколько их тут всяких пищит и воет, даже войлок на дверях не помогает… я как-то даже и привык…

— А кто же тогда кормил его?

— Кого, господин комиссар?

— Зови меня инспектором, дубина! Уродца, кого же еще!

— Не знаю… господин инспектор. Наверное, сама мадам. Она иногда посылала меня на рынок, даже когда у нас всего хватало.

— И давно ли мадам стала запирать эту дверь?

— Недели две как… может, полторы.

Задав еще с полдюжины уместных вопросов, инспектор велел сержанту усадить Пуато на стул и дать ему глоток чего-нибудь покрепче. Двоим другим полицейским выпала честь ломать дверь в кабинет. Та оказалась не столь сговорчивой, как входная, но в конце концов уступила напору.

Открывшееся их глазам помещение не поражало уютом, но все же больше походило на человеческое жилище, чем каморки уродцев. Два кресла, не слишком удобных на вид; секретер, стул, письменный стол. Проход слева соединял кабинет с небольшой спальней, обставленной с той же простотой. В ней Рише ничего существенного не обнаружил, зато не отказал себе в удовольствии понаблюдать, с какими брезгливыми физиономиями копаются в обыкновенном — и очевидно чистом — белье подчиненные мсье Дижона. Секретер он обыскал сам. Долговые расписки, счета от торговцев, письма — никаких неожиданностей. Впрочем, в обычном борделе нашлось бы и еще кое-что: разрешение от комиссара округа, свидетельства о регистрации проституток, протоколы еженедельных медицинских осмотров. Чутье не подвело мадам Эрбон: чтобы уничтожить эту преисподню, хватило бы и формального повода — если только у нее не имелось могущественных покровителей, чего Рише не исключал.

В столе, однако, его поджидали более интересные находки. Чтобы добраться до них, вновь потребовалась грубая сила. Когда замки на ящичках были взломаны, в руках инспектора оказалась стопка папок, аккуратно разложенных по алфавиту. На каждой стояло мужское имя. Иные из них Рише знал из газет, с обладателями прочих водил знакомство и сам, но на слуху были все до единого. В папках хранились подробные отчеты о пребывании этих господ в доме мадам Робар, подкрепленные подписями свидетелей и печатью нотариуса. По-видимому, наблюдение велось через потайные отверстия в дверях, которых инспектор и его спутники в спешке не заметили. От пера мадам не ускользала ни одна подробность омерзительных соитий, каждое было описано с холодной отстраненностью анатома. Рише представилось, как Робар и ее свидетели топчутся перед закрытыми дверями, отталкивая друг друга от крошечного глазка, и ему стало дурно.

Отыскалась среди остальных и папка Дюбуа. Похоже, всем обитателям дома он предпочитал сросшихся близняшек. Однако последний его визит состоялся еще в октябре — либо же о более поздних мадам писать поленилась. И ни слова о слизи или чем-то подобном. Если убийство распутника и было спланировано, то свидетельств тому не осталось.

Во втором ящичке снизу лежала тетрадь в темной обложке. Когда до Рише дошел смысл заглавия, он поспешно убрал находку в карман, чтобы изучить ее в более спокойной обстановке. Похоже, он напал на верный след, но людям Дижона знать об этом не обязательно. У них и без того хватит работы.

— Вы закончили, господин инспектор? — спросил у него сержант, поджидавший в коридоре. — Что прикажете предпринять?

— Дверь опечатайте, — сказал Рише. Пояснять, какую именно, нужды не было. — Находиться в ней опасно для здоровья. Думаю, тут проводились неразрешенные химические опыты. Нужно мнение ученых.

— А что с уродами?

— Это вы должны знать лучше меня, сержант. Проследите хотя бы за тем, чтобы они не умерли с голода. Пускай этим займется Пуато — по-моему, он безобиден. Засадить его за решетку вы всегда успеете.

— А мадам?

— Это уже не ваша печаль. Поиски продолжат мои люди. И вот что: выставьте охрану возле кабинета. Никого, кроме комиссара Дижона, к документам не подпускать. Отвечаете головой.

— Будет исполнено, господин инспектор.

И Рише зашагал к выходу, провожаемый нестройным хором криков и всхлипов. Запах слизи следовал за ним назойливым призраком.

