Муравей был упрям. Неизвестно какая сила гнала его вверх по стволу, но сколько бы пан Казимир ни преграждал ему дорогу, он все равно пытался пробраться наверх. Даже когда майор, изловчившись, поддел его на листик и перенес к самым корням, упрямец все также целеустремленно продолжал карабкаться по стволу.

Настойчивость муравья так понравилась майору, что он, продолжая прогулку, даже замурлыкал себе под нос мотив «Русского танго». Остановившись на берегу озера, пан Казимир долго смотрел на воду, а потом, взяв палку, зачем-то нарисовал на песке свастику, рядом с ней звезду, соединил их чертой и, перечеркнув весь рисунок большим знаком вопроса, швырнул палку в сторону.

Этот считанный десяток минут, именовавшийся прогулкой, майор тратил на себя, а все остальное время уходило в бесконечных хлопотах. В лесу, у болота и на полузатонувшей гати, установили цепочку круглосуточных постов. Куски самолета благополучно затащили в лес и сейчас методично пересматривали, тщательно отбирая все представлявшее интерес.

По возвращении в лагерь дежурный подофицер встретил пана Казимира докладом:

— Пан майор! На базе вшистко в пожонтку, поручник Вукс в дальней разведке.

— Добже. Да, как только поручик Вукс вернется, сразу ко мне. А сейчас вызовите Мышлаевского.

— Слушаюсь!

Подофицер бросил два пальца к конфедератке, и пан Казимир пошел к бункеру. Обогнув склон, майор оказался перед узким, уходящим вниз ходом. Сбежав по земляным ступенькам, пан Казимир открыл дверь, прошел к столу и, повернув рычажок выключателя, зажег автомобильную лампочку.

Электрический свет вспыхнул, заставив маслянисто отсвечивать клепаный борт стоявшей посередине бункера лодки. Майор сел на скамейку и, положив подбородок на сцепленные пальцы, задумался. Он понимал: то, с чем возвратился Мышлаевский, сейчас главное.

Нынче ночью, втайне от других, поручик, приторочив рацию к двум вьюкам, ушел поближе к местечку и там вышел в эфир. Конечно, радиосвязь можно было установить и из лагеря, но пан Казимир решил не рисковать.

Мягкий звук шагов заставил пана Казимира поднять голову и сразу в резко высветившемся прямоугольнике двери возник Мышлаевский.

— Пан майор, разрешите…

Дверь закрылась, яркий прямоугольник исчез, и теперь, уже в свете лампочки, пан Казимир мог разглядеть поручика. За последнее время Мышлаевский сдал. Былая дородность исчезла и только «старопольские» усы остались прежними.

— Присаживайтесь, поручик… Как связь?

— Удачная, пан майор. — Мышлаевский осторожно, стараясь не сломать хлипкое сооружение, подсел к столу. — Я передал все о наших условиях. Но есть новости. Из Лондона сообщают: по их сведениям группа польских офицеров обратилась к правительству СССР с предложением о сотрудничестве. А главное, в связи с изменением обстановки генерал Сикорский намерен начать переговоры с Кремлем.

— Так… И что же пан поручик об этом думает?

— Мне кажется, это правильно…

Мышлаевский хотел еще что-то сказать, но долетевший снаружи шум заставил его обернуться. У входа послышались веселые голоса, и в дверь ввалился широко улыбающийся поручик Вукс.

— Владек, наконец-то! — пан Казимир бросился ему навстречу.

Вошедшие вместе с Вуксом офицеры переглянулись, и инженер-капитан, деликатно кашлянув, шагнул вперед.

— Разрешите присутствовать, пан майор?

— Да, да, конечно! Все идите сюда.

Торопливо вытащив карту, майор расстелил ее на столе.

— Рассказывай, Владек…

Некоторое время поручик молча рассматривал лист десятиверстки и, собравшись с мыслями, начал:

— Из того, что я узнал, складывается впечатление, что немцы рвутся вдоль Брест-Литовского шоссе. Думаю, продвинулись километров на двести. Русские лесными дорогами отходят. Мы пока что в нейтральной зоне. Вряд ли в нашу глухомань пошлют войска. Вот у железной дороги бои и бомбежки страшные.

— Русские решили отходить? — быстро спросил майор.

— Не похоже… — Вукс наклонился над картой. — Бои жестокие. Под Холопичами горелые танки километров на сорок разбросаны, сам видел.

У второго пилота, пораженного таким необычным счетом боевых машин, вырвалось:

— Так сколько же у русских танков?

