Лошади, запряженные в кошеву, шли вскачь. Возница, то ли сбитый пулей, то ли просто вывалившийся в сугроб со страху, остался далеко позади, и сейчас подпоручик Козырев, успевший перехватить вожжи, остервенело хлестал кнутом по крупам, заставляя упряжку нестись бешеным аллюром.

Сжавшись в самом задку саней, полковник Чеботарев как мог отстреливался из «Смит-Вессона». Старый полицейский револьвер исправно плевал свинцом в преследователей, и полковник, неожиданно для себя, по-доброму вспомнил пожилого работягу, мастерившего для него патроны прямо у себя на дому.

Один их выстрелов оказался удачным. Пуля, посланная из «Смит-Вессона», зацепила лошадь самого ярого преследователя. Мужик в малахае, только что размахивавший карабином и что-то оравший, сковырнулся в снег, заставив всю погоню задержаться на месте.

К счастью для беглецов, накатанный прямо по льду зимник сделал неожиданно-резкий поворот и на какой-то момент кошеву с офицерами скрыла от погони сплошная стена тайги, росшей по берегам безымянной речки.

Отлично понимая, что лошади, тянувшие тяжелую кошеву, долго не выдержат и всадники, так или иначе, их догонят, полковник ткнул рукояткой револьвера скорчившегося на облучке Козырева.

— В лес, подпоручик!… Сворачивайте в лес!

Повинуясь приказу, Козырев сбил упряжку в сторону и прямо по снегу, пропахивая кошевой глубокую борозду, погнал к лесу. Разгоряченные кони с ходу вырвались на береговой откос и даже заволокли сани под деревья, но тут правый полоз налетел на корч, кошеву перекосило, и чуть ли не упершись дугой коренника в ствол, лошади, тяжело поводя боками, остановились.

Подпоручик спрыгнул с облучка и затравленно оглянулся. На дороге еще никого не было видно, но из-за поворота уже явственно слышались крики и стук копыт возобновившейся погони.

— Господин полковник!… Пропали!… — с паническим криком бросился к Чеботареву Козырев.

— Тихо! — жестко огрызнулся Чеботарев и, приводя товарища в чувство, буквально рявкнул: — Руби постромки!… Вяжи вьюк!… Верхами уйдем!

Уже не глядя на кинувшегося к лошадям подпоручика, полковник лихорадочно разбросал вещи, набросанные в кошеву, и вытащил из-под самого низа трехлинейку. Мгновенно оценив обстановку, Чеботарев отбежал от застрявших саней шагов на двадцать и, с размаху плюхнувшись под ближайшую елку, выжидающе замер.

Буквально сразу из-за поворота вырвались первые всадники и, не увидев кошевы на дороге, растерянно принялись осаживать. Чеботарев опер винтовку о ближайший сук и уверенно приложился. Он хорошо понимал, одно дело пальба с ходу из старого револьвера и совсем другое — прицельный бой трехлинейки на расстоянии в каких-то сто метров.

Именно поэтому полковник позволил себе несколько помедлить с выстрелом, остановив свой выбор на явном главаре, который, размахивая руками, что-то горячо втолковывал своим товарищам по замешкавшейся погоне. Потом, углядев уже знакомый малахай, снова замелькавший на дороге, Чеботарев еще секунду поколебался и наконец, прицелившись, плавно нажал спуск.

Главарь рухнул, как сноп, а его конь со скособоченным самодельным седлом-подушкой отпрянул в сторону. Всадники так и порскнули в разные стороны, а владелец малахая при этом еще и изловчился поймать за узду потерявшую хозяина лошадь.

Полковник лихорадочно передернул затвор и, взяв на мушку мелькнувший за сугробами малахай, выстрелил вторично, но тому видать черт ворожил, и всадник, только еще ниже пригнувшись, так о двуконь и умчался куда-то назад за поворот дороги. Чеботарев приподнялся на локтях и, вытянув шею, огляделся.

Похоже, преследователи попались опытные. Во всяком случае, часть всадников ускакала назад, а часть, положив коней прямо в снег, спряталась за сугробами. Вглядевшись, полковник высмотрел приподнявшийся на секунду ствол и, особо не целясь, выпустил по залегшим на дороге преследователям всю обойму.

Ответных выстрелов не было, и полковник понял, что его сейчас начнут выслеживать, а это, принимая во внимание уменье таежников, ничего хорошего не сулило. Чеботарев пополз задом и, набрав под полы шинели кучу снега, снова приподнялся.

Видимо, пара минут у него в запасе имелась, и полковник, прячась за стволами, побежал обратно. Оказавшись снова возле скособоченной кошевы, Чеботарев понял, что Козырев времени даром не терял, и сейчас как раз кончал мостить на спине коренника неуклюжий узел с вещами.

Перехватив поудобнее трехлинейку, Чеботарев взял за недоуздок храпящую пристяжную и, тяжело влезая на лошадь, приказал:

— Едем, подпоручик!… Боюсь, как бы лесом не обошли…

— Сейчас, сейчас… — совсем по-штатски пробормотал Козырев и, наскоро затянув последний узел, вскочил на вторую пристяжную.

Чеботарев прислушался, выбрал направление и, пустив лошадь шагом, начал прямиком углубляться в лес. Ничего больше не спрашивая, следом поехал и Козырев, потянув за собой на так и не перерезанных вожжах коренника, на крупе которого в такт шагу раскачивался кое-как притороченный тюк…

Минут через сорок, выехав на край большой искрящейся снегом поляны, Чеботарев поднял руку:

— Постоим немного…

Козырев, подтянув ближе коренника с вьюком, тоже остановился. В наступившей тишине было слышно только легкое всхрапывание лошадей и скрип снега под копытами все еще перебиравшего ногами коренника. Полковник оглядел поляну, окруженную разлапистыми елями со снежными шапками на ветвях, заметил четкий след косули, наискось пересекавший открытое место, и прислушался.

Кругом было спокойно, и Чеботарев облегченно вздохнул.

— Повезло нам, подпоручик, что ветра нет…

— А ветер-то тут при чем? — удивился Козырев и, отвернув заиндевелый рукав бекеши, принялся стаскивать рукавицу.

— Э, не скажи, брат… — усмехнулся Чеботарев. — Да будь сейчас ветер, тайга б выла на разные голоса, и мы б не то что погоню, черта лысого не услышали бы…

— И кто они такие?… — как-то безразлично спросил Козырев.

Чеботарев, поняв, что речь идет о недавних преследователях, так внезапно налетевших на их кошеву, коротко бросил:

— Как кто?… Повстанцы, наверное… Разглядели наши погоны и бросились…

— Ясно… — Сняв рукавицу, Козырев энергично растер щеки и поинтересовался: — Господин полковник, минут десять постоим?

— Это зачем? — удивился Чеботарев.

— Вьюк бы надо перевязать, да и вместо седел намостить что-нибудь. Я гужи срезал, пожалуй, подпруга выйдет…

— Вообще-то можно… — Полковник спрыгнул на захрустевший под сапогами снег. — А то, даже если напрямик махнем, нам до Мочаева еще так и так верст семьдесят. Когда еще доберемся…

— Если вообще доберемся… — слезая с лошади, зло отозвался Козырев.

— И то верно, — согласился с ним полковник и только потом, секунду подумав, раздумчиво сказал: — Мы ладно, главное, чтоб Костанжогло прорвался…

* * *

Сводный отряд полковника Костанжогло стал бивуаком в заснеженном перелеске где-то возле маньчжурского кордона. Точной границы здесь не было, но китайские селения пока не попадались, и полковник считал, что отряд все еще находится в России.

В наступивших сумерках к огню разгорающихся костров жались люди в башлыках, фуражках, сибирских малахаях и длинноухих охотничьих шапках. Тут же, опустив платки, суетились женщины и сидели закутанные до глаз непривычно тихие дети.

Все сгрудившиеся сейчас вокруг живительного тепла отчетливо понимали: это конец. Конец борьбе, надеждам на прежнюю жизнь и на возврат потерянного. Конец всему. Впереди неизвестность и чужбина, которая одна могла им сейчас твердо обещать жизнь…

Возле крайнего костра во втором ряду расположились шестеро. Пожилой, мужиковатый есаул машинально совал в разгорающееся пламя ветку за веткой, небритый штабс-капитан задумчиво смотрел прямо перед собой, время от времени поправляя пальцем дужку золоченого пенсне, студент и юнкер, держа между колен короткие драгунки, тянули руки к огню, а чуть в стороне сидели, привалившись друг к другу, два измученных поручика, и под их башлыками отсвечивали тусклыми бликами офицерские кокарды.

— О Господи, — со вздохом нарушил молчание штабс-капитан и, в очередной раз нервно тронув дужку, повернулся к есаулу. — Вы, помнится, говорили, что пришлось… В японскую.

— Было, — тусклым голосом отозвался есаул.

— Ну и… как?

— Китаезы… Русскому человеку там жить нельзя…

— А где нам теперь жить?… Где? — вскинулся штабс-капитан. — Что здесь, что в Европах, один черт под забором валяться! Ведь все пропало!…

— А может, доучиться можно будет? — Студент вопросительно оглядел всех. — Знаете, господа, я всегда мечтал пройти курс в Геттингенском университете…

— А позвольте вас спросить, — с горькой иронией поинтересовался штабс-капитан, — на какие шиши?

— Да уж, теперь денег из имений не жди… — Один из поручиков придвинулся ближе к огню. — Я, однако, надеюсь в Европу перебраться. У меня, видите ли, дом в Варшаве…

— А в Варшаве кто, Саша? — резко перебил его второй поручик.

— Аля, зачем ты так? — Саша повернулся к товарищу. — Я верю, не все потеряно…

— Как здесь?

Поручик откинул капюшон башлыка, и его глаза, особо выразительные на очень красивом, худощавом лице, странно вспыхнули.

— Ах, господа, прошу вас, не надо, — попросил юнкер. — Я все вот о хорошем думать стараюсь…

Он протер ладонью слегка запотевшую от тепла драгунку и отложил ее в сторону.

— Разрешите поинтересоваться, — криво усмехнулся штабс-капитан. — Что это такое хорошее вы думать изволите?

— А вот мы с вами здесь сидим, господа, а там дальше океан, и вот, представьте себе, за ним Америка, берег, песчаные пляжи, люди и никаких революций…

— О Господи… — каменно молчавший до сих пор есаул вдруг резко поднялся, сделал несколько шагов в сторону и замер.

Его товарищи, машинально разом посмотревшие на него, вновь повернулись к огню, и вдруг у них за спинами неожиданно громко хлопнул выстрел. Люди у соседних костров вскинулись, посрывались со своих мест и почти сразу вокруг уже бездыханного есаула собралась молчаливая группа. Все было настолько ясно, что, когда прибежавший сюда полковник Костанжогло спросил: «Господа, как это?», чей-то сорванно-хриплый голос отозвался: «Вы же видите, господин полковник, сам…»

Костанжогло снял фуражку, перекрестился и негромко приказал:

— Прошу построиться, господа…

Строй протянулся между деревьями изломанной линией. Стоя перед ним, полковник Костанжогло еще раз окинул взглядом свое разношерстное воинство и неожиданно-звонко выкрикнул:

— Господа, час назад наше охранение захватило разведку красных! Оказывается, они решили, что мы несем с собой ценности, и потому так упорно нас преследуют. Я считал, что через один переход мы будем в безопасности, но, как видите, я ошибался. Больше того, не исключено, что преследование на кордоне не прекратится, а может быть, красные даже потребуют нашей выдачи. Думаю, выход у нас один, задержать красных хотя бы до того, как мы выберемся к железной дороге.

Полковник умолк, вытер ладонью лоб, еще раз оглядел строй и снова заговорил:

— Господа, вы знаете, только что застрелился есаул Башкирцев. Я не смею осуждать его, и, догадываюсь, многие думают о том же. Господа, у меня к вам одна просьба, не торопитесь. Сейчас я попрошу выйти из строя охотников. Пусть они встанут на дороге у красных, чтобы дать нам возможность спасти детей и женщин.

Костанжогло на секунду сбился и судорожно глотнул воздух.

— Господа, вы люди военные и понимаете, что ждет оставшихся, поэтому я не приказываю. Пусть каждый решит этот вопрос для себя сам…

В наступившей тишине примерно полминуты не было заметно ни единого шевеления, потом словно шорох пробежал по строю и один за другим вперед начали выходить охотники. Полковник молча наблюдал, как число вышедших все увеличивается, и наконец поднял руку.

— Господа, благодарю вас…

Он медленно пошел вдоль строя, вглядываясь в лицо каждого. Время от времени полковник задерживался, и тогда, после короткого разговора, кое-кто из охотников отступал назад к основному строю. В самом конце обхода, заметив, что все пятеро, бывшие с есаулом Башкирцевым, вышли вперед, Костанжогло укоризненно покачал головой и обратился к штабс-капитану:

— Не ожидал-с, батенька мой, не ожидал-с…

— Чего, господин полковник? — штабс-капитан вытянулся.

— Вы что же, считаете, что там, в Маньчжурии, мы просто разойдемся в разные стороны? Вы мне нужны там. Так что извольте вернуться в строй.

— Но как же?… — Штабс-капитан посмотрел на товарищей.

— И молодежь забирайте. Им еще жить и жить. Так что, без возражений…

Поколебавшись секунду, штабс-капитан сделал шаг назад, за ним дружно отступили студент и юнкер и, чуть помедлив, один из поручиков. Второй же так и остался стоять не шелохнувшись.

— Господин Тешевич, — негромко обратился к нему Костанжогло. — Право, не стоит…

Отступивший поручик тоже потянул товарища за рукав:

— Аля, вернись, вспомни, нас всего двое…

— Господин Яницкий, вы что, сослуживцы? — спросил у второго поручика Костанжогло.

— Нет, мы просто родственники. Последние в роду…

— Тем более, — согласно наклонил голову Костанжогло.

— Нет! — Тешевич резко высвободил руку. — Хватит, Саша! Россия, род, все погибло! Ты веришь в невозможное. Я нет. Я остаюсь здесь. Я решил…

Костанжогло внимательно посмотрел на Тешевича, глаза которого видели сейчас что-то доступное лишь ему одному, вздохнул и пробормотав: «Ну, как знаете, господа, как знаете…», медленно пошел вдоль строя обратно.

* * *

Поручик Шурка Яницкий стоял на железнодорожном полотне, бессильно привалившись плечом к броневому поясу полублиндированного вагона. Кое-где на металле виднелись поржавелые круглые вмятины, а выше, там, где брони на уровне окон не было, пули оставили свой след в виде неровно отколовшейся щепы. Похоже, вагон был старый, ходивший тут еще в русско-японскую, но поручика это интересовало мало. Ему сейчас было безразлично,. чьи пули, хунхузов или большевиков, пометили облупившуюся броню, и хотя Шурка видел эти порыжевшие вмятины, перед его мысленным взором проплывали совсем другие картины.

Отряд Костанжогло, бросив все лишнее и оставив позади себя заслон добровольцев, сумел-таки оторваться от преследования и ценой неимоверных усилий все же достиг «маньчжурки», единственной в этих местах железной дороги, которая сулила вконец измочаленным отступлением и лишениями людям хотя бы призрачную надежду на благополучный исход.

Полная безысходность давила Яницкого, и из этого состояния его вывел появившийся из-за вагона полковник Костанжогло.

— А, вот и вы, поручик! Следуйте за мной.

В голосе Костанжогло проявились какие-то новые нотки, и Яницкий, подавив в себе неожиданно возникшее желание послать господина полковника куда подальше, привычно зашагал следом.

Вообще-то поручику никуда идти не хотелось. Его уставшее тело ныло, требуя отдыха, тепла и покоя, а душа в явном предчувствии еще не осознанных испытаний и вовсе пребывала в смятении.

Едва они вышли из-под укрытия вагона, как холодный ветер начал пронизывать Яницкого до костей. Шурка поежился и усилием воли заставил себя смотреть по сторонам.

Разъезд, куда все-таки вышел отряд полковника Костанжогло, имел заброшенный вид. В небольшом тупичке, перегороженном брусом, стояли две теплушки, а на втором пути торчал неведомо как попавший сюда классный вагон.

За насыпью с остовом сгоревшей будки виднелся небольшой распадок, где, укрываясь от ветра, временно расположился отряд, а чуть в стороне была старая землянка пограничной стражи, окруженная полуосыпавшимся окопом. Над ее крышей, присыпанной с одной стороны снегом, вился дымок.

Полковник решительно направился к дверям землянки. Шурка за ним, но перед входом поскользнулся, и у него, как бы сам по себе, перед глазами вдруг возник бесснежный, почти черный лед Аргуни, по которой они брели последние двадцать верст.

Внутри землянки было тепло. Топилась печурка, нагревая помещение и глиняный, сооруженный на китайский манер кан. На кане сидел стражник и старательно протирал ветошкой ствол трехлинейки. Увидев вошедших, он приподнялся, но Костанжогло махнул рукой и сел рядом с ним. Яницкий некоторое время стоял, но, не дождавшись приглашения, тоже опустился на кан.

Полковник принял это как должное, и пока Шурка, не обращая ни на что внимания, грелся, спросил стражника:

— Скажи-ка, служивый, вагон, что на втором пути, целый?

— А почто ему, ваше высокоблагородие, не быть целым? Покаместь целый. Только вам-то он на кой ляд?

— Люди у меня, брат, померзли. С нами вон дети, женщины. Если в вагоне печь натопить, нагреется?

— Почто ж нет? Само-собой. На то и печка. Я так понимаю, — стражник хитро прищурился. — Вы тут поезда дождаться хотите?

— Именно так, — Костанжогло подул на озябшие пальцы и приложил ладони к теплому кану.

— Гиблое дело, вашвысобродь. Тут на дороге разор полный.

— Ну вы ж тут сидите.

— У нас служба. Мы тут, как приказано, дорогу от хунхузов охраняем. А таперича и хунхузов нетути. Потому как ежели проскочит с той стороны какой дикий эшелон, так к нему и не подступишься. И вам ждать такой оказии расчету нету.

— Это что ж, дальше по шпалам опять пешком топать? — подал голос малость отогревшийся Шурка.

Костанжогло недоуменно посмотрел на него и снова повернулся к стражнику.

— Так как же нам быть, служивый?

— Так как ни кинь, дорога одна, — стражник пожал плечами. — В сторону Хайлара пробираться. Там и паровоз найти можно, и поезда вроде как ходят.

— Это и я понимаю, — задумчиво пробормотал Костанжогло.

Стражник кончил возиться с винтовкой и поочередно посмотрел на сгорбившихся офицеров.

— Ежли позволите, могу совет дать.

— Какой? — Костанжогло поднял голову.

— Я вижу, у вас в отряде лошади есть. Вот и впрягайте их в вагоны и поезжайте с богом. И вам способнее и нам тут облегчение. А то неровен час налетит хунхузня какая и пожгут. Вон, будку месяц назад спалили одни такие. Опять дороге убыток…

— Да думал уже об этом, думал, — махнул рукой Костанжогло. — Только где ж упряжь взять? Я про хомуты и дуги не говорю, хотя бы шлеи…

— А чего тут думать, — совсем по-свойски возразил стражник. — Берите патронташи, вяжите к ним постромки, вот вам и шлея…

— Дело говоришь, дело. — Полковник резко поднялся и кивнул Яницкому. — Идемте, время не терпит.

Выйдя из землянки, Костанжогло задержал Шурку.

— Не узнаю вас, поручик. Всегда такой исполнительный, а тут… Не понимаю.

— Что тут понимать, господин полковник. Кто мы с вами теперь? Никто. Пошли лучше вагон топить, пока все не померзли…

Через каких-нибудь полчаса работа закипела. Над застывшим вагоном закурился дымок. Женщины, обрадованные хоть какой-то цивилизацией, начали обустраиваться, а Костанжогло, собрав вокруг себя молодежь, принялся командовать.

Теплушки из тупика руками перекатили на второй путь, и там образовалось подобие поезда. Впереди теплушка, сзади теплушка и посередине классный вагон. Потом пока часть энтузиастов мастерила упряжь, другая установила на тормозной площадке задней теплушки «максим», а тут же сформированную команду пулеметчиков одели в собранные по всему отряду шубы и бекеши.

Из разбитого ящика на буферах смастерили кучерские сиденья, закрепили самодельную упряжь, распределили лошадей и, убедившись, что дело идет, споро погрузив имущество, с черепашьей скоростью, но уже на конной тяге, двинулись в путь…

* * *

Село Мочаево пряталось в низине, окутанной морозным туманом. Выбравшись на дорогу, Чеботарев с Козыревым прислушались и, не уловив ничего подозрительного, шагом поехали вдоль длинной сельской улицы, обрамленной невысокими заборами.

Людей видно не было, и только ценные псы, заслышав всадников, с хриплым лаем принимались метаться на привязи, громыхая железными цепями по проволоке. Доехав до бокового проезда, Чеботарев завернул в него и еще раз осмотрелся.

Проулок образовали три избы, поставленные не в ряд, а косым треугольником, внутри которого, скрытые крепким заплотом, стояли амбары, коровники и конюшни. Окна изб, глядевшие на улицу, были уже прикрыты ставнями, и здесь не слышалось даже собачьего лая.

Чеботарев подозрительно завертел головой и озабоченно уточнил:

— Подпоручик, вы не ошиблись?… Это здесь?

— Как можно, — весело отозвался Козырев и, спрыгнув на землю, подошел к калитке, устроенной впритык к бревенчатому срубу.

Ухватившись за массивное, висевшее снаружи кованое кольцо дверного запора, Козырев застучал им по калитке. Сначала все было тихо, потом со двора послышался скрип шагов и настороженный женский голос окликнул:

— Кто?…

— Свои…

— Свои все дома…

— Это никак Даша? — рассмеялся Козырев и легко хлопнул ладонью по деревянному косяку. — Да открывай, не бойся…

Запор металлически звякнул, калитка приоткрылась, и из возникшей щели донеслось недоверчиво-удивленное:

— Ды-к, это кто же?

— Ты что, Дарья, не узнаешь?… — Козырев отступил на шаг.

— Ой, господин учитель!… — Калитка гостеприимно распахнулась, и в проеме возникла молодая женщина в заношенной кацавейке. — Вы откуда?…

— Оттуда! — фыркнул Козырев и совсем по-домашнему попросил: — Открой-ка ворота, я не один, да и кони у нас…

— Сейчас, сейчас… — заторопилась женщина и, деревянно стукнув закладным брусом, поспешно отвела одну створку. — Заезжайте…

И тут из глубины двора долетел недовольный возглас:

— Дашка, чего у тебя ворота настеж?…

— Ой, тятя, — только и откликнулась женщина, помогая Козыреву завести лошадь во двор.

Чеботарев, заезжавший следом, увидел, как с чисто выметенного крыльца спускается бородатый мужик, скорее всего хозяин, в новом стеганом ватнике, под которым виднелась опрятная холщовая рубаха с крупными белыми пуговицами.

— Кого еще там принесло… — начал было мужик, но, углядев полковничьи погоны на плечах у Чеботарева, сразу засуетился.

Хозяин поспешно сбежал со ступенек, подхватил лошадь подпоручика под уздцы и тут, почти лицом к лицу столкнувшись с Козыревым, радостно воскликнул:

— Ой, так это ж вы!… Что, опять у нас квартировать будете?

— Еще не знаю, Фрол, — устало ответил подпоручик, передавая самодельный повод хозяину.

Мужик, который, судя по всему, искренне обрадовался гостю, дожидаясь пока Чеботарев тоже слезет с лошади, наклонился к Козыреву и доверительно спросил:

— Господин учитель, а с вами, извиняюсь, кто будет?

— Не бойся Фрол, — подпоручик потоптался на месте и только тогда ответил: — Господин полковник со мной…

— Ага, ага, — засуетился хозяин и, принимая лошадей, шумнул на дочь: — Дашка, чего стоишь, веди в избу. Видишь, люди с дороги…

Чеботарев, проведший вместе с Козыревым почти двое суток в заснеженной тайге, изрядно промерз и теперь, оказавшись в теплой избе, пахнущей сушеными грибами, травами и свежевыделанной овчиной, с наслаждением расстегнул верхний крючок шинели и принялся разматывать обледенелый башлык.

Войдя вслед за хозяином в чисто прибранную горницу, офицеры перекрестились на образа старинного письма, перед которыми теплилась лампада, оправленная в бронзу, и сели за стол. Фрол, оставшись стоять, степенно разгладил бороду и, кивнув дочери, чтобы собрала поесть, испытующе посмотрел на Чеботарева.

— Вы уж, господин полковник, не обессудьте. Вон, господин учитель знают, у нас разносолов нет, мы ведь от леса кормимся, от тайги.

— Нам не до разносолов, — усмехнулся Чеботарев, — да ты и сам понимаешь…

— А как же… — Хозяин умостился на самом краешке широкой, добела выскобленной ножом лавки. — Дивно, как вы проскочили…

— Ладно, Фрол, — вмешался молчавший до сих пор Козырев. — Нам вокруг да около хороводить не с руки. Говори прямо, нас укроешь?

— Ежели как на духу, — медленно, с расстановкой ответил Фрол, — то про вас, господин учитель, поскольку вы почитай что нашенский, и разговору нет. Вы тут жили, вас мужики знают, и ежели какой варнак и наскочит, то не страшно. А вот что касаемо господина полковника…

— Я ненадолго, — бросил Чеботарев и тут же, смягчая интонацию, добавил: — Мне б пару дней перебыть, отогреться. …

— На это мы с радостью, — неприкрыто обрадовался Фрол и, повернувшись к двери, сердито крикнул: — Дарья!… Ты игде там запропастилась?

— Да иду уже, тятя, иду! — отозвалась Даша и, заскочив в горницу, принялась проворно выставлять на стол холодное мясо, копченую рыбу, грибы и, самое главное, свежевыпеченный, нарезанный большими ломтями, одуряюще пахнущий хлеб.

Проглотив голодную слюну, полковник покосился на Козырева, потом на дочку хозяина, успевшую сменить затрапезную одежонку на кокетливую, отделанную соболем душегрейку и, крякнув, принялся уписывать за обе щеки.

Тем временем, пока гости утоляли голод, Фрол вытянул откуда-то целую четверть мутноватого самогона, налил всем по стакану и на правах хозяина сказал:

— Ну что ж, как говорится, со свиданьицем…

Дарья, на минутку присев, только пригубила из своего стакана, и тут же умчавшись на другую половину, загремела ухватами. Офицеры же, не чинясь, выпили вместе с хозяином и, чувствуя, как живительное тепло изнутри распространяется по телу, обстоятельно принялись за еду…

Много позже, лежа на лавке, застеленной овчинным тулупом, полковник ждал подпоручика. Короткий зимний день давно растворился в метельном сумраке, на столе горела дешевая жестяная лампа, и за бревенчатой стеной начинал подвывать ветер. Чеботарев как раз подумал, что они очень вовремя добрались к жилью, когда дверь скрипнула и в горницу, осторожно ступая, вошел Козырев.

Чеботарев скосил взгляд и слегка насмешливо поинтересовался:

— Ну как разведка?… Надеюсь, душегрейка одевалась не зря?

Пропустив скабрезную двусмысленность мимо ушей, Козырев присел на лавку и, понизив голос до шепота, сказал:

— Дела плохи, господин полковник. Даша говорит, по окрестным заимкам повстанцы офицеров ловят…

— Догадываюсь… — Чеботарев крякнул, закинул руки за голову и повернулся к Козыреву: — Ну и?…

— Думаю, здесь перебыть, а уж потом как получится…

Невысказанный вопрос повис в воздухе, и Чеботарев сам закончил:

— Правильно. А я назад подамся, в город. Правда, обличье сменить придется… — Чеботарев помолчал и после короткой паузы спросил: — Как думаете, подпоручик, ваш Фрол меня отвезет?

— Само собой… — уверенно ответил Козырев и, привстав, машинально подкрутил фитиль лампы, пустившей к потолку крученую струйку копоти…

* * *

Тешевич еле-еле разлепил веки и с трудом приподнялся на вздрагивающих руках. Кругом, среди вырванных разрывами деревьев, валялись трупы, густо чернели снарядные воронки, а прямо перед ним снег был почему-то сплошь нашпигован хвойными иглами.

Поручик попытался вспомнить, как все было, но кроме мешанины разрозненных действий, да того, что перед яркой вспышкой, разом погасившей сознание, он куда-то бежал, ничего вспомнить не мог. Единственным, что ему помнилось точно, было то, что красные, видимо, приняли их за весь отряд Костанжогло и провозились с ними здесь, в лесу, чуть ли не три дня.

Уцепившись за ближайшую сосну, Тешевич мало-помалу встал на ноги, и вдруг его буквально оглушил радостный крик:

— Братцы!… Гляди, еще одна контра живая!

Инстинктивно обернувшись, Тешевич увидел, что прямо на него прет расхристанный малый в треухе, перехваченном .наискось красной лентой. Встретившись взглядом с Тешевичем, красноармеец остановился и замахал трехлинейкой:

— Петрович!… Сюда!… Тута беляк целый!…

За деревьями послышались голоса, и к Тешевичу со всех сторон начали сбегаться рыскавшие по полю боя красноармейцы. Через минуту их набралось с десяток, и все они ожидающе поглядывали в сторону Петровича — здоровенного, бородатого мужика, судя по выправке, бывшего унтера.

Тешевич встряхнулся, выпрямился и, вздохнув, буднично спросил у Петровича, безошибочно угадав в нем старшего:

— Где мне стать?

— Ето чегой-то он, братцы? — изумился парень, первым наткнувшийся на Тешевича.

— А ты не дотумкал? Их благородие знать желают, у которого дерева мы его шлепнем, — насмешливо отозвался кто-то и удивленно добавил: — Ты ж гдяди, какой сознательный, сам под расстрел просится…

— Ишь, прыткий, — парень подозрительно уставился на Тешевича. — Нет, чегой-то тут не тае… Другие жизню выпрашивают, а ентот сам… А может, он, братцы, боится чего? Может, налютовал где, изгалялся нещадно над нашим братом-пролетарием, а?… — Парень начал уже исступленно кричать, стараясь завести себя и других, но неожиданно, наткнувшись на взгляд Тешевича, поспешно отвел глаза. — Нет, братцы, гад это… Ишь, озирается, волчара… Нет, мы ему такое устроим, такое… Как ты, Петрович, скажешь? — внезапно обратился он к старшему, явно не решаясь учинить самосуд.

— Цыть ты, нарваный! — прикрикнул на него Петрович и подошел к Тешевичу ближе. — А скажи нам, господин поручик, чего это ты так на тот свет торописси?… А то, вить, товарищи антиресуются…

— Почему? — переспросил Тешевич, и его взгляд скользнул куда-то вверх. — А ты не понимаешь, болван? На рожи ваши хамские смотреть не хочу.

— Ето чего ето такое, братцы, а? — прямо взорвался парень. — Гадюка золотопогонная и тут изгаляться вздумал! Чего глядим, товарищи?… Покажем белой сволочи кузькину мать!

Солдаты угрожающе зашумели, явно собираясь расправиться с пленным, но именно в этот момент прямиком к ним подскакал неизвестно откуда взявшийся всадник.

— Товарищи, что тут у вас?

Женский голос, так неожиданно прозвучавший над головой, заставил Тешевича удивленно посмотреть на подъехавшего. По-мужски сидя в седле, молодая и красивая, одетая в щегольскую тужурку, женщина туго натягивала поводья, заставляя крупного вороного жеребца плясать на месте.

— Так что, товарищ комиссар, пленного взяли, — ответил Петрович и сразу подтянулся.

— Пленного? — Женщина сверкнула белозубой улыбкой, свесилась с седла и концом арапника приподняла подбородок Тешевича. — Ух, красавчик… А больше что, нет?

— Никак нет, товарищ комиссар, ну никак сбить их не удавалось. Аж пока артиллерию не подтянули. Только тогда и накрыли. Так что, сами видите…

— А обоз?… Обоз где? — в голосе комиссарши послышалась растерянность.

— Так что, я полагаю, обоза нету. Енти остались, а никаких других нету…

— Та-а-к, значит, обоз опять ушел. Чтоб вам… — Женщина-комиссар вдруг смачно, по-солдатски выматерилась и приказала: — Этого офицерика в штаб. Немедленно. И чтоб никаких штучек по дороге. Поняли?

— Так точно, поняли… — хмуро отозвался Петрович и ткнул Тешевича прикладом в подколенку. — Ну давай, контра, топай. Повезло тебе, еще поживешь малость…

* * *

От добротной стены пакгауза веяло тишиной и порядком. И если блиндированный, испятнанный хунхузскими пулями бок вагона еще дышал опасностью, то здесь явственно ощущалось спокойствие. Впрочем, этот вагон и сейчас все время маячил у Шурки перед глазами. Однако теперь, поставленный вровень с широкими дверями пакгауза, он не только не внушал тревоги, но, наоборот, казался некоей тихой пристанью.

Теплушки тоже стояли тут же, но «максим» с тормозной площадки уже был убран, и весь отряд, больше всего напоминая какую-то тыловую часть, деятельно устраивался на новом, хотя и временном месте.

Здесь, у этого такого мирного пакгауза, они оказались ранним утром после более чем восьми часов неспешного передвижения. Начальник станции, уж не зная чего и ждать от свалившегося ему как снег на голову вооруженного до зубов отряда, немедленно согласился предоставить в распоряжение полковника Костанжогло пустовавший пакгауз.

Под удивленными взглядами немногих железнодорожников импровизированный конный поезд переместился на боковой путь и встал у разгрузочной платформы. Костанжогло по-хозяйски осмотрел гулкий в своей пустоте пакгауз и, отлично понимая, что сейчас это их единственное более или менее надежное пристанище, распорядился начать разгрузку.

Впрочем, расчетливый полковник пока приказал освободить только теплушки, оставив классный вагон, где временно расположились семьи, за собой. Все-таки купейный вагон вполне годился под жилье, чего нельзя было сказать о промерзшем насквозь кирпичном пакгаузе.

Молча таская вместе с другими офицерами ящики из вагонов, Шурка Яницкий был весь во власти своих невеселых мыслей. Эта странная апатия, вызвавшая внезапный упадок сил и равнодушие, охватила поручика сразу после того, как стало ясно: преследование «красных» им больше не угрожает.

Может быть, это была реакция на страшное напряжение последних дней марша, может, сказалась общая усталость, но, скорее всего, Шурка подсознательно понимал, что для него все кончено. Никто его здесь, в Маньчжурии, не ждал, никому он был не нужен, и как жить дальше, он себе представить не мог…

Разгрузку закончили на удивление быстро. Тюки, винтовочные ящики и снаряжение аккуратно сложили под стену, на всякий случай прикрыв ими предусмотрительно задвинутые в самый угол еще имевшиеся в отряде два станковых пулемета.

Как-то сразу оставшиеся без дела офицеры сначала бесцельно слонялись по пакгаузу, а потом столпились вокруг груды военного имущества. И, видно, не одного Яницкого мучила мысль о будущем, потому что едва шум стих, как кто-то, Шурка не понял кто, явственно произнес:

— А ведь это же все продать можно…

Между людьми словно пробежала искра. Офицеры начали переглядываться, словно не понимая еще, как воспринимать эту фразу, но всем им было ясно: оружие и все остальное имеют здесь свою цену, а значит, за них можно выручить совсем неплохие деньги, которые помогут каждому хоть как-то устроиться по крайней мере на первых порах…

Однако у оказавшегося здесь же полковника Костанжогло, по всей вероятности, имелись совсем другие планы, так как он немедленно вскочил на винтовочный ящик и, возвышаясь над всеми, взволнованно выкрикнул:

— Господа!… Господа, прошу вас, не забывайте, мы воинская часть российской армии!

— Па-а-звольте с вами не согласиться!… — Молодой черноусый подполковник неожиданно перебил Костанжогло и, по-гвардейски грассируя, заявил: — Мы, если позволительно так выразиться, являемся всего лишь временным воинским формированием, созданным с одной целью — оторваться от «красных» и уйти в Маньчжурию. Поскольку задача выполнена, ни о какой дальнейшей воинской деятельности речь идти не может…

Выражавшегося так гладко подполковника Яницкий не знал, он только помнил, что гвардеец присоединился к отряду уже далеко за Омском и виделись они раза два при общем построении.

— Да что вы несете… — возмущенно выкрикнул стоявший чуть впереди Яницкого капитан в шинели с подпаленным у костра рукавом. — Какие формирования?… Какие задачи?… Опомнитесь, господа!…

Вот этого капитана Шурка знал хорошо. Бывший раньше у Каппеля, он одним из последних прибился к отряду Костанжогло и сразу стал известен своим крайним максимализмом. Тем более было удивительно услышать сейчас от него просто-таки безапелляционное заявление.

— Господа, господа, успокойтесь! Как вам не стыдно митинговать… — никак не ожидавший такого афронта Костанжогло растерянно замахал руками. — Поверьте, я полностью понимаю ваше состояние, но поймите и вы, нам надо сохранить единство хотя бы на первое время…

— А зачем? — выкрикнул кто-то, стоявший позади Яницкого.

— Зачем? — Чувствовалось, что Костанжогло уже овладел собой. — А хотя бы затем, чтобы с выгодой реализовать наше имущество, вам же выделить хоть какие-то деньги на первое обустройство, отпустить гражданских, сопровождавших отряд, и выделить наиболее боеспособную часть нашего отряда.

Последнюю часть тирады Костанжогло произнес на пониженных тонах, отчего у Шурки возникло твердое убеждение, что полковник говорит не просто так, а у него имеются какие-то свои, явно далеко идущие планы…

Неожиданная догадка подтвердилась быстро. Едва общее возбуждение улеглось, Костанжогло догнал собравшегося было уходить Яницкого и остановил его прямо в дверях пакгауза.

— Поручик, я заметил, вы не митинговали, почему?

— Не вижу смысла…

Шурка повернулся и недоуменно посмотрел на Костанжогло. В свою очередь полковник как-то странно прищурился и, выждав некую паузу, спросил:

— А вы какого мнения?

— О чем? — не понял Яницкий.

— О дальнейшем…

— А-а-а… Дальнейшее, господин полковник, более чем ясно: или в сторожа, или в дворники, тут уж как повезет…

— Ну зачем же так пессимистично? — Костанжогло дружески потрепал Яницкого по плечу и отвел его в сторону от пакгауза. — Есть и другие варианты…

— Это какие же? — скептически поинтересовался поручик.

— Ну, скажем, я мог бы попросить вас отвезти письмо прямо в Харбин…

— Отвезти письмо? Это кому же?… — удивился Яницкий и совершенно неожиданно для себя самого, добавил: — Да у меня и денег-то нет…

— Ну об этом не беспокойтесь, — улыбнулся Костанжогло. — Деньги будут. А письмо надо передать в руки генералу Миллеру…

Шурка совсем другими глазами взглянул на полковника, вспомнив, как решительно отказал Костанжогло некоторым офицерам, вызвавшимся участвовать в последнем бою, и недавняя догадка превратилась в уверенность…

* * *

Заснеженный город казался непривычно пустым. На улице не было видно ни рысаков, ни автомобилей, и только изредка появлявшиеся сгорбленные фигуры пешеходов словно тайком пробирались от одного дома к другому.

Где-то далеко, за рекой, на окраине, угрожающе бухали редкие орудийные выстрелы, а со стороны железнодорожного вокзала доносилась ленивая перестрелка. Кто и в кого стреляет было неясно, и оттого висевшая в воздухе тревога только усиливалась.

По истоптанному и грязному тротуару, стараясь держаться понезаметнее, быстрым шагом шел полковник Чеботарев. Правда, сейчас угадать в нем офицера было просто невозможно. Изрядно потрепанное мещанское пальто, облезлый треух и, в дополнение ко всему, рваные калоши основательно изменили его облик. К тому же запавшие глаза и трехдневная щетина превратили мужчину средних лет в старика.

Сейчас, бросая настороженные взгляды вдоль улицы, Чеботарев замечал все. И заезженную до булыжника мостовую, и прикрытые ставни мещанских домиков, и редких пешеходов, и даже торчавшее из грязного сугроба мерзлое копыто убитой лошади.

Ближе к центру города дома стали побольше и пореспектабельнее, но тут было еще пустыннее. Ни автомобилей, ни извозчиков, ни крестьянских саней, да и пешеходы словно исчезли вовсе, а пару раз Чеботареву даже показалось, что в дальних переулках мелькали то ли солдаты, то ли просто вооруженные люди.

Полковнику было предельно ясно, что город переходит из рук в руки, и этот испуганно затихший центр, куда он так упрямо пробирался, вот-вот заполнится расхристанной солдатней во главе с затянутыми в кожу и размахивающими своими «Маузерами» комиссарами…

За квартал от Соборной площади Чеботарев свернул в проезд и, перейдя двор, остановился возле деревянного флигеля, прятавшегося за домами. Убедившись, что кругом никого, полковник поднялся по чисто выметенным ступенькам бокового входа и уверенно потянул грушу старого звонка.

К вящему удивлению Чеботарева, дверь ему открыл сам полковник Кобылянский. Близоруко воззрившись на неожиданного гостя, хозяин секунду колебался, потом, узнав, втянул Чеботарева в темноватую переднюю и, поспешно захлопнув дверь, развел руками.

— Ну, батенька мой, не ожидал…

— Чего не ожидали, Всеволод Ильич? — не дожидаясь приглашения, Чеботарев начал снимать калоши.

— Да вид у вас больно пролетарский… — Кобылянский улыбнулся и шутливо закончил: — Того и гляди, пролетарскую «косушку» из кармана достанете.

— А ведь водка и правда есть… — откинув полу пальто, Чеботарев показал выглядывающую из внутреннего кармана «красную головку» дешевой «казенки».

— А это еще зачем? — удивился Кобылянский.

— Видите ли… — Чеботарев разделся и, пригладив волосы ладонью, сказал: — По теперешнему времени бутылка в кармане надежней чем «Мильс».

— Оно-то так… — До хозяина наконец дошло, что его бывшего подчиненного привели сюда особые обстоятельства, и он, несколько суетливо, предложил: — Но об этом после… А сейчас проходите, у меня, знаете ли, и «белая головка» есть. Правда, сам я в кухмистерской питаюсь, но закуска найдется.

— Не откажусь. С утра уже верст пятнадцать пешедралом, — Чеботарев вслед за хозяином прошел в комнаты и с интересом огляделся. — Вы, я вижу, моему совету последовали…

— Да уж… — Кобылянский вздохнул. — Апартаменты из двух комнат, прислуга приходящая, электричества, само собой, нет, а сам я теперь вообще, бывший акцизный чиновник.

Хозяин прошел в заднюю каморку и вернулся, держа в одной руке тарелку с холодной телятиной, а в другой хлеб и початую бутылку «белой головки».

— Извините, полковник, разносолов не держу…

Чеботарев хмыкнул, без спросу взял стоявший на столе стакан, сам налил до половины и, залпом выпив водку, закусил куском мяса. Одобрительно улыбаясь, Кобылянский ждал, пока гость немного насытится, а Чеботарев, почти сразу почувствовав, как давившее его с утра напряжение отпускает, прекратил жевать и спросил:

— Всеволод Ильич, не хотите спросить, почему я здесь?

— А зачем? Мне и так ясно… — Кобылянский долгим взглядом посмотрел на Чеботарева. — Что, весь наш план насмарку?

— Это как посмотреть… — Чеботарев налил себе еще и покосился на хозяина.

Кобылянский перехватил его взгляд и спокойно сказал:

— Да вы ешьте, ешьте, сейчас, право, не до церемоний.

— И то верно… — согласился Чеботарев, опрокидывая стакан.

Кобылянский выждал, пока Чеботарев управится с телятиной, и только тогда спросил:

— Итак, что мы имеем?

— Если честно, не знаю, — вздохнул Чеботарев. — Люди разошлись по местам, но кто добрался, кто нет, сказать не могу. Меня самого перехватили повстанцы, едва ушел. Поскольку и мне пройти не удалось, считаю, в запланированной сети прорех будет немало…

— Да, этого следовало ожидать… — Кобылянский положил на стол сжатые кулаки. — Но главное для нас, Костанжогло…

— Он как, прошел? — быстро спросил Чеботарев.

— Не ведаю, — Кобылянский пожал плечами. — Но если прошел, нас должны оставить в покое…

— Хотелось бы верить, — скептически заметил Чеботарев и после короткой паузы спросил: — А как вообще обстановка?

— Сами видите… — Кобылянский горестно покачал головой. — Полный и окончательный крах.

— Что будем делать? — Чеботарев решительно отставил стакан.

— Ждать! — неожиданно зло обрубил Кобылянский. — Вы знаете, полковник, здесь нами укрыто ценностей на сумму, соизмеримую с золотом КОМУЧ-а, попавшим в руки большевиков. Кроме того, всяческие «правители» стараются урвать побольше. Наша задача — обеспечить передачу золота, попавшего за границу, таким образом, чтобы новые владельцы в случае чего не смогли отвертеться.

— Думаете, удастся? — скептически заметил Чеботарев.

— Сейчас этим занимается генерал Миллер. Но, конечно, ценности, награбленные, так сказать, в частном порядке, возвратить не удастся…

— Ну, сбережения «страдателей за народ» меня как раз и не беспокоят, — пренебрежительно махнул рукой Чеботарев. — Нечего было в свое время всяким Засулич овации устраивать.

— И то верно, — криво усмехнулся Кобылянский и уже приказным тоном закончил: — Но все равно, ваши люди, те, кто добрался до мест, обеспечивают охрану моих, я остаюсь здесь, а вас, полковник, попрошу поехать к генералу Миллеру и всемерно способствовать.

— Ясно, — кивнул Чеботарев. — В Харбин я как-нибудь проберусь, а вот что потом делать?

— Делать? — Кобылянский задумался. — Делать как раз ничего не надо. Будем ждать. И как только Миллер со своим делом справится, вы, полковник, постарайтесь перебраться в Европу. Думаю, наше будущее решится все-таки там…

* * *

Дом, куда в конце концов привезли Тешевича, удивил поручика. Невзрачный, с красным флагом на месте сорванной вывески, он мало отличался от других домов, зато внутри под ним оказалось целых два этажа сводчатых подвалов. Скорее всего, какой-то тороватый купчишка ловко объединил жилье, лабаз и лавку в одном строении.

Лежа на шинели, брошенной поверх свежей соломенной подстилки и безучастно глядя на тщательно выбеленный сводчатый потолок, поручик испытывал странное раздвоение. Его сознание, словно отсутствуя, не отождествляло происходящее с ним самим и в то же время, как бы на втором плане, четко фиксировало все происходящее вокруг.

Так Тешевич удивился странной чистоте подвала, но если предположить, что купчик держал здесь деликатный товар, то это становилось понятным. Потом солома оказалась только что постеленной, но если он здесь первый, то такая подстилка просто закономерна. Что же до толстой восковой свечи, горевшей под притолокой, то она свидетельствовала не сколько о заботе, сколько о нежелании охраны, при нужде отыскивать узника в темноте.

И все-таки, при всей своей отрешенности, в глубине души Тешевич сейчас сожалел, что не последовал примеру Башкирцева. У того, по крайней мере, перед глазами навсегда остался заснеженный русский лес…

Впрочем, поручик думал и о том, что сначала все складывалось прекрасно. Они на целые сутки сумели задержать «красных», благо впервые за последнюю неделю не пришлось экономить патроны. Так что большевички, напоровшись на заслон, не могли продвинуться ни на шаг и если б не артиллерия, то, наверное, толклись бы там до сих пор…

Однако об этом артиллерийском обстреле Тешевич вспоминал с горьким сожалением. Ну что стоило оглушившему и слегка контузившему его снаряду разнести поручика в клочья? Тогда не было бы этого унизительно-гнусного подвала, ненужной тягомотины и подспудно все же давившего Тешевича, ожидания конца…

Внезапно в тишине подвала послышались шаги, загремел засов и, скосив глаза, Тешевич к своему удивлению увидел в дверях не вооруженного конвоира, а ту самую женщину-комиссара, которую встретил в лесу. Правда, на этот раз она была не в черной кожаной куртке, а в легкой батистовой кофточке, из чего Тешевич сделал вывод, что его скорее всего доставили в распоряжение крупного штаба, а эта девка, раз уж и она здесь, тоже немалый чин.

Аккуратно притворив за собой двери, комиссарша подошла ближе и сверху вниз посмотрела на даже и не подумавшего встать Тешевича.

— Лежишь, красавчик?… И не страшно?

Поручик поднял голову и долгим взглядом посмотрел на странную визитершу. Без куртки она выглядела весьма привлекательно, но именно это прошло мимо сознания Тешевича. Он лишь обшарил глазами ладную фигуру и разочарованно отметил про себя, что, по всей видимости, никакого оружия при мадам комиссарше нет.

Однако это мимолетное внимание не осталось незамеченным, и тут же было поощрено двусмысленной, чисто женской улыбкой.

— Молчишь, белячок? Ну молчи, молчи…

К вящему удивлению Тешевича, она бесцеремонно села рядом с ним на солому и заговорщически подмигнула поручику.

— А жить-то небось хочется, а?

Тешевич закинул руки за голову, снова уставился в потолок и после небольшого раздумья все-таки ответил:

— Нет.

— Ишь ты… — усмехнулась комиссарша и подтянула под себя край поручиковой шинели. — Ну, как я понимаю, это тебе на хамские рожи смотреть не хотелось. А на меня ведь и посмотреть можно…

— Пожалуй, можно, — Тешевич и впрямь перевел взгляд на комиссаршу и, не скрывая издевки, спросил: — Ну что, красная лахудра, в лицо их небось товарищами называешь, а как со мной, так морды?

— Ах, вот ты о чем, — комиссарша демонстративно пропустила лахудру мимо ушей. — Хочешь, офицерик, правду скажу? У нас свои цели. А хамская морда, она хамская морда и есть. И насчет лахудры ты зря. Ты приглядись ко мне повнимательней, приглядись…

— Зачем?

— А вдруг понравлюсь?

Медленным, тягучим движением она неожиданно расстегнула кофточку, и молодая упругая грудь, ничем не сдерживаемая, открылась в образовавшемся вырезе.

— Это что, новый метод допроса? — Тешевич недоуменно воззрился на бесстыжую комиссаршу. — Так ты уж лучше просто так спроси. Все лучше, чем сиськами зря трясти.

— А почему зря? Неужто не нравлюсь, а офицерик? Иль боишься меня? Не трус же ты… Может побалуемся, красавчик? А уж я ублажу тебя напоследок…

Зазывно улыбаясь, она совсем скинула с себя кофточку, вытащила из головы гребенку и распустила волосы по плечам.

— Ну что, так лучше?

Тешевич смотрел на это, бесстыдно оголившееся перед ним тело, и волна отвращения все больше захватывала его. Поручика или нарочно провоцировали с какой-то своей, непонятной ему целью, или же ему просто делалось цинично-грязное предложение.

— Ну а дальше что? — Тешевич облизал пересохшие губы.

Явно приняв это движение за признак с трудом подавляемого томленья, комиссарша резко приподнялась, рванула крючки юбки и, плюхнувшись назад на шинель, разом скинула с себя сапоги и все, что еще на ней оставалось. Отшвырнув скомканную одежду в сторону, она прильнула обнаженным телом к поручику.

— Ну что же ты, офицерик? Ну давай же, давай…

Руки ее уже шарили под рубашкой Тешевича, лихорадочно пытаясь нащупать пуговицы корсета.

— Я тебе, милый, такую ночь обещаю, такую…

Уже срываясь на женски-бессвязный лепет, она потянулась губами к лицу Тешевича, и тут поручик словно очнулся.

Мысль о том, что вот сейчас, здесь, он, офицер гвардии, будет валяться с этой солдатской шлюхой, вызвала у Тешевича дикое омерзение. Одновременно поручика точило пугавшее его подозрение, что все это не более чем изощренная провокация и вот-вот оттуда, из коридора, где сейчас наверняка прячутся товарищи этой развратной суки, с гоготом ворвутся злобно-хамские рожи и примутся садистски издеваться над его беззащитно-обнаженным телом…

Поручик сжался и, ощутив где-то возле мочки уха похотливо-жадные губы, рванулся в сторону. Комиссарша невольно разжала руки и недоуменно посмотрела на него.

— Красавчик, ты чего?…

Не отвечая, Тешевич вскочил, бросился к двери и выглянул в коридор. Там, к его удивлению, никого не было, и только проникавший откуда-то сбоку свет создавал серый, невыразительный сумрак. Поручик заскочил назад в камеру, и тут комиссарша, с интересом следившая за его метаниями, весело рассмеялась.

— Что, испугался, сердешный? Испугался… Не бойся, дурачок, нет там никого. Никто нам не помешает. Ну иди же ко мне, иди…

Странным образом ее воркующие интонации окончательно взбесили Тешевича. Все здесь происходящее казалось ему сейчас диким абсурдом. И эта девка, решившая воспользоваться отчаянием смертника, не вызывала ничего, кроме омерзения.

— Ты, значит, осчастливить меня решила? Чтобы я, от тебя такой вот, да прямо под пули? — зло бросил Тешевич и сделал шаг к успевшей разлечься на его шинели комиссарше. — Ну так я тебя сейчас осчастливлю…

С неожиданной силой поручик схватил голую бабу за волосы и потащил к двери. Никак не ожидавшая такого оборота комиссарша испуганно взвизгнула и, видимо инстинктивно поняв, что поручик уж никак не шутит, с готовностью подчинилась Тешевичу.

Протащив ее через весь коридор, Тешевич увидел за поворотом несколько караульных, что-то спокойно обсуждавших возле висящей на стене семилинейной керосиновой лампы. Появление поручика, волокущего за собой совершенно голую комиссаршу, сбило караульных с толку, и только один из них, судорожно выхватив револьвер, испуганно крикнул:

— Стой! Стрелять буду!

— Стреляй!… — Тешевич остановился и с силой швырнул комиссаршу прямо под ноги караульным. — Заберите эту падаль!… Тоже мне, рвань краснопузая, бабу, и ту всем кагалом удовлетворить не можете, а туда же полезли…

Комиссарша резво приподнялась на четвереньки и, стоя в этой дурацкой позе, залепетала:

— Товарищи… Товарищи…

Караульные, начавшие понемногу догадываться, в чем дело, заволновались, кто-то бросился к комиссарше, кто-то продолжал угрожать Тешевичу, но поручик, не обращая на них внимания, четко повернулся, прошел в свой подвал и с омерзением, ногами, вышвырнул из камеры в коридор разбросанную по полу женскую одежду…

* * *

Железнодорожная колея была весьма изношена, и Шурку Яницкого, ехавшего в «жестком» вагоне третьего класса, изрядно поматывало. Колеса ритмично погромыхивали на стыках, звенели проушины верхних полок, и за окном, освещенная не по-зимнему ярким солнцем медленно ползла желтая маньчжурская равнина.

Там, за тонкой стенкой вагона, не было ни снежных сугробов, ни стоявшей стеной тайги, ни враждебных, ощетинившихся штыками «красных». На чистеньком перроне оставшейся позади станции деловито сновали китайцы, одетые в одинаково-синие телогрейки, шагали, покачивая горбами верблюды, и лениво катились высокие повозки, чем-то похожие на азиатские арбы.

Впрочем, станцию давно проехали, и в окно Шурка не смотрел. Он сидел, уставившись на прикопченное стекло вагонного фонаря, за которым проглядывала оплывшая до половины и давно погасшая толстая железнодорожная свеча, отчего казалось, что никакой Маньчжурии нет, а сам поезд лениво катится по родным российским просторам…

Похоже, Яницкий слегка задремал, и в какой-то момент ощущение стало таким сильным, что поручику показалось, будто он и вправду в России. Шурка открыл глаза и, к своему удивлению, увидел совсем рядом с железнодорожным полотном сооружение, всем своим видом напоминавшее средневековый замок. Во всяком случае, высокая каменная стена с круглыми бастионами была прорезана целым рядом косых бойниц и имела ярко выраженный оборонительный характер.

Не ожидавший ничего подобного, поручик недоуменно посмотрел на свою «визави», миловидную полноватую дамочку чуть постарше его самого и, вроде как ни к кому не обращаясь, спросил:

— А это еще что такое?…

— Це?… — Соседка с готовностью встрепенулась. — Та це ж путевая казарма. Для отряда Охранной стражи.

Форма ответа и мягкие, ни с чем не сравнимые малороссийские интонации пахнули на Яницкого чем-то домашним, и он уже с явной симпатией поинтересовался:

— А чого це вас, добродийко, аж до Маньчжурии занесло?

— Ой, то вы теж з Украины!… — всплеснула руками хохлушка и тут же, не сдержав любопытства, спросила: — А саме, звидки?

— С Волыни, — ответил, улыбнувшись Яницкий и уже из чистой вежливости добавил: — А вы?

— А я з Киевщины! З самого Киева. А от теперь у Харбине. Муж мой тут на «маньчжурке» служит, а я от до свояченицы у Хайлар ездила…

Яницкому уже расхотелось беседовать, но резко оборвать разговор, боясь показаться неучтивым, он не решался и потому спросил:

— И не страшно одной ездить?

— А чого тут страшного? — Хохлушка округлила глаза. — То там, у России, большевики та красные, а у нас як воно було, так и е.

— Ну все-таки… — Шурка еще раз глянул в окно, но конечно же никакой крепости там уже не увидел. — Вон и пункты оборонительные у дороги… Я слыхал, тут хунхузы пошаливают, они, конечно, не красные, но вроде как «краснобородые».

— Може, и так, — вежливо согласилась попутчица, но тут же добавила: — Тильки я червоных бород не бачила, а що до иншого то ти хунхузы тут завсегда булы…

— Всегда, говорите, — Яницкий удивился легкомыслию собеседницы. — И чем же они занимаются? Или это не от них дорогу охраняют?

— И от них тоже, — с готовностью закивала хохлушка. — Но только они больше на посты нападали, ну по вагонам пострелять могут, это так…

— Да я заметил, вагоны у вас блиндированные, — поддержал разговор Яницкий.

— Ну это редко, — поспешила успокоить его хохлушка, а так «манзы» по «банковкам» сидят, а чтоб деньги были, заложника ради выкупа схватят, но больше своих грабят…

Хохлушка тараторила так охотно, что Яницкий понял, остановить говорливую спутницу не представлялось возможным, и он, по крайней мере, постарался перевести разговор в нужное русло.

— Сударыня, если не ошибаюсь, вы сказали, что живете в Харбине?

— Да… — хохлушка на секунду запнулась. — А вы что, тоже туда едете?

— В некотором роде… — Яницкий на какой-то момент умолк, но потом, нехотя, пояснил: — У меня дело там есть, так что подскажите, улицу Гиринскую найти трудно?

— Трудно? Ну вы и скажете… — хохлушка всплеснула руками. — Это ж главная улица! Там все есть, и вывески все на русском, так что если что не заблудитесь, да и «манзы» тоже русский язык понимают…

— Даже так? — искренне удивился Яницкий. — Это что ж, Харбин почти русский город?

— Да и не почти вовсе. И Пристань, и Новый Харбин, все русское, а китайский Модягоу так он в стороне…

— Пристань, говорите, там что, у вас и пароходы ходят?

— Конечно! Сунгари речка большая, а на левом берегу так там пляжи, летом такая красота…

Похоже, хохлушка снова села на своего конька, и, стремясь прервать новый поток слов, Яницкий поинтересовался:

— А гостиница приличная есть?

— Да конечно же! И идти далеко не надо. Гостиница «Нью-Харбин» сразу за вокзалом…

Шурка приготовился к новому потоку ненужных слов, и тут его слух резанул такой привычный звук выстрела. Стреляли где-то спереди и явно подчиняясь чьему-то приказу. Поезд дернулся раз-другой и начал судорожными рывками останавливаться.

Мгновенно забыв о болтливой попутчице, Шурка сунул руку за отворот шинели и, вытащив револьвер, крутанул барабан, проверяя наличие патронов. Поймав испуганный взгляд соседки, Яницкий усмехнулся и деловито сунул наган обратно за отворот. Почти сразу после остановки входная дверь вагона хлопнула, послышались выкрики то ли на русском, то ли на китайском, и следивший все время за проходом Яницкий увидел ввалившихся в коридор двух типов. Всполошившаяся хохлушка тоже заметила вошедших и, испуганно охнув:

— Хунхузы… — немедленно забилась подальше в угол.

Правда, на хунхузов незнакомцы походили мало. Во всяком случае, ни красных, ни каких-либо других бород у них не имелось. На голове первого косо сидел сибирский малахай, а второй нахлобучил облезлый китайский треух. Вообще-то, вид у них был самый затрапезный, и если б не пистолет, зажатый в кулаке у владельца малахая, Шурка обратил бы на них внимания не больше, чем на любого китайца.

На всякий случай Яницкий попробовал придать себе самый непринужденный вид, но китайцы почему-то прямиком направились к поручику, остановились рядом, и тот, что с пистолетом, удовлетворенно протянул:

— А-а-а, так это твоя ехать к генералу Миллеру…

Фраза ошеломила поручика. Еще до конца не сознавая, что делает, он инстинктивно сунул руку за отворот шинели, и тут хохлушка, вытаращенными глазами следившая за происходящим, повисла у него на локте.

— Благаю, не треба! Забьють!…

Шурка остервенело толкнул полохливую бабу, но было поздно. Краем глаза он еще успел увидеть, как хозяин малахая взмахнул пистолетом, и, получив удар рукоятью по голове, бесчувственным мешком свалился на пол вагона…

* * *

Как он добирался до Харбина, Чеботареву вспоминать не хотелось. Скорее всего, полковнику просто повезло. Тогда, не задерживаясь у Кобылянского, он прямиком направился на станцию и там, в суете и неразберихе спешной эвакуации, а точнее в обстановке панического бегства, полковник нос к носу столкнулся со своим собственным осведомителем.

Какому богу теперь молился его агент, Чеботарева не интересовало вовсе, главным было то, что тот безропотно и, скорее всего, преследуя собственный интерес, сумел в последний момент посадить полковника на паровоз сборного эшелона, вырвавшегося со станции последним.

Сцепленные вперемешку теплушки и классные вагоны выползли на перегон и потом катились, не останавливаясь на полустанках, верст шестьдесят. Чеботарева, скорчившегося в углу паровозной будки, от пронизывающего холода спасло только то, что два добровольных кочегара-анненковца, в последний момент вскочившие на подножку, без передышки швыряли дрова в топку.

Наверно, благодаря именно им поезд не останавливался так долго, поскольку усатый машинист, глядя на вооруженных помощников, только вздыхал и покорно ворочал рычагами, заставляя окутанный дымом паровоз, с трудом волочивший длинный состав, проскакивать один разъезд за другим.

Дальше дело пошло несколько легче, и Чеботарев сумел добраться до Благовещенска, но от всей этой дороги в памяти полковника запечатлелся лишь гвоздем засевший в голову страх заболеть. Сыпняк косил всех без разбора, прямо у железнодорожной колеи чуть ли не штабелями лежали трупы умерших, и Чеботарев ясно отдавал себе отчет: если он здесь свалится, это конец.