ДНЕВНИК ГИПНОТИЧЕСКОЙ КОРРЕКЦИИ

(извлечения)

Пациент: Вероника Робар

Гипнотист: д-р Франсуа Вуазен

Дата начала коррекции: 13 апреля 1866 г.

Возраст пациента на начало коррекции: 14 лет

Жалобы: выраженная несимметричность лица, умеренно выраженное косоглазие, жирная кожа

Предполагаемый курс коррекции: сеансы усиленного косметического гипноза, количество — по необходимости

13 апреля 1866 г.

Первый сеанс прошел с умеренным успехом. Чтобы ввести пациентку в гипнотический сон, потребовалось менее двух минут. Внушение, однако, не дало ожидаемых результатов: хотя команды гипнотиста воспринимаются пациенткой в полном объеме, никакой физиологической реакции за ними не следует. Среди возможных причин — недоверие пациентки гипнотисту.

19 апреля 1866 г.

Никаких видимых результатов. Сознание пациентки по-прежнему сопротивляется внушению. В состоянии бодрствования, однако, пациентка настроена благожелательно и верит в положительный эффект от коррекции. Гипотезу о недоверии гипнотисту следует признать ошибочной.

30 апреля 1866 г.

Наблюдается постепенное улучшение тонуса кожи пациентки. В прочих отношениях никаких сдвигов.

12 мая 1866 г.

Никаких изменений в ходе коррекции. Пациентка, однако, выказывает признаки чрезмерной привязанности к гипнотисту, что может объясняться недостаточной теплотой в отношениях с матерью, Жозефиной Робар.

16 мая 1866 г.

Никаких успехов в коррекции. Привязанность пациентки к гипнотисту граничит с любовным помешательством и ставит под угрозу продолжение коррекции.

18 мая 1866 г.

Принято решение о прекращении коррекционного курса ввиду отсутствия желаемого эффекта, а также возникновения нежелательной психологической связи между пациенткой и гипнотистом.

10 февраля 1867 г.

Вследствие выявления новых методик гипнотической манипуляции коррекция возобновлена. Есть вероятность, что личностные особенности пациентки могут способствовать успешности процедур…

Особняк доктора Вуазена располагался в тихом квартале к западу от улицы Сен-Лазар, в царстве чугунных оград и высоких лип. Рише сошел с экипажа на ближайшем перекрестке и велел кучеру ждать его на том же месте через четверть часа; прежде чем заявлять о себе в открытую, не мешало бы разведать обстановку. Внимания прохожих можно было не опасаться: обитатели подобных районов не имеют привычки передвигаться пешком.

Подыскав местечко, удаленное от света фонарей, инспектор снял пальто, набросил его на столбик и перелез через ограду — по счастью, невысокую. Благополучно переместившись в сад, он снова влез в пальто — после потрясений дня осенний холод щипал особенно сильно — и двинулся в сторону освещенных окон. Под ногами шуршали листья: в этой части сада их решили не трогать. С неба опять моросило, и в беспрестанном шелесте Рише не разбирал звука собственных шагов. Тем лучше.

Он подкрался к крайнему окну, привстал на цыпочки и осторожно заглянул внутрь; редкий случай, когда собственный рост не вызывал досады.

Вне всяких сомнений, перед ним была кухня. А посреди кухни возвышалась женская фигура — если верить описанию Жака Пуато, это и была мадам Робар. В чертах ее не ощущалось ничего сатанинского, никакой явной порочности. Если она и походила на ведьму, то лишь сеткой морщин, густо изрезавших лицо; очевидно, ее саму услуги гипнотистов не прельщали. Так могла бы выглядеть заурядная экономка или торговка, у которой не сложилась жизнь.

Мадам спросила о чем-то кухарку, хлопотавшую в углу; та кивнула и подала ей обыкновенное ведерко. Из-под крышки валил пар. Рише показалось, что служанка скривилась от отвращения, но с такого расстояния судить было трудно, да и просвет между занавесками не давал хорошего обзора.