— В 39-м они нам предлагали 10 тысяч. — Подчеркнуто сухо ответил пан Казимир и повернулся к Вуксу. — Продолжайте, поручик…

— Это под Холопичами горелые, — повторил Вукс, и его палец скользнул к самому обрезу карты. — А тут картина другая. Имею сведения: отсюда, с юга, русские наносят мощный контрудар силами своих бронетанковых частей и имеют успех. Под Вербой вообще они одну или две немецкие танковые дивизии разнесли в дым. И еще о русской технике. С юга наступают совсем другие танки. Новые. Сильнейшее вооружение и броня, которую немецкие пушки не берут.

— Это точно, Владек? — сейчас даже пан Казимир удивился.

— Совершенно точно, пан майор. Наш человек слышал разговор немецких офицеров.

Ни слова не говоря, майор показал по карте направление немецкого наступления, потом русского контрудара, явственно перерезавшего вторгнувшийся через границу клин и, подняв голову, поочередно посмотрел на сгрудившихся вокруг офицеров.

— Ну, так каково ваше мнение?

Все молча рассматривали карту, и только поручик Мышлаевский спросил:

— И что? Так и будем ждать?

Вопрос Мышлаевского заставил пана Казимира вскинуть голову.

— Нет, не будем! Мы можем запросить Лондон и на гидросамолете вывезти, что удастся. А можем… — Пан Казимир многозначительно помолчал. — Связаться с Москвой.

Офицеры недоуменно переглянулись, и только один Мышлаевский, знавший почему пан Казимир заговорил о Москве, остался невозмутимо спокойным.

— Да, да, с Москвой… — подтвердил пан Казимир. — Располагаю сведениями, что Лондонское правительство намерено вступить в переговоры с русскими на предмет военного соглашения.

Выждав эффектную паузу, пан Казимир распорядился:

— Поручику Вуксу отдыхать. Поручику Рыбчинскому выйти на ближайшую магистраль, где могут быть русские и установить с ними связь. Нас пока представить только как польский отряд, желающий бороться с немцами. Смею надеяться, с такими предложениями к русскому командованию уже обращались, — добавил пан Казимир и ладонью, словно стараясь упрятать, закрыл на карте район базы…

* * *

После июньской выброски Петро, к своему удивлению, был отправлен в распоряжение Лянддинста, или сельской полиции, формировавшейся в целях охраны имущества совхозов и прочего сельскохозяйственного добра.

Управление этого самого Лянддинста было почти на окраине, так что Петру пришлось топать через весь город к старым царским казармам. Здесь на плацу человек тридцать «хлопцив» в пошитой на австрийский манер форме и касках, с нарисованным «жовто-блакитным» щитом, били сапогами по утрамбованной годами земле и самозабвенно горланили:

Под дружное гаканье старательно вышагивавших «хлопцев» Петро спокойно миновал плац и, сориентировавшись, направился к маленькому флигелю, в котором, судя по желтой кирпичной дорожке и часовому у входа, должно было размещаться управление.

Петро не ошибся. Здесь еще только размещались, и захлопотанный дежурный, просто махнув рукой, показал комнату, куда следовало идти. Меланюк приоткрыл дверь и, увидев стоявшего к нему спиной человека в «цивильной» рубашке, недоуменно начал:

— Я перепрошую… — но как только хозяин кабинета повернул к нему голову, Петро радостно вскрикнул: — Пане инженер! Пане Длугий, доброго дня, то ж я, Меланюк…

— Вижу что Меланюк.

Длугий потянул к себе висевший на спинке стула мундир. Едва разглядев крученые погоны, Петро вытянулся и гаркнул:

— Герр гауптман! Прибув за призначенням! До Лянддинста!

— Ага, будешь теперь сельхоздобро охранять…

Длугий усмехнулся, надел мундир, взял лежавшую с края стола папку и сел. Небрежно полистав бумаги, он откинулся на спинку стула.

— Вообще-то тобой довольны, пан Меланюк, — Длугий хитро прищурился — Чи може герр Меланюк, а?

— Шуткуете, герр гауптман… Мене, якщо називати, треба «г» на «х» змінювати…

Длугий совсем завалился на спину и громко захохотал:

— Молодец! Знать свое место в нашем деле — большой плюс. — Длугий резко оборвал смех. — Интересуюсь, как ты свое будущее представляешь?

Петро никак не мог понять, чего от него хочет Длугий, и подобрался.

— Це що ви маете… На зараз?

— На потом. Как через пару месяцев большевиков расколотим.

