УДИВИТЕЛЬНАЯ СУДЬБА МАРИНЫ ФИГНЕР

При возвращении из первой командировки в Москву мы смогли наконец поселиться в нашей собственной квартире кооператива «Киноработник», которую строили для себя родители моей жены. Однако в связи с рождением внука они решили уступить её нам, в результате чего мы оказались окружёнными миром кино. В нашем доме жили известные уже тогда режиссёры, актёры, операторы, критики и искусствоведы, в том числе Р. Быков, М. Богин, М. Суслов, В. Дорман, целый ряд участников телевизионной передачи «Кабачок «13 стульев»», И. Уфимцев. Н. Степанян и другие. На первом этаже нашего дома находились рабочий кабинет и приёмная Константина Симонова, что после смерти писателя было отмечено мемориальной доской.

Кроме того, этот дом на улице Черняховского является непосредственным соседом нескольких домов писателей, где среди прочих знаменитостей тогда жили Виктор Шкловский, Войнович, Вадим Кожевников, Борис Ласкин и Александр Галич, которых нередко можно было встретить в нашем общем тогда большом дворе или в качестве посетителей их друзей и знакомых у нас. Одной из очень интересных личностей среди наших соседей была Марина Николаевна Фигнер. С ней и с её интеллигентным мужем сценаристом Исааком Семёновичем Проком, несмотря на существенную разницу в возрасте, мы скоро подружились и стали довольно тесно общаться, что привело и к нашему более близкому знакомству с артистическим миром Москвы.

Сама Марина происходила из очень известной семьи Фигнеров. Её дед Николай Фигнер был близок к Александру III и за свои творческие заслуги первым получил самый почётный оперный титул Императорского Певца. Вслед за ним этого титула удостоилась его жена и бабушка Марины итальянка Медея Фигнер. Если учесть, что за всю историю русского оперного театра этот титул получили всего пять исполнителей, включая Шаляпина, Ершова и Собинова, то обладание им одновременно двумя членами одной семьи представляло собой действительно экстраординарное творческое достижение.

По-видимому, в советское время наибольшей известностью из членов этой необычной семьи по вполне понятным причинам пользовалась Вера Фигнер, участвовавшая вместе со старшим братом Ленина и другими единомышленниками в неудавшемся покушении на Александра III. Как известно, все участники этого покушения были приговорены к смертной казни через повешение, и все были казнены, за исключением Веры Фигнер, которой, благодаря близкому знакомству её брата Николая с самой жертвой покушения, смертная казнь была заменена пожизненным заключением в камере-одиночке Шлиссербургской крепости. Вера Фигнер просидела в тюрьме 25 лет, написав за это время несколько томов своих мемуаров, которые были опубликованы уже при советской власти. Эта удивительная женщина вышла на свободу в 1917 году, после свержения самодержавия, по распоряжению Временного правительства и умерла в 1940 году в своей квартире над бывшим магазином «Диета» на Арбате.

Отец Марины был офицером, но какой-либо известности не приобрёл. Сама она стала актрисой театра и кино, но играла лишь во второстепенных ролях, в том числе с популярным и талантливым советским певцом С. Лемешевым в фильме «Машина 22–12», а затем в картине «Сёстры» и ряде других. Её жизнь в целом сложилась и интересно, и драматично.

Её первым мужем стал известный кинорежиссёр Петров, создавший фильм «Пётр Первый», который был высоко отмечен самим Сталиным. Однако такое признание со стороны вождя страны не помешало ему вмешаться в личную жизнь Петрова и Марины и разрушить их брак. Дело в том, что до Марины Петров был женат на дочери одного из наших бывших революционных деятелей и соратников Сталина Енукидзе. Узнав, что Петров развёлся с первой женой и женился на Марине, Сталин лично позвонил отмеченному его вниманием режиссёру и пристыдил за плохое поведение по отношению к его бывшей грузинской жене. Но затем со свойственным ему в некоторых случаях опасным юмором добавил, что в этом деле, видимо, имело место какое-то досадное недоразумение, которое можно было легко исправить. Петрову пришлось расстаться с Мариной и вернуться к первой жене.

То, что единоличному руководителю нашей страны так легко удалось сделать в отношении Петрова и Марины, ему оказалось не под силу в случае с его собственной дочерью Светланой и её первым мужем Григорием Иосифовичем Морозовым, у которых потом было двое детей. Кстати сказать, с обаятельным Григорием Иосифовичем мне довелось неоднократно встречаться в качестве руководителя моего научного отдела и консультанта во время моей учёбы в аспирантуре ИМЭМО. В этой связи хочу упомянуть ещё об одном любопытном моменте, относящемся к защите в этом прекрасном учреждении моей кандидатской диссертации: в качестве одного из членов учёного совета института на ней выступал Маклин, бывший на протяжении почти 20 лет вместе с Филби и Бёрджессом членом могучей группы английских советских разведчиков. По этому поводу не могу не упомянуть также о том, что ровно 10 лет спустя одним из оппонентов на защите моей докторской диссертации был зять В.М. Молотова Никонов, отец известного сегодня директора Центра политических исследований в Москве Вячеслава Никонова.

Марина тяжело переживала упомянутую навязанную со стороны семейную драму, но затем оказалась в кругу весёлой компании второго сына Иосифа Виссарионовича Василия, а через некоторое время вышла замуж за одного из лучших советских лётчиков, который после войны стал одним из первых испытателей отечественных вертолётов. Не называя по каким-то причинам имени своего второго мужа, которое, как она говорила, в те годы было известно всей стране, Марина рассказывала, что во время войны он регулярно улетал с московского аэродрома бомбить объекты в немецком тылу. Эти операции были настолько опасны, что эскадрилья почти каждый раз возвращалась с потерянными пилотами и самолётами. Вернувшиеся лётчики, находясь в состоянии невероятного нервного напряжения, прямо на аэродроме напивались до такой степени, что их приходилось почти в беспамятстве развозить по домам специально для этого выделенной команде. Как говорила по этому поводу Марина, она в такие дни получала человеческий мешок, который, придя в себя через 2–3 дня, снова улетал с таким же заданием, и всё повторялось сначала.

Но однажды её муж не вернулся, так как его самолёт был сбит немецкими зенитками над Белоруссией, и все, включая

Марину, считали его погибшим. Однако он всё-таки спасся, выпрыгнув с подбитого самолёта на парашюте над оккупированной территорией и не получив каких-либо серьёзных физических повреждений. Оказавшись в тылу у немцев, смелый лётчик закопал находившиеся при нём документы и решил пробираться на восток к линии фронта, чтобы пошататься перейти к своим. Дело происходило зимой, что создавало особые трудности с нахождением пропитания и с бесследным продвижением. Через несколько дней он был обнаружен и арестован немецким патрулём, а потом был доставлен на допрос.

