После уроков Михайла Михайлович оставил меня убирать класс, поскольку на перемене я опрокинул урну. То, что это не я один её опрокинул, Михайлу Михайловича не интересовало, он просто сказал:

— Лапин, вам сегодня убирать класс.

Но я-то сразу понял, что это ловушка: я буду один убирать класс, а эти Сиракузовы меня чем-нибудь огреют.

Хочу, чтоб меня поняли правильно: я вовсе не думал, что Михайла Михайлович с ними в заговоре или стал вдруг их невольным пособником, но я нутром чувствовал, что это ловушка, и принял свои меры.

Мы с Верой подключили во дворе шланг и выставили брандспойтный наконечник прямо в окно — в класс, так что, если бы Сиракузовы появились, Вера, по моей команде, сразу же могла включить воду и сбить первой же струёй Сиракузовых с ног.

И точно. Они появились ровно через пять минут вместе со шваброй… и Михайлой Михайловичем.

И я сказал:

— Давай!

Их-то и швабру я увидел, а разглядеть Михайлу Михайловича у меня не было времени, потому что Вера включила шланг, а я немедленно направил этот шланг на своих родственников.

Я никогда не думал, что Михайла Михайлович окажется таким проворным и нырнёт за парту быстрее Сиракузовых, но он нырнул и закричал мне оттуда:

— Лапин, перестань обливаться! Это я! Михайла Михайлович!

И я в ужасе отшвырнул от себя брандспойтный наконечник.

Михайла Михайлович вынырнул из-за парты.

— Будешь мыть пол. Всю неделю, — сказал он. — И вы тоже, — добавил он и, не оглядываясь, вышел из класса.

Поделив класс пополам, мы с Сиракузовыми принялись мыть пол. У нас была тряпка, а у них швабра, и поэтому через десять минут они свою половину закончили, а мы с Верой всё ещё мыли и освободились только через час.

А когда освободились, пошли в кино. И хотя мы фильм уже видели, нам нужно было проверить: пустят нас в кино или нет?

В дверях, за барьером, сидела толстая мама-Сиракузова с подвязанным левым глазом — пчела укусила. И всё-таки, хотя один глаз был у неё подвязан, она нас сразу увидела.

— Облили, — сказала она, — облили, а по такой погоде и воспаление лёгких можно получить….

В пустом фойе уже сидели в одних трусах оба Сиракузова: сушились.

Я толкнул Веру вперёд, чтобы она что-нибудь говорила.

— Это получилось случайно, — сказала Вера. — Меня-то там вообще не было: я во дворе стояла…

«Ага, — добавил я мысленно, — со шлангом…»

— Ну, а дальше-то что? — спросила мама-Сиракузова, обрывая двум каким-то приезжим «контрольку»: те прошли в фойе и остановились в изумлении, увидев голых Сиракузовых. — Что дальше-то? Ну, была во дворе…

— Да при чём тут двор? — сказала Вера. — Мы в кино хотим.

Ей было странно, что можно не понимать этого.

— Билеты покупать надо, вот что, — сказала Сиракузова. — Когда зал заполняется, это одно дело, а когда не заполняется, другое… Билеты покупать нужно.

— Значит, для одних нужно, а для других не нужно? — с горечью и обидой сказал я, подразумевая под этим нас и обоих сидящих в фойе Сиракузовых.

— Посмотрите, как он мне грубит, — удивлённо сказала мама-Сиракузова. — Он мне так грубит… Пчёлы тебя никогда не кусали?

Всё мне стало ясно. Мало того, что она в кино нас не пустила, ещё хочет, чтобы нас пчёлы покусали.

«Самое время свет выключать», — подумал я.

— Зря ты ей нагрубил, — сказала Вера. — Может, их в кино пустили, чтобы обсохнуть…

— Пусть дома сохнут.

Мы словно чувствовали спиной обоих Сиракузовых.

— Теперь куда? — спросила Вера.

— На лодочную станцию, — ответил я.

Поскольку Сиракузовы находились в кино, значит, решил я, на лодочной станции нас не утопят.

Раньше, когда мы туда приходили, лодку нам давали, даже не спрашивая, хотим мы этого или не хотим; ясно было: хотим. Теперь же, едва мы приблизились, из-за берега вышел матрос Сёма и, зевнув, сказал:

— Всё, братцы, хана.

На Сёме была матросская тельняшка, полосы на которой шли почему-то вдоль, а не поперёк.

— Что — хана? — пугаясь, спросила Вера.

Мне доподлинно было известно, что она тоже собирается стать матросом и уже заранее изучила многие матросские выражения: например, «амба», «хана».

— А то и хана. Приказ вышел, — пояснил Сёма. — От вашего четвероюродного брата Коли. Лодку детям не давать. От воды держать их подальше.

Что-то внутри у меня дрогнуло, но я как можно спокойнее спросил:

— Приказ-то когда вышел?