— А чого ж тут думати? — Петро хитро прищурился. — Як ви, наприклад, пане гауптман, будете у маетку, то я б хотел хуторочек, од вас десь неподалик…

— Хуторок-то небось с трактором? — улыбнулся Длугий.

— Та навищо? Мени б коней! Дви запряжки…

— А то и три! — Длугий коротко хохотнул, и его настроение неуловимо сменилось. — Ну а до своих, украинских панив, ты как?

— До яких? — Меланюк нутром почуял опасность вопроса.

— А до тех, что друг другу «пиф-паф» делают?

— А до тих, я перепрошую, я видношення не маю…

От плохо скрытого внутреннего волнения на лице Меланюка выкатились желваки.

— При чем тут отношение! — неожиданно рассердился Длугий. — Меня интересует, чья работа? У вас об этом что говорят?

— Я перепрошую… — на всякий случай Петро еще потянул время. — Герр гауптман спрашивают про Лемика?

— Наконец-то дошло! — Стул Длугого, качавшийся на ножках, с треском хлопнулся на место. — Ну?..

Петро подавил едва не вырвавшийся вздох облегчения и начал:

— Я на це зважую, що то робота красных симпатыкив…

— Почему?

— Так звисно ж чому… Наши хлопци всих тих бильшовикив, що залишилися, того… — Петро как топором подрубил воздух ладонью. — Мы их, ясное дело, знали, але й воны нас теж. От може, хтось прослидкував та й решил помстытыся…

Петро замолчал и преданно посмотрел на Длугого. Он понимал, что говорит убедительно, и не поверить ему можно только зная больше.

— Так, так, так… — Длугий застучал пальцами по столу. — Таки «маєшь рацію, маєшь»… Ладно. А как до «самостийной», отношение?

Петро помолчал, собираясь с мыслями.

— До самостийной Украины? — Петро преданно посмотрел на Длугого. — Як на мене, то вважаю що спочатку войну треба кинчиты…

— Ну что, скажу — молодец! Я в тебе не ошибся. — Длугий хлопнул ладонью по папке. — Я тебя сюда вызвал, и будешь работать у меня. Ну и про панов-самостийников рассказывать тоже. Понял?

— Так точно, понял… — Петро немного замялся. — Выходить, тепер я тильки вам подчиненный?

— Не только. Управлению ландвирта тоже.

— Я перепрошую… — Петро показал на окно, за которым все еще маршировали «завзяти хлопци». — А мени теж прийдеться пылюку сапогами толочь?

— Ишь, мужик, мужик, а хитрый! — Длугий довольно осклабился. — Не бойся. В гмину поедешь, сам себе хозяин будешь. У меня пока только одна просьба есть… Личная. Вот посмотри…

Длугий нагнулся и, вытащив откуда-то снизу лист бумаги, протянул Петру. Личная просьба означала высшую форму доверия, и Меланюк с готовностью сорвался с места. К вящему удивлению Петра на листе вместо текста оказался довольно подробный рисунок не совсем обычного самолета.

— Да ты не торопись… — Длугий уже оценил рвение Меланюка. — Как поедешь в гмину, осторожно выясни, не падал ли в лес или какое озеро такой самолет.

— А колы приблызно? — осторожно поинтересовался Петро.

— Да давненько… — По лицу Длугого пробежала какая-то тень. — В сентябре 39-го. Точнее, в самой середине.

— В сентябре? — Петро не смог скрыть удивления. — Так його ж, мабуть, ще при Советах знайшлы…

— Советам-то обломки на что? А мне лишь бы место… Понял?

— Звисно що зрозумив! Зроблю все що можна…

Петро энергично кивнул и начал осторожно, со всем тщанием, складывать лист.

* * *

Темно-красные фасонные вожжи резко натянулись, и пароконный экипаж, едва перевалив пригорок, остановился. Его плетеный ивовый кузов был явно сработан еще в прошлом веке, облучок заменяло роскошное сиденье, а в задке, битком набитом свежей соломой, плотно угнездился добротный кожаный чемодан.

Да и сам возница, он же, по всей видимости, и хозяин, выглядел весьма своеобразно. Сейчас он, одетый в дорожный пыльник, привстав на сидении, из-под полей своего старомодного «борсалино» напряженно всматривался в опушку леса. Его седая, холеная бородка медленно поворачивалась, отчего стекла пенсне, золотой дужкой оседлавшего породистый нос, хищно посверкивали.

Причин для беспокойства было достаточно. Где-то за лесом слышалась вялая перестрелка, а с самой опушки несло чадным бензиновым дымом. Впрочем, человек в пенсне не испугался, а опустившись на сиденье, встряхнул вожжами и медленно покатил дальше.