Взяв ведерко, мадам вышла. Инспектор последовал за ней вдоль фасада, полагаясь на удачу. И действительно, ему повезло: соседнее окно смотрело на небольшой полутемный коридор с единственной дверью, у которой и остановилась Робар. Старуха достала из кармана ключ, воспользовалась им и вместе с ведерком исчезла в комнате. Рише поспешил к следующему окну, но то отстояло далеко от первого и выходило на совсем другой коридор, совершенно пустой. Пришлось довольствоваться малым. Мадам покинула комнату через две минуты, заперла дверь и удалилась, покачивая пустым ведерком.

Рише двинулся в обратный путь: увиденного было вполне достаточно, а названный кучеру срок уже истекал. По всей очевидности, в таинственной комнате Робар с Вуазеном держали несчастную Веронику — вольную или невольную убийцу Дюбуа. Как и почему это произошло, предстояло еще разобраться, но инспектор чувствовал, что догадка его верна. Извращенные плотские утехи, эксперименты с химией… В чем бы ни состояла вина девочки, кормить ее помоями — крайняя жестокость.

Пожалуй, теперь можно было обойтись и без встречи с гипнотистом… но нет, не помешало бы составить о нем впечатление, пока не дошло до обвинений и обысков. Подобный человек мог оказаться очень серьезным противником…

Без приключений преодолев ограду во второй раз, Рише разыскал свой экипаж и подъехал к парадным воротам уже как обычный визитер, которому нечего скрывать. Промокшее пальто он предусмотрительно сменил и прихватил с собой зонтик.

От калитки к портику вела дорожка, усыпанная гравием; влажные камни заливал свет газовых фонарей, на которых Вуазен явно не жалел средств. Приняв равнодушный вид — насколько мог выглядеть равнодушным буржуа, давший себе труд посетить этот дом в столь поздний час и в такую погоду, — инспектор позвонил в дверь.

Ему открыл невысокий крепыш, безукоризненно одетый, но с крайне хмурым выражением лица, чему немало способствовала уродливая нашлепка, заменявшая ему левое верхнее веко. Оглядев посетителя, он произнес:

— Прошу прощения, но мсье доктор не принимает.

— Да-да, я слышал, он весьма занятой человек. Однако у меня есть рекомендации от господина префекта… вот, прошу…

Кажется, слугу это не вполне убедило, но подписанной бумаге ему было противопоставить нечего. Рише проводили в просторную и со вкусом обставленную гостиную и предложили с удобством разместиться. После недолгого ожидания тот же хмурый крепыш проводил его к кабинету доктора. Хозяин поджидал в дверях. Это был высокий сухощавый мужчина с умными глазами и длинными ловкими пальцами — образцовый гипнотист; никто не усомнился бы, что он один из первых в профессии.

— Добро пожаловать, мсье Рише! Для меня большая честь приветствовать вас. Наслышан о ваших успехах и, признаться, весьма впечатлен.

— То же могу сказать и про вас, доктор. Прошу простить меня за столь поздний и неожиданный визит… с моей службой трудно уследить за временем.

— Ну что вы, что вы: я все понимаю. Чтобы простые смертные наподобие меня могли спокойно спать, кто-то сбивается с ног и не знает покоя… Но что же я держу вас на пороге: идемте, присядем.

Рише проследовал за доктором в кабинет, где они разместились друг напротив друга в больших удобных креслах. Это была истинная обитель врача и мыслителя: строгая отделка, спокойные теплые тона, никаких безделушек — только изящная статуэтка какого-то греческого бога. Единственное излишество — шкафы красного дерева, томящиеся под бременем сотен книг. Анатомия, гипнология, философия, логика, физика… в этих томах могло скрываться все положительное знание, накопленное человечеством.

— Итак, чем обязан посещению? — поинтересовался Вуазен, глядя гостю в глаза. — Господин префект рекомендует вас как своего верного соратника — словно гений, изловивший душегуба из Марэ, нуждается в рекомендациях! О причинах вашего интереса он, однако, умалчивает. Вероятно, кто-то из ваших милых дам нуждается в моих услугах?