Перед допросом его сытно накормили и затем привели в комнату, где его ждал немецкий полковник. При виде вошедшего военнопленного на лице полковника неожиданно вспыхнула радостная улыбка, и, направляясь к нашему лётчику с протянутой для пожатия рукой, немец на чистом русском языке обратился к нему со словами дружеского приветствия по имени и отчеству. Муж Марины, глядя на немца в форме полковника, обращающегося к нему по имени и отчеству по-русски без всякого акцента, пережил настоящий шок и не удержался спросить его, откуда ему известно, как его звать. Немец искренне расхохотался, довольный неожиданной встречей и тем эффектом, который он произвёл на советского военнопленного.

Приветливо пригласив его сесть, полковник предложил ему вспомнить московский Клуб лётчиков имени Чкалова предвоенных лет, где советский пилот вместе со своими друзьями авиаторами регулярно играл в бильярд и где им готовил и выдавал кии скромный, почти незаметный, услужливый работник клуба. Наш пленный пытался вспомнить такого человека напряжением памяти, но это ему не удавалось, пока полковник не назвал ту сумму чаевых, которую советский пилот после каждой игры неизменно давал служащему клуба. Теперь он с ужасом осознал, что сидевший перед ним полковник был тем скромным служащим, в присутствии которого он сам и все другие лётчики за игрой в бильярд неосторожно делились между собой всякими военными сведениями и секретами своей работы. Ему было трудно поверить, что этот служащий их любимого клуба, оказавшись таким прекрасным немецким агентом, сейчас сидел перед ним в этом неказистом здании в белорусской глуши и готовился его допрашивать как советского военнопленного.

Теперь, когда они оба узнали друг друга, полковник предложил допрашиваемому изложить всю интересующую его информацию, обещая за это, как старому знакомому, самые благоприятные условия нахождения в плену. Однако в ходе допроса наш пленный отказался давать какие-либо существенные сведения, и был посажен до следующего вызова к полковнику в сарай, превращённый в импровизированную камеру задержания. Посаженный в сарай лётчик сразу же стал обдумывать возможности побега, изучая его строение, крепость стен, доски пола и всё остальное, что могло послужить этой цели. Старушка, приносившая для него еду в сопровождении солдата, ему сообщила, что полковник уехал куда-то по делам и вернётся только через несколько дней. Кормили его пока не так плохо, и он стал откладывать и припрятывать кое-что из еды на случай побега. Сам он видел ещё раньше, что весь посёлок находится рядом с лесом, и что от сарая было совсем недалеко до первых кустов. Но никакой возможности скрытно выбраться из сарая он пока не находил.

После ряда последующих допросов, на которых военнопленный по-прежнему отказывался давать нужные немцу сведения, условия его содержания резко ухудшились, а полковник стал намекать на возможное применение более эффективных методов допроса. Но однажды вечером нашему лётчику удалось без шума обезоружить привыкшего к нему конвоира, воспользовавшись его оплошностью, связать его, завязать ему рот и бежать в лес.

Побег под покровом наступившей ночи оказался успешным, и через несколько недель муж Марины наткнулся в лесу на партизанский отряд. Переполненный радостью выхода к своим и спасения, он бросился навстречу партизанам, которые тут же взяли его под арест. После многих допросов они сочли, что рассказы пришедшего к ним человека о том, кто он и как попал к ним, представляют собой выдумку, в которую никто не может поверить, сочли его за подосланного немцами предателя и приговорили к расстрелу. В ответ на это решение наш лётчик, пришедший в отчаянье от такого оборота дела, попросил начальника отряда дать ему ещё одну возможность подтвердить достоверность его личности. Если он в этом случае окажется не прав, то они могут успеть его расстрелять на несколько дней позже, но если он говорит правду, то, расстреляв его, не дав ему этой последней возможности, они могут лишить жизни невинного человека, который столько пережил, чтобы выйти к своим, и в результате был убит их руками по спешной ошибке.

Партизаны, как лётчику было известно, поддерживали регулярную радиосвязь с центром. Он попросил начальника отряда передать данные о его личности в Москву на имя своего друга, служившего в то время в Генеральном штабе нашего Верховного командования, с просьбой их подтвердить.

Данные были переданы в ходе очередного сеанса связи адресату, который, будучи другом просителя, подобно остальным, считал его давно погибшим. Но поскольку у него тоже возникли сомнения относительно подлинности личности человека, утверждавшего среди прочего, что они друзья, офицер Генерального штаба решил в свою очередь убедиться в достоверности таких утверждений. С этой целью он направил в партизанский отряд своё сообщение с единственным вопросом просителю: ответить, где и с кем он был 14 июня 1938 года. Офицер считал, что на этот вопрос мог ответить только его считавшийся пропавшим друг, так как он был единственный человек, который в тот день в Баку сопровождал его с невестой в местный загс для регистрации их брака, после чего они втроём отмечали это событие в центральном ресторане города.

Через несколько дней в Москву пришло сообщение из партизанского отряда, в котором ожидавший расстрела лётчик во всех необходимых подробностях ответил на вопрос своего друга. Он был освобождён и несколько недель воевал вместе с партизанами, пока самолёт, доставивший партизанам очередную партию продуктов и военного снаряжения, не увёз лётчика-героя в столицу к Марине, которой уже успели сообщить о возвращении её мужа из мёртвых. Однако их брак вскоре распался, и Марина снова осталась одна.

В последние годы войны она особенно тесно дружила с нашей талантливой актрисой, композитором и певицей Юлией Запольской, целый ряд песен которой в исполнении Леонида Утёсова приобрели широкую популярность. В это же время Юлия, Марина и ещё несколько молодых привлекательных женщин их круга, в том числе и Зоя Фёдорова, тогда сблизились с работавшими в Москве молодыми американскими корреспондентами, офицерами и сотрудниками посольства США, которые проводили с ними свободные часы без видимых или ощутимых препятствий со стороны наших служб: американцы и русские ещё вели войну с общим врагом. У некоторых из них сложились самые серьёзные отношения, и эти пары официально зарегистрировали свои американо-советские браки. Со стороны американцев это сделали корреспонденты Шапиро, Гилмор, Стайгер и сотрудник американского посольства Том Уитни, работавший с 1944 года советником посла Аверелла Гарримана.

Том Уитни, сын очень богатых родителей из города Толедо в штате Огайо на Среднем Западе США, женился на Юлии За-польской, которую он безумно полюбил. Однако никто из русских жён выехать со своими мужьями-иностранцами за границу не мог, так как советские власти не давали им выездных виз. Более того, никто из этих мужей, желая сохранить свои браки и свободу своих жён, сами тоже не могли выезжать из СССР, так как по известным им примерам в таких случаях советские женщины подвергались аресту и высылке в лагеря. Положение в этом смысле значительно усугубилось после завершения войны, когда за связь с иностранцами у нас отправляли в лагеря даже известных звёзд театра и кино, о чём мы знаем на примере Зои Фёдоровой и других.