Однако сразу за Амуром страх постепенно отступил на второй план, неразбериха Гражданской войны осталась там — за кордоном, и всеми правдами и неправдами Чеботарев сравнительно легко добрался до Харбина, где первым делом вымылся, отоспался, сменил изношенную донельзя одежонку и, приведя себя в порядок, отправился на прием к генералу Миллеру.

Генерал, занимавший на Гиринской терем-особняк в старорусском стиле, встретил Чеботарева чуть ли не с распростертыми объятьями. Во всяком случае, когда кокетливая горничная без всяких расспросов провела полковника в кабинет хозяина, лицо Миллера выразило неподдельную радость.

Он первым делом усадил гостя в кресло, предложил сигару и, только садясь за свой письменный стол, поинтересовался:

— Ну, как добрались?

— С приключениями, — чуть насмешливо отозвался Чеботарев, присматриваясь к генералу, которого знал неплохо, но в свете последних событий от того можно было ожидать чего угодно.

— Понимаю… — генерал догадался, о чем сейчас думает полковник, и без промедления приступил к делу: — Вас конечно же интересует положение с ценностями, поступающими сюда из нашей растерзанной России.

В голосе Миллера зазвучали патетические нотки и, обрывая их, Чеботарев сухо, по-деловому спросил:

— Надеюсь, все поступления оформлены надлежащим образом?

— Да, да, конечно… — поспешно закивал Миллер. — Только часть поступлений, вы понимаете, идет частным порядком… Но я их регистрирую, как положено и в случае…

Генерал сбился на полуслове и сердито посмотрел на неожиданно появившуюся в дверях кабинета горничную.

— Тебе чего?

— К вам полковник Костанжогло.

— Так проси же его, проси! — замахал руками Миллер и, бросив красноречивый взгляд на Чеботарева, добавил: — Именно его я и жду…

У полковника почему-то возникла мысль, что ничего не спросившая прислуга приняла его за Костанжогло, но он сразу отогнал ее и, напустив на себя самый безразличный вид, поинтересовался:

— Костанжогло здесь с людьми, или сам?

— Сам, сам, — отвечая, Миллер не придал значения вопросу и, поднявшись из-за стола, пошел навстречу входившему в кабинет Костанжогло.

Долгожданный гость сердечно поздоровался с хозяином и только потом, увидев сидевшего в глубине комнаты Чеботарева, удивленно поднял брови:

— Как, и вы здесь?

— Пришлось… — неопределенно ответил Чеботарев и, поднимаясь, поспешил предупредить следующий вопрос Костанжогло. — Полковник, о деле потом…

— Да, да, все это потом, — тут же подтвердил не понявший, о каком деле речь, Миллер и радушно пригласил: — Господа, прошу к столу! Так сказать, отобедать, по случаю встречи…

Разговор на генеральском застолье шел самый светский, и только в самом конце его несколько подвыпивший Миллер откинулся на спинку стула и, зачем-то жестикулируя вилкой, объявил:

— Господа, нынешние кандидаты в правители России обанкротились! Я не хочу называть конкретных имен, но помяните мои слова, возрождение нашей родины начнется с востока. И совершенно напрасно некоторые наши политики пренебрегают иностранной помощью, а кое-кто, и вообще, настроен к ней враждебно. Уверяю вас, это не так! В конце-концов союзники поймут, чем это им грозит, и начнут помогать нам всерьез. И вот тогда-то станет вопрос о по-настоящему сильной личности…

Гордый своей тирадой Миллер поочередно посмотрел на обоих полковников и многозначительно закончил:

— Надеюсь, господа, вы понимаете, кого я имею в виду…

Чеботарев удивленно воззрился на Миллера, переглянулся с Костанжогло и, догадавшись, что, по всей вероятности, речь идет о генерале Хорвате, тактично промолчал. Костанжогло же вообще опустил глаза. До конца обеда к этой щекотливой теме никто из сидевших за столом больше не возвращался…

Уже гораздо позже, вышагивая рядом с Чеботаревым по тщательно очищенному от наледи тротуару, Костанжогло спросил:

— Ну и как вам, полковник, наш милый генерал?

— Главное, честен, — отозвался Чеботарев. — А все остальное — от наивности и полного незнания реальности.

— Да уж, — вздохнул Костанжогло, — реальность, хуже некуда…

— Но все-таки, — неопределенно хмыкнул Чеботарев и с наигранной бодростью поинтересовался: — Ведь ваша-то миссия удалась?

— А как же! — Костанжогло выругался коротко и зло. — Настолько, что даже моего посланца к Миллеру выкрали из поезда уже здесь…

— Хунхузы? — живо спросил Чеботарев. — Может, случайность?

— Какая к черту случайность! — махнул рукой Костанжогло. — Его одного только и взяли.

— Это точно?

— Точнее некуда. Жена здешнего чиновника с моим офицером в одном купе ехала. Она все и рассказала.

На какую-то секунду Чеботареву стало не по себе. Перейдя кордон, он как-то расслабился, и теперь напоминание о прежней опасности заставило его стать предельно собранным.

— Значит, в покое не оставили… — вслух продолжил свою мысль полковник и сам же себя спросил: — Осталось выяснить, кто?

— Тут вам и карты в руки, — заметил Костанжогло и сухо добавил: — Я со своими людьми, конечно, буду помогать, но учтите, как только все выясниться, я сразу назад, главное, как вы знаете, там…

* * *

Тешевича вывели из подвала в верхние комнаты только на третий день. И едва поручик оказался в разоренной купеческой гостиной, как сидевший здесь маленький и вертлявый чекист огорошил его:

— Ну и отмочили вы штуку!

— Какую штуку? — не понял Тешевич.

— Да ладно, дурачком-то не прикидывайтесь, — махнул рукой чекист. — Это ж надо, от такой женщины отказались… Я б, к примеру, не удержался.

Начало допроса и впрямь сбило Тешевича с толку. Он ожидал чего угодно, но только не такого, чуть ли ни панибратского сочувствия. Впрочем, что бы там ни было, вопрос заставил Тешевича сбросить оцепенение, и поручик попробовал внимательнее присмотреться к допрашивавшему его человеку.

Вне всякого сомнения, интеллект этого чекиста был на порядок выше, чем у тех «товарищей», с которыми приходилось сталкиваться Тешевичу на пути от Волги до маньчжурской границы. То, что он получил кое-какое образование и достаточно пообтерся, было совершенно ясно.

— А уж это вы сами решайте, — наконец-то отозвался Тешевич и без всякого приглашения сел на стул. — Вот заявится к вам ночью такая мамзель, и что хотите, то с ней и делайте…

— Так, так, так, — чекист задумчиво покачал головой. — А мы, между прочим, к таким, как она, суровые меры принимаем…

— Ага, в караулку к солдатам, на предмет обоюдного успокоения и в качестве опыта. По социализации…

— Что? — чекист весело фыркнул. — Нет, меры что надо…

— Принимайте, — пожал плечами Тешевич. — Только как бы она при своих талантах у вас начальником не стала. Очень уж баба настырная.

— Начальником? Ладно… — чекист вскинул на поручика непонимающий взгляд и, тут же поменяв стиль допроса, сухо спросил: — Желания, просьбы имеются?

— Просьбы? — искренне удивился Тешевич. — Ну если вы так любезны, то одна есть…

— Какая?

— Не тяните кота за хвост, а прикажите меня вывести куда-нибудь за сараи и шлепните.

— Налютовали, выходит, где-то? Может, совесть мучает?

— Это вас она должна мучить. Только нет у вас совести и не было никогда. Что же до меня, то в карателях я не был, ну а в бою, уж не обессудьте, сволочи вашей, краснопузой, не давал спуску.

— Ишь ты, смело-то как, — чекист снова заулыбался. — Или, может, и вовсе уж жить не хочется?

— Нет, — эхом отозвался Тешевич. — Противно.

— Понимаю… — чекист забарабанил по столу пальцами. — Ну что ж, эту вашу просьбу мы, конечно, исполним…

— А в чем задержка? — Тешевич в упор посмотрел на него.

— Да вот вопросы имеются… — чекист хитро прищурился. — Как, ответите?

— А чего ж не ответить? — пожал плечами Тешевич. — Только про бабу эту не спрашивайте, не хочу. А так, отвечу, но при одном условии.

— Это каком же?

— Я отвечаю, и меня прямо отсюда к стенке. Если, конечно, не затруднит.

— И чего вы так торопитесь? — чекист все внимательнее присматривался к Тешевичу. — Прямо сипай какой-то. За хорошую смерть раскалываетесь…

— Раскалываюсь? — переспросил Тешевич, не поняв смысл сразу, но потом догадался и пояснил: — Со мной, я думаю и так все ясно, а вот в человеческом облике туда уйти желание есть.

— Мучиться не хотите?

— А кто же хочет?

— Тоже верно. Ладно, договорились. А насчет мучений, это вы зря. Это вы привыкли народ мучить. Ну, значит, я буду спрашивать, а вы отвечать…

— Спрашивайте…

— У вас с этой, что в подвал приходила, раньше знакомства не было?

— Что? — Тешевич приподнялся на стуле, но, поняв, почему это интересует чекиста, опустился назад. — А, опять… Не усложняйте. Все голо, как в бане. В лесу первый раз увидел. На лошади.

— Да, амазонка… — Чекист как-то по-птичьи наклонил голову к плечу и вздохнул. — Хорошо, об этом не будем. Для порядка, коротко о себе.

Тешевич, собираясь с мыслями, секунду помолчал, а потом коротко, четко ответил:

— Поручик гвардии. Тешевич Александр Викторович. Дворянин. В боях с августа 14-го. Во время вашего переворота лежал в госпитале, в Самаре. После того, как большевичков из города турнули снова в армии.

— Так, ясно. В революцию много потеряли?

— Все.

— Я спрашиваю, много ли? — вкрадчиво переспросил чекист и даже наклонился над столом, чтобы быть ближе к Тешевичу.

— Я родину потерял. — Поручик в упор посмотрел на чекиста.

— Ну, у нас с вами на этот счет разные представления…

Чекист снова откинулся на спинку стула, явно намереваясь вступить в длительную дискуссию, но Тешевич резко оборвал его:

— Взгляды всякой интернациональной сволочи меня не интересуют.

— А вы, значит, патриот! — мгновенно взвился чекист. — Имение отобрали, рабов освободили, а теперь интернациональная сволочь, да? Да, интернациональная, но не сволочь, а борцы за счастье народа! Кстати, вы не думали, почему это вас, патриотов, отовсюду выкинули? Через всю Сибирь белую сволочь мы гнали! Или вы уже позабыли, где бой был?

Чекист смолк и с сердитым сопением долго смотрел на Тешевича. Но, видимо, его что-то очень интересовало, так как он с трудом взял себя в руки и почти спокойно спросил:

— Почему на самой границе такое сопротивление было? Ведь все знали, что уходите.

— Значит, не все уходить хотели…

— И что, даже приказа не было? — чекист подозрительно сощурился. — Вроде как сами собрались и пошли, так что ли?

— Нет, — покачал головой Тешевич. — Приказа не было, сами решили и сами пошли…

На этот раз чекист молчал долго. Видимо, он чувствовал, что Тешевич говорит правду, но почему-то именно такой ответ его не устраивал. Потом, выждав приличную паузу, чекист зашел с другой стороны.

— Какие части входили в ваш отряд?

— Не знаю. — Тешевич задумался, он и впрямь затруднялся ответить на этот вопрос. — Из моего батальона было двенадцать человек, остальные, кто откуда. А если по людям считать, то треть вообще беженцы, дети…

— И что, с багажом, с вещами? — лениво поинтересовался чекист.

— Да нет, какие там вещи. Только то, что в руках, пешком же шли.

— А обоз? — чекист так и впился глазами в поручика.

— Обоз? — Тешевич задумался. — Да, небольшой был. Десятка два лошадей под вьюками…

— И что же в обозе?…

Чекист постарался задать вопрос как можно равнодушнее, но Тешевич уже понял, чего он добивается.

— Откуда я знаю, — неожиданная догадка придала уверенности поручику. — Может, продовольствие, или амуниция. Да мало ли что. Я не интересовался.

— А ящиков там не видели?

Тешевич вспомнил, что действительно, несколько лошадей были навьючены длинными винтовочными ящиками и кивнул.

— Видел…

Какое-то время чекист колебался, но наконец спросил без обиняков:

— Ценности там были?

Тешевич подумал, что теперь-то, по истечении трех суток, Костанжогло вне всякой досягаемости и потому со злорадным удовлетворением подтвердил:

— Да, были…

* * *

В камере было холодно. Кутаясь в шинель, Шурка Яницкий сидел на кане и тупо смотрел в маленькое зарешеченное окошечко. Сидеть было низко, и Шуркины колени торчали высоко вверх. Сам кан, прогревшийся было за ночь, давно остыл, и если б не лежавшая сверху тоненькая, местами прохудившаяся, циновка, Шурка замерз бы окончательно.

Все случившееся с ним было до того нелепо, что никак не укладывалось в сознании. Начать хотя бы с того, что Шурка так и не понял, куда его увезли, выкрав неизвестно зачем из поезда.

В первый раз он очнулся, после того как пахнувший кунжутным маслом то ли бурят, то ли китаец влил ему в рот почти полкружки ханшина.

Поручика, с туго стянутыми веревкой руками, куда-то везли на китайской арбе, причем ехали не по дороге, а по ясно различимому каменистому руслу высохшего ручья. Арбой, запряженной какими-то серыми лошаденками, управлял погонщик-китаец в куртке из неизменно-синей «дабы», лица которого Шурка не видел, а только слышал, как он, подгоняя своих одров, то и дело гортанно выкрикивал:

— Уо-уо!…

От этих выкриков в голове у Шурки сразу принимались колоть иголочки, каменистые, вперемешку с замерзшей глиной, откосы ручья начинали подпрыгивать, безлиственные деревья недальней рощи двоились, а едва видимые на краю зимней, желтой пустыни сопки становились какими-то расплывчатыми. Да и это состояние продолжалось недолго. Едва бодрящее действие ханшина кончилось, как на очередном ухабе иголочки кольнули особо сильно, и поручик снова потерял сознание, опять погрузившись в беспросветную темень…

Второй раз более или менее Шурка пришел в себя, когда его поставили на ноги во дворе импани. Тогда против своей воли он с интересом рассматривал и чистый дворик, и точеные деревянные ворота, и саму фанзу, где вместо окон вся передняя стенка была заклеена полупрозрачной бумагой, натянутой на мелкий реечный переплет.

Больше всего Шурку поразил не сам хозяин в шелковом халате и чистеньких улах, молча стоявший посреди двора, а вид двух оборванных китайцев, судя по виду, самых что ни на есть бедняков, с отсутствующим взглядом скорчившихся под глинобитной стеной усадьбы.

У обоих на шее и ногах были надеты грязные деревянные колодки, и поручик здорово перепугался, решив, что и его сейчас посадят под стеной рядом с ними.

Однако ничего подобного не случилось. Больше того, Шурку завели в общем-то вполне приличную, но полутемную комнатушку с хорошо прогретым каном и, даже снова угостив ханшином, дали целую миску бобов. Проголодавший за все эти передряги поручик набросился на еду, и подсознательно у него шевельнулось чувство благодарности к хохлушке, повисшей у него на плече…

Да, пальни он тогда по этим самым хунхузам, в лучшем случае сидеть бы и ему под стеной с колодкой на шее…

Мысль о револьвере как-то сразу вернула Шурке возможность соображать, и он, отставив пустую миску, принялся себя ощупывать. К его удивлению, все в карманах было цело, однако и револьвер, и письмо к генералу Миллеру отсутствовали.

Поручик вспомнил, что первый вопрос был именно о письме, пощупал все еще нывшую голову и, махнув на все рукой, завалился на теплый кан спать…

В этой импани Яницкий провел трое суток. Его ни о чем не спрашивали, не били и даже раз в день пускали погулять во двор, где уже не было колодников. Что кругом происходит, Шурка не понимал. Китайцы лопотали по-своему, с ним общались при помощи жестов, произнося одно или два слова по-русски и к тому же казались поручику все на одно лицо.

В ночь на четвертые сутки, ничего не объясняя, Шурку посадили в закрытую повозку и куда-то повезли. Под утро его грубо выволокли наружу и буквально затолкали в камеру, при этом, все, что поручик успел разглядеть, была плохо различимая по утреннему времени серая стена какого-то дома.

Намучившись за ночь в тряской и душной повозке, Шурка, едва очутившись в камере, завалился на циновку, на теплый кан и сразу уснул. Но теперь, кое-как проспавшись, он четко понимал, что снаружи день, а сам он сидит взаперти на холодном, остывшем кане и отчаянно мерзнет…

Неожиданно заскрежетал замок, дверь камеры раскрылась, и в нее как-то боком вошел человек. Шурка было дернулся, но, поняв, что это всего лишь еще один арестант, снова опустился на кан. Тем временем вошедший некоторое время постоял на месте, видимо, осваиваясь с полутьмой камеры, а потом решительно шагнул вперед и, крякнув, сел рядом с Яницким.

Какое-то время они оба молчали, но Шурка не выдержал первым и, отбросив все приличия, спросил:

— Скажите, где это?

— Что, это? — новичок недоуменно глянул на Шурку.

— Ну вот, все это… — поручик жестом показал одновременно и на стены камеры, и на окно.

— А вы что ж, даже не знаете, где вы?

— Конечно не знаю! Иначе бы не спрашивал, — рассердился Шурка.

— Теперь понятно. Цицикар это, городская тюрьма… — Новичок покосился на погон Яницкого и, устраиваясь поудобнее, сказал: — Господин поручик, может, мы с вами познакомимся?

— Можно и познакомиться, — Шурка вздохнул. — Яницкий Александр, поручик гвардии.

— Очень приятно, — новичок церемонно поклонился. — Чеботарев Петр Леонидович, полковник жандармерии.

— Что?…

Шурка резко повернулся и недоуменно посмотрел на сокамерника. Его затрапезный вид, истасканное пальто с вытертым воротником и разбитые скороходовские ботинки никак не вязались со сказанным. Поняв причину Шуркиного замешательства, Чеботарев весело рассмеялся.

— Не удивляйтесь, поручик, мне приходилось еще и похлеще выглядеть, служба такая.

— Понимаю…

— Ничего вы не понимаете… — протянул полковник и вдруг удивленно присвистнул: — Постойте, голубчик, а вас не было на высочайшем смотру в Вильно?

— В пятнадцатом? — изумился Шурка. — Был.

— Ну тогда точно вы! Вот встреча! А я голову ломаю, откуда мне ваше лицо знакомо…

— Знакомо? — Шурка скептически скривился. — С пятнадцатого?…

— Не удивляйтесь, голубчик, это профессиональное, — жандарм дружески потрепал Шурку по колену. — Сейчас я вам все напомню. Момент, когда при прохождении казачьей батареи колесо соскочило, помните?

— Было такое…

Шурка действительно помнил этот момент, но недоверие к жандарму только усилилось, так как ему мог кто-то сказать о смотре, и вообще было непонятно, зачем этот оборванный полковник затеял такой разговор. Однако Чеботарев или сделал вид, или и впрямь не заметил колебаний Яницкого.

— Вы еще тогда за колесом дернулись, а я черт-те что подумал и чуть сзади не кинулся.

— Так вы решили…

Поручик покачал головой. Действительно, тогда все так и было, похоже, этот полковник и вправду стоял у него сзади.

— Ну вот и встретились, коллега, — пошутил Чеботарев и поинтересовался: — А вас, позвольте спросить, за что в кутузку?

— Не знаю, — Шурка пожал плечами. — Ехал в Харбин поездом. Налетели, схватили, три дня в какой-то фанзе продержали, потом сюда привезли…

— Так это, значит, вы… — Чеботарев сразу стал серьезным. — Что-то сильно крутая каша вокруг вас заварилась.

— Каша? Вокруг меня? — не понял Шурка и удивленно переспросил: — Какая каша?

— Да не вокруг вас, а вокруг отряда вашего. Что-то там такое с вашим отрядом то ли вывезли, то ли шел с вами кто-то, не знаю… Но, как говорится, в здешних высоких сферах зашевелились…

— Ну а я тут при чем?

— Да ни при чем, голубчик. Не обижайтесь, вы в этом деле — пешка, а вот у меня кой-какие ниточки есть и, пожалуй, лично вам я помочь попробую…

Шурка внимательно посмотрел на полковника. Его сокамерник, на первый взгляд, казался весьма добродушным, но глаза у Чеботарева были льдисто-холодные, и что-то подсказало Яницкому, что этот человек ему помочь сможет…

* * *

Лошадь, выгибая шею, с трудом втаскивала тяжелогруженую телегу на увал. Ошинованные колеса глубоко проваливались в напоенный водой грунт, и двое людей подталкивали застревающую телегу сзади. Возница, а им был подпоручик Козырев, переодетый теперь в чекистскую кожанку, шел сбоку и, время от времени встряхивая вожжами, покрикивал на выбившуюся из сил коняку.

На голове подпоручика красовалась фуражка с красной звездой, в то время как его товарищей, помогавших одолеть увал, по виду можно было принять за весьма зажиточных мужиков. Еще двое таких же «цивильных», прилично поотстав, шли сзади, придерживаясь следа, прорезанного колесами телеги.

Замыкающим в этой крошечной колонне был не кто иной, как сам полковник Кобылянский и сопровождавший его Костанжогло. Они только что перебрались через стремительную, но неглубокую речку и теперь, поглядывая на всякий случай по сторонам, обменивались впечатлениями.

Окружавший их лес был полон птичьего щебета и той влажной, пахучей свежести, которой всегда отличается раннее утро. И еще за ними как бы следовал постепенно слабеющий запах смородинового листа, почему-то особо густой там, возле только что перейденной вброд речки.

Наверно, поэтому, вспомнив быструю, синюю воду, чуть ли не ревущую у острых камней, торчавших на мелководье, Костанжогло вздохнул:

— Места-то какие дикие! В речушке, чай, рыбы полным-полно. Вот бы нашего Чеботарева сюда. Он же у нас рыболов-охотник…

— Это точно… — приостановившийся на минутку Кобылянский улыбнулся. — Помню, мы с ним год назад вот примерно в таком месте застряли. Рыбой питаться пришлось…

— Что, сырой? — не понял Костанжогло.

— Ну зачем же, — усмехнулся Кобылянский. — Сырая, это на любителя. А наш, как вы изволили выразиться, Чеботарев изумительно рыбку над костром на рожне жарит. Не изволили пробовать?

— Да как-то не пришлось, — Костанжогло остановился рядом с Кобылянским и, посматривая по сторонам, раздумчиво заметил: — Выходит, полковник еще и кулинар…

— Еще какой, — охотно подтвердил Кобылянский. — Рыбка, я вам скажу, была объедение. — И тут же, возвращаясь к прежним мыслям, спросил: — Скажите, полковник, как по-вашему, Чеботареву удастся докопаться, кто именно напал на вашего офицера?

— Кто именно, возможно… — Костанжогло немного подумал и весьма пессимистически заключил: — А вот кто приказал, вряд ли. Слишком много заинтересованных.

— Но хоть бы вашего человека удалось вытащить… — заметил Кобылянский и, отдышавшись, снова зашагал вверх по склону.

Костанжогло сразу по прибытии обстоятельно доложил все полковнику, и разговор на ходу мог означать только одно — Кобылянский начал обдумывать дальнейшие действия…

Костанжогло не ошибся. Пройдя шагов тридцать, Кобылянский повернулся к нему и тихо сказал:

— По возвращении передайте Чеботареву, чтоб, как только все утихнет, перебирался в Европу, там главная каша заварится. Однако и здесь тоже глаз нужен. Вы уж, полковник, не сочтите за труд, обоснуйтесь как следует в Харбине, ну а я соответственно остаюсь тут…

Костанжогло молча кивнул и показал на толстую осину, с которой длинными лоскутами свисала зеленовато-бурая, недавно содранная кора.

— Смотрите, Топтыгин балуется.

— Неудивительно, сейчас их время, — отозвался Кобылянский и поторопил спутника: — Приналяжем, полковник, наши вон уже на увал вышли…

Действительно, занятые беседой они подзадержались, и их спутники уже ждали возле остановившейся на самом верху подводы. Когда же припозднившиеся полковники тоже одолели склон, их глазам открылась удивительная картина.

Посередине ровной, поросшей травой поляны серо-угрюмым углом возвышался неизвестно как сюда попавший огромный камень. А вокруг весело белели стволами и переливались листвой березы, словно вырвавшиеся из наполненной мошкарой чащи.

— Ну, вот он, Дик-камень… — Кобылянский показал на середину поляны и совершенно буднично добавил: — Господа, не будем терять времени.

Офицеры поспешно отвели подводу на край поляны, обошли камень кругом, на всякий случай внимательно осмотрелись и снова вернулись к Кобылянскому, так и стоявшему все это время у телеги. Подпоручик Козырев глянул на часы, поспешно вытащил из лежавшего на телеге мешка поблескивающую латунным кругом астролябию и деловито сказал:

— Господин полковник, пора, без пяти десять…

— Да-да, идемте, — встрепенулся Кобылянский и напомнил: — Мерную ленту не забудьте.

Выйдя на середину поляны, Козырев установил астролябию, и точно в десять часов выверил главную линию, взяв за точку отсчета нижний край солнечного диска и самую верхушку камня, косым треугольником торчавшую к небу.

Уже по этой линии с помощью ленты офицеры отмерили ровно десять саженей от подножия камня, и там полковник Кобылянский самолично воткнул в землю заранее приготовленный колышек. Затем Козырев перенес сюда астролябию и перпендикулярно к первой провесил вторую линию.

Офицеры отмерили по новой линии те же десять саженей и, отметив концы, разошлись в стороны, образовав вокруг первого колышка почти правильный прямоугольник. Козырев, с помощью все той же астролябии, выверил углы и в конце-концов получил фигуру из семи точек, образовавших десятисаженную букву «Н».

Закончив работу, Козырев сложил астролябию и доложил Кобылянскому:

— Готово, господин полковник!

— Тогда за работу, господа…. — и Кобылянский, повернувшись, первым пошел к оставленной у берез подводе.

На телеге тщательно укрытые брезентом от постороннего глаза лежали лопаты и семь больших, основательно просмоленных жестяных банок. Сняв с телеги лопаты и одну из банок, офицеры пошли к первому колышку, расстелили прихваченный с собою брезент и взялись за работу. Срезав первым делом слой дерна, они отложили его в сторонку и только потом начали копать яму, аккуратно складывая вынутую землю на брезент.

Работа спорилась, и уже минут через пятнадцать жестяная банка угнездилась на дне почти метровой ямы. После этого офицеры, не спеша, слой за слоем, стали засыпать свежевырытую яму, каждый раз старательно утрамбовывая землю. А когда новоуложенный грунт сравнялся с уровнем травяного покрова, пластины снятого дерна возвратили на место и еще раз плотно утрамбовали.

Остатки земли так на брезенте и отнесли подальше в лес и там рассыпали под березами. После этого офицеры возвратились к следующему колышку, и весь цикл повторился. В результате за какие-нибудь два часа все семь банок были закопаны в семи местах и замаскированы так, что ничей придирчивый взгляд не мог бы определить, что здесь, на открытой поляне, что-то запрятано.

Закончив работу, немного подуставшие офицеры собрались у телеги. Козырев достал свой мешок, распустил кольца и выложил на разостланный брезент немудрящую снедь. Нарезав хлеб и холодное мясо одинаково толстыми ломтями, подпоручик достал большой пучок черемши. Потом развернул завязанную в узелок чистую тряпицу с солью и пригласил:

— Прошу, господа, обратный путь долог.

Все ели молча, сосредоточенно, и как раз в тот момент, когда Кобылянский собрался обмакнуть свой пучок черемши в соль, откуда-то из глубины леса долетел протяжно-яростный, с хрипотцой рев медведя. Полковник задержал руку, долгим взглядом посмотрел на Дик-камень, одиноко торчавший посреди опустевшей поляны, и тихо, без тени улыбки, сказал:

— Ну вот, господа, сибирский медведь принял под охрану сокровища русской короны…

* * *

Господин Мияги, судя по всему, русский язык знал великолепно. Во всяком случае, он не путал ни падежей, ни склонений, но зато имел ярко выраженный акцент, и в его речи то и дело проскакивало лишнее, сугубо японское «р». При этом японец без конца натянуто улыбался, показывая желтые зубы.

Чеботарев, сидевший напротив, тщательно скрывал отвращение, которое вызывал у него господин Мияги, и чтобы не показать это, полковник все время, словно соглашаясь с собеседником, кивал головой. Вдобавок, Чеботарев никак не мог избавиться от ощущения, что он где-то уже видел японца.

Но, поскольку на этой встрече очень настаивал генерал Миллер, Чеботарев, почти сразу после возвращения из Цицикара, пришел в неприметный особняк, где, как догадывался полковник, размещалось негласное японское представительство.

Оба собеседника минут двадцать прощупывали друг друга общими фразами, прежде чем японец решился спросить прямо:

— Господин полковник, как вы оцениваете деятельность генерала Миллера?

— Очень высоко, — с деланной бодростью отозвался Чеботарев. — По крайней мере, хотя бы часть золотого запаса будет спасена, за что и я, и генерал Миллер искренне благодарны вашей стране.

Говоря так, Чеботарев врал, но, как ни странно, никаких угрызений совести полковник при этом не испытывал. Впрочем, похоже, господин Мияги принял его слова за чистую монету, поскольку даже его натянутая улыбка на какой-то момент стала искренней.

— Да, да, конечно, мы помогаем, чем можем.

Чеботарев мгновенно вспомнил девятьсот пятый год, революционную заваруху, поднятую на японские деньги, и чуть-чуть резче, чем следовало, спросил:

— Тогда почему же ваши войска уходят?

Господин Мияги, явно не ожидавший такой прямоты, на секунду смутился и внимательно посмотрел на Чеботарева.

— Видите ли, господин полковник, как говорят у вас, сколько веревочке не виться, а концу быть, — на удивление точной русской поговоркой ответил японец и пояснил: — Мы очень хорошо изучили Россию, и, признаюсь вам по секрету, у нас в Японии есть люди убежденные, что к вам в гости с винтовкой ходить нельзя. Что же касается большевиков, то в Сибири они поддержки иметь не будут, и, я надеюсь, среди русских генералов найдется человек, способный повести за собой всех…

Чеботарева, уже составившего о собеседнике определенное мнение, высказывание господина Мияги весьма удивило, и он осторожно поинтересовался:

— Тогда осмелюсь спросить, как вы мыслите наши дальнейшие отношения?

— Только дружественными, мой дорогой полковник, только дружественными, и мы все искренне верим, что обновление России идет отсюда, поскольку именно здесь для этого есть все предпосылки.

И так без конца улыбавшийся господин Мияги осклабился еще сильнее, и Чеботарев понял, что откровения кончились и японец просто уходит от ответа. Тогда он резко сменил тему, и дальнейший разговор практически ничего не дал.

Правда, в самом конце, провожая визитера чуть ли не до дверей, Мияги неожиданно спросил:

— А скажите, господин полковник, зачем вам понадобилось для освобождения вашего офицера, самому садиться в тюрьму?

Чеботарев инстинктивно вздрогнул и, осознав, что все его действия здесь находятся под контролем, заставил себя улыбнуться и вроде как дружески ответить:

— Видите ли, господин Мияги, у меня свои методы…

После беседы с господином Мияги Чеботарев шел по улицам Харбина, не замечая ни витрин, ни домов, ни прохожих. Того, что полковник услышал, было достаточно, чтобы понять: Япония делает ставку на отторжение Сибири.

Додумывая все остальное, Чеботарев вспомнил ту погоню, когда им с Козыревым пришлось бросить кошеву у дороги и пробиваться глухим лесом, прислушиваясь к каждому шороху, прежде чем они добрались до жилья. Нет, там за ними гнались уж никак не большевики, и, пожалуй, японец прав. Идти войной против вооруженных сибирских мужиков было, по меньшей мере, неразумно, и в словах этого самого Мияги было рациональное зерно…

Вырисовывавшаяся перспектива была такой ясной, что Чеботарев в бессильной ярости только выматерился сквозь зубы и дальше шел так, без всякой цели, пока вдруг в одном из неприметных переулков запах, шедший из открытой двери, не заставил полковника остановиться.

Чеботарев посмотрел вверх и, увидев над входом простенькую вывеску «КАК ДОМА», покрутил головой. Судя по всему, ноги сами принесли его к этой, явно недавно открытой то ли столовой, то ли просто забегаловке.

Повинуясь странному, неизвестно откуда возникшему желанию, Чеботарев шагнул с тротуара на ступеньку и, войдя внутрь помещения, пахнувшего свежей краской, флотским борщом и почему-то корицей, остановился.

Это была маленькая полудомашняя харчевня, которые в последнее время начали открывать осевшие в городе эмигранты. Чеботареву не раз уже приходилось бывать в таких заведениях, но здесь было нечто другое…

Стараясь понять, в чем дело, а главное, уразуметь, почему эта забегаловка так на него подействовала, полковник присел за первый попавшийся столик, благо в крошечном зальчике не было ни одного посетителя, и задумался.

Внезапно на него пахнуло чем-то нестерпимо домашним, и очень приятный женский голос поинтересовался:

— Будете что-то заказывать?

— Что?…

Чеботарев повернул голову и увидел рядом со столом пухленькую, улыбающуюся и необыкновенно приятную женщину. И тут, совершенно неожиданно для себя, полковник понял, что именно такие интонации, запахи и чуть ли не вся атмосфера комнаты запечатлелась в его сознании когда-то чрезвычайно давно.

Тем временем стоявшая рядом женщина, видимо сама хозяйка заведения, заговорила первой:

— Если вы чуточку подождете, то я могу приготовить что-нибудь специально. И не беспокойтесь: вы у меня первый посетитель и для вас уже предусмотрена скидка…

— Скидка? — переспросил Чеботарев и, словно находясь где-то не здесь, непонимающе посмотрел на хозяйку. — Какая скидка?…

Видимо, нечто похожее на смятение отразилось в глазах полковника, и женщина, перехватив недоуменный взгляд Чеботарева, наклонилась к нему и участливо спросила:

— Что с вами, сударь?

— Запахи у вас… — Чеботарев неожиданно для себя улыбнулся и, наконец-то осознав, в чем дело, задушевно сказал: — Домом… Домом пахнет. Из детства…

* * *

Тешевич понуро шагал в общей колонне, тупо фиксируя размеренные движения своих грязных сапог. Вместе с ним шли десятки таких же угрюмых офицеров, а вдоль колонны пленных тянулась редкая цепочка конвоя, не без умысла составленная из финнов, пошедших на службу к большевикам.

Колонна двигалась уже не первый день, куда их гнали, никто не знал, но относительно дальнейшей судьбы ни у кого никаких иллюзий не было. Всех угнетала неизвестность, и короткие разговоры, возникавшие время от времени, сами по себе гасли.

Под стать этому монотонному движению мысли Тешевича упрямо крутились вокруг последних событий, и как поручик ни заставлял себя думать о чем-нибудь другом, ничего у него не получалось.

К вящему удивлению Тешевича, несмотря на твердое обещание вертлявого чекиста, его так и не расстреляли. Поручика трижды переводили из тюрьмы в тюрьму, и в каждой из них следователи настойчиво пытались дознаться, что же было во вьюках худосочного обоза, тащившегося следом за отрядом полковника Костанжогло, сумевшего-таки, несмотря на все старания «красных», ускользнуть за спасительный маньчжурский кордон…

По совести говоря, Тешевич не знал, да и не хотел знать, что было в тех ящиках, но, отвечая, может быть в сотый раз, на вопрос очередного следователя о грузе, неизменно твердил:

— Да, были ценности, и большие.

Однако подтвердить, что именно с их отрядом следовала часть золота из банков России, наотрез отказывался, ссылаясь на собственное незнание. Почему он так поступал, поручик отчета себе не отдавал. Просто под словом «ценности» они со следователем понимали разные вещи, а объяснять что-либо Тешевич не пытался, считая, не без основания, что изменение показаний повлечет за собой только новые бесполезные допросы.

Каждый раз после очередной безрезультатной встречи со следователем Тешевич возвращался в битком набитую камеру, из которой каждую ночь людей забирали на расстрел, а он все томился в ней, пока наконец не угодил в эту, бредущую неизвестно куда колонну…

— Господи, куда гонят-то, куда? — Молодой корнет, старавшийся все время держаться поближе к Тешевичу, с тоской посмотрел по сторонам.

— А вы еще не поняли? — Седой подполковник, шагавший спереди, обернулся. — Вот заведут нас краснопузые куда подальше, в песок какой-нибудь, и порубают за милую душу…

— Не думаю, — хрипло возразил кто-то сзади. — На кой хрен тащить нас так далеко? И в подвале вполне могли кончить.

— Мне тоже так кажется, — корнет благодарно кивнул возразившему. — Да и потом, финны… У них и шашек-то нет.

— Не успокаивайте себя, молодые люди, — желчно заметил подполковник. — Не советую… Так или иначе, конец нам один. Просто мы им еще зачем-то нужны…

Возразить было нечего, и разговор сам собой оборвался. Некоторое время корнет шел молча, но потом томившие его неопределенность и страстная надежда на что-то лучшее заставили его обратиться к Тешевичу:

— Удивляюсь я вам, господин поручик! Мы с вами столько сидим вместе, а вы почти все время молчите…

— А что говорить-то, — процедил сквозь зубы Тешевич. — И потом, я же вас слушаю. Вы все время со мной рядом…

— А вы заметили? — Корнет смущенно улыбнулся и наклонился поближе к Тешевичу: — Я боюсь, господин поручик… Боюсь и ничего не могу с собой поделать. А вы какой-то… Извините меня, как закаменевший… Прошу вас, скажите, разве вам не страшно?

— Не знаю, — пожал плечами Тешевич и спустя минуту добавил: — Только если что, я ведь вам помочь не смогу.

— Неправда, господин поручик, неправда… — горячо зашептал корнет прямо в ухо Тешевичу. — Вы меня уже спасали несколько раз. Вы, как талисман… Я заметил, как приходят ночью за кем, вас всегда обходят. Ну и я… Поэтому возле вас… Но, конечно, если это вам в тягость, то я…

— Да господь с вами, — махнул рукой поручик. — Хоть за рукав держитесь, коли вам легче.

Тем временем колонна свернула с тракта и приостановилась у бревенчатой ограды старой пересыльной тюрьмы. Ворота открылись, пленные офицеры потянулись внутрь, и тут по их рядам прошло легкое волнение. Встречавший колонну краском, по виду тоже из бывших офицеров, раздавал входящим отпечатанные на грубой газетной бумаге небольшие листки-воззвания.

Офицеры брали их неохотно и мало кто, донельзя вымотанный дневным маршем, сразу начинал читать, большинство же, только скользнув взглядом по неровно отпечатанным строчкам, равнодушно прятали листовку в карман.

Отыскав закуток потише, Тешевич с наслаждением уселся на валявшуюся там охапку соломы и привалился спиной к потемневшим от времени бревнам ограды. Но отдохнуть поручику не пришлось. Едва он прикрыл глаза, как его растолкал возбужденный корнет:

— Господин поручик, господин поручик, я был прав!

— В чем? — открыл глаза Тешевич.

— Там, на листовках, обращение генерала Брусилова! — корнет махнул в сторону сгрудившихся неподалеку офицеров.

— Самого Брусилова? — приподнявшись, переспросил Тешевич. — Какое?

— Нам предлагают перейти служить в Красную Армию!

— А-а-а, — Тешевич снова опустился на солому. — Они много чего предлагают…

— Да нет, тут другое! — Корнет опять затормошил Тешевича. — Они именно нам предлагают! На польский фронт!

— Польский? — на какую-то секунду оживился Тешевич. — Нам? Это что-то новенькое…

— Вот и я так считаю! Вы как?

Тешевич задумался, но ответить так и не успел. Где-то со стороны острожной канцелярии послышался шум, и от группы к группе взволнованных офицеров полетело:

— Строиться, господа, строиться!…

Не слишком ровные офицерские шеренги в точности повторяли косой излом ограды внутреннего двора и подковой сходились возле крыльца канцелярии. Тешевич сначала вовсе не желал идти в строй, но корнет так умолял его не дразнить судьбу, что поручик в конце концов сдался и очутился не только в первой шеренге, но еще и совсем рядом с крыльцом.

Охраны нигде не было видно, только у дверей канцелярии стоял давешний краском, явно ожидая, когда закончится построение. Чуть позже на ступеньках появились еще человек пять военных, но кто они, Тешевич определить не мог — знаков различия на одежде у красных не было, но судя по добротности обмундирования, обилию ремней и оружия, это были птицы весьма высокого полета.

Ожидая с некоторым интересом, кто из них заговорит и что скажет, Тешевич вдруг заметил маленького чернявого человечка, как-то сразу выдвинувшегося из-за спин красных командиров, в котором он с удивлением узнал того самого чекиста, что первым его допрашивал. Чернявый шагнул вперед, требовательно поднял руку и резко выкрикнул:

— Граждане офицеры! Я не буду говорить много! И о том, что привело вас всех сюда, не буду говорить вовсе! Да, у нас во многом разные взгляды, но Родина у всех одна!

Чекист сделал многозначительную паузу, и кто-то за спиной Тешевича с издевкой произнес.

— И чего только у нас не водилось…

Но на крыльце ехидную реплику вряд ли расслышали, и оратор снова вскинул руку.

— На нас напали польские паны! Они снова хотят решить давний спор, но это одна видимость! За их спиной стоят империалисты Антанты, которые только и ждут нашей погибели!

По шеренгам сразу прошел гул одобрения, и Тешевич отметил про себя, что комиссар сразу взял нужный тон. Правда, такое заявление можно было воспринимать двояко, но чекиста подобные тонкости, но всей видимости, не смущали, и он продолжал напористо выкрикивать:

— Граждане офицеры! Вы все прочитали воззвание генерала Брусилова, в котором он вас призывает встать на защиту нашей общей Родины! Мне понятны ваши теперешние опасения, но тот, кто был виновен, нами уже наказан, а вам всем предлагается выбор!

Чекист сделал явно преднамеренную паузу, вздохнул и гораздо тише, почти буднично закончил:

— Желающие могут немедленно предстать перед комиссией и после переаттестации, без промедления будут направлены для замещения командных должностей на польский фронт.

Тешевич инстинктивно сделал шаг назад и нечаянно толкнул стоявшего за ним корнета, который тут же страстно зашептал ему на ухо:

— Господин поручик, пойдемте! Господин поручик, это судьба, я верю…

Шевеление в строю не укрылось от чекиста, так и замершего по окончании речи на последней ступеньке. Он хищно крутанул головой, уперся взглядом в Тешевича и вдруг расплылся в улыбке.

— А-а-а, это вы… Я рад! Какое решение примете?

Тешевич вздрогнул, дернулся и, снова натолкнувшись на корнета, совершенно непроизвольно шагнул вперед…

* * *

Шурка Яницкий и Чеботарев шли по Гиринской. Рядом по мостовой грохотали колесами катившие в сторону Пристани пара ломовиков. Крайняя подвода прошла так близко от тротуара, что неизвестно как оказавшийся в Харбине российский битюг обдал поручика запахом горячего лошадиного пота.

Сейчас Шурка, третий день как выпущенный из Цицикарского заключения, глазел по сторонам. Он ожидал увидеть типично китайский город, но, к его удивлению, Харбин больше всего походил на какой-нибудь Аткарск или Саратов. По улице сплошь шли деревянные или каменные двух-, а то и трехэтажные здания типично русской архитектуры. Встречались и этакие купеческие «терема», а о вывесках и говорить не приходилось: рекламные надписи сплошь были русские и среди них особо часто мелькало упоминание «Торгового дома И.Я. Чурин и К°».

Шурка даже не выдержал и спросил Чеботарева, кто это, на что полковник, упрямо куда-то ведший Яницкого, только отмахнулся и пренебрежительно бросил:

— Толстосум здешний, из иркутских купцов…

Некоторое время Шурка молчал и только приглядывался к прохожим. В своем большинстве они тоже казались русскими, и уж точно русской была веселая ватага молодежи, которая, судя по их громким репликам, явно собралась на левый берег Сунгари отдыхать и купаться.

В памяти поручика еще были живы воспоминания о метровой толщины речных льдинах, и чтобы как-то дать выход своему удивлению, Шурка поинтересовался:

— А что тут вовсе китайцев нет?

— Мало, — односложно ответил Чеботарев и свернул в какой-то проезд, в конце которого виднелись темно-красные выгнутые китайские кровли.

Шурка даже подумал, что идут они то ли на Модягоу, то ли на Фуцзядань, но увидев арку городского сада, понял, что полковник спешил именно сюда. И точно, Чеботарев замедлил шаг, начал приглядываться, а заметив у входа китайца-предсказателя, дружески подтолкнул поручика в бок:

— Ну вот тебе и манза.

— А что он тут делает?

Шурка посмотрел на старика-китайца с седой бородой в десяток волосинок, ловко тасовавшего какие-то бумажки на дне красного лакированного ящичка.

— А вот сейчас увидишь…

Внезапно перестав спешить, Чеботарев подвел Шурку к старику и спросил его, смешно коверкая слова:

— Твоя чего мало-мало еси тут делать?

Китаец заулыбался, с готовностью закивал головой и ответил на таком же ломаном русском:

— Моя говори, люди мимо ходи, мало-мало ханжа пей, веселый буди, узнавай, какой дальше живи буди…

— Ага, прорицатель, — полковник усмехнулся, протянул китайцу монету и повернулся к Яницкому. — Ну, поручик, тащи билетик, узнавай будущее…

Шурка весело замотал головой — внезапный переход от душной камеры к приветливо-теплому городу будоражил сознание и заставлял делать глупости. Подчиняясь этому чувству, поручик запустил руку в стопку бумажек, испещренных яркими иероглифами, и вытянул билетик. Китаец тут же перехватил у него вынутое предсказание и с важным видом произнес:

— Твоя ходи старый дорога, пой новый песня.

— Чудно! — Шурка посмотрел на полковника. — Смешно говорит, а вроде как правильно…

— Ясно, что правильно, иначе он «лицо потеряет». А что до разговора, то привыкай, они тут все на «пиджине» болтают… — и, не обращая больше внимания на китайца, Чеботарев повлек Шурку к входу в городской сад, сразу за которым начиналась широкая, усыпанная красноватым песком аллея.

В городском саду по дневному времени народу было немного. Отыскав укромную скамейку, полковник усадил на нее Яницкого, сел сам и замолчал, явно чего-то выжидая. Окружавшее сейчас Шурку благоухание так не вязалось с недавней вонью камеры, что преисполненный благодарности к Чеботареву он сказал:

— Я теперь ваш должник, господин полковник!

— Это еще почему? — Чеботарев удивленно посмотрел на Яницкого.

— Ну как же, — с жаром возразил поручик. — Позавчера еще сидел в камере и вдруг… Выпускают, сажают в поезд, еду в Харбин, а на перроне вы встречаете. Я ж помню, вы обещали…

— Ну было такое, только врал я тебе, поручик, — неожиданно перешедший на «ты» Чеботарев резко повернулся к Яницкому. — Понимаешь, врал. Подсадной я был, а как Виленский смотр вспомнил…

Чеботарев горестно взмахнул рукой и отвернулся. Некоторое время Яницкий ошарашенно молчал и только потом заговорил:

— Но меня же выпустили, а вы обещали и встретили…

— А за это не меня благодари, — перебил Шурку полковник. — Хохлушку, что с тобой в одном вагоне ехала, помнишь?

— Конечно, только она-то при чем? — пожал плечами Яницкий. — Что она могла сделать?

— Да вот смогла… — Чеботарев снова повернулся к Шурке. — Тут, брат, дело такое… Лет десять назад здесь малороссийская труппа подвизалась…

— Гастролировала? Писень спивали? — усмехнулся Шурка:

— Что? — не понял полковник и только потом усмехнулся. — Ну конечно же пели. И она — то ли прима, то ли как. Дальше, как водится, провинциальный роман, замужество, а муж возьми и дослужись чуть ли не до статского. Вот она, как приехала, мужа и отправила к генералу Хорвату за тебя хлопотать, а тот самого дзянь-дуня за шкирку тряхнул…

— Ну а меня тогда кто схватил?

— Да есть тут такой, то ли Чжингунд, то ли как…

В словах Чеботарева была странная недоговоренность, заставившая Яницкого недоверчиво посмотреть на полковника. Было ясно, Чеботарев неспроста заговорил так откровенно, а значит, он ведет какую-то свою игру, и Шурка медленно, с расстановкой, сказал:

— Господин полковник, ну раз вас посадили ко мне специально, выходит, вы знаете, чего от меня хотят?

— Ясно, знаю… Видишь ли, милый ты мой, золотой запас России был в распоряжении Колчака. Из-за него вся драчка. Я точно знаю, какая-то часть этого золота уже здесь, за рубежом, да и твой полковник Костанжогло тоже кое-что знает, вот он и посылал тебя к Миллеру.

— Выходит, всему причиной письмо?

— Выходит, так.

— И что же мне теперь делать?

— А вот это ты уж сам решай. Или ты идешь на Артиллерийскую, к генералу Миллеру, или со мной, на Гоголевскую.

— А там что предложат?

— Службу в интересах господ японцев…

— Думаете, есть смысл?

Еще там, в Цицикарской тюрьме, где вместе они просидели почти неделю, поручик понял, что Чеботарев ох как непрост, и уж если он его встретил тут, в Харбине, и зачем-то притащил в городской сад, то у него конечно же свои виды на Шурку. Пожалуй, это был выход, и поручик решился.

— Ладно, иду с вами на Гоголевскую.

— Ну вот, я в тебе не ошибся, — Чеботарев дружески улыбнулся Яницкому. — Да и идти пока никуда не надо. Их благородие майор императорской армии господин Мияги сейчас сам сюда явится…

* * *

Левый берег Сунгари с его пляжами и протоками был испятнан яркими точками цветных зонтиков, навесов лоточников и крышами каких-то явно временных строений. Дальше, чуть ниже по течению, напротив города, почти сразу за затоном, виднелись слепленные на живую нитку хибарки осевшей там бедноты.

Сидя на корме ялика, полковник Чеботарев, наслаждаясь теплым летним днем, смотрел то в сторону затона, то на пляж, а то и вовсе, чуть прикрыв глаза, совсем по-детски ловил блеск веселых солнечных зайчиков, искрившихся на мелкой волне.

Перевозчик, молодой мускулистый китаец в синей дабовой куртке с обрезанными по летнему времени рукавами, энергично греб, хитро поглядывая на безмятежно щурившегося русского. Однако, когда ялик, миновав стрежень, начал приближаться к желто-песчаной полоске берегового пляжа, китаец неожиданно сказал:

— Теперь твоя, капитана, отдыхай, а моя работай…

В словах перевозчика полковник уловил явный подтекст, но промолчал. С одной стороны, не хотелось в такой день портить настроение по пустякам, а с другой, чтобы так говорить, косоглазый имел все основания, и возражать ему было нечего.

Так в молчании они добрались до места, и едва ялик ткнулся носом в берег, Чеботарев вылез, расплатился с китайцем и, шагая по пляжу, чтобы отогнать подспудно давивший его неприятный осадок, оставшийся после слов перевозчика, неожиданно принялся загребать песок носками ботинок…

Полковник Костанжогло ждал Чеботарева у самого начала протоки, спрятавшись в тень от куста. Сам кустик был маленький, и, чтобы укрыться от солнца, Костанжогло пришлось, подстелив платочек, усесться прямо на землю.

Вид весьма солидного дяди в чесучевом костюме, светлой шляпе и белых парусиновых туфлях, сидящего под кустом и при этом важно поигрывавшего тросточкой, рассмешил Чеботарева, и он, забыв про китайца, громко рассмеялся.

— Простите, милостивый государь, — Чеботарев, явно дурачась, шутовски поклонился. — Эта река, случайно, не Сена?

— Нет, — показывая, что шутка принята, Костанжогло усмехнулся и, поднимаясь с земли, ответил почти серьезно: — Это, как вы сами понимаете, только Сунгари, но для вас, полковник, все может перемениться…

— Что уж в нашем положении может перемениться? — вздохнул Чеботарев и, махнув рукой вдоль пляжа, предложил: — Идемте, полковник, подыщем местечко поудобнее.

Они медленно пошли вдоль песчаного пляжа, на котором там и сям в самых живописных позах расположились группы молодежи. Юные девушки, делая вид, что они загорают, принимали самые соблазнительные позы, а юноши шумно бросались в речку, а потом нарочно брызгали в угревшихся на солнце подруг водой, отчего кругом царило всеохватывающее веселье.

Некоторое время Костанжогло занимался созерцанием, но потом, явно возвращаясь к уже сказанному, повернулся к Чеботареву.

— Кстати, полковник, я насчет перемен не шутил. Я остаюсь здесь, а вот вам предстоит и в самом деле перебраться поближе к Сене.

— Значит, переберемся, — с самым безмятежным видом согласился Чеботарев и неожиданно, кивнув в сторону веселящейся молодежи, добавил: — Вот ведь время-то…

— Время как время, — суховато ответил Костанжогло и упрямо вернулся к прежней теме. — Мне бы хотелось получить информацию.

— Это можно… — Чеботарев приостановился, зачем-то посмотрел на противоположный берег и тихо заговорил: — Судя по всему, союзники готовы на какое-то время оставить большевиков в покое, а нас предоставить самим себе.

— Согласен, — кивнул Костанжогло и добавил: — Вот только как японцы?

— Они просто сменили тактику. Знаете, есть тут такой Мияги, скорее всего офицер генштаба. Так вот он уж очень ретиво меня обхаживает и, пожалуй, принимая во внимание мое прошлое и то, что я знаю, японцы постараются прибрать меня к рукам.

— Вы хотите сказать, полковник, — Костанжогло повернулся к Чеботареву, — что покинуть Харбин вам будет затруднительно?

— Именно так, — усмехнулся Чеботарев. — Если только я не пойду к ним на службу.

— А как же Европа?

— Не беспокойтесь, приходилось выкручиваться и не из таких ситуаций…

Внезапно полковник замолчал и остановился. Его внимание привлекли дети, игравшие прямо на пляже в серсо. Девочка-подросток в чопорном купальнике со множеством оборок бросала кольца, а маленький мальчик, лет семи, скорее всего ее брат, старательно пытался поймать хотя бы одно.

Босой, одетый в матросочку, с бескозыркой, браво сдвинутой на затылок, он, высунув от усердия язык, бросался к летящему в воздухе кольцу, а потом, в очередной раз промахнувшись, обиженно поджимал губы и отворачивался, делая вид, что смотрит на воду.

Шедший по реке пароход со свежевызолоченным иероглифом на черном колесном кожухе, сворачивая к затону, круто положил руль, и поднятая им волна с шорохом накатилась на песок пляжа, заставив мальчика, сразу забывшего про серсо, счастливо рассмеяться.

Чеботарев, не спускавший с детей глаз, улыбнулся и только теперь, возвращаясь к прерванному разговору, спросил:

— Скажите, полковник, новая граница проходима?

Костанжогло, немало удивленный таким переходом, ответил.

— Конечно…

— То-то и оно… — Полковник зашагал дальше и уже на ходу пояснил: — Видите ли, я убежден, что инцидент с Яницким — дело рук красных, и освободить поручика удалось только потому, что в вашем письме Миллеру был всего лишь перечень ценностей, находящихся в других руках.

— Да уж, неожиданность… — покрутил головой Костанжогло и поинтересовался: — А как вам сам Яницкий? Думаете привлечь?

— Разумеется. Хороший парень. Мне с ним, знаете, даже в одной камере сидеть понравилось, — Чеботарев усмехнулся, сунул пальцы за воротник рубахи и без всякой связи с предыдущим сказал: — Жарко, черт возьми, попить бы чего-нибудь…

— Идемте, — Костанжогло показал на целый ряд палаток, выстроившихся под кустами, и решительно увлек Чеботарева за собой.

Остановившись у одного из навесов, Костанжогло обратился к разбитному молодцу в алой рубахе и черном жилете, с которого демонстративно свисала серебряная цепочка.

— Любезный, попить найдется?

— Чего изволите, зельтерской или, к примеру, квасу?

— Квас? — мгновенно оживился Чеботарев. — Неужто кислый?

— А как же! — с готовностью отозвался молодец. — Всенепременно кислый.

— Налей!

— Извольте-с!

Молодец споро обмахнул тряпкой и так чистый прилавок, поставил на него две толстостенные стеклянные кружки, откупорил бутылку и ловко наполнил их желто-лимонным напитком.

— Прошу-с!

Чеботарев жадно сдул пену и выпил свою кружку, не отрываясь, в то время как Костанжогло цедил квас медленно, хитро поглядывая на товарища, явно собравшегося взять еще бутылочку, которую ушлый продавец уже держал наготове…

* * *

Польская батарея била по лесу. Снаряды трехдюймовок вскидывали клочья дерна, ударяли в стволы, ссекали осколками ветви и поднимали взрывами тучи начинавшей желтеть листвы. Спрятав голову за пень и инстинктивно прикрыв затылок ладонями, Тешевич покорно ждал, когда же наконец очередной путиловский поросенок разнесет его в клочья.

Страха поручик не испытывал, и только что-то похожее на сосущую душу тоску копошилось глубоко в подсознании. Состояние до жути походило на то, вынесенное с маньчжурского кордона, и порой Тешевичу начинало казаться, что не было ни тюрьмы, ни вербовки, ни бездумно-равнодушной дороги от оренбургской степи до Варшавских предместий, куда для поддержки корпуса Гая бросили их пехотный батальон.

Последние дни Тешевич несколько раз порывался кончить со своим двусмысленным положением, и только корнет с его отчаянной верой в благополучный исход удерживал поручика от последнего шага.

Очередной разрыв грохнул совсем рядом, осыпав Тешевича деревянной трухой, и в нос вместе с кислым запахом тротила ударил густой дух лесной прели. Тешевич удивленно поднял голову и вдруг заметил, что корнет, кинувшийся под соседний комель, машет ему рукой.

— Господин поручик! Скорее!

Тешевич стряхнул оцепенение и кое-как осмотрелся. Под прикрытием артиллерийского огня польская кавалерия атаковала сдвинувшийся уступом соседний батальон. Мгновенно оценив ситуацию, Тешевич крикнул:

— Вестового сюда! — и пользуясь перерывом в обстреле, перескочил за другой пень, поближе к корнету. — Где комиссар?

— К пулеметам помчался, — скороговоркой отозвался корнет, то и дело приподнимая голову в косо напяленной каске и поспешно оглядываясь.

— Ишь, грамотный… — подумав о комиссаре, выругался Тешевич. — Выучился. Сейчас пулеметчики во фланг полячишкам всыплют…

И точно, с позиций пульвзвода коротко залаял «Шош», тут же поддержанный мерным рокотом станкача. Угодив под фланговый обстрел, уланы немедленно завернули фронт, но вместо отступления один или два эскадрона поскакали прямо на пулеметы. Казалось, отчаянная атака улан обречена, но батарея уже успела перенести огонь, и снаряды, враз перестав крошить деревья, дружно взметнули огненно-черные кусты разрывов над пулеметными гнездами.

— Все, трясця его матери! Сейчас сомнут! — Тешевич вскочил на ноги и огляделся. — Да где же вестовые?

Кругом оседал сизый дым, кружились сорванные листья, неслышно ложась на разбросанные там и сям тела убитых красноармейцев, но кроме них, двух командиров, дурацки торчавших возле покореженных пней, не было ни души.

— Поудирали, черти… — подтягивая ремень каски, корнет вопросительно посмотрел на Тешевича. — А нам куда же? На позицию, или…

— Или! — оборвал его Тешевич. — Сматываемся!

— Ох, в трибунал ведь угодим! В трибунал…

— Так не под уланские ж сабли… — Тешевич тронул за плечо растерявшегося корнета: — А ну за мной!

Одним махом проскочив покореженный обстрелом лес, Тешевич с корнетом выбежали на шоссе и только здесь поняли, что же произошло. Вдоль дороги валялись десятки трупов, торчали вверх лошадиные копыта, довершала картину разгрома разбросанная там и сям амуниция.

Судя по всему, им здорово повезло, когда они остались под обстрелом, а не убежали вместе с ротой. Впрочем, уланы, зашедшие с тыла, вполне могли возвратиться. Во всяком случае, не дальше как в полуверсте носились всадники, мелькали какие-то фигуры и густо трещала ружейная перестрелка.

Не сговариваясь, Тешевич с напарником бросились прочь от затухающего боя, и тут корнет сразу схватил поручика за руку:

— Сюда! Сюда давайте!

Тешевич не сразу понял, в чем дело, и только увидев, как корнет топчется вокруг приткнувшегося к дереву «Руссо-Балта», вызверился:

— Черт возьми, нашли время авто рассматривать!

Однако, против ожидания, корнет лишь замахал руками и, оттащив зарубленного шофера в сторону, схватился за пусковую рукоятку.

— Подождите, господин поручик, может, заведется…

Тешевич шагнул ближе, увидел перебитых пассажиров автомобиля и затравленно огляделся. Он, так равнодушно ожидавший гибели от разрыва, внезапно до животных колик испугался, представив, что, если всадники вздумают возвратиться, его собственные кишки будут точно так же закручиваться в пыли кювета.

Поручик с трудом взял себя в руки и спросил:

— Вы что, умеете?

— Умею! — корнет остервенело крутил рукоятку. — Умею!… У нас точно такой же был дома…

И словно подчиняясь этому крику, брошенный автомобиль фыркнул раз, другой и вдруг яростно зарычал, сотрясаясь всеми частями своего расхлябанного кузова.

— Завелся! — радостно крикнул корнет, забираясь на место шофера, и Тешевич, как-то сразу поверив в удачу, полез вслед за ним в машину.

— Куда ехать? — быстро спросил корнет, ловко орудуя переключателем скоростей.

— Давай в Цеханув! — приказал Тешевич и, привстав на сиденье, еще раз осмотрелся.

Пока бой гремел в отдалении, «Руссо-Балт» осторожно перевалил кювет и спокойно выкатился на шоссе. Ровное гудение мотора подействовало на Тешевича успокаивающе, и-он начал с интересом приглядываться к машине.

Внезапно его внимание привлек сверток, оставшийся на заднем сиденье. Развернув его, Тешевич и с удивлением обнаружил офицерскую конфедертку, аккуратно завернутую во французский военный плащ. Как эти вещи оказались в штабном автомобиле, было неясно, и Тешевич недоуменно произнес:

— Вроде польская…

— Нет, — явно имея в виду автомобиль, отозвался корнет и уточнил: — По-моему, «Руссо-Балт» политотдельский, похоже, я его там видел.