— Сегодня. Утром, — уточнил Сёма. — Это, значит, когда вы в школе знаний набирались. Тут-то вас и подловили… — Но, увидев наши горестные лица, добавил: — Мне, конечно, не жаль: катайтесь… Но приказ есть приказ.

Он сказал это таким тоном, что сразу стало ясно: никогда прежде он никаких приказов не получал и теперь, получив, будет за этот приказ держаться.

— Ладно, Сёма, — сказали мы (мы действительно против него ничего не имели) и пошли вдоль берега, где за каждым встречным кустом нам опять чудились довольные физиономии обоих Сиракузовых.

Что ж, поработали они, надо прямо сказать, неплохо. В этом им нужно было отдать должное. Я даже не думал, что они смогут провернуть все свои угрозы за один день.

— В парикмахерскую пойдём? — деловито спросила Вера.

— Нет, — сказал я.

Во-первых, глупо являться в парикмахерскую стриженым, а во-вторых, даже если там ещё не побывали Сиракузовы, тётка Галина, увидав, что стричь нечего, законно скажет:

— А собственно говоря, зачем вы сюда пришли?

И невольно получится, что она заодно с Сиракузовыми. А мне и так было известно, что она подстригла уже и побрила (из-за биты) двух Сиракузовых, одного Каменева и одного Лапина.

Мы остановились посреди улицы, не зная, что делать дальше, и тут увидели знакомую машину: прямо на нас катил на своей «волге» дядя Борис.

— Останавливай его, — сказала Вера.

Я просигналил портфелем, и машина, скрипя и охая, остановилась.

— В чём дело? — высовываясь, спросил дядя Борис. Он был, как всегда, в кожаной тужурке, из-под которой выглядывал белоснежный воротничок; борода дяди Бориса подметала дверцу. — Говорите быстрее: я по вызову. Двойку получили? Поссорились?

— Хуже, — сказала Вера.

— Заговор, — уточнил я, влезая вслед за Верой в машину. — Это всё из-за Сиракузовых…

Вера уже перебралась, стукнувшись коленом о подъёмный винт, на переднее сиденье, и дядя Борис приказал ей потереть ушибленное место. Это была его любимая племянница, и он относился к ней даже лучше, чем ко мне.

— Они нам предъявили ультиматум, — пояснила Вера.

— Из-за палки? — сообразил дядя Борис. — Но ведь с палкой, по-моему, всё выяснено…

— Не всё, — сказала Вера. — И сегодня ультиматум уже начал действовать.

Тогда я, перебивая себя и Веру, объяснил ему, что за ультиматум предъявили нам Сиракузовы и как он уже начал действовать, и что за ультиматум предъявили мы, и почему наш ультиматум всё ещё не может начать действовать.

Дядя Борис вёл машину и, не перебивая, слушал, и мы уже начали думать, что он принимает нашу сторону и, если поднажать немного, поддержит наш ультиматум. То есть мы не надеялись, конечно, что он будет вместе с нами бегать по городу и выискивать, чем бы ещё уязвить Сиракузовых, но, уж во всяком случае, поддержит морально…

— Значит, война… — подъезжая к парикмахерской, сказал дядя Борис.

Машина остановилась.

— Война, — ответила Вера.

— Тогда тридцать семь копеек, — сказал дядя Борис.

— Что? — не понимая, спросила Вера и тоже, как дядя Борис, посмотрела на счётчик: счётчик, верно, показывал тридцать семь копеек.

— С вас тридцать семь копеек, — пояснил дядя Борис. — Вы, извините, воюете, а мне работать надо…

Признаться, такого его участия в нашем общем деле мы не ожидали. Негодуя, мы вышли и достали ему эти тридцать семь копеек. Он взял.

И тут из парикмахерской появилась тётка Галина, махнула нам рукой, на что мы категорически не ответили, села в машину и поехала.

— Пальто покупать поехала, — глядя ей вслед, сказала Вера. — С неё-то он не возьмёт тридцать семь копеек.

— Почему? — спросил я. — С нас-то ведь взял?

— Они, говорят, скоро поженятся, — подумав, пояснила Вера.

— Кто?! — не поверил я.

— Они. Ну, дядя Борис и… тётя Галина.

Это было уже чересчур, это как-то просто не укладывалось! Конечно, дядю Бориса она стригла чаще других, но…

— Брось врать, — сказал я. — Она держит их сторону, а он — нашу…

— Он уже перешёл на их сторону, — сказала Вера.

Она рассматривала своё колено, на котором скоро, вероятно, должен был появиться синяк.

«А ведь верно, — подумал я, — только что мы сами убедились, что он перешёл на их сторону…»

И мне стало грустно за дядю Бориса: мало того, что взял с нас тридцать семь копеек, но ещё и перебежал с этими деньгами на их сторону.

Теперь надо было думать не только о Сиракузовых, но ещё и о том, что делать с дядей Борисом.