Марина Фигнер стала одной из таких жертв, и главным образом из-за того, что она была близкой подругой вышедшей за американца Юлии Запольской. Её арестовали и отправили в лагеря в Караганду, где она провела семь тяжелейших, мучительных лет. За всё это время из-за страха перед властями никто из её друзей, а близких родственников тогда у неё уже не было, не приезжал её навещать. Единственным исключением из них был её старый и верный друг композитор Никита Богословский, который приезжал навещать Марину каждый год.

Срок работы Тома Уитни в качестве экономического советника американского посольства подошёл к концу, и ему надлежало возвращаться в Вашингтон. Прекрасно сознавая, что его отъезд повлечёт за собой арест и ссылку любимой им Юлии, он добился продления своего пребывания в Москве путём перехода на работу в качестве московского корреспондента агентства «Ассошиэйтед пресс». Том и Юлия теперь были вынуждены поселиться в маленькой квартире обычного советского и довольно запущенного дома в переулке около театра имени Вахтангова. На летний сезон они вместе с другим американским корреспондентом и их очень близким другом Харрисоном Солсбери, получившим впоследствии всемирную известность, снимали дачу в подмосковной Салтыковке. Так чета Уитни продолжала жить до лета 1953 года, когда после смерти Сталина новые власти разрешили наконец выезд советским жёнам иностранцев. Том и Юлия уехали в Америку и поселились на большой ферме в штате Коннектикут. За годы жизни в США Юлия смогла выпустить несколько пластинок с записью собственных и других русских песен в её исполнении, которые мы с моей Наташей купили вскоре после нашего приезда в Нью-Йорк. Не прожив в Америке и десяти лет, Юлия Запольская умерла от неизлечимой болезни, так никогда снова и не увидев свою самую близкую подругу Марину, которая вернулась из лагерей чуть позже отъезда супругов Уитни в США. Однако вплоть до самой смерти Юлии им удавалось поддерживать связь через работавшего в Москве или часто в неё приезжавшего их общего друга Харрисона Солсбери.

Через некоторое время Марина вышла замуж за сценариста спортивного журнала «Советский спорт» очень образованного и интеллигентного Исаака Семёновича Прока. В первой половине 30-х годов Исаак Семёнович и отец моей жены Николай Александрович Лыткин одновременно учились во ВГИКе, где они довольно тесно общались с английским студентом Джорджем Маршаллом.

 

НЕВЕРОЯТНАЯ ИСТОРИЯ С АНГЛИЙСКИМ ЛОРДОМ В МОСКВЕ

Маршалл приехал в Москву, чтобы лучше изучить русский язык и литературу, но одновременно он хотел учиться в классе Сергея Эйзенштейна, уже тогда пользовавшегося всемирной известностью. Отец моей Наташи с ранней молодости очень любил поэзию Маяковского, знал на память практически все его стихотворные произведения и даже был немного знаком с самим поэтом. Он был тем человеком, который познакомил Дж. Маршалла с творчеством Маяковского. Впоследствии Маршалл стал первым и, пожалуй, лучшим переводчиком этого поэта на английский язык, и первый же экземпляр книги своих переводов он переслал Николаю Александровичу со своим ему посвящением. Вернувшись в Англию, он стал преподавать русскую литературу в университетах, а после переселения в США продолжил эту работу там.

Во время учебы в Москве Дж. Маршалл стал участником совершенно необыкновенной истории, которую вспомнили и рассказали во время нашей совместной встречи на даче у родителей моей жены в Крюкове её отец и муж Марины.

В те годы приезжие студенты ВГИКа, среди которых был и Дж. Маршалл, жили в его общежитии, которое размещалось в здании бывшего «Яра», а в последующем — гостиницы «Советская». Однажды в это общежитие явился курьер из английского посольства и передал Маршаллу просьбу приехать туда в ближайшие дни для встречи с его руководством. Во время посещения посольства ему сообщили, что в скором времени в Москву в качестве туриста должен был приехать один из ведущих руководителей консервативной партии Англии лорд Н. Поскольку Маршалл уже хорошо знал русский язык и был прекрасно знаком с Москвой и её достопримечательностями, руководство посольства пришло к выводу, что он был бы лучшим из возможных гидов в советской столице для одного из самых крупных политических деятелей страны. Маршалл согласился на просьбу своего посольства и в условленный день приступил к своей работе.

Английский лорд находился в Москве в течение почти целой недели в сопровождении своего студента-соотечественника. В последний вечер своего пребывания, когда они с Маршаллом после очередной экскурсии по городу уже выехали на автомобиле посольства на улицу Горького в направлении гостиницы «Националы), где остановился важный приезжий гость, он сказал своему гиду, что хочет немного прогуляться пешком. Они остановились уже недалеко от гостиницы, распрощались, лорд направился в её сторону пройтись один пешком, а посольский автомобиль повёз Маршалла в его общежитие.

На следующее утро в ранний час за Маршаллом приехал представитель английского посольства со срочной просьбой явиться туда по очень важному делу. Там ему сообщили страшную новость, что накануне вечером лорд Н. при переходе улицы около своей гостиницы был сбит ломовым извозчиком, которых тогда в Москве было ещё немало, и умер прямо на месте происшествия, не приходя в сознание. В этой связи Маршалла попросили рассказать, что ему известно на этот счёт и почему высокопоставленный гость оказался один в вечернем городе без всякого сопровождения. Маршалл в ответ сообщил, как они расстались с его подопечным по его же просьбе, так как тот хотел немного пройтись до гостиницы один пешком, но о том, что случилось дальше, ему было совершенно ничего не известно. Поскольку из-за отсутствия самолётного сообщения между Москвой и Лондоном быстро отравить тело погибшего в Англию не представлялось возможным, по согласованию с членами его семьи было решено кремировать тело на месте и затем переправить урну с прахом для захоронения в их семейном склепе Вестминстерского аббатства. Маршалла попросили в этой связи взять на себя труд принять участие в траурной процедуре в посольстве, а через несколько дней после кремации получить урну в крематории Донского монастыря и привезти её в посольство.

Выполняя свой последний долг перед именитым соотечественником, в назначенный день Маршалл поехал в крематорий получать урну. Урна была готова в форме голого металлического ящика, какой сё обычно и вручали родственникам почивших. Но поскольку у Маршалла с собой не было никакой тары, а везти через весь город скользившую в руках голую урну было неудобно, он попросил выдавшего её ему сотрудника как-то её упаковать. В ответ на эту просьбу любезный служащий крематория предложил положить урну в лежавшую у него пустую коробку из-под торта, которая, по его словам, как раз хорошо подходила для этой цели, особенно если её перевязать имевшейся у него бечёвкой.

Получив, таким образом, упакованную урну, Маршалл за поздним часом решил отвести её в посольство на следующее утро, так как спешил успеть на ужин в столовой кондитерской фабрики «Большевичка», находившейся прямо через дорогу от его общежития и где он вместе с другими студентами ВГИКа был прикреплён для питания по купонам. Приехав в столовую, Маршалл сдал на вешалке свой плащ и одновременно попросил работника раздевалки оставить у него на полке под прилавком привезённую из крематория коробку из-под торта, в которой была упакована урна с прахом английского лорда. После ужина Маршалл взял в раздевалке свой плащ и коробку и направился в общежитие.