— Может быть, — согласился Тешевич и вдруг испуганно вздрогнул.

Совсем рядом, из-за полуразрушенного строения вылетел эскадрон улан, и неторопливо ехавший «Руссо-Балт», вальяжно подкатил прямо к ним. Удирать было поздно, но накативший неизвестно откуда кураж заставил Тешевича нахлобучить конфедератку и, закрыв плащом плечи, привстать на сиденье.

— Хлопаки! Напшуд! Прендзе, холера ясна, прендзе!…

Явно приняв его за старшего офицера, командир эскадрона улыбнулся, приложил два пальца к конфедератке, и уланы, послушно перейдя с рыси на полевой галоп, поскакали дальше в общем направлении на Цеханув.

— Вы и польский знаете? — вытирая разом вспотевший лоб, спросил совсем было спрятавшийся под баранку корнет.

— Знаю, — кивнул Тешевич. — У отца имение на Волыни. Я часто бывал там в детстве, вот и выучился…

— И молчали?

— А кто бы тогда нас на польский фронт пустил?

— Это точно, — согласился корнет и вдруг выругался. — Что делать будем?

— А черт его знает, — пожал плечами Тешевич.

— Может, сдаться стоило? — Корнет посмотрел на Тешевича. — Тем, что ехали…

— А на что мы им? — сердито фыркнул поручик. — Порубали бы, как тех на шоссе, и вся недолга.

— Это да, к солдатам лучше не попадать, — корнет сосредоточенно закрутил руль. — И все же, куда?…

— Давай на Цеханув! — махнул Тешевич. — А там видно будет.

Но до Цеханува они не доехали. В небольшом местечке, названия которого Тешевич не знал, их «Руссо-Балт» заглох. Корнет бросился ковыряться в моторе, а поручик, так и не сняв плаща и конфедератки, с нетерпением ждал результата. Именно поэтому они не заметили, как из ближайшего двора появились легионеры.

Видимо, фуражка Тешевича поначалу сбила их с толку, потому что едва плащ, чуть державшийся на плече поручика, скользнул на землю, как шедший первым капрал яростно крикнул:

— Ту ест болшевик!… Ренцы до гуры, пся крев!

Настороженно приглядываясь к стоящим с поднятыми руками корнету и Тешевичу, легионеры обшарили машину, и один из них нашел завалившуюся где-то в кузове полевую сумку. Заглянув в нее, капрал немедленно ткнул Тешевича прикладом и куда-то повел, сразу отделив корнета от поручика и зачем-то волоча с собой французский плащ, свалившийся с Тешевича.

Поляки привели поручика в довольно приличный дом и примерно полчаса продержали в пустой комнате.

Тешевич уже успел несколько освоиться со своим положением пленного, когда в комнату пулей влетел молоденький офицерик, явно вчерашний гимназист, и прямо с порога взвизгнул:

— Отвечать, комиссарская морда! Где хозяин полевой сумки?

— Не знаю… — Поручик пожал плечами и отвернулся — после всего пережитого этот петушащийся мальчик показался ему просто смешным.

— Цо? — взвился офицерик. — Я сказал, отвечать! Иначе расстрел! Немедленно!

— Извольте, — Тешевич демонстративно заложил руки за спину. — Сами расстреляете, или кому прикажете?

Не ожидавший такого афронта офицерик замер, не зная, как среагировать, и тут дверь растворилась, в комнату вошел уже пожилой, грузный офицер и недовольно спросил:

— Что тут у вас?

— Вот, пан майор, — захлебываясь пояснил офицерик. — Пленный не говорит, а на нем наша форма и у нас есть право расстрелять его…

— Право? — майор поднял одну бровь и тут же торопливо кивнул. — Да, да, но только фуражка еще не вся форма и вообще… Пан хорунжий может быть свободен, я сам все закончу…

Офицерик радостно вытянулся, кинул два пальца к конфедератке и поспешно выскочил вон. Майор подождал, пока дверь за ним закрылась, и только после этого, тяжело опустившись на стул, представился:

— Сверчевский, в прошлом штабс-капитан русской службы.

— Тешевич Александр, — эхом отозвался поручик, — в настоящий момент комроты красных.

— Я знаю, — майор долгим, внимательным взглядом посмотрел на Тешевича. — Мне ваш напарник все рассказал, и претензий у меня к вам нет. Больше того, как я понял, вы почти поляк и уже давно решили перейти на нашу сторону.

— Это не совсем так, — Тешевич покачал головой. — Может, такое где-то и предполагалось, но разговоров на эту тему мы не вели из опасения.

— Понимаю… Но ваша сдача в плен на второй день боевого соприкосновения остается фактом, не так ли?

— Это случайность. Все могло быть иначе.

— Конечно, что именно так, случайность…

— Нет, я не то хотел сказать, — Тешевич на какую-то секунду запнулся. — Не знаю, как вы это воспримете, но я не могу разделить Россию и Польшу. Все понимаю, но не могу. Переход или сдача в плен — это для меня не так просто и потом… Потом, то полное безразличие, то внезапный страх… Откуда, почему, я не знаю…

Неожиданно для себя Тешевич истерически всхлипнул, и майор весьма дружески потрепал его по колену:

— Ну не надо, не надо… Похоже, вам здорово досталось. Но теперь все позади. Мы отправим вас в лагерь, а там, поверьте мне, вас долго держать не будут.

* * *

Харбинский «Яръ» чем-то неуловимо напоминал Москву. Наверно все русские рестораны, «с цыганами», были похожи друг на друга, а может, Шурке это просто казалось оттого, что местная Антипасовская водка уже слегка ударила в голову. В любом случае, обстановка вокруг была сугубо русской, и певица, то ли настоящая цыганка, то ли просто чернявая, в сопровождении оркестра с каким-то щемящим надрывом выводила.

Яницкий вполуха слушал песню и сосредоточенно смотрел на зеленую бархатную портьеру. Время от времени, словно встрепенувшись, он вскидывал голову, зачем-то передвигал по столу пустую рюмку и снова погружался в свои невеселые размышления.

Шурке было о чем подумать. Тогда, в городском саду, экспромтом согласившись на предложение Чеботарева, Яницкий действовал просто «наобум Лазаря», а сейчас, когда сам полковник сидел за тем же столом напротив и, не торопя Шурку с ответом, опрокидывал без всяких тостов рюмку за рюмкой, надо было принимать окончательное решение…

В связи с этим поручик снова и снова вспоминал все, что было после их появления в городском саду. В тот день господин Мияги, он же, по словам Чеботарева, майор японской императорской армии, нашел их довольно быстро.

Вежливо поздоровавшись, маленький, тщедушный человечек уселся рядышком на скамейку и, не спуская с Яницкого пристального взгляда, принялся то ли расспрашивать поручика, то ли занимать его ничего не значащим разговором.

В то же время Шурка отлично понимал, что если щуплый японец и вправду господин Мияги, то он, поручик Яницкий, по крайней мере, — балерина. При всем при том его собеседник весьма хорошо говорил по-русски, только уж слишком правильно и с характерным японским выговором.

Потом господин Мияги весьма настойчиво предложил прогуляться по городу и даже от щедрот своих угостил их с Чеботаревым пекинской уткой в невзрачной китайской харчевне Модягоу. А вот в публичный дом, к которому зачем-то привел их японец, Шурка идти наотрез отказался, хотя любопытство взяло свое, и через маленькое окошечко, прорезанное в ярко раскрашенном заборе, поручик все-таки заглянул…

Картина, увиденная во внутреннем дворе, сильно разочаровала Шурку. Там на каком-то помосте сидела с лицом, раскрашенным до бела, довольно невзрачная девица, к тому же закутанная по самую шею в цветастое покрывало.

Видимо, разочарование так сильно отразилось на лице Яницкого, что японец сразу прекратил свои приглашения, и вообще довольно быстро с ними расстался, оставив поручика в полном недоумении. К тому же бывший все время с ним Чеботарев от каких-либо комментариев воздержался.

Что же касается самого полковника, то он и дальше продолжал удивлять Шурку. Поселив поручика в довольно приличный номер, из окна которого было видно кафе «Марс», и снабдив его на первое время деньгами, Чеботарев надолго исчез, чтобы появиться только сегодня и, затащив Яницкого в ресторан, после первой рюмки повторить все тот же вопрос…

Ответ, так и так, требовался прямой, и уже просто для очистки совести Шурка спросил:

— А что, других вариантов у нас с вами нет?

— Почему же нет? — пожал плечами Чеботарев. — Ясное дело, есть.

— Какие?

— Можно на «маньчжурку», сторожем, офицеров очень охотно берут… Можно к тому же Чурину, вот только кем… Специальности-то у нас с тобой, друг сердечный, нет…

Шурка плеснул себе водки, выпил и задумался. На какой-то момент ему представился Харбин, таким, каким он наверняка был каждое лето: приветливый, зеленый, с улицами, засаженными деревьями, и одуряюще пахнущими сиренью скверами. Да, жить здесь было можно, но у него не было ни денег, ни счета в банке, ни связей, ни профессии…

Нет, циник Чеботарев был прав, выход у них обоих один — наниматься на службу и исполнять приказы какого-нибудь недобитого атамана, заигрывающего с теми же японцами, пойти в отряд амбициозного генерала, мечтающего о собственной «Хорватии», и на самый крайний случай — податься в советники к косоглазому милитаристу…

Шурка выпил подряд еще две рюмки, выругался вполголоса и хлопнул кулаком по столу.

— Господин полковник, вот вы, я вижу, человек опытный, объясните вы мне, дураку несмышленому, почему же так вышло?…

— Воли… — Чеботарев вздохнул. — Воли державной не хватило… Помазанник…

Последнее слово Чеботарев произнес с такой неприкрытой злостью, что Шурка удивленно посмотрел на полковника.

— Ну чего ты так вылупился, друг мой ситный? Да, я монархист, но хочу, чтоб у меня монарх был, а не тряпка…

За пьяно-дружеской фамильярностью Шурка почувствовал плохо скрываемый надрыв и даже не подумал обидеться на столь простонародное обращение, а скорее наоборот, осознав, что в глубине души он думает точно так же, спросил:

— А генералы?

— А они у нас так, вроде как из говна пуля. Тем, кто мог, ходу не дали, а остальные устроили атаманскую чехарду, вот и вышел пшик. Каждый засранец в Наполеоны метил, а раз не вышло, то и пожалте теперь, господа хорошие, в дворники…

— Но как заграница допустила? Ведь у нас же союзники… Антанта…

— Не смеши меня! — Чеботарев резким движением отодвинул пустую рюмку. — Кому нужна сильная Россия? Запомни, такие перевороты стоят дорого и все, что с нами случилось, сотворено на иностранные деньги!

— Да, я знаю… — Шурка вздохнул. — Немцы…

— Какие там немцы! — махнул рукой Чеботарев. — Если хочешь знать, с этого начали еще японцы, в тысяча девятьсот пятом.

— И вы предлагаете служить им! — возмутился Яницкий. — После того как нас все бросили, а адмирала вообще предали?

— Успокойся, мой юный друг, успокойся…

Неожиданно Чеботарев улыбнулся, разлил водку по рюмкам и совсем другим тоном сказал:

— Это политика.

Шурка взял себя в руки, поднял рюмку и через стекло посмотрел на Чеботарева.

— А у нас с вами что?

— И у нас тоже… Только наша…

Полковник чокнулся с Шуркой, с удовольствием выпил водку и закусил ломтиком ноздреватого сыра.

— Ладно… — Шурка споловинил рюмку. — И кто же наш враг?

— Ясное дело, большевики, — Чеботарев прикрыл глаза и вдруг с неожиданно прорвавшейся злобой высказался: — Это они открыли подлому сословию дорогу наверх, устроили столь милый русскому сердцу грабеж, а когда народишко малость одумался, учинили террор.

— Ладно, — Шурка допил водку. — А почему именно японцы?

— Да потому, что они одни всерьез заинтересованы, остальные — так.

— Согласен, — Шурка в упор посмотрел на полковника. — Раз вы об этом заговорили, значит, я этого господина Мияги, или как его там, устраиваю?

— Ты меня устраиваешь, это я, брат, к тебе присматривался…

— Вы? — Шурка удивленно поднял брови. — Для чего?

— А для того. Помощник мне нужен. Толковый и честный. Если совсем откровенно, один я не потяну, а ты молод… Вот так-то…

Шурка замялся, не зная что и сказать, но тут, на его счастье, к столу подскочил слегка задержавшийся официант. Аппетитный запах только что приготовленного эскалопа перебил ход мыслей, заставив поручика вспомнить, где он. Короткая задержка и присутствие услужающего позволило повременить с ответом. Одновременно умолкнувшая было певица запела:

И тут, словно по наитию, Шурка понял: японцы японцами, а полковник Чеботарев затеял свою игру…

* * *

Зачем-то держа в руке сразу ставшими бесполезными ключи, поручик Козырев тупо смотрел на медную табличку, оставшуюся еще от прежнего владельца квартиры. Полуоткрытая дверь была перекошена, английский замок сломан и только массивная купеческая «груша» осталась целой.

Вор, скорее всего орудовавший обычной «фомкой», явно не справившись с висячим замком, вырвал ломиком железную скобу из дубового косяка, а потом легко взломал дверь, отжав в сторону слабенький ригель.

В первый момент поручик, бывший последнее время настороже, решил, что это приходили за ним, и даже оглянулся, пытаясь увидеть поблизости соглядатая ЧК, но, почти сразу поняв всю абсурдность такой мысли, осознал простую, как огурец, истину — к нему в квартиру забрались обычные воры.

Подобравшись, Козырев осторожно открыл дверь и, войдя в внутрь, прислушался. В обеих комнатах было совершенно тихо и ниоткуда не доносилось ни звука. Конечно, застигнутый врасплох взломщик мог затаиться, однако при беглом осмотре поручик убедился, что в квартире пусто.

Козырев снова прошел по комнатам, машинально фиксируя и открытую дверцу буфета, и выдвинутые ящики комода, и распахнутый настежь шифоньер. Все это странным образом оставило его равнодушным, и только заметив в передней опустевшую вешалку, поручик испуганно замер — старенького драпового пальто на месте не было.

Еще до конца не отдавая себе отчета в том, что делает, поручик рванул на улицу и, так и оставив взломанную квартиру открытой, чуть ли бегом помчался по тротуару, интуитивно направляясь в сторону городской барахолки.

На ходу мысли как бы сами собой пришли в порядок, и Козырев сообразил, что никакой полиции сейчас нет, искать помощи негде и его единственная надежда — это вещевой рынок, где могут попытаться прямо сегодня сбыть краденое.

Придя к такому заключению, поручик припустил еще шибче, опасаясь теперь только одного: как бы до его прихода очередная облава не разогнала и покупателей, и продавцов по ближайшим подвалам и подворотням.

Городская барахолка встретила Козырева слитным гулом, создаваемым выкриками продавцов, перебранкой завсегдатаев и общим движением огромной массы народа. В первый момент поручик обрадовался тому, что сегодня вроде как обошлось без чекистской облавы, но потом, глядя на беспорядочно снующих вокруг него людей, просто-напросто растерялся.

Честно говоря, найти здесь кого-то, торгующего с рук именно его вещами, представилось Козыреву абсолютно невозможным, и он чуть было не повернул восвояси, однако, приглядевшись повнимательнее, понял, что кое-какие шансы у него все-таки есть.

То ли так получилось само собой, то ли между завсегдатаями рынка имелась какая-то договоренность, но некий порядок на барахолке, пожалуй, был. Во всяком случае, желающие продать или обменять что-нибудь предпочитали не слоняться по площади, а выстроились причудливо извивавшимися рядами, вдоль которых, тоже в некотором порядке, двигались покупатели.

Надо было только правильно выбрать направление и, влившись в общий поток, двигаться вместе со всеми, чтобы пересечь рыночную площадь, а потом, перейдя в следующий ряд, плестись тем же манером обратно.

Козырева, упрямо пробивавшегося вдоль первого ряда, толкали со всех сторон. Он торопился и никак не попадал в ритм общего неторопливого движения. В конце-концов, когда столкнувшийся с ним нос к носу солдат в расхристанной шинели грязно обматерил поручика, Козырев смирился и сбавил темп.

Впрочем, так было даже лучше. Во всяком случае, Козырев мог более-менее внимательно присмотреться к тому, что предлагали продавцы. А предлагали тут все что угодно, начиная от всякой дребедени, вплоть до прабабушкиных салопов, и чем дальше поручик забирался в толпу, тем больше убеждался, что полез сюда напрасно.

Во всяком случае, после того как Козырев миновал третий или четвертый ряд, надежда углядеть что-либо из украденного исчезла окончательно, и теперь поручик, почти смирившись с потерей, хотел только одного — поскорее выбраться из этого столпотворения.

Когда до конца очередного ряда оставалось совсем немного, Козырев, смотревший по сторонам уже так, для проформы, вдруг вздрогнул. Его мгновенно обострившийся взгляд четко зафиксировал мелькнувший в чьей-то руке серебряный подстаканник.

Взяв себя в руки, поручик подступил ближе и, вроде как заинтересовашись товаром, принялся рассматривать черненый узор. Кривой, желтоватый палец с грязью, густо набившейся под ноготь, закрывал часть знакомой монограммы, но ошибки быть не могло.

Козырев медленно поднял голову и заставил себя вроде бы спокойно посмотреть на человека, державшего в руках подстаканник. Это был молодой, вертлявый парень с блудливо бегавшими глазами, который, заметив интерес к своему товару, весело выкрикнул:

— Бери, барин, не прогадаешь! Вещь знатная, буржуйская, чаи со своей мамзелью гонять будешь!

Парень завертел подстаканником, но Козырев на него уже не смотрел. Только теперь поручик разглядел небрежно наброшенное на плечи продавца то самое вытертое драповое пальто. Почти машинально протянув руку, Козырев зачем-то пощупал свободно свисавший рукав и хрипло спросил.

— Продаешь?

Видимо, в голосе поручика было что-то такое, что враз заставило парня насторожиться. Продавец дернулся, глаза его забегали еще сильнее, и он как-то неуверенно протянул:

— А чего… Можна…

Горячая, злая волна ударила Козыреву в голову, и он прошипел в лицо парню:

— Где остальное, сволочь?…

Ухарски взвизгнув, неудачливый продавец рванулся и взмахнул руками, сбрасывая пальто. У Козырева мелькнула мысль, что вор сейчас выхватит финку, и поручик, не долго думая, со всего маху двинул парня в зубы.

Упавший подстаканник звякнул о булыжник рыночной площади, а сам вор, не удержавшись на ногах, треснулся на спину и, как-то по рачьи, быстро пополз назад. Поручик, так и не выпустивший рукав пальто, рванулся за ним, но, наступив на полу, замешкался, и вор, сразу вскочив на ноги, тут же бросился бежать.

В горячке Козырев чуть было не кинулся в погоню, но, понимая, что это бесполезно, остановился, машинально поднял подстаканник и, не обращая внимания на шарахнувшуюся от него толпу, побрел к выходу, волоча пальто за собой.

Уже позже, где-то в ближайшем переулке, поручик окончательно пришел в себя, сунул мешавший ему подстаканник в карман и, взявшись за пальто, с облегчением нащупал маленькие кружки золотых монет, густо зашитых с изнанки воротника…

* * *

То ли майор Сверчевский ошибся, то ли не захотел сказать правды, но Тешевича продержали в лагере довольно долго и выпустили уже после того, как всякие боевые действия кончились. Впрочем, никаких попыток досрочного освобождения поручик не делал.

Он то пребывал в состоянии черной меланхолии, то на него накатывал приступ буйной эйфории, и тогда он пускался во все тяжкие, конечно в допустимых пределах лагерного режима. Правда, порой Тешевич задумывался над своим положением, но это вызывало лишь очередной приступ меланхолии, поскольку представить себе что-либо радостное было трудно.

Прежняя жизнь казалась перечеркнутой наглухо, средств к существованию никаких, и как произойдет переход от военного прошлого к неопределенному будущему, Тешевич предпочитал пока не загадывать. И так получилось, что единственной его реальной надеждой был разговор с Яницким у маньчжурской границы перед тем злополучным боем, который, к удивлению Тешевича, не оказался для него последним.

Дом в Варшаве, возможность встречи с наверняка оставшимся в живых родственником и надежда на какую ни на есть помощь худо-бедно поддерживали Тешевича, именно эти обстоятельства в конце-концов привели поручика к кованой ограде с калиткой, от которой ко входу тянулась плиточная дорожка, покрытая сырой изморозью вперемешку с расползающимися комками еще не растаявшей снежной слякоти.

Особняк Яницкого оказался весьма привлекательным, что помимо воли заставило поручика оценить свой собственный вид. Красноармейская гимнастерка без знаков различия скрывалась под довольно потертым штатским пальто, шляпа тоже была не первой свежести, в общем-то, еще неплохие сапоги из-за снежной хляби выглядели и вовсе непрезентабельно. Однако изменить что-либо Тешевич не мог и даже не собирался — сейчас главным было узнать, здесь ли Яницкий.

Прошагав твердым шагом от калитки до входа и уже взявшись за ручку, Тешевич увидел грушу старомодного колокольчика. Секунду поручик колебался: звонить или нет, но пальцы сами надавили латунную лапу, и дверь, к удивлению Тешевича, бесшумно раскрылась. Выходило, что хозяин — дома, и поручик обрадовано влетел в вестибюль, где ему навстречу из какого-то закутка выскочил очень представительный, но почему-то словно вылинявший лакей. По его растрепанному виду и по следам уборки на лестнице Тешевич понял, что дверь осталась открытой случайно, и сразу упавшим голосом спросил:

— Что, хозяин вернулся?

Лакей окинул Тешевича откровенно оценивающим взглядом и, приняв достойную позу, задал встречный вопрос:

— А цо пан хце?…

— Пан хочет видеть пана Яницкого. Где он?

— То не вем, — лакей показал на лакированный столик и с явной издевкой добавил: — Пан может оставить визитную карточку.

— Тебя, болван, не про карточку спрашивают, — начал медленно закипать Тешевич. — Хозяин где?

— Я не вем ни где пан, ни хто пан ест…

— Я Тешевич, — назвался поручик и сердито повторил: — Ну говори же, где пан Яницкий?

— Я не вем, хто ест пан Тешевич, — и лакей невозмутимо-выразительно показал на дверь.

И тут поручик не выдержал. Он схватил наглеца за шиворот и затряс как паршивую собачонку.

— Я тебе покажу, лайдак, кто есть пан Тешевич! Говори, скотина, где хозяин?

— Пан… Пан… — лакейские интонации мгновенно переменились. — Пан Яницкий уже три года не дает знать о себе! Я не знаю, где он…

— Что? Не давал знать?…

Руки Тешевича разжались, и он выпустил лакея, который тут же начал приводить себя в порядок. Какую-то секунду поручик простоял в потерянном молчании, потом повернулся и, не проронив ни слова, вышел назад, в пронизывающую город весеннюю морось…

Теперь Тешевичу идти было некуда, и он просто брел, опустив голову и сунув руки в карманы. Так он прошел стык Новы свят с аллей Ерозолимске и углубился в переплетение мокрых, окутанных ранними сумерками улиц. Положение было аховое. Марок в кармане по самым скромным подсчетам едва хватало на неделю, и поручик мог расчитывать только на выигранные в карты во время одного из приступов эйфории золотые часы вкупе с серебряным портсигаром, на крышке которого весело скалилась лошадиная голова…

Довольно скоро Тешевич уяснил себе, что для бесцельных прогулок по Варшаве иды марта время довольно неподходящее. Надо было обдумать свое положение и на первый случай хотя бы согреться. Незатейливая кнайпа подвернулась почти сразу. В небольшом зальчике, где влажный воздух смешивался с запахом еды и папиросным дымом примерно в равной пропорции, стояло с десяток столиков, и был цинк, за которым вызывающе шипел кофейник, сразу привлекший внимание поручика.

Не раздеваясь, он прошел к стойке и, усевшись на высокий табурет, замер, ожидая, когда живительное тепло одолеет противно-мелкий нервный озноб. Поручик уже начал согреваться, когда кто-то осторожно тронул его за рукав. Тешевич повернул голову и удивленно посмотрел на неизвестно откуда взявшуюся миловидную девушку.

— Пан не хце звернуть увагу? — она игриво стрельнула глазами.

— Чем? — горько усмехнулся Тешевич.

— Можно коньяком, можно любовью…

— Деточка, у меня нет денег даже на водку.

Девушка не вызывала у Тешевича раздражения, и он мягко улыбнулся, став на какую-то секунду таким же привлекательным, как в год окончания юнкерского.

— Жаль… — девушка разочарованно вздохнула и отошла к одному из столиков.

Бармен, тоже заинтересованный ее появлением, посмотрел в их сторону, и Тешевич кивнул ему:

— Кофе, пожалуйста…

Сжимая в руках горячую чашку, Тешевич гнал от себя мысль, что вот-вот блаженство кончится, и он должен будет уйти отсюда в неизвестно-мокрую темь. Но идти было нужно, чтобы пока не стемнело окончательно, хотя бы отыскать ночлег. Тешевич сгреб с цинка сдачу, плотней запахнул набравшее тепла пальто, и, надвинув шляпу пониже, вышел на улицу. Горячий кофе подействовал, и поручик гораздо бодрее затоптался возле фонарного столба, прикидывая, куда бы пойти.

— Я вижу пану нема цо робиць?

Вопрос прозвучал неожиданно, и Тешевич никак не мог взять в толк, откуда появилась та самая девушка. Поручик был уверен, что после него из кнайпы никто не выходил, а поскольку там, у стойки, на девушке не было ни пальто, ни шляпы-кастрюльки, получалось, что она ушла раньше.

— Я же сказал, у меня нет денег, — спокойно напомнил Тешевич и вдруг, неожиданно для себя самого, добавил: — Но если у пани есть работа…

— Есть, — девушка мягко улыбнулась. — Проводите меня.

Внезапно Тешевичу пришла в голову мысль, что его собеседницу могут преследовать, и он, сунув руку под пальто, проверил — на месте ли приобретенный в лагере офицерский наган.

— Ну что, пошли? — девушка словно догадалась о мыслях Тешевича и добавила: — Пан может не бояться и взять меня под руку.

— Как угодно…

Поддерживая спутницу за локоть, Тешевич пошел рядом, приноравливаясь к ее легкому шагу. Некоторое время они шли молча, потом девушка повернула голову и улыбнулась.

— А как зовут пана?

— Алекс, — коротко ответил поручик.

— Меня Ирена, — так же коротко отозвалась девушка.

Дом, к которому они подошли, был весьма приличным, и Тешевич на какой-то момент заколебался, особенно после того, как девушка, открыв парадное, безапелляционно бросила:

— Поднимайтесь за мной. Я не могу говорить на улице…

Крошечная квартира Ирены оказалась под самой крышей и, к удивлению Тешевича, больше походила на мансарду художника. Пока поручик с интересом оглядывался, Ирена скинула пальто, встряхнув головой, распустила волосы по плечам и дружески бросив Тешевичу:

— Раздевайтесь, пан Алекс, раздевайтесь, здесь тепло… — прошла к стоявшему под окном калориферу.

Тешевич медленно, словно нехотя, расстегнул пуговицы, снял шляпу и осторожно пристроил одежду на вешалку. Ирена, положив руки на теплые ребра калорифера, не спускала глаз с поручика, и едва увидев его военную форму, радостно рассмеялась.

— Я так и думала, вы офицер! — и тут же деловито добавила: — Сапоги тоже стаскивайте. И не стесняйтесь, я знаю, они раскисли.

Тешевич замялся, но предложение выглядело так заманчиво, что, чувствуя себя несколько стесненно, поручик все же разулся. Оставшись в носках, он странным образом ощутил себя по-домашнему раскованным и уже без приглашения сел к столу.

— Как я понял, пани Ирена, вам для чего-то нужен именно офицер?

— С вашего позволения, я отвечу позже…

Ирена скрылась за занавеской и через минуту вышла оттуда в яркой домашней хламиде, оставлявшей руки открытыми и чем-то неуловимо напоминавшей одежду прошлого века. Потом она заглянула в какой-то шкафчик, и перед Тешевичем возникла тарелка с бужениной, хлебом и ложкой горчицы.

— Еште и без церемоний, — приказал Ирена. — Считайте это авансом.

— Хорошо, — поручик кивнул и покорно принялся уписывать за обе щеки.

Не успел Тешевич справиться с последним куском, как из того же шкафчика появилась высокая бутылка, а рядом с тарелкой возник бокал тонкого стекла, наполненный искристо-желтым вином. Поручик ощутил, как сжатая где-то внутри пружина постепенно отпускает и сама собой растет симпатия к женщине, усевшейся напротив и так и не спускавшей с него глаз.

— Похоже, пани художник? — Тешевич пригубил бокал.

— Да, свободный… — внезапная гримаса исказила лицо Ирены, и она зло добавила: — Не надо, пан Алекс, не притворяйтесь. Вы прекрасно понимаете, кто я… Впрочем, за комплимент спасибо.

— Да нет, ничего такого я в виду не имел. Эта революция нас всех вываляла в дерьме, так что чего уж там…

— Это верно, — Ирена горько усмехнулась и вдруг спросила: — Хотите, я расскажу вам правду?

— Если считаете нужным… — поручик ощутил странную неловкость.

— Нужно, — тряхнула гривой волос Ирена. — У меня ведь раньше тоже все было. А жить хочется… Ну и пошла… А как все начиналось… Я же из патриотических побуждений в госпитале сестрой милосердия год прослужила. Зато теперь пригодилось. Конечно, можно и в клинику, трудиться, как пчелка, и принца ждать. Только принцы, они ведь в сказках, так что, куда пойдешь, там и останешься… А если всякая сволочь и рвань сейчас наверх лезет, то почему шлюхе нельзя?

Странный надрыв в ее голосе заставил Тешевича увести разговор в сторону.

— Ну а я вам зачем?

— Не знаю… Пригреть захотелось. Я ж видела, как вы чашкой кофе спасались. И что-то в вас есть… От прошлого… Вот и ждала у выхода.

Интонация, с какой Ирена произнесла последнюю фразу, сразу притушила злость, чуть было не рванувшуюся наружу, и Тешевич, взяв себя в руки и одновременно чувствуя, что с ним говорят откровенно, а может, именно поэтому, притих и негромко сказал:

— А я то думал, тебе избавиться от кого-то надо…

— Правда? — Ирена порывисто встала, так что в разрезе хламиды мелькнули голые розовые колени, шагнула к поручику и, охватив руками его голову, жарко зашептала: — Ну не сердись на меня! Не сердись… Ну жалко мне тебя. Жалко… А почему, и сама не понимаю…

Не в силах противиться охватившему его чувству, Тешевич обнял Ирену и, прижимаясь к ней, ощутил лицом и ладонями, что от томно-жаркого тела женщины его отделяет лишь тоненький шелк яркой хламиды…

Когда Тешевич проснулся, утро было в разгаре, и через легкую кисею оконной занавеси в комнату проникали солнечные лучи, создавая вполне весеннее настроение. Рядом, прижавшись к нему всем телом, спала Ирена, и поручику, чтобы привстать, пришлось осторожно высвободить руку. Самочувствие его было совсем не вчерашним, мучившая неопределенность куда-то исчезла, а во всем теле ощущались покой и умиротворение.

Внезапно взгляд поручика остановился на согнутом пополам газетном листе. На развороте была воспроизведена карта Польши с новыми границами государства, наконец-то определенными мирным договором.

Тешевич так и впился глазами в нижний, густо обозначенный черным выступ, затем вскочил и начал лихорадочно выворачивать карманы своей брошенной кое-как одежды, кидая на столик и револьвер, и портсигар, и часы, и еще остававшиеся у него марки…

— Что случилось? … — разбуженная возней Тешевича Ирена села и первым делом принялась закалывать волосы.

— Вот! — Тешевич ткнул пальцем в газету. — Вот!… Отцовское имение теперь в Польше! Ты понимаешь?

— Понимаю… — медленно протянула Ирена и, глядя на вываленное кучей содержимое карманов, улыбнулась. — Это все, что у тебя есть?

— Угу, — Тешевич кивнул и взвесил на руке часы, явно прикидывая, сколько за них могут дать.

— Подожди, — Ирена встала и, даже не притронувшись к хламиде, которая так и осталась висеть на спинке стула, прошла к столику, вытащила из шкатулки тугую пачку купюр и положила деньги перед поручиком. — Вот, возьми. Кто знает, что там сейчас творится…

Тешевич дернулся, но она, так же как и прошлый раз, охватила руками его голову и нежно, а потом со все возрастающей страстью начала целовать щеки, глаза и губы пытавшегося возражать поручика…

* * *

В гостиничном номере Шурка Яницкий проживал недолго. Вскоре после ресторанного сиденья Чеботарев вручил ему весьма приличную сумму, и поручик тут же снял комнату, уплатив, по совету того же полковника, сразу за три месяца.

Почуяв выгодного постояльца, хозяйка квартиры прониклась к Шурке доверием, и он ежевечерне приглашался «к чаю», где неизменно выслушивал скорбный рассказ о трех пьяницах-офицерах, очень приличных с виду, но настолько непорядочных, что, прожив несколько месяцев, они так и съехали, не заплатив ни гроша.

Конечно же Шурка с тем же постоянством утверждал, что в отношении его не может быть и тени сомнения, отчего начал получать к чаю еще и свежевыпеченный домашний коржик, собственноручно приготовленный благодарной хозяйкой. Правда, поймав однажды на себе слишком заинтересованный взгляд дамочки, Шурка заподозрил ее в далеко идущих намерениях и, сославшись на кучу неотложных дел, постарался как можно меньше бывать вечерами дома.

Днем Шурка шлялся по Харбину, придерживаясь в основном района Нового города. В китайские районы поручик даже не заглядывал, во-первых, он совершенно не понимал китайского языка, не говоря уж о иероглифах, а во-вторых, его нынешний патрон, скользко-вежливый господин Мияги, не рекомендовал это делать, всячески ориентируя Яницкого на общение с эмигрантами самого разного толка.

Полученную Шуркой инструкцию полковник Чеботарев разъяснил поручику в своей прямой и весьма грубоватой манере, причем полностью встал на сторону японца. По его словам, в теперешней неразберихе даже японцы нуждаются в самой разнообразной информации, а что касается китайцев, то тут полковник предпочел выразиться вообще матерно, смачно заключив напоследок:

— Это раньше они были «ходя», а теперь скажи так, их косоглазое сиятельство сразу ляпнет: «Теперь твоя ходя, а моя капитана».

КВЖД был слишком лакомый кус, и само собой, после крушения России слишком многие стремились наложить лапу на стратегическую железную дорогу. Правда, китайские стремления при всей их агрессивности на самом деле выглядели несерьезно. Иначе зачем было афишировать МЖК, куда вошли не только японцы с американцами, но и вездесущие англичане, и даже французы с итальянцами. Впрочем, с Чеботаревской помощью Шурка уже неплохо ориентировался и точно уяснил себе: японцы, захватив еще в девятьсот пятом половину дороги, сделают все возможное, чтобы заграбастать КВЖД целиком…

А пока он, Шурка Яницкий, лазил по городу и совал свой нос куда только можно. Как он понял, господин Мияги был всеяден по части информации, да к тому же она сама просто шла в руки. Вот и позавчера Шурка провел шумный вечер в особнячке на Артиллерийской, 6, где собралась офицерская молодежь.

Как было заявлено, цель собрания ни больше ни меньше чем «Спасение России», отчего, несмотря на избыток водки, многие удержали себя в рамках. Было много говорено, причем высказывания конечно же отличались радикальностью, но дальше слов, как почти сразу уяснил Шурка, никто не пошел. Да и куда было идти, поскольку у собравшихся если и были деньги, то в лучшем случае карманные…

Сам Шурка предпочитал помалкивать и больше поддакивал наиболее рьяным ораторам, создавая себе репутацию, и одновременно запоминал наиболее сочные высказывания, которые, что там ни говори, создавали иллюзию полной готовности и решимости немедленно приступить к действиям.

Если же быть откровенным, то Шурка и сам отлично понимал, что для нищих эмигрантов на данном этапе гораздо важнее не такие собрания, потрясающие воздух словесами, а деятельность Комитета беженского объединения, работа столовой Союза земств и городов и прочих организаций того же толка, тем более что во главе всего этого в качестве дамы-патронессы стояла сама Камилла Альбертовна, супруга генерала Хорвата, у которой за Сунгари уже было реальное скотоводческое хозяйство, птичник, огороды, а на станция Яблоня даже пасека.

Впрочем, сегодня Шурке было не до абстрактных рассуждений. Прикинув время, он не спеша прошел по Гиринской, поглазел на Чуринский универмаг, вывесивший новинку — рекламу марсельского мыла «Слон», и, миновав кафе «Марс», остановился.

Мимо, рыча мотором, проехал дребезжащий «Уайт», направлявшийся в сторону Пристани, платформу которого густо обсели китайские солдаты. Шурка воззрился было на эту сверхреволюционную картинку, но тут на него налетел явно заждавшийся Чеботарев

— Ну, и долго ты намерен тут ротозействовать?

— А что делать, господин полковник? — панибратски усмехнулся Шурка.

— Как что? — весело фыркнул Чеботарев. — Обедать пора, водочки выпить. Пошли, брат, тут неподалеку такое заведеньице открылось… Хозяйка, пальчики оближешь!

— Хозяйкины, что ли? — пошутил Шурка.

— Это как понравится, — в тон отозвался Чеботарев и, по-гурмански чмокая, перечислил: — Но я другое имел в виду, готовит, слов нет! Флячки, расстегаи, можно и по заказу.

— Неужто, как в ресторане, — поддержал вкусную тему Шурка.

— Точно! Я бы даже сказал, лучше. И название дала подходящее: «Как дома». Про цены не говорю, дешевле, чем где-нибудь.

— А нам что, пора экономить? — поинтересовался Шурка.

— Да пока вроде нет… — протянул полковник и шутливо рявкнул: — Так ты идешь или нет?

— На полусогнутых!

Они дружно рассмеялись и, продолжая перешучиваться, свернули с Гиринской, направляясь в сторону Модягоу.

Заведеньице и впрямь оказалось милым. Поднявшись прямо от тротуара на пять ступенек, Шурка и полковник вошли в дверь и сразу очутились в бывшей гостиной, переделанной в крошечный обеденный зал. Тут стояло восемь столов, накрытых домашними скатертями. На каждом столе уже были приборы и вазочки с заботливо опущенными в воду цветами. Через открытую дверь из внутренних помещений долетал аромат свежеприготовленной пищи, отчего у Яницкого тут же потекли слюнки. Впечатление, произведенное ресторанчиком на Шурку, не укрылось от Чеботарева, и он дружески подтолкнул поручика:

— Ну как?

— Здорово!

Зал действительно выглядел очень уютно, а если учесть, что по раннему времени посетителей кроме них не было, то и вообще замечательно. Шурка немедленно облюбовал себе крайний столик, и не успел полковник присоединиться к нему, как рядом, как бы сама собой, возникла пухленькая, весьма миловидная хозяйка. Она улыбнулась Яницкому и обратилась прямо к Чеботареву:

— Прикажете подавать, господин полковник?

— Подавайте, милая, подавайте, мы страшно проголодались.

Хозяйка немедленно улетучилась, а Шурка недоуменно спросил:

— Что подавать-то будут? Мы ж ничего не заказывали…

— Сейчас увидишь… — загадочно усмехнулся Чеботарев.

И точно, ждать долго не пришлось. Почти сразу пухленькая хозяйка опять очутилась рядом — с подносом, заставленным закусками, графинчиками, а главное, с чугунком посередине, закрытым крышкой и благоухающим на весь зал бигосом. То, что там именно бигос, Шурка определил мгновенно. На него сразу пахнуло домом, детством, и он благодарно взглянул на полковника, который, словно ожидая его взгляда, подмигнул.

— Ну что, гусь лапчатый, угадал?

— Угадали, господин полковник, ох, угадали… — Шурка, не дожидаясь приглашения, снял крышку, еще раз втянул носом сочный аромат и закрутил головой. — И откуда это у вас?

— А это уже профессия! — Полковник самолично освободил поднос, поцеловал ручку хозяйке и только после этого уточнил: — Кто говорил мне, что вырос в тех местах? И потом, ведь у тебя дом в Варшаве?

— А толку? — Шурка немедленно налег на бигос. — Его содержать надо, а денег нет, да и что там вообще делается…

— Это верно, — полковник с удовольствием выпил водки, крякнул и спросил: — Ну, друг ситный, какие наши планы?

Шурка с удовольствием прожевал очередную порцию бигоса, чмокнул от удовольствия и ответил:

— План один, назад в Совдепию! Настроение боевое!

— Да ты что, друг мой, сдурел? — Чеботарев недоуменно посмотрел на поручика. — Здешних стратегов наслушался?

— А что, жалко с хозяйкой расставаться? — неожиданно дерзко съязвил Шурка. — Ну так мы и сами пойдем, вот только деньги…

— Тихо, герой, — полковник явно пропустил шпильку мимо ушей и только сокрушенно покачал головой. — Ты эти россказни господам Мияги-Араки докладывай, они это любят.

— Какой еще Араки? — не понял Шурка.

— Да был тут в девятнадцатом майор японский по этой части.

— Постойте, постойте… — Шурка наконец-то оторвался от бигоса. — Так вы считаете…

— Да, я так считаю, — жестко, с четко прорезавшимся металлом в голосе, ответил полковник. — И если ты думаешь, что эта Харбинская камарилья на что-то способна, то я тебе скажу другое. Кто эти люди? Разоренные эмигранты, оставшиеся без мест бюрократы и спекулянты, готовые продать все и вся! Я понимаю, ты сейчас скажешь: армия. Согласен, но для такой войны нужны аристократы духа, а не эта толпа развращенной атаманщиной молодежи, а что касается контрразведки, то это просто отбросы сыска, по уши увязшие в нравственной грязи.

— Но, господин полковник… — попробовал робко возразить Шурка.

— Ну что господин полковник?… Что? Не ожидал такого откровения от жандарма? Изволь, приведу пример. «День армии» в Харбине дал полторы тысячи рублей благотворительного сбора, и это в то время, как сотни обывателей стали миллионерами! Так что, друг мой, здесь нас окружает всего лишь толпа шкурников и авантюристов…

Запал Чеботарева вдруг куда-то исчез, он махнул рукой и запил свою тираду водкой. Какое-то время Шурка растерянно смотрел на полковника и только потом негромко сказал:

— Но мы же работаем…

— На японцев, — отрезал полковник, налил Шурке водки и примирительно добавил: — Ты, друг, не обижайся, но в одном ты прав, мы действительно пойдем туда, в Совдепию.

— Что? — опешил Шурка. — Когда?

Не отвечая, полковник снова наполнил рюмки и только хитро прищурился…

* * *

После ограбления квартиры, несмотря на удачное возвращение драгоценного пальто, Козырев не находил себе места. Видимо, сказались напряжение последних месяцев, разлад, неразбериха, а главным образом — страшило все, что теперь окружало поручика.

Порой Козыреву начинало казаться, что за ним следят, и он в безотчетном страхе петлял по городу, обстановка в котором, после появления «красных», уж точно никак не обещала душевного спокойствия бывшим офицерам.

Вот и сегодня, выйдя из переулка на бывшую Соборную улицу, срочно переименованную новыми хозяевами в проспект Карла Маркса, Козырев ощутил странное беспокойство, заставившее его то и дело оглядываться по сторонам.

Чтобы хоть как-то взять себя в руки, поручик остановился возле широкой магазинной витрины и, ухватившись за ограждавший стекло поручень, тупо уставился на покрытые пылью, сделанные из папье-маше окорока и колбасы.

Внезапно кто-то, остановившись рядом и тоже взявшись за поручень, так что поручик хорошо видел крупную руку, плотно охватившую гладко отполированную трубу, на удивление знакомым голосом сказал:

— Ну здравствуй, Слава…

Козырев вздрогнул, повернул голову и увидел высокого молодого человека, одетого в слегка потертую кожанку и фуражку со звездой. Его явно комиссарский вид дополнял маузер в деревянной кобуре, картинно висевший на ремне, переброшенном через плечо.

Нет, это было нечто невероятное! Здесь, в далеком сибирском городе, возле закрытого по случаю перемены властей магазина, совсем рядом с Козыревым стоял его давний друг, однокашник по университету, а потом и по военным курсам, первым боям и долгому окопному сидению…

Не веря глазам, Козырев зачем-то тронул такой близкий рукав кожаной куртки и как-то неуверенно спросил:

— Владек? Неужто ты?

— Да я это, Славик!… Я! — и старый приятель в порыве чувств неловко сгреб Козырева в объятья.

Столь неожиданное проявление дружбы со стороны явно ставшего «красным» однокашника так озадачило поручика, что он и сам не заметил, как, оставив свои дела, зашагал рядом с Владиславом Седлецким по грязному деревянному тротуару.

В ходе безалаберного поначалу, а потом все более упорядоченного разговора выяснилось, что времени у Седлецкого сейчас почти нет, поскольку его вызвали на очень важное совещание, но если Козырев не против, то они могут пройти вместе, чтобы все обсудить.

Конечно же столь удобного момента поручик никак не мог упустить и послушно зашагал рядом с давним товарищем, с все возрастающим удивлением слушая все то, что он говорил и не только говорил, а конкретно предлагал ему, Козыреву.

В конце концов нежданная встреча привела к четкой договоренности на будущее, и, проводив Седлецкого до бывшего здания городской управы, где теперь помещались советские учреждения, поручик больше не колебался.

Присев на пару минут на стоявшую возле чьих-то ворот скамейку, Козырев не спеша обдумал создавшуюся ситуацию и, приняв решение, заспешил на бывшую Торговую, где в незаметном дворовом флигеле квартировал Кобылянский.

Полковник встретил Козырева удивленным взглядом, но, сразу поняв, что у поручика чрезвычайные обстоятельства, прямиком провел в комнату и спросил:

— Что произошло?

Козырев, не желая говорить о своих беспочвенных страхах, немного замялся, но потом, решив, что объяснять свое внезапное появление так и так надо, заговорил:

— Видите ли, господин полковник, час назад я встретил своего бывшего сослуживца.

— Ну и что из этого?

Выражая крайнюю степень неудовольствия за нарушение правил конспирации по столь ничтожному поводу, Кобылянский весьма выразительно скривился. Но Козырев не обратил на это внимания и продолжал:

— Да дело-то в том, что этот мой бывший однокашник при теперешней власти бо-ольшая шишка…

— И что же, — мгновенно насторожился Кобылянский. — Вам угрожает арест?

— Вовсе нет, — с жаром возразил Козырев. — Скорее, наоборот. Мой товарищ пригласил меня на службу к красным и даже обещал всемерно поспособствовать…

— Вон как? — Кобылянский задумался и после короткой паузы спросил: — А он об истинном характере вашей службы у нас ничего знать не может?

— В том-то и дело, что нет. Я ему рассказал все как есть. И про службу у Колчака тоже.

— Ну да, конечно, — согласился Кобылянский. — Вы же для пользы дела, как ограниченно годный, числились в Омске при телефонных мастерских.

— Вот именно, — кивнул Козырев. — Про это я и сказал.

— Послушайте, поручик, — Кобылянский скептически поджал губы. — А вы со стороны своего однокашника никакой провокации не предполагаете?

— Нет, — Козырев немного подумал и снова подтвердил: — Нет, не допускаю. Тем более что Седлецкий, это его фамилия, предложил мне место военспеца не здесь, а в уезде.

— Седлецкий… Седлецкий… — Кобылянский присел и забарабанил пальцами по столу. — Нет, не встречал…

Было видно, что полковник еще колеблется. Наконец он поднял голову и долгим взглядом посмотрел на Козырева.

— Скажите, поручик, вы в нем уверены?

— Да, уверен. Мы с ним почитай все время вместе были. И в университете, и в окопах, вот только в конце семнадцатого разошлись. Из-за его ранения. Его в Московский госпиталь направили, а я, как вся эта заваруха началась, в Саратов подался…

— Ясно, — Кобылянский кивнул. — Вот только почему он красный?

— Так мы ж с ним из разночинцев, — пояснил Козырев. — А тут такие перспективы открываются…

— Да, прямо тебе в Наполеоны… — невесело усмехнулся Кобылянский и, зная, каким неожиданным бывало размежевание, заключил: — Ну что ж, раз вы уверены, рискнуть можно. Все равно устраиваться как-то надо. Вы, как я помню, у Дик-камня красного уже изображали, вот вам и карты в руки…

— Ну что ж, попробую, — в свою очередь улыбнулся Козырев.

— Попробуйте. Для нашего брата в форме как-то сподручнее, а то вы, я смотрю, совсем в затрапезном пальтишке ходите…

— Это после кражи, — смутился Козырев. — Боюсь, снова сопрут, а у меня там удостоверение под подкладку зашито. Мне полковник Чеботарев его на шелке отпечатал и рассказал, как спрятать.

— Ну что ж… — Кобылянский поднялся. — Это другое дело. И вот что, как в уезде обоснуетесь, ни с кем и ничего, вы меня поняли?

— Так точно, — четко ответил поручик Козырев и привычно вытянулся.

* * *

Тешевич стоял и внимательно присматривался к низенькому срубу старого колодца, давно закрытому тяжелой крышкой, сколоченной из толстых, потемневших от времени, досок. Смотреть на него было невыразимо приятно, и мысли поручика путались, перескакивая с прошлого, куда уводил его вид колодца, на настоящее, где Тешевич все еще не мог поверить, что его скитания кончились, и теперь он вновь уважаемый человек — владелец хоть и небольшого, но вполне рентабельного имения…

Правда, всей меры мытарств, которые выпали на долю поручика с момента отъезда из Варшавы до этого долгожданного прибытия в усадьбу, он не мог себе даже представить, но теперь, слава богу, все было позади и вспоминать об этом именно сейчас Тешевич никак не хотел.

Однако один маленький червячок все еще продолжал точить поручика. Сначала ему казалось, что это вызвано судьбой поместья. Поручик резонно опасался узнать, что усадьба превратилась в груду головешек, но война, к счастью, прошла стороной, а на причиненный ущерб можно было не обращать внимания.

Потом Тешевич переживал за исход бесконечных хлопот, которые в конце концов благополучно завершились личным визитом к новоназначенному воеводе, но только теперь, когда все осталось позади, поручик разобрался в причинах то и дело напоминавшего о себе дискомфорта.

Причиной его были деньги, та самая тугая пачка купюр, которую он никак не хотел брать, и Ирена почти силой сунула их ему в карман, не потребовав ни расписки, ни каких-либо обещаний. Теперь поручик ясно отдавал себе отчет, что если б не эта, свалившаяся на него так неожиданно сумма, то результат его хлопот был бы или совсем иным, или же затянулся на неопределенный срок…

Наконец-то поняв, в чем дело, Тешевич твердо решил, что деньги им будут возвращены с лихвой, и эта простая мысль внесла в душу окончательное успокоение.

Поручик снова посмотрел на колодец. Да, это был он, с той же самой, тогда еще совсем новенькой крышкой, куда однажды, росным утром, уселся маленький Саша Тешевич, разглядывая широко раскрытыми глазами окружающий мир.

И где-то тут рос куст волчьей ягоды, с которого тот любопытный мальчишка сжевал несколько штук, а потом долго и безуспешно боролся с подступающей тошнотой. На секунду Тешевичу даже показалось, что разрыва во времени не было, он даже посмотрел по сторонам, пытаясь на самом деле отыскать куст с теми злополучными ягодами…

Колодец словно распахнул дверцу в прошлое, и теперь тонкая ниточка воспоминаний как бы сама собой побежала с невидимого клубка. Вон там, за разросшимися кустами, видно ограду с воротами, через которые так лихо умел заезжать отец на своей одноконной таратайке.

Чуть правее он сам, вооруженный деревянной саблей, сражался с зарослями крапивы и чертополоха, заполонившими пустырь позади каретного сарая. А вот и песчаная площадка у парадного входа под высоким фронтоном, украшенным, как и прежде, вычурной деревянной резьбой. Только резьба уже кое-где поломана, и из-под покрывавшего ее слоя желтой, порядком выцветшей краски, там и сям выглядывает потрескавшееся, темное дерево…

Облезлая резьба враз оборвала ненужные сейчас сантименты, и Тешевич посмотрел вокруг себя совсем другими глазами. Теперь общее запустение усадьбы больше не пряталось за сладостным флером, а просто перло из любого угла. Поручик крякнул и, ощущая, как бремя новых забот наваливается на него, решительно зашагал вокруг господского дома к флигелю, где, как он хорошо помнил, всегда жил управляющий. По дороге сам собой вспомнился и тот, никогда не унывающий, пользовавшийся полным доверием отца, подпанок, готовый в любую минуту сверкнуть белозубой улыбкой из-под пышных, типично польских, усов…

Во флигеле, к удивлению Тешевича, был полный ералаш. Проход загромождали вещи, и в глубине дома слышалась возня. С трудом перебравшись через огромную, загораживавшую проход плетеную корзину, поручик прошел в комнату. Посреди гостиной стоял седой полный мужчина и старательно сдувал пыль с картины или фотографии, только что снятой со стенки. Знакомые, пышные, ничуть не изменившиеся усы бросились в глаза Тешевичу, и он напрягая память, неуверенно произнес:

— Если я не ошибаюсь, пан Пенжонек?

— Так… — господин положил рамку на стол и тут же воскликнул: — Господи!… Так это же молодой пан! Откуда? Мы только-только получили уведомление, и пан Врона готовит лошадей ехать за вами…

— Не надо. Как видите, я только что сам приехал на обывательских.

Пенжонек затанцевал на месте, явно порываясь обнять Тешевича, но поручик остановил его.

— Простите, но мне сказали управляющим здесь пан Врона?

— Так, так, — закивал головой Пенжонек. — Пан Врона теперь управляющий. А я, вот… — он беспомощно развел руками, показывая на царящий в комнате беспорядок.

— Вы что, уезжаете? — спросил Тешевич.

— Да, — грустно улыбнулся Пенжонек. — Пан Врона, то есть мы вместе, когда узнали, что вы… В общем, мы решили, что так… Что надо…

— Ничего не понимаю, — тряхнул головой Тешевич. — Я знаю, что пан Врона стал управляющим еще до войны. А вы как же?

— Сейчас объясню. — Пенжонек фыркнул в усы и тут же, спохватившись, подвинул Тешевичу стул. — Прошу садиться… Видите ли, мы с вашим батюшкой вели хозяйство по старинке, а пан Врона окончил сельскохозяйственную школу, он агроном и занялся полями, но у хозяина, то есть у вашего папеньки, были еще планы, но тут война… Да вы не извольте беспокоиться, я уеду.

— А это что, необходимо? — усаживаясь на стул, спросил Тешевич и добавил: — Кстати, вы можете звать меня просто пан Алекс.

— Ну как же… пан Алекс, — Пенжонек с некоторым усилием произнес имя Тешевича. — Теперь вы… И пан Врона… А я? Я устроюсь, у меня родственники…

Усы Пенжонека обвисли, и Тешевич понял, что старику вовсе не хочется уезжать, что какая-то договоренность действительно была и что истинная причина этого — неожиданное появление молодого хозяина…

— Минутку, — Тешевич поднял руку. — Вы говорили, у отца были планы?

— Конечно, я, правда, не знаю… — Пенжонек горько вздохнул и сокрушенно покачал головой: — А, что теперь говорить? Вы же знаете, все пошло прахом…

— Знаю, — Тешевич встал. — Мне нужен человек, который мог бы следить за усадьбой, и, я думаю, что у вас это может получиться, если, конечно, вы согласитесь. И потом, пан Пенжонек, я хорошо помню, как вы подсаживали меня в коляску и щекотали своими замечательными усами. Признаться, мне это страшно нравилось и хотя бы поэтому я хочу, чтобы все оставалось по-прежнему.

— Вы помните?… Спасибо…

Пенжонек вдруг отвернулся, и Тешевич заметил, что он пальцем вытирает уголок глаза. Внезапно поручик понял, что его отец просто разрешил старику управляющему доживать здесь на покое, и он, порывисто шагнув к двери, обернулся:

— Ну так как? Мы договорились?

— Ну конечно же… Конечно… Я согласен…

После разговора с Пенжонеком Тешевич почувствовал странное волнение, и ноги сами вынесли его на полузабытую тропинку, которая вела прямо в лес, с одной стороны вплотную подступавший к усадьбе. Шелест листвы, мягкая лесная прохлада и вкрадчивые шорохи умиротворяюще подействовали на поручика, и он шел, все дальше углубляясь в почти девственную чащу.

Время здесь словно остановилось, и порой Тешевичу казалось, что он узнает и торчащие обочь тропки старые пни, и полускрытые разросшимся папоротником догнивающие колоды, и даже сломанные ветви — явный результат последнего бурелома — вроде бы валялись тут еще с той незабвенной поры детства…

Тем временем сгустившийся было лес начал потихоньку редеть, и затейливо петлявшая по нему тропинка вывела поручика прямо к тихой песчаной заводи, образованной неприметной лесной речушкой. Неизвестно почему течение здесь поворачивало, и берег формой напоминал большую песчаную чашку, наполненную родниковой прозрачной водой. Отступивший лес давал возможность солнечным лучам без помехи освещать маленький плес, разросшиеся кругом кусты закрывали крошечный пляжик от чьих-либо взоров и в то же время с бугорка, как через распахнувшиеся ворота, можно было увидеть и поле, покрытое зеленями, и даже огибавший его вдалеке проселок…

Остановившись на этом бугорке, поручик внимательно осмотрелся. Да, тут ничего не изменилось. И тот же пляжик, и та же речушка, это именно здесь маленький Саша сидел когда-то ранним утром, приткнувшись к папенькиной куртке и сладко посапывал в полудреме, пока его отец, настроив удочки, самозабвенно следил за подрагивающими перышками поплавков…

Конский топот, сбив волну воспоминаний, заставил Тешевича обернуться. Из лесу, на хорошем гнедом коне, выехал всадник, который, едва увидев поручика, немедленно спрыгнул с седла и, ведя всхрапывающую лошадь в поводу, подошел ближе.

— Пшепрашам, это вы будете пан Тешевич?

— Да, я, — отозвался поручик и заинтересованно посмотрел на плотного, набычившегося мужчину. — А в чем дело?

— Позвольте представиться, пан Врона, ваш управляющий… .

— Очень приятно, — пожимая твердую ладонь, Тешевич счел нужным добавить: — Я рад, пан Врона, что после всех перепитий, как мне сказали в Земельном банке, именье осталось рентабельным.

— Помилуйте, пан Тешевич, — управляющий усмехнулся. — Военные хорошо платили, и смею заверить пана, за эти годы на его счету скопилась весьма приличная сумма…

* * *

Ливень сделал свое дело, и теперь пограничная Пачихеза с шумом неслась, крутя водовороты и волоча сорванные неизвестно где ветви. От перспективы лезть в эту желтую, бурлящую воду Шурку передернуло, и деловито раздевавшийся рядом Чеботарев ободряюще заметил:

— Ничтяк, паря, переплывем. Проводник говорит, нормально, а вот если еще пару дождичков, тогда, да…

Отгоняя подальше такие мысли, Шурка поспешно запихнул одежду в брезентовый, прорезиненный мешок и взялся помогать полковнику сталкивать приготовленное для переправы бревно. Почувствовав, что вода подхватила ствол, Шурка плюхнулся следом, бросив напоследок взгляд на заросли тальника, где точно так же готовились плыть на другой берег остальные члены отряда.

Держась одной рукой за бревно, Шурка изо всех сил пытался справиться с дрожью, бившей его то ли от холода, то ли от возбуждения. Сейчас, загребая свободной рукой как можно сильнее, он оставлял за спиной маньчжурский берег, а вместе с ним вкрадчивого господина Мияги, харбинскую неустроенность и всю эту китайскую заграницу, к которой поручик так и не сумел приспособиться…

Выше по течению точно так же переправлялись другие казаки и офицеры сводного отряда, сформированного, как понимал Шурка, на японские деньги и отправленного с четким заданием: ворваться на сопредельную сторону и силой оружия дать понять большевикам, что их правление временное.

Эта цель очень импонировала поручику, и он не понимал, почему во время подготовки и марша к границе, полковник Чеботарев постоянно его одергивал, заставляя держаться подальше от других отрядников. Правда, чуть позже, решив, что полковник просто опасается красных лазутчиков, Шурка и сам стал уклоняться от каких-либо доверительных бесед.

Когда Яницкий и Чеботарев были уже почти на середине реки и поручик явственно слышал, как на том берегу по-фазаньи перекликаются разведчики, с ближайшей сопки, неожиданно и зло, длинной очередью ударил «Шош». Шурка инстинктивно спрятал голову за бревно, но короткий окрик полковника:

— Вниз!… По течению! — заставил поручика загребать еще энергичнее.

Решение было правильным, так как только оно давало возможность как можно скорее выйти из зоны огня. Судя по всему, отряд таки угодил в засаду, и у Шурки мелькнула мысль, что хитрюга полковник опасался не зря…

Так, прячась за бревном, они еще минут десять плыли вниз по набухшей от дождей Пачихезе, и только когда треск выстрелов остался где-то там, далеко, Чеботарев, к удивлению Шурки, показывая на русский берег, шепотом приказал:

— Вперед и тихо…

Подгоняемое сильными толчками, бревно с шуршанием ткнулось в береговую гальку, и пока течение заносило второй конец, Яницкий и Чеботарев, подхватив свои прорезиненные мешки, осторожно выползли на крохотный, слегка ослаблявший бег воды мыс.

Где-то там, за сопкой, слышалась все разрастающаяся перестрелка, а здесь все так же шумела Пачихеза, проплывал бурелом, да кричали теперь уже настоящие фазаны. Сопка вплотную подступала к приютившему их мысу, и, выждав, распластавшись на гальке минуту или две, Чеботарев, а за ним и Яницкий, цепляясь за голые сучья, полезли по скользкой траве вверх по склону.

На вершине полковник огляделся, прислушался и, ориентируясь по каким-то своим приметам, побежал, сверкая голыми пятками, то ли по пробитой человеком тропе, то ли по удачно подвернувшемуся звериному ходу. Пробежав так не меньше версты, Чеботарев плюхнулся на землю, бросив свой мешок рядом, и запаленно выдохнул:

— Все!… Давай одеваться…

Шурка огляделся. Место, выбранное полковником среди зарослей лещины, выглядело укромным. Сюда не долетали даже отголоски стрельбы, и, если не считать птичьего гомона да лесных шорохов, было тихо. Поручик, не чинясь, уселся рядом и распустил узел мешка. К Шуркиной радости, все, что он запихнул в середину, осталось сухим, но конечно же было измято до чрезвычайности. Впрочем, сейчас Яницкому было не до таких тонкостей, и он поспешил одеться.