Картина, открывшаяся глазу за первым же поворотом, заставила путника удивленно присвистнуть. Война давно откатилась на восток, а здесь кусты опушки были заеложены следами гусениц, от свежих воронок кисло несло тротилом, в кювете, завалившись набок, еще догорал подбитый немецкий танк.

Владелец тарантаса подъехал поближе к зарослям и, вытянув шею, начал прислушиваться. Внезапно ему показалось, что он слышит стон, и человек в пенсне начал вслушиваться еще внимательнее. Потом он примотал вожжи к сиденью, вылез из тарантаса и, прячась за кустами, начал осторожно углубляться в заросли.

Отыскав следы недавнего боя, человек в пенсне сначала замедлил шаг, потом остановился вовсе и прислушался. Картина, в общем-то, была ясной. Судя по всему, какое-то подразделение русских, оставшееся в окружении, пыталось вырваться за дорогу, но перехваченное танковым заслоном, отошло в лес.

Вдруг человек в пенсне резко повернулся. Сбоку, из небольшой водомоины, чуть прикрытой почерневшим от времени хворостом, донесся негромкий, протяжный стон. Человек в пенсне пригнулся и крадучись начал обходить яму. Подойдя ближе, он прятаться перестал.

На мокром, глинистом скате, широко раскинув ноги в стоптанных хромовых сапогах, ничком лежал человек. Зажатый в кулаке наган все еще был направлен к опушке, и на рукаве гимнастерки ярко алела неспоротая комиссарская звезда.

Комиссар дернулся, попробовал ползти, но вместо этого со стоном сполз по скату еще ниже. Секунду человек в пенсне колебался, потом осторожно спустился в водомоину и, перевернув раненого на спину, вытащил из нагрудного кармана документы.

Раскрыв удостоверение личности, человек в пенсне мельком пробежал строчки и замер, рассматривая фотографию. Так продолжалось секунд пятнадцать. Потом, странно передернув плечами, он захлопнул удостоверение и стал напряженно всматриваться в заросшее многодневной щетиной лицо раненого.

Наконец в глазах человека в пенсне мелькнуло что-то похожее на испуг, он выпрямился и тихо, но отчетливо произнес:

— Неисповедимы пути твои, Господи…

Правая рука у него, сложенная как для крестного знамения, поползла вверх, но остановившись на полдороге, нервно затеребила отворот пыльника.

Раненый опять шевельнулся, начал беспомощно ерзать по сырому откосу, и тут человек в пенсне решился. Он обстоятельно запрятал документы подальше, нагнулся и, подхватив комиссара подмышки, вытащил его из водомоины. Выроненный раненым пистолет зацепился тренчиком за хворостину, и, чертыхнувшись, человек в пенсне сунул оружие назад в кобуру. Потом перехватил комиссара поудобнее и прямиком поволок на дорогу.

Подтащив раненого к тарантасу, человек в пенсне сдвинул чемодан в сторону и на освободившееся в задке место положил комиссара. Услыхав запах крови, кони испуганно захрапели и сами сдвинули тарантас с места, так что на свое сиденье человек в пенсне запрыгнул уже на ходу.

Тем временем стихнувшая было перестрелка вспыхнула с новой силой и определенно начала приближаться. Поняв, что лесной бой еще далеко не кончился, человек в пенсне бешено завертел вожжами и погнал лошадей вскачь, уходя подальше от опасного места…

Колеса отчаянно прыгали по ухабам, тарантас мотало из стороны в сторону, кони, выгнув шеи, стлались по дороге, а человек в пенсне по-ямщичьи привстав с сиденья, не переставая ухарски гикал и вертел в воздухе концами вожжей.

Только прогнав так версты четыре, он наконец перевел упряжку на рысь. Здесь уже не было слышно стрельбы, летний зной, казалось, висел в воздухе, и человек в пенсне, бросив обеспокоенный взгляд на распластавшегося в задке комиссара, принялся торопливо оглядываться по сторонам. Высмотрев ярко-зеленую луговину, он тут же свернул с большака на едва заметную полевку.

Человек в пенсне не ошибся. Примерно через километр еле видная колея вывела к узкой безымянной речушке. На маленькой, вполне укромной полянке, тарантас остановился. Лошади тяжело водили боками, и первым делом возница наскоро их обиходил. Потом бросил потник на траву и вытащил раненого из тарантаса.