— Да, моя матушка желала бы пройти у вас курс лечения…

— Коррекции, мсье Рише, косметической коррекции. Среди моих коллег лишь самые нескромные дерзают называть себя врачами… Ну что же, рад буду помочь. Но, право же, вам не стоило так себя утруждать. Приехали бы вместе с матушкой, в удобное для вас время…

— Я… хотел бы загодя обсудить вопрос оплаты, чтобы не попасть в неловкое положение. Размер моего жалованья не столь велик, а ваши услуги, как известно, стоят недешево…

— Ну что вы, какие пустяки! Признаюсь, вы мне крайне приятны — как, уверен, будет приятна и ваша уважаемая родительница. С вас я готов взять более чем умеренную плату. Этого требует и мой товарищеский долг перед господином префектом. Можете ли поверить, наша дружба началась еще в лицее. С тех пор мы видимся далеко не так часто, как того желало бы мое сердце, но я часто вспоминаю о Жорже, о наших проделках и юношеских мечтах!

В руках его возник, словно бы ниоткуда, блестящий металлический кружок.

— Часто, когда меня охватывает тоска по былому, я достаю эту медаль. И я, и Жорж были прилежными учениками, и нас наградили одновременно. Мы решили обменяться медалями в знак вечной дружбы — как наивно с нашей стороны! И все же я благодарен судьбе и Жоржу, что у меня хранится сувенир из той золотой поры. Иногда я достаю ее, когда не могу сосредоточиться перед сеансом.

Медаль переходила из одной руки Вуазена в другую — все быстрее и быстрее, но с неизменной плавностью, словно живое существо. Рише пристально наблюдал за ней.

— А сосредоточенность в нашем деле важна как нигде, мсье Рише. Когда пациент чувствует, что гипнотист рассеян — а они чувствуют всегда! — об успехе коррекции можно забыть.

Влево — вправо, влево — вправо. Инспектор и не подозревал, что простой ритм может доставлять такое наслаждение.

— А ведь успешная коррекция — это то, для чего мы единственно и работаем. Я искренне сочувствую своим пациентам и пациенткам, мсье Рише. Для иных моих коллег они всего лишь клиенты, но не для меня, нет. Я хочу, чтобы каждый мой пациент получил то, чего просит. Я хочу, чтобы он был спокоен и податлив, мсье Рише. Я хочу, чтобы он полностью расслабился и не слышал ничего, кроме моего голоса. Я хочу, чтобы его веки потяжелели и опустились. Я хочу, чтобы вы уснули, мсье Рише. Спите, мсье Рише, я так хочу. Спите.

И Рише провалился в уютный бархатный кокон полусна. Но тот уже подтачивал голос, доносившийся словно издалека:

— Вы слышите меня, Рише? Отвечайте.

— Да.

— Сейчас я задам вам вопрос. Если вы ответите отрицательно, то я разрешу вам проснуться. Вы ничего не будете помнить об этих нескольких минутах, и мы продолжим наш разговор с места, на котором прервались. Если же ответ будет положительным… что ж, все несколько осложнится. Но вы продолжите спать. Понимаете меня?

— Да.

— Хорошо. Итак, мсье Рише, скажите: вас привело ко мне расследование убийства Антуана Дюбуа?

— Да.

На время — мгновение, минуту, час? — в коконе воцарилась блаженная тишина. Потом несносный голос вернулся:

— А вы и в самом деле хороши… но не гений, нет, иначе не попались бы в подобную ловушку. Что ж, гении всегда были редкостью — и тем лучше! И все же, думаю, нам найдется о чем побеседовать. Ваши усилия заслуживают некоторых объяснений с моей стороны. Но прежде хотелось бы прояснить несколько немаловажных обстоятельств… Как вы связали меня с Дюбуа?

— Нашел ваш дневник в заведении мадам Робар, у нее в кабинете.

— Ах, так вот куда он запропастился! А я уже начал было тревожиться за свою память… Мадам, как повелось, надеется себя обезопасить — это у нее в крови, как у крысы — воровать. Какая самонадеянность! Впрочем, на сей раз у негодяйки все равно ничего бы не вышло — вы же видели, в нем никаких изобличающих подробностей… Собственно, это и не дневник, а предварительные заметки — по ним я впоследствии составлял подробную хронику. А подобные документы я храню в весьма и весьма надежном месте. Но откуда это знать бедняжке Робар? Она сама себя перехитрила… и я ей об этом еще напомню. Так дневник при вас?

— Да.