В последнюю очередь натянув сапоги и сунув под пиджак наган, Шурка заглянул в мешок. Там еще оставалась смена белья, сухари, крупа и три жестянки американских «Бифов» с яркими этикетками, явно залежавшиеся на каком-то армейском складе. Шурка вздохнул, одел лямки мешка на плечи и, поднявшись, посмотрел на Чеботарева. Полковник тоже уже успел одеться, и теперь они оба сильно смахивали на двух слегка подгулявших мастеровых.

Еще раз скептически оглядев полковника, поручик усмехнулся:

— Ну и как вас прикажете теперь называть?

— Для тебя я теперь просто Федорыч, — Чеботарев деловито подогнал лямки своего мешка и весело фыркнул: — Ты понял, Шурка?

Полковник впервые обратился к поручику так запросто, отчего у Яницкого чуть было не отвисла челюсть, но он тут же сориентировался и в тон ему рявкнул:

— Так точно, Федорыч!

— Тогда за мной!

Полковник одним махом закинул мешок за спину и, согнувшись, начал продираться через кусты, буравя головой орешник. Судя по всему, он еще опасался погони, и Шурка, не рассуждая, полез следом. Впрочем, лещина скоро кончилась, идти стало легче, и поручик, с интересом поглядывая по сторонам, молча шел за полковником, стараясь ступать след в след.

Шурка и сам неплохо ориентировался в лесу, но Чеботарев, кажется, вообще обладал звериным чутьем. Он не только безошибочно держал направление, но, как позже догадался Яницкий, вел его, сообразуясь со старыми затесями, а значит, шли они вовсе не наобум Лазаря, а торной тропой звероловов или золотоискателей…

Так, перекидываясь время от времени ничего не значащими фразами, Шурка прошагал вслед за полковником, превратившимся в одночасье в простого Федорыча, довольно долго. Часов у Яницкого не было, ориентировался он на глазок, да и утреннее возбуждение давало о себе знать, так что, когда ноги стали постепенно тяжелеть, а глаза против воли подыскивать местечко для отдыха, солнце перешло далеко за полдень.

Всякий разговор постепенно прекратился, и Шурка только зло шагал за, казалось бы, двужильным Чеботаревым, который, то прямиком вел его через редколесье, то зачем-то сворачивал в сторону, приглядываясь к тому или иному месту. Зачем он так делает, Шурка не спрашивал, он давно понял, что от отряда они оторвались окончательно и чем дальше уйдут от места перехода, тем для них будет безопаснее…

День уже явно начинал клониться к вечеру, когда Чеботарев вывел Шурку на поляну, с одного края которой шумел довольно бурный поток. Полковник наконец-то остановился, и Шурка, выйдя у него из-за спины, удивленно присвистнул. Совсем рядом, на берегу ручья стояло как бы жавшееся под деревьями строение.

Небрежно сложенная из колод фанза имела крытую кедровой корой пологую двускатную крышу, пару окон и дверь, обращенную к воде. У ее задней стены, под густо разросшимся кустом шиповника, Шурка заметил лежащий на боку маленький дощаник и пожал плечами, по его разумению лодка при таком ручье была ни к чему.

Осторонь двери валялась здоровенная полусгнившая колода, и именно на нее тяжело уселся Чеботарев.

По тому, как выглядел полковник, Шурка догадался, что их лесной марафон дался ему далеко не просто, и хотел даже посочувствовать, но сейчас Чеботареву было не до Шурки. Вытащив из-под подкладки сложенный вчетверо лоскут шелка, он развернул его, и поручик понял, что в руках у полковника не что иное, как карта местности.

Пока Чеботарев изучал изображенное на шелке переплетение линий, Шурка обошел фанзу кругом и, забравшись под куст шиповника, принялся осматривать дощаник. Лодка выглядела вполне пригодной, а у самой стены нашлось даже весло. Едва Шурка вылез из-под куста, как полковник, не вставая с колоды, спросил:

— Ну что?… К плаванию пригодна?

— Да вроде… — поручик скептически глянул в сторону шумного, но довольно узкого ручья. — Только где плыть-то?

— Не боись, Шурка… — Чеботарев еще раз сверился с картой. — Пару верст на шесте пройдем, а дальше…

Крупные капли начинающегося дождя заставили Чеботарева, прервав тираду, подняться с колоды и скомандовать:

— Давай под крышу! Сейчас ливанет!

Шурка не заставил себя упрашивать и, вскочив вслед за полковником в фанзу, начал осматриваться. Внутри было темновато, но, судя по всему, печка со стоящим сверху котлом была цела, а сбоку глинобитного кана лежала целая охапка сухих дров.

— Ну, Шурка, считай, повезло… — Полковник сложил карту и заглянул в поддувало. — Давай растапливать, ночевать тут будем, а к утру, глядишь, от дождичка и ручеек шире станет.

Огонь долго не хотел разгораться. Стучал по крыше все усиливавшийся дождь, хлопала плохо закрепленная кора кровли, а фанза, вместо того чтоб согреваться, все больше наполнялась дымом. Видимо, дымоход то ли забился, то ли был холодный. Наконец ходы кое-как прогрелись, дрова запылали, дым постепенно улетучился, и кан стал теплым.

Однако Чеботареву этого показалось мало, и прежде чем снова заправить печь дровами, он снял котел, свернул из куска коры совок и сгреб еще горячие угли в казан. Потом выставил импровизированную жаровню на середину фанзы и удовлетворенно вздохнул:

— Ну вот… Теперь у нас свое хибати будет…

— А это что?… — спросил, устраиваясь на кане, Шурка.

— Японцы у себя в Японии так греются…

— А вы что, были в Японии?

— Был, мать его… Сопровождал… Наследника-цесаревича… — И тут Чеботарева, не сказавшего за день и десятка фраз, внезапно прорвало: — Ты что, поручик, думаешь, я всем этим Сраки-Араки за их вонючее сакэ, служить буду? Вот им!…

Полковник повернулся к двери и, задрав кулак, хлопнул по локтю.

Шурка, никак не ожидавший от Чеботарева такого, удивленно приподнялся на кане и только в этот момент окончательно понял, что полковник и не собирался выполнять те многочисленные инструкции, которые надавал им, отправляя на сопредельную сторону, господин Мияги…

* * *

Карты упрямо не желали ложиться нужным образом, и пасьянс никак не складывался. Полковник Кобылянский, сидевший за ломберным столиком в самом затрапезном виде, недовольно морщился, нетерпеливо отгибал уголок очередной карты, но пасьянс все равно не выходил.

Поняв, что на этот раз ничего не получится, полковник смешал карты, сложил колоду и только принялся тасовать, как звякнувший дверной звонок отвлек внимание Кобылянского. Он крякнул, отложил колоду и, встав из-за стола, пошел открывать.

К удивлению полковника, на крыльце перед дверью неуверенно топтались два «товарища» явно пролетарской наружности. Кобылянский окинул их взглядом и, убедившись, что вроде никакой опасности они не представляют, спросил:

— Вы, собственно, кто?

Один из звонивших, поплотней и постарше, солидно прокашлялся:

— Мы, гражданин, из домового комитета.

— И по какому же делу? — сощурился Кобылянский.

— А по такому! — второй, тот, что помоложе, нахально втиснулся в переднюю и только там докончил: — Гражданин хороший…

— А нельзя ли повежливей… — собираясь пройти в комнату, проворчал Кобылянский, но тут дверь позади него хлопнула, и кто-то навалился на полковника.

Кобылянский инстинктивно рванулся, но его уже крепко держали за руки и, как он не сопротивлялся, его без особого труда затащили в квартиру. Там один из «товарищей» наскоро обшарил карманы полковника и, удостоверившись, что оружия при хозяине нет, удовлетворенно кивнул:

— Чистый… Можно отпускать.

Кобылянского силой усадили на стул, и он только теперь смог более или менее рассмотреть нападавших. Их было четверо. Двое из «домового комитета» и еще двое других, ввалившихся позже. Один из них был типичный чекист с водянисто-наглыми глазами, при маузере и в кожанке, зато его напарник, признаться, удивил Кобылянского. Одетый в приличный костюм, он и внешностью, и, пожалуй, манерой держаться резко отличался от остальных чекистов. То, что это никакие ни налетчики, Кобылянский понял сразу и теперь, переводя взгляд с одного на другого, пытался понять, каким образом им удалось на него выйти.

Тем временем «товарищи» бегло осмотрели бедноватую квартирку, проверили окна, заглянули в шкаф и снова собрались вокруг стола. Потом тот, в костюме, неожиданно дружелюбно улыбнулся и, усаживаясь напротив, сказал:

— Ну, здравствуйте, гражданин Кобылянский…

Полковник тупо молчал. Ему было ясно: где-то произошел сбой, наверно, кто-то уже арестован и сидит в красном застенке. И вдруг, словно прочитав его мысли, владелец костюма усмехнулся.

— Что, гадаете, как мы на вас вышли? — и, поняв, что Кобылянский даже не думает отвечать, продолжил: — Не буду играть в прятки. Конечно, мы вас искали, но, признаюсь, нашли случайно. Просто наш человек опознал вас, а дальше уже все просто…

Чекист замолчал, явно проверяя, как его слова подействовали на полковника, и тогда Кобылянский медленно, ворочая язык, как жернов, спросил:

— Что вам от меня нужно?

— Вот это другой разговор. Позвольте представиться, Фроленко, уполномоченный ГОХРАНа.

— Чего? — удивленно спросил Кобылянский.

— Государственного хранилища ценностей, — спокойно пояснил уполномоченный и с некоторой издевкой добавил: — Вы, конечно, решили, что к вам ворвалось ЧК и сейчас вам будут загонять иголки под ногти и все в таком роде, не так ли?

Намек был более чем прозрачен, и Кобылянский посмотрел сначала на чекиста в кожанке, стоявшего рядом, а потом перевел взгляд на уполномоченного.

— Ну, интерес ЧК понятен, а вот вам-то я зачем понадобился?

— Не будем играть в прятки, гражданин Кобылянский, — голос уполномоченного мгновенно стал жестким. — Скажите, вы знакомы с полковником Костанжогло?

— Он что, турок? — ушел от ответа Кобылянский.

— Бросьте вилять! — сразу повысил тон уполномоченный. — Нам известно, что руководил делом некий жандармский полковник, и поэтому мы решили, что ценности увозит Костанжогло. Но потом выяснилось, что это было только прикрытие, а на самом деле все ценности у вас. Так что, делайте вывод…

И тут молчавший все время чекист угрожающе выкрикнул:

— Говори, контра!

В висках у Кобылянского застучали острые молоточки, и он, явно через силу, не скрывая испуга, спросил:

— Жизнь… гарантируете?

— Конечно, конечно, — отводя взгляд в сторону, поспешно заверил гохрановец.

Злой огонек, мелькнувший в глазах второго чекиста, не оставлял ни малейшего сомнения в том, что, как только все спрятанное у Дик-камня будет выкопано, его, полковника Кобылянского, тут же шлепнут возле ближайшей ямы. Как ни странно, но эта мысль вернула Кобылянскому спокойствие, и он коротко выдохнул:

— Пойдемте…

Вслед за хозяином чекисты с «комитетчиками» вышли во двор и остановились у стены дровяного сарая. Полковник, шедший первым, оглянулся и увидел спрятанную за углом пролетку с поднятым верхом, на которой, по всей видимости, приехали его «гости». На облучке торчал губастый парень, тоже одетый в кожаную куртку.

Кобылянский крякнул, посмотрел на напряженные лица сопровождавших и, присев у стены, запустил руку под слегка нависшее над землей бревно нижнего венца. Ощущая на затылке горячее чекистское дыхание, полковник вытащил небольшой сверток и передал уполномоченному. Тот быстренько развернул, и все увидели тугую пачку густо исчерченных листков бумаги.

На лице одетого в кожанку чекиста заиграли желваки, и он потянулся за маузером.

— Ах ты!…

Но тут явно обрадованный уполномоченный остановил его:

— Да подожди ты! Это как раз то, что надо…

Все четверо заинтересованно уткнулись в бумаги, и тут Кобылянский, воспользовавшись моментом, сунул руку глубже под бревно. Нащупав там рукоять нагана, какую-то секунду полковник еще колебался, но в следующий момент, отпрыгнув в сторону, выстрелил пару раз по чекистам и опрометью бросился к пролетке.

Одним махом полковник вскочил в пролетку и ткнул наганом в спину губастого парня:

— Гони, сволочь!!!

Кони рванули с места, перед глазами Кобылянского мелькнули перепуганные лица остолбеневших от неожиданности «комитетчиков», схватившийся за плечо уполномоченный, царапающий кобуру маузера чекист, а потом все заслонил бревенчатый угол дома, и пролетка буквально вылетела на улицу.

Уже в конце квартала исправно гнавший лошадей губастый парень, полуобернувшись, заныл:

— Ваше благородие!… Помилосердствуйте!… Не стреляйте!…

— Молчать! — рявкнул Кобылянский, но, понимая, что парня надо как-то успокоить, добавил: — Гони за город! Вывезешь, отпущу. И не вздумай дергаться! Хребет пулей перешибу!

Для надежности полковник упер ствол револьвера прямо в крестец парню, и так они промчались по Губернаторской, где прохожие, при виде чекистской кожанки, шарахались в сторону, свернули на Рыночную, а уже потом, через предместье Хабаровку, вынеслись прямо к железнодорожному переезду.

На крутом повороте возле указателя парень испуганно замахал рукой, показывая на медленно ползущий от товарной станции паровоз-«кукушку», волочивший за собой с десяток вагонов.

— Ваше благородие, поезд!

Мгновенно оценив ситуацию, полковник вызверился:

— Гони, не то пристрелю!

Кони снова рванули, стремительно вкатываясь на насыпь, пролетка резко накренилась, и Кобылянский, не удержавшись, вывалился на обочину. Почти сразу подкатившая «кукушка» закрыла переезд, и вставший на четвереньки полковник еще успел увидеть в промежутках колесных пар быстро удалявшуюся пролетку.

Внезапное отчаяние охватило Кобылянского, он понял, что так хорошо складывавшийся побег сорвался, и тут вдруг перед глазами полковника проплыли ступеньки пустой тормозной площадки. Кобылянский вскочил и изо всех сил побежал по гравийной закраине.

Поезд начал набирать ход, но Кобылянский все-таки догнал уходивший вагон, вцепился в грязный, замасленный поручень и вскарабкался на ступеньку. Когда, чуть отдышавшись, полковник обернулся, он увидел стлавшиеся по земле клочья паровозного дыма и сквозь них остающуюся позади городскую окраину…

* * *

Сумма, о которой упоминал пан Врона, оказалась весьма приличной, и на некоторое время Тешевич почувствовал себя обеспеченным человеком. Первым делом, едва приглядевшись и обустроившись, он снова отправился в Варшаву.

Столица встретила поручика звоном трамваев, клаксонами новеньких автомобилей и копытным перестуком холеных выездных лошадей. Прямо от вокзала взяв лихача, Тешевич распорядился ехать на Новы Свят и с удовольствием откинулся на тугие кожаные подушки.

По настоящему он только сейчас ощутил расслабленность и освобождение от все время угнетавших его мыслей об исчезнувшем прошлом и неопределенном будущем. Теперь же, благодаря лично для него более чем счастливому стечению обстоятельств, поручик хотя бы мог не опасаться за свое будущее.

Оставалось вернуть Ирене, как окрестил его сам для себя Тешевич, «долг чести» и уже потом… Но что будет потом, поручик как-то не думал, полностью погрузившись в атмосферу радостно-весеннего города, всем своим видом воскрешавшего в глазах Тешевича совсем иные благополучные времена…

От пересечения Аллеи Ерозолимське и Нового Свята Тешевич велел извозчику подъехать к той самой кнайпе и, ориентируясь на нее, как на маяк, довольно легко отыскал дом Ирены. Наказав «ваньке» ждать у подъезда, Тешевич вошел в парадное, покрасовался в большом, незамеченном им прошлый раз зеркале и начал не спеша подниматься по лестнице.

Однако в квартире Ирены его ждал неприятный сюрприз. Дверь в гарсоньерку была отперта, и, заняв тушей половину прохода, весьма нагловатый пан что-то сварливо выговаривал Ирене, то и дело переходя на сварливые бабьи интонации. У поручика мелькнула шальная мысль, что этот боров только-только вылез из постели Ирены, и замешанная на чем-то подсознательном злость вспухла в груди, но услыхав конец фразы:

— Я, как хозяин дома, не потерплю… — Тешевич догадался, кто перед ним, и чуть не вырвавшаяся наружу вспышка ярости утихла сама собой.

Бесцеремонно отстранив толстяка, Тешевич вошел в комнату и, увидав, как радостно вспыхнули глаза Ирены, до того стоявшей у столика с безвольно опущенными руками, спокойно сказал:

— Вот видишь, до чего доводят твои экстравагантные выходки…

— Ну что в имении? — в тон ему вопросом на вопрос ответила Ирена, будто они расстались минуту назад.

Тешевич тотчас сообразил, что от него требуется, и, продолжая дальше начатую им игру, радостно объявил:

— Все замечательно! Мы опасались напрасно.

— Но я никуда из Варшавы не поеду! — капризно топнула ногой Ирена.

— Хорошо, поговорим об этом позже, — Тешевич наконец-то соблаговолил повернуться к хозяину. — Вы, любезный, как я понял, владелец?

— Так, пан, так… — одна манера обращения мгновенно сбила с толстяка весь гонор. — Мой дом…

— Сколько он стоит? — лениво поинтересовался Тешевич.

— Не понял, пан… — хозяин согнулся в полупоклоне.

— Я, кажется, ясно сказал, — высокомерно процедил поручик. — Если вас что-то не устраивает, продайте дом нам и кончим на этом.

— О нет, нет, пан, не извольте беспокоиться, вшистко в пожонтку. Это так…

Хозяин любезно осклабился и, вежливо притворив двери, исчез.

— Здорово! — с радостным визгом Ирена повисла на шее у Алекса. — Как ты его!

— Пустяки, — Тешевич чмокнул девушку в щеку. — Во-первых, здравствуй, а во-вторых, что тут было?

— Ерунда, — Ирена пренебрежительно махнула рукой. — Похоже, кто-то за мной подглядывал, а этот боров только и ищет повода, чтобы избавиться от меня…

— Ну так в чем дело? — улыбнулся Тешевич. — Сегодня же найдем другую квартиру. Получше.

— С таким гардеробом? — Ирена демонстративно потянула себя за рукав простенького платья.

— Сменим!

— Когда и на что? — рассмеялась Ирена.

— Сейчас! И на что захочешь, — Тешевич решительно взял Ирену за плечо и подтолкнул к двери. — Едем. Извозчик ждет у подъезда.

Тешевич хотел одеть Ирену в лучших магазинах Варшавы, но она неожиданно заупрямилась и настояла, чтобы они поехали куда-то на задворки Нового Свята. Пока поручик недоуменно осматривал непрезентабельный двор с торчащей в центре водоразборной колонкой, куда и въезжать-то пришлось через длинный и темный тоннель под домом, Ирена, наказав ждать ее тут, упорхнула в какую-то совсем неприметную дверь.

Ожидание весьма затянулось. По прикидкам Тешевича, который от нечего делать молча созерцал облезлые стены двора-колодца, частично закрытые широкой спиной извозчика, изваянием замершего на козлах, томиться пришлось не менее часа. Зато, когда Ирена снова появилась во дворе, Тешевич был просто поражен. Признаться, он даже не подозревал, что такая метаморфоза возможна. Пожалуй, появись так Ирена в своей кнайпе, все завсегдатаи наверняка пораскрывали бы рты. Даже извозчик, истуканом возвышавшийся на облучке, крякнул и, заворачивая упряжку вокруг колонки, чтобы выехать со двора, так и косил глазами назад.

Некоторое время поручик молчал и, только когда экипаж выбрался на освещенную солнцем улицу, усмехнулся:

— Вот уж не думал, что самый элегантный магазин Варшавы находится в какой-то подворотне…

— Там не магазин, а мастерская, — поправила Ирена и закрутилась на сиденье. — Неплохо, правда?

— Превосходно, — искренне подтвердил Тешевич и осторожно поинтересовался: — Но все же… Почему не магазин?

— Глупый, — на какую-то секунду, не стесняясь прохожих, Ирена прильнула к поручику. — Я девушка практичная, а ты не миллионер…

— Ясно, — поручик вздохнул. — Ты не захотела тратиться на улыбки приказчиков.

— Не совсем так. Я и раньше заказывала здесь.

Ирена принялась пространно доказывать выгоды такого знакомства, но поручик слушал ее вполуха, не воспринимая смысл. Странная апатия вдруг охватила Тешевича, и он равнодушно смотрел в сторону, не замечая улыбок прохожих и совсем не воспринимая прелести яркого весеннего дня. Почему так получилось, Тешевич себе объяснить не мог, да и не старался. Он просто усилием воли, как только извозчик остановился возле дома Яницкого, заставил себя встряхнуться и молодцевато спрыгнул с подножки на тротуар.

На этот раз тот же слуга, едва признав Тешевича, немедленно рассыпался перед ним мелким бесом. Уж он-то сразу оценил и перемену в облике поручика, и дорогой экипаж, и элегантную даму, не удостоившую его вниманием.

Но как раз здесь Тешевича ожидало разочарование. Оказалось, что Яницкий так и не давал о себе знать, и поручик уже было повернулся, чтобы уйти, когда ставший не в пример прошлому разу необыкновенно любезным лакей остановил его вопросом:

— Я могу попросить пана?

— О чем? — Тешевич приостановился.

— Надеюсь, пан понимает… Этот особняк… А ту Варшава… И у пана с паном Яницким…

— Что, на содержание нужны деньги? — догадался поручик.

— Конечно, это так, но я имел в виду другое… — лакей согнулся в почтительном полупоклоне.

— Что же? — коротко бросил Тешевич.

— Видите ли, тут в доме много свободных комнат, для прислуги, с черного хода, а пан может договориться с паном Яницким, и если пан разрешит, то я мог бы пустить туда постояльцев, на время, а то ж дом…

— Так… — Тешевич внимательно посмотрел на заюлившего перед ним слугу.

Ему было ясно, что комнаты давно сдаются, что деньги идут в карман этому пройдохе и что он страшно боится, как бы поручик не вспомнил их первую встречу, когда Тешевичу так нужен был хоть какой-то приют… Впрочем, вариант выглядел приемлемым, и Тешевич милостиво кивнул.

— Ладно, скажешь пану Яницкому, что я разрешил… Но чтоб дом был как игрушка!

— О, не извольте беспокоиться, пан Тешевич, не извольте беспокоиться… — с благодарностью повторял лакей и, только усадив поручика в экипаж, осторожно поинтересовался: — Я перепрошую… А как найти пана? На случай, если пан Яницкий приедут?

— В моем имении, — кивнул лакею Тешевич и, ткнув в спину извозчику, приказал: — Трогай!

То, что Яницкий так и не дает о себе знать, угнетающе подействовало на поручика. Теперь и город не казался ему праздничным, и улицы стали другими, и вместо блистательных першпектив он видел перед собой лишь грязные, облезлые дома, вдоль которых сновали серые, неприглядные людишки…

Ирена, уютно устроившись рядышком, весело щебетала, но постепенно Тешевич все чаще начал ловить себя на мысли, что ее веселье вызывает у него раздражение. Не помогло даже посещение ресторана. Больше того, к концу обеда поручик молча сидел за столом и сосредоточенно вертел в руках десертный ножик, не отрывая глаз от опустошенной тарелки.

Неверно истолковав его состояние, Ирена потащила Тешевича к себе домой и, хотя дорогой поручик несколько оживился, оказавшись в комнате, он полностью погрузился в себя и смотрел вокруг с полной безучастностью. А позже, уже в постели, когда, изнемогая в любовной истоме, Ирена со знанием дела пыталась пробудить у него хотя бы проблеск желания, он оставался равнодушно спокоен.

Больше того, когда удивленный собственным бессилием Тешевич все же попробовал быть мужчиной, в его сознании сплелись воедино и истинная профессия Ирены, и запечатленный помимо воли образ толстяка-хозяина. Когда же поручик попытался вызвать в себе хотя бы благодарность за не столь давнюю помощь, она вдруг показалась ему унизительной, а подспудно мелькнувшая мысль, что сейчас Ирена в своем исступлении чем-то похожа на, казалось бы, прочно забытую комиссаршу, вызвала к ней настоящее отвращение.

Именно эта, промелькнувшая где-то на краю сознания мысль заставила Тешевича враз отказаться от любой близости, и наверняка почувствовав в своем «дорогом Алексе» столь внезапную перемену, но не догадываясь об ее причине, Ирена всем телом прижалась к поручику и жарко, прихватывая губами мочку, зашептала в самое ухо:

— Милый, ты не волнуйся, это пройдет… Пройдет! Я знаю. Ты будешь таким, как раньше. Как в тот вечер. Нам надо только подождать до утра…

И Ирена начала опять гладить Алекса, в полной уверенности, что все это лишь следствие переутомления и волнений…

* * *

Купленный в верховьях бат ходко шел по течению. Сидя на корме, Шурка еще и подгонял лодку ухватистой лопат кой, правившей за весло, а Чеботарев, устроившись на носу однодеревки, жевал сухую краюху и вглядывался в берег, где уже виднелись первые избы приискового поселка.

Похоже, с этим местом у полковника связывались кое-какие надежды, а вообще-то Шуркина догадка, мелькнувшая еще там, в фанзе, на месте их первой стоянки, оказалась верной. Скрытный Чеботарев с самого начала планировал действовать самостоятельно, и если бы не засада красных, в которую угодил их отряд, Шурка и полковник не остались бы без снаряжения, продовольствия и документов.

Сейчас же, честно говоря, их положение было аховым, и если б не полсотни царских «десяток», зашитых у полковника под подкладкой, то и совсем безвыходным. Правда, полковник, подбадривая малость приунывшего Шурку, .уверял, что так даже лучше, так как никто не знает, куда они делись при переправе, а значит, и опасаться нечего.

К тому же блеск золотого червонца так ослепил встреченного ими на глухой заимке бородатого чалдона, что в их распоряжении оказался легкий бат. Там же они приобрели и кое-какой харч на дорогу, поскольку жестянки с «Бифами» очень им пригодились, когда полковник и Шурка, бросив на берегу так выручивший их дощаник, добрую сотню верст топали прямиком по лесной чащобе.

Шурка как раз сделал очередной гребок, когда совершенно неожиданно с недальнего берега их негромко окликнули:

— Эй!… А вы хто будете?…

Поручик повернул голову, увидел полускрытую зарослями фигуру и, подчиняясь короткому кивку полковника, резко повернул бат к берегу. Чеботарев ухватился за свисающие над водой ветки и удерживал лодку, пока незнакомец не подошел ближе. Судя по одежде, это был или собравшийся на охоту местный житель, или, наоборот, идущий в селение охотник.

Остановившись шагах в трех от воды, мужик скептически оглядел путешественников и весьма дружелюбно заметил:

— Ты, паря, крепчай держися, не то гляди чаво…

В подтверждение своих слов мужик подобрал какую-то палку и, вытянув конец подальше, нажал траву возле самого уреза, отчего висевший на одних корнях подмытый слой чернозема послушно ушел в воду. Ясно, что стоило ступить на такую травку, как стремительное течение немедленно затянуло бы ротозея под берег. Довольный произведенным впечатлением, мужик отбросил палку и поинтересовался:

— Чай, городские?

— Конечно, — с готовностью подтвердил Чеботарев и вдруг с начальническими нотками объявил: — Я инспектор Наробраза, со мной уполномоченный. Спасибо за предупреждение и скажите, товарищ, как лучше добраться к школе?

От такого заявления Шурка захлопал глазами, да и мужик, немедленно сменив тон, принялся объяснять:

— Тута выходить сторожко надо… Вы лучше до мостков сплывите, а там бат привяжете и улицей, до церкви, школа в самый раз супротив…

— Спасибо, товарищ.

Чеботарев отпустил ветку, бат развернуло течением, и, оставив мужика возле коварного уреза, Шурка на всякий случай несколькими гребками вывел лодчонку поближе к стрежню. Когда мужик-охотник остался далеко позади, а до показавшихся впереди мостков оставалось еще саженей сто, Чеботарев разулся, вывернул сапожное голенище и достал из разреза подкладки пару сложенных вчетверо листков. Один он спрятал себе во внутренний карман пиджака, а второй протянул Яницкому:

— Вот, возьми…

Шурка принял бумажку и, не переставая грести, спросил:

— Что это?

— Документ новый. Ты теперь уполномочен сопровождать меня как инспектора и оказывать всяческое содействие…

— А я что делаю, — рассмеялся Шурка и энергично заработал веслом, направляя верткий бат к основанию хлипких мостков, выводивших на сухой берег.

Мужик указал ориентир точно, и к школе Шурка с полковником вышли, никого не расспрашивая. Добротный, видно, перед самой войной построенный дом, бревенчатые стены которого еще не успели почернеть, имел два крыльца. Вывески не было, но Чеботарев, сориентировавшись и без нее, уверенно направился к дверям, ведшим в учительскую квартиру.

Им открыл, видимо, сам учитель — подтянутый мужчина лет тридцати, без бороды, но с чуть закрученными, типично офицерскими усами. Внимательно присмотревшись к Чеботареву, он усмехнулся, бросил испытующий взгляд на Шурку и негромко сказал:

— С прибытием, господин полковник.

— Да вот, пришлось…

Чеботарев, чуть повернув голову, проверил, не подсматривает ли кто за ними, и, не чинясь, прошел в комнату. Учительская квартирка была небольшой и скромно обставленной. Во всяком случае, в гостиной, куда они вошли, Шурка увидел только стол с несколькими венскими стульями, а на нем керосиновую лампу и раскрытую книгу.

Присмотревшись, Шурка прочитал на титульном листе заглавие: «Педагогика» и заметил четкий овальный штамп Екатеринбургской библиотеки. Тем временем Чеботарев уселся на стул, через расстегнутый ворот рубахи потер шею и облегченно вздохнул.

— А ведь я боялся, что не найду…

— Напрасно… — так и не представившись, учитель тоже присел к столу. — Смысла бежать дальше не было. Документ сюда выправлен, а в селах, что поглуше, мужики сильно грамотных недолюбливают.

— И правильно, — коротко хохотнул Чеботарев. — Так с вашим братом, антилихентом, и надо, а то ишь, чего натворили.

— Да уж… — вроде как согласился учитель и прихлопнул ладонью по столу. — Вот что, у меня с утра банька топится, а вы с дороги…

Шурка не любил париться. Но сама по себе баня, особенно после недавнего «путешествия», конечно же доставила ему огромное удовольствие. Правда, из-за усердия хозяина, то и дело поддававшего пару, стоять было жарко, и Яницкий, присев к самому полу, блаженствовал, устроившись на маленькой скамеечке, возле кадки с холодной водой.

Зато Чеботарев, наоборот, забравшись повыше, на полок, как медведь урчал там от удовольствия, весь окутанный клубами квасного пара. К тому же учитель, оставив Шурку в покое, целиком занялся полковником и от души нахлестывал березовым веником, заставляя того радостно ухать. Наконец полковник слез с полка, плеснул в лицо водой из кадки и, отдышавшись, остановил учителя, принявшегося было размачивать очередной веник.

— Погоди, скажи лучше, удалось приспособиться?

— Вполне… — Учитель отложил веник, сел рядом с Чеботаревым и обстоятельно пояснил: — Очень повезло, что документы мне якобы по болезни выправили. А поскольку приехал сюда за месяц до краха, так и подозрений никаких не было.

— А власть новая?

— Что власть?… — Учитель немного помолчал. — Настоящей власти, советской, почитай, пока нет. Формально, конечно, есть, но больше комитеты бывших партизан правят, а по правде говоря, — неразбериха.

— А вообще как, присматриваются? — поинтересовался полковник.

— Думаю, нет. Я полагаю, на фоне приисковой администрации не слишком заметен.

— А что за прииск?

— Маленький, пудов на пятнадцать золота за год, да и из техники одна «американка», а все остальное вручную…

— Ясно… Тогда кончаем париться, — заключил Чеботарев и, с хрустом поднявшись, вылил на себя полную шайку воды…

После бани за стол сели попросту, распаренные, в нижних рубахах и босиком. Экономка учителя, розовощекая ясноглазая молодуха от души расстаралась, выставив на стол, наверно, все, что было в доме. Во всяком случае, у Шурки, малость отощавшего за время шастанья по тайге, потекли слюнки, и он сразу же после первой рюмки навалился на шаньги. Чеботарев же, выпив только для порядка, неожиданно достал свой мандат и показал хозяину:

— Посмотри-ка бумажку… Как на первый взгляд?

— Харбинская? — Учитель со знанием дела просмотрел все удостоверение и кивнул. — Здесь сойдет, а вот дальше… Думаю, в город вам надо, в уезд, а там обывательскими на Сретенск и по железной дороге. Куда подальше.

— Оно-то так…

Чеботарев покачал головой, спрятал бумагу, выпил еще одну рюмку и, крякнув, навалился на закуску. Хозяин некоторое время молчал, барабаня пальцами по столу, и только после короткого раздумья сказал:

— Конечно, надо б мне с вами в уезд съездить, но это, я думаю, не с руки, а вот помочь кое-чем могу…

Чеботарев враз перестал жевать и выжидательно посмотрел на него. Учитель вздохнул, перестал барабанить и спросил:

— Вы драку в ресторане «Сибирь» помните?

— Конечно, — Чеботарев кивнул. — Это когда наша офицерня с чехами сцепилась.

— А прапорщика Козырева?

— Само собой… Только он-то при чем?

— А при том, что он сейчас чин какой-то и не где-нибудь, а при Сибчека и вполне может вам литер хоть до самой Москвы организовать. Но, конечно, подмазать кое-где придется…

— Ты ж посмотри… — коротко хмыкнул Чеботарев. — Неужто «товарищи» тоже взятки берут?

— Еще как! Двумя руками.

— Ну, значит, все возвращается «на круги своя», — весело рассмеялся полковник и, взяв со стола бутылку, по-хозяйски налил всем по полной…

* * *

Заусеница страшно раздражала Козырева. Сначала он пытался обрезать задравшуюся кожу обычными ножницами, потом ножом, а в конце концов в сердцах просто рванул надоевший лоскут, оставив на пальце довольно приличную кровавую полосу.

Боль, возникшая при этом, не шла ни в какое сравнение с полученным чувством удовлетворения, и, мурлыча себе под нос, поручик, протерши ранку спиртом, вернулся к прерванному было созерцанию городской улицы.

Сейчас, сидя у окна и глядя, как ожидающий седока извозчик подкармливает из торбы лошадь, Козырев испытывал странное спокойствие, да и вообще после отъезда из губернского центра все страхи, мучившие его там, как-то сами собой исчезли.

Тогда, выполняя приказ Кобылянского, Козырев по дороге к новому месту службы заглянул в несколько заранее обусловленных точек и, к своей радости, на двух из них обнаружил сумевших там закрепиться офицеров. Так что теперь в случае опасности он, по крайней мере, имел, где скрыться, а это, как-никак, тоже придавало уверенность.

Вдобавок и сам уездный городок, куда его определил Седлецкий, нравился Козыреву. Сюда еще просто не дошли столичные веяния, дыхание так называемой новой власти было относительно слабым, и при некоторой доле воображения можно было считать, что здесь все осталось по-прежнему.

Внезапный стук в дверь отвлек поручика от этих приятных мыслей, и он, решив, что к нему опять пришли со службы с каким-то вопросом, пошел открывать. Однако, к удивлению Козырева, на пороге его квартиры стоял не посыльный, а сам Владислав Седлецкий.

— Владек?… Ты? — искренне обрадовался Козырев и тут же потащил гостя по лестнице к себе наверх.

Седлецкий, не отвечая, осмотрел уютную мансарду, в которой квартировал Козырев, задержал взгляд на маленьком столике-бюро, украшенном двумя бронзовыми подсвечниками, и только тогда с усмешкой сказал:

— Удрал я, брат, в командировку. К тебе, а то у нас там…

— Что там? — встревожился Козырев.

— Да карамболь у нас вышел, — Седлецкий плюхнулся на большой кожаный диван, служивший Козыреву постелью, и пояснил: — Понимаешь, наши полковника одного выследили, а он, не будь дурак, пальнул из нагана и был таков. Вот теперь кое-кто рвет и мечет…

— Из-за какого-то полковника? — удивился Козырев.

— Да нет, это тебе не какой-нибудь там полковник, — усмехнулся Седлецкий. — Бери выше. Доверенное лицо по укрытию ценностей царской короны. Вот так, брат ты мой…

При этих словах гостя Козырев инстинктивно вздрогнул. Ему показалось, что и визит и этот вроде как дружеский рассказ Седлецкого подстроены специально, вот-вот за ним следом ворвутся люди в кожанках и тогда…

Поручик покосился на угол мансарды, где им был проделан потайной лаз на чердак, потом на Седлецкого и прислушался. У дверей было тихо, да и вел себя гость вполне естественно. Больше того, не обратив внимания на замешательство хозяина, он устроился поудобнее и продолжил:

— Ты знаешь, Славик, уполномоченный, который в эту историю влип, мне сам рассказывал. Полковник, значит, как его задержали, вроде бы добровольно все бумаги выдал. Они — смотреть, а там и опись драгоценностей, и какой-то шифр, и карта без координат. Ну, в общем, — все, что искали. Они на радостях увлеклись, а полковник за наган, бах-бах и был таков.

— А ты, значит, сбежал подальше? — уточнил Козырев.

— Ну да! — с веселым смехом подтвердил Седлецкий. — За теми ценностями по всей Сибири охота идет, а тут на тебе!

— Ценности! — фыркнул Козырев — На что они? Хлеб нам нужен, а не камешки всякие…

— Это ты так рассуждаешь, а кое-кто сверху очень даже желает собрать таких камешков побольше… — Седлецкий посерьезнел и, не продолжая, спросил: — Слушай, а не отметить ли нам встречу?

— Да конечно же! — обрадовался Козырев. — Пошли в город! Здесь есть, где подзакусить…

— Не, не пойдем, — возразил Седлецкий и пояснил: — Сразу в буржуйских замашках обвинять будут, а мне тут завтра собрание проводить.

— Да? — пожал плечами Козырев. — А я, почитай, каждый день в ресторан хожу…

— Тебе можно, ты «спец», — усмехнулся Седлецкий.

— Так, может, я хозяйке скажу… — предложил поручик.

— Сиди ты! — махнул рукой Седлецкий. — У меня баульчик с собой, а там… Сало! Такое, как помнишь, мне из дома присылали?

— Э-э-е, — покачал головой Козырев. — Так то из Привислянского края было. А здесь, бывает, свиней и рыбой кормят…

— Да нет, это хорошее, — Седлецкий встал, взял оставленный у порога саквояж и спросил Козырева: — У тебя выпить найдется?

— А как же! — оживился поручик. — Спирт, медицинский.

— Тогда лады, — кивнул Седлецкий и, сдвинув подсвечники к краю, принялся раскладывать на столике дорожную снедь…

Когда было выпито «по первой» и спирт слегка ударил в голову, Седлецкий спросил:

— Ну а у тебя тут как?

Козырев сначала запил свою порцию спирта водой, потом отрезал розовый ломтик сала и только тогда, не скрывая пренебрежения, ответил:

— А, «краскомы» они «краскомы» и есть. Всякие эти курсы школы не заменят и воспитания не дадут. Хотя, конечно, взводные их них могут быть хорошие…

Седлецкий снова разлил спирт, сам выпил, крякнул и, не прикасаясь к стакану с водой, подмигнул Козыреву:

— А нам, брат ты мой, другого от них и не надо…

— Не понял, — Козырев задержал руку с уже поднятым стаканом.

— А что тут понимать, — усмехнулся уже слегка захмелевший Седлецкий. — Мы с тобой, Слава, эсэры. И стоим рядом. Только, как всегда в строю, один справа, это ты, а другой слева, это я. И потом, как только эта заваруха слегка утихнет, все станет на место, в том числе и твои «краскомы».

— То есть, — догадался Козырев, — мавр сделал свое дело…

— Именно так, — подтвердил Седлецкий.

— Боюсь, Владек, но, мне кажется, ты обольщается, — Козырев скептически покачал головой. — У нас здесь ходили упорные слухи, что там, в Москве, воцарились соплеменники Троцкого.

— Это есть, — спокойно согласился Седлецкий. — Только учти, я жил рядом с чертой оседлости и хорошо знаю, что еврей еврею рознь, это первое. А второе, все эти инородцы: австрияки, китайцы и прочие там латыши нам только на руку…

— Как это на руку? — удивился Козырев. — Ты это о чем?

— А о том, — Седлецкий в упор посмотрел на Козырева, — что когда наш мужик получит землю и очнется от этого р-р-еволюционного дурмана, он поймет, кто есть кто, и тогда всех этих пришлых инородцев побоку!

Седлецкий замолчал, ожидая, что скажет Козырев, а тот только покрутил головой, улыбнулся, потом, не спеша, разлил остаток спирта по стаканам, и они, отлично поняв друг друга, молча чокнулись…

Признаться, с той странной Варшавской ночи Тешевич Ирену так и не вспоминал. Больше того, его сознание словно напрочь отключилось от прошлого, а душа погрузилась в спокойное миросозерцание. Теперь поручик мог часами лежать на кожаной софе в бывшем отцовском кабинете, чтобы, бездумно глядя в окно, любоваться рисунком оконного переплета, зеленью листвы и просто голубизной неба.

А когда набегали тучи, накрапывал дождь или собиралась гроза, поручик натягивал на себя изрядно потертый плед, по-детски сворачивался калачиком и мирно дремал, продолжая подсознательно воспринимать окружающее. Из этого состояния его не могли вывести ни мелкие усадебные происшествия, ни обязательные визиты соседей-помещиков, ни регулярные доклады управляющего пана Вроны. Правда, время от времени на Тешевича словно что-то находило, и тогда поручик, сорвавшись с кушетки, обязательно уходил в лес. Там он порой забирался в такие дебри, откуда, казалось, и выбраться невозможно и где скорее можно было встретить не человека, а лешего…

После таких прогулок Тешевич какое-то время бывал весел, общителен, и именно в такие минуты старый Пенжонек, взявший себе за правило опекать молодого барина, пересказывал ему всякие окрестные сплетни. Так в один из пасмурных деньков, когда в лесу мокрые листья с шелестом роняли капли скопившейся на них влаги, Пенжонек, встретив у ворот возвращавшегося с прогулки Тешевича, категорически потребовал от пана Алекса, либо не ходить в одиночку, либо брать с собой охотничье ружье.

Старика явно напугали ходившие по округе слухи о появившейся в лесах красной банде, собравшейся баламутить добродушных полешуков. Поручик пропустил предупреждение мимо ушей, но, чтобы не обидеть Пенжонека, стал брать с собой легкую австрийскую двухстволку. И хотя каждый раз Тешевич возвращался без добычи, его одинокие походы всеми стали восприниматься как должное. Лесной край славился непуганой дичью, и порой сюда заезжало охотиться даже столичное панство.

А поручик таскал двухстволку зря. Впрочем, завидев косулю, он вскидывал ружье, целился, но выстрелить так и не мог. Что-то в последний момент останавливало руку, и лесная козочка, порскнув с перепугу, невредимой скрывалась в чаще. После такой попытки Тешевич, как правило, покидал лес и, выбравшись на опушку, шел к тихой заводи, где, сидя на песке, полностью уходил в себя. Только там, в такие минуты, он как бы опять становился мальчишкой, сбежавшим из-под контроля взрослых и упивающимся свободой…

Зато ночами Тешевич частенько просыпался и подолгу лежал, устремив взгляд в темноту. Порой ночные бдения слишком затягивались, тогда поручик не спеша одевался, сходил вниз и, поставив зажженную свечу на стол, мерял шагами небольшой зал, неизменно проходя наискось от старинного дубового поставца до резной двухстворчатой двери…

Вот и сегодня, проснувшись в первом часу ночи и промаявшись в постели до вторых петухов, Тешевич спустился в гостиную. Вспыхнула спичка, и неверный огонек свечки осветил комнату, заставляя медленно отступать затаившийся по углам сумрак.

Поручик постоял у стола, потом привычно пересек зальце и тут, возле поставца, замер. В передней явно ощущалось присутствие кого-то чужого. Еще не веря своей догадке, Тешевич сделал шаг к двери, но тут ее створки с треском распахнулись, и в комнату ввалилось сразу трое вооруженных парней. Поручик, даже не успев толком разглядеть ворвавшихся, нутром понял, с кем имеет дело, а когда самый наглый из них выступил вперед и злорадно произнес:

— А вот и барин пожаловали… — у Тешевича исчезла даже тень сомнения.

— Что вам угодно?… — холодно спросил поручик, не только не теряя самообладания, а наоборот, медленно наливаясь холодно-спокойной яростью.

— Чего угодно, говоришь?… — Наглый, держа кавалерийский карабин наизготовку, зашел сбоку и коротко выдохнул. — Деньги есть?

— Разумеется… — Тешевич пожал плечами. — Но не здесь. В кабинете…

— В каби-и-нети, говоришь?… — Ствол карабина уперся в бок поручику. — Ну веди в кабинет, нехай Васек наш посмотрит, что там у тебя за деньги.

Повинуясь весьма бесцеремонному толчку, Тешевич пошел к лестнице, а Васек — здоровенный патлатый детина с наганом в одной руке и какой-то сумкой в другой, уверенно зашагал следом. Уже на верхних ступеньках, покосившись назад, Тешевич увидел, что два других грабителя, оставшись в гостиной, по-хозяйски принялись рыться в поставце.

В кабинете поручик не спеша вздул крайнюю свечку настольного шандала и затоптался на месте, но не спускавший с него глаз Васек тут же прикрикнул:

— Ну, то де гроши?!

— Здесь… — со вздохом отозвался Тешевич, медленно, словно нехотя вытягивая ящик секретера, куда он давно, еще по приезде, забросил свой, когда-то добытый в лагере, револьвер.

Ни минуты не сомневаясь, что из ящика сейчас начнут появляться монеты или купюры, Васек раскрыл свою кожаную вытертую сумку и подставил ее Тешевичу.

— То сыпь сюды!

— Сейчас…

Поручик опустил руку в ящик, плотно захватил рубчатую рукоять и, машинально отметив, что, в предвкушении добычи, занятый сумкой Васек, отвел ствол своего нагана далеко в сторону, рывком достал пистолет.

Увидев в руках Тешевича оружие, никак не ожидавший такого оборота Васек вытаращил глаза, но поручик не дал ему даже сдвинуться с места. Мгновенно перехватив у противника руку с револьвером, Тешевич спокойно, не испытывая ничего, кроме брезгливости, дважды надавил на спуск.

Два слитных выстрела громом прокатились в гулком по ночному времени доме. Васек с выражением тупого удивления на лице мешком свалился на пол, и тут, к вящему удивлению поручика, снизу, из гостиной, долетел поток яростной брани:

— Ты, сволочь, опять за свое!… Говорил тебе, не бей буржуя сразу!

Лестница загудела под чьими-то сапогами, и едва дождавшись появления в дверях темного силуэта, Тешевич выстрелил. Бандит мгновенно переломился пополам и с диким криком покатился но лестнице вниз. Поручик тут же притушил огонек свечи пальцами и скользнул на цыпочках к косяку.

Сверху хорошо было видно, как оставшийся грабитель бестолково мечется по гостиной. Сначала он отскочил к двери, потом подбежал к своему товарищу, еще дергавшемуся на последней ступени лестницы, наконец, видимо взяв себя в руки, переступил через вздрагивающее тело и начал медленно подниматься.

Секунду Тешевич колебался, прикидывая, остались ли еще патроны в барабане, но под бандитскими сапогами скрипнула одна ступенька, вторая, и поручик решился. Он внутренне приготовился к сухому щелчку курка, но, на его счастье, еще один патрон был, и вспышка нового выстрела на мгновение отразилась в стеклах окон.

Третий грабитель какое-то время стоял неподвижно, потом медленно завалился назад, и выпавший из его рук карабин, скользнув по перилам, с металлическим лязгом упал на пол. Минуту Тешевич ждал, не появится ли еще кто-нибудь, и лишь убедившись, что в доме все замерло, прокрался к окну.

Возле сарая стояла чужая пароконная бричка, возле которой мельтешили неясные тени. Скорее всего, она подъехала уже после того, как три первых грабителя вошли в дом, но поручику некогда было думать о такой мелочи. Сейчас его просто поразило, что люди, оставшиеся во дворе, никак не среагировали на стрельбу в доме.

Ощупав пальцами барабан и убедившись, что патроны все-таки кончились, Тешевич отбежал к лестнице и поспешно подхватил карабин. Проверив, заряжен ли он, поручик, не торопясь, выбрал из подсумка, висевшего на поясе бандита, снаряженные обоймы и рассовал их по карманам.

Вернувшись к окну, Тешевич долго вглядывался в предрассветную муть, прежде чем понял, что во дворе осталось только двое бандитов, которые сначала зачем-то сновали вокруг каретника, а потом дружно взялись что-то ладить у своей брички.

Покончив с ремонтом, оба грабителя там же, на месте, начали совещаться, нетерпеливо поглядывая в сторону освещенных окон господского дома. По их поведению можно было судить, что других чужаков во дворе нет, и Тешевич, взяв карабин наизготовку, прокрался к парадной двери.

Поручик успел вовремя. Один бандит остался на месте, а второй решительным шагом, по-армейски отмахивая рукой, пошел к крыльцу. Не желая бить мелкое остекление двери, Тешевич улучил момент и, распахнув ногой створку, выстрелил навскидку. Пуля швырнула бандита на песок площадки, а поручик, одним махом перескочив низкую балюстраду, затаился рядом с крыльцом.

И вдруг, откуда-то сбоку, ударил маузер. Стрелок бил прицельно, так как пуля, заставив поручика инстинктивно вжаться в землю, впилась в ступеньку, совсем рядом с его головой. Секундой позже, сообразив, что по нему бьет незамеченный им дозорный, Тешевич откатился в сторону и, не целясь, пальнул из карабина по ограде, за которой укрывался еще один грабитель.

Именно в этот момент, когда перестрелка выплеснулась из дома во двор, подоспела неожиданная помощь. Окно квартиры Пенжонека распахнулось, и оттуда дуплетом пальнул охотничий дробовик. Волчья картечь с воем хлестнула свинцовым градом по той же ограде, одновременно заставив взвиться на дыбы испуганных лошадей.

С храпом они шарахнулись в сторону, и тут кто-то плохо различимый выметнулся из-за ограды, на ходу заскочив в бричку. Второй уцелевший, что так и торчал столбом, вдруг подскочил, перехватил вожжи и, заваливаясь на сиденье, дико гикнул. Лошади в раз рванули, и бричка, кренясь на повороте, скрылась за углом каретника, оставив за собой только пыль да гулкий топот уходившей бешеным аллюром запряжки…

* * *

На прииске Шурка и Чеботарев прожили целую неделю. Передохнув и слегка отъевшись, ранним утром они отвязали бат, чтобы плыть дальше. Их отъезд не должен был вызывать ничьего удивления, поскольку полковник всерьез вошел в роль инспектора, а ниже по реке, верстах в шестидесяти, располагался другой прииск, побогаче, куда они якобы и направились.

На самом же деле напарники проплыли всего верст с десять и, пустив брошенный бат по течению, снова зашагали прямиком. Перевалив поросший лесом водораздел, они вышли на большак, и в первой же деревушке наняли лошадей. На обывательских Шурка и Чеботарев ехали без опаски, так как у полковника, в его «хитрых» голенищах, нашлось еще два удостоверения, на этот раз уже «уполномоченных губернской статуправы».

На последний перегон перед уездным центром Чеботарев попросил мужика-подводчика выехать с первыми петухами. Чалдон, имевший, видимо, свой интерес, охотно согласился, и к городской окраине они добрались часу в двенадцатом.

Чуя близкий отдых, лошади побежали шибче, а возница, одетый по утреннему холоду в серый азям, вывернулся на облучке и, сверкнув спрятанной в бороде улыбкой, поинтересовался:

— У вас тут, господа хорошие, квартера казенная в городе, али как?…

Шурка с Чеботаревым переглянулись, и после короткой паузы полковник деловито спросил:

— А ты что, постой предложить можешь?

— Дык у кума мово стать можно… — Мужик почесал спину кнутовищем. — Изба у него свежесрубленная, духовитая, а вы, понимашь, не мужицкого сословия и к нашему житью не приобычились, чай, губерния не наш медвежий угол.

Чувствовалось, что чалдон осторожно прощупывает своих седоков, и полковник тут же подыграл ему:

— И что, дорого твой кум берет?

— Не дороже других… — Возница тут же перешел на деловой тон и обстоятельно пояснил: — Лишняя копейка она в хозяйстве завсегда сгодится.

Догадавшись, что хитрый чалдон таким образом хочет отплатить городскому куму за свой визит, Чеботарев согласно кивнул:

— Ладно, уговорил, вези в свежесрубленную, а то и правда неизвестно к кому сунут…

Пыльный тракт, с обочинами, поросшими багульником, выводил прямо к городской заставе, но на самом въезде случилась задержка. Во всю ширину улицы гнали на базар лошадей и сбивавшихся кучами, блеявших баранов, а кругом кричали и суетились явно припозднившиеся погонщики. Поднятая копытами пыль грязно-желтыми клубами вилась над тесовыми крышами, и возница, чертыхнувшись, поспешил завернуть в какой-то проулок.

Задами, мимо потемневших и покосившихся дощатых заборов, он выехал на плохо накатанную, поросшую травой колею и довольно скоро остановился возле какой-то усадьбы, спрятавшейся за высокими воротами. Спрыгнув с облучка, чалдон выдернул деревянную щеколду, с петельным визгом распахнул тесовые створки и под уздцы ввел упряжку во двор.

Хозяин, одетый в синюю дабовую рубаху, заросший как лешак, степенно поздоровался с кумом, маленькими медвежьими глазами просверлил приезжих и, только прознав, в чем дело, сразу стал любезен и запросил гостей в горницу.

Внутри дома уютно пахло хлебом, геранью, и еще Шурка уловил еле слышный запах прелого зерна, похоже, хозяин баловался самогонкой. Едва успев войти, Шурка и Чеботарев, не сговариваясь, сели на длинную крашеную скамейку. После тряской подводы сидеть так было невыразимо приятно, и пока хозяйка, еще молодая женщина в светлом ситцевом платье, торопливо собирала на стол, поручик, не спеша, огляделся.

В горнице было прохладно и темновато, свет и без того маленьких окон загораживали густо разросшиеся герани, посаженные в длинные, глазурованные горшки. Двери и печь украшали большие, синие по желтому полю цветы, а на полу лежали яркие, плетеные из лоскутков половики.

Перекусив на скорую руку и подробно расспросив хозяина, Чеботарев и Шурка через калитку, украшенную кованым кольцом, вышли на поросшую травой улицу. Сориентировавшись, куда идти, Чеботарев уверенно зашагал первым, и минут через десять они уже выходили к центру города. Здесь на углу площади, теперь носившей имя Фридриха Энгельса, торчал шарманщик, и старая заезженная шарманка хрипло играла мотив двадцатилетней давности:

Некстати вспомнив Харбинского предсказателя, Шурка сбился с шага, и полковник, скосив взгляд на поручика, с усмешкой спросил:

— Ну что, может, прознаем судьбу?…

Шурка молча кивнул, и они остановились возле шарманщика. Его «катеринка», обитая позолоченной жестью и украшенная разноцветными стеклышками, стояла на деревянной ноге и не падала только благодаря широкому кожаному ремню, перекинутому через плечо хозяина. Глядя на Чеботарева ждущими, слезящимися глазами, он старательно завертел ручку, шарманка взвизгнула, и полковник положил руку на ящик с билетиками, пристроенный сверху:

— Ну-ка, кудесник, открой тайну…

Шарманка мгновенно смолкла, пушистая белочка, сидевшая до этого на плече шарманщика, скользнула по руке вниз и, деловито перебрав лапкой билетики в ящике, вытащила один. Чеботарев щедро расплатился, но только отойдя на пару шагов, протянул сложенную вчетверо бумажку Шурке:

— Прочти, а то я суеверен малость…

Шурка развернул листик, там косым, скорее всего детским почерком, было написано: «Бойся черного глаза». Полковник тоже глянул на предсказание и покачал головой:

— Ну что ж, придется учесть…

Шурка удивленно посмотрел на своего спутника. Да, похоже, полковник отнесся к этому серьезно, и дальше они уже шли молча, по периметру огибая мощеную площадь.

В самом центре, возле каменного двухэтажного здания бывшей управы, украшенного вывеской горсовета, Шурка задержался. На чугунных столбах еще красовались старинные, ажурной ковки шестигранные керосиновые фонари. Поручик хотел рассмотреть их получше, но полковник толкнул его, и они, не останавливаясь, прошли дальше, к зданию монастыря, превращенного новой властью в клуб имени Парижской Коммуны и по совместительству в кинотеатр.

Тут керосиновые фонари отсутствовали, но зато, в ногу со временем, дверь обрамляла целая гирлянда электрических лампочек, почему-то забранных проволочной сеткой. Слева от входа, с истрепанной афиши на прохожих смотрели выразительные глаза Веры Холодной, а справа, у своей тележки, скучал мороженщик и топталась какая-то баба, продававшая с лотка пироги.

Полковник провел Шурку чуть дальше и у ворот все того же монастыря остановился. Через щель полуоткрытых створок было видно, что за стеной расположилась воинская часть, во всяком случае, там сновали люди в форме, а у коновязи стояли оседланные лошади. Убедившись, что он пришел куда надо, Чеботарев оттащил Шурку назад к кинотеатру, и они дружно принялись изображать собравшихся поразвлечься горожан, не забывая время от времени поглядывать на калитку проходной, прятавшуюся рядом с воротами.

Ждать пришлось, в общем, недолго. Присутственное время заканчивалось, на улице прохожих стало гораздо больше, какие-то молодые люди начали скапливаться возле клуба, и теперь полковник с поручиком вовсе не бросались в глаза. Чтобы лучше видеть, Чеботарев даже подошел к краю тротуара и сразу же кивнул Шурке. Яницкий обернулся и увидел, как из калитки вышел щеголеватый военный в темно-синих галифе и кожаной куртке с черным бархатным воротником.

Поручик было решил, что это тот, кого они дожидаются, но Чеботарев отрицательно качнул головой, и Шурка понял, что полковник призывает его быть повнимательнее. Тем временем владелец новенькой тужурки прошел мимо них, на минутку задержался у тележки мороженщика и зашагал дальше, прямо на ходу облизывая сладкий, малиново-красный цилиндрик, зажатый между двумя плоскими вафельками.

Козырев появился на улице почти сразу за начальником в кожанке. Шурка увидел невысокого, полноватого военного в буденовке и военной косоворотке с синими «разговорами», который шел прямо на них. Увидев полковника, он задержал свой взгляд на Чеботареве, оглянулся назад и, остановившись возле афиши с Верой Холодной, негромко спросил:

— Как вы меня нашли?

— Лишний вопрос… — Полковник, стоя спиной к Козыреву, обращался вроде как к Шурке. — Где мы можем поговорить?

— Идите за мной. Ресторан «Медведь». Подсядете…

Короткая профессорская бородка Козырева дернулась вверх, интеллигентское пенсне, чудом державшееся на переносице, строго блеснуло, и он, демонстративно отвернувшись от афиши, как ни в чем не бывало свернул за угол на улицу «Пламя революции» и пошел вдоль решетчатой ограды, заросшей пахучим кустарником.

Городской сад, бывший Купеческий, был разбит у реки, на другом берегу которой стеной стояла тайга. Козырев вошел в центральный вход не задерживаясь, миновал деревянную раковину, где оркестр пожарных, словно разминаясь, пробовал играть «тустеп», и вошел в деревянный павильон, у дверей которого на подставке стояло чучело медведя с подносом.

Выждав некоторое время, Шурка с Чеботаревым, неотступно следовавшие за бывшим прапорщиком, тоже вошли в ресторан. До революции здесь кутили богатые купцы, золотопромышленники, а теперь зал был набит разношерстной публикой. В дальнем углу гуляла компания, и какой-то пьяный, размахивая вилкой, громко пел песенку «про цыпленка жареного».

Козырева Шурка углядел на другой, менее шумной половине. Теперь, сидя за столиком без своей буденновки со звездой, он больше походил на приват-доцента, зачем-то обрядившегося в военную форму. Сбоку, почтительно согнувшись, замер официант, а на столе уже высилась бутылка сладкой воды, и были расставлены тарелочки с кетовой икрой, сыром и копченым омулем.

Спросив разрешения, Шурка с Чеботаревым тоже сели за этот столик, и полковник подчеркнуто грубо спросил:

— Мясного, что есть?

Скорчив едва заметную презрительную мину, официант ответил:

— Шнель-клепс, беф-були, эскалоп, ромштекс, — чего изволите?…

— Пару отбивных и пива, — коротко распорядился Чеботарев.

Официант привычно поклонился, а полковник, едва тот отошел подальше, тихо спросил:

— Вы здесь кто?

— Спец при повторкурсах… — так же тихо ответил Козырев и осторожно поинтересовался: — А вы с какой целью?

— В Москву пробираемся… Помочь сможете?

— А документы какие? — Козырев налил себе воды.

— Служащие губстатуправы.

— Тогда литер для железной дороги можно сообразить… Как, делегатами профсоюза конторских служащих поедете?

— То что надо. И не стесняйтесь, пара золотых у нас есть…

Увидев торопившегося к ним официанта, Чеботарев замолчал и, откинувшись на стуле, стал слушать, как за окном пожарные, оставив модные изыски, заиграли вальс

«На сопках Маньчжурии»…

* * *

«Отсидеться» в уезде у Козырева Седлецкому так и не удалось. «Буча», поднятая побегом полковника Кобылянского, дошла до самых верхов и к моменту возвращения Седлецкого оказалась чуть ли не в самом разгаре.

Больше того, едва Седлецкий доложил о прибытии, как его обрадовали сообщением, что он включен в комиссию, назначенную по «делу Кобылянского». Так что вместо привычных дел Седлецкому пришлось прямиком отправляться в Комитет.

Комитет размещался на бывшей Губернской, в доме, принадлежавшем раньше купцу Чарукину. Купец был мужик с фантазией, и по его прихоти крыльцо особняка украшали лепные фигуры казаков Ерофея Хабарова.

Седлецкий при входе слегка задержался, любуясь бетонно-бородатыми, вооруженными до зубов первопроходцами, а потом, тряхнув головой, толкнул дверь, и оказался в заплеванном вестибюле, среди толпившихся здесь «пролетариев».

Протолкавшись на лестницу, Седлецкий поднялся наверх, где народу было поменьше, и, без труда отыскав нужную комнату, вошел. Председатель комиссии, военный комиссар Щерба, увидев Седлецкого, приветственно замахал рукой и показал на один из свободных стульев, стоявших по обе стороны от массивного кабинетного стола.