Стянув с него обмундирование и торопливо обшарив карманы, человек в пенсне свернул все в тючок и затолкал поглубже под солому. Оттуда же достал потрепанную мужицкую одежду и только после этого занялся раной.

Теперь в его движениях пропала судорожная поспешность, и он старательно взялся обмывать залитый кровью бок. Особой сноровки человек в пенсне не проявил, но с первичной обработкой раны справился. Туго перепеленав рваную осколочную рану, человек в песне намочил холстинку, сделал холодный компресс и, сев рядом с раненым на траву, задумался…

* * *

Перед глазами Малевича мелко-мелко дрожала ветка с круглыми зелеными листьями, и он никак не мог взять в толк, откуда она взялась. Он то полностью осознавал свое существование, то в голове вдруг мутнело, и все опять куда-то проваливалось. Похоже, сознание возвращалось к нему с трудом, и Малевич, как бы по частям собирал самого себя.

Через некоторое время стало чуть легче, хрипло дышавший Малевич застонал, медленно открыл глаза и, посмотрев вокруг, попробовал приподняться. Человек в пенсне улыбнулся, провел себе по лицу ладонью и негромко сказал:

— Ну что, батальонный комиссар Малевич, со свиданием?..

Малевич, с трудом осмысливая происходящее, вгляделся в лицо человека в пенсне и вдруг, испуганно прикрыв глаза, забормотал:

— Не может быть! Это бред, бред…

Человек в пенсне вновь усмехнулся.

— Что, унтер-офицер Малевич, признал?.. Вижу, признал. Да это я, твой бывший командир полка подполковник Лечицкий, собственной персоной, а ты мой полковой разведчик. Ну, вспоминай, вспоминай…

— Не может быть… Не может! Это бред! — Малевич вскинулся. — Я же сам приказал вас расстрелять, еще тогда, в восемнадцатом…

— Ах, вот ты чего перепугался! — весело рассмеялся Лечицкий. — Не бойся, унтер, я не с того света… Пока что мы оба с тобой на этом. Видишь ли, то ли пистолет был дрянь, то ли рука у солдатика дрогнула. Оно, знаешь, в человека в упор стрелять тоже сноровка нужна… В общем, живой я остался, а отметина — она есть. Осталась…

Лечицкий сбросил шляпу и провел вверх ладонью, отводя волосы назад. Посередине лба, у самого края зачеса, был виден маленький, не больше желудя, шрам, как будто кто-то прижал лоб пальцем, оставив на черепе мягкий вдавленный след…

Теперь Малевич окончательно пришел в себя и, внезапно осознав, что будет дальше, долго и мучительно застонал. Скорей всего, Лечицкий понял его состояние, потому что, посмотрев на раненого изучающим взглядом, медленно, со значением, произнес:

— Думаешь, счеты с тобой сводить буду? Напрасно… Объяснять долго, да и недосуг. Ты лучше вот…

Лечицкий засуетился, вытащил плоскую бутылочку с коньяком и, наполнив крышку-стаканчик, наклонился к Малевичу.

— На-ка, выпей…

Коньяк подействовал хорошо, и Малевич опять попробовал приподняться.

— Лежи, лежи! — Лечицкий замахал руками и вдруг улыбнулся. — А помнишь, как я угощал тебя коньком за разведку на Липе?

— Помню… — еле слышно прошептал Малевич.

— Ах, липа вековая, липа золотая…

Слегка переиначенный старинный романс прозвучал у старика Лечицкого неожиданно молодо, но он тут же оборвал пение и посерьезнел:

— Слушай, Малевич, нам все-таки в околоток надо бы, ты у меня сейчас под мужика переодетый, и от тебя сейчас одно нужно: помалкивать. А если что, ты мой кучер, понял?

Не дожидаясь ответа, Лечицкий засобирался, втянул Малевича назад в тарантас и оглядев напоследок бивачную стоянку, рысью пустил отдохнувшую упряжку на большак…

На въезде в поселок их остановил патруль фельджандармерии. Старший, украшенный нагрудной бляхой унтер, жестом приказал остановиться, и полицай-переводчик, явно подлаживаясь под немца, громко выкрикнул:

— Кто? Куда?

— В околоток, к доктору… — Лечицкий спокойно подтянул вожжи. — Два часа назад какие-то бандиты ранили моего кучера.

— Кто есть бандитен? — насторожился фельджандарм.

— Не знаю… — Лечицкий пожал плечами. — Там в лесу была перестрелка. Похоже, какие-то солдаты. Скорее всего, русские.