— Какая удача, Рише! Вы не перестаете меня радовать. Давайте-ка его сюда… Ах да, можете открыть глаза.

Инспектор с монашеской безучастностью созерцал, как чьи-то руки — неужели его? — извлекают из кармана сюртука серую тетрадку и протягивают ее улыбающемуся худощавому мужчине.

— Превосходно, благодарю вас… Следующий вопрос: вы явились сюда одни? Кто-то вас ожидает?

— Кучер в экипаже.

— Он знает, зачем вы приехали?

— Нет, но подозревает, что по вопросам расследования.

— Тогда придется с ним немного поработать… память у подобного люда обычно податлива. Полагаю, мне удастся внушить ему, что господин инспектор сошел еще на Новом мосту… Нет, мсье Рише, я не смог бы изгладить из вашей памяти образа матушки или воспоминаний о юности, но кое-какими полезными приемами все же владею… Но мы отвлеклись. Вы оставили какие-то записки по делу Дюбуа?

— Нет, не успел.

— Кто еще знает о ваших подозрениях?

— Никто.

— А как же старина Жорж? Неспроста же он выдал вам эти рекомендации?

— Это действительно… для моей мамы.

Человек в кресле застыл на несколько мгновений, потом откинулся на спинку и разразился хохотом. Волны смеха обтекали Рише, не задевая его.

— Бывает же! Поистине, инспектор, вы полны сюрпризов. Признаюсь, вы изрядно меня развлекли. Теперь я просто обязан поведать вам свою историю — в конце концов, вы за этим сюда и пришли, не правда ли? А история удивительная, уж поверьте… Не буду скрывать, меня давно уже терзает желание поделиться ей хоть с кем-нибудь. Эта Робар — не лучшая собеседница… Признаюсь, я не раз репетировал этот монолог наедине с собой. Я человек, мсье Рише, и ничто человеческое мне не чуждо. А стремление быть понятым — одна из самых характерно человеческих черт… Вы согласны?

— Да.

— Превосходно, тогда приступим… Ах да! Инспектор, прошу извинить меня, если нынешнее состояние причиняет вам неудобства… впрочем, большинство пациентов отзывается о гипнотическом сне как о довольно приятном опыте. Я мог бы разбудить вас в любое мгновение, но ваш деятельный ум тотчас же сосредоточится на мыслях о бегстве, а ведь мой рассказ заслуживает внимания никак не меньше… Так что оставим пока все как есть; обещаю, не буду вас долго томить, нас еще ждут дела.

Итак… Начну с прописной истины: сейчас гипнотисты пользуются уважением и без труда зарабатывают себе на хлеб. Но так было не всегда. Я, однако, уверовал в могущество гипноза еще мальчишкой, на сеансах аббата Фариа. Сам аббат никакими чрезвычайными способностями не обладал: наибольшее, чего он достиг — погрузил в сон трех дамочек сразу; позже выяснилось, что одна из них уснула без его участия. Нет, гораздо сильней завораживало, каким старик представлял будущее гипноза — тогда еще магнетизма. Сейчас это игрушка для праздных, говорил аббат, но когда-нибудь магнетизм станет верным слугой человечества. Нас навсегда покинет страх перед ланцетом: достаточно внушить больному, что он не испытает боли — и даже ампутацию тот воспримет спокойно. Да что там, про ланцеты вообще можно будет забыть: наши тела способны исцелять себя сами, надо лишь напомнить им об этом, подтолкнуть — и любая хворь отступит. Возможности человеческого организма безграничны, и магнетизм — ключ к этим возможностям.

Какая прекрасная картина, мсье Рише! Слова аббата разожгли во мне огонь, который пылал многие годы. Когда влияние гипноза на физиологию было доказано, я воспринял это как сбывшееся пророчество. Гипнология превратилась в научную дисциплину в считанные годы, еще когда я постигал азы медицины в университете. Казалось, впереди бесконечный простор. Я с равным усердием осваивал гипнотические методики и традиционные виды терапии; на неизведанных территориях, открывшихся человечеству — и мне — с явлением гипнотизма, могли пригодиться любые знания.