Отделавшись общим кивком, Седлецкий сел и огляделся. Кроме него и Щербы в комнате было еще человек семь, из которых знакомыми Седлецкому были только уполномоченный ГОХРАНа Сатиков, все еще державший на косынке простреленную руку, и неизменно сопровождавший посланца Москвы чекист Чикин.

Остальных собравшихся Седлецкий не знал, но, судя по манере поведения и выправке, по крайней мере, один — пожилой, с коротким седоватым бобриком на голове, — был офицером, другой казался совсем молоденьким, а трое выглядели уж совсем неприметно.

Щерба пересчитал собравшихся, постучал стеклянной пробкой по горлышку стоявшего на столе графина и встал.

— Значитца так, товарищи, поскольку все в сборе, я скажу прямо. Буржуазия и всякая другая контра хочет увезти ценности, принадлежащие трудовому народу, а наша задача этому, так сказать, воспрепятствовать. Оно, конечно, мы поначалу считали, что эти ценности увозит гад Костанжогло, а может, и вправду он чего вывез…

Такое начало удивило Седлецкого. Он хорошо знал, что Щерба зачастую начинал горлопанить по всякому поводу и всегда употреблял вместо «я» «мы» от явного убеждения, что его словами говорит, по крайней мере, вся партия. Однако, судя по всему, сейчас комиссар был растерян, и это не укрылось от остальных, поскольку сосед Седлецкого, худой, с впалыми щеками мужчина, негромко заметил:

— Исключено. Наша агентура в Харбине этого не подтверждает.

— Так, тады к делу… — Щерба крякнул и, явно пытаясь найти нужный тон, продолжил: — Наши люди проявили революционную сознательность, и главный гад, полковник Кобылянский, был обнаружен, но тут отдельные наши товарищи…

— Что товарищи?!. Что? — сразу пошедший красными пятнами Чикин сорвался в крик: — Да я!…

— Помолчи! — в сердцах треснул по столу кулаком Щерба… — Если б ты там, едрена вошь, не лопухнулся, мы б здеся не парились!

Хорошо ознакомлены?! с предысторией дела Седлецкий вздрогнул от неожиданного крика и, понимая, что совещание грозит перейти в обычную перепалку, поднял Руку:

— Товарищ Щерба, имею замечание.

— Давай, товарищ Седлецкий, — Щерба облегченно вздохнул и сел.

— Считаю, — Седлецкий многозначительно прокашлялся, — товарищ Чикин поступил правильно.

Члены комиссии переглянулись, а у Щербы одна бровь полезла кверху, однако, заметив это, Седлецкий только чуть повысил голос и продолжал:

— Как я понял, полковник Кобылянский стрелял раза два или три и всего-то слегка зацепил плечо товарищу Сатикову. И никуда бы он не сбежал, если б не этот самый трус-ездовой. Вот кто истинный виновник побега, а не товарищ Чикин. Кстати, товарищ Чикин, — обратился прямо к чекисту Седлецкий, — что сам ездовой говорит по этому поводу?

— Да ничего он, падла, не говорит! — выругался Чикин. — С перепугу ничего вспомнить не может!

— Ну хоть, где полковник с пролетки спрыгнул, помнит? — спросил Седлецкий.

— Да, говорю, ни хрена он не помнит! Одно талдычит, на переезде еще был, а потом нету!

— Товарищи, а на поезд он сесть не мог? — Седлецкий по очереди посмотрел на сидевших вокруг стола членов комиссии.

— Исключено, — после короткой паузы отозвался худой. — Мы кондуктора товарняка допросили. Утверждает, никто не садился.

— Похоже, он в предместье прячется, — предположил сосед худого. — Самый обывательский район. По-моему, там искать надо…

— Будем искать! — загорячился Чикин. — Будем!

— Послушайте! — вмешался третий, незнакомый Седлецкому член комиссии. — А на кой нам черт, собственно говоря, этот полковник? Ну, сбежал, понятно, но документы-то у нас!

— Правильно, вот они, — облегченно вздохнул Щерба и положил руку на лежавшую перед ним тоненькую папочку.

— Давно бы так… — желчно заметил худой и добавил: — Раз полковника прохлопали, так и кудахтать нечего…

Седлецкий осторожно покосился на говорившего. Судя по тому, как на это замечание среагировал Щерба (а председательствующий всего лишь страдальчески сморщился, что совсем не походило на весьма ершистого комиссара), можно было судить, что главный здесь именно этот впалощекий.

Седлецкий пораскинул мозгами и сделал из всего услышанного вывод, что его сосед, похоже, держит в своих руках все зарубежные связи, а дело, которым сейчас занята комиссия, для него так, побочное, и к поискам ценностей он относится весьма скептически.

Тем временем Щерба, молча проглотив реплику, после короткой паузы снова заговорил:

— Тогда, значитца, мы имеем… — Он раскрыл папку и начал перебирать лежавшие там бумаги из пакета Кобылянского. — Опись всего спрятанного, но это, я думаю, сейчас не важно…

— Как это не важно? — снова перебил Щербу худой. — Еще как важно! Немедленно взять на заметку и как только где что появится, сразу докладывать!

— Так это по его части, — нашелся Щерба и ткнул рукой в сторону Чикина. — А по нашей вот. Непонятный текст и карта…

— Почему же непонятный? — не проронивший до сих пор ни единого слова похожий на офицера член комиссии внезапно заговорил: — Вы передали нам копию, у нас в шифровальном отделе поработали, и не позднее чем завтра-послезавтра мы будем знать все, что там написано.

— А что-нибудь уже ясно? — поинтересовался худой.

— Конечно, — офицер всем корпусом повернулся к нему. — Это описание места, особенности заложения и такое прочее.

— Так почему не докладываете? — тут же повысил голос Щерба.

— Сделаем все и доложим, — офицер никак не прореагировал на начальнический тон Щербы.

— Я думаю, карта главное, — поспешил вмешаться Седлецкий и спросил: — Как я понял, у нас тут есть картограф?

— Есть, — отозвался сидевший в самом углу скромный молодой человек.

— Доложи, — коротко бросил Щерба.

Картограф поспешно вскочил и, глотая от волнения окончания слов, начал:

— Карта практически немая, но там есть с одной стороны железная дорога и, как мы поняли, шоссе. Значит, при детальном изучении, есть возможность точно, — картограф чуть споткнулся на слове, — и-ден-ти-фи-ци-ровать местность. Но это вопрос времени.

Видимо, не поняв значения сказанного, Щерба заморгал, и тут худой, решительно взяв инициативу в свои руки, резко бросил:

— Вопрос совершенно ясен. Как только будет закончена работа с документами, надо немедленно приступать к делу, сосредоточив все в руках «тройки». Старшим предлагаю товарища Седлецкого, членом товарища Сатикова, а третьим…

Худой выжидательно посмотрел на Седлецкого, и тот, догадавшись, что вопрос о его назначении был решен заранее, а вдобавок еще и поняв, чем вызвана задержка, рассудительно сказал:

— Если мне оказано доверие, то я считаю, надо третьим взять товарища Чикина.

Видимо, Седлецкий угадал правильно, так как худой утвердительно кивнул, а чекист преданно и благодарно посмотрел на новоназначенного председателя «тройки»…

* * *

Слух о событиях в усадьбе Тешевича птицей облетел уезд, и сразу после окончания полицейского дознания, которое ввиду ясности картины было весьма формальным, к поручику зачастили признательные визитеры. Первым, еще до окончания следствия, прибыл пан Ронцкий, оказавшийся хозяином той пароконной запряжки, на которой разъезжали грабители… Как выяснилось, месяц назад банда здорово почистила его закрома, а он, по его собственному признанию, был просто ни жив ни мертв, больше всего опасаясь за судьбу двух своих дочерей.

Сидя в компании пана Пенжонека и слушая рассказ о доблести управляющего, который, углядев бандитов, ждал лишь удобного момента, чтобы пальнуть из дробовика, пан Ронцкий мочил свои пышные усы в старке и рассыпался в комплиментах пану Тешевичу, намекая при этом, что теперь у пана есть все основания расстаться с холостяцкими привычками.

Пан Ронцкий был так настойчив, что не уехал до тех пор, пока не получил твердое обещание хозяина усадьбы в ближайшее же время обязательно посетить новооткрытый польский клуб. Впрочем, в той или иной форме такое же приглашение высказывали почти все визитеры. Сначала Тешевичу это показалось простой вежливостью, но позже он догадался, что здешняя мелкопоместная шляхта в такой форме выражает согласие принять поручика в свой замкнутый круг.

По этому поводу Тешевич однажды даже советовался с Пенжонеком, и старый управляющий очень даже настойчиво уговаривал поручика, для собственного же блага, принять эти многочисленные предложения и нанести как бы общий визит вежливости.

Но довольно скоро после встряски, вызванной нападением грабителей, Тешевича снова охватило тупое безразличие ко всему на свете, и он молча пропускал мимо ушей вежливые намеки Пенжонека. Только когда пан Ронцкий прислал ему слегка обиженное письменное напоминание о данном обещании, где не преминул упомянуть про интерес к пану поручику со стороны женской половины общества, Тешевич понял, что ехать, так или иначе, придется.

Выбрав одну из суббот, когда обычная хандра несколько отступила, поручик приказал оседлать коня и, взяв на всякий случай заряженный револьвер, отправился в клуб. Под невеселые размышления о никчемности этой поездки, поручик проскакал пятнадцать верст до местечка и в начинающихся сумерках спешился возле новоустроенной коновязи.

Длинный одноэтажный дом с гонтовой крышей в польском вкусе был недавно отремонтирован и, видимо, задумывался как некий центр национального возрождения. Во всяком случае, и двор и службы блистали образцовым порядком, а за ярко освещенными тройными окнами слышалась бравурная музыка.

Наскоро приведя себя в порядок, Тешевич поднялся на крыльцо, и конечно же первым, кто его встретил, был лучащийся от доброжелательности пан Ронцкий.

— Ну, наконец-то, пане Тешевич… Наконец-то… — и пан Ронцкий на правах старого друга увлек его за собой.

Пройдя через анфиладу уютных комнат, Ронцкий ввел поручика прямо в танцевальный зал, где, при их появлении, музыка сразу смолкла. Ронцкий гордо распушил усы и, выйдя на середину, церемонно поклонился присутствующим.

— Ясновельможное панство, як Бога кохам, я, пан Ронцкий, сдержал слово и теперь имею честь представить обществу нашего героя, пана Тешевича, коему мы все обязаны… Маэстро!… Танец для дорогого гостя!

По этой команде сидевший в углу зала оркестрик заиграл мазурку, и при первых же тактах Ронцкий наклонился к уху Тешевича:

— Пане поручник, окажите честь, вон сидит наша первая дама… Я настоятельно советую, пригласите ее…

Тешевич украдкой глянул, куда указал Ронцкий, и благодарно улыбнулся. Поручик уже примирился с мыслью, что его вот-вот с рук на руки передадут дочерям Ронцкого, но пан, видимо, был достаточно умен и повел свою игру тонко. Во всяком случае, дама, сидевшая в окружении молодежи, была действительно хороша и сейчас смотрела на подходившего к ней поручика откровенным, надменно-оценивающим взглядом.

Пока Тешевич шел через зал, все ждали и никто не начинал танца. Подойдя к даме, поручик, как когда-то на тех, казалось, прочно забытых балах, склонился в поклоне:

— Я перепрошую, пани… Окажите честь скромному офицеру…

Дама до неприличия долго оставалась неподвижной, потом медленно, словно нехотя, встала, шагнула вперед и сделала жест, не допускавший сомнения, что ее небрежно протянутая рука будет немедленно подхвачена с почтительной благодарностью.

Проходя со своей партнершей быстро сменяющиеся па мазурки, Тешевич испытывал странную двойственность. Его постоянная хандра не исчезла, а как бы отступила на второй план, оттесненная неизвестно откуда взявшейся юношеской легкостью, к тому же чуть-чуть замешанной на обиде от нарочитой холодности дамы. Дело дошло до того, что в конце мазурки он, как юнкер, боялся сбиться с такта и, сам того не замечая, поджимал губы.

Музыка смолкла, и Тешевич удивленно заметил, что его неприступная дама, вместо того чтобы возвратиться на место, ловко увлекает его совсем в другую сторону. После небольшой неразберихи, когда разгоряченные танцоры еще толпились посреди зала, поручик вместе со спутницей, никем не замеченные, оказались в. почему-то пустовавшей угловой комнате. Только здесь красавица наконец-то отпустила Тешевича и гордо вскинула голову.

— Можете называть меня пани Стефания… И должна заметить, вы танцуете лучше многих.

Внезапно проскользнувшее сравнение этого, в общем-то, убогого клуба с оставшимися в прошлом великолепными балами заставило Тешевича улыбнуться.

— Стараюсь, сударыня.

— Можете не стараться. Я не терплю русских…

— Это понятно, сударыня. Вы так холодны…

— Прекратите, — пани Стефания не дала поручику закончить комплимент и поджала губы. — Я вижу, вы превратно истолковали мое поведение. Я просто решила сказать вам то, что другие думают… Или вы считаете, что ваш поход на Варшаву забыт?

— Что вы имеете в виду? — возникшее было игривое настроение враз улетучилось, и поручик ощутил, как где-то там, внутри закипает злость.

— Все, — отрезала пани Стефания. — И вам еще многое надо заслужить. Так что, я думаю…

— Меня не интересует, что вы думаете, сударыня, — оборвал ее Тешевич и коротко бросил: — Вас проводить?

— Нет, — пани Стефания гордо отвернулась, но, когда Тешевич был уже в дверях, она с неожиданным лукавством спросила: — А я разве вам не нравлюсь, пан поручник?

— Сударыня, этого я не говорил, — негромко сказал Тешевич и вышел из комнаты.

Похоже, пани Стефания весьма умело вызвала интерес к своей персоне, и именно поэтому, поручик, разыскав пана Ронцкого, поинтересовался:

— А где же ваши дочери?

— А-а-а, — рассмеялся Ронцкий. — Я вижу, пан поручник оценил пани Стефанию. Только не обижайтесь на меня, я вам весьма признателен, и поверьте, уж коли пани Стефания считается здесь первой красавицей, так, пожалуй, лучше придерживаться общего мнения…

— А кто она, эта пани Стефания? — вопрос вырвался помимо воли, но Ронцкий воспринял его как должное и охотно пояснил:

— Ее муж — управляющий банком, так что интерес у панства к пани Стефании двоякий, — едко заметил Ронцкий и, введя поручика в комнату, где у рояля музицировала группа молодежи, сказал: — Ну а это моя Анеля. Зосе здесь еще рано бывать, она дома…

Панна Анеля, круглолицая темноволосая хохотушка, чем-то неуловимо похожая на отца, огорошила поручика внезапным вопросом:

— А что, пан Тешевич, убивать страшно?

— Не знаю, — поручик пожал плечами и постарался ответить по возможности честно: — Поймите, я с четырнадцатого года на фронте, пардон, привык ко всему.

— Нет, это так ужасно… Я, конечно, ненавижу этих мерзавцев. Их физиономии так и стоят у меня перед глазами, но знаете… — панна Анеля доверчиво взяла поручика за рукав. — Когда я думаю, что их больше нет и это сделали вы, мне делается страшно, и я вас тоже боюсь…

— Не надо, панна Анеля, — теплая волна толкнулась в груди Тешевича. — Я вас уверяю, меня бояться не нужно, и то, что я сделал, надо было сделать давно…

— Так что, выходит, пан Ронцкий трус?

— Отнюдь, — Тешевич посмотрел на задавшего вопрос довольно надменного юнца. — Пан Ронцкий поступил совершенно правильно. Ему было чего опасаться, а мне нет, только и всего.

— Значит, вы хотите сказать, что другие трусы?

Тешевич смерил тяжелым взглядом мальчишку, явно нарывавшегося на скандал.

— Я не знаю, кого вы имеете в виду, — поручик с трудом сдержался.

— Нас! — Юнец гордо закинул голову. — И если бы эти бандиты пришли ко мне, то я… Я…

Таившаяся до поры до времени злость вырвалась наружу, и Тешевич, не желая больше сдерживаться, рубанул по-армейски:

— Наложил бы в штаны.

Панна Анеля фыркнула, деликатно прикрывая ладошкой рот. Еще кто-то из сгрудившихся возле рояля хмыкнул, а никак не ожидавший такого афронта юнец сначала весь пошел красными пятнами, а потом просто взвился.

— Цо?! Цо пан мувив?…

— То, что слышал, — зло огрызнулся поручик.

— Ах так!… Добже… Прошу панства до залу!

Юнец пробкой вылетел из комнаты, и Тешевич, стремясь парировать дальнейшие выходки, пошел за ним.

— Панове, увага!… — действительно выскочивший на середину зала юнец замахал руками. — Цей пан оскорбил нас всех!… И я… Я!… Если бы был вправе, то вызвал бы его на дуэль!

Танец оборвался, все кругом зашумели, и по неодобрительным репликам да и по самой атмосфере Тешевич понял, что те, кто спровоцировал скандал, остаются в меньшинстве.

— Зачем же дуэль? — Тешевич вышел на середину и остановился напротив юнца. — Пан может сыграть со мной в русскую рулетку…

— Цо?… Какая еще рулетка?

— А вот…

Медленным движением Тешевич вытянул из-под полы револьвер, освободил шомпол, и конические, маслянисто-желтые патроны во внезапно наступившей тишине со стуком начали падать на пол. Когда в гнезде остался только один патрон, Тешевич с треском прокатил барабан по рукаву, и, быстро поднеся к виску ствол, нажал спуск. Курок сухо щелкнул, выстрела не последовало, и поручик, опустив наган, машинально заглянул в дуло. Потом вздохнул и с нарочитой неспешностью протянул револьвер юнцу:

— А теперь вы, пан, не знаю, как вас…

— Цо?… Я?… — юнец завертелся под презрительно-насмешливым взглядом и вдруг взвизгнул: — То е ниц!… То е фокус!

— Фокус? — переспросил Тешевич и, неожиданно вскинув револьвер, прицелился в угол.

Барабан провернулся еще дважды, прежде чем в зале прогремел выстрел, и пуля, сколов часть штукатурки, ушла глубоко в стену. По залу поплыл едкий пороховой дым, и Тешевич, окинув взглядом остолбеневших зрителей, негромко, весомо роняя каждое слово, сказал:

— Запомни, пан… Здесь нет никаких фокусов. И шуток я не люблю. А если играть со мной желания нет, то я не настаиваю…

Ни на кого не глядя, Тешевич пошел к выходу, и вдруг возле самой двери его перехватила пани Стефания.

— Браво, мой друг! — Ее глаза просто обдали Тешевича восторженно-синим блеском. — Я это могу оценить…

Поручик зло глянул на нее и, едва не обматерив экзальтированную дамочку, вышел вон…

* * *

Последний час перед Москвой вдоль железнодорожной колеи замелькали дощатые пригородные платформы, дачи, и один раз торжественно проплыла явно пришедшая в упадок помещичья усадьба. Шурка нетерпеливо поглядывал в окно и молчал. Ему страстно хотелось, чтобы их долгая, двухнедельная дорога с ее неурядицами, пьянством и солдатскими драками наконец кончилось.

И вот, оказавшись в конце концов на Каланчевской площади, Шурка растерянно озирался, глядя то на выстроенный в псевдорусском стиле Ярославский вокзал, то на снующий вокруг городской люд. Здесь, у трех вокзалов, поручика буквально оглушили шум и суета города, от которой он, как ни странно, успел отвыкнуть.

Из этого состояния его вывел неунывающий Чеботарев, который бесцеремонно хлопнул поручика по плечу и весело сказал:

— Эх, Шурик, в Сандуны бы сейчас!…

Яницкий, и так все утро старательно пытавшийся в вагонном туалете смыть с себя паровозную копоть, немедленно согласился:

— Я готов!

— Пока рано, — Чеботарев сразу посерьезнел. — Нам в одно местечко сначала надо…

Полковник сделал решительный шаг вперед и тут же, вслух чертыхаясь, отскочил обратно. Яростно загудевший клаксоном изрядно помятый «Делоне-Бельвиль» проскочил мимо них и, дребезжа всем кузовом, не переставая гудеть, поехал дальше.

Чеботарев поглядел вслед автомобилю, резко, из-за людской толчеи, сбавившему скорость, и покачал головой:

— М-да… Были когда-то и мы рысаками!

Потом подтолкнул Шурку, и уже минут через пять нанятый Чеботаревым извозчик чмокнул, встряхнул вожжами, и пролетка, стуча ошинованными колесами по московской булыге, тронулась, оставляя позади три вокзала со всей их сумятицей и гамом.

Сидя рядом с Чеботаревым, Шурка с интересом поглядывал по сторонам. Он не был в Москве лет десять и сейчас не узнавал города. Былая вальяжность бесследно исчезла, и хотя, казалось, и люд на тротуарах, и звенящие трамваи, и экипажи, и даже автомобили остались прежними, Шурка нутром чувствовал, что все стало другим.

Неожиданно они пересекли серую полосу дыма, тянувшуюся от чана с горячей смолой, пролетку тряхнуло, копыта лошадки зацокали веселей, и они споро покатили по недавно заасфальтированному проезду. Тряска враз прекратилась, и мягкий ход пролетки удивительным образом напомнил Шурке покачивание вагона. Ему даже показалось, что он все еще в поезде. Яницкий прикрыл глаза, но, вместо купе, ему вдруг представилась тройка мохнатых, низкорослых сибирок, которая под заунывный напев ездового безостановочной рысью везла их триста верст до железнодорожной станции.

Впрочем, асфальт довольно скоро кончился. Извозчик свернул с Тверской на какую-то улицу, а потом поехал такими кручеными закоулками, что Шурка, и так плохо знавший Москву, совсем запутался. Ехали долго и поручик, утомившийся за дорогу, даже начал подремывать, когда из этого состояния его вывел довольно бесцеремонный толчок.

— Слезай, приехали…

Чеботарев спрыгнул с подножки и показал на чуть покосившийся двухэтажный деревянный дом, выкрашенный облупившейся охрой.

— Ну, как строение?

Шурка, дремотно жмурясь, тоже выбрался на мостовую и недовольно пробурчал:

— Одно скажу, не Хамовники…

— Эва, Хамовники… — Извозчик, неожиданно вмешавшийся в разговор, хитро прищурился. — Там, в тех ваших казармах, господа-граждане, таперича аглицкие «рикарды» квартируют.

Шурка мгновенно прикусил язык, а полковник, доставая деньги, примирительно бросил:

— Нам, дядя, английские танки ни к чему… — И позже, когда извозчик отъехал, добавил уже только для Шурки: — Запоминай, как на одном слове попасться можно…

— Да уж… — Шурка сокрушенно покачал головой.

— Ну ладно, бывает, — полковник ободряюще похлопал Шурку по плечу. — Нам дальше пешком.

Теперь Чеботарев повел Шурку такими задворками, что поручик только диву давался, как полковник может ориентироваться в этом лабиринте. Впрочем, он решил, что это и к лучшему. После слов извозчика у Шурки сразу возникла настороженность, и, видимо, не зря полковник демонстративно обратил внимание на охряной дом. В любом случае, если извозчик донесет, искать их будут именно там.

Тем временем Чеботарев пересек глухой, поросший травою дворик и остановился возле уж совсем ветхого дома, деревянная стена которого была подперта двумя толстыми бревнами. Внимание Шурки привлекла видневшаяся в каменном цоколе маленькая, обитая листовым железом дверь. Выщербленные ступени вели вниз, к порогу, а на самой двери, как бы врезанной в старую кирпичную кладку, висел огромный замок.

Полковник осмотрелся по сторонам, убедился, что никто за ним не наблюдает, и, сойдя по ступенькам, надавил какую-то щеколду. К вящему удивлению Шурки, дверь, по внешнему виду вросшая в косяк намертво, раскрылась без малейшего скрипа. Чеботарев махнул рукой, и поручику не оставалось ничего другого, как идти следом.

Они очутились в низком сводчатом коридоре, где все погрузилось в непроницаемую тьму. Через какое-то время Шурка услышал, как Чеботарев осторожно шарит рукой по стене, потом раздался щелчок, и под потолком зажглась слабая электрическая лапочка. Она высветила темные ребра сводов, несколько глубоких ниш в стенах и в конце коридора — дубовую полукруглую дверь. Чеботарев подошел к ней, прислушался и только после этого решительно распахнул.

Пройдя за ним следом, Шурка очутился в комнате с маленькими оконцами, глядевшими из толстенных сводов, как из глубокой ниши. Странное жилье пахло пылью, старой бумагой и мышами. Вдоль одной стены тянулись книжные полки, как бы обрамлявшие массивный письменный стол, а возле другой стоял огромный диван красного дерева, покрытый ситцевым одеялом, сшитым из аккуратно подобранных, цветных треугольничков.

Чеботарев подошел к книжному шкафу и показал Шурке на диван.

— Садись, подождем… Судя по тому, что двери открыты, хозяин дома.

Полковник еще не закончил фразу, как внезапно крайняя секция книжных полок повернулась, открыв еще один выход, и в комнату буквально влетел человек. В первый момент Шурка не успел рассмотреть его, а влетевший, столкнувшись лицом к лицу с Чеботаревым, испуганно выдохнул:

— Господин полковник… Откуда?

— Оттуда…

Чеботарев отошел к дивану и, потянув поручика за собой, сел. Теперь Яницкий мог хорошо рассмотреть вошедшего. Хозяин квартиры (а в том, что это именно он, Шурка не сомневался) был одет в бесцветно-серую блузу, перетянутую по животу солдатским ремнем, и штатские брюки, заправленные в высокие сапоги. В его лице имелось что-то, вызывавшее антипатию, но что именно, Шурка не мог уяснить.

Тем временем хозяин взял себя в руки, прошелся по комнате, сел в полукресло, придвинутое к столу, и, приняв нарочито вальяжную позу, спросил:

— Так по какому вы делу ко мне, господин полковник?

— Нам документы нужны, Питный. Московские…

Лицо хозяина дернулось, как от удара, он откинулся на спинку и, видимо, едва сдерживаясь, процедил:

— Про Питного забудьте, господин полковник… Кончились те времена, когда вы мне приказывали…

— Может, и кончились, Глеб Семенов… — В голосе Чеботарева прозвучала неприкрытая угроза. — Но они были…

— Ладно… — Взгляд хозяина как бы ушел в сторону. — Помочь, говорите… А чем заплатите? У меня ведь связи в ЧК…

Шурка понял, что хозяин не спроста упомянул о связях, и что-то тут было раньше такое, что никак не способствовало беседе. Поручик даже подумал, что Чеботарев при его характере сейчас сорвется, но полковник неожиданно примирительно сказал:

— Конечно, заплатим. Деньгами…

— Деньгами?… — пренебрежительно протянул Питный и, ловко выхватив из стола какую-то коробку, высыпал ее содержимое на стол. — Смотрите!…

Шурка против воли вскочил с дивана и подошел ближе. Ярко блестевшие самоцветами драгоценности веером рассыпались по столу, и тут поручика словно толкнуло. С самого края, зацепившись за сукно столешницы, лежала старинной работы изумрудная брошь. Шурка протянул руку, слегка повернул ее к свету и сдавленно спросил:

— Откуда это у вас?

— Что, понравилась? — Хозяин меленько рассмеялся. — Барыню одну ЧК в расход пустило, а брошку вот мне… В награду!

Кровь ударила Шурке в голову, и, уже не соображая, что делает, он выхватил спрятанный под пиджаком наган и, ткнув стволом прямо в грязно-серую блузу, нажал спуск. Выстрел прозвучал неожиданно глухо. Хозяин, откинутый на стол пулей, изумленно раскрыл глаза, охнул и мешком повалился на пол. Опустив револьвер, Шурка какое-то время тупо смотрел, как по груди убитого расползается темное кровавое пятно, потом вздрогнул и, еще не вполне владея собой, сбивчиво заговорил, обращаясь к Чеботареву:

— Господин полковник… Извините, не смог… Брошь наша фамильная… Тетушка у меня в Москве… Я хотел к ней…

К удивлению поручика, Чеботарев, даже не встав с дивана, молча и, как ни странно, совершенно равнодушно наблюдал за происходившим. Наоборот, дождавшись, когда Шурка более или менее пришел в себя, полковник абсолютно спокойно сказал:

— Спасибо, поручик, выручили. Иначе мне б самому пришлось…

— Что? Вам?… — изумился Шурка.

— Ну да… — покачал головой Чеботарев. — Я этого типа двадцать лет знаю. Не пристрели ты его, самое позднее сегодня ночью его молодцы нас бы с тобой по Неглинке плавать пустили…

— Да кто же он? — Шурка совершенно машинально взял со стола брошь и, покрутив в пальцах, спрятал в карман.

— Хитрованец, — зло ответил полковник и пояснил: — Половым был в «Пересыльном». Где какие «политические» собирались, все знал. Ну а теперь, похоже, старые связи пригодились…

— Так, значит… — наконец-то догадался Шурка.

— То и значит, — оборвал его Чеботарев и, резко поднявшись, подошел к столу. — Ну-ка, посмотрим…

С профессиональной ловкостью полковник принялся выворачивать один ящик за другим, и скоро на столешнице появились мешочки с драгоценностями, деньги, валюта и, самое главное, целая стопка заготовленных впрок документов. Закончив потрошить стол, Чеботарев выпрямился, удовлетворенно хмыкнул и деловито заметил:

— Однако мало…

Окинув хищным взглядом комнату, полковник не колеблясь, отошел к печке и начал стучать по изразцам. Примерно через минуту он вытащил из какой-то дыры тщательно упакованный мешок и, бросив его на диван, сказал Шурке:

— Давно имел подозрение, что у него тайничок здесь…

Поручик посмотрел сначала на диван, потом на стол и отрешенно спросил:

— А теперь что?

— А теперь, — усмехнулся Чеботарев, — соберем все и ходу…

— Куда?

— На Алексадровский вокзал, — и Чеботарев деловито принялся собирать все, что лежало на столе, в тот же мешок…

* * *

Если б не давняя привычка, Кобылянскому пришлось бы совсем худо. Тогда, в тот злополучный день, садясь за пасьянс, он совершенно машинально переложил портмоне в карман теплой домашней куртки. И еще полковнику крупно повезло, поскольку чекист, искавший у него оружие, просто не обратил внимания на толстый кожаный кошелек.

Так что, благодаря стечению обстоятельств, когда Кобылянский на первом же полустанке спрыгнул с так и не остановившегося там поезда, в кармане у него оказалась довольно приличная сумма бумажных денег и еще некоторое количество царских золотых.

Именно поэтому Кобылянский прямо на полустанке нанял мужика с подводой, и, хотя возница всю дорогу весьма подозрительно косился на совсем не дорожный вид полковника, он все-таки охотно (конечно же за приличную плату) довез его до ближайшего села.

Памятуя об осторожности, Кобылянский слез с подводы у самой церкви и, дождавшись, пока мужик отъедет подальше, прямиком отправился за околицу, а там, отыскав под лесом небольшую копну, решил, на всякий случай, перебыть ночь на свежем воздухе.

Как выяснил по дороге Кобылянский, назавтра в селе как раз был базарный день, поэтому, выспавшись после всех передряг, полковник наутро отыскал с края луга речушку, помылся, кое-как привел себя в порядок и первым делом зашагал на выгон, куда с утра начали съезжаться окрестные мужики.

Через какой-нибудь час на базарной площади уже шумел торг. В вещевом ряду полковник почти сразу высмотрел то, что искал. Еще вполне приличный дорожный пыльник оказался слегка великоват, но Кобылянский купил его, не торгуясь. По крайней мере, теперь его домашняя куртка не так бросалась в глаза.

Полковник немедленно натянул обнову и принялся бродить по рядам. У кустаря-шапочника Кобылянский приобрел новенький полотняный картуз, а по соседству с шапочником выставил свой товар столяр, где полковник сразу же положил глаз на удобный дорожный сундучок.

Экипировавшись таким образом, полковник почувствовал себя гораздо спокойнее, купил бутылку молока с буханкой хлеба, уселся в сторонке на свой пока еще пустой сундучок и принялся завтракать. Потом малость подкрепившийся Кобылянский принялся неспешно обдумывать свое положение.

Так как при нем ничего, кроме портмоне, не было, полковник еще раз, не спеша, пересмотрел его содержимое, пересчитал оставшуюся наличность и, уже собираясь закрыть кошелек, заметил торчавший из наружного кармашка краешек листка бумаги.

Полковник вытянул сложенную вчетверо бумажку, развернул и весело присвитснул. Это был документ, удостоверявший, что «Гражданин Молочков Вениамин Викторович является служащим Губернской статуправы».

Справка, конечно, была липовая, полковник обзавелся ею в самые первые дни прихода красных и совсем забыл о ней. Зато сейчас печать с серпом и молотом, как бы подчеркнутая размашистой, явно начальственной подписью, была как нельзя кстати.

Кобылянский облегченно вздохнул, тщательно расправил смявшуюся бумажку, аккуратно вложил так вовремя отыскавшуюся справку назад в портмоне и не спеша засунул столь ценный для него кошелек поглубже во внутренний карман куртки.

Теперь предстояло решить, как быть дальше. Конечно, первым делом надо было поточнее сориентироваться. Хотя полковник примерно знал, где находится, детального представления об этой местности он не имел.

Еще малость поразмыслив, полковник встал, взял в руки новоприобретенный сундучок и пошел по базару, приглядываясь и к покупателям, и к продавцам. Заприметив группу что-то горячо обсуждавших мужиков, Кобылянский подошел к ним и, вроде как ни к кому не обращаясь, громко спросил:

— Не скажете, как добраться в Спасо-Преображенский приход?

Есть ли такой в округе, Кобылянский не знал, но вопрос он задал безусловно правильно. Мужики уважительно посмотрели на благообразно выглядевшего Кобылянского, и один из них осторожно поинтересовался:

— А вы, часом, господин хороший, не дохтур будете?

— Нет, я статистик, — с достоинством ответил Кобылянский, и мужики тут же шумно принялись обсуждать, где этот приход может быть, наперебой называя все окрестные села.

Получив столь нужную информацию, Кобылянский поблагодарил мужиков, на всякий случай еще побродил по базару и примерно через час, слушая вполуха болтовню очередного возницы, «принявшего» по случаю праздника, уже катил лесом, все дальше уезжая от железнодорожного полотна.

За три последующих дня полковник, меняя подводы, как на перекладных, отъехал верст за двести от губернского центра. Теперь в стогах он больше не прятался, а останавливался прямо у мужиков. Последнюю ночь Кобылянский провел у зажиточного хозяина, который отнесся к полковнику весьма уважительно и даже согласился довезти до следующего села, куда, впрочем, собирался и сам.

Наутро, позавтракав вместе со всеми, Кобылянский прихватил свой так и остававшийся пустым сундучок и вышел вслед за хозяином, собравшимся запрягать. Отойдя к воротам, полковник посмотрел сначала на отдававшую серебряным блеском богатую оцинкованную крышу, а потом в глубь двора.

Там, у высокой колоды, были привязаны крупные, сытые кони. Они спокойно хрумкали овес и поблескивали крутыми, лоснящимися крупами. Вчера вечером, это полковник помнил точно, коней там не было. К тому же это были совсем не выездные лошади, а верховые.

Пока Кобылянский прикидывал, что бы это могло значить, хозяин подогнал телегу к воротам и, явно заметив интерес полковника, с двусмысленной ухмылкой заметил:

— Нам, ваше степенство, пока не на них… Садитесь, поехали.

Полковник, на всякий случай пропустив многозначительное замечание мимо ушей, уселся, мужик тряхнул вожжами, и застоявшаяся лошадь, сразу взяв с места, чуть ли не рысью вылетела из ворот на широкую деревенскую улицу.

Плохо накатанная колея шла лесом. Шумели деревья, позванивала сбруя, мужик, время от времени, что-то напевал, а полулежавший в задке телеги Кобылянский тем временем обдумывал, как быть дальше. Собственно, вариантов просматривалось всего два: или, оставшись здесь, затаиться, или прямиком, не взирая ни на что, махнуть за кордон.

Правда, лошадки, стоявшие во дворе у колоды, навели Кобылянского на кое-какие размышления. Нет, строевые, скорее всего казачьи, кони появились там конечно же не случайно. То, что это могли приехать «красные», полковник даже не допускал.

Во всяком случае, тайные соглядатаи всегда стараются приехать понезаметнее, про появление военных сразу бы знала вся деревня, и уж, пожалуй, ни за что явно зажиточный хозяин не насыпал бы чужим коням за просто так по полной мере овса.

От долгого лежания бок у Кобылянского малость затек, и полковник, свесив ноги, сел поудобнее. Мужик, сидевший на передке телеги, услышал возню и оглянулся.

— Может стать, ваше степенство?

— Не надо, — отозвался полковник и вдруг, поняв, что внимание возницы совсем не случайно, неожиданно для себя спросил: — Слышь, у вас тут как теперь, люди через кордон ходят?

— А чего не ходить, знамо ходят…

Мужик закинул руку за спину, ловко почесал себя кнутовищем между лопаток и, не дожидаясь следующего вопроса, начал пояснять:

— Вот вы, ваше степенство, интересуетесь, ходят аль нет. Конечно, как не ходить. Вон казаки, особливо те, кто с теперешней властью не согласен, и вовсе в Трехречье переселяются. Манзы, те само собой, туды-сюды шныряют, тут для них и панты, и жень-шень, и пушнина, а как повезет, то и золотишко. Чего говорить, — мужик сокрушенно вздохнул, — край у нас богатющий, а у тех китаезов один гаолян, да чумиза…

Кобылянский удивленно посмотрел на спину рассудительного мужика и осторожно пустил пробный шар:

— А как власти, не препятствуют?

— Той власти, ваше степенство, — мужик насмешливо хмыкнул, — не до препятствиев, кабы самим удержаться. А вы про кордон…

— Конечно, ежели кони в теле, то и кордон не преграда… — вроде как сказав лишнее, оборвал себя на полуслове Кобылянский.

Ожидая, что он сейчас услышит, полковник замер, но его возница с готовностью подхватил:

— А можно и без коней, таежными тропками, на Шилку через Газимур. Да вы, ваше степенство, со мной в прятки-то не играйте… — Мужик резко повернулся и с прищуром посмотрел на Кобылянского. — Вы как, туды уйдете, али с нами останетесь?

— Еще не знаю, — вполне искренне ответил полковник и, сам того не заметив, улыбнулся сметливому мужику…

* * *

«Русская рулетка» в польском клубе сделала Тешевича по-настоящему популярным. Окрестное общество еще долго обсасывало все перепитии скандала, и кое-кто, не утерпев, прибывал с визитом прямо в усадьбу, чтобы засвидетельствовать почтение и заодно узнать все из первых рук.

Однако поручик предпочитал вести себя уклончиво, словно не понимая осторожных намеков, зато Пенжонек, наоборот, охотно снабжал визитеров всеми подробностями, заодно прозрачно намекая, что, судя по родословной, пан Тешевич состоит в дальнем родстве чуть ли не с самим Сапегой. Так что вследствие такой хитрой политики многоопытного Пенжонека панство окончательно признало Тешевича своим, а тот самый юнец, пан Залуцкий, чтобы избежать насмешек, предпочел перебраться в Краков.

К своей неожиданной популярности Тешевич остался, в общем-то, равнодушным и менять устоявшийся жизненный ритм вовсе не собирался. Больше того, всегдашняя апатия навалилась на него с новой силой, и он не только ни к кому не поехал с ответным визитом, но даже не пожелал ответить на записку пани Стефании, где она очень осторожно попеняла ему за невнимательность.

Правда, весточка от красивой дамы не оставила поручика равнодушным, и он даже целый день думал о странностях женской логики, но так ничего и не предпринял. Он просто опять погрузился в обычное состояние, оставив за пределами сознания всю эту суету, как нечто существующее само по себе и не имеющее к нему ровно никакого отношения.

Вновь потекли размеренные дни, но разрядка, полученная в клубе, возымела действие, и бездушное отупение отступило, уступив место интересу к книгам. Теперь Тешевич часами валялся на оттоманке в своем кабинете, но вместо того, чтобы как прежде бесцельно смотреть в окно, взахлеб читал читанные-перечитанные еще в детстве книжки, нередко находя на отдельных страницах пометы, когда-то сделанные им самим.

Чтение разбудило мысль, и порой Тешевичу начинало казаться, что война и революция — это большая темная яма, куда он провалился, и только теперь понемногу начинает выбираться обратно. Порой Тешевич прерывал чтение и думал о том, как могла бы сложиться жизнь, не будь того вселенского хаоса, но довольно быстро всплывавшие в памяти воспоминания заставляли опять искать забвения в выдуманном книжном мире. Складывалось впечатление, что уже никакая сила не вытащит хозяина из кабинета, но неожиданное приглашение пана Ронцкого, очень настойчиво звавшего принять участие в совместной охоте, вынудило поручика задуматься.

Сначала Тешевич хотел послать вежливый отказ, но, по зрелом размышлении, согласился. Видимо, тяга к общению начала возвращаться, да и аромат женских духов, шедший от письма Ронцкого, напомнил Тешевичу такую непосредственную панну Анелю. В общем, как бы там ни было, а в назначенный час поручик приторочил к седлу свою австрийскую двухстволку и налегке отправился в гости.

Усадьба пана Ронцкого расположилась на опушке леса недалеко от шоссе. Тут же протекала небольшая речушка, выше по течению пойменный луг переходил в болотистое редколесье. Во всяком случае, насколько Тешевич мог судить, такая местность сулила весьма богатую охоту.

Близость к шоссе позволила кое-кому из гостей прибыть на автомобиле, и когда Тешевич въехал во двор, его взору предстала яркая картина смешения прошлого с настоящим. У длинной коновязи стояли верховые лошади, здесь же теснились коляски, а рядом с ними, наполняя двор сизым дымом газойля, фырчали моторами несколько спортивных авто, никак не вязавшиеся с патриархальным бытом усадьбы. Когда егеря и доезжачие вывели возбужденно гавкающую свору, это ощущение усилилось еще больше.

Увидев сразу два десятка породистых псов, Тешевич подумал, что все здесь делается по-старому, на широкую ногу и на него пахнуло чем-то домашним, бесконечно далеким и от этого еще более родным и привлекательным. И даже автомобили, казавшиеся до сих пор неуместными, в окутавшей все дымке прошлого, вдруг словно сменили свою сущность, становясь как бы последним мазком завершенной картины.

Охотники встретили появление поручика сдержанно. Кое-кто вообще позволил себе покоситься на дамское ружьишко, зато пан Ронцкий, перехватив один из таких взглядов, тут же высказался с благодушной прямотой:

— Я вижу, пан Тешевич, молодость берет свое, а?

— Что вы имеете в виду?… — у Ронцкого был такой лукавый вид, что не улыбнуться в ответ было просто невежливо.

— Но, но, но… Я все понимаю… Пан поручник заботится о какой-то пани, не так ли?

Неожиданный вывод от взгляда на легкую двухстволку застал Тешевича врасплох.

— Ну, как сказать… — поручик несколько смешался, но заметив общее внимание, тряхнул головой. — Но, если надо, я готов!

— Вот и прекрасно! — Ронцкий обратился к присутствующим: — Панове, с вашего позволения я предлагаю сегодня пану Тешевичу сопровождать наших дам.

Против женского общества возражать, конечно, не приходилось, но когда поручик, отказавшийся тянуть жребий на номера, увидел Анелю Ронцкую в костюме амазонки, он вздохнул и подчинился обстоятельствам, так как только теперь понял истинный смысл тирады Ронцкого.

Позже, проезжая неторопливой трусцой вслед за Анелей бесконечные повороты лесной тропинки, Тешевич обдумывал, как ему вести себя дальше. Тропинка петляла в зарослях лещины, и каждый раз, когда конь Анели показывал бок, поручик видел слишком полное девичье бедро, туго обтянутое новенькими, скорей всего сшитыми специально для этой охоты, бриджами…

Пока кони гуськом шли по тропинке, разговор не завязывался, если не считать коротких реплик да поощрительных улыбок, которые панна Анеля время от времени дарила следовавшему за ней Тешевичу. Наконец тропинка вывела их на небольшую полянку, и здесь, придержав лошадь, Анеля обернулась к поручику:

— А почему пан не пожелал принять участия в охоте?

— Почему? — переспросил Тешевич и нарочно, подстраиваясь под шутливый тон спутницы, ответил: — Ну, мне кажется, здесь можно охотиться и за другой дичью…

— Например, за мной? — Анеля лукаво прищурилась, и как в прошлый раз Тешевич удивился ее внезапно возникшему сходству с паном Ронцким.

— Я, конечно, готов, — поручик охотно подыграл девушке. — Вот только надо решить, с каким оружием…

— Не надо, пан Тешевич, я думаю вы знаете, что вооружены великолепно…

Какая-то двусмысленность проскочила в ее интонации, и уже заинтересовавшись, поручик спросил:

— А чего не надо?

— Ничего не надо, — Анеля капризно поджала губы и показала рукой на край поляны. — И этого не надо. Я вовсе не желаю оставаться в этой глуши!

— Помилуйте, какая глушь! — Тешевич не понял, что собственно имела в виду панна Анеля, и махнул рукой в сторону стоявшего у тропинки таксационного столбика с номером. — Вот, смотрите, вполне приличный лесок…

— Вы шутите? — Анеля чуть подобрала повод, и лошадь под ней начала перебирать копытами. — Скажите, пан Тешевич, у вас дома есть свечи?

— Конечно. В моем кабинете вообще только канделябры. По-моему, это так романтично…

— Какая романтика! Тут же кругом восемнадцатый век! У нас в гостиной висит керосино-калильная лампа, так и ей уже лет двадцать!

— Ну, это дело вкуса, — неодобрительно качнул головой Тешевич. — Не знаю как вы, а я не переношу запаха керосина.

— Ах, да я не о том!… — Анеля раздраженно завертела рукой, стремясь освободить ладонь от мешавших ей поводьев. — Сейчас во всей Европе электричество, автомобили… Там, в больших городах, жизнь! Я хочу уехать в Варшаву, поступить в университет, стать современной женщиной…

— Да ради бога. Кто ж вам мешает? Я не вполне понима… — начал было Тешевич, но Анеля оборвала его:

— Ах, ничего вы не понимаете! Кажется, вы готовы всю жизнь просидеть в этом захолустье…

— А почему бы и нет? — пожал плечами поручик. — Чем здесь плохо? Хорошо, тихо…

— Ну и оставайтесь!…

Неожиданно Анеля резко послала лошадь вперед и стремглав понеслась по тропинке, стараясь уйти от Тешевича. Поручик некоторое время смотрел вслед взбалмошной девчонке, а потом, не спеша, затрусил следом, прикидывая как быть дальше. Однако принять какое-то решение ему помешал конский топот. Решив, что это Анеля, поручик вздохнул и придержал лошадь. К вящему удивлению Тешевича, из-за поворота, уверенно держась в дамском седле, на полном скаку вынеслась пани Стефания. Резко натянув поводья, она осадила лошадь рядом с поручиком и, заставив ее плясать на месте, насмешливо поинтересовалась:

— А где же панна Анеля?

Поручик ответил не сразу. Стилизованный костюм амазонки и старомодная посадка боком придали облику пани Стефании непередаваемый шарм, заставив Тешевича слегка помедлить.

— А разве вы ее не видели? — в конце концов Тешевич предпочел задать встречный вопрос.

— Видела! — с вызовом ответила пани Стефания и вскинула голову.

— Тогда зачем спрашивать? — усмехнулся Тешевич.

— Зачем? — пани Стефания пристально посмотрела на поручика и вдруг протянула руку: — Помогите сойти.

Тешевич соскочил с седла, замотал на первый попавшийся сучок поводья и ловко поймал за талию спрыгнувшую ему на руки пани Стефанию.

— Прекрасно, поручик, я так и думала. У вас достаточно силы, чтобы удержать даму, а то после появления панны Анели без вас кое-кто стал в этом сомневаться…

Закончив свою двусмысленную тираду, пани Стефания лукаво сощурилась, отстранилась от Тешевича и пошла по тропинке в полной уверенности, что поручик последует за нею. Однако Тешевич остался на месте, и только когда пани Стефания отошла на пару шагов, сказал:

— Извините, сударыня, но я, видимо, отвык от дамского общества…

Пани Стефания обернулась и, увидев, что Тешевич не двинулся с места, удивленно смерила взглядом разделившее их пространство.

— Ах, бука! Вы, кажется, ничего не поняли… Ну посмотрите же на меня, я ведь вам нравлюсь, не так ли?

Не спуская глаз с Тешевича, пани Стефания плавно качнулась и мягкими кошачьими шагами пошла назад к поручику, зачем-то отстегивая на ходу кнопки старомодного лифа. Сухо пощелкивая, они отскакивали одна за другой, и, когда пани Стефания остановилась перед Тешевичем, в кружевах распахнувшегося выреза поручик увидел туго налитые груди с маленькими, нежно-розовыми сосками…

С минуту он остолбенело стоял неподвижно, не в силах отвести взгляд в сторону, и тут низким, с внезапно прорезавшейся хрипотцой голосом, где ясно слышались призывные нотки, пани Стефания произнесла:

— Ну что же ты… — и, резко подавшись вперед, прижалась грудью к поручику.

Звук этого голоса как молотом ударил по подсознанию, очаровывающий морок мгновенно пропал, и Тешевичу внезапно почудилось, что ничего этого нет, а он опять в сибирском подвале, и та самая мерзкая комиссарша бросается на него…

Пытаясь сбросить наваждение, поручик отступил на полшага и вздернул голову.

— Оставьте, пани… Прошу… Найдите себе другого красавчика…

— Красавчика?… — Глаза пани Стефании вспыхнули синим блеском. — Зачем он мне? Я сама красива! А эти смазливые ухажоры мне надоели! Как же, цалуям рунчки, до нужек падам… А мне не это нужно! Мне такой мужик нужен, который жизнь ни во что ставит! Я думала, таких нету… А ты есть… Ну же, смелее…

В ее голосе звучал призыв, и она, сделав шаг, прижалась еще сильнее, так что вылезшие из лифа груди пошли вверх двумя белыми полушариями, но их белизна, снова напомнив прежнее, заставила Тешевича отшатнуться.

— Прекрати! Если тебе надоели приличия, езжай в Совдепию! Там-то тебя изнасилуют прямо на улице!

— Цо? — Глаза пани Стефании широко распахнулись.

— То, что слышала!… — и резко повернувшись, Тешевич одним рывком сломал сук, освободил повод и, взлетев в седло, дал шенкеля…

* * *

Темное болото глухо хлюпало под ногами. То и дело, проваливаясь почти по колено в пропитанный водою мох, Шурка изо всех сил старался не потерять из виду Чеботарева, который, из опасения встречи с дозором, шел впереди шагов на двадцать. Дистанцию держали так, на всякий случай, поскольку мужик, довезший их почти до края болота, клятвенно уверял, что охрана может быть только у речки.

Поручик волновался и странным образом никак не мог взять себя в руки. Видимо, сказались и общая усталость, и сознание того, что достаточно сделать последний рывок, и вся эта взбудораженная и такая опасная Совдепия останется позади. Чувство тревоги возникло у Шурки еще в Москве, когда им пришлось сломя голову мчаться на вокзал и там, «фуксом» перескакивая с поезда на поезд, добираться как можно ближе к западной границе.

Впрочем, можно считать, пока все складывалось неплохо. По железной дороге они доехали почти до Столбцов, а там наняли мужика, который привез их в свою веску, и уже на месте полковник, каким-то шестым чувством определив нужного человека, нашел проводника, согласившегося провести их за две десятки золотом чуть ли не к самой линии пограничных постов.

Казавшееся бесконечным болото постепенно перешло в кривое, плохо различимое редколесье, и еще минут через двадцать полковник, а за ним и Шурка вышли на берег неширокой речки. По утреннему времени над водой плыл туман, и на другом берегу, в серой дымке еле угадывался то ли бурелом, то ли еще что.

С минуту Чеботарев прислушивался, а потом наклонился к Шурке и негромко, как бы советуясь, сказал:

— Брод искать не будем, если что, вплавь…

Не отвечая, поручик взял чуть правее и, стараясь не плюхнуться в какую-нибудь яму, начал осторожно переходить реку. Видимо, стараясь определить, где глубже, полковник взял левее и тихо, без единого всплеска тоже начал перебираться на другую сторону. Шурка, чтобы не потерять в тумане товарища, смотрел то на его силуэт, как бы плывущий в тумане, то на заваленный поломанными деревьями противоположный берег. Незаметно вода, дойдя до пояса, пошла на убыль, и через пару минут поручик уже стоял по щиколотку в иле, решая, как бы ловчей выбраться на сушу.

Берег, на котором уже должны были быть посты поляков, оказался загроможденным толстыми поваленными деревьями. Между стволов можно было различить опутывавшую их колючую проволоку, и Шурка понял, что натолкнулся скорей всего на старое оборонительное сооружение. Поручик глянул в сторону Чеботарева и, увидев, что полковник уже выбрался из воды, заспешил к нему.

И тут на неосторожный всплеск с русского берега вдруг ударил выстрел, за ним другой, послышались крики, и Шурка, не разбирая дороги, рванул вперед. Конечно же он зацепился за проволоку, перелетел через бревно, треснулся обо что-то и, вырвавшись из завала, все сильнее прихрамывая, заторопился вслед за полковником.

Чеботарев ждал Шурку метрах в ста от берега. Увидев полковника, вышедшего из-за дерева, поручик заспешил к нему и радостно крикнул:

— Перешли!

— Не кричи, — остановил его Чеботарев. — Ты чего хромаешь?

— Там… — начал было поручик, но полковник махнул рукой:

— Ладно, потом разберемся, вон сараи какие-то, давай туда.

Через каких-то пару минут, забравшись внутрь крайнего сарая, полковник встал на перегородку, раздвинул над головой редко настланные жерди и вылез наверх. Шурка начал карабкаться следом, и тут подбитая на переправе нога внезапно отдалась резкой болью. Тогда поручик, чертыхаясь, подтянулся на руках и кое-как устроился рядом с Чеботаревым, подоткнув под бока набросанную поверх жердей солому.

Похоже, они успели во время. Почти сразу донесся нарастающий конский топот, звон амуниции и обрывки польской речи. Судя по всему, разъезд, прискакавший на выстрелы, наскоро осматривал прибрежную зону. Шурка, которого всерьез начала беспокоить нога, предложил:

— Может выйдем? Это ж уже поляки…

— Нет, — жестко возразил Чеботарев. — Сидим здесь. Еще черт его знает, кто там ездит…

Нога разболелась основательно, и Шурка, еле дождавшись, пока разъезд ускакал дальше, попросил:

— Господин полковник, гляньте, с ногой что-то неладно…

Чеботарев подвинулся ближе, тронул поручика за голень и присвистнул:

— Э-э-э, голубчик, да тебя ж подстрелили…

— Ах ты… — Шурка скрипнул зубами. — Я ж думал, стукнулся…

— Ладно, раз ковылял столько, значит, кость цела, оклемаешься…

Чеботарев стащил с поручика сапог, задрал штанину и, сняв с себя исподнюю рубаху, туго забинтовал ногу. Шурке враз полегчало, и он, умащиваясь поудобнее, спросил:

— Долго тут сидеть будем?

— Определиться надо. Пусть рассветет…

Прошло еще минут сорок, прежде чем Чеботарев решился выбраться из сарая. Полковник помог охающему Шурке слезть с жердяного настила, перебинтовал рану и подобрал ему палку, чтобы можно было опираться при ходьбе. Пока полковник мастерил костыль, Шурка попробовал обуться, но сапог не лез на повязку, и тогда поручик завернул голенище, прикрыв рану штаниной. Потом, крадучись, они на всякий случай обошли дома стороной и остановились только на перекрестке сельских дорог.

Теперь у Чеботарева не было сомнений в правильности перехода, но, к удивлению Шурки, он вовсе не спешил к людям. Наоборот, присмотревшись к поставленной у дороги маленькой скульптуре забеленного со всех сторон святого, полковник встал к ней спиной, считая шаги, зашел в придорожный кустарник и там, аккуратно сняв складным ножом дерн, вырыл небольшую яму.

Закончив приготовления, он, ничего не объясняя, забрал у Шурки вещмешок, оружие, документы и, присоединив к ним собственные пожитки, все спрятал в яму. На удивленный вопрос поручика, к чему все эти предосторожности, полковник, тщательно маскируя тайник, ответил:

— Чтоб солдатня не забрала, — и, окинув оценивающим взглядом результат работы, заключил: — Ну вот, теперь можно на пост…

Улочка белорусской вески была пустынна, но уже слышалось мычание коров, взлаивание собак и вот-вот должны были появиться люди. Тяжело опираясь на палку, поддерживаемый Чеботаревым Шурка брел по пыльной обочине. Каждый шаг давался ему с трудом, но поручик заставил себя собраться. Внезапно полковник тихонько толкнул его в бок, и, повернувшись, Шурка увидел, как из-за крайней хатки с почерневшей и обросшей зеленым мхом крышей вышел человек.

Босой бородатый мужик в полотняных штанах и рубахе, подпоясанной веревкой, держа на плече косу, шел прямо к ним. Решив, что перед ним белорус, Шурка, мешая слова, окликнул:

— Эй, сябер! Где тут гмина?

Бородач остановился, испуганно захлопал глазами, промычал что-то нечленораздельное и, махнув рукой вдоль дороги, чуть ли не бегом метнулся обратно.

— Ишь ты, какой прыткий… — Чеботарев глянул вслед пугливому мужичонке и покачал головой: — Ладно, Шура, идем…

Так они прошли еще шагов сто, прежде чем сзади послышался сбивчивый топот. Шурка обернулся и увидел, что их догоняет вооруженный карабином жандарм.

— Кто такие? — еще издали крикнул захеканый страж порядка.

Чеботарев подождал, пока жандарм, подозрительно глядевший на них из-под длинного козырька фуражки, подошел ближе, и только тогда ответил:

— Мы солтыса ищем, подводу взять. Вон, товарищ ногу повредил, а нам в гмину надо.

Спокойный ответ заставил жандарма сменить тон, и он примирительно буркнул:

— Идите за мной…

Петляя между хат, жандарм вывел их к фруктовому саду, в глубине которого прятался добротный каменный дом. Никого кругом не было, и Шурка не понял, то ли тут какое присутствие, то ли это частный дом. Тем временем жандарм провел их по темноватому коридору и, открыв какую-то дверь, остановился на пороге.

Из-за жандармского плеча Шурка видел довольно большую квадратную комнату с большим столом посередине. За столом восседал какой-то чин и явно распекал почтительно стоявшего перед ним мужика в серой свитке и смазных сапогах. Мужик мял шапку в руках и слушал, как военный выговаривал ему:

— Тебе сколько яиц было приказано поставлять, а?

— Так, пане вахмистр…

— Молчи, лайдак, раз ты солтыс, то должен не рассуждать, а сполнять, что велено.

— Сполним, пане вахмистр…

— Ясное дело. И еще, баб пошлешь к клубу, чтоб все вычистили…

Вахмистр наконец-то обратил внимание на торчавшего в дверях жандарма и недовольно сморщился:

— Ну что там у тебя…

— Тут к солтысу, но я… — начал было жандарм, но вахмистр оборвал его:

— Сказано всех сюда!

Жандарм засуетился, солтыс отскочил в сторону, а на его месте само собой оказались Неботарев с Шуркой. Теперь поручик хорошо видел, что зеленое сукно, покрывавшее стол вахмистра, было испачкано чернильными пятнами, а на месте прибора валялись папиросы и просыпавшийся табак.

Сам вахмистр, с неожиданной живостью выскочил из-за стола, подбежал к Шурке и, не говоря ни слова, задрал штанину поручику. Рубашка Чеботарева, которой была замотана рана, вся пропиталась кровью, и одного вида повязки оказалось достаточно, чтобы пан вахмистр пришел в ярость.

— Попались, пся крев! — заорал он, отскакивая к столу. — Мувь, холера ясна, к кому шли? До Мухи-Михальского?!

Казалось, еще секунду и вахмистр полезет с кулаками, но, видимо, рана дала о себе знать, и Шурка, уже не вполне понимая, где находится, видя перед собой только зарвавшегося нижнего чина, по-гвардейски оборвал его:

— Мо-олчать! Ты с кем говоришь, скотина…

Лицо вахмистра вытянулось, он открыл рот, но тут дверь позади Шурки хлопнула, и кто-то за спиной поручика, строго, по-начальнически, произнес:

— И с кем же он говорит?

И Шурка, и Чеботарев враз обернулись и увидели вылощенного, подтянутого капитана, который внимательно смотрел на них.

— Отдельного корпуса жандармов полковник Чеботарев!

— Гвардии поручик Яницкий! — эхом повторил за ним Шурка.

— Офицер «двуйки» штаба Генеральнего, капитан Вавер… — вошедший поклонился и совершенно буднично, с оттенком легкого пренебрежения, спросил:

— И откуда вы, господа?

— Из Харбина… — медленно, со значением сказал Чеботарев, и что-то, прозвучавшее в его голосе, заставило Вавера мгновенно поменять тон, а еще через пару минут Шурка, поддерживаемый полковником, уже был в другой комнате.

В голове поручика слышался все нарастающий звон, он плохо понимал, что ему говорили, и ощущал только то, что наконец-то смог опуститься на прохладный кожаный диван…

* * *

Звериная тропа шла увалом, спускалась в распадок и исчезала в глухих зарослях. Отряд двинулся в путь еще затемно, и сначала в воздухе разлился невыразительный, сероватый-синий свет утра, а уже потом, постепенно, хмурое небо на востоке стало пурпурным, и сейчас в этом золотисто-розовом сиянии четко обрисовывался каждый куст.

Ехавший верхом Седлецкий слегка клевал носом, борясь с утренней дремотой, и только когда совсем рассвело окончательно, поборол сонливость и заставил себя внимательно присмотреться к незнакомым окрестностям.

Колонна, вытянувшись длинной цепочкой, не спеша двигалась лесом во главе с проводником-звероловом, который даже не сел на предоставленную ему лошадь, а предпочитал вести ее в поводу. За ним, также пешком, стрелки вели пять вьючных лошадей, а сам Седлецкий, возглавлявший «тройку», держался в середине отряда.

Дальше под командой Чикина следовал сопровождавший их взвод охраны, и Седлецкий слышал, как у него за спиной всхрапывают лошади, позванивают трензеля и вполголоса переругиваются всадники. Сам Чикин тоже не садился на лошадь, зато Сатиков, сидевший в седле, как ворона на заборе, старательно изображал из себя кавалериста.

Все это Седлецкий отметил как бы машинально и, убедившись, что кругом пока все спокойно, задумался. Путь предстоял еще долгий, и Седлецкий, то и дело отводя в сторону лезшие в лицо ветки, поймал себя на мысли, что, пожалуй, по такой тропе и вправду лучше идти пешком.