— О зольдатен! Я, я…

Старший кивнул кому-то из своих, и раскормленный, пустоглазый фельджандарм с такой же металлической бляхой под подбородком бесцеремонно ухватился за лежащий в тарантасе чемодан.

Секунду Лечицкий невозмутимо наблюдал, как наглый немец тащит чемодан к себе. Потом спокойно поднял ногу и пинком вернул чемодан на место. Не ожидавший ничего подобного фельджандарм опешил и почти машинально рявкнул:

— Документен!..

С усмешечкой Лечицкий извлек из недр тарантаса роскошный портфель. Достал оттуда глянцевитый «бреве» и протянул его старшему патруля.

С минуту немец ползал взглядом по строчкам невиданной бумаги. Роскошный лист с имперским орлом в заголовке и впечатляющей росписью самого «уполномоченного восточного пространства» герра Альфреда Розенберга внизу, вкупе с полным пренебрежением к его фельджандармской личности, произвели на унтера неизгладимое впечатление. Он разом вспотел и глупо пробормотал:

— Герр барон… — а дальше понес околесицу из пунктов «бреве», вкупе с унтерскими мыслями о несоответствии такой личности и отсутствия авто при наличии дурацкого тарантаса.

Лечицкому надоел глупый лепет унтера, он вытащил из рук жандарма свой великолепный «бреве» и неожиданно рявкнул:

— Ферфлюхтен!.. Я есть барон Грецингер-младший, болван!

Никак не ожидавший такого афронта немец вздрогнул и остолбенело вытянулся. Фасонные вожжи слегка хлопнули по лошадиным крупам и, окинув уничтожающим взглядом почтительно посторонившийся патруль, новоявленный герр Грецингер не спеша въехал в поселок…

* * *

Сводка была малоутешительной. Немецкое наступление не прекращалось. Майор взял себе за правило ежедневно слушать Лондонское, Берлинское и Московское радио. Сопоставляя полученные сведения, он довольно точно ориентировался в обстановке.

Охватив голову руками, пан Казимир сидел за столом, тупо глядя на подмигивающий глазок включенной на прием рации. В дверь постучали, на пороге появился инженер-капитан, и майор, подняв голову, молча показал ему на место против себя. Инженер сел, подождал, кинул взгляд в угол, где стояла рация и, не удержавшись, спросил:

— Пан майор… Как?

— Хуже некуда…

— Так что… — инженер помолчал. — Будем решать?

— Наверное… Скажите, капитан… — Пан Казимир замялся. — Что надо предпринять в первую очередь?

— Я думал над этим…

Инженер достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и положил на стол.

— Здесь перечень всего, что интересует Лондон, из того, что мы практически можем забрать с собой.

— Так… — Пан Казимир накрыл ладонью листок. — Ну а если все-таки русские?

— Как? — Инженер усмехнулся. — Рыбчинский вернулся ни с чем, а что касается ожидавшегося русского контрнаступления, то…

— Ясно… — Пан Казимир глухо кашлянул. — Думаю, шифровку надо отправлять сегодня же…

Договорить майор не успел. Снаружи послышался встревоженный выкрик, дверь с треском распахнулась, и в бункер влетел поручик Вукс.

— Пан майор, часовые задержали неизвестного!

— Где? — пан Казимир вскочил.

— У ближнего поста.

— А ну за мной! — и пан Казимир, бывший с момента появления Вукса в состоянии взведенной пружины, первым выбежал из бункера.

Трава раздражающе цеплялась за носки сапог, и майор, выругавшись, с бега перешел на шаг. Вряд ли выигранные минута или полторы могли что-нибудь изменить. Сейчас пан Казимир не сомневался: пока они с инженером выбирали приемлемый вариант, в действие вступил третий и, пожалуй, решающий фактор.

Задержанный, обычный сельский мужик с головы до ног вывалянный в грязи, сидел на какой-то коряге и тупо смотрел перед собой. Когда пан Казимир в сопровождении офицеров, чертыхаясь, выбрался из кустарника, он даже не прореагировал на их появление.

Поручик Мышлаевский, стоя чуть в стороне, нервно покусывал травинку, и первым делом пан Казимир обратился к нему.

— Ну что тут у вас произошло?

Мышлаевкий отшвырнул обкусанный стебелек и доложил, заменяя чин пана Казимира короткой паузой.

— Извините… Мои люди недоглядели. Я учту…

Сейчас пану Казимиру было не до церемоний.

— Где Рыбчинский? — прервал он Мышлаевского.

— Должен подойти… Я послал за ним.