Однако время шло, а перемен все не было и не было. В ту пору я уже имел собственную практику и проводил опыты со всеми пациентами, какими только мог. Тщетно. Круг моих возможностей оставался ничтожно мал: морщины, угри, бородавки, мелкие воспаления. В редких случаях удавалось добиться успехов с косоглазием, но лишь в самых мягких его формах. Казалось, человеческая кожа — предел, за который гипнотисту проникнуть не дано…

Человек в кресле умолк. Рише ждал.

— Со временем я оставил эксперименты, как и почти все мои собратья по ремеслу. Над немногими упрямцами стало принято смеяться — как смеялись когда-то над Месмером и его сторонниками… Теперь у нас есть слава и деньги, но гордиться нам нечем. Мы были учеными и врачами, ныне же стоим на одной ступеньке с парикмахерами…

Но прошлым летом кое-что изменилось. Ко мне обратился Пьер, слуга — как я понимаю, вы с ним уже успели познакомиться. Его беспокоил ячмень на глазу. Мне уже случалось пользовать его от этой неприятности, так что ничего необычного в просьбе не было. В тот день, однако, я пребывал в дурном настроении. Когда Пьер погрузился в гипнотический сон, мне вздумалось внушить ему нечто дикое, несообразное. И я принялся нашептывать бедняге, что больное веко распухает пуще прежнего, гноится, тяжелеет!..

Как вы сами могли убедиться, мсье Рише, внушение удалось. Более того, эффект оказался необратим: все мои обычные приемы не возымели на опухоль ни малейшего действия. Конечно, сначала я пришел в ужас — а чтобы утешить Пьера, пришлось поднять ему жалованье в три раза. Но потом во мне пробудился ученый, и размышления мои потекли по совершенно иному руслу…

В последующие месяцы в моем доме перебывало множество нищих и бродяг. Попадали они сюда через черный ход, вместе с Пьером; удалялись — тем же путем и с тем же провожатым, но уже в холщовых мешках. Увы, мсье Рише, мои первые эксперименты с тератологическим гипнозом неизменно заканчивались гибелью подопытных. В новых областях медицинской науки такое не редкость — хотя то, чем я занимался, все больше напоминало не науку, а искусство. Порочное, неслыханное — но искусство… Впоследствии я набрался достаточно опыта, чтобы не допускать случайных смертей, однако большинство пациентов имело к концу сеансов такой вид, что умертвить их было чистым милосердием…

Так я установил, что Фариа в своих грезах был недалек от истины, только шел к ней с неверной стороны. Человеческий организм действительно обладает бесконечной пластичностью — но по какому-то капризу природы сила эта стремится не к порядку, а к хаосу. Должно быть, она родственна той извращенной тяге к саморазрушению, что охватывает некоторых из нас на краю обрыва или у раскрытого окна… Инспектор, знакомо ли вам имя Эдгара По?

— Нет.

— Жаль, жаль… Он был американец, большой чудак и меланхолик, но подчас удивительно точно улавливал странности человеческой природы… У него есть любопытное сочинение… «Бес противоречия», если не ошибаюсь; там недурно изложен парадокс, о котором я сейчас говорил. Впрочем, неважно.

Итак, волею случая я сделал открытие, которое могло бы поставить меня в один ряд с величайшими светилами науки. Одна беда, мсье Рише: оно оказалось абсолютно бесполезным! Для чего людям уродовать себя? Если на то пошло, они прекрасно справляются с этим и без помощи гипноза… О да, при желании я мог бы превратить Париж в полотно Босха, в гигантский бестиарий — но кому это нужно? Силы мои возросли, но приложить их мне было негде. Я едва уже мог сдерживать себя во время обычных сеансов. Бородавки? Морщины? Фурункулы? Теперь все это еще больше отдавало насмешкой, чем прежде. Возиться с нищими и калеками мне тоже надоело: некоторые из них были столь безобразны, что мое вмешательство не слишком их портило. Мне требовалась цель, инспектор. Вы понимаете, как важно человеку иметь цель?

— Да.