На следующее утро, прежде чем ехать в посольство, он решил для более приличного вида завернуть коробку в упаковочную бумагу, и, перевязав этот аккуратно приготовленный печальный груз для удобства бечёвкой, направился сдавать его в своё дипломатическое представительство для последующей пересылки в Англию. Оставив привезённую коробку у дежурного посольства и считая на этом свою миссию законченной, Маршал вернулся к своим обычным житейским делам.

Вечером следующего дня один из рабочих кондитерской фабрики «Большевичка» собирал в своей маленькой квартире нескольких родственников и друзей, чтобы отпраздновать получение за его трудовые успехи месячной премии, которую ему вручили накануне перед концом смены. В те нелёгкие для нашего народа годы, когда никаких товаров в магазинах практически не было, а питаться в городах приходилось по продовольственным талонам, как правило, по месту работы, премии своим передовикам фабрика «Большевичка» выдавала тортами собственного производства. Получив свой премиальный торт, наш рабочий отправился ужинать в столовую своей фабрики, где при входе сдал свою коробку с тортом знакомому швейцару в раздевалке, а после ужина вернулся домой с высоко ценившейся тогда премией в руках. Главным угощением и лакомством за его скромным праздничным столом должен был стать вручённый ему на производстве торт.

Когда все гости уселись за тесный стол, хозяин дома под их разгоревшимися от предвкушения удовольствия взглядами торжественно поставил на него вожделенную коробку с небольшим рисунком, обещавшим близкое лакомство. Под нараставшие радостные комментарии и возгласы присутствующих рабочий снял крышку коробки, и все увидели под ней слегка блестящий голый металлический ящик грязновато-зелёного цвета.

От удивления собравшиеся стали переглядываться и недоумённо обсуждать возникший перед ними из коробки торта несъедобный предмет. Хозяин взял металлическую коробку в руки, посмотрел на неё с разных сторон и объявил разочарованным присутствующим, что ему, по всей вероятности, кто-то вместо торта подсунул пустой металлический ящик. Вспомнив, что по пути с работы домой он заходил на ужин в фабричную столовую, где сдавал коробку с тортом знакомому швейцару в раздевалке, он с возмущением заявил, что разберётся с этим типом утром. Но праздник был испорчен, и гостям пришлось обойтись без главного угощения.

На следующий день оставшийся без премии рабочий, захватив металлический ящик с коробкой из-под торта, явился в столовую для выяснения дела со швейцаром. Услышав эту историю, старый швейцар стал клясться и божиться, что к коробке с тортом он не прикасался и ничего не брал, утверждая, что эту подтасовку, если она была, сделал кто-то другой. При этом он сказал, что такие коробки ему в раздевалке рабочие оставляют время от времени, но никогда ничего подобного не происходило. Затем он припомнил, что как раз в тот же вечер и тоже во время ужина один прикреплённый к ним студент сдавал ему свою такую же коробку с тортом, но, приходя потом, никаких жалоб не высказывал. Разочарованный и расстроенный рабочий пытался выяснить дело на работе, но объяснения случившемуся так и не нашёл. Рассказ о загадочной подмене торта на металлический ящик обошел саму фабрику и питающихся в её столовой посетителей.

Через несколько дней после этого инцидента отправленная из Москвы английским посольством коробка в аккуратной упаковке Маршалла была получена родственниками погибшего в Лондоне и отложена для ритуального захоронения в их семейном отсеке в Вестминстерском аббатстве. В назначенный день там состоялись торжественные поминки погибшего лорда, а после их завершения начался обряд захоронения урны в заранее приготовленную нишу. Когда один из участвующих в исполнении обряда священнослужителей распаковал оберточную бумагу и раскрыл коробку, в которую, как он подумал, русские поместили урну, к своему ужасу, он увидел там вместо неё перемешанную массу какого-то испорченного продукта. Удивлению и возмущению участников печального ритуала перед подобным глумлением над памятью погибшего и их самыми глубокими чувствами не было конца. Разразился страшный скандал, который влиятельным родственникам покойного удалось удержать за пределами досягаемости печати. Захоронение пришлось отложить до выяснения дела с посольством Англии в Москве и получения от него где-то потерянной по его вине урне.

Получив самый серьёзный разгон своего министерства в связи с этим предельно возмутительным инцидентом и требованием в самом срочном порядке вернуть потерянную урну семье для захоронения, английское посольство тут же вызвало для объяснений занимавшегося делом урны Маршалла. Маршалл заверил руководство своего посольства, что он сдал урну на следующее утро после её получения из крематория их дежурному сотруднику, который в свою очередь подтвердил этот факт и представил соответствующую запись в журнале о получении урны и её последующей отправки в Лондон. В посольстве все терялись в догадках о том, что могло произойти, и ломали себе голову над тем, как выйти из создавшейся неприятнейшей ситуации. После консультаций в узком кругу было решено поручить Маршаллу в сопровождении сотрудника посольства поехать на автомобиле в крематорий и попробовать всеми возможными средствами приобрести там хотя бы пустую урну для отправки её в Англию с объяснением, что якобы её удалось найти.

Эту операцию в крематории удалось провести без особых затрат, «обнаруженная» урна была быстро возвращена в Лондон, где с надлежащими почестями была захоронена в Вестминстерском аббатстве. Через некоторое время ходивший среди посетителей столовой «Большевички» рассказ о подмене у одного рабочего его премиального торта на металлический ящик дошёл и до ушей Джорджа Маршалла. Только тогда он смог наконец осознать, что вся эта невероятная история с урной и тортом была вызвана тем, что швейцар в раздевалке фабричной столовой по ошибке выдал каждую из оставленных у него почти неразличимых коробок совершенно другому владельцу. Джордж Маршалл долго хранил эту тайну, но перед окончательным отъездом в Англию поделился ею с некоторыми из своих институтских друзей — Исаком Семеновичем Проком и Николаем Александровичем Лыткиным.

Марина Фигнер и её муж были очень общительны, часто ходили в гости к своим многочисленным друзьям и знакомым, регулярно посещали вечера, концерты и просмотры новых, в том числе не шедших на общих экранах западных кинофильмов в Доме кино и нередко устраивали сборы гостей у себя дома. Наиболее регулярными их посетителями были: супруги Богословские; Борис Ласкин, часто приходивший один; Александр Галич и его жена, с которой Марина была особенно близка; дочь певца Леонида Собинова и подруга детства Марины Светлана Собинова, тогда уже потерявшая своего мужа, известного детского писателя Льва Кассиля; пасынок Лилии Брик Василий Катанян с женой Ириной и режиссёр популярных детских кинофильмов Илья Фрез со своей супругой. Во время нашего пребывания в Москве мы тоже были частыми гостями застолий у Марины и Исаака Семеновича, где мы познакомились с этими и другими их интересными друзьями. О некоторых из них и связанных с ними необычных историй хотелось бы рассказать читающим эти строки.