— Добро! — пан Казимир кивнул и обратился к солдатам: — Этого как задержали?

— К лагерю подбирался. А мы сменялись как раз. Ну и сцапали.

— Он что, такой мокрый и был, или это вы его?..

— Такой и был. Видно, посты болотом обойти хотел.

Пан Казимир жестом приказал Вуксу подойти ближе и, шагнув к задержанному, негромко спросил:

— Говори, зачем в лес приперся?

— По дрова… — тупо отозвался мужик.

— Ты что, в болоте дрова искал?

— А шо, не можна?

В ту же секунду Вукс, стоявший сзади, влепил мужику оглушительную затрещину. От удара тот кубарем покатился с коряги и испуганно вытаращился на поручика.

— Будешь говорить, пся крев? — лениво спросил Вукс.

— А шо казати?.. — неожиданно плаксиво заныл мужик. — А шо казати? Сами посилають, й сами ж бъють…

Пан Казимир предостерегающе поднял руку и жестом показал своим людям, что мужик не догадывается, кто они. Скорее всего, оружие и разномастная одежда сбили задержанного с толку — их можно было принять за кого угодно.

В этот момент из кустов выскочил запыхавшийся Рыбчинский. Поручик, как отвечающий за зону, должен был знать местных, и пан Казимир обратился к нему:

— Наш? — майор ткнул пальцем в задержанного.

— Вроде… — Рыбчинский присмотрелся повнимательнее и спросил уже прямо у мужика: — То твой хутор за лесом?

— Ну мий, а шо? — уже охотнее протянул мужик, не переставая косить глазом на пана Казимира и Вукса.

— Значит, ясно… — Вукс демонстративно достал пистолет.

— Минутку… — остановил поручика пан Казимир и обратился к Рыбчинскому: — Хутор у него большой?

— Большой, — кивнул Рыбчинский. — Лошади, коровы, свиньи…

— Спалить все!

Мужик враз свалился с коряги и на четвереньках пополз к майору.

— Не палить! Прошу, не палить!..

Майор спокойно ждал, пока пленник не подползет ближе. Его ход удался, и теперь с мужиком можно было говорить «по душам»…

— Ну, так зачем в лес приперся?

— Так я ж кажу, що ви ж сами посылали!

— Это кто же мы? Я вроде тебя никуда не посылал, — пан Казимир позволил себе короткую, строго отмеренную усмешку.

— Ой, боженьки ж!.. — мужик привстал на колени и, как петух, захлопал себя по ляжкам. — Так я ж не кажу що то саме вы!.. Вы, то е полиция. А мени казав з того… Як його, як… О, з «ляндинсты»!.. Як же його?.. О, згадав! То самі пане Меланюк казав мени щоб я до лясу шукаты йшов!

— Искать? Что? — сразу насторожился пан Казимир.

— Та, дурныци!.. Тут десь за рик тому литак впав, от пане Меланюк и наказав мени уламки шукаты…

Офицеры молча переглянулись, и сердце у пана Казимира ухнуло. Его самые худшие опасения подтверждались. С этого момента счет времени пошел на часы. И от того, когда ждет с докладом своего перемазанного грязью соглядатая неизвестный «пан Меланюк», зависело, что даст телеграмма в Лондон, если Мышлаевский отправит ее немедленно…

* * *

Над полуобвалившимися зубцами крепостных стен неслись низкие рваные облака. Сырость, нагнанная ветром с недальних болот, висела в воздухе, и летний день казался по-осеннему холодным. Во всяком случае, Меланюк, вызвавшийся сопровождать «Кобзу», время от времени ежился даже в своем теплом френче.

Здесь, в замке, немцы устроили лагерь для военнопленных, и сейчас Пилюк, «референт проводу в справах идеологичных», с разрешения германских властей выступал перед солдатами, стремясь склонить их в сторону «национальной идеи».

Строй пленных в изодранном обмундировании, с мелькавшими здесь и там повязками, повторял изломанный треугольник замкового двора, оставляя свободным только плотно утоптанную середину и широкий проход к воротной башне. Изможденные лица лагерников были сосредоточенно-угрюмы и, чем громче Пилюк выкрикивал свои лозунги, тем ниже опускались головы.

Посреди плаца, отдельной обособленной группой стояли чины лагерной администрации и несколько сопровождавших «Кобзу» националистов. Меланюк пристроился сбоку, как раз за спиной «дольметчера» — переводчика из эмигрантов, с дотошной педантичностью растолковывавшего немцу-коменданту каждое слово оратора.