Впрочем, ветки, конечно, были мелочью, и Седлецкий снова принялся прикидывать, как отразится на их деле столь длительная задержка. Как ни странно, но вызвана она была казавшейся такой ясной картой. Оказалось, эта карта, изъятая у Кобылянского, содержала скрытый подвох.

Дело в том, что неизвестный составитель, стремясь усложнить расшифровку, применил сразу два масштаба одновременно, ловко соединив их между собой на одном листе. Нижняя часть, обычная десятиверстка, читалась сразу, д вот верхняя представляла собой очень подробный план довольно ограниченной местности.

И хотя, благодаря тому, что на карте имелась часть железной дороги (как выяснилось, это был район двенадцатого разъезда), картографы долго не могли понять, в чем дело, пока кто-то из них не догадался провести линию, четко разграничивающую оба масштаба.

Другой, весьма немаловажной причиной задержки с выходом было то, что вдоль железной дороги стало очень и очень неспокойно. Отряды то ли повстанцев, то ли партизан шастали по тайге, и удаляться от полотна больше чем на десяток верст было небезопасно. Во всяком случае, члены «тройки» долго прикидывали все «за» и «против», пока все-таки решились выступить.

Правда, вблизи двенадцатого разъезда крупных деревень не имелось, но на всякий случай Седлецкий, опасаясь соглядаев, распорядился выступить с бивуака затемно. В свою очередь Чикин приказал своим кавалеристам быть начеку, и они так и ехали, держа драгунки не на ремне, а поперек седла.

Из-за этого всякая вспугнутая по дороге дичь вызывала тревогу, но по мере удаления от обжитых мест все понемногу успокоились, и где-то во второй половине дня, одолев по тайге верст двадцать пять-тридцать, отряд вышел на довольно большую прогалину.

Проводник, так и вышагивавший всю дорогу во главе отрядной колонны, остановился на самой середине поляны и, обращаясь к подошедшему Чикину, удовлетворенно сказал:

— Ну вот, капитана, здеся…

Проводника-китайца как отличного знатока местности и верного человека Чикину, подбиравшему группу, рекомендовали местные товарищи, и Седлецкий, видевший зверолова до сих пор только мельком, на разъезде, сейчас с удивлением присматривался к этому, прямо-таки майн-ридовскому типу.

Для похода в тайгу китаец оделся в выцветшую, латаную рубашку из синей дабы, подвязанную таким же старым кушаком, к которому были подвешены охотничий нож и лопаточка для копки жень-шеня. Довершали наряд самодельная обувка из шкуры лося и повязанная на голову чистая полотняная тряпица.

Да, этот Че-Юнь (так звали проводника) никак не походил на обычного китайца-рабочего. Особенно поразили Седлецкого его руки с длинными пальцами, горбоносый профиль и какой-то особый отпечаток на лице, явно свидетельствовавший, что этот человек был знаком совсем с другой жизнью.

Седлецкий хмыкнул, стряхнул секундное наваждение, вызванное экзотическим обликом китайца, и начал осматриваться по сторонам. Судя по всему, именно здесь оканчивался десятиверстный масштаб карты, и надо было каким-то образом привязаться к местности, чтобы определить, на какое место указывает план.

Подозвав Сатикова, который после верховой прогулки едва слез с лошади, Седлецкий взял у него карту, сопроводительную записку и углубился в их изучение. Судя по всему, связывающим звеном для обоих масштабов была та самая звериная тропа, по которой они и добирались сюда.

Еще раз внимательно прочитав расшифрованную записку и снова глянув на план, Седлецкий обратил внимание, что там помечен квадратик строения, не упоминавшийся в описании. Теперь, добравшись до места, таиться от кого-либо из спутников было смешно, и Седлецкий, отбросив всякую конспирацию, прямо обратился к китайцу:

— Скажите, Че-Юнь, а никаких домов тут поблизости нет?

— Не, капитана, — глаза китайца сразу превратились в узкие щелочки. — Домов нету, фанза была, там дальше…

Проводник неопределенно махнул рукой в сторону, но Седлецкий, отлично понимая, что поиски так и так с чего-то начинать надо, коротко приказал:

— Веди туда!

Отряд снова углубился в тайгу, и примерно минут через сорок Че-Юнь вывел колонну на другую поляну. Дождавшись, когда Седлецкий подъехал к нему, проводник показал на убогое строение, полускрытое деревьями.

— Вот, капитана, пришли.

Седлецкий присмотрелся внимательнее. Звериная тропа вывела их к явно брошенной охотничьей фанзе. Крыша ее покосилась, и только поднятая на столбы кладовая, устроенная рядом, выглядела целой. Оба эти сооружения привлекли внимание Седлецкого, и сразу заметивший это китаец принялся пояснять:

— Там, капитана, раньше охотники были. Шкурку клали, панты…

Но Седлецкий уже не слушал проводника. Возникшая подспудно мысль внезапно приобрела ясность, прямоугольнички плана замаячили перед глазами, Седлецкий поспешно развернул карту и наконец-то все понял. Расстояние между нарисованными квадратиками, обозначившими фанзу и кладовую, давало главное — масштаб.

Оторвав взгляд от карты, Седлецкий совсем другими глазами посмотрел на поляну и приказал:

— Товарищи! Всем искать зарубки!

Поняв, что наконец-то они добрались до места, стрелки спешились и, привязав лошадей, начали тщательно осматривать стволы деревьев, окружавших поляну. Сначала ничего не попадалось, но вот один стрелков, зашедший чуть глубже, весело крикнул:

— Есть!

Теперь, когда стало ясно, где искать, остальные зарубки нашли быстро. Их было всего четыре — крестообразные, нанесенные низко, у самого комля, они были почти незаметны и очень походили на следы топора, оставленные лесорубом.

Как только зарубки были найдены, Седлецкий первым делом сориентировал план. Потом, пользуясь указаниями сопроводительной записки, приказал растянуть между оставленными метками две заранее припасенные веревки, и они, образовав косой крест, пересеклись почти на середине поляны.

Дальше все было ясно. Азартное нетерпение охватило всех, и, забыв про усталость, стрелки, сняв с вьюков лопаты, принялись поспешно рыть в указанном месте. Уже через четверть часа, когда землекопы углубились чуть ли не на метр, первая лопата звякнула о металл. Еще десяток энергичных гребков, и перед взором столпившихся над только что вырытой ямой людей возникла крышка окованного железом ящика.

Чикин не в силах сдержать нетерпения спрыгнул в яму, руками разрыл с одной стороны землю и, ухватившись за вкрученное сбоку кольцо, рванул. Приржавевшие петли взвизгнули, крышка пошла вверх, и, первым заглянув внутрь, Чикин зло выматерился. Ящик был абсолютно пуст, только серые комья земли, просыпавшейся в середину, четко выделялись на желтых, не успевших потемнеть досках…

* * *

К своей неожиданной популярности Тешевич остался, в общем-то, равнодушным и менять устоявшийся жизненный ритм вовсе не собирался. Больше того, всегдашняя апатия навалилась на него с новой силой, чему, пожалуй, немало способствовала экстравагантная выходка пани Стефании.

Поручик не только ни к кому не поехал с визитами, а наоборот, сидел в своей усадьбе, как барсук, до тех пор, пока однажды управляющий пан Врона не привез из города письмо. Штемпель был варшавский, и Тешевич целую минуту не решался вскрыть конверт. Наконец он взял нож, сорвал заклейку и радостно вздрогнул. Да письмо было от наконец-то давшего о себе знать Сашки Яницкого!

В первый момент Тешевич даже не понял, о чем пишет друг, но по мере того, как поручик второй и третий раз пробегал глазами строчку за строчкой, его все более охватывало беспокойство. Уж очень странным был тон письма, и за короткими, порой шутливыми фразами угадывался какой-то непонятный надрыв.

Дочитав густо исписанный листок, Тешевич, не выпуская письма, положил руки на колени и задумался. Слишком хорошо он знал Сашку Яницкого, чтобы не понять главного — там что-то случилось. И если уж Сашка ни единым словом не коснулся истинной причины, вывод для Тешевича был однозначным — надо ехать. Приняв решение, поручик подошел к столу, не садясь, набросал на листке короткую фразу и вышел из кабинета.

В столовой, прежде чем сесть за стол, где его уже ждал приглашенный к обеду пан Пенжонек, Тешевич протянул ему аккуратно сложенный листик.

— Не откажите в любезности… Пошлите кого-то в город, телеграмму надо отправить.

— Телеграмму? — переспросил Пенжонек и, принимая листок, внимательно посмотрел на Тешевича. — Куда?

— Пану Яницкому. В Варшаву, — ответил Тешевич и, чтобы избежать ненужных расспросов, весело добавил: — Думаю немного развлечься…

— Ну наконец-то, сколько можно сиднем сидеть! — Пенжонек расплылся в улыбке и тут же деловито спросил: — Когда едете?

— Да уж если решил… — Тешевич секунду подумал. — Пожалуй, завтра.

Несмотря на телеграмму, Яницкий встречать Тешевича не пришел, и сколько не вглядывался поручик в перронную суматоху, Сашки нигде не было. Уяснив это, Тешевич поначалу рассердился, но, выбираясь из вокзальной сутолоки, несколько остыл, и странное невнимание, наложившись на тон письма, заставило поручика всерьез обеспокоиться. Теперь Тешевичу было не до всяких там пустяков и, свистнув первого попавшегося «ваньку», он велел гнать по знакомому адресу.

Еще в дверях, увидав физиономию низко кланявшегося лакея, поручик коротко бросил:

— Пан Яницкий… Где?

— О, не извольте беспокоиться, пан Тешевич, — лакей наклонился так низко, что поручик перестал видеть его лицо. — Пан Яницкий ждет вас.

— Ждет? — поручик подождал, пока лакей выпрямится. — Здесь?

— Так, пан… — слуга провел Тешевича к лестнице. — Прошу наверх.

Тешевич нашел Яницкого в небольшой комнате рядом с гостиной. Шурка полулежал на кушетке, пристроив туго забинтованную ногу на мягкий пуф. Тешевич бросился вперед, обнял брата, и почти минуту они молча сидели, прижавшись друг к другу, прежде чем Тешевич, слегка отстранившись, спросил:

— Саша… Ты как?

— Да что я… Аля! — Яницкий тряхнул Тешевича за плечи. — Я ж тебя живым увидеть не чаял. Нам передали потом, что вы… Там… Все…

— Про это долго рассказывать, Саша, — Тешевич нахмурился. — И тяжело… Ты извини, я потом расскажу. Ты как письмо послать догадался?

— Во, чудак, — рассмеялся Яницкий. — Ты ж моего домоправителя так пугнул, что он первым делом, как меня увидел, все про тебя выложил, а ты удивляешься…

— Ну да, конечно, я как-то забыл… — Тешевич улыбнулся и показал рукой на повязку: — С ногой-то что, Саша? Ты как добирался?

— Я, Аля, из Маньчжурии… Из Харбина… Прямиком шел.

— Через Россию? — изумился Тешевич. — Один?

— Нет, с напарником. Надежный мужик. Прошли легко, да вот в самый последний момент не подфартило. И границу перешли, и речку переплыли, а уже на польской стороне краснопузые пулей достали. Не поверишь, от воды на карачках лез.

— Ну вылез и слава богу, а то б сцапали… — Тешевич осторожно пощупал забинтованную ногу. — Теперь-то как?

— Сейчас ничего, на поправку пошел. А вот там, на кордоне, сгоряча еще часа полтора продержался и враз сомлел… — Шурка сел поудобнее и уже совсем по-домашнему спросил: — Ты как, может, с дороги ванну примешь, или сразу за стол?

— Да какая ванна!… — рассмеялся Тешевич. — Водки, на радостях!…

Обед прошел в задушевной беседе, за столом они оба, словно сговорившись, сначала вспоминали детство, только позже, когда выпитая водка сняла нервное напряжение, Яницкий, со смешком поведав, как он добирался сюда из Харбина, решился спросить:

— Аля, а у тебя как оно было?…

Тешевич долго молчал, потом тихим, бесцветным голосом заговорил. Рассказ получился чем-то похожим на исповедь — Тешевич не утаил ничего. А когда он упомянул о пугающем его самого безразличии, даже Яницкий, сам прошедший «и крым и рым», сочувственно вздохнул:

— Да, Аля, досталось тебе…

— Вроде радоваться надо, — Тешевич вздохнул, — а не могу… И сам не пойму, что, зачем…

— Ну, это ты, Аля, брось! — Яницкий, забыв про раненую ногу, дернулся, болезненно сморщился и после короткой паузы закончил: — Хватит сиднем сидеть! Я тоже подлечусь и тогда… Знаешь, Аля, пора нам себя показать!

— Чем, Саша? — грустно улыбнулся Тешевич.

— Чем? — Яницкий строго посмотрел на брата. — Ты что, простил им все?

— Постой, постой, — Тешевич недоуменно раскрыл глаза. — Да ты никак опять за кордон собираешься?

— Именно! — Яницкий резко рубанул воздух ладонью. — И я не один пойду! Нас много! Мы им покажем! Прорвемся, поднимем людей!

— Каких людей, Саша?… Ты что, забыл?

— Ничего я не забыл, — сердито возразил Яницкий. — Это ты, Аля, в глуши засиделся. Там теперь обстановка другая. Всем поперек горла встали большевики.

— Может, и встали… — задумчиво покачал головой Тешевич. — Только ты сам подумай, Саша. Ну, пусть отряд. Это сколько же? Сто? Двести? Тысяча?

— Там присоединятся другие, Аля…

— А если нет?

Яницкий упрямо поджал губы и, секунду поколебавшись, негромко сказал:

— Я все равно пойду, Аля! Надо…

Фраза, никак не вязавшаяся с предыдущим тоном, показалась Тешевичу несколько странной, но он, ничего не уточняя, тихо ответил:

— Если ты так решил, иди. Но без меня… Прости, не могу больше. Ничего не могу…

Разговор как-то сам собой оборвался, и тут весьма кстати в столовой появился лакей с докладом.

— К пану пришел пан Вавер… Прикажете принять?

— Конечно. — Яницкий кивнул. — Пусть сюда поднимается и без церемоний, прямо к столу.

Лакей склонился в поклоне и бесшумно вышел, а Тешевич, глянув на прикрытую им дверь, поинтересовался:

— Этот Вавер что, твой напарник?

— Нет, напарник — Чеботарев. Он сейчас в Париж махнул, а то капитан. Поляк. Из «двуйки»…

— Из «двуйки»? — Тешевич удивленно посмотрел на Яницкого. — Ты что, связался с ними?

— Разумеется, иначе нельзя, Аля, — Яницкий внимательно посмотрел на брата. — Слушай, твое решение окончательное?… Не передумаешь?

Тешевич понял, что вопрос напрямую связан с польским капитаном, и отрицательно покачал головой.

— Нет, Саша, не передумаю…

Капитан Вавер оказался свойским парнем с живыми, искрящимися неподдельным весельем глазами, и, если бы не слова Яницкого, Тешевич ни за что бы не догадался об истинном занятии элегантного офицера.

Удивленный таким поведением Тешевич недоуменно посматривал на Яницкого, но тут Вавер, внезапно перестав балагурить и мгновенно переменившись, неожиданно спросил:

— Пан Яницкий, вы говорили с паном Тешевичем?

— Так, пан капитан, — сухо отчеканил Шурка.

— Ну и?…

— Мой брат, пан капитан, пойдет со мной куда угодно, но в интересах дела я с ним идти отказываюсь.

— Почему? — наигранное веселье разом слетело с Вавера.

— Вы должны знать, пан капитан, мой брат провел три месяца в камере смертников, и я не ручаюсь за его психику. Боюсь, в самый неподходящий момент он может броситься на первого попавшегося комиссара…

— Даже так? — абсолютно холодный взгляд Вавера уперся в Тешевича. — Скажу откровенно, пан поручник, я интересовался вами. О вас прекрасные отзывы, но слова вашего брата заставляют меня взглянуть на ваши поступки в несколько иной плоскости…

Тешевич молча пожал плечами, а Шурка, с деланным равнодушием, заметил:

— Не знаю, пан капитан, как поступить… Все зависит, от того, что будет поручено, и потому, я думаю, решать вам.

— Хорошо, — Вавер вздернул голову. — Я сам займусь паном Тешевичем, и надеюсь, варшавские врачи ему помогут. Так что, может быть, мы вернемся к этому разговору позже…

Улыбка вновь заиграла на лице капитана, и он снова, как ни в чем не бывало, принялся благодушно шутить…

* * *

Шурка поставил рюмку на стол и, глядя на расположившегося визави Тешевича, раздумчиво произнес:

— Не понимаю, Аля, почему ты не хочешь идти со мной в Совдепию? В конце концов, клин клином вышибают…

Сидели они за столом давно, многое было переговорено, но только сейчас Яницкий решился снова затронуть эту тему. Постукивая пальцем по столу, Тешевич долго молчал, потом наполнил рюмки коньяком и, отвечая скорее всего своим собственным мыслям, сказал:

— Не знаю, Саша, не знаю, и все…

— Тебя, как я понимаю, снарядом здорово трахнуло… У тебя ведь после него все началось?

— Нет, — отрицательно покачал головой Тешевич и после короткого раздумья добавил: — Думаю, началось раньше… Помнишь, как у костра сидели?

— Еще бы… — Шурка пригубил рюмку. — Конечно, помню.

— Так вот, скорее всего я тогда и сломался… Жить не хотелось, а так как Башкирцев кончать не стал. Злость оставалась…

— Злость, это хорошо, — заметил Шурка и предложил: — Слушай, а может, капитан Вавер нрав и тебе действительно подлечиться бы?

— Может быть, может быть…

Тешевич взялся было за рюмку, но внизу послышались шум, голоса, и он повернулся к двери, пытаясь, как и Шурка, определить, кого же там принесло?

Капитан Вавер оказался человеком слова и появился в гостиной, как черт из коробочки, едва только о нем упомянули. Поляк из «двуйки», облаченный сегодня по случаю неофициального визита не в мундир, а в штатский костюм, под свои обычные шуточки поприветствовал хозяев гостеприимно налитой рюмкой и первым делом заявил Тешевичу:

— Я, собственно, за вами, пан поручник… Едемте немедленно, все договорено.

— Куда? — удивился Тешевич.

Порядком захмелевший Яницкий недоуменно пожал плечами и тоже спросил:

— Пан капитан, а куда ехать?

— Панове, я понимаю, коньяк замечательный, тем для беседы много, но доктор ждет… — И чтобы окончательно развеять появившееся было недоумение, напомнил: — Я же обещал!

— А-а-а…

Тешевич, как и Шурка, немало удивленный таким совпадением, посмотрел на брата, сделал многозначительный жест и нехотя встал с кресла.

— Ну, раз ждет, тогда едем…

К удивлению Тешевича, Вавер приехал за ним не в экипаже, а на машине. Капитан сам сел за руль, и автомобиль, мягко урча, плавно покатил в сторону Нового Свята. Некоторое время Тешевич молча наслаждался скоростью, но потом поймал себя на мысли, что чего-то все-таки не хватает.

Поручик заерзал, устраиваясь поудобнее, и вдруг вспомнил весь дребезжавший «Руссо-Балт», увозивший его в польский плен. Впрочем, без дребезжания тоже было неплохо, и, откинувшись на спинку сиденья, Тешевич подставил лицо под струю воздуха, обдувавшую ветровое стекло.

— Что, нравится? — спросил капитан Вавер.

Тешевич повернул голову и, заметив, что Вавер, не отпуская руля, все время косится на него, отозвался:

— Нравится…

— А представьте себе такую ситуацию. К примеру, вы на моем месте, а на вашем, скажем, пани Стефания…

— Кто? — Тешевич бросил подозрительный взгляд на Вавера.

— Да, да, пани Стефания, — без тени смущения подтвердил капитан.

Поручик слегка насупился и замолчал. Сейчас ему было о чем подумать. Конечно же упоминание о даме было совсем не случайным. Выходило, что, скорее всего, после памятной ночной перестрелки за ним наблюдали и, похоже, весьма пристально. Но, по крайней мере, капитан играл в открытую, и поручик улыбнулся.

— Ну почему же пани Стефания? Или у вас есть свой интерес?

— Ревную… — Вавер, сворачивая в проулок, резко повернул руль и со смехом закончил: — Вот уж не думал, что в отношениях с вами она потерпит такое сокрушительное фиаско.

— Что? — Тешевич вздрогнул, и внезапная догадка заставила его нахмуриться. — Уж не по вашей ли милости она кидалась на меня с голыми сиськами?

— Даже так? — расхохотался Вавер. — Нет, этого я не знал, так далеко моя информация о вас не распространяется. И, должен сказать, пан поручник, заставлять кого-то — не моя метода. Я предпочитаю совпадение желаний. Но если рвение пани зашло так далеко, то ревности моей нет границ…

— Да бросьте вы ерничать, — Тешевич хмыкнул. —Насколько я понял, ни вам, ни мне пани Стефания не нужна.

— Возможно, возможно… — отозвался Вавер и, свернув еще раз, остановил машину. — Приехали, пан поручник, дальше пешим ходом.

Выбравшись на тротуар, Тешевич секунду поколебался, но все-таки спросил:

— Пан Вавер, скажите честно, на что я вам?

— Вы? — Капитан захлопнул дверцу и, обойдя вокруг автомобиля, остановился рядом с Тешевичем. — Ну если откровенно, пан поручник, то я не теряю надежды, что из вас получится хороший напарник брату. А сейчас, здесь, я просто благодетельствую, заботясь о здоровье вашем и вашего брата, который, признаюсь, обладает большими возможностями по нашей части.

— На одной ноге через кордон бегать? — фыркнул Тешевич.

— Не будем упрощать, пан поручник, — Вавер взял Тешевича за локоть и опять улыбнулся: — Идемте же, доктор ждет…

У врача Тешевич пробыл долго. Чистенький благообразный старичок с золоченым пенсне на носу и петербургской речью так расположил к себе поручика, что он рассказал о себе все. Исповедь получилась сумбурной, но, как ни странно, она вызвала облегчение, а когда доктор снял пенсне и, протирая его батистовым платочком, испытывающе посмотрел на Тешевича, поручик уже проникся мыслью, что старичок ему поможет.

— Итак, батенька мой, — врач водрузил очки на нос и напустил на себя строгость, — давайте подытожим. Контузия, нервный срыв и все такое прочее… Причины вашего состояния ясны, а вот следствия, не буду кривить душой, меня настораживают. Возьмем дамскую линию. Тут прослеживается некая аналогия между вашей варшавской подружкой и одной вполне порядочной дамой. И если в первом случае можно сослаться на профессию девушки, то во втором — ситуация иная, хотя результат, к сожалению, тот же. Сначала симпатия, а потом резкое отвращение, не так ли?

— Да, пожалуй, — согласился Тешевич, однако, немного подумав, добавил: — Знаете, с дамой могло быть совсем иначе, если б она не повела себя так вызывающе…

— Вы хотите сказать, дело лишь в том, что она и та чертова комиссарша в тот момент слились в вашем сознании в одно целое?

— Именно, — кивнул Тешевич.

— Хорошо, дам мы пока отложим в сторону… — Старичок немного подумал и спросил: — А скажите, молодой человек, не было ли у вас уже после всего такого момента, когда вы себя чувствовали хорошо? И если они были, то с чем связывались?

— Моменты?… — Тешевич задумался. — Пожалуй, были… Знаете, такая умиротворенность… Когда в усадьбу вернулся, было. Да и вот только что что-то похожее мелькнуло. Когда с паном Вавером сюда на автомобиле ехал…

— Автомобиль, говорите? Это мысль… — Доктор явно заинтересовался. — И часто вы на нем ездите?

— Да нет, — покачал головой Тешевич, — можно считать сегодня второй раз… И знаете, я вот сейчас вспоминаю, первый, это когда мы от красных на «Руссо-Балте» удрали, вроде как похожее ощущение было. А еще на охоте как-то. Но там я не ездил, а просто смотрел…

— На автомобили, так? — уточнил доктор и, не дожидаясь ответа, закончил: — Ну что ж, попробовать стоит… Как вы на то, чтоб автомобилем заняться?

— Да как сказать, — протянул Тешевич и, недоверчиво глядя на доктора, вдруг спросил: — А может, я здоров все-таки?…

— Ну, это с какой стороны посмотреть… На мой взгляд, скажем, не слишком… — Доктор опять занялся своим пенсне. — И, боюсь, потрясение у вас было серьезное, весьма…

— И это что, автомобилем лечить? — изумился Тешевич.

— Ну не только автомобилем… У вас, батенька мой, как бы дыра в психике. Определение, конечно, не научное, но я именно так себе представляю. У вас прошлое от настоящего сейчас оторвано, и надо вам дырочку эту зашить. Да, батенька мой, зашить…

Было видно, что доктору понравилось выражение, и он со вкусом повторил его несколько раз.

— Так, знаете, ниточку из прошлого — и сюда, из прошлого — и сюда… Вы же сами отметили, пани, что вам понравилась, прошлое напомнила. А вот когда она вам, так сказать, авансы делала, не туда попала. Вот и получилось, не дотянула она свою ниточку…

— Автомобилем лучше тянуть? — улыбнулся Тешевич.

— Лучше, батенька мой, лучше… — Доктор в первый раз за время их беседы рассмеялся мелким дребезжащим смешком и вполне дружески потрепал Тешевича по колену. — Он, как я думаю, атмосферу нужную создать может, такую, знаете, чтоб ниточки легче тянулись… Да… Хотя это всего лишь совет, а покупать, не покупать, делать, не делать решать, батенька мой, вам.

Слова доктора странным образом действовали на Тешевича, ему вдруг показалось, что он снова маленький мальчик, и где-то в глубине сознания начало возникать какое-то умиротворяющее ощущение…

* * *

Капитан Вавер сидел на широком диване, свободно откинувшись на спинку и отводя в сторону дымящуюся папиросу. Допрос походил на непринужденную беседу, тем более что капитан абсолютно правильно говорил по-русски. Его выдавал только легкий польский акцент, звучавший для Чеботарева почти что музыкой.

Здесь, в Вильно (а именно в этом городе на первое время после перехода границы обосновался Чеботарев) полковнику было знакомо абсолютно все. Правда, в целях конспирации он пока не обновлял прежних знакомств, а наоборот, поселился в еврейском квартале в маленьком пансионате у мадам Розенблит.

Так что сейчас, слушая рассуждения капитана Вавера, старавшегося казаться опытным контрразведчиком, Чеботарев внутренне улыбался. Ему было все понятно и без слов Вавера: и наигранная многозначительность поляка, и то, что эта чуть запылившаяся квартира, явно использовавшаяся для конспиративных встреч, не собственность капитана, и то, что Вавер пытается вести какую-то свою игру.

Светский разговор продолжался до тех пор, пока Вавер не произнес фразу, ставшую поворотной в их вроде как непринужденной беседе. Едва капитан обмолвился: «Мой начальник, полковник Валента…» — как Чеботарев, сидевший на диване рядом с Вавером, чуть отодвинулся и спросил:

— Кто?… Михал Валента?

Капитан Вавер сбился на полуслове, внимательно посмотрел на Чеботарева и, мгновенно все поняв, улыбнулся.

— Да, да, конечно, вы же служили…

Поляк, видимо, решил, что многоопытный Чеботарев, утомленный его потугами, сейчас назовет с десяток имен, но полковник благоразумно промолчал. Вспоминать эти имена не стоило хотя бы потому, что его прежние приятели, знакомые и сослуживцы, оказавшиеся при чинах в свежеиспеченной державе, как могли демонстрировали свой патриотизм, и уж здесь он, царский полковник Чеботарев, был явно не ко двору.

Пожалуй, сейчас для Чеботарева гораздо важнее был тесный контакт именно с Вавером, и потому, дружески улыбнувшись, полковник спросил:

— Капитан, поверьте, я искренне стараюсь помочь вам и потому давайте прямо: что именно вам нужно?

Вавер на секунду умолк и осторожно пустил пробный шар:

— Честно говоря, нас интересуют японцы. Видите ли…

— Я понял, — перебил его полковник. — Совдепия соприкасается там с зоной японских интересов. Вы получите мой полный письменный отчет по этому поводу и, соответственно, все выводы.

— Прекрасно, прекрасно… — искренне обрадовался Вавер и осторожно поинтересовался: — А назад… Когда?

— А почему вас это интересует? — задал встречный вопрос полковник.

— Видите ли, ваш напарник Яницкий…

— Что? Опять собирается за кордон?

По короткому замешательству Вавера Чеботарев догадался, что у капитана есть какой-то свой интерес, и он подбодрил собеседника:

— Да вы не стесняйтесь, выкладывайте напрямик.

— Видите ли, это, до некоторой степени личная просьба…

Вавер начал осторожно, и полковник Чеботарев мгновенно насторожился, а капитан притворно вздохнул и закончил:

— Дело в том, что у моей родственницы там остались кое-какие ценности. В общем, не могли бы вы попросить пана Яницкого…

Да, это была проверка и, скорее всего, на наличие «совдеповских» связей. Кто его знает, что там за ценности, где они и как их там взять? Полковник, скрывая колебания, сделал вид, что раздумывает, и наконец негромко сказал:

— Попросить, конечно, не трудно… Вот только что?

— О, это просто! Мы сейчас, если вы не возражаете, поедем в один приятный дом, и там вы все узнаете из первых рук.

— Ну что ж, это можно…

Полковник поднялся, уже привычно одернул косовато сидевший на нем кургузый пиджачок и вслед за Вавером вышел из комнаты. Потом на простом извозчике они объехали холм с торчавшей на самом верху башней Гедимина, миновали предместье и остановились у ворот усадьбы чуть ли не литовской постройки.

Вид давнего польского «маетка» был довольно запущенный, однако полковник с удовольствием окинул взглядом и облупившиеся от времени столбы ворот, и цветник вдоль узкого въезда, и сам дом с потемневшими от времени деревянными колоннами, прятавшийся за деревьями густо разросшегося сада.

Кокетливая горничная, узнав капитана Вавера, без расспросов провела гостей во внутренние комнаты. Уютный дом, так и дышавший покоем, встретил их запахом цветов, корицы и дубового паркета, натертого по старинке, воском.

В гостиной им навстречу вышла и сама хозяйка, полная женщина неопределенных лет, так и светившаяся гостеприимством. Правда, едва капитан Вавер представил ей полковника Чеботарева, глаза у хозяйки изумленно расширились, и она, не удержавшись, воскликнула:

— Петр Леонидович! Какими судьбами?

— Право, не знаю, Калерия Павловна…

Чеботарев церемонно приложился к ручке, а слегка опешивший Вавер удивленно спросил:

— Вы что? Знакомы?

— Конечно, — со смехом подтвердил Чеботарев. — Мы тут, у Калерии Павловны, в пятнадцатом на постое были.

— Вот как…

Капитан Вавер хотел еще что-то сказать, но тут хозяйка обратилась прямо к нему:

— Ежи, это тот самый человек?

— Да, тетушка, — с готовностью подтвердил Вавер, — это он.

— Ну нет, господа, не иначе как сама судьба свела нас…

Хозяйка, сжав руки в кулачки, зачем-то потрясла ими у груди и, видимо, не в силах выразить охватившие ее чувства, тут же погрузилась в домашние хлопоты.

— Прошу, господа, прошу… И без возражений!

Ни полковник Чеботарев, ни, тем более, капитан Вавер даже не думали возражать, и через каких-то десять минут они очутились за накрытым столом, где на тарелках были наложены всяческие закуски, высилась длинная, узкогорлая бутыль «старки», а в самом центре сверкал начищенными боками серебряный самовар.

Понимая, что его ждет весьма длительное застолье, полковник Чеботарев сразу после первой рюмки, как бы между делом, спросил:

— Да, Калерия Павловна, вы уж простите, что я так, сразу, но ваш племянник говорил мне, у вас какая-то надобность?

— Ой, да что там… — слегка смутилась хозяйка и протянула через стол тарелочку с вареными яйцами. — Петр Леонидович, возьмите, я же помню, как вы утром к чаю всегда яичко заказывали…

— Да, было, было… — улыбнулся полковник, по-домашнему, прямо рукой взял с тарелки яйцо и вежливо напомнил: — И все-таки?

— Да дело-то вот в чем… — Хозяйка совсем по-детски прикрыла губу пальчиком. — Моя сестра осталась совсем без средств, а у нее там, в имении, остались кое-какие ценности…

— Да, да, понимаю, — закивал головой Чеботарев и, обдумывая ситуацию, сам того не заметив, принялся катать яйцо ладонью по столу.

Потом, просто чтобы выиграть время, полковник заметил:

— У вас, выходит, и сестра есть. А я и не знал.

— Есть, есть, — обрадовалась уходу от щекотливой темы хозяйка и вдруг, скорбно поджав губы, добавила: — Еще и два брата были…

И хотя ситуация была предельно ясна, полковник, теперь уже чисто из вежливости, поинтересовался:

— А что с ними?

— Они же в Крыму были… До конца. Врангель ушел, а они оба остались… Вы понимаете?

— Ах, так…

Полковник непозволительно резко сжал сваренное всмятку яйцо, и между пальцев брызнул яркий, все еще остававшийся жидким желток…

* * *

Против покупки авто Тешевич в принципе ничего не имел, но сначала пришлось пройти довольно длительный курс лечения, а потом уже капитан Вавер, прознав о рекомендации доктора и преследуя конечно же свои цели, любезно организовал Тешевичу курс практического вождения при воинской автошколе.

Пока Шурка выздоравливал, поручик добросовестно сидел целый месяц за рулем черного «фордика», единственным достоинством которого, на взгляд Тешевича, была простота. Вдобавок выяснилось, что езда на этой, в общем-то малоудобной машине особой радости не доставляет, о чем, правда, Тешевич помалкивал.

Но скорее всего дело было в том, что Вавер слишком уж рьяно взялся опекать поручика, что шло вразрез с настроением Тешевича, который раз и навсегда решил не ввязываться ни в какие дела капитана. К тому же большой город раздражал Тешевича и, едва закончив обучение, он, попрощавшись с братом, предпочел вернуться к себе в полесскую глушь.

После изрядно надоевшей шумной Варшавы, собственная усадьба с ее раз и навсегда устоявшимся бытом показалась Тешевичу тихой обителью. Первое время поручик просто наслаждался покоем, но позже, когда все вошло в привычное русло, он ощутил и некоторое отличие.

Видимо, курс лечения немного подействовал, и какой-то, правда, пока небольшой, интерес к жизни у Тешевича появился. Один раз он даже поймал себя на мысли, что не мешало бы восстановить знакомство с пани Стефанией, но возникший одновременно образ вечно улыбающегося капитана Вавера свел все эти поползновения на нет.

А пока в основном Тешевич проводил время у себя в кабинете, предпочитая валяться на диване, листая какой-нибудь роман или проглядывая очередной том русской истории. Когда же, обычно к вечеру, чтение надоедало, поручик сворачивался клубком и часами смотрел на пляшущие в камине языки пламени.

Самое удивительное, что даже при таком образе жизни Тешевич оставался в курсе всех дел. Происходило это благодаря стараниям Пенжонека, который каждый раз за завтраком, куда его неизменно приглашал привыкший к старику хозяин, считал своим долгом сообщить поручику все, о чем болтают в округе.

Так поручик узнал, что Анеля Ронцкая поступила учиться, что пани Стефания наконец-то утешилась, подыскав себе новую пассию в лице некоего пана Доморадзького, и, к вящему удивлению Тешевича, даже то, что его популярность в округе неизмеримо выросла. Оказалось, кто-то видел в Варшаве, как он в шикарном автомобиле Вавера отъезжал от богатого особняка, и уже одно это, не без значительных намеков Пенжонека, позволило обывателям считать Тешевича важной фигурой, сидящей в здешней глуши только по личной прихоти.

Последнее время эти милые россказни стали развлекать Тешевича, и он, садясь утром к столу, неизменно спрашивал Пенжонека:

— Ну так что, пан управляющий, каковы дела во внешнем мире?

На что Пенжонек, обращаясь к Тешевичу совсем по-домашнему, также неизменно ответствовал:

— Балаган, пан Алекс… — после чего незамедлительно излагал все окрестные сплетни и кривотолки.

Именно поэтому, увидев однажды разительную перемену в облике Пенжонека, Тешевич не задал своего обычного вопроса, а озабоченно спросил:

— Что, случилось что-нибудь?

На этот раз Пенжонек был непривычно сосредоточен и настолько углубился в свои мысли, что ответил не сразу.

— Да что говорить, пан Алекс… Дела всякие…

— И все же?

Тешевич выпил свою утреннюю рюмку водки и закусил домашним огурчиком.

— Да опять… И не хочешь, а надо… — Пенжонек вздохнул и неожиданно закончил: — Уезжать мне придется, пан Алекс.

— Да что случилось-то? — всерьез забеспокоился Тешевич.

Он как-то незаметно настолько привык к старому неунывающему балагуру, что мысль о предстоящем расставании не укладывалась у поручика в голове.

— А что должно было случиться, то и случилось… — Пенжонек опять непривычно долго медлил с ответом и наконец пояснил: — Девочка, дочка моей двоюродной сестры, одна осталась. А у нее, кроме меня, никого, и у меня, кроме нее, никого. Одни мы теперь, родственники. А там дом, дела, хлопоты…

— Да где этот дом? Какие хлопоты?

— Дом под Слонимом, — обстоятельно, по-хозяйски ответил Пенжонек. — А хлопоты… Правду сказать, не знаю, какие хлопоты. Девчонку как на ноги ставить?

Мысль о том, что Пенжонек не будет больше приходить к завтраку, показалась Тешевичу дикой, и он, уже приняв решение, осторожно спросил:

— А здесь что… не получится?

— Здесь? — не понял Пенжонек. — Что вы имеете в виду, пан Алекс?

— Ну, если девочку эту сюда забрать, к нам?

Тешевич выжидательно посмотрел на своего собеседника. Видимо, такой вариант Пенжонек не учитывал, и теперь, немного подумав, с сомнением покачал головой:

— Не знаю, пан Алекс, не знаю… Я у сестры, почитай, лет десять не был. Все как-то откладывал. Завтра, да завтра. Потом. Вот и дооткладывал. Что там у них, как?… Конечно, отсюда я уезжать не хочу, и если вы предлагаете…

— Предлагаю, — решительно подтвердил Тешевич и, показывая, что колебания неуместны, сам налил рюмку Пенжонека. — Давайте, чтоб все вышло…

На другой день Пенжонек уехал улаживать дела, а недели через две к Тешевичу, как снег на голову, заявился городской фактор. Поручик с плохо скрытой ухмылкой разглядывал вертлявого еврейчика, вырядившегося на американский манер и изо всех сил пытавшегося разыгрывать из себя сверхделового янки. Он даже и представился как-то неожиданно: «дилер», так что Тешевич вынужден был переспросить:

— Простите, а дилер — это кто?

— Агент по продаже автомобилей, Наум Пинхас, к вашим услугам, — еще раз представился фактор и опасливо покосился по сторонам.

Судя по всему, несмотря на свой американский шик, он явно опасался быть вытолканным взашей и поэтому торопливо пояснил:

— Видите ли, пан Тешевич, пан Пенжонек говорил мне, и я счел долгом…

— Ах, пан Пенжонек, — улыбнулся Тешевич, и раздражение, вызванное появлением незваного гостя, сразу улетучилось. — А что, вы можете предложить что-то приличное?

— О, не извольте беспокоиться! Люкс-цимес! Прима! Последняя чешская модель! Двухместный спортивный автомобиль «аэро»! Цена доступная…

При упоминании о деньгах Тешевич вскинул голову, а фактор, мгновенно сообразив, что ляпнул лишнее, на секунду запнулся и тут же затараторил:

— Конечно, это не то авто, на каком пан ездил в Варшаве, но поверьте, тут «аэро» подойдет больше…

Видимо, здесь этот самый «аэро» просто некому было предложить, но казалось, фактор вот-вот начнет со страстью заламывать руки, и Тешевич, поняв, что так просто от нахала не отделаться, кивнул:

— Ладно. Показывайте…

— О, к услугам пана! — и фактор бесцеремонно потащил Тешевича за собой.

Оказалось, Пинхас, в полном соответствии с профессией, приехал на машине, которую оставил возле ворот. Пока он рылся за сиденьем, Тешевич, поджав губы, скептически разглядывал кургузый автомобильчик «дилера».

— Это что, и есть ваше «аэро»?

— О нет, нет… — фактор, пыхтя, вытянул завалившийся за спинку каталог. — Это всего лишь дешевый «Дикси», а для вас, вот!…

Пинхас ловко открыл страницу, и на большом фото Тешевич увидел симпатичный автомобильчик, который поручик сразу окрестил про себя большеглазым за крупные фары с рифлено-выпуклыми стеклами.

— Так… — машинка и впрямь приглянулась Тешевичу, и он уже заинтересованно спросил: — А цвет?

— На выбор пана, на выбор… — привычно засуетился фактор и, уразумев, что дело выгорело, перешел на чисто деловой тон: — Очень рекомендовал бы пану последнюю новинку. Специально для спортивных машин. Окраска в два цвета, вот только…

— Что только? — усмехнулся Тешевич. — Несколько дороже, верно?

— О, нет, нет, не угадали!… — искренне обрадовался Пинхас. — Просто нужно чуть подождать. Фирма сообщила о специальной поставке…

— Это что, я должен куда-то ехать?

— Нет, нет! — замахал руками Пинхас. — Пан может не беспокоиться, это моя забота! Уверяю пана, через неделю новейший «аэро» будет здесь…

Пинхас не обманул. Ровно через неделю на заднем дворе усадьбы Тешевича, возле каретного сарая стоял, блестя свежей краской, новенький «аэро». Автомобиль понравился поручику сразу. Широко раскинутые черные крылья словно захватывали дорогу, большие фары и впрямь чем-то напоминали глаза, а за ними как бы тянулся окрашенный в ярко коралловый цвет спортивно стремительный кузов.

Садясь за руль, Тешевич не сомневался в удобстве сиденья, но когда поручик попросил Пинхаса запустить мотор, его ждал сюрприз. Хитро прищурившись, фактор показал на ручку, вделанную под щиток приборов.

— О, пан может сделать это сам… Не вставая с сиденья!

Приятно удивленный Тешевич сильно дернул за рукоятку, следом за ней вытянулся тонкий стальной тросик, и в такт этому движению под капотом послышались два холостых хлопка, сразу перешедшие в уютное попыхивание. Поручик отпустил ручку и тут же ощутил, как каждое «па-пах» ожившего двигателя отдается двойным покачиванием.

Тешевич довольно откинулся на спинку. Теперь он знал: ему не придется на виду у всех враскорячку крутить заводную ручку, чтобы запустить остановившийся по какой-нибудь причине мотор…

— Ну как?… — суетливо заглянул в глаза Тешевичу Пинхас, но он мог и не спрашивать.

Пусковое устройство враз решило дело, и через какой-нибудь час, проводив Пинхаса, Тешевич сам загнал новоприобретенный «аэро» в прохладный сумрак каретника…

Закрыв ворота, поручик ощутил, как жаркий запах бензина сменился цветочным ароматом. От цветника вдоль каретника тянул освежающий ветерок, и Тешевич пошел ему навстречу, размышляя про себя, есть ли связь между словами доктора, приобретенным автомобилем и собственным настроением. Скорее всего, просто подействовала хорошая летняя погода, но поручику очень хотелось думать, что доктор прав и яркий, как попугай, «аэро» тоже внес свою лепту…

Возле буйно разросшегося цветника Тешевич остановился. Сейчас, глядя вокруг себя совсем другими глазами, он впервые обратил внимание, что трудами Пенжонека, усадьба перестала выглядеть заброшенной и приобрела почти довоенный облик. Даже хорошо видимый от цветника фронтон барского дома был заново выкрашен, а обломанная по краю резьба восстановлена.

Отметив это, Тешевич одобрительно качнул головой, ступил на посыпанную желтым песком дорожку и, дойдя до первого поворота, остановился как вкопанный. Возле заросшей диким виноградом стены стояла миловидная девушка и во все глаза смотрела на неожиданно возникшего перед ней поручика.

Тешевич заметил, что сорванный цветок в ее руке испуганно вздрагивает, и усмехнулся:

— А ты кто?

— Я?… Хеленка… — девушка густо покраснела и робко, с запинкой, спросила: — А вы?… Вы… Пан Алекс?

— Подожди, подожди, — догадался Тешевич. — Так это ты племянница Пенжонека?

— Я… Мы только что приехали… И я не знаю, можно ли…

— Можно. Все можно. Чувствуй себя как дома… Хеленка!

Тешевич улыбнулся и, чтобы не смущать девушку, пошел обратно, испытывая странное чувство, что и такой день, и такая встреча уже когда-то были, лишь лицо девушки, которое он попытался вспомнить, странно смазывалось и как бы заменялось другим…

* * *

Не желая месить пыль дорожной колеи, Шурка шел травянистой обочиной, с интересом поглядывая по сторонам. Порядок деревенской улицы состоял из теснившихся друг возле друга хат, крытых дранью или соломой, глухих стен сараев и дощатых заборов. Впереди улица расширялась, и там виднелся купол сельской церквушки, а в лучах предвечернего солнца поблескивали оцинкованной жестью крыши трех или четырех домов сельских богатеев.

Кожаная подметка новенького ботинка скользнула по траве, щиколотка подвернулась, и Шурка испуганно замер, ожидая боли в районе свежезатянувшейся раны. Но боли не было. Поручик снова, теперь уже нарочно, несколько раз подвернул ногу и удовлетворенно крякнул. Сегодня он провел на ногах почти целый день, и ни разу недавнее ранение не напомнило о себе.

В глубине души Шурка опасался, что ему еще рановато идти с отрядом, но сроки поджимали, и он скрепя сердце решился, полагая, что верхом сможет передвигаться без помех. И вот теперь прятавшийся где-то внутри подспудный страх отступил, давая место уверенности в своих силах. Шурка еще раз для надежности изо всей силы топнул раненой ногой и довольный зашагал дальше.

Штаб отряда, как обычно, разместился в доме священника. Когда Шурка вошел на подворье, первое, что ему бросилось в глаза, был погреб, сооруженный из гнутых металлоконструкций, знакомых Яницкому еще с той войны.

Педантичные немцы часто не строили бревенчатых бункеров, а возили сборные доты из Германии и устанавливали их в окопах. Похоже, рачительный батюшка присмотрел такой бункер на брошенной позиции и соорудил из него шикарный погреб.

В остальном двор ничем особо не отличался. Здесь возились куры, и важно, потряхивая крыльями, шествовал в сторону летней кухни крупный индюк. Правда, тут уже была сооружена временная коновязь, возле которой с храпом ссорились упитанные жеребцы, и еще хозяйственно дымившую печь от двора отгораживал самый настоящий казацкий плетень, на кольях которого уже сушились неизменные глечики.

Адъютант атамана, бравый хорунжий с лихо выпущенным из-под кубанки чубом, стоя на крыльце, собственноручно драил суконкой щегольские кавалерийские сапоги. Завидев Яницкого, он тут же бросил свое занятие и дружески помахал рукой.

— Битам, пана поручика! Не пора сменить мундир?…

Фамильярность казака царапнула по Шуркиному самолюбию, но он подавил вспышку в себе и покосился на собственный наряд. Одет он конечно же был не по форме. Последнее время Шурка приспособился носить варшавский пиджак в талию, темно-серое галифе для верховой езды и вместо сапог — модные, шнурованные почти до колен кожаные ботинки с туго прошитым рантом.

Шурка поднялся на крыльцо, уловил идущий от адъютанта дух хлебного самогона в смеси с табачным дымом и прошел в дом. Там в большой комнате, служившей хозяину и столовой и гостиной, собрался весь командный состав. Яницкий запоздал, и его появление встретили радостным гулом.

Надо сказать, Шурка как-то сразу пришелся ко двору всей этой разношерстной воинской братии, собравшейся под знамя атамана с весьма громким именем. Наверно, сыграла свою роль и прошлая служба Яницкого, и его недавний вояж из Харбина, а, скорее всего, четко угаданная всеми Шуркина непримиримость.

Даже сам атаман, человек весьма крутого нрава, сидевший во главе стола и бывший изрядно «под шофе», переставши мурлыкать какой-то романс, дружески попенял Яницкому:

— Опаздываете, поручик…

— Виноват, исправлюсь!

Шурка залпом осушил предложенную ему «штрафную» и, подсев к столу, налег на закуску. За хлопотами днем поесть было недосуг, да и то, что нашлось в доме батюшки, никак не походило на котловое довольствие. Утолив первый голод, Шурка отодвинул прибор и огляделся. Господа офицеры сидели крепко. Стол был заставлен закусками, а на самой середине, над медным тазиком для варенья, явно позаимствованном у хозяев, в спиртовом пламени уже истаивала головка сахара.

На Шуркин взгляд, время для пунша еще не наступило, но, приглядевшись, Яницкий понял, что собравшиеся не случайно взяли столь крутой темп, да и судя по общему разговору, уже выходившему за рамки приличий, стало ясно, что причиной такого застолья конечно же был предстоящий поход.

Тем временем разговор за столом становился все более острым. Каждый из сидевших здесь волей или неволей думал о том, что их ждет дальше, и если раньше высказывались осторожно, то сейчас алкоголь постепенно развязывал языки. Иначе ничем другим Шурка не мог бы объяснить, почему кряжистый, молчаливый есаул неожиданно поднял стакан и коротко бросил:

— Ну, господа, за удачу!

Все дружно выпили, и только потом штабс-капитан, сидевший напротив есаула, поправив щегольское пенсне, ехидно заметил:

— А вы что, позвольте спросить, сомневаетесь?

— Никаких сомнений! — коротко отрубил есаул. — А пью, щоб щабли не брали, щоб кули не миналы, головоньки наши!

Слова украинской песни прозвучали странным диссонансом, и в наступившей на минуту тишине въедливый штабс-капитан, обращаясь уже ко всем, поинтересовался:

— А все-таки, господа, что вы думаете?

— Что тут думать, — бросил кто-то с дальнего конца. — Порубаем красную сволочь по мере возможности и назад!

За столом враз загалдели, и в общем гаме Шурка улавливал только отдельные реплики вроде:

— А вдруг повезет!

— Мужики поддержат!

— И не надейтесь!

Внезапно сиднем сидевший во главе стола атаман треснул кулаком так, что остаток истаявшего сахара плюхнулся прямо в спирт, и рявкнул:

— Тихо, господа! Как бы там ни было, мы пойдем! В конце-концов, это наш долг!

— Конечно, — немедленно согласился есаул и зло добавил: — Иначе эти полячишки нас и кормить не будут.

К величайшему Шуркиному удивлению, только что буквально взорвавшийся атаман каким-то упавшим голосом возразил:

— Не надо, господа, не надо, прошу вас… Так сложились обстоятельства. Это политика, господа…

— А, какая власть, такая и политика! — махнул рукой есаул и подытожил: — Красные сюда свои банды шлют, поляки в ответ туда, а шашкой размахивать, господа, приходится нам…

— Но тогда зачем вы идете?

Порядком захмелевший штабс-капитан приподнялся за столом и пьяно уставился на есаула через стекла съехавшего набок пенсне. В свою очередь есаул, обведя всех тяжелым взглядом, отчеканил:

— Я, господа, привык без затей. Да, я иду. Зачем? Да хотя бы, для того чтобы порубить десяток комиссарствующих жидов!

Слова есаула враз перекрыл одобрительный гул общей ругани, поминавшей уж совсем по-простому евреев, комиссаров, ЧК, а заодно и поляков вкупе с прочими иноверцами. Шурка тоже хотел вмешаться, но как раз в этот момент в комнате появился до этого где-то пропадавший адъютант и без всякой субординации, обратившись прямо к Яницкому, сообщил:

— Господин поручик, вас там какой-то пан добивается.

— Где он? — как бы стряхивая наваждение, Шурка помотал головой.

— Я его с казаком к вам на квартиру отправил, пусть там ждет…

За столом как раз собирались разливать пунш, и Шурка, испросив взглядом разрешения атамана, незаметно покинул застолье. К вящему удивлению поручика, на квартире его ждал не капитан Вавер, как было предположил Яницкий, а неожиданно возвратившийся из Парижа полковник Чеботарев.

Он, видимо, только что зашел в дом и теперь с интересом осматривался. В комнате было две железных кровати, стол и лавка, покрытая домотканым половиком. Еще в красном углу перед иконами в окладах из фольги теплилась лампадка, да попахивала керосином стоявшая посреди стола семилинейная лампа.

Увидев Шурку, полковник, словно они расстались час назад, помахал ему рукой и кивнул на обстановку:

— Что, это тебе не Варшавские апартаменты?

— Но и не охотничья фанза… — в тон ему отозвался Шурка.

— Ну, там хоть мух нет, — сразу возразил Чеботарев.

Мух действительно была пропасть. Шурка немедленно снял с изголовья полотенце, украшенное красными вышитыми петухами, и принялся махать им по всем углам. Полковник, помогая ему, тоже замахал фуражкой, и через минуту-две темное мушиное облако как бы растворилось в оконном проеме.

Шурка сразу же прикрыл створки, накинул для надежности крючки рамы и повернулся к Чеботареву:

— С возвращением вас!

— Да уж… — Полковник опустился на лавку и показал на вторую кровать. — Напарник скоро заявится?

— А я сам, хозяева на сеновал перебрались, так что, если что, коечка в вашем распоряжении.

— Вот это кстати… — Чеботарев расстегнул воротник рубахи и деловито спросил: — Значит, ты с ними?

— Да, — коротко ответил Шурка.

— Ну и дурак, — добродушно заметил Чеботарев.

Шурке вспомнился недавний шум за столом, и он нахмурился.

— Не отговаривайте, господин полковник, потому как, если есть хоть малейший шанс, я все равно пойду!

— Знаю, что пойдешь… — Чеботарев вздохнул и по-медвежьи заворочался на лавке. — Эх, Шурка, Шурка, если б ты только знал, какие силы во всем этом заинтересованы…

— Знаю, — Яницкий сердито вскинул голову. — Поляки. Благодетели наши…

— М-да, — Чеботарев наконец-то устроился поудобнее. — Вон Александр Освободитель хотел конституцию ввести, а его бомбой… Все говорят, в пятом году народ поднялся, а на самом деле японские деньги работали. И большевичков этих тоже деньги, только немецкие, нам подсудобили, про остальных и не говорю… А ты мне — поляки… Поляки что, так, пустое. Всему вашему рейду грош цена в базарный день. Все, что с той стороны делается, мужички в ту же «двуйку» чуть ли не каждый день доносят. Вот так-то…

Если бы Чеботарев не говорил все это с такой грустью, за которой угадывалось точное знание, может быть, Шурка б и сорвался, но именно интонации полковника заставили поручика тихо сказать:

— И все равно, я не могу отказаться…

— А отказываться, Шурик, не надо. Я знал, что ты пойдешь, потому и торопился.

— Что, есть дело? — оживился Яницкий.

— Есть, — Чеботарев отодвинул в сторону мешавшую ему керосиновую лампу. — Отряд ваш красные, так или иначе, расколотят, поэтому ты удерешь раньше…

— Как тогда, в Маньчжурии? — напомнил Яницкий.

— Именно, — улыбнулся Чеботарев. — Пиджачок свой на толстовочку сменишь, и упаси тебя бог форму напяливать. Тебе в штатском будет способнее. Купишь билетик и ту-ту… В поезде у народа язык развязывается, а еще лучше в пивной у нужного места посидеть, послушать… Поверь мне, и расспрашивать никого не надо будет. Так информацию соберешь и — обратно. А вдруг сцапают, так я тебе легенду приготовил.

— Это какую же? — заинтересовался Шурка.

— Ты, альфонс варшавский, застрял в Одессе… Ты ж вроде жил там одно время, так? — уточнил Чеботарев.

— Так, — подтвердил Шурка.

— Ну вот, документы тебе сделал Яков Гринблат, а встречался ты с ним в заведении Яшки Либермана.

— А цель-то какая? — усмехнулся Шурка.

— О, цель это главное… — Чеботарев многозначительно поднял палец. — Пробираешься ты в одно имение под Елабугой. Там хозяйка золотишко припрятала. Это, брат ты мой, сработает…

— Так за ним же и полезут!

— А оно там есть! — расхохотался полковник.

— Так это… — наконец-то догадался Шурка.

— Оно самое, — оборвал его полковник и придвинулся ближе. — Сиди и слушай внимательно.

Чеботарев зачем-то глянул в окно и, вытащив из кармана сложенный вчетверо план, развернул его на столе…

* * *

Полковник Кобылянский, помахивая тросточкой, шел по Гиринской. Чувство звериной настороженности все еще не отпускало его даже здесь, в центре, и полковник то и дело вздрагивал от ставшего непривычным городского шума, крика разносчиков и автомобильных клаксонов.

Последнее время он жил то в одной, то в другой лесной деревушке, а то и вообще скрывался на дальней таежной заимке. Знакомство со смекалистым мужиком привело полковника не куда-нибудь, а в ряды повстанцев, что поначалу вселило некоторую надежду, но в конце-концов обернулось новым разочарованием.

Там, в таежной глухомани, у полковника было время поразмыслить о том, что вокруг происходит, и он, разобравшись во всем досконально, принял решение. Поскольку надежд на мало-мало приемлемый исход не было никаких, полковник выбрал момент и с группой маньчжурских переселенцев ушел за кордон.

Правда, во всей этой лесной эпопее нашелся и один положительный аспект. Полковник Кобылянский, избавившись от всех и всяких иллюзий, научился осторожности. Теперь его уже нельзя было захватить за карточным столом и вот так просто вести под дулом пистолета.

Но, как с горечью констатировал сам для себя Кобылянский, от всех своих иллюзорных надежд он так и не сумел избавиться, что и привело его в Харбин, заставив по заранее условленному телефону позвонить Костанжогло.

Дойдя до кафе «Марс», полковник Кобылянский остановился и начал осматриваться по сторонам, ища Костанжогло. Мимо сновал разноязыкий люд, ехали повозки, коляски и даже автомобили, но, сколько ни присматривался полковник, его никто не ждал.

Слегка запыхавшийся Костанжогло появился минут через десять и, едва завидев Кобылянского, еще издали принялся разводить руками, явно извиняясь за опоздание. Последнее время полковнику и самому пришлось оставить условности, но он все же недоуменно пожал плечами.

По какому-то внутреннему наитию они оба не стали выражать особо бурной радости по поводу встречи, а обменявшись вежливыми поклонами, не спеша пошли рядом в сторону пересечения Гоголевской и Артиллерийской.

Так, молча, прошли примерно квартал, прежде чем Костанжогло, догадавшись, что выговора за опоздание не будет, задумчиво произнес:

— А мы уж бояться начали, что вы не вырветесь…

— Это почему же? — удивился Кобылянский.

— Как почему? — Костанжогло недоуменно посмотрел на полковника. — Вас же арестовать пытались…

— Откуда прознали? — сухо поинтересовался Кобылянский.

— Козырев сообщил. Ему откуда-то узнать удалось.

— Вот как…

Кобылянский умолк и зашагал дальше, ничего не замечая кругом. Как тогда, в лесу, на телеге, при разговоре со смекалистым мужиком, в словах Костанжогло полковнику послышалось доброе предзнаменование, и ему опять показалось, что не все потеряно. В самом деле, его пытаются арестовать, а известие об этом за считанные дни попадает не куда-нибудь, а прямиком в Харбин. Значит, есть связь, есть верные люди и вместе с ними возможность знать все, что происходит там, за кордоном. Кобылянский приободрился и, даже почувствовав некую уверенность, деловито спросил:

— Как получили сообщение?

— Китаец один золотую тропу держит.

— Что это значит? — не понял Кобылянский.

— Китайцы-добытчики в тайгу ходят, — пояснил Костанжогло. — Пушного зверя бьют, жень-шень ищут, ну и конечно же панты.

— А почему золотая? Добыча, что ли, богатая?

— И это есть, — согласился Костанжогло, но добавил: — Я, правда, думаю, они там и золото по укромным местам моют.

— И что, заодно и письма носят? — усмехнулся Кобылянский.

— Да нет, письма опасно, — Костанжогло на всякий случай оглянулся. — Устно, по эстафете передают, вроде как сообщения о родственниках. Кто, где и все такое прочее…

— Но, а китаец этот надежный? — засомневался Кобылянский. — Его-то откуда взяли?

— Вполне, — успокоил полковника Костанжогло. — Это некий Че-Юнь. Чеботарев говорил, он еще у графа Игнатьева работал, в японскую.

— И что же, он регулярно сообщения шлет или так, от случая к случаю?

— По мере необходимости, — Костанжогло коротко хохотнул. — Да, забыл сказать. На вашу приманку чекисты-таки клюнули. Выкопали пустой сундучок, думаю, теперь головы ломают, куда ценности делись…

— А это как узнали? — спросил Кобылянский. — Тоже Че-Юнь?

— Тоже, — подтвердил Костанжогло. — Он самолично чекистов на полянку водил, так что не извольте беспокоиться, господин полковник, новости из первых рук.

Кобылянский снова замолчал и теперь посмотрел вокруг совсем другими глазами. Сейчас они шли по тихой улочке, где возле каждого двух- или трехэтажного дома, был разбит обязательный цветничок или заросший кустами палисадник. Такое окружение успокаивало, и можно было кое-что прикинуть. Так, занятый своими мыслями Кобылянский миновал улочку, свернул за угол и остановился, когда Костанжогло неожиданно предложил:

— Давайте зайдем. Мы тут с Чеботаревым частенько бывали.

Кобылянский поднял голову и, заметив на стене вывеску домашней столовой, пожал плечами:

— Ну что ж, можно и зайти…

Внутри заведеньице выглядело довольно уютно, однако оно несколько не вязалось с обликом большого города, и Кобылянский, которому вдруг захотелось забыть таежные скитания, неуверенно предложил:

— А может, в какой ресторан, а?

— Ну нет, господин полковник, нам с вами сейчас в ресторан нельзя… — Костанжогло присел за столик и спокойно пояснил: — Вас ведь наверняка выслеживают, и вообще, я считаю, вам в Харбине задерживаться не стоит.

— Выслеживают?… Здесь? — удивился Кобылянский.

— Именно здесь, — подтвердил Костанжогло. — У красных своей агентуры тут полным-полно, а вы им пустой сундучок предложили, так что должны понимать…

— Это что же, есть примеры? — Кобылянский посмотрел вокруг совсем другими глазами.

— Сколько угодно. Отряд, с которым Чеботарев уходил, в засаду попал, а не так давно, говорили, с той стороны целая банда прорвалась и поселенье казаков-беженцев в дым…

— Даже так… — Кобылянский покачал головой. — И что же вы предлагаете?

— А что тут предложишь? Наше дело — ждать. Вот и поезжайте пока что в Шанхай или еще лучше в какую-нибудь Иокогаму…

Как раз в этот момент к их столу подошла хозяйка и прервала разговор, приветливо сказав:

— Здравствуйте, господа, что будете заказывать?