 

НЕСКОЛЬКО ШУТОК НИКИТЫ БОГОСЛОВСКОГО

С Никитой Богословским моя жена Наташа и я сначала коротко познакомились и виделись на квартире её отца, с которым наш прославленный композитор поддерживал не тесные, но добрые дружеские отношения. Гораздо лучше мы его узнали, когда стали вместе бывать на застольях у Марины Фигнер в нашем доме.

Наш замечательный композитор, автор многих популярных песен, музыки к кинофильмам и целого ряда других музыкальных произведений, был к тому же верным и надёжным другом. Другой постоянной чертой его многогранной натуры была врождённая страсть к шутке и разыгрыванию своих друзей, знакомых и даже публики. Иногда подобные «проделки» требовали с его стороны немалой предварительной подготовки, поездок в другие города, закупки каких-то атрибутов для исполнения задуманного и связанных с этим определённых финансовых расходов. Другими словами, Богословский к шуткам относился серьёзно, получая от самого процесса их осуществления и конечного результата большое удовольствие, что не всегда можно было сказать о тех, кто становился их объектом. В тех случаях, когда жертва его шуток несла из-за них какие-то материальные потери, их автор щедро за них расплачивался.

Одной из нередких мишеней его практического юмора был наш известный литературный юморист, сценарист и литератор Борис Ласкин. Они были очень близкими друзьями, дружили семьями, ездили вместе даже за границу. Ласкин любил пересказывать — а делал он это мастерски — шутки, проделываемые его приятелем не только над другими, но и над ним самим. Сам Богословский, однако, о своих шутках никогда не рассказывал, но ему нравилось слушать о них рассказы других, особенно тех, кто их перенёс на себе. В таких случаях, как мне приходилось наблюдать, он закуривал, занимал удобную для заслушивания рассказа позицию и с видом весёлого удовольствия на лице превращался во внимательного слушателя.

Помнится, как однажды в гостях у Марины Фигнер в разгар застолья Борис Ласкин с увлечением рассказывал об одной шутке, которую с ним сыграл Богословский во время их возвращения из загранпоездки, когда они приближались в поезде к советско-польской границе. Дело было ранним утром, и они решили собраться не только к приходу пограничников и таможенников, но и для прогулки во время стоянки на станции Брест. Ещё накануне вечером, когда Ласкин перед сном закончил чистить зубы, его шутливый спутник незаметно спрятал тюбик с зубной пастой своего приятеля. Перед прибытием к границе Ласкин в порядке привычного утреннего туалета хотел почистить зубы, но никак нигде не мог найти свою зубную пасту. В ответ на вопрос Богословскому, не видел ли он её где-нибудь, его приятель сказал, что она ему не попадалась, и тут же услужливо, однако как бы мимоходом, предложил своему товарищу по купе воспользоваться его собственной очень приятной пастой.

Поезд уже останавливался для входа пограничников и служащих таможни, и Ласкин поспешил завершить свой туалет. Набрав в рот пасты, он стал чистить зубы, но тут же почувствовал, что ему их было трудно раскрыть, так как они оказались скованными как цементом. Он стал лихорадочно пытаться смыть пасту водой, но поскольку это никак не помогало, Ласкин, осознав, что попался на очередную шутку приятеля, повернулся за помощью или объяснением к Богословскому, который с самым серьёзным и увлечённым видом смотрел через вагонное окно на улицу. Увидев перед собой мычавшего свои возмущения Ласкина с перемазанной пастой физиономией, Богословский разразился раскатистым смехом.

В этот момент дверь их купе отворилась, и вошедший пограничник попросил обоих пассажиров предъявить документы и спросил, откуда они возвращаются. Богословский и возмущённо мычавший на него Ласкин подали пограничнику свои паспорта, но, говоря подчёркнуто только от своего имени, первый сказал в ответ, что он сам едет из командировки в ФРГ. Посмотрев на испачканное пастой лицо что-то мычавшего и активно жести-купировавшего Ласкина, пограничник попросил его перестать разыгрывать комедию при серьёзной проверке документов на государственной границе и ответить на его вопрос.

Ласкин, будучи не в состоянии словесно удовлетворить просьбу пограничника, попытался мимикой и жестами объяснить ему, что произошло в порядке глупой шутки своего спутника, что он не притворяется немым, и что они вместе едут из ФРГ, с возмущением показывая время от времени на Богословского, наблюдавшего за всем этим с равнодушным видом человека, которого происходящее никак не касалось. Профессионально подозрительному пограничнику, находившемуся при исполнении своих важных служебных обязанностей, вся эта сцена с мычавшим и жестикулировавшим Ласкиным совершенно не понравилась. Поскольку он не хотел тратить на этого подозрительного типа время в вагоне и задерживать проверку документов остальных пассажиров, пограничник попросил Ласкина приготовиться к выходу на станции для дальнейших разъяснений и, забрав его паспорт, пошёл в следующее купе.

Услышав о возможной процедуре объяснений с пограничниками на станции, Ласкин с дополнительным приливом решимости, спровоцированной маячившей перед ним такой нежелательной перспективы, стал жестами и мычанием требовать у Богословского положить конец этой шутке, которая, по его невысказанному, но красноречиво выраженному мнению, перешла допустимую границу.

За этим эмоциональным объяснением приятелей застал вошедший в купе таможенник, задавший им свой традиционный вопрос, было ли у них что-либо для предъявления. Служащему таможни пришлось присутствовать при почти той же сцене, которая произошла несколько минут до этого перед пограничником. Услышав от Богословского, что у него лично для предъявления ничего не было, таможенник повторил свой вопрос Ласкину, который жестами и мимикой пытался повторить ответ своего приятеля. Не веря своим глазам, таможенник спросил Богословского, не является ли его спутник немым, на что тот загадочно ответил, что он не знает. При этом заявлении Ласкин поднял глаза и кулаки к небу. «Как это вы не знаете, — удивился представитель таможни. — Вы же вместе едете в одном купе. Вы, что же, с ним не разговаривали?» «Раньше разговаривали, а вот сегодня он почему-то только мычит», — серьёзно объяснил Богословский. Озадаченный возникшей ситуацией таможенник сказал, что ему придётся провести подробный досмотр багажа Ласкина, и он уже начал через Богословского выяснять, какой багаж принадлежал его спутнику, когда в купе вернулся пограничник и сказал своему коллеге, что он поведёт молчавшего пассажира для разбирательства в своё управление на станции с вещами, и что их можно будет проверить тогда же.

Оба служащих ушли продолжать свою работу в других купе вагона, а не в шутку рассердившийся Ласкин стал требовать у своего приятеля закончить всю эту далеко зашедшую комедию, и тогда тот, продолжая от души хохотать, передал пострадавшему другой тюбик, чтобы нейтрализовать действие цементирующей пасты. Через пару минут Ласкин заговорил и, приведя себя в порядок, бросился вдогонку за пограничником и таможенником, чтобы ликвидировать произошедшее из-за шутки недоразумение. Он сообщил им также, что шутником в данном случае был автор многих популярных и известных им песен Никита Богословский, после чего они вместе пришли в купе к композитору, чтобы пожать ему руку. На этом пограничный инцидент был исчерпан.