— Я не сомневался в вашем ответе… Так тянулись дни и недели. И вот однажды меня озарило: мадам Робар! Как вам известно из дневника, в прошлом году я брался за лечение ее дочери и потерпел неудачу. Девочка была замечательно некрасивая, но мать хотела сделать из нее королеву — несомненно, чтобы продать потом подороже. Будь это не так, старая скупердяйка ни за что бы не раскошелилась на модного гипнотиста… Как она, должно быть, бушевала, не добившись своего! И все же именно к ней я обратился со своим предложением — и получил согласие, как того и ожидал… Но мы засиделись, инспектор; вам пора кое с кем познакомиться. Идемте же, я закончу рассказ по дороге. Не отставайте.

Тело Рише медленно, точно заржавевший механизм, пришло в действие и понесло его прочь из кабинета, следом за говорившим. Мимо проплывали стены, светильники и картины.

— Я знал, какого рода удовольствия предлагает клиентам мадам Робар. Прежде это меня отталкивало, теперь же в точности соответствовало моим намерениям. Я получал материал для работы, мадам — диковинку, каких еще не видывал свет. С самого начала мы договорились, что меня не будет ограничивать ничего, кроме собственной фантазии — и, само собой, благополучия моей подопечной.

Они свернули в узкий коридор, как будто бы уже знакомый Рише, и остановились перед дверью. Спутник инспектора извлек откуда-то небольшую тряпичную маску и повязал на голову.

— Прошу прощения, что не предлагаю такой же и вам. В нынешнем состоянии вы защищены лучше меня. В дальнейшем в ней вообще не будет нужды.

Ключ провернулся в замке, и они вошли. Зажегся светильник.

— Мсье Рише, позвольте представить вам мою пациентку — Веронику Робар. По-моему, она рада вас видеть. Ну же, поверните голову.

Рише подчинился.

За высокой деревянной перегородкой копошилась бледная масса плоти. Существо не имело четких очертаний и более всего походило на огромный кусок теста, обсыпанный сором. Сор этот, однако, влажно блестел, шевелился и помаргивал. Пухлые губы, без всякого порядка разбросанные по коже; соски, шипы, роговые наросты; отверстия, источающие слизь. Десятки глаз — по большей части человеческих, но попадались и звериные. Женские органы — розовеющие, бесстыдно набухшие. Местами выпирали белесые подобия веток и сучков, которые прежде могли быть костями. Тут и там колыхались щупальца с круглыми присосками.

Что-то словно бы царапнуло по незримой оболочке, окутавшей душу инспектора; должно быть, ужас.

— Понимаю вашу озадаченность, мсье Рише! — воскликнул мужской голос. — Она стала такой не сразу. Потребовалось много месяцев упорной работы. Сейчас ее анатомия имеет с человеческой довольно мало общего. Кормить ее приходится питательным раствором, который ни вы, ни я переварить не сможем; ей же требуется самое малое пять ведер в день… Но я вижу на вашем лице немой вопрос, мсье Рише — нет-нет, позвольте мне угадать самому! Вам невдомек, как на это страшилище может позариться земной мужчина — даже с самыми нездоровыми предпочтениями! Что ж, вопрос здравый. И маска на моем лице — часть ответа.

Если вы внимательно прочли мои заметки, то помните, что девочка очень привязалась ко мне. На самом деле я несколько погрешил против истины: привязанность — слишком мягкое слово. В действительности Вероника воспылала ко мне страстью — так пылко любить умеют только подростки… Стоит ли говорить, что ее чувства не нашли взаимности?.. Когда год спустя я приступил ко второму курсу коррекции, она еще не остыла — и нашим целям это сослужило добрую службу. Не буду утомлять вас подробностями, поясню лишь, что мне удалось многократно усилить запах ее половых выделений — тот, который вы чувствуете сейчас… простите, я забыл: пока еще не чувствуете. Как бы то ни было, на потомков Адама он производит ошеломляющее действие — и я, увы, не исключение, хотя привычка и дает мне некоторое преимущество…

Рише смотрел на доктора откуда-то из глубин черепной коробки; слова ложились в сознание мягко, как осенние листья. За перегородкой что-то хлюпало.