Кобылянский посмотрел на ее миловидное, просто излучавшее доброжелательность лицо и улыбнулся.

— А что вы можете предложить?

— По кулинарной части все, — весело заметил Костанжогло, а хозяйка, повернувшись уже к нему, с мягким смущением возразила:

— Здесь не получится, господин полковник, вот если б дома…

— Ну, как говорил наш друг Чеботарев, будем надеяться, — ответил Костанжогло, а хозяйка неожиданно всплеснула руками:

— Ой, я же не сказала, Петр Леонидович вам привет передал!

— Откуда? — Костанжогло многозначительно посмотрел на Кобылянского.

— Из Варшавы, — хлопотливо пояснила хозяйка. — Еще написал, путешествие, в общем, было спокойное, не штормило…

— Так это же замечательно, — обрадовался Костанжогло. — Вы уж не сочтите за труд, отпишите ему, как тут у нас, и уж от меня привет обязательно…

— Непременно отпишу, — кивнула хозяйка и, ожидая, какой будет заказ, принялась смахивать со стола невидимые крошки…

* * *

Доктор оказался прав, и автомобильные хлопоты действительно увлекли Тешевича. Первым делом, осваивая автомобиль, он сделал пробные ездки и сразу же убедился, что Пинхас, расхваливая машину, не слишком преувеличивал. Юркий «аэро» легко проходил там, где наверняка застрял бы приспособленный только для городских дорог длинный «линкольн». Ему оказались доступными даже хорошо натоптанные лесные тропинки, и, останавливаясь среди зарослей лещины, Тешевич, не вставая с сиденья, легко мог сорвать пару недозрелых орехов. Вот только чтоб оборвать кустик земляники, в изобилии росшей по обочинам, приходилось открывать дверцу и нагибаться.

Однако на большаке эти достоинства исчезали, и машину подкидывало на ухабах, трясло на булыжнике, а клубы пыли вообще заставляли Тешевича держаться подальше от шоссе. Правда, и на полевых дорогах были свои трудности. Если на большаке панские запряжки кое-как притерпелись к пока еще малочисленным авто, да к тому же имели наглазники, то при встрече с зачуханной крестьянской лошадкой следовало ожидать, что перепуганный коник вскинется или вообще шарахнется в сторону.

В конце концов, Тешевич предпочел при таких встречах, избегая ненужных хлопот, просто останавливать автомобиль и глушить двигатель, ожидая, пока встречный мужичонка, торопясь проехать, нещадно охаживал кнутом вытертые бока своего коняги. За два дня такого беспрерывного мотания по окрестностям Тешевич сжег весь бензин, и как раз утром третьего в фордовском полугрузовичке приехал механик, предусмотрительно отправленный Пинхасом в усадьбу.

Пышноусый чех, одетый, несмотря на жару, в кожаную тужурку, без лишних слов полез под капот «аэро» и добрых два часа ковырялся там, что-то подкручивая, подтягивая и проверяя. Закончив осмотр, он так же молча выгрузил из своего «фордика» желтую бочку с бензином, квадратную жестяную банку, украшенную броской надписью «Oil», и ручной альвейер с длинным резиновым шлангом. После этого вежливо отказался от обеда, сославшись на других клиентов, влез в кабину и деловито запылил по направлению к большаку.

Глядя вслед удаляющемуся полугрузовичку, Тешевич внезапно вспомнил, что он так и не удосужился толком поговорить с Пенжонеком. По его возвращению поручик, занятый автомобилем, даже ни разу не приглашал к завтраку своего управляющего. Однако, если говорить честно, дело тут было не в одном автомобиле…

Хотя при первой встрече Тешевич и сказал Хеленке, чтобы она чувствовала себя как дома, поручик ощущал странное неудобство от ее присутствия. Со слов Пенжонека, он ожидал появления маленькой девочки, но приезд взрослой девушки мог придать любому приглашению двойственный смысл.

Так, испытывая легкие угрызения совести и понимая, что старик вправе на него обидеться, Тешевич повернулся и решительно зашагал к флигелю. В квартире Пенжонека Тешевич сразу уловил некую перемену. Казалось, все вещи, как прежде, стоят на своих местах, и в то же время добавилось ощущение чего-то неуловимого, обычно принятого называть домашним уютом.

Вообще-то комнаты Пенжонека и раньше убирались ежедневно и всегда отличались чистотой, но вот ощущения уюта в них прежде не было. Так, обычное холостяцкое жилище, и в тот самый момент, когда дверь сзади приоткрылась, Тешевич поймал себя на мысли, что он бы не возражал, чтобы и его собственный дом стал таким же…

Но мысль только мелькнула, и обернувшись, поручик увидел, что в дверях, спрятав почти половину лица за створкой, стоит Хеленка.

— Я вижу, вы обустроились, — поклонился Тешевич.

— Так, пан Алекс… Почти…

Хеленка наконец-то перестала прятаться и, глядя на Тешевича так, что поручику вдруг показалось, будто глаза у нее чуть ли не в пол-лица, переступила порог. От этого пристального взгляда Тешевич почувствовал себя непривычно скованным и, не зная как поступить, спросил:

— А дядя… где?

— Пошел…

Хеленка не отводила глаз, и ощущение скованности усилилось. Тешевич потоптался на месте и, не найдя ничего лучшего, шагнул к выходу.

— Скажи дяде, я жду его…

Скованность, так удивившая поручика, прошла только во дворе. Ему казалось, что подобного он испытывать уже просто не может и вот поди ж ты… Стоило оказаться в помещении, где он не мог чувствовать себя хозяином, и сохранившееся где-то в глубине понятие чужого дома возникло само собой. Теперь Тешевич четко понимал, дальше входить в этот дом без стука он не вправе…

Пенжонек прибежал к Тешевичу где-то через полчаса.

— Звали, пан Алекс?

— Скорее приглашал…

Поручик достал из поставца бутылку мадеры и сам наполнил две высокие граненые рюмки.

— Ну, пан Пенжонек, давайте за возвращение…

Управляющий вежливо пригубил и вопросительно посмотрел на Тешевича. Досконально изучив хозяина, он хорошо понимал, что разговор еще впереди. Правда, Тешевич заговорил не сразу. Только почти ополовинив рюмку, он начал:

— Я думаю, пан управляющий извинит меня… Вы же видите, я тут ношусь как угорелый. Осваиваю…

— Так дело ж молодое… — Пенжонек понимающе улыбнулся.

— Да вот, увлекся… — Тешевич допил мадеру и поставил рюмку. — Ну а как вы?

— Ох, не спрашивайте, — Пенжонек безнадежно махнул рукой. — Вы же Хеленку видели…

— Да, глазастая девочка.

— Если б то девочка! Невеста. Гимназию кончила… А я, старый дурак, все девочка, девочка, а девочка и вот…

Враз расстроившись, Пенжонек опрокинул рюмку таким жестом, словно там была водка, а не вино.

— Что, проблемы какие-то? — Тешевич налил еще мадеры.

— Проблемы? — переспросил Пенжонек и усмехнулся. — Ну, начнем с того, что раньше я спокойно чесал утром пузо, а теперь первым делом ищу халат…

— Ну, это ерунда!

Тешевич прошелся по гостиной и, представив, как Пенжонек спросонья кидается за халатом, весело фыркнул.

— Выделите ей пару комнат, сделайте другой вход, если хотите, переделайте весь флигель, я не возражаю.

— Да если б только это… — Пенжонек сокрушенно вздохнул. — А глаза?

— Глаза? — не понял Тешевич. — Чьи глаза?

— Да Хеленкины же… И у матери ее такие же были…

— А-а-а, — недоуменно протянул Тешевич и спросил: — А с матерью что случилось?

— Несчастный случай… — Пенжонек неожиданно хлюпнул носом и опять-таки залпом выпил мадеру. — Поскользнулась на лестнице, когда в погреб спускалась… А ведь молодая еще была, замуж могла выйти. И все через глаза эти…

— Ну при чем тут глаза? — Тешевич попытался успокоить Пенжонека.

— При том, при том… Я знаю! Кабы не эти глаза ее… Ох уж эти мне романтические истории…

— Что? С отцом что-то не так? — начал догадываться Тешевич.

— Да так, не так, кто разберет…

Пенжонек нахмурился. По всему было видно, что воспоминание это ему неприятно, но он все-таки пояснил:

— Отец ее русский, офицер из гарнизона, а сестра моя двоюродная полька… Сами понимаете, пан Алекс, как тут на это смотрят. Но они все равно… Браком сочетались законным и жили, вдобавок, душа в душу. Вот только детей долго не было. Одна Хеленка и родилась. Вот и вышло, дитя любви…

— Оно конечно… — Тешевич сочувственно вздохнул и осторожно поинтересовался: — А с отцом что?

— На фронте убили. В шестнадцатом… Полковником уже был. Но хоть разора этого не увидел… А вот сестра…

— Что, бедствовали?

— Да нет, не особо… И я помогал, чем мог, и у самих кое-что было. У Хеленки и сейчас дом неплохой. Приданое, как-никак… А вот сестра, — повторил Пенжонек и пригорюнился. — Писал я ей, выходи замуж! Нет, не вышла… Весь мир ей застил муж-красавец. А оно вон как повернулось…

Слова Пенжонека заставили Тешевича несколько изменить свое отношение к появлению Хеленки. Одно дело — просто смазливая девчонка, живущая в усадьбе на птичьих правах, и совсем другое — именитая гостья. Нет, при таком раскладе племянница управляющего была для поручика, прежде всего, дочерью офицера.

— Вот что, пан Пенжонек, — Тешевич, начавший было расхаживать по гостиной, резко остановился. — Я считаю, вы правильно сделали. И сколько нужно Хеленка ваша будет жить здесь. Если, конечно, захочет…

— Спасибо, — поблагодарил Пенжонек. — Я знаю, вы добрый, пан Алекс. А в усадьбе ей нравится…

— Ну и прекрасно! Насчет доброты, все мы люди, все человеки… — Тешевич внезапно смутился и, стремясь скрыть это, поспешно взял бутылку. — Давайте-ка еще выпьем… И вот еще… Где-то через недельку, когда ваша Хеленка освоится окончательно, соорудите что-то вроде званого ужина. Я вас с Хеленкой приглашаю… Знакомиться…

Уже потом, позже, Тешевич никак не мог понять, как у него вырвалось такое предложение. Мелькнула даже мысль о его некоей двусмысленности, но поручик тут же искренне посмеялся над собой. При всем желании он ничего, кроме глаз Хеленки, вспомнить не мог, а вот дочь полковника, поселившаяся в усадьбе в силу обстоятельств, должна быть встречена с должным уважением…

* * *

Слегка поскрипывая, добротная телега на железном ходу катила проселком. Бренчала сбруя, пофыркивала, мотая головой, лошадка, и позванивало привешенное к задку новенькое цинковое ведро. Устроившийся за спиной возницы Шурка Яницкий лениво следил за дорогой, примечая то зеленый листок подорожника на обочине, то повилику, а где и примятый след от разъезжавшихся на узости крестьянских возов.

Проселок с глубокими, окаймленными пыльной травой колеями тянулся полем поспевающей ржи, от которой уже шел теплый дурманящий запах. Там, среди колосьев, цветными точками мелькали и ярко синие васильки, и лиловый куколь, и желтая сурепка. Дальше виднелся забегавший на холм лесок, а снежно белые перистые облачка только подчеркивали ясную синь неба, и где-то там высоко, невидимый снизу, заливался жаворонок.

Покой и дремота, словно разлитые в воздухе, странным образом успокаивали, и Шурке начинало казаться, что никакой опасности больше нет, а подступавшая дремота заставляла забыть и все предшествовавшее этому мирному вояжу. Однако забывчивость была обманчивой, и конечно же Шурка, сам того не замечая, время от времени как бы анализировал события.

Малочисленные посты красных не оказали им ровно никакого сопротивления, и кавалерийский отряд прошел через границу, как нож сквозь масло. Больше всего Шурке хотелось поскорее узнать, как население их встретит, но в первом же местечке кавалеристы учинили такой погром, что о любом сочувствии пришлось сразу забыть.

Так что Яницкий весьма скоро убедился в правоте скептиков, и тогда ему осталось только одно: улучив момент, бросить отряд. Это он и сделал буквально на пятый день, тем более что Чеботарев очень подробно просветил Шурку на сей счет.

В общем, уже через неделю после прорыва Шурка, как самый мирный обыватель, трясся в переполненном вагоне, направляясь туда, где в имении сбежавшей помещицы якобы еще хранились ценности, которые Чеботарев настоятельно советовал Яницкому тайно вывезти за кордон…

Из состояния полудремы Шурку вывел голос возницы, который, полуобернувшись к пассажиру, насмешливо произнес:

— Давай, барин, просыпайся, приехали…

Этот мужик, согласившийся за малую мзду отвезти Шурку прямо до места, Яницкого знать не мог, и внезапное обращение «барин» заставило поручика настороженно оглядеться. Справа, за хлебами, уже проглядывали темные крыши построек, слева, мысом к проселку, подступали редкие деревья и дальше, чуть впереди, виднелась развилка.

С краю дороги, уводившей к роще, под березой стоял массивный, темный от времени крест, на котором Яницкий углядел спрятанную под треугольную тесовую кровельку икону. Про этот голубец упоминал Чеботарев, и Шурка, никак не ожидавший натолкнуться прямо на него, растерянно спросил мужика:

— И что, не сломали?

Мужик крякнул, покосился на Яницкого и медленно, с расстановкой ответил:

— Как же, пробовали… Прошлого лета проезжал тут комиссарчик. Явреистый, в кожанке. Сапожком хромовым топать изволил. Комитетчики наши, само собой, обещали…

— Ну и чего ж не сломали? — усмехнулся Яницкий.

— Да-к хто ж им дасть, аспидам? Мы таперича в нашем праве… — Мужик всем корпусом повернулся к Шурке и хитро прищурился. — Дале, барин, сам дорогу знаешь, аль подсказать?

— Ну, подскажи…

— А вот мимо той березы и топай, — возница махнул рукой на дорожную развилку. — Тут и версты нет, увидишь…

— Ладно, спасибо тебе, мужичок.

Шурка подхватил котомку с харчами, спрыгнул с телеги и, прежде чем свернуть у березы, еще долго смотрел вслед хитроватому мужику, прямиком покатившему к деревне. Только когда позвякивание ведра, подвешенного к задку, окончательно стихло, Яницкий неспешно зашагал по старой, почти заросшей травой колее.

Небольшая усадьба, больше походившая на простую дачу, оказалась сразу за рощей. От воротных столбов было видно старую, пустую конюшню с сеновалом в надстройке и длинный флигель для прислуги, соединенный с кухней. Сам же дом, с парадным, чуть углубленным балконом, стоял прямо напротив въезда и был явно заброшен.

Шурка обошел строение кругом, прошелся немного по аллее, ведшей от заднего балкона куда-то в глубь полусада-полулеса, и, убедившись, что кругом никого, заглянул в дом, где царило явное запустение. Окна были пустые, даже без рам, двери оказались снятыми, настил в комнатах содран, и от пола остались только голые, присыпанные трухой балки.

Шурка сокрушенно покачал головой, вышел назад на крыльцо и присел на нагретый солнцем каменный парапет. Посидев так с минуту, он вздохнул, снял с плеча котомку и, достав оттуда краюху хлеба, пяток огурцов да пару вареных яиц, начал подкрепляться.

Однако спокойно поесть Яницкому не дали. Откуда-то из-за конюшни выскочили с десяток мужиков и, сторожко поглядывая, сгрудились вокруг ступенек. Ражий детина с белесыми глазами, заложив пальцы за солдатский ремень, подпоясывавший рубаху, подступил к Шурке:

— Ты хто будешь?

— Художник. Натуру выбираю, — говоря так, Шурка достал из котомки альбом для зарисовок.

— Каку таку натуру?… — удивился детина и нахмурился. — А ну покаж, что в карманах!

Объявляя себя художником, Шурка ничем не рисковал. Еще в юнкерском он баловался кистью и сейчас вполне мог набросать карандашом портрет любого из мужиков. Поэтому Яницкий безмятежно пожал плечами и принялся выкладывать на парапет все, что было.

Мужик внимательно наблюдал, как появляются папиросы, спички, но как только на парапет лег сложенный вчетверо лист, он тут же ухватил бумагу и развернул. И Шурка понял, что совершил непоправимую ошибку, не спрятав данный ему Чеботаревым план усадьбы. Бросив только один взгляд на чертеж, ушлый мужик сразу изменился в лице и свирепо рявкнул:

— А ну тащи его в холодную!

Шурка было дернулся, но мужики навалились скопом и, не слушая никаких объяснений, поволокли его в каталажку.

«Холодная» оказалась кондовой избой, сложенной из толстых бревен. Оказавшись в этом сумрачном помещении, Шурка минут десять крыл матом все и вся и только после этого, вернув себе возможность соображать, принялся осматриваться. На земляном полу стояла широкая лавка, подслеповатое окно было забрано железными прутьями, а потолок, в отличие от приграничной клуни, был не из редких жердей, а из плотно сбитых тесовых досок.

Мужики забрали все, что могли, оставив ему в полном смысле пустые карманы, и только в брючном «пистончике», о наличии которого они просто не догадались, Шурка нащупал драгоценную квитанцию. Яницкий выругался еще раз, но уже с облегчением и добрым словом помянул предусмотрительного Чеботарева.

Это по его совету, отправляясь в усадьбу, он оставил в камере хранения мешок с другими документами, деньгами и прочим скарбом. Теперь оставалось дождаться, пока рачительные мужики не поведут его «до ветру», а уж потом действовать по обстоятельствам.

Вечерело, и Шурка, ухватившись за прутья решетки, нетерпеливо посматривал в окно, ожидая, когда к нему явится хоть кто-нибудь, и заодно по возможности изучал обстановку. Однако начало уже смеркаться, а никто так и не появлялся.

Наконец Шурка различил осторожный шорох шагов и, вывернув голову до невозможности, увидел-таки человека, стороной пробиравшегося к холодной. К его удивлению, это был не какой-нибудь здоровяк, приставленный сторожить задержанного, а весьма пожилой, худой и сгорбленный мужичонка.

В руке старика был узелок. Шурка, решив, что это несут поесть, отошел от окна и затаился. Тем временем старик пришлепал к избе, отдышался и, заглянув в окно, позвал:

— Барин, а барин…

— Ну, тут я, — Шурка отступил от стены. — Чего тебе?

— Барин, — сдавленным шепотом спросил старик, — а ты, часом, не от Ляксандры Лексевны?

В голове у Яницкого закрутилась сразу сотня вопросов, и он осторожно поинтересовался:

— А ты что, ее знаешь?

— Как не знать, я же Фрол, камердинер ейный…

Вот теперь Шурка решился идти «ва-банк» и с нарочитым сомнением в голосе сказал:

— Она про тебя ничего не говорила…

— Ну, видать, решила, что помер, — старик как-то сдавленно хихикнул и пояснил: — Я ж старый и еще при ее батюшке состоял…

— А теперь чего удумал? — насторожился Шурка.

— Ды-к, думаю, барин, сидеть тебе в холодной не с руки, — старик зачем-то взялся за крайний прут оконной решетки. — У тебя, молодой, силы поболе, так и тащи-ка эту железку вверх.

Шурка послушно ухватился за железный прут и, уловив, что он слегка «дышит», попробовал протолкнуть его выше. Медленно, с деревянным писком стержень подался из гнезда. Шурка тут же начал его как бы выкручивать, и преграда, вырвавшись из нижнего гнезда, рывком ушла вверх, освободив узкую щель.

— Теперь что, второй? — Шурка ухватился за соседний прут.

— Не замай, — остановил его Фрол. — Наши мужики, из повстанцев, на всяк случай один только выкрутили. Лезь, барин. Протиснешься помаленьку, а я тут помогу малость…

— Тебя же самого сюда засадят…

Говоря так, Шурка уже поспешно сунул плечо в щель и начал, упираясь носками ботинок в скат бревен, выбираться наружу.

— Не боись, барин… — Старик с неожиданной силой потянул Яницкого на себя. — Про ентот прут мало кому ведомо, а ключ у комитетчиков, с них и спрос.

— Ну, если так…

Шурка энергично брыкнул ногами и головой вниз свалился прямо в лопухи. Старик помог ему встать на ноги и тут же потянул за собой:

— Идем, я тебя на стежку выведу.

Задами они миновали деревню, и уже очутившись на слабо различимой среди деревьев тропе, старик остановился.

— Погодь, барин, ты где золотишко искать-то должон был?

— Значит, достали? — Шурка понял, что в деревне всем все давно ясно и на всякий случай оглянулся.

— Знамо дело, — старик как-то странно хихикнул.

— Ну, тогда и говорить не о чем… — Шурка попробовал сориентироваться.

— Нет, ты скажи, где само?

Настойчивость старика была непонятной, и вдруг подумав, что старик набивается в долю, Шурка коротко бросил:

— В подвале, по правую руку восьмой кирпич сверху…

— Правильно, — старик удовлетворенно хмыкнул. — Потому как я сам ентот кирпич в стенку и закладал.

— Ты? — опешил Шурка. — А зачем голову морочил?

— А затем, барин, что все должно быть по справедливости. Землю мужики у Ляксандры Ляксевны взяли, потому как она мужицкая, а цацки барыни вот, неси ей…

Бывший камердинер ткнул узелок в руку Яницкому, и Шурка, взяв его, ощутил необычную тяжесть. Поворот был столь неожиданный, что Шурка только растерянно произнес:

— Ну как же так…

— Иди уж, чего там, ежли что, комитетчики все одно захапают, а так все по справедливости, — строго повторил старик и совсем по-свойски подтолкнул Шурку: — Давай, барин, стежкой через лес, как раз к рассвету в городе будешь. А как Ляксандре Ляксевне узелок отдашь, передай, Фрол, мол, кланялся…

Не зная, как поступить, Шурка затоптался на месте, а тем временем Фрол неслышно отступил назад, и через пару минут силуэт старика как бы растаял в ночном сумраке…

* * *

Пароходик, принадлежавший раньше купцу Сипягину, был переименован в «Спартак», но старое название «Пахарь» напоминало о себе то со спасательного круга, то с пояска до блеска начищенной корабельной рынды.

Старательно молотившие воду плицы выпускали из-под колесных кожухов остававшиеся за кормой две белопенные полосы, а по обоим берегам реки, медленно уходя назад, величественно проплывала начинавшаяся от самого уреза тайга.

Стоя рядом с Седлецким на палубе, Козырев глазел по сторонам, удивляясь в душе случившейся с ним метаморфозе. Еще пару дней назад он, как обычно, ходил на службу, а теперь плыл на пароходе, имея конечной целью не что-нибудь, а ставшую теперь столицей Москву.

Неделей раньше к нему в уезд, как снег на голову, свалился Седлецкий и с ходу заявил, что есть возможность перебраться из Сибирской глухомани в центр. Козырев, и сам давно об этом подумывавший, согласился без колебаний, и теперь они вдвоем добирались по реке к железной дороге.

Проводив взглядом очередной поросший лесом увал, Козырев повернулся к Седлецкому.

— Слушай, Владек, а не рано ли мы в Москву собрались?

— Нет, — усмехнулся Седлецкий и пояснил: — Время подошло, да и момент подходящий вышел…

— Что еще за момент? — поинтересовался Козырев.

— А помнишь, я тебе про полковника с бриллиантами говорил?

— Ну, — Козырев напрягся.

— Так вот, при нем бумаги были, карта и все такое прочее. Мы в них разобрались, и мне поручили все эти ценности изъять.

— И что, нашли? — голос Козырева едва заметно дрогнул.

— Найти-то нашли, только сундук к тому времени уже пуст был.

— Сундук? — Козырев недоуменно посмотрел на Седлецкого и, начиная кое о чем догадываться, поинтересовался: — И где же?

— У двенадцатого разъезда.

— Значит, вас опередил кто-то, — с деланным сочувствием вздохнул Козырев.

— Выходит, так, — согласился Седлецкий.

Козырев помолчал и после короткой паузы спросил:

— Ну ладно, эти ценности дело десятое, но при чем тут момент?

— А при том, — весело рассмеялся Седлецкий, — что с тех, кто полковника упустил, теперь особый спрос, а я свое дело сделал, понимаешь?

— Подожди, подожди, — в свою очередь усмехнулся Козырев. — Ты, значит, на коне и под эту марку себе перевод выхлопотал?

— Ну вот, наконец-то сообразил…

— Да, правильно говорят, нет худа без добра, — негромко отозвался Козырев и облегченно вздохнул.

В этот момент в толпе собравшихся на носу парохода палубных пассажиров заиграла трехрядка, и Козырев, посмотрев в ту сторону, увидел, как матрос в умопомрачительных клешах вышел в круг. Гармонист рьяно рванул меха и под знакомый мотив «Яблочка» кто-то выкрикнул:

— Эх, ды яблочка, ды куды котисси!…

— В Губчека попадешь, не воротисси… — вполголоса, зло закончил за крикуна Седлецкий и повернулся к Козыреву. — Пошли, Славик, посмотрим, что там за гармидер…

Они начали пробираться ближе, и тут совершенно неожиданно Седлецкий столкнулся со знакомым. Тот, видимо куда-то командированный, обрадовался встрече:

— А-а-а, товарищ Седлецкий! Вас, прямо, не узнать.

— В Москву еду, так что положение обязывает, — ответил Седлецкий и, явно избегая расспросов, поинтересовался: — Что тут за веселье?

— Да вот, — пояснил командированный, — наш партийный товарищ домой едет. Его сюда к нам в затон с Урала присылали.

— Так, выходит, это он рад-радешенек? — усмехнулся Седлецкий.

— Нет, что вы! — взмахнул руками командированный. — Понимаете, сын у него родился, а жена письмо прислала, как назвать спрашивает. Вот он всю ночь имя и придумывал!

— И, надо полагать, придумал… — с какой-то странноватой интонацией сказал Седлецкий и только потом спросил: — Какое же?

— Замечательное! Выдерзнар!

— Что, что? Это имя такое? — не выдержав, вмешался Козырев.

— Конечно, — радостно подтвердил командированный и пояснил: — Только шифрованное. Полностью: «Вы держите знамя революции»!

— Замечательное имя, — согласился Седлецкий и, пользуясь тем, что круг плясавших расширился, а любопытный командировочный на какой-то момент отвлекся, потянул Козырева в сторону. — Пошли, Славик, здесь все ясно…

Они, не спеша, прошли вдоль борта и спустились в корабельный салон. Время шло к обеду, и здесь уже началось кое-какое шевеленье. Усаживаясь за стол, Седлецкий презрительно фыркнул:

— Ты посмотри, Славик, — Сибирь, Сибирью, а вот тот прямо тебе стюард… — Седлецкий с улыбкой показал на человека из пароходной обслуги, действительно отличавшегося от прочих белоснежной курткой.

— А что Сибирь? — несколько обиделся Козырев. — Да тут, знаешь, как все еще развернется…

Козырев умолк на полуслове, потому что «стюард», то ли перехватив взгляд, то ли по своей инициативе, подошел к столу и поклонился:

— Чего изволите?

— А что можете предложить? — усмехнулся Седлецкий.

— Р-рекомендую… Пиво «Кучинское», свежее, только что на пристани получили…

— Да ну! — обрадовался Козырев. — Может, и раки есть?

— Извините-с, раков не держим. Могу предложить балычок…

— Ну балык, так балык, — кивнул Козырев, и «стюард» снова поклонился.

— Сей момент…

Позже, когда янтарный балык, лежавший на тарелке, уполовинился, Козырев, запивая деликатес действительно отменным пивом, поинтересовался:

— Слушай, Владек, ты сказал, время сейчас подходящее…

— Так ясное ж дело, — Седлецкий отставил пустую кружку в сторону. — Ты сам посуди, Славик. Большевики со своей идеей всеобщей социализации провалились с треском. Из военного коммунизма ничего, кроме всеобщего бунта, получиться не может.

— Что-то я об этом в газетах не читал, — усмехнулся Козырев.

— И не прочитаешь, в газете так, отголоски, да и те теперь в одностороннем освещении…

— Это заметно, — вздохнул Козырев и, сдув пену, сделал пару глотков. — Но одно то, что НЭП начали…

— Вот-вот, — подхватил Седлецкий. — И не только НЭП. Наполеона из наших маршалов не вышло, это раз. Всемирная революция — блеф, это два. Возврат частного предпринимательства, это три.

— Так зачем тогда весь этот сыр-бор? — сердито спросил Козырев.

— А затем, — с жаром пояснил Седлецкий, — что мужик наконец-то получил землю, это раз, сословные перегородки сломаны, это два и, наконец, для таких, как мы с тобой, дорога открыта, это три!

— Не понял, — удивился Козырев, — какая у нас может быть дорога?

— А такая! Ты что думаешь, все эти революционные михрютки способны что-то построить? Да никогда в жизни!

— Вот на что ты расчитываешь… — Козырев вздохнул. — Вот только, как я заметил, этим михрюткам самим очень нравится начальниками быть.

— И правильно, пусть начальствуют, головотяпствуют, в результате все равно — пшик. Для настоящей работы нужны другие головы, образованные, предприимчивые…

— И проверенные, — закончил за него Козырев.

— Точно! — с удовлетворением заключил Седлецкий.

Козырев, осмысливая услышанное, немного помолчал и после короткого раздумья спросил:

— И куда, ты думаешь, нам подаваться?

— В науку, Славик, в науку! Мы с тобой, как-никак, Московский университет закончили, а это, брат ты мой, ого-го! Ведь профессором после церковно-приходской школы не станешь.

— Ну что ж, может, ты и прав. «Выдерзнаров» этих тоже кому-то учить надо… — и Козырев, с усмешкой, знаком показал следившему за ними вполглаза «стюарду» повторить заказ…

* * *

Жизнь в усадьбе нет-нет да и заставляла Тешевича вспомнить о глазастой девчонке. Но воспоминания эти были мимолетны, и ничто не мешало поручику предаваться своему новому увлечению, гоняя по окрестностям на становившемся привычно-послушным «аэро». Вот и сегодня, намереваясь идти в каретный сарай за автомобилем, Тешевич приметил накрывавший тахту гуцульский лежник и задумался. Ему казалось, что где-то сбоку дверцы постоянно тянет сквозняк, и он решил попробовать закрыться как медвежьей полстью этой ярко раскрашенной накидкой из шерстяных пасм.

Забрав плед с собой, Тешевич расстелил его на сидении и, отступив на шаг, неодобрительно фыркнул. Вывязанный из шерсти сельский орнамент никак не вязался со спортивными формами автомобиля, и поручик собрался было выкинуть накидку вон, но в последний момент передумал. Расцветка расцветкой, но в предвидении холодов попробовать стоило и, усевшись в кабину, Тешевич завел мотор.

Уже через полчаса накидка проявила себя полностью, и прикрывавший ею ноги Тешевич сначала откинул край, а потом и вовсе свернув, положил рядом. Сквозняков, конечно, никаких не было, но, похоже, осенью плед мог пригодиться, и проезжая краем пшеничного поля с мелькавшими там и сям васильками, Тешевич подумал, что из такой шерсти вполне можно сделать хорошую одноцветную полсть.

Сейчас же погода была весьма жаркой, и как только пшеничное поле кончилось, Тешевич без колебаний свернул с полевой дороги на торную тропу, выводившую к заводи. Здесь начиналось редколесье, и поручик, пустив левые колеса тропкой, внимательно следил за правой стороной, чтобы не налететь на пень или не угодить в яму.

Едва выехав наверх, откуда уже было видно окаймленную зеленью манящую гладь плеса, поручик, выключив мотор, покатил вниз но склону, наслаждаясь наступившей тишиной и заранее предвкушая, с каким удовольствием он сейчас плюхнется в воду.

Пышащий жаром «аэро» легко скатился с увала и, чуть скрипнув тормозами, остановился прямо на песке пляжа. Тешевич открыл дверцу, вышел из машины и огляделся. Звенящая тишина висела над заводью. Только еле слышно зудела мошкара, выше по течению тихо журчал ручей, и в камышах негромко всплескивала рыбья мелочь.

Поверхность воды сверкала солнечными бликами, и, отведя от нее взгляд, Тешевич заметил сложенный плед. Секунду подумав, он вытащил накидку из машины и старательно разложил возле куста. Потом не спеша разделся и, загребая босыми ногами горячий песок, с разбегу, как в детстве, животом плюхнулся в воду.

Прохладная свежесть охватила тело. Поплескавшись с минуту посередине заводи, Тешевич нащупал ногами дно. Заводь была мелкая, даже здесь вода доходила только до плеч. Закинув руки за голову, Тешевич обернулся к солнцу и зажмурился.

Теплая, розовая темь ласкала глаза, легкое течение лишь напоминало о себе, и только сейчас Тешевич почувствовал, что тоненькая ниточка, о которой говорил доктор, вроде бы впервые соединилась. Во всяком случае, временной разрыв как бы пропал, и вместо него было ясное ощущение, что чуть ли не вчера было такое же утро, когда он в первый раз, еще мальчишкой, удрал купаться сюда…

Легкий плеск заставил Тешевича открыть глаза. В первый момент ему показалось, что где-то рядом играет рыба, но, повернувшись на звук, он оторопел. Совсем рядом, за камышом, погрузившись в воду по самый нос, испуганно сжалась Хеленка.

Тешевич завертел головой и вдруг увидел рядом с ярким пятном пледа, только с другой стороны куста, висевшее на ветвях платье. Поручик повернулся к Хеленке, она попыталась погрузиться еще глубже, но глаза, нос и тканевый тюрбан, удерживавший волосы, все равно оставались сверху, да и сквозь воду легко просматривались очертания нагого тела.

Тешевич понял, что он ей виден так же хорошо, и смущенно прокашлялся.

— Ради бога, извините, я вас не заметил…

Хеленка молчала то ли от испуга, то ли оттого, что рот оставался в воде, и Тешевич, ощущая такую же неловкость, предложил:

— Ну, вот что… Вы, кажется, давно тут сидите, так что вылезайте. Я не буду смотреть, — и он демонстративно отвернулся.

Сначала за спиной Тешевича была тишина, потом послышался легкий отдаляющийся плеск и, наконец, скрип песка. И тут ниточка, протянувшаяся из прошлого, вновь натянулась. Вспомнились давнее лето, этот же плес и он сам, дрожащий от вожделения мальчишка, затаившийся здесь, в этих кустах, чтобы подсматривать за их молодой пышнотелой гостьей, взявшей себе за правило купаться но утрам нагишом…

Против своей воли Тешевич подумал, что происходит там, сзади, и вдруг у него перед глазами возникла, взявшаяся оттуда же, из прошлого, картина. Четко, почти до галлюцинации, он представил себе ту, плавно изогнутую линию женского бедра, и не в силах противостоять внезапному стремлению сравнить, увидеть, Тешевич, мгновенно забыв о своем обещании, резко повернулся, раскидывая воду в стороны.

Услыхав плеск, Хеленка испуганно замерла вполоборота, инстинктивно пытаясь закрыться руками. Какое-то мгновение она оставалась неподвижной, и Тешевич искренне удивился точному совпадению между представившимся ему видением и тем, что он увидел на самом деле.

Еще секунду Тешевич боролся с самим собой, но в следующую, не в силах противиться охватившему его желанию, он, рассекая торсом воду, рванулся к берегу. А Хеленка, как загипнотизированная, следила за каждым шагом мужчины и, оставаясь на месте, только приседала все ниже, пряча под ладонями розово-набухающие соски.

Выбравшись из воды, Тешевич, уже не отдавая себе отчета, что делает, шагнул к совсем сжавшейся в комок Хеленке, нагнулся, взял ее за прохладные от воды подмышки и, глядя прямо в ее широко распахнутые глаза, рывком притянул к себе…

Что происходило дальше, Тешевич понимал совсем плохо. Он лишь подсознательно отметил рванувшийся ему навстречу цветной узор пледа, вздрагивающее в его руках девичье, беззащитно-покорное тело, прикушенную губу Хеленки и наконец-то спрятавшийся за пушисто-длинными ресницами ее испуганно-ищущий взгляд…

Нет, никогда еще Тешевич не испытывал ничего подобного. Ощутив неожиданно податливое тело, он как дикарь мял, давил, терзал попавшуюся ему добычу, жалобный стон которой лишь сильнее заставлял его неистовствовать, в зверином стремлении слиться в одно нераздельное целое. И, наконец, в какой-то момент он сам провалился в бездну наслаждения, бессознательно опускаясь в темно-блаженную нирвану…

Когда позже, ощущая божественную истому, Тешевич наконец-то пришел в себя, он не сразу осознал, где находится. Как-то отрешенно воспринимались им листья кустов, небо с одним-единственным перистым облачком, песок и странно-размеренный плеск воды.

Тешевич повернул голову и увидел склонившуюся над пледом Хеленку. Она была уже в платье, но солнце просвечивало сквозь ткань, и Тешевич ясно видел ее, больше не имевшее от него тайн тело. Машинально отметив, что бывший у куста плед оказался возле воды, Тешевич приподнялся, разглядывая лежащие рядом на песке Хеленкины баретки со смешно торчащими вверх застежками.

Продолжая воспринимать все как бы частями, Тешевич понял, что, зайдя по щиколотку, девушка осторожно набирает ладошкой воду и зачем-то поливает кусочек пледа, отжимая рукой мокрые шерстяные пасмы. И каждый раз, когда ее пальчики сжимались, с них стекала тонкая, окрашенная в розовый цвет струйка.

И именно этот жест, словно обухом ударив Тешевича, заставил его сорваться с места. Поспешно одевшись, он обернулся и увидел, что Хеленка пристально смотрит на него, не выпуская из рук мокрого пледа. Кое-как застегнув пуговицы, Тешевич забрал у Хеленки плед и, взяв ее за руку, повел к машине. Единственно, что она успела, это, изогнувшись ящерицей, подхватить другой рукой баретки с песка и, уже влезая в автомобиль, обуться.

Запыхтел мотор, шестерни в мосту гыркнули, и Тешевич, не разворачивая машины, задним ходом погнал «аэро» на увал. Уже много позже, где-то на дороге, когда все происшедшее у заводи дошло до сознания поручика во всей полноте, он резко остановил машину.

С минуту Тешевич неподвижно сидел рядом с Хеленкой и молчал. Он думал, как ему теперь быть с этой фактически незнакомой и в общем-то чужой женщиной. Но одновременно поручик четко осознавал, кто он теперь в ее глазах и, зная, что другого выхода у него просто нет, глухо сказал:

— Сударыня… Разрешите предложить вам руку и сердце…

— Что?… — Каменно молчавшая Хеленка вскинулась, и уже знакомо-распахнутые глаза как бы уперлись в Тешевича. — Вы что? Правда?… Делаете мне предложение?

— Да, — коротко выдохнул Тешевич и добавил: — Я понимаю… Мне нет оправдания…

— Не надо! — Хеленка схватила Тешевича за руку. — Это… Это я виновата! Я знаю… Вам было так тяжело… А вы… Вы просто сорвались! И я… Я недостойна….

Тешевич вздрогнул и, явно только сейчас сумев разглядеть удивительную красоту сидевшей с ним рядом девушки, тихо спросил:

— Вы мне отказываете?

— Нет, пан Алекс… — Хеленка осторожно, словно с опаской, прижалась к плечу Тешевича. — Нет… Я не могу отказать вам… Ни в чем… Пусть будет как вы хотите… И если вы не передумаете… То я… Я… Согласна…

* * *

Мокрый холод пробирал до костей, но Шурка, как мог, терпел, а на давно ожидаемом слиянии двух речек даже перестал подгребать ногами и замер, отдавшись целиком на волю течения. Здесь крутой излучиной оно уходило к западу, и по всем законам должно было вынести Шурку прямо к польскому берегу.

Час назад, не доходя до линии пограничных постов, Шурка отыскал укромное местечко и принялся мастерить импровизированный плот. Еще на лесной тропе он подобрал крепкую палку, груз в двух резиновых мешках, тех самых, с которыми они с полковником плыли через Пачихезу, был распределен заранее, и теперь оставалось только позаботиться о маскировке.

Чеботарев, наставлявший Яницкого, хорошо знал эти места и объяснил, как лучше всего перейти кордон в одиночку. Полковник не ошибся. Уже минут через десять Шурка заприметил плывущий по воде травяной островок и, зацепив его палкой, притянул к берегу.

На всякий случай, прислушавшись, Шурка быстро разделся, затолкал одежду в мешки, после чего крепко привязал их к концам палки с таким расчетом, чтобы можно было плыть, держась за оставшуюся свободной середину. Потом, заведя мешки под травяной островок, Шурка посмотрел, что у него вышло. Мешки выступали из воды, и Яницкий было расстроился, но потом сообразил, что если он сам устроится посередине, то они опустятся ниже, и надо будет только как-то спрятать голову.

Шурка залез в воду, отвел травяной островок от берега и, замаскировав голову водяной зеленью, попробовал плыть, держась за палку. Получалось вроде неплохо, особенно если, обняв мешки руками, лечь на спину и держать над водой только лицо.

Впрочем, оценить его старания было некому, и, заметив, что солнце уже садится, Шурка перекрестился, вывел островок на стрежень и, слегка подгребая ногами, поплыл к слиянию речек, одна из которых была пограничной, и уж там-то наверняка есть или пост или хотя бы секрет…

Шурка подгадал хорошо. Травяной островок выплыл к опасному месту как раз в начинающихся сумерках, когда очертания предметов уже видны плохо, но то, что по воде плывет просто трава, определялось еще легко.

На всякий случай Яницкий не только перестал грести, но и осторожно перевернулся на спину, глядя через травяное переплетение вверх на еще светлое небо и напряженно прислушиваясь к тому, что делается на сопредельном берегу.

Ничего необычного вроде не доносилось, но Шурка не решался даже плеснуться, хотя у него было сильнейшее желание бросить свой травяной островок и махнуть напрямик, саженками. Впрочем, призвав на помощь всю свою выдержку, Яницкий, помня четкие наставления Чеботарева, заставил себя отказаться от такого решения.

Однако желанного берега все не было, и Шурке уже начинало казаться, что он так и доплывет до самой Припяти, когда ноги сначала стали путаться в водорослях, а потом и коснулись дна. На всякий случай, придерживая островок на месте, Шурка осторожно поднял голову, и огляделся.

Похоже, его удачно вынесло под самый берег, заросший хилым кустарником. Теперь, ощущая несильное течение, Шурка смог убедиться, что это именно нужный ему правый берег и, наконец-то оставив свою водную маскировку, ползком, волоча за собой резиновые мешки, выбрался на сушу.

Тут, когда напряжение чуть отпустило, холод взялся за Шурку, и мокрое белье, которое так спасало в воде, здесь, на воздухе, заставляло его прямо-таки «давать дрогаля». Поэтому, едва убедившись, что с другого берега его вроде не видно, Шурка бросил свою ношу на землю и принялся торопливо отвязывать мешки.

Он так увлекся, что поднял голову лишь тогда, когда ствол «Маузера» буквально уперся ему в бок.

— А-а-а, скурвий сыну, попался…

Жолнеж пограничной стражи, выросший вроде как из-под земли, довольно осклабился, но Шурка, едва разглядев польскую форму, поспешно затеребил мешок и обрадовано бросил:

— Да погоди ты… Дай переоденусь…

— Цо?… Ты цо мувишь, болшевик! — не давая развязывать, солдат наступил на мешок ногой.

— Какой я тебе большевик? — рассердился Шурка и, бросив завязки, потянул через голову холодившую его мокрую нижнюю рубаху.

Едва с ней справившись, Шурка повернул голову и увидел, как от ближайшего куста к ним подходит второй солдат. Жолнеж остановился возле товарища и подозрительно оглядел Шурку.

— Болшевик?

— Ну заладили, большевик, большевик! — рассвирепел Шурка. — Черти вы лысые, переодеться дайте!

Солдаты переглянулись, и второй, подошедший, раздумчиво сказал.

— А, може, той…

— Не вем, — отозвался напарник и ткнул Шурку винтовкой. — Ну, ты, куда шел?

— Да в стражницу вашу, куда еще…

Плюнув на солдат, Шурка принялся стаскивать с себя кальсоны. Оставшись совсем голым, он скрутил мокрое белье в жгут и потянулся к мешку.

— Дайте же одеться, одежда у меня там…

— Ага, и еще револьвер…

Первый солдат, видимо старший, решительно откинул мешок ногой подальше и кивнул второму:

— Дай ему ковдру. Hex так йде, а то сбежит…

Напарник послушно сбегал в кусты и, притащив оттуда простое солдатское одеяло, подал его Шурке.

— На, прикройся…

Поручик поспешно замотался в приятно пахнувшее сухой травой одеяло и, наконец-то перестав стучать зубами, миролюбиво спросил:

— Ну, куда идти?

Солдаты молча, но дружно махнули руками в темноту. Шурка плюнул и, держа в одной руке смятое в комок мокрое белье, а второй придерживая спадающее одеяло, так босиком и зашагал в указанном направлении. Солдаты, оставшись сзади, еще немного пошептались и только потом, подхватив Шуркины мешки, двинулись вслед за уходившим по едва различимой тропке Яницким.

В стражнице дежурный капрал дремал, сидя за столом. Заметив вошедших, он встряхнулся, мотнул головой и недоуменно воззрился на замотанного в одеяло Шурку.

— Это что за чучело?

— Задержали, пан капрал… Только из воды вылез…

Старший жолнеж выступил вперед и положил на пол японские прорезиненные мешки.

— Вот. При нем было, может быть, тот…

Капрал какое-то время рассматривал непривычную экипировку, потом встал и, приоткрыв дверь в соседнюю комнату, позвал:

— Пане полковнику! Ходзь ту…

Шурку поразила интонация, с которой была произнесена эта фраза. В ней звучало то ли пренебрежение, то ли еще что, но в таком тоне такие слова никак не могли быть адресованы старшему офицеру, да еще и такого ранга.

Тем временем за дверью послышался шум, и к величайшему Шуркиному удивлению из соседней комнаты вышел не кто иной, как полковник Чеботарев. Увидев Яницкого, он сначала удивленно раскрыл глаза, а потом, разглядев дикое одеяние, расхохотался.

— Шурик, откуда ты в таком виде?

— Из речки… — Яницкий показал скомканное белье и улыбнулся. — Эти черти к мешку не подпустили, чтоб переодеться. Испугались, что я оттуда шпалер достану.

— Значит молодцы, — усмехнулся Чеботарев. — Службу знают.

Внимательно слушавший их капрал удовлетворенно покивал головой и быстро спросил:

— Пан полковник, так это тот человек, которого вы ждали?

— Тот самый, — повернулся к нему Чеботарев и со звонким щелчком положил на край стола золотую монету. — Это вам, чтоб было, на что встречу отметить…

При виде такой щедрости солдаты дружно щелкнули каблуками, а капрал довольно осклабился:

— Всегда до послуг пана…

Уже не слушая его, Чеботарев подхватил с пола мешки и провел Шурку в соседнюю комнату. Здесь был стол, пара стульев, и у стены стоял старый продавленный диван. Не говоря ни слова, полковник вытащил из-за дивана начатую бутылку водки, налил полный стакан и подал Яницкому.

— На, пей, путешественник…

Шурка залпом выпил, водка огнем прошлась по жилам, и почти сразу давившее его нервное напряжение начало понемногу отпускать. Скинув на пол ставшее почему-то колючим одеяло, Шурка развязал мешок и начал доставать сухую одежду.

Какое-то время Чеботарев внимательно следил за Яницким, потом, подтянув себе стул, сел и спросил:

— Ну, и где ж тебя носило, гусь лапчатый? Договорились же, если с рейдом не выйдет, сразу обратно…

Шурка наконец-то переоделся и плюхнулся на диван.

— А что, они вернулись уже?

— Ага, все кто смог… — хмыкнул Чеботарев и строго глянул на Шурку. — Так где же ты был? Я тебя, между прочим, неделю здесь жду. Всех солдат лично инструктировал, чтоб не подстрелили ненароком…

— Как где? — Шурка пожал плечами. — А ты куда меня посылал? Вот я сел в Максим и поехал. За сокровищем…

— Что, неужели клад на месте был? — удивился Чеботарев.

— Держи карман… Сцапали меня мужички и в холодную.

— Ну и… — насторожился полковник.

— Что ну? Явился ко мне ночью некий Фрол, бывший камердинер барыни, и выпустил. А вот дальше самое интересное. Проводил за околицу и мешочек вручил, а в нем все, что наша барыня в подвал спрятала.

— Не может быть… — ахнул Чеботарев.

— Может. Еще привет барыне этот самый Фрол передал, а потом добавил, чтоб не обижалась, потому как все должно быть по справедливости: земля мужицкая, а вот чужого они не возьмут.

— Ах, ты ж мать твою!… Это ж надо!… — Чеботарев в сердцах .треснул по столу кулаком и, мотая головой, почти выкрикнул: — А ведь прав был наш Петр Аркадьевич! Ах, как прав…

* * *

Последние двое суток, остававшихся до званого ужина, Тешевич вовсе не выходил из кабинета, а его «аэро» так и стоял в каретнике. Хеленку Алекс даже не пытался увидеть и, как ни странно, почти не вспоминал о ней. Словно все случившееся произошло не с ним и воспринималось отстраненно, не затрагивая ни чувств, ни душу.

Впрочем, порой, когда Тешевич ненароком замечал водворенный на старое место гуцульский плед, Алекса охватывал настоящий страх, и все его естество протестовало при мысли, что через недолгий срок в этом доме поселится незнакомая женщина, которую он должен будет считать женой и хозяйкой.

И каждый раз после такой вспышки неприятия Тешевич, еще сильнее понимая безвыходность своего положения, начинал вполголоса материть и себя самого, и ни в чем не повинного Пенжонека, и всю эту так по дурацки сложившуюся ситуацию…

Единственным, что кое-как мирило Тешевича с предстоящей свадьбой, было сознание возврата к чисто мужскому восприятию женщины, так неожиданно-бурно проявившееся гам, у тихой заводи. Как знать, может, и прав старичок-доктор, уверявший павшего духом Алекса, что все его неприятности — лишь затянувшаяся реакция души на выпавшие ему суровые испытания и именно Хеленка есть добрый знак наступающего выздоровления…

Но, как бы там ни было, в назначенный день, одетый по вечернему Тешевич, зажав самого себя в кулак, спустился в гостиную. Здесь его ждали расфуфыренный но такому случаю Пенжонек и Хеленка. Уже за накрытым столом, начав ничего не значащую беседу, Тешевич впервые посмотрел на девушку не мимоходом, а как на человека, которому по праву предстояло сидеть рядом с ним.

Держалась Хеленка ровно, и, глядя на ее свободно распущенные по плечам пышные волосы, скрепленные только налобной перевязью, Тешевич вынужден был признать, что выглядит она замечательно.

К тому же эта прическа в сочетании с вечерним туалетом делала ее гораздо старше, и Тешевич несколько успокоился. Потом возникла мысль, что Пенжонек уже наверняка все знает, и чтоб не затягивать ненужное ожидание, которое все равно ничего не могло изменить, Тешевич бросился как в омут:

— Пан Вацлав…

Так получилось, что впервые Тешевич обратился по имени к своему управляющему, и Пенжонек, мгновенно уловив перемену, изумленно посмотрел на хозяина.

— Пан Вацлав, — повторил Тешевич. — Я… Прошу руки вашей племянницы…

— Цо?… Цо пан мувив?… — от волнения Пенжонек заговорил по-польски.

— Пан Вацлав, я сделал панне Хелене предложение, и она его, к моей величайшей радости, приняла, — пояснил Тешевич.

На самом деле в этот момент пан Алекс ни радости, ни волнения конечно же не испытывал, но сейчас, глядя на растерявшегося Пенжонека, он против воли улыбнулся и добавил:

— Надеюсь, вы мне не откажете?

— Отказать?… Но она же приняла предложение… — опешил Пенжонек и повернулся к девушке: — Цо?… То есть правда?

— Так, дядя… — кивнула Хеленка и, бросив благодарный взгляд на Тешевича, опустила голову. — Я приняла предложение пана Алекса.

— Езус Мария… — бестолково засуетившийся Пенжонек в растерянности налил себе полный фужер водки и, выпив залпом, вдруг погрозил Хеленке пальцем. — У-у-у… Вылитая маменька! И хоть бы полсловечка…

— Дядя… — Хеленка осторожно тронула Пенжонека за рукав. — Пан Алекс ждет…

— Ах, господи ж, боже мой… — Пенжонек наконец-то вспомнил русский язык. — Да конечно же, конечно! Пан Алекс, вы простите меня, старика… Но я и подумать не смел… Нет, вру… Немножко я думал… Но совсем немножко. И чтоб так сразу… И когда договорились? Ах, молодежь, молодежь…

Пенжонек подозрительно сморщился, пустил радостную слезу, зачем-то покрутил в пальцах пустой фужер и, посмотрев еще раз на Хеленку, наконец-то сказал:

— Ну раз уж вы все решили, то… В общем, счастья вам!

После званого ужина Тешевич почувствовал странное облегчение. В любом случае решение было принято, а как будет дальше, он просто не задумывался. Тем более что в вопросе о свадьбе и Пенжонек, и Хеленка проявили полное понимание, отказавшись и от широкой огласки, и от громкого застолья.

Но позже, когда Пенжонек, забрав Хеленку, уехал продавать дом, чтобы вернуться с полным приданым, Тешевич почувствовал даже некоторые угрызения совести. Получалось, что вроде как, воспользовавшись неопытностью девочки, он вдобавок лишал ее такого важного и для многих главного праздника…

Придя к такому выводу, Тешевич отправил Шурке Яницкому письмо в Варшаву, и тот откликнулся на удивление быстро. Уже чуть ли не на третий день Тешевич получил телеграфный ответ на сто с лишним слов, где Шурка не только прислал традиционное поздравление, но и предложил Алексу действительно замечательный выход.

С радостью встретив весть о женитьбе брата, Яницкий, ничтоже сумняшеся, потребовал, чтобы свадьба была в Варшаве. Больше того, Шурка обещал взять на себя все хлопоты, вдобавок предоставляя молодоженам на неограниченный срок свой особняк.

Да, Варшава — не здешнее захолустье, так что никому из соседей не придет в голову обижаться. И, пожалуй, по возвращении некоторым из них можно будет послать уведомление, и уж коли кто явится с поздравлениями, то конечно же пан Пенжонек не преминет воспользоваться таким визитом.

А то, что ему, управляющему, так неожиданно перешедшему в ранг родственника, не терпится поговорить, Тешевич понял еще во время званого вечера. Уже тогда, прямо за столом, на добром подпитии, Пенжонек начал убеждать пана Алекса, к какому древнему и славному роду принадлежит его избранница…

Собираясь перечитать еще раз так обрадовавшую его телеграмму, Алекс подошел к окну и вдруг увидел подкативший прямо к парадному входу дорожный тарантас. Кучер осадил лошадей, и на посыпанную песком дорожку выпрыгнул не кто иной, как прикативший вслед за телеграммой Шурка Яницкий.

Сбежав по лестнице, Алекс задержался на последней ступеньке и, увидав брата уже в дверях, радостно выкрикнул:

— Шурка, ты!… Вот молодец!

Яницкий, едва успев войти в дом, тут же сгреб брата в охапку и сразу начал:

— Сашка, поздравляю! Не удержался, приехал посмотреть!

— Ну вот, — хозяин сокрушенно развел руками. — А невеста уехала, за приданым…

— Так приедет же! — рассмеялся Яницкий. — Поговорим пока, и вот что, прикажи поесть, а то проголодался за дорогу. Я ж телеграмму отправил и думаю, чего тянуть, сел в поезд и к тебе…

За столом Шурка был необыкновенно весел, много шутил, грозился даже отбить у брата невесту, чтобы жениться самому, но при всей довлеющей в разговоре матримониальной теме от Алекса не укрылось и то, что Яницкий тщательно избегает разговора о своих делах.

Тешевич молча слушал, улыбался, иногда коротко отвечал и в то же время нутром чувствовал, что Шурку что-то подспудно давит. Сначала Алекс решил было, что дело в недавнем ранении, и когда Шурка замолчал в очередной раз, спросил:

— Шур, ты погоди, у тебя со здоровьем-то как?

— Ты что, думаешь, я все из-за той раны такой взвинченный?

Яницкий понял, что брат догадался о его состоянии, и внимательно посмотрел на Алекса.

— А тебе что, мало? — усмехнулся Тешевич.

— Это что! — Шурка сердито стукнул кулаком по столу, и его настроение враз переменилось. — В другом беда, Аля, в другом…

— Я знаю, Шура… — Тешевич набычился. — Это другое в том, что мы с тобой здесь, а не там…

— Точно! — Яницкий тихонько выругался. — Только я думал переиграть можно, а там, Аля, уже ничего не выйдет…

— Как не выйдет?

Алекс внезапно осознал, что, несмотря ни на что, надежда на возврат прошлого еще жива…

— А так, Аля… — Яницкий сжался. — Я-то, дурак, надеялся, придем, и все!…

— Погоди, погоди… — догадавшись, в чем дело, Тешевич вздрогнул. — Ты что, снова был там?

— В том-то и дело, Аля, что был! И не сам, а с отрядом! И ничего не вышло! Ни-че-го!… И я понял почему, Аля… Понял!

— Что же ты понял, Шур? — тихо спросил Тешевич.

— Как они это сделали…

Яницкий пару секунд крутил в руке вилку с серебряной монограммой и вдруг, отбросив ее в сторону, случайно задел бокал, отчего тонкий, хрустальный звон повис в комнате.

— Мы, Шура, все поняли… — Тешевич сжал кулаки. — «Грабь награбленное»! На такой призыв всегда рвани достаточно…

— Не только это, Аля, не только… — недавнее благодушие напрочь исчезло с лица Яницкого, и казалось, он вот-вот начнет скрежетать зубами. — Сначала аристократов — вон! Остальные, сдуру: «Ура!», ан и их всех — вон! Только по очереди! Офицеров — р-раз! Фабрикантов — р-раз! Буржуев, помещиков, кровопийцов-исплу-а-таторов — р-р-раз! А на деле, всех к ногтю!… По очереди!

— Постой, постой… — От Шуркиной горячности Алекса взяла оторопь. — Все ж говорили, восстали мужички…

— Говорили, — Яницкий так же внезапно успокоился и кивнул головой. — Отступила коммуния! Теперь там НЭП, продналог, землю мужички пашут, только вот для нас с тобой, Аля, места там больше нет…

Шурка внезапно всхлипнул и, закрыв руками лицо, ткнулся головой в стол, а Тешевич, чувствуя в душе такую же опустошенность, лишь молча гладил взъерошенные волосы брата, пытаясь хоть как-то успокоить и его и себя…

* * *

Свадьбу, как и предлагал Яницкий, сыграли в Варшаве, обвенчавшись без лишнего шума в православном храме неподалеку от форта Совиньского. Шафером конечно же был Шурка, который, к удивлению Алекса, воспринял это торжество почти как свое.

По выходе из храма Тешевич не удержался и, улучив момент, наклонился к Яницкому:

— Спасибо, Шур. Я, признаться, не ожидал…

— Я сам не ожидал, Аля… — Яницкий весело подтолкнул Тешевича в бок и быстро оглядел выстроившийся вдоль тротуара небольшой свадебный кортеж. — Ну, вроде бы все в порядке… А ты как, держишься?

— Держусь, — улыбнулся Тешевич.

— Ну держись… Еще часика два посидишь с гостями, а потом вы с Хеленкой к себе отправитесь. Я вам на втором этаже отвел комнаты. Отдохнете…

— Да, не мешало б… — устало согласился Тешевич.

Алекса и впрямь утомила церемония, не вызывавшая у него ничего, кроме досады и усталости. Как-то уловив это, Шурка встревожился.

— Что, что-то не так?

— Нет, нет, что ты… — успокоил его Тешевич.

— Ладно, — облегченно вздохнул Шурка. — А вообще, чтоб знал, Хеленка у тебя — высший класс!

Тешевич хотел было ответить, но Яницкий, заметив какой-то одному ему видимый непорядок, заторопился:

— Подожди, Аля! Наговоримся еще…

Тешевич посмотрел ему вслед, поймал под вуалью ждущий взгляд Хеленки, галантно помог ей сесть в экипаж, и, едва сам Алекс опустился на сиденье рядом с новобрачной, как кортеж стронулся с места, наполняя узкую улицу цоканьем подков, фырканьем лошадей и шинным шорохом…

За свадебным столом было всего человек двадцать, но Тешевич, сидевший рядом с Хеленкой, нарекать на Шурку не имел оснований. Рядом с Пенжонеком обосновался такой же пожилой и пышноусый полковник в полной парадной форме, а за ним — вперемежку с дамами — еще несколько старших офицеров в сверкающих шитьем мундирах.

Другую сторону стола занимали русские, и здесь главным был полковник Чеботарев, приехавший, как понял Тешевич, специально из Парижа чуть ли не по Шуркиному вызову. И так же рядом с ним разместились офицеры в старых русских мундирах, по всей вероятности — соратники Шурки по его походу.

Кто они, Тешевич не знал, но выглядели гости весьма респектабельно и, видимо наслышанные от хозяина о виновнике торжества, глядели в сторону новобрачных весьма благосклонно. Замыкал стол вечно улыбавшийся капитан Вавер, и хотя его присутствие было Тешевичу несколько неприятно, он понимал, что не пригласить его Шурка просто не мог.

Полковник Чеботарев, бывший на свадьбе за посаженого отца, проявил себя с самой неожиданной стороны и не только веселил всю честную компанию, но и подтрунивал над Пенжонеком, выясняя у пышноусого толстяка, как ему удалось так сохраниться со времен, но меньшей мере, Речи Посполитой.

Пенжонек в свою очередь отшучивался, ссылаясь на климат, а потом, пустив на радостях слезу, прокричал: «Горько!» Гости его вежливо поддержали, и Тешевич в первый раз поцеловал Хеленку, ощутив мягкую податливость ее губ.

Некоторая чопорность быстро исчезла, никакой натянутости за столом не ощущалось, скорее наоборот, гости чувствовали себя непринужденно, не забывая время от времени отпускать пышные комплименты Хеленке. Даже Пенжонек сумел привлечь к себе внимание польской стороны во главе с важным полковником, продемонстрировав прекрасное знание своей и Хеленкиной родословной, начиная ее чуть ли не со времен Пястов.

Где-то через час Яницкий поднял гостей из-за стола и, пустив горластый граммофон, заставил Тешевича открыть танцы, пройдя с Хеленкой первый тур вальса. И уж коли так получилось, что с девушкой, ставшей в силу обстоятельств его женой, Тешевич знакомился только сейчас, он постарался, по крайней мере, при гостях, уделить ей максимум внимания.

Правда, порой глухое раздражение от всего происходившего закипало где-то в душе, но Тешевич усилием воли гасил эту вспышку, да и Хеленка, надо отдать ей должное, вела себя так, что вызывала только всеобщее восхищение.