Пока Ласкин увлеченно рассказывал гостям о пережитой им шутке в Бресте, Богословский, рядом с которым мы сидели за столом, шепнул мне, что он для Бори готовит сюрприз. Уронив якобы случайно на пол свою вилку, Богословский полез за ней под стол, а я, желая ему помочь её найти или поднять, отодвинул край скатерти, чтобы лучше видеть пол. Однако вместо того, чтобы искать упавшую вилку, Богословский, как я увидел, начал развязывать шнурки на ботинках Ласкина, а развязав, он привязал шнурки левого ботинка к шнуркам правого, после чего снова сел за стол с поднятой вилкой.

Через пару минут он предложил мне встать из-за стола и перекурить с ним в углу этой большой столовой, продолжая с довольным и лукавым видом дослушивать рассказ Ласкина. Когда тот закончил рассказ о шутке на государственной границе, Богословский попросил Ласкина подойти к нему, чтобы ему что-то сказать. Ласкин стал подниматься из-за стола, но тут же рухнул снова на стул и, беспомощно взмахнув руками, уронил их на стол в попытке сохранить потерянное в ногах равновесие, приведя при этом в звенящий беспорядок лежавшие на скатерти приборы и посуду. Всё обошлось благополучно, и все вместе с самим Ласкиным расхохотались над этой несколько рискованной шуткой. «От Никиты можно ожидать что и когда угодно», — сказал пострадавший, развязывая и перевязывая шнурки на своих ботинках.

Однажды вечером мы вместе с Мариной на её новеньких «Жигулях» поехали к Богословским в гости на их квартиру в высотном здании на Котельнической набережной. Часа через два после начала весёлого застолья Марина, как и было предварительно условлено, временно оставила нашу компанию, чтобы съездить за своим мужем, задержавшимся на работе, и привезти его к Богословским. Минут через пять после её ухода раздался многократный, нервный звонок в дверь. Хозяин направился к двери, из которой в столовую влетела плачущая и с возмущением кричавшая Марина, что в её новую машину, видимо, врезался какой-то грузовик и полностью смял у неё всю левую сторону от заднего до переднего бампера, не оставив на ней ни одного живого места. Все гости стали обсуждать это очень неприятное происшествие, пытаясь как-то успокоить сильно расстроившуюся Марину, которая тут же позвонила мужу, рассказала ему о разбитой машине и просила приехать на такси.

После того как Марина немного успокоилась, Богословский предложил ей спуститься с ним вместе к пострадавшей машине, чтобы оценить ущерб, обещая ей дать своего механика, который всё сможет починить или найти запасные части. Я присоединился к ним, и, оказавшись на тёмной улице, мы направились к тому месту, где стояла Маринина машина. «Вот, посмотрите», — утирая платком влажные глаза, сказала она, заходя с тротуара к пострадавшей уличной стороне своего автомобиля. Мы с Богословским последовали за ней, готовясь увидеть сильно разбитый бок машины, но, посмотрев на него, мы увидели только слегка лоснящийся под тусклым светом отдалённого уличного фонаря совершенно нетронутый корпус «Жигулей».

Марина обомлела при виде произошедшей с её машиной метаморфозы. Как бы не веря собственным глазам, она стала трогать её бок рукой, повторяя, что она ничего не придумала, и что бок машины был разбит всего 10–15 минут тому назад. Богословский тогда высказал предположение, что, может быть, Марина ошиблась и первый раз смотрела на чужую машину, на что она логично возразила, что поблизости там не было никаких машин вообще. Раздумывая над этой загадкой, мы в приподнятом настроении вернулись к столу, где все продолжили обсуждение невероятного происшествия.

После завершения вечера Богословский спустился на улицу, чтобы немного проводить гостей, и, попрощавшись с остальными, повёл нас с Мариной к её машине. Подходя к ней со стороны водителя, чтобы открыть двери, Марина вдруг с ужасом вскрикнула, и, показывая на бок машины, со слезами стала говорить, что всё-таки она была права и что ту сторону машины действительно разбили. Мы перешли на сторону Марины, и при первом взгляде на этот бок машины увидели, что он на самом деле разбит. Потрясённые этим уже не первым за вечер происшествием с автомобилем Марины, мы стали в полутьме более внимательно разглядывать и трогать повреждённую поверхность, когда вдруг Богословский небольшим усилием потянул на себя один конец сильно смятого корпуса и легко отставил его в сторону. Перед нашими изумлёнными взглядами предстал совершенно цельный бок машины. Придя в себя от ещё одного пережитого шока, Марина бросилась на Богословского с поднятыми кулаками и стала радостно колотить его куда попало, требуя от него объяснения. Придерживая одной рукой сделанный из папье-маше измятый бок автомобиля, заядлый шутник объяснил, что по его заказу он был изготовлен одной из художественных мастерских некоторое время тому назад и ожидал подходящей возможности его применения. В тот вечер такая возможность ему представилась, а все перемены декораций под покровом темноты проделал его личный шофёр.

Выше рассказанные шутки нашего замечательного композитора — это всего лишь отдельные эпизоды его постоянного разыгрывания своих друзей и знакомых.

 

ВСТРЕЧИ С АЛЕКСАНДРОМ ГАЛИЧЕМ

С нашим талантливым бардом, сценаристом и драматургом Александром Галичем первой познакомилась моя Наташа во время отдыха в Доме творчества работников кино в подмосковном Болшево. Там, ещё только начиная приобретать известность, он вечерами в узком кругу исполнял свои песни. Приезжая в Болшево навещать Наташу по уик-эндам, я тоже познакомился с ним, но тогда наше знакомство продолжения не имело. Как и в случае с Богословским, мы стали видеться года 2–3 спустя в гостях у Марины Фигнер. Галичи жили в соседнем с нашим доме кооператива писателей, с которым у нас тогда был общий двор, и благодаря этому мы там часто накоротке встречались то с Александром, то с его женой. Зная, что я работал в МИДе, сам он, проявляя, видимо, деликатность, никогда со мной наедине наших внутренних вопросов политики не обсуждал, и наши разговоры на ходу, как правило, ограничивались бытовой тематикой и международными событиями, за которыми он с вниманием и интересом следил.

В гостях у Марины всегда бывало немало людей, некоторых из которых иногда Александр не знал вообще, а с другими был знаком совсем немного. Несмотря на это, особенно с учётом начавшихся у него проблем с властями на почве диссидентства, Галич очень откровенно высказывался о своих взглядах на наши советские неурядицы. Однако самая красноречивая, хотя, по большому счёту, совсем мягкая, критика социалистических порядков звучала в его стихах и песнях.