— Вижу ваше нетерпение, инспектор; мне осталось сообщить всего ничего. Когда я счел Веронику готовой, мы перевезли ее в заведение Робар. Первым клиентом стал Дюбуа. Он же, как вам известно, и последним… Я слишком многого не сумел предвидеть. В ней сохранилось достаточно человеческого, чтобы осознавать мои команды и подчиняться им, и я опрометчиво счел ее неопасной для людей. На деле же оказалось, что она не более способна сдерживать себя в присутствии мужчин (исключая меня, разумеется), чем они себя — рядом с ней. Если бы речь шла об обыкновенной женщине, мы получили бы совершенную машину любви, но кому нужна машина смерти? Что хуже, ее выделения стали довольно едкими — а ведь ничего подобного я в коррекцию не закладывал… Боже, как визжал этот Дюбуа! И все-таки он получил то, что хотел… но об этом позже.

Вероника ни в какую не желала отпускать покойника; пришлось загнать ее в экипаж и во весь опор мчаться сюда. И надо же ей было вытолкнуть его посреди бульвара! Конечно, возвращаться за ним мы уже не стали.

Теперь вы знаете все, инспектор. Как быть с Вероникой, я еще не решил, но второй попытки не будет. Я накопил достаточно опыта, чтобы двигаться дальше. И уж кого мне точно не хотелось бы видеть около себя на этом пути, так это мадам Робар. Похитив дневник, она определила свою судьбу. Но ею я займусь позже…

На плечи инспектору легли ласковые ладони.

— Проснитесь, мсье Рише. Я разрешаю вам проснуться.

И на Рише обрушилась невидимая пахучая пелена, вытягивая последние силы из ослабших конечностей. Он мешком осел на пол.

— Было приятно побеседовать с вами, инспектор. Сложись все чуть удачнее для вас, я излагал бы свою историю уже в суде — но этого, по счастью, не произошло. И поверьте, меня волнует не только и не столько собственная участь. Общество еще не готово к моему открытию, мсье Рише. Если публика узнает о существовании нашей дорогой Вероники, то гипнологии придет конец — и как науке, и как практической отрасли. Этого я допустить не могу. Быть может, беса противоречия, что угнетает человеческую расу, можно все-таки обуздать и превозмочь. Не исключаю, что со временем допущу до своих исследований и других ученых — если встречу людей с открытым умом, которых не остановится излишняя щепетильность. Если же нет — у меня останется мое искусство. Возможно, я еще воздам должное Босху.

— Вы… чудовище, — выдавил Рише, хватая ртом воздух.

— Нет, мсье Рише. Я создатель чудовищ. Но довольно разговоров: мой рассказ и без того затянулся. Теперь потолкуем о вас. Думаю, вы прекрасно осознаете, что просто так выпустить вас отсюда я не могу. Стереть вам память не в моих силах; я нисколько не преувеличивал, когда говорил об этом. Держать вас в заточении тоже не имеет смысла. Остается смерть. Однако из почтения к вашей персоне и вашей профессии я готов предложить вам выбор. Первый вариант прост: пуля в голову. Грубо, зато быстро и почти безболезненно. Второй…

Вуазен склонился и заглянул ему в глаза.

— Вы наблюдательный человек, мсье Рише. Вы видели, с каким лицом умер Дюбуа. Да, он пережил мучительную боль — но вместе с ней и блаженство, о каком все мужчины мира могут лишь мечтать! Я не верю, что вы глухи к голосу плоти — будь это так, вы бы сейчас спокойно стояли рядом со мной, а не противились бы так яростно своей природе. Подумайте, инспектор. Я покину эту комнату на пять минут — надеюсь, этого времени вам хватит. Для чистоты эксперимента можете надеть маску; возможно, ваши мысли немного прояснятся. Думайте, мсье Рише, думайте.

И Рише думал — распластавшись на голых досках, тяжело дыша, прислушиваясь к шипению и бульканью пленительного существа за загородкой. Он думал о матери и ее бесконечной болтовне. О скудоумном префекте, к которому каждый день ходил на поклон. О том, как глупо попался. О серых парижских мостовых, о рабочих кварталах, о грязи. О своих долгах. О Маргарите, которая позабудет его еще до весны. О той, чей утраченный образ искал в Маргарите и ей подобных, но не найдет никогда. Инспектор думал, думал, думал — а потом игла запаха прошила его мозг насквозь, и мыслей не стало.

Когда позади скрипнула дверь, он расстегивал пуговицы на рубашке.

© Владислав Женевский, 2014