Веселье между тем продолжалось, расходившиеся гости лихо отплясывали под граммофон, не забывая, впрочем, время от времени возвращаться к столу. В один из таких перерывов, воспользовавшись моментом, когда Тешевич с Хеленкой остались несколько в стороне, Яницкий подошел к ним и с заговорщическим видом достал из кармана свежеотлакированную, похожую на деревянную табакерку коробочку.

— Вот, Аля, это подарок от меня твоей жене…

Хеленка тотчас хотела открыть крышку, но Яницкий придержал ее пальцами.

— Потом, наша несравненная, потом… — и повернувшись к Тешевичу, добавил: — Аля, вы как вдвоем останетесь, в эту коробочку вместе и загляните…

Заинтригованный Тешевич тоже покрутил подарок в руках. Вне всякого сомнения, это был новодел. Алекс даже уловил еще не выветрившийся запах лака, но просьба была высказана, и он с усмешкой ответил:

— Ой, Шура, я смотрю, твоя щедрость безмерна…

И хотя внешне фраза прозвучала весьма иронично, Яницкий уловил ее смысл, полуобнял Тешевича и Хеленку за плечи и так, чтоб никто из гостей ничего не услышал, тихо сказал:

— Нет, Аля, ты даже не догадываешься, какой подарок вы мне сделали своей свадьбой…

Что Шурка имел в виду, Тешевич не понял, но, глядя на вновь рассаживающихся за столом гостей, связал все с делами Яницкого и только молча кивнул головой.

Все шло своим чередом, и когда наконец новобрачные поднялись в свои апартаменты, Алекс, как бы завершая свадебный ритуал, благодарно поцеловал жене руку и торжественно произнес:

— Дорогая, вы были сегодня великолепны!

Хеленка посмотрела на него долгим, чего-то ждущим взглядом и негромко ответила:

— Я сегодня такая счастливая…

— Понимаю, — отозвался Тешевич и, заметив на тумбочке Шуркин подарок, предложил: — Что, посмотрим?

Хеленка потянулась к коробочке, открыла крышку и радостно ахнула. Внутри, на бархатной подушечке, лежала сверкающая, старинной работы диадема. Не в силах удержаться от соблазна, Хеленка достала ее и, вертясь перед зеркалом, начала прикладывать к волосам.

От каждого движения камни, вделанные в оправу, засверкали гранями, рассыпая вокруг себя искристое сияние, а завороженная этой игрой света Хеленка то опускала голову, то поднимала вверх и только потом, спохватившись, посмотрела на мужа.

— Ну, как?

Слегка помрачневший Тешевич молча взял у Хеленки украшение и, повернув тыльной стороной к свету, начал внимательно рассматривать. По мере изучения лицо его мрачнело все больше, и мгновенно уловив эту перемену, Хеленка встревожилась.

— Что?… Что-то не так?

— Да нет, все так… — Тешевич тоже полюбовался игрой камней и тихо сказал: — А вещица эта давно у нас… Она принадлежала еще моей прабабке и последний раз я видел ее, когда моя мама собиралась на губернаторский бал…

— Да? — изумилась Хеленка.

— Да, — вздохнул Тешевич и после секундного колебания, словно решая, отдавать или не отдавать, вернул жене украшение.

Надо сказать, что, едва Тешевич увидел диадему, его состояние резко переменилось. Но это была не прежняя апатия, а какое-то странное смятение. И хотя Алекс не мог понять, каким непостижимым образом Шурке Яницкому удалось вернуть их фамильную драгоценность, вместе с удивлением накатила волна воспоминаний. А возникший оттуда же, из прошлого, образ матери почему-то связался с никак не укладывающимся в голове сознанием того, что отныне владелицей столь значимой для него вещицы будет молодая, малознакомая женщина, его жена…

Сколько продолжалось это состояние, Тешевич не понял. Лишь заметив, что свет в спальне притушен, он встрепенулся, посмотрел на Хеленку, стоявшую в ночной сорочке у раскрытой постели, и тихо сказал:

— Ты ложись… Ложись… Я сейчас…

Но наваждение, отпустив на минутку, вновь охватило его, и поэтому, когда уже в кровати Хеленка осторожно прикоснулась к нему, Тешевич с трудом заставил себя произнести:

— Спи, дорогая, спи… Все хорошо…

С Яницким Алексу удалось поговорить только на другой день. Все это время Шуркой было заранее расписано, распланировано, и Тешевич даже не думал протестовать, хотя большой город его уже утомил, но он терпел, отлично понимая, что по возвращении ему еще предстоит заново налаживать быт.

Наверняка Хеленка ожидала к себе большего внимания, и такое поведение мужа несколько задевало ее, но Тешевич не придавал этому значения. Больше того, когда полковник Чеботарев предложил организовать автомобильную прогулку, Тешевич под благовидным предлогом отказался, и обиженная Хеленка решила ехать без него.

Полковник тут же вызвонил через капитана Вавера роскошный «линкольн» и, кажется, довольный таким стечением обстоятельств, отправился в качестве сопровождающего вместе с Хеленкой, решившей проехаться по варшавским магазинам.

Шурка, весьма удивленный отказом Тешевича, зашел к нему в комнату, остановился у окна и, проводив взглядом отъезжавший от дома «линкольн», спросил:

— Вы что, поссорились?

— Нет конечно, — Тешевич покачал головой. — Просто устал…

— Ясно… — Шурка недоверчиво прищурился.

— Ладно, не будем об этом, — Тешевич повернулся к Яницкому. — Откуда у тебя мамина диадема?

— А-а-а, вот что тебя мучает, — Шурка посерьезнел. — Я же в Москве был, Аля…

— А попала-то она к тебе как? — разволновался Тешевич.

— Случайно наткнулся… Среди тех, что взяли… — Угол рта у Яницкого непроизвольно дернулся. — Не у кого там узнавать, Аля… Не у кого… Одни мы с тобой остались… Понимаешь?…

— Понимаю… — Лицо Тешевича словно закаменело, и только после паузы он глухо спросил: — Почему раньше молчал?

— А ты что, не догадываешься? Тебе твоего нервного срыва мало? — Шурка говорил медленно, осторожно подбирая слова. — А тут я решил, если Хеленка рядом, выдержишь. Повезло тебе, она хорошая, и я ж вижу, как она на тебя смотрит…

— Понятно… — Тешевич напрягся и, явно спеша переменить тему, спросил: — А ты как к моему браку относишься?

— Как? — Шурка немного помолчал. — Ты небось удивлен, отчего я так к тебе с этой свадьбой кинулся? У меня ж, Аля, теперь только и есть, что Хеленка да ты…

— Так в чем дело, Шура? — Тешевич порывисто обнял брата. — Мы же выросли вместе, так что мой дом — твой дом…

Братья посмотрели друг на друга, и Шурка, чуть отстранившись, дружески ткнул Тешевича в бок.

— Договорились, Аля.

* * *

Из Варшавы Тешевич вернулся с тяжелым сердцем. И как ни пробовала Хеленка подойти к нему то с той, то с другой стороны, Алекс, как и в Варшаве, оставался корректно-вежлив и от того еще более недоступен. Кончилось тем, что Хеленка прекратила прямые попытки, но от своего не отступилась.

Довольно скоро Тешевич заметил, что Пенжонек, как бы на правах родственника, все чаще сворачивал разговор на проделки маленького пана Алекса, время от времени наезжавшего сюда вместе с отцом. Тешевич сначала удивлялся, но потом понял, что старый хитрец пытается таким способом вызвать его на откровенность.

В конце концов, однажды, под настроение, Тешевич поймал Пенжонека и, убедившись, что никто их не слышит, доверительно сказал:

— Пан Вацлав, а я к вам с просьбой…

— Хоть сто просьб, пан Алекс, — старик расплылся в улыбке, — Я весь внимание.

— Хочу, чтоб вы объяснили Хеленке…

— Кому? Хеленке? — забеспокоился Пенжонек. — Вы что, поссорились?

— Ни в коем случае, пан Вацлав, ни в коем случае. Она — прелесть. Тут дело во мне, пан Вацлав. Признаюсь, никак не привыкну к своему женатому положению…

— Понимаю… — снова заулыбался Пенжонек. — Я, к примеру, так и не решился. Всю жизнь старый холостяк.

— Так я о Хеленке, — Тешевич немного помялся. — Я же вижу, она старается… Ну, может, ей хочется что-то по-своему сделать…

— Пан Алекс, да вы ей сами скажите, она только рада будет, — взмахнул руками Пенжонек.

— Да нет, пан Вацлав. Она ж подумает, что это я хочу этого… Знаете, пускай только в кабинете все останется по-прежнему, а все остальное пусть переделывает как угодно.

— Ах, вот вы почему… — наконец-то уразумел Пенжонек и тут же хитро прищурился: — Пан Алекс, а как теперь с гостями быть? Ну там соседи, или еще кто… Они ждут ведь. Конечно, пока вы один были, это одно, а тут вроде как принять надо…

— Соседи?… — Тешевич несколько растерялся.

Вообще-то менять устоявшийся быт большого желания у Алекса не было, и признаться, вопрос Пенжонека смутил его. Тешевич представил себе толпу гостей, застолье с орущим граммофоном и внутренне передернулся. Но «воленс-ноленс», какие-то перемены в доме должны были произойти, и немного подумав, Алекс решился.

— Да, да, пан Вацлав. Гости конечно же пусть будут, а то что тут у нас, дыра…

— Ну уж и дыра! — притворно обиделся Пенжонек и тут же заговорил о деле: — Я вот насчет переделок… Как быть…

Но Алекс даже не стал слушать и, спеша закончить тяготивший его разговор, махнул рукой.

— Да как угодно, пан Вацлав, я на все согласен…

Результат этой доверительной беседы начал сказываться чуть ли не на другой день. Сначала Тешевич заметил перестановки, а потом и гости тоже понемногу начали появляться в их доме. Тогда и пан Алекс взял себе за правило обязательно выходить к визитерам и изображать радушного хозяина. Но тут его здорово выручал Пенжонек, сразу бравший на себя весь труд общения. В общем же все было организовано так, чтобы никоим образом не докучать хозяину.

Однако, несмотря ни на что, тяжесть, с которой Тешевич вернулся из Варшавы, не проходила. Да, что случилось, то случилось, и каждый раз, приходя к такому заключению, поручик погружался в себя, и уже ничто не могло повлиять на его настроение. Правда, порой, понимая безысходность своего положения, Тешевич пробовал переломить себя, чтобы принять мир таким, как он есть…

Именно в один из таких моментов Тешевич заставил себя выйти из кабинета, прошел к каретному сараю и, выкатив во двор застоявшийся «аэро», принялся сосредоточенно вытирать с него пыль. После каждого движения руки из-под тусклого покрова словно вырывался красочный блеск, и Тешевич, все больше увлекаясь, тер и тер тряпкой машину, не пропуская ни моторных жалюзей, ни колесных спиц.

Увлеченный работой, Тешевич не сразу заметил, что Хеленка, остановившись поодаль, внимательно за ним наблюдает. Тряпка заходила медленней, и Алекс, в свою очередь, нет-нет да и начал поглядывать из-под руки на жену. Она явно не решалась подойти ближе, и, почувствовав что-то вроде угрызений совести, Тешевич выпрямился.

— Покататься хочешь?

— Конечно, хочу, — с готовностью откликнулась Хеленка и нарочито медленно, словно приглашая полюбоваться собой, подошла к машине.

— Садись…

Алекс отшвырнул тряпку, забрался в кабину и несколько раз подряд дернул ручку стартера. Мотор нехотя фыркнул раз, другой и наконец, прочихавшись, заработал ровно.

— Куда поедем? — Тешевич положил руки на руль и в первый раз улыбнулся.

— Куда угодно, — радостно вспыхнула Хеленка и, усевшись вполоборота, аккуратно захлопнула дверцу.

Старательно пыхтящий «аэро» тихонько выехал со двора усадьбы и не спеша запылил проселком. Привычно следя за дорогой, Тешевич то и дело косил глазом, каждый раз встречаясь с взглядом Хеленки. Размеренная езда дарила спокойствие, и Алекс впервые как бы посмотрел на себя со стороны.

Картинка получалась в общем-то благостная. Не слишком богатый, отслуживший свое и вроде вышедший в отставку помещик выехал с молодой женой на традиционную прогулку, чтоб заодно по-хозяйски осмотреть поля и угодья…

Все как прежде. Вот только в отставку он не вышел, его вышибли со службы, а заодно из страны. И именье так, слезы, чудом уцелевший осколок былой собственности. И вместо шикарного выезда с холуями на облучке и запятках, какая-то самоходная керосинка, только молодая жена, если, конечно, сделать скидку на современную моду, вполне соответствовала представленному образу…

Тешевич впервые поймал себя на такой мысли о Хеленке и повернулся к ней.

— Так нравится? Или с ветерком?

— Нет, так лучше. — Глаза Хеленки благодарно вспыхнули, и она пояснила: — Я боюсь быстро…

Тешевич согласно наклонил голову и вдруг, под влиянием минуты, спросил:

— Тебе очень тяжело со мной?

— Нет, совсем нет! — быстро отозвалась Хеленка, но Тешевич ее уже не слышал.

Автомобиль как раз выскочил на бугор, за полем прорезалась полоса кустарника, панорама в чем-то показалась знакомой, и внезапно Алексу померещилось, что еще секунда и оттуда, из укрытия, вылетит лава красных. Он даже инстинктивно рванул руль в сторону, Хеленка испуганно ахнула, и Тешевич, пробормотав: «Это ничего, ничего… Это я так…», поспешно выровнял машину. Откуда, почему возникла такая дикая ассоциация, Алекс не понял, да и не старался понять. Он лишь до боли в пальцах сжал руль и сразу же свернул на другой проселок, словно удирал от невидимой погони…

Разговор оборвался, и когда через несколько минут Алекс попытался хоть что-нибудь сказать Хеленке, на ум ему просто ничего не шло. Он только замедлял и замедлял бег «аэро», спохватившись лишь тогда, когда, угревшись на солнце, Хеленка начала вытирать платочком проступивший на лбу пот.

— Что, жарко?

Тешевич надавил педаль, и «аэро», скрипнув тормозами, остановился совсем.

— Да… Очень… — Хеленка чуть виновато улыбнулась, словно извиняясь, что по такой пустячной причине прогулка может прерваться.

Тешевич понюхал свои пахнущие бензином руки, потом вспомнил про тряпку, брошенную у каретника, и предложил:

— Слушай… Тут до той заводи недалеко. Может подъедем? Искупаемся…

— Хорошо… — едва слышно отозвалась Хеленка и потупилась.

Только по дороге к заводи Тешевич сообразил, что так смутило жену. От сознания собственной неловкости он еще больше замкнулся и, лишь остановив «аэро» на песке крошечного пляжа, сказал:

— Ты купайся… Я сейчас…

Затем вылез из кабины, стал спиной к автомобилю, разделся и, спустившись к воде, принялся оттирать руки песком, одновременно прислушиваясь к шуршанию Хеленкиной одежды. Шевеление сзади прекратилось, Алекс замер и наконец, не выдержав, обернулся.

В трех шагах от него стояла совершенно обнаженная Хеленка. Увидев, что муж смотрит на нее, она в первый момент инстинктивно сжалась, прикрывая руками грудь, потом, не спуская глаз с мужа, выпрямилась, ладони ее вздрогнули и медленно поползли вниз, открывая розовые, торчащие в стороны соски.

Алекс понимал, что она ждет, но не в силах преодолеть внезапную заторможенность, выдавил:

— Ну иди же… Купайся…

Хеленка мягко выгнулась, подняла руки и нарочито долго подбирала волосы. Тешевич оставался неподвижным, и тогда она неторопливо вошла в воду, оставив на песке след маленькой, изящной ступни. Почему-то именно этот след вызвал первую вспышку вожделения, и Алекс уже неотрывно следил за Хеленкой до тех пор, пока она, оттолкнувшись от дна, не поплыла на середину заводи.

Тешевич тряхнул головой, словно сбрасывая наваждение, и снова принялся мыть уже совершенно чистые руки. Наконец, набрав полные пригоршни, он плеснул в лицо и, отряхивая по дороге капли воды, пошел к автомобилю.

Хеленка тоже выбралась на берег и то ли нарочно, то ли случайно подошла к машине одновременно с мужем. Потянувшись за лежавшим на сиденье платьем, она согнулась, Алекс уперся взглядом в круто изогнутую линию ее бедер, и желание, которое он до сих пор пытался сдерживать, накатило на него с новой силой.

Уже просто не владея собой, Алекс охватил Хеленку сзади, толкнул вперед на сиденье и, навалившись, коленями растолкал в стороны ее ноги. Хеленка сдавленно вскрикнула, попыталась вывернуться, но Алекс прижал ее к сиденью и давил до тех пор, пока не ощутил обладание женщиной во всей полноте.

Конечно, он понимал, что поступает как-то не так, но желание было сильнее его, и дальше Алекс уже вообще соображал плохо. Он только видел, как мотается по сиденью голова Хеленки, слышал, как она всхлипывает, ощущал резкое раскачивание машины и, чувствуя, как мужское желание все больше захватывает его естество, становился все ненасытнее и резче…

Наконец жаркая волна, затуманивавшая сознание, спала, Алекс выпрямился, отпустил сразу обмякшую Хеленку и, держась за открытую дверцу, какое-то время смотрел на вздрагивающее женское тело. В этот момент лопатки Хеленки часто задергались, и поняв, что жена просто-напросто плачет, Тешевич посмотрел на нее совсем другими глазами.

Хеленка так и продолжала стоять на четвереньках, опираясь согнутыми коленями в ступеньку «аэро» и лежа грудью на подушке сиденья. Правой рукой она все еще держалась за спинку, а левая, которой она пыталась все это время упереться во что-нибудь, так и оставалась вытянутой. Алекс хотел погладить эту жалкую, так по-детски вздрагивающую спину, но поняв, что это вряд ли изменит что-нибудь, он повернулся и, перебежав пляж, с разбегу плюхнулся в воду.

Когда минут через десять, кое-как приведя себя в порядок, Алекс вернулся, уже одетая Хеленка сидела в кабине и, отвернувшись от мужа, сосредоточенно смотрела куда-то в сторону. Тешевич молча уселся за руль, завел машину и поехал, испытывая все время почти такое же муторное состояние, как и после той памятной встречи у той же заводи…

* * *

Неприметный ресторан «Сирена», что на Краковском предместье, был полон. Горевшие на столах свечи создавали интимный сумрак, и лица официантов, неслышно скользивших между столиками, оставались неразличимыми. После залитого электрическим светом вестибюля непривычное освещение скрадывало очертания, и уже на некотором расстоянии узнать кого-либо в зале было невозможно.

Уютные, задрапированные бархатом ниши-кабинеты тянулись вдоль стен, и царившая здесь чересполосица теней давала возможность кому угодно зайти и выйти незамеченным. Оркестр на подиуме тихо играл полонез Огинского, что создавало совсем особое настроение, и Шурка, сидевший с полковником Чеботаревым в одной из ниш, подумал, что лучшего места для тайной встречи в Варшаве нет.

А в том, что полковник притащил его сюда именно с такой целью, Шурка был убежден. За это говорили и сдержанность Чеботарева, и почти не тронутый лафитник, и легко угадываемая атмосфера ожидания. Да и сам их разговор никак не подходил к ресторанному застолью, а скорее напоминал четкую инструкцию, какую дают командиры особо доверенным подчиненным.

— Шурик, — Чеботарев говорил медленно, тщательно подбирая слова. — Ты знаешь, что я был в Париже.

— Ну и как там начальство?

Настроение у Яницкого было игривое, и, глядя в зал, где звучала музыка, он как-то не воспринимал слова полковника.

— Нет там начальства, — Чеботарев коротко, зло рассмеялся. — А если б и было, плевать я на него хотел. Мы, господин поручик, теперь с тобой сами по себе…

Мелодия полонеза просто очаровывала сладкой грустью, и, стряхивая наваждение, Шурка мотнул головой.

— Как это?

Яницкий попытался вникнуть в смысл сказанного. До сих пор, столько лет, несмотря ни на что, над ним был командир, а теперь, по словам полковника, они оставались предоставленные сами себе. Сам Чеботарев сидел тут, напротив, но, судя по его реплике, в Париже произошла размолвка, и, пытаясь сориентироваться, Шурка осторожно заметил:

— Что-то на наши порядки не похоже…

— Не похоже, — согласился Чеботарев и с горечью пояснил: — Ты, наверное, по простоте думаешь, что все так и стремятся большевиков чертовых из России выбросить? Ан нет, Шура… Я, брат ты мой, узнал многое, а еще больше понял. Погубили нас, Шура… Нарочно, скопом… И враги и союзники, мать их!

— Господин полковник, вы не преувеличиваете? — попробовал возразить Яницкий. — Не может быть, чтоб люди нам такого желали…

— Не про людей речь, Шура. Про политиков. Сначала Босфор пожалели, потом еще… Ну и подкинули нам душку Керенского. Но, конечно, и своей сволочи хватало, с избытком. Много ее вокруг власти ходит, ох много! Ну а раз так, то и немцы в долгу не остались, привезли нам подарок запломбированный…

— Так что, никакой надежды?

— На Запад — нет, — твердо ответил Чеботарев и пояснил: — У них одно желание: всю Россию к рукам прибрать. С нами у них мало что могло выйти, а вот с пролетарской камарильей кое-какие шансы есть…

Столь категоричное утверждение Чеботарева угнетающе подействовало на Шурку. Только теперь он дал себе окончательный отчет, что все время в нем жило подспудное ожидание. Должно же было случиться что-то, чтобы весь этот морок и наваждение под ударом неведомых сил рухнули, сгинув раз и навсегда!

Нет, Яницкий ни за что не хотел верить Чеботареву и пробовал уверить себя самого, что все сказанное полковником — всего лишь измышления проигравшего, но с другой стороны, неумолимая логика действительных событий упрямо подсказывала мысль о некоей злой силе, сокрушившей былое величие.

Да, как ни прикидывай, нет и не найдется такой державы, которая во имя голой идеи примется воссоздавать былое и грозное величие России. Без сомнения, тут действовал давний закон политики: чем хуже другому, тем лучше тебе. И никто не поможет, никто не подаст руку, а сами они, такие как Яницкий, Тешевич, Чеботарев, всего лишь разбросанные бурей песчинки…

Занятый своими мыслями Шурка в первый момент не заметил, как от портьеры отделилась тень и кто-то остановился перед их столиком.

— Если не ошибаюсь, полковник Чеботарев?

Незнакомец отпустил портьеру, превращая драпированную нишу в нечто напоминающее романтический грот, и весьма бесцеремонно присел к столу.

— Можете звать меня Александр Андреевич…

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — ответил Чеботарев, и в его голосе Шурка уловил едва заметную насмешливую нотку.

Генерал, а судя по словам полковника, это было действительно так, несколько оторопел и удивленно спросил:

— Так, значит, вы меня знаете?

— Так точно, — уже открыто усмехнулся Чеботарев.

— Откуда, позвольте спросить?

— Профессия обязывает… — Полковник доверительно наклонился над столиком: — Я, знаете ли, весьма неплохой жандарм.

— Да, нам это известно… — Генерал подозрительно покосился на Шурку и спросил: — Я могу говорить доверительно?

— Да, — сухо отозвался Чеботарев и добавил: — Поручик Яницкий неотлучно следует со мной от Харбина.

— Даже так? — Генерал посмотрел на Шурку совсем другими глазами. — Это меняет дело. Я могу говорить?

— Конечно, — Чеботарев кончиком ножа подправил пламя свечи и откинулся на спинку кресла. — Я весь внимание…

Генерал чуть ли не минуту молчал и только после столь многозначительной паузы начал:

— Дело в том, господин полковник, что Высшему Монархическому Совету стало известно о вашем переходе из Харбина. А равно и то, что с собой вы принесли довольно значительную сумму в твердой валюте, а точнее, в золоте.

— Ну и что? — пожал плечами Чеботарев. — Нам с поручиком тоже надо на что-то жить. Кстати, совсем недавно он снова побывал за кордоном и доставил ценности госпожи Н. Которые, между прочим, ее крестьяне не сдали большевикам, а сохранили для нее.

— Как-то не верится… — скептически покачал головой генерал.

— И, тем не менее, это так, — жестко сказал Чеботарев. — Имею достоверные сведения, что такие случаи не одиноки.

— Отрадно… Весьма отрадно слышать такое… — обрадовался генерал. — Тем более, в свете таких фактов мое поручение становится еще актуальнее. Речь идет о казне Государя императора, оставленной в России. Нам известно, что вы весьма близко знакомы с этим делом, и в Париже решен вопрос о передаче ценностей в распоряжение Высшего Монархического Совета.

Закончив столь длинную тираду, генерал вскинул голову и в упор посмотрел на Чеботарева. В свою очередь полковник как-то подобрался и, не отводя взгляд, отчеканил:

— Высшему Монархическому Совету должно быть известно, что ценности находятся в распоряжении полковника Кобылянского, начальника личной охраны императора Николая Второго. Мы же с поручиком всего лишь входим во внешнее кольцо охраны, и прямого доступа к казне у нас нет. Но я со своей стороны заверяю вас и в вашем лице Монархический Совет, что если поступит нужный приказ, мы приложим все силы для его исполнения.

Генерал вздрогнул, несколько раз растерянно моргнул и, видимо, не зная, как поступить, спросил:

— Значит, я могу сообщить Высшему Монархическому Совету, что с вашей стороны гарантировано всяческое содействие?

— Именно так, ваше превосходительство, — с готовностью подтвердил Чеботарев.

— Прекрасно! — Генерал встал. — Тогда, господа, позвольте откланяться, и прошу вас сохранить нашу встречу в тайне.

Генеральские каблуки едва слышно щелкнули, Чеботарев и Яницкий вытянулись по стойке «смирно», и таинственный-посетитель, сделав шаг назад, исчез за неслышно колыхнувшейся портьерой…

Какое-то время Яницкий еще выждал, потом откинул завесу и посмотрел в зал. Генерала там конечно же не было, но Шурка и не ожидал его там увидеть. Он просто смотрел на посетителей, словно желая сменить атмосферу, и тут, как по заказу, оркестр на ресторанном подиуме заиграл вальс-бостон.

Низкие лампы направленного света, вделанные в бок подиума, высветили танцевальную площадку, и почти сразу по ней заскользили пары. Вкрадчивая мелодия была зовущей, все новые дамы поднимались из-за столиков и в сопровождении своих кавалеров вступали на освещенный круг.

Шурка почувствовал странное томление, но тут резкий голос Чеботарева, приказавшего опустить портьеру, заставил его вернуться к столу. Поручик недоуменно посмотрел на полковника, но тот, ничего не объясняя, налил ему целый фужер водки.

Догадываясь, что это неспроста, Шурка чокнулся с полковником и, залпом выпив, потянулся за закуской. Чеботарев тоже опорожнил фужер и, положив руки на стол, неожиданно зло сказал:

— Иш ты, деньги им подавай!… Продулись вдрызг по всяким там Монте-Карлам, Россию профукали, а теперь в спасителей рядятся… Чтоб какой-нибудь царь Кирюха в Париже царствовал!

Это было так неожиданно, что Шурка, поспешно проглотив кусок ветчины, спросил:

— А что, неужто какие-то деньги есть?

— А ты как думал? Сам же с отрядом Костанжогло шел…

Чеботарев снова зло фыркнул, налил еще водки и потянул к себе «салятерку». Какое-то время Шурка растерянно смотрел на полковника и только сейчас, начиная догадываться, заговорил:

— Так, значит, и мой арест, и ваше вмешательство, и даже то, что Тешевича красные не расстреляли, это все из-за тех ценностей?

— Конечно… — Чеботарев вытер салфеткой уголки губ. — Вот только с моим вмешательством не совсем так. Я, ведь Шурик, еще тогда начал к тебе присматриваться.

— Зачем? — удивился Яницкий.

— А за тем, господин поручик, что деньги те не для продувшихся политиков, не для перегрызшихся между собой генералов, а для России…

— Но позвольте, господин полковник… — Шурка и сам не заметил, что стал соблюдать субординацию. — Разве сейчас эти ценности не нужны? И именно для спасения России?

— Согласен, нужны. Но кому их давать? — Чеботарев еще выпил, охватил голову руками и принялся горестно как бы размышлять вслух: — Диверсантам, которые пустят под откос поезд? А может, террористу, чтоб он прихлопнул еще одного большевика? Или ты, Шура, забыл, что я тебе втолковывал перед тем, как этот фрукт заявился сюда со своими претензиями?

— Но это же значит… — от волнения Яницкий заговорил шепотом, — что помощи нам ждать неоткуда…

— А вот это как раз не так, — странным образом оживился Чеботарев. — Только это не ресторанный разговор.

— Тогда поедемте ко мне, — быстро предложил Шурка.

— Не спеши, — усмехнулся Чеботарев. — Найдем мы место… И еще, тебя не удивляет, что я тебя за собой все время тащу?

— Да как сказать… — Шурка не ожидал такого поворота и не знал, что ответить.

— Удивляет… Но об этом тоже потом… Давай-ка… — и полковник, как бы подчеркивая, что на сегодня серьезных разговоров больше не будет, принялся разливать водку по рюмкам…

* * *

После столь экстравагантного купанья пару дней Тешевичу было не по себе. Он старательно избегал встреч с женой, а за обеденным столом отмалчивался, однако неотступный взгляд Хеленки напоминал ему о случившемся на пляже. Тешевич понимал, надо как-то переломить себя, поскольку где-то в глубине внезапно возникло четкое осознание, что их уже что-то связывает, и эта женщина просто нужна ему.

Наконец Тешевич понял, что молчать просто глупо, и однажды после обеда он, неловко потоптавшись в столовой, негромко сказал:

— Дядя Вацлав говорил, в городе синематограф открылся… Может съездим? На автомобиле…

— Когда? — Хеленка потупилась и слегка покраснела.

— Да хоть сейчас…

— Можно я в другом платье?

— Ну конечно же, конечно… — Алекс засуетился, посмотрел на себя и тоже побежал наверх переодеваться.

По такому случаю Хеленка принарядилась, и хотя за те тридцать километров, что отделяли усадьбу от воеводского центра, она не сказала и десятка слов, Тешевич уже по одному ее виду понял, что настроение у жены совсем другое.

По главной улице города, куда как-то незаметно через предместье выехал «аэро», сновали люди и раскатывали конные экипажи вперемежку с машинами, то и дело подававшими требовательные гудки. Почти час гудевшие по булыжнику шины «аэро» на гранитной шашке центра вежливо зашуршали, и автомобиль, пофыркивая мотором, влился в общий поток.

Синематограф «Новые чары» Тешевич отыскал быстро. Припоминая рассказ Пенжонека, он свернул возле нового здания почтамта, съехал с холма и остановился в переулке, кончавшимся просто пойменным лугом. Приспособленное для демонстрации лент здание синематографа было одним из последних в ряду застройки, и ветерок, дувший с реки, гнал прочь запахи города.

Загнав «аэро» под балкон-галерею, по которому выходили зрители, Тешевич оставил авто на улице и пошел к кассе. Он боялся, что придется еще ждать, но этого не случилось. Они удачно приехали к самому началу очередного сеанса, и, купив билеты, довольный Алекс провел Хеленку через маленькое фойе прямо в зал.

Хозяин «Новых чар» явно тянулся за столицей и уж, во всяком случае, старался быть на высоте. Несмотря на то что старое здание лишь слегка переделали, тут были даже отделанные бархатом ложи, одну из которых и заняли Тешевич с Хеленкой. Правда, когда погас свет, желавшие подзаработать билетеры пустили на свободные места жаждавших зрелища мальчишек, и совсем неожиданно рядом с ними обосновалась довольно шумная компания.

Тешевич повернулся к жене, чтобы проверить, как на нее действует неожиданное соседство, и вдруг увидел, что она вовсе не следит за экранным действом, а широко распахнутыми глазами смотрит на него. Некоторое время Тешевич молча наблюдал, как поблескивают ее зрачки, а потом взял Хеленкину руку и ласково сжал.

— Ты прости, меня, слышишь, прости…

— За что?

Тешевич заметил, что Хеленка начала моргать подозрительно часто и, повинуясь внезапно нахлынувшему на него чувству, обнял жену за плечи.

— Я знаю, тебе со мной трудно…

— И вовсе нет!

Хеленка просто впилась глазами в Алекса, потом потянулась вперед и, не обращая внимания на соседей, уткнулась лицом прямо в мужнину шею. Тешевич, кожей ощущая подрагивание ее длинных ресниц, отыскал губами Хеленкино ухо и едва слышно шепнул:

— Прости, я не знаю, что со мной тогда было… Там, у заводи.

— Все правильно, ты же мужчина… — Хеленка выдержала короткую паузу и вдруг, едва слышно, добавила: — Просто, я очень сама этого хотела…

— Вот тебе раз, — удивился Алекс. — Но ты же плакала…

— Не обращай внимания, женщины часто плачут.

— Но все-таки… Тогда-то из-за чего?

— Просто ты мне ногу немного прижал… Дверцей…

— И что, все еще больно?

— Глупый… Уже давно ничего не болит…

Хеленка первый раз так назвала мужа, и было в ее интонации что-то такое, что заставило Алекса ощутить внезапный прилив нежности. Между ними возник какой-то невидимый контакт, и Тешевич, наклонившись ниже, шепнул:

— Я понимаю, я могу быть груб, невнимателен, но я постараюсь…

Хеленка вздрогнула и тихо ответила:

— Тебе не надо стараться… Я люблю тебя таким, какой ты есть. С самой первой минуты, когда я увидела тебя там, у цветника.

Она слегка повернула голову, и Тешевич, так и не выпустивший ее руку, не зная, как выразить охватившее его чувство, чуть наклонился и поцеловал доверчиво раскрывшуюся ладошку…

А тем временем по экрану куда-то скакали, разинув рты, доблестные уланы, задрав ноги, ехал на бампере незадачливый комик, мальчишки в соседней ложе повизгивали от восторга, и Тешевич, ощущая, как от Хеленки идет к нему умиротворяющая волна, твердо пообещал себе проверить, какая связь между синематографом, поведением Хеленки и его собственным настроением…

После сеанса Тешевич решил, что уж, коли они выбрались в кои-то веки в город, отдыхать надо по полной программе. Поэтому, так и оставив «аэро» стоять под галереей, поручик повел жену в пекарню Бляха, из которой на всю улицу распространялись умопомрачительные кондитерские запахи.

Там он принялся угощать Хеленку свежевыпеченными пирожными, и, глядя, как она совсем по-детски облизывает вымазанные кремом пальчики, Алекс, даже немного умилившись такой непосредственности, спросил:

— Ну и куда же ты хотела бы сейчас пойти?

Хеленка немного подумала, поспешно вытерла руку салфеткой и просительно посмотрела на мужа.

— А можно мы пойдем на еще один сеанс?

— Конечно можно… — и удивленный Тешевич, взяв жену под руку, отправился с ней назад к театру.

Следующей в «Новых чарах» показывали американскую фильму. Ловкий человечек, имя которого Алекс так и не запомнил, хотя оно было у всех на слуху, проделывал головоломные трюки, не снимая очков и шляпы. Он то проносился на мотоциклетке по крышам автофургонов, то нырял в свежевырытую траншею, то вообще вытворял черт-те что. На экране мелькали лошади, паровозы, машины и, казалось, даже дома в этой Америке вот-вот сорвутся с места и тоже поскачут куда-нибудь бешено-моторным аллюром…

— Можно подумать, они все время там так носятся, — фыркнул Тешевич и наклонился к Хеленке: — Слушай, а ты бы хотела жить в Америке?

— Нет, — Хеленка отрицательно покачала головой, прижалась к Алексу и, потершись щекой о плечо мужа, тихо ответила: — Я хочу жить с тобой…

Под одобрительный гул, хлопанье стульев и восторженные вопли мальчишек фильма кончилась, и Тешевич с Хеленкой вышли на улицу. Здесь Тешевич обернулся и, глядя на гостеприимно распахнутые двери театра, усмехнулся:

— Что, еще на один сеанс пойдем?

— Нет, хватит, поедем домой… — и улыбающаяся Хеленка сама осторожно потянула Алекса с тротуара к автомобилю.

Сыто урча, «аэро» глотал одну за другой версты, отделявшие суматошный мир кинематографа от тишины усадьбы. Управляя автомобилем, Алекс несколько раз ловил себя на мысли, что теперь он гораздо осторожнее ведет машину и старательно объезжает каждый бугорок или рытвину.

Чтобы проверить себя, Тешевич несколько раз, выбрав ровный участок дороги, подолгу наблюдал за женой. При этом сидевшая слева от него Хеленка делала вид, что ничего не замечает и, словно любуясь окрестностями, не забывала время от времени лукаво покоситься на мужа.

Их взгляды пару раз встретились, и Алекс вдруг заговорил с удивившими его самого извинительными интонациями:

— Ты прости меня, может, ты ожидала чего-то другого, но пойми, я до сих пор видел только такое, такое… И вдруг ты…

— Я понимаю, — кротко вздохнула Хеленка и осторожно, стараясь не толкнуть, просунула руку под локоть мужу. — Так ничего?

— Ничего, — кивнул Алекс и улыбнулся.

— Ты сегодня другой…

Хеленка опять, как в тот памятный день, не отрываясь, начала смотреть на Алекса, а он, чувствуя удивительное спокойствие, то поглядывал на дорогу, то, на секунду повернувшись к жене, шутливо сдувал с ее лба треплющийся на ветру локон…

Слово, данное самому себе, Тешевич сдержал. Теперь, как только в «Новые чары» доставляли новую фильму (а они, как по уговору, ходили только в этот синематограф), он обязательно вез жену в город, и каждый раз, едва в зале гас свет, Хеленка сама брала мужа под руку, мягко прижималась к нему и сидела так до конца сеанса.

То ли от полутьмы зала, то ли по какой другой причине, но в такие минуты присутствие ластившейся к нему женщины не раздражало Алекса, а наоборот, постепенно становилось желанным. Почему так происходит, Тешевич не знал, да и не пытался понять. Он просто молча смотрел на экран и время от времени тихонько поглаживал державшую его за локоть женскую руку…

Дома порой он становился опять корректно-холодным, но то, что Хеленка чувствует его настроение, Алекс теперь знал совершенно точно. Отчетливо понимая, что холодная вежливость отталкивает жену сильнее, чем любая вспышка гнева или ревности, он старался в такие моменты или оставаться один, или (если другого выбора не было) просто скрывался у себя в кабинете, куда Хеленка никогда не позволяла себе заходить.

Конечно, Алекс знал, она бывает здесь в его отсутствие, во всяком случае, порядок тут поддерживался идеальный и гуцульский лежник, часто остававшийся скомканным, каждый раз к возвращению Тешевича бывал аккуратно расправлен. Может, эта Хеленкина деликатность способствовала тому, что в тишине кабинета глухое раздражение постепенно гасло и мало-помалу исчезало совсем.

Но сколько бы Алекс не прятался у себя в кабинете, раз или два в неделю, обычно за обедом, Хеленка как-то по-особому бросала на мужа все тот же ожидающий взгляд. Тогда Тешевич безропотно, удивляясь самому себе, шел в каретный сарай, заводил безотказный «аэро» и послушно вез жену все в те же «Новые чары»…

* * *

Постепенно в доме Тешевича начались изменения. Сначала преобразилась гостиная, потом, несколько позже, пустовавшие долгое время комнаты первого этажа тоже были заново меблированы и приобрели весьма респектабельный вид, а свои личные апартаменты Хеленка обустроила конечно же наверху, рядом с мужниным кабинетом, куда, впрочем, она так и не позволяла себе заходить.

Уважение к жене постепенно росло, и Алекс строго-настрого запретил себе входить в ее будуар, чтобы хоть как-то уравновесить свою обособленность.

Сегодня, как назло, на него снова «накатило», и Тешевич опять надолго укрылся у себя в кабинете. Завалившись на диван, Алекс то бездумно смотрел в окно, то снова мысленно возвращался к прошлому, и только неясный шум, неожиданно долетевший с заднего двора, отвлек его от этого весьма грустного занятия.

Тешевич встал, расправил смятый лежник и вышел из кабинета. На заднем дворе распоряжался Пенжонек. Боязливо поглядывая на его грозно распушенные усы, четверо полешуков, пыхтя, стаскивали с подводы чугунную, сверкающую белой эмалью ванну.

Запах новой рогожи от упаковки перебил все дворовые запахи, и на Тешевича вдруг пахнуло чем-то, казалось, давно забытым и нестерпимо домашним. Алекс даже непроизвольно шагнул ближе, и как раз в этот момент ванна накренилась, цепочка, звякнув, скользнула по гладкой эмали и медная пробка-шишечка, словно поставив завершающую точку на паутинке воспоминаний, закатилась в траву.

Пенжонек грозно рявкнул, мужики враз подхватили выгнутые борта, один из них ловко сунул пробку на место, и сообща они споро поволокли ванну к заднему крыльцу, где уже гордо возвышался поблескивая синей эмалью титан.

Тешевич рассмеялся, сделал пару шагов вслед за полешуками и вдруг увидел Хеленку, стоявшую с другой стороны подводы и до этой минуты скрытую упряжкой. Глаза ее как-то по-особому лучились, и Тешевич непроизвольно отметил, что сегодня его жена немного не такая. К тому же, против ожидания, никакого раздражения не возникло, наоборот, радостное ощущение распространилось и на Хеленку, заставив Тешевича громко и совершенно искренне произнести:

— О, сударыня! Сегодня вы необыкновенны…

— Правда? — Хеленка по-девичьи вспыхнула, улыбнулась и, неожиданно засмущавшись, чуть отвернула голову.

Тешевич на секунду замялся, опасаясь, что удивительное ощущение исчезнет, и тут в разговор вмешался случившийся рядом Пенжонек:

— Слово чести, пан Алекс, ну сколько можно было ходить в нашу деревенскую мыльню?

— А что, она уже развалилась? — пошутил Алекс.

— Конечно же нет! — яростно запротестовал Пенжонек. — Как можно? Просто теперь у нас будет все как в городе.

— Не сомневаюсь… — родственная бесцеремонность управляющего пришлась как нельзя кстати, и все опасения Тешевича сами собой улетучились.

— А все она, Хеленка… — Пенжонек ласково потрепал племянницу по щеке и снова обратился к Тешевичу: — Хотели вот сюрприз сделать, а вы углядели…

— Ну как же не углядеть, вы тут такой тарарам подняли!

— И не скажите, пан Алекс, — Пенжонек сокрушенно вздохнул. — Но, надеюсь, теперь управимся быстро…

Алекс взял с подводы обрывок рогожи и, проверяя самого себя, понюхал. Резкий запах с новой силой напомнил детство и именно тот, особо счастливый момент, когда дома вот так же разгружали новую мебель, и он, тогда еще совсем маленький мальчик, трепетал от радостного предвкушения чего-то нового и необыкновенного…

Боясь спугнуть это ощущение, Тешевич посмотрел кругом, остановил взгляд на тропинке, ведущей в лес, к заводи, и неожиданно для самого себя, повернувшись к Хеленке, предложил:

— Сударыня, я могу пригласить вас на прогулку?

Хеленка вспыхнула, а Пенжонек радостно засуетился:

— Вот и погуляйте, вот и чудненько, а уж мы тут сами…

Честно говоря, Тешевич и сам не мог понять, что заставило его пригласить Хеленку, но, как ни странно, сегодня ее присутствие ему было приятно. Алекс не спеша шел по тропинке, слышал шум леса и одновременно похрустывание веток под ногами идущей рядом с ним женщины.

Некоторое время Хеленка тоже шла молча, потом осторожно, совсем как в кинотеатре после начала фильмы, взяла мужа под руку и тихонько спросила:

— А куда мы идем?

Внезапно Алекс сообразил, что тропинка ведет прямо к заводи и, чтоб Хеленка не подумала ничего дурного, поспешил заверить:

— Сейчас мы с тобой просто гуляем, — и на всякий случай добавил: — А если ты хочешь, мы можем поехать куда-нибудь… Ты хотела бы жить не здесь, а скажем, в Варшаве?

— Мы поедем с тобой, куда ты захочешь… — тихо, но явно со значением отозвалась Хеленка.

Алекс обратил внимание, что она выделила многозначительное «мы» и усмехнулся.

— Мы-то мы, но вот пана Вацлава из нашей глуши не вытащить.

— А при чем здесь дядя? — шедшая чуть сзади Хеленка, подавшись вперед, прижалась к плечу мужа. — Это я уже не одна…

— Что? — не сразу понял Тешевич и, внезапно догадавшись, спросил: — Это точно? Ты не ошиблась?

— Совершенно точно, — Хеленка уловила изменение настроения Алекса и отстранилась. — Ты что? Не рад?

— Подожди… — Алекс и впрямь не мог понять, что с ним происходит. — Подожди… Так сразу… Дай я хоть к этой мысли привыкну.

Последняя фраза прозвучала совсем по-мальчишески, и Хеленка, блеснув улыбкой, опять прильнула к мужу.

— Ну привыкай…

Несколько ошарашенный новостью Тешевич замолчал и, только поймав лукавый взгляд Хеленки, словно проверявшей, как он отнесся к своему будущему отцовству, вдруг понял, что ему ужасно хочется узнать, каким же будет этот маленький, еще не родившийся человечек…

Сама же Хеленка, явно почувствовав, что в их отношениях наступили изменения, поинтересовалась:

— А разве ты раньше не заметил? Ты там, во дворе, на меня как-то совсем по-другому посмотрел…

— Заметила? — Тешевич приостановился и посмотрел на жену. — Это ванна… Помнишь, там еще пробочка такая выпала…

— Пробочка? А при чем тут она? — удивилась Хеленка.

— При чем? — переспросил Алекс и после короткого колебания все-таки пояснил: — Я когда совсем мальчишкой был, такой же играл. У нас в московском доме ванна была. Мама меня в ней мыла. Я помню…

— Значит, ты любишь, когда тебя купают?

— Люблю, наверное… — ответил Алекс и вдруг неожиданно для себя самого рассмеялся громко и радостно…

Поскольку водонапорный бак был установлен заранее, то Пенжонек успел-таки уложиться к вечеру, и ванная комната получилась на славу. Как понял Тешевич, подготовительные работы велись давно, поскольку облицевать кафелем пол и стены, сделать слив и укрепить во всех удобных местах крючки, полочки и зеркала за один день было просто невозможно. Так что, судя по всему, из всех работ на сегодня Пенжонеку оставалось только установка самой ванны и подключение титана.

Вообще-то Тешевич остался весьма доволен нововведением и, подождав, пока Хеленка, побежавшая мыться сразу после прогулки, вдоволь наплескалась, тоже решил выкупаться. Глядя, как с веселым шипением гудящий титан наполняет сверкающую белизной ванну, Алекс испытал прямо-таки детское наслаждение, а погружаясь в теплую, пахнущую ароматической солью воду, даже зажмурился и открыл глаза, только когда неожиданно тонко скрипнула дверь.

Одетая в белый махровый халат, с копной волос, упрятанных в тюрбан, свитый из полотенца, Хеленка стояла на пороге и выжидательно смотрела на Алекса.

— Ну, что ты там стоишь? Входи, если надо.

Тешевич постарался по возможности скрыть вызванное столь внезапным появлением раздражение, но Хеленка, видимо, все же его почувствовала и заколебалась:

— Я только хотела…

Понимая, насколько сейчас он несправедлив к жене, Тешевич заставил себя улыбнуться.

— Да входи же. Тут ты хозяйка… Забыла, наверно, что-то?

— Нет, не забыла… — Хеленка прикрыла дверь. — Я хотела… Можно, я помою тебе голову?

От этих сбивчивых слов и от собственного непонятного раздражения Тешевич почувствовал себя, по меньшей мере, скотиной и как можно искреннее заверил:

— А ты у меня молодец! Я как раз сам хотел тебя попросить… Может, ты мне спину потрешь?

— Да, конечно же, конечно!

Хеленка порывисто шагнула к ванной, халат распахнулся, и, отводя против воли взгляд от женской коленки, Алекс сказал:

— Только ты осторожней, а то халат твой вымокнет…

— Ничего, у меня другой есть, — улыбнулась Хеленка и, уже по-хозяйски наполняя водой высокий фаянсовый кувшин, спросила: — Ты как любишь, погорячее?

— Да кто ж холодной-то моется? — усмехнулся Алекс и поспешно добавил: — А в общем, сама решай, если что, я и потерпеть могу…

После ванны Алекс забился в свой кабинет и там, укрывшись пледом, долго сидел на диване. Сегодняшняя смена настроений удивила Тешевича. И хотя ощущение чего-то радостного постепенно исчезло, Алекс понял главное: пугавшее его самого состояние общего неприятия и апатии начало отступать…

Придя к такому заключению, Тешевич мысленно снова вернулся к Хеленке, ее поведению и словам. Нет, как бы там ни было, но скорее всего именно появление в его доме этой женщины, в конце концов, подействовало на Тешевича благотворно.

Особенно тронула Алекса ее попытка помочь ему удержаться там, в детстве. Ведь это она, совсем недавно, как маленького купала его в ванной. И от ясного осознания сложившихся отношений пришло и понимание невозможности вот так, в кабинетном одиночестве закончить этот, в общем-то, совсем не ординарный день.

В конце концов Тешевич встал с дивана и, твердо решив в корне изменить свое поведение, вышел из кабинета. Перед будуаром Хеленки поручик снова заколебался. Конечно, он взял за правило не входить сюда, но, вспомнив Хеленкино вторжение в ванную, Алекс усмехнулся и решительно нажал ручку.

Хеленка, сидевшая перед зеркалом, повернулась на звук и так и замерла с поднятыми руками, от волнения продолжая машинально укладывать одну и ту же спадающую вниз прядь волос. Немного помешкав на пороге, Тешевич притворил дверь и, слегка смутившись, сказал:

— Вот… Зашел…

— Голова высохла? — Хеленка мягко улыбнулась и опустила руки.

— Да, можешь проверить…

Тешевич подошел к Хеленке, наклонился и вдруг, не в силах преодолеть нахлынувшее состояние, совсем по-детски ткнулся лицом в теплые женские колени…

* * *

По всей поверхности воды на мелкой волне играли радостные солнечные блики. Берега озера сплошь заросли камышом, и только в одном месте, там, где лежал Яницкий, они расступались, открывая двадцатиметровую полосу чудного пляжа. Лежа на золотистом песке и чувствуя, как утренний холодок отступает, а солнышко греет все сильнее, Шурка наслаждался.

Как всегда, дивное местечко нанюхал Чеботарев, и они с Яницким, оставив душную по летнему времени Варшаву, перебрались сюда, в пансионат пани Зарицкой. При этом полковник (как оказалось — страстный рыболов) прихватил с собой удочки, а Шурка в свою очередь, чтоб не скучать, — молодую и очень миловидную содержанку, которую он завел себе в самое последнее время.

Сейчас она, расстелив прямо на траве скатерть, хлопотала у этого импровизированного стола, домовито выкладывая из предусмотрительно сложенной еще в пансионате корзинки всякую снедь. Сам же полковник, устроившись на краю пляжа, сидел на раскладном, специально принесенном стульчике и удил рыбу, норовя забрасывать удочку под самые камыши.

Как ни странно, но на ихнем отдыхе настоял не кто иной, как капитан Вавер после того, как Шурка (по весьма настоятельной рекомендации Чеботарева) дал согласие на службу в качестве консультанта русского отдела. И только оказавшись здесь, в тихом и уютном пансионате пани Зарицкой, Яницкий осознал, насколько он утомлен и разочарован.

Теперь он хорошо понимал, что все последнее время в нем жило подспудное ожидание. Должно же было случиться хоть что-нибудь такое, отчего бы весь этот морок под ударом праведных сил рухнул, сгинувши раз и навсегда! Нет, конечно же Шурка знал, для многих все упиралось в простое материальное благополучие, но ему-то нужно другое…

Да он, поручик Яницкий, готов на все, чтобы возродилась былая держава. Большая, великолепная, сильная. Ведь это ее обломки сейчас таким тяжким грузом легли ему на душу и никак не дают себя ни сбросить, ни забыть. И как ни пытался Шурка избавиться от этого ощущения, оно только куда-то пряталось на время, но не проходило.

Не помогали здесь ни сохранившийся варшавский особняк, ни отчаянный поход за кордон, ни свадьба брата, на которую в первое время Яницкий возлагал столько надежд. Пожалуй, только сама Хеленка пробудила в нем что-то такое, что и привело к появлению в жизни Шурки смазливой девчонки Зи-Зи, которая сейчас возилась у него за спиной…

Нет, несмотря ни на что, поручик Шурка Яницкий не хотел верить Чеботареву и даже сейчас, угревшись на теплом песке, вновь и вновь перебирал все в памяти, стремясь хоть чем-то опровергнуть выводы полковника. Но стоило только связать воедино гибель гвардии, отречение государя и приказ номер одни, как мысль упрямо возвращалась к тому, что тот прав…

Сам же Чеботарев, преспокойно сидя на своем стульчике, напряженно следил за подрагивающим перышком поплавка. Шурка оперся на локти и, приподнявшись, хотел было окликнуть полковника, но тот вдруг сорвался с места, рванул удочку, и очередной подлещик затрепыхался в руках удачливого рыболова.

Тут же, насадив добычу на кукан, Чеботарев пустил рыбешку в воду и повернулся к Яницкому:

— Ты чего такой сосредоточенный, Шура?

— Да все думаю, господин полковник, думаю…

— И о чем же? — улыбнулся Чеботарев.

Скорее всего, солнечное утро и удачная рыбалка особым образом подействовали на полковника, наверное, поэтому он был настроен предельно благодушно. Это не укрылось от Яницкого, и Шурка, привыкший видеть полковника всегда собранным, если не сказать настороженным, решил воспользоваться ситуацией.

— Да у меня в голове как-то не укладывается… Пускай все, что вы мне говорили, правильно… Но ведь Запад же помогает нашим? Польша, понятно, страна сопредельная, опасаются… А тогда почему Франция?… Да и Англия тоже?

— Эх ты, политик… — усмехнулся Чеботарев и начал аккуратно сматывать удочку.

Потом он немного помолчал, закончил крутить удилище и, только воткнув крючок в пробочку поплавка, ответил:

— Во-первых, на Западе хватает влиятельных людей, понимающих всю опасность большевизма, но им приходится считаться с так называемым общественным мнением. Однако альтруистов там нет, а что касается реальной политики, то тут еще проще. Помогают, чтобы создать побольше проблем большевикам, а заодно и избавится от таких, как мы. И это тебе, Шура, во-вторых…

Все благодушие Чеботарева враз куда-то исчезло, и Шурка искренне пожалел, что так некстати испортил полковнику настроение, снова зацепив столь больную для них тему.

Не зная, как поступить, Шурка встал, и тут неожиданно к нему на помощь пришла Зи-Зи. Закончив приготовления к завтраку, женщина, явно соскучившаяся по вниманию, сошла с травы на песок и, остановившись шагах в десяти от занятых разговором мужчин, капризно спросила:

— Пан полковник, мне уже можно немножко поплескаться?

— Ну разумеется! — снова заулыбался Чеботарев. — Иди купайся, на сегодня рыбная ловля кончилась…

Откровенно рисуясь, Зи-Зи пошла в воду. Модный, туго облегающий ее тело купальник никак не скрывал всех прелестей фигуры, а наоборот, как бы выставлял их напоказ. Проводив ее взглядом, Чеботарев бросил удочку в траву и покрутил головой.

— Шура, откуда у тебя эта краля?

— Из Львовского борделя, — криво улыбнулся Шурка и пояснил: — Мне, господин полковник, адюльтер ни к чему, ибо наша революция всю романтику из моей головы вышибла, а жениться я и вовсе не собираюсь, так что Зи-Зи — временное решение.

— Уж не Вавер ли помог?

— Не знаю, — пожал плечами Яницкий. — Может, она и «Ваверовский граммофон», но, во всяком случае, у меня с ней честная договоренность, поскольку цветочную лавочку в предместье я ей обеспечил.

— Ну что ж, пожалуй, правильно, — согласился Чеботарев и, начав раздеваться, предложил: — Давай-ка, Шура, и мы искупаемся.

— Согласен, — рассмеялся Яницкий и спросил: — Да, а как называлась та речка, в которой мы вместе плавали?

— Пачихеза… — рассмеялся Чеботарев и, пробежав мелководье, плюхнулся в воду поближе к радостно завизжавшей Зи-Зи.

Купанье проходило весело. Зи-Зи, притворяясь маленькой девочкой, шалила и барахталась, Шурка, нырнув к самому дну, подцепил рака и пугал им подружку, а Чеботарев, развеселившись не хуже Яницкого, то изображал моржа, то, отфыркиваясь, рычал и колотил себя в грудь как орангутанг.

Веселиться кончили только тогда, когда тарахтевшая где-то неподалеку подвода остановилась возле самого пляжа и пожилой усатый мужик в темной жилетке поверх синей рубахи, спросил:

— Панове! Лежаки сгружать, или как?

Чеботарев, выбравшись на песок и разглядев на подводе сложенные лонгшезы, сердито фыркнул:

— А назад я что их на себе поволоку?

— Как можно, пане полковнику, как можно? — засуетился мужик. — Пани Зарицкая приказали, я сам и отвезу…

— Тогда сгружай, — смилостивился Чеботарев.

Мужик сноровисто, как видно не в первый раз, сгрузил лонгшезы, расставил их прямо на солнцепеке, и беспрестанно кланяясь, с извинениями укатил восвояси.

Тем временем Зи-Зи, проверив еще разок нехитрую сервировку, позвала к столу:

— Господа офицеры! Пожалте завтракать!

Господа упрашивать себя не заставили и для начала, как водится, пропустили по стопке. Потом, привалившись на бок, Шурка вплотную занялся бужениной, а Чеботарев, усевшись по-турецки, принялся методично пробовать все по очереди.

Зи-Зи, став на коленки, изображала заботливую хозяйку и подкладывала мужчинам то одно, то другое, странным образом отдавая предпочтение полковнику. Сразу заметивший это Чеботарев только усмехался, подмигивал Шурке, на что Яницкий, подыгрывая ему, притворно вздыхал и шутливо разводил руками.

Зи-Зи, которой водка натощак слегка ударила в голову, весело щебетала и как-то между делом заметила:

— Ну почему это русские офицеры так отличаются от наших, польских?

— Это чем же? — благодушно поинтересовался Чеботарев и в очередной раз подмигнул Шурке.

— Ну вот у нас, там, где я была… — Зи-Зи показала пальчиками куда-то себе за спину, имея в виду то ли Львов, то ли другое место. — Однажды полк своих офицеров чествовал. В зале даже пан посол был.

— Это что, в борделе? — насмешливо фыркнул Шурка.

— Ну почему там? — ни капельки не смутилась Зи-Зи. — Мы в том же доме этажом выше жили. Там и зал наш был, и номера, а внизу ресторан, очень хороший…

— Ясно, — Чеботарев, ухмыляясь, снова наполнил стопки. — Конечно же паны офицеры на радостях выкупали вас в шампанском…

— И вовсе нет, — радостно захлопала в ладоши Зи-Зи. — Они сами в нем купались!

— Как это? — недоверчиво покачал головой Шурка.

— А вот так! У нас в зале, мы туда из ресторана перешли, поставили ванну из номера, налили шампанского, а потом те, которых наградили, разделись и полезли туда.

— Что, совсем догола разделись? — уточнил полковник.

— Нет, — засмеялась Зи-Зи. — На них были фуражки, сабли с поясом и золотые шпоры! Вот так!

— Ну, у нас тоже нечто похожее случалось, — заметил Шурка.

— Вот именно, — неожиданно зло высказался Чеботарев. — Потому мы теперь тут рыбку и ловим…

Разговор прервался, Зи-Зи, почувствовав, что что-то не так, принялась собирать скатерть, а полковник, сердито крякнув, завалился на едва выдержавший его тяжесть лонгшез. Шурка тоже устроился рядом, а Зи-Зи, не желая лежать в мокром купальнике, вознамерилась загорать нагишом, и тогда Чеботарев, ругнувшись в полголоса, отправил ее вместе с лонгшезом за ближайшие кусты.

Какое-то время над пляжем слышался только едва различимый плеск воды, шуршание стрекоз да долетавший из леса птичий гомон. И Шурка просто неспособный вот так валяться без всякого дела не выдержал первым.

— И все же я не пойму, господин полковник, — Яницкий повернулся к Чеботареву. — Если все так безнадежно, то на кой черт вы меня сосватали Ваверу. Для заработка, или как?

— Или как, Шура, или как… — Чеботарев шевельнулся, и хлипкий лонгшез жалобно скрипнул. — Здесь кордон, нужна информация…

— Теперь ясно, — кивнул головой Шурка. — Значит, вы в Париже, там РОВС и все такое прочее, а я здесь…

— Да никаких ровсов, Шура, на кой они… — Чеботарев неожиданно рассмеялся. — Ты помнишь хозяйку забегаловки в Харбине?

— Помню, конечно… А что?

— А то, что я ее к себе в Париж выписал.

Шурка удивленно приподнялся. В его голове никак не укладывалось, что Чеботарев решил спрятаться в некую тихую обитель, и он спросил напрямую:

— И что вы там будете делать?

— То же, что и ты, — коротко отрубил Чеботарев. — Ждать!

— Чего от большевиков ждать? — Шурка выругался.

— А вот тут ты не прав… — Полковник снова завозился на своем скрипучем лонгшезе. — Запомни, Шура, в мире ценятся только две вещи: сила и богатство. Причем сила дает власть и деньги, а деньги — силу и власть. В первом случае это диктатура, во втором — демократия.

— И что же в России будет? — насмешливо фыркнул Шурка.

— Надеюсь, монархия. Эдакая диктатура, постепенно переходящая к более мягкой форме правления, но только чтоб сверху кто-то один и обязательно с передачей власти по наследству…

— Это что, как в Англии?

— Именно так, — согласился Чеботарев. — Тогда, понимаешь, драка за верхнюю ступеньку исключается. Будь у нас император, наши генералы не тянули бы одеяло каждый на себя.

— А-а-а, — махнул рукой Шурка. — Это все ушло…

— Не скажи… Сам говорил, худо-бедно, но мужики землю взяли. Да и военный коммунизм провалился с треском. НЭП начался. А это значит, деньги возьмут свое…

— Вы что, надеетесь, большевики сами власть отдадут?

— А почему бы и нет? — усмехнулся Чеботарев. — Вожди их уже сейчас между собой перегрызлись. Больше того, я знаю, они валюту за кордон на секретные счета переводят. Человеческую природу не переделаешь, и нового в нашем мире ничего нет… Вот так-то!

Чеботарев посмотрел на Шурку, улыбнулся и, опустившись на лонгшез, прикрыл глаза…