Исполнять свои песни под гитару он очень любил и нередко после нескольких рюмок сам выражал желание что-нибудь спеть. Гитары у него с собой в гостях никогда не было, и когда наступало время петь, он просил меня принести мою шестиструнную гитару. Эту прекрасную немецкую гитару привезла как-то из Берлина и подарила мне моя сестра Люся. Кстати, однажды на ней целый вечер играл и под неё пел Владимир Высоцкий, который приходил вместе с Мариной Влади к одному из наших соседей по дому. К сожалению, его попытки оставить на ней свой автограф оказались безуспешными, так как её лаковая поверхность не принимала на себя никаких надписей.

Когда появлялась гитара, Галич отодвигал свой стул подальше от стола, создавая тем самым определённое пространство между собой и сидевшими за столом слушателями. По-видимому, ему это было нужно для того, чтобы как бы отделиться от своей аудитории, перестать физически быть её частью и, оказавшись перед ней один на один, как на сцене перед зрителями, принять на себя личную ответственность за предстоящее исполнение.

Настроив гитару на выбранный лад, Галич, как правило, сначала пел то, что его просили исполнить присутствующие, а уже потом то, что ему хотелось. Не знаю, как он смотрелся с эстрады, потому что я никогда не видел его из зрительного зала, но в узком кругу при исполнении своего репертуара он, казалось, как-то весь уходил в себя, в свои собственные переживания, связанные с музыкой и содержанием созданных им же песен. Создавалось впечатление, что он не хотел, а может, это выходило у него непроизвольно, внешне взаимодействовать с аудиторией выражением лица или телодвижениями, отдавая слушателям на восприятие и суждение в чистом виде то, что для них приготовил и исполнял. Даже те из своих песен, которые были насыщены юмором, Галич пел с самым серьёзным видом, что лишь усиливало их юмористический эффект. В целом же его песни, несмотря порой на их шуточный характер, по содержанию и манере исполнения навевали грустное настроение.

Перед их насильственным выездом за границу Галичи, зная, что им почти ничего интересного или ценного из квартиры вывезти не разрешат, стали продавать некоторые свои вещи друзьям и знакомым. В их числе оказались и мы. Увлекающаяся всю жизнь искусством и антиквариатом Наташа приобрела у них несколько скромных предметов, которые продолжают нам напоминать о нашем талантливом барде и о встречах с ним и его женой.

После трагической гибели Александра Галича в результате несчастного бытового происшествия в его парижской квартире его жена, лечившаяся ещё раньше от алкоголизма, снова стала злоупотреблять спиртными напитками, но порой ей удавалось прерывать циклы запоя. В один из таких периодов к ней приехала из Москвы в гости се близкая подруга Марина Фигнер, за несколько месяцев до этого потерявшая своего чудесного мужа, к тому времени тоже стала увлекаться алкоголем. Парижская встреча подруг спровоцировала их затяжной совместный раунд запоя. Через несколько месяцев после отъезда Марины в Москву жена Александра Галича скончалась. Это трагическое известие ещё больше подхлестнуло Марину в её ставшей уже серьезной алкогольной проблеме. Несколько недель спустя после смерти своей подруги Марина Фигнер, будучи в пьяном состоянии, разбилась на одной из московских улиц за рулём своего автомобиля.

 

БУРНЫЙ ЭПИЗОД С МИХАИЛОМ КОЗАКОВЫМ

Когда наш популярный актёр и режиссёр Михаил Козаков женился в третий раз, его женой стала Регина Б., которая со своего первого студенческого года оставалась ближайшей подругой сестры моей жены и одним из самых близких людей нашего семейства. Мы были приглашены на их свадьбу, но на ней от нас были только Наташа и ёё сестра с мужем, так как я в это время находился в краткосрочной командировке за границей. После их женитьбы мы стали видеться с ним в разные праздники или семейные торжества, но я сам по причинам отъездов в командировки в них участвовал лишь иногда.

Однажды в ту пору мы собрались отметить наш собственный семейный праздник и среди целого ряда других гостей пригласили Регину и Михаила. Регина, которая на редкость хорошо готовит, приехала к нам по обыкновению задолго до прихода других гостей, чтобы помочь Наташе с готовкой и столом. У Миши, который тогда играл во МХАТе, в тот вечер был спектакль, и наше застолье началось до его приезда из театра. Помимо моей сестры с её немецким мужем и сестры Наташи с её супругом, все остальные гости были мои друзья и коллеги из МИДа.

Ко времени появления среди нас Михаила гости уже приступили к десерту. Миша где-то после спектакля уже успел выпить, что по нему было несколько заметно. Принявшись за специально оставленное для него основное блюдо и закуски, он щедро запивал их водкой, наблюдая за другими гостями и слушая их разговоры. Одна из обсуждавшихся между ними тем касалась недавней высылки писателя Солженицына в ФРГ. Когда Миша тоже дошёл до десерта, ему вдруг захотелось активно включиться в компанию. Прервав проходившие разговоры, он предложил всем послушать его декламацию «Руслана и Людмилы». Все притихли, внимая его просьбе, и Миша начал читать. Читал он очень хорошо, увлечённо и с энтузиазмом уже минут 10–12.

В этот момент один из гостей, извинившись, прервал его декламацию и, дав ей высокую оценку, сказал, что лучше было бы послушать её в другой раз при более подходящем для этого случае. По его мнению, после продолжительного застолья выслушать целую, даже замечательную, пушкинскую поэму в его прекрасном исполнении было не совсем уместно с учётом состояния и настроения гостей.

Миша бросил на этого мидовского сотрудника резкий испепеляющий взгляд, но продолжил свою декламацию. Чтецу, конечно, с учётом обстоятельств нужно было порадовать всех коротким отрывком, но, будучи уже довольно нетрезвым, он закусил удила и продолжал декламацию. Гости постепенно стали переставать его слушать, переходя к приглушённым разговорам между собой. Увидев, что ее муж зашёл довольно далеко в своём не совсем уместном энтузиазме с декламацией, Регина попросила его прерваться и попробовать нетронутый им вкусный десерт. Хотя реакция гостей и его собственной жены ему явно не понравились, он всё-таки прекратил чтение и взялся за десерт, слушая возобновившиеся в полный голос разговоры.

Некоторые гости снова вернулись к теме Солженицина. Послушав несколько минут их обсуждение, Миша вступил в беседу с вопросом о том, что они читали из его произведений. Получив в ответ несколько названий, Миша стал высказывать своё мнение по поводу услышанной им их оценки этих работ изгнанного автора, резко обвиняя их в полном непонимании самой сути его идей. В разгоравшемся споре по этому вопросу Миша оказывался в одиночестве в своей однозначной оценке Солженицына. Его аргументы и высказывания становились всё более эмоциональными, и, наконец, словно обессилев в споре со своими оппонентами, он резко вскочил и громко во весь голос закричал на них: «Фашисты! Власовцы!»

Совершенно потеряв над собой контроль, Миша в гневе стал расхаживать по столовой и снова обзывать этими словами споривших с ним гостей. Мы с Наташей и Региной, пытаясь успокоить его и его оппонентов, предложили всем перейти на другую тему и взять себе ещё что-то из десерта. Мишу удалось увести на кухню, где он продолжал выливать своё возмущение на Регину. Через несколько минут они прошли мимо столовой к раздевалке в коридоре, собираясь уходить. Регина шейнула нам, что в этом состоянии его лучше увести домой.

Мы с Наташей подошли к ним, чтобы проводить до лифтов. Они поблагодарили нас за гостеприимство, и Миша уже начал открывать входную дверь, когда вдруг снова вспомнил о состоявшемся бурном споре и резко шагнул в столовую. Остановившись на её пороге, он вновь громким криком обозвал своих оппонентов власовцами и фашистами и, больше ни с кем не прощаясь, стремительно вышел из квартиры на площадку к лифтам, даже не дожидаясь своей жены. Мы пошли с Региной к лифтам, и, пока мы их ожидали, Миша продолжал в этот довольно поздний час на весь дом кричать в сторону своих оппонентов те же оскорбительные обвинения. На его крик из квартир нашего этажа стали открываться двери, из которых стали выходить уже улёгшиеся спать или приготовившиеся ко сну соседи. С удивлением узнавая в кричащем человеке Козакова, так как, будучи из мира кино, они были с ним знакомы, они стали спрашивать его, что произошло, и призывали успокоиться. Миша их словно не видел и нетерпеливо бросился в подошедший лифт, из которого он ещё продолжал выкрикивать свои обвинения. В тот вечер он действительно выпил лишнего. В таком состоянии мне не приходилось его видеть ни до, ни после того бурного эпизода.

На следующее утро Миша позвонил нам, чтобы снова поблагодарить за гостеприимство и извиниться за произошедший инцидент. Вслед за этим он сообщил нам, что у него был разговор с режиссёром Данелией, который, после длительных безуспешных попыток сделать это через своих людей, просил его подыскать ему подходящего мальчика на роль Тома Сойера для его нового фильма. Миша, неоднократно видевший нашего Андрея, решительно рекомендовал его Данелии.

Мы поблагодарили Мишу за его лестную рекомендацию, но сказали, что из этого вряд ли что получится. Миша тогда рекомендовал нам воспользоваться предложением Данелии хотя бы для того, чтобы получить целую серию профессиональных пробных снимков Андрея. Мы обещали, что попробуем это сделать.

Наташа рискнула отвести Андрея в назначенное время на «Мосфильм» на своей машине. Однако, когда они были уже недалеко от киностудии, Андрей, выяснив, зачем они туда едут, на первом же красном светофоре сбежал из машины, доставив матери немало хлопот с тем, чтобы его поймать и вернуть в автомобиль. К тому времени, когда они с Наташей приехали на студию, он уже так обревелся, что приготовленные пробные съёмки, к разочарованию команды Данелии, пришлось отложить до следующего раза. Но мы решили, что предлагать нашему сыну сниматься в кино больше не будем. Миша потом сообщил нам, что узнавший об этом Данелия сожалел по поводу нашего отказа. После этого Данелия звонил Наташе сам, но мы своего решения не изменили.

Спустя примерно 15 лет их совместной жизни Релина Козакова выехала в Америку по гостевому приглашению на один месяц, но потом решила остаться там навсегда, бросив Мишу одного, и впоследствии с ним развелась.

 

ВЕЧЕР С АНДРЕЕМ МИРОНОВЫМ

Как и в случае с Михаилом Козаковым, с Андреем Мироновым мы познакомились тоже через давнишнего друга нашей семьи Регину Б., которая в то время была близкой подругой Андрея. Люди, лучше знавшие их отношения в ту пору, утверждали, что они строили матримониальные планы, которым, однако, не суждено было сбыться.

Однажды во время одной из пауз между моими частыми загранкомандировками Регина пригласила нас с Наташей в гости к себе домой на квартиру на улице Гиляровского, сказав, что, кроме нас и их с Андреем, у неё больше никого не будет. Когда мы приехали к назначенному часу, Андрей уже был там, помогая Регине закончить подготовку её великолепного стола, который даже в те гастрономически скудные годы ломился от всяческих яств, приготовленных искусными руками хозяйки.

Мы с ним познакомились и сразу перешли на «ты», как будто были давно знакомыми товарищами. Уже в самом начале вечера Андрей сказал, что слышал о нас много интересного от Регины, и надеялся услышать наши рассказы о том, что нам довелось повидать, и о том, о чём в нашей стране было мало или совсем неизвестно. Держался он удивительно просто, проявляя себя по отношению к нам как заботливый хозяин. Он был совершенно раскован, очень внимателен и при этом как-то естественно вежлив, производя впечатление человека, у которого все эти качества присутствовали со дня его рождения. Во всём его обаятельном облике с частой и располагающей улыбкой была необыкновенная лёгкость, что никак не мешало ему вести и серьёзные разговоры. Если сформулировать коротко, можно сказать, что с ним было легко и приятно находиться рядом и общаться.

После неизбежного начального обмена мнениями о бытовых мелочах наша беседа затем перешла к обсуждению тем международной политики, к его расспросам о наших годах жизни и путешествиях за границей, о жизни людей в странах, где нам довелось работать и бывать. Он задавал на этот счёт массу разных вопросов, как человек, которого всё это очень интересовало и которому бы очень хотелось всё это увидеть собственными тазами и самому пережить.

Меня удивляло, как хорошо он был осведомлён в основных вопросах международных отношений и как дотошно он стремился выяснить суть тех из них, с которыми был знаком гораздо меньше, как, например, проблемы Западного Берлина или структура и функции Организации Объединённых Наций, а также её система учреждений. Как он говорил, для него это был какой-то очень далёкий и почти нереальный, но очень привлекательный мир.

На мои вопросы о театральных делах Москвы и его творческих планах он отвечал охотно, но довольно сжато, при этом лукаво улыбаясь и говоря, что, пробыв в Москве ещё некоторое время, мы наверстаем упущенное и всё сможем посмотреть и оценить сами. После своих лапидарных рассказов он снова возвращался к очень интересовавшей его заграничной и международной политической проблематике. В тот вечер нам с Наташей пришлось много рассказывать, отвечая на его многочисленные вопросы.

Кое-что нам действительно потом удалось посмотреть, в том числе ряд спектаклей и фильмов с его участием. Но в связи со вскоре состоявшимся выездом Андрея на гастроли и нашим новым отъездом на работу в Америку мы с ним больше не встретились, хотя собирались это сделать у нас на квартире. Когда мы более года спустя со времени нашей встречи с Андреем у Регины приехали в Москву в отпуск, их былые отношения прекратились. Регина за это время стала сначала подругой, а затем женой Ми-хала Казакова, тогда как сам Андрей нашёл себе другую подругу. Наши отношения с ним после этого не возобновлялись, но мы до сих пор сохраняем самую тёплую память о том замечательном вечере, который мы с таким удовольствием провели с этим великолепным актёром и удивительно обаятельным человеком, так преждевременно ушедшим из жизни.