Сам Пилюк, выйдя шагов на пять вперед, самозабвенно выкрикивал:

— Шановни добродии, мы будуемо Вильну Украину без колгоспив и контигентив, без всиляких там бильшовыцьких вытивок! Мы, националисты, едина сила яка на даний час спроможна виконаты вси ци обицянки, щоб наш многостраждальный народ нарешти став багатым та щасливым. Приеднуйтеся до нас!

На краю строя пленные заволновались, и Пилюк, вытянув шею, как встревоженный гусь, ораторским жестом протянул туда растопыренную пятерню.

— Ось тут мене зрозумилы! И скажить, чи я не казав вам правду?..

После короткого замешательства из строя вышел худой, оборванный пленный и звонко, на высокой ноте, спросил:

— А можно ли задать господину выступающему вопрос?

Пилюк с готовностью закивал, и пленный продолжил:

— Вот вы там раньше от черных российских изб к белым хатам над ставком кликали… Это все очень правильно. И избы из бревен у нас черные, и мы — некультурные да грязные. Только где ж нам мыться, когда возле ваших белых хаток бань нет? Так что, нам уж лучше здесь, с господами немцами, поскольку у них везде чистота и «культуриш»…

Пленный быстро отступил назад. Строй сомкнулся и тут же взорвался возмущенными выкриками, слившимися в общий гул, на котором особо выделился возмущенный юношеский голос:

— Сам — грязная скотина!!!

Охрана, стремясь навести порядок, закричала свое. Остервенело залаяли собаки и, казалось, вот-вот начнется стрельба.

— Вас?.. Вас?.. — задергал головой комендант, торопя переводчика.

Перевод прозвучал ровно, без эмоций. Меланюк, за последнее время поднаторевший в немецком, удивленно прислушался.

— …Пленные возмущены словами оратора. Оратор сказал, что они неряхи и грязнули. Пленные кричат, что он ничем не лучше их. Пленные признают величие немецкой культуры и хотят иметь дело только с представителями великой германской нации…

В строю действительно кричали нечто подобное, но второй смысл выкриков, отдельные из которых были понятны и немцам, совершенно исчез при переводе и комендант удовлетворенно кивнул.

— Гут, гут! — он понял, что пленные так не утихомирятся, и жестом приказал убрать Пилюка.

Неудавшегося пропагандиста, Меланюка и всех других «достойников» весьма бесцеремонно спровадили с плаца и почти сразу выставили за ворота лагеря. Сначала они дружно ругали «сбильшовизованную мужву», а потом, несолоно хлебавши, через полуразрушенное предместье отправились восвояси.

Петро в их дискуссии участия не принимал. Перед ним, оказавшимся в одиночестве, стояла одна задача: найти единомышленников и установить связь. И то и другое было смертельно опасным, но Петро специально приехал из своей глубинки в твердой уверенности — подполье в городе должно быть…

За мостом «представители» разошлись, а Петро и Пилюк направились к центру. У бывшего магазина Кронштейна, превращенного бомбежкой в груду развалин, увидев, как добрая сотня пленных под наблюдением одного «лахмана» разбирает кирпичные завалы, Пилюк не выдержал:

— О, ти, з ким говориты можна, працюють! А нам нимци тих твердолобых совитив пидсовують!

— А куды ж воны тут без нас? — удивился Петро. — Тут же бильшовикив повно пооставалося, нимцям без нас аж нияк не можна…

— То ты правду кажешь! — Пилюк перестал пялиться на пленных и зашагал дальше. Потом недовольно пробурчал: — Воны вважають, що як банковський пидвал напхали, то вже все й мы им ни до чого…

— Чим напхалы? — не понял Петро.

— Не чим, а ким, — Пилюк коротко хохотнул.

— Ну чого ты ржешь? Я звидки знаю?

Тщательно скрываемая злость чуть не прорвалась наружу, и Петро поспешил прервать себя на полуслове. В их отношениях с «Кобзой» не было строгого подчинения, но не было и искреннего доверия, а завязавшийся узел создавал только дополнительные трудности.

Впрочем, вряд ли Пилюк с высоты своей «гимназиальной освиты» о чем-то догадывался. Вот и сейчас он не обратил внимания на заминку, а довольно спокойно пояснил:

— Немцы чистку сделали. Всех совитив, що втекты не змоглы, и всех, на кого «пидозра пала», що навмисно оставлены, поарестовувалы. Вот они в банковском подвале и сидят. А оттуда, ты сам знаешь, ни одного не видпустять.

Петро сжал зубы так, что выкатились желваки. Призрачная надежда связаться с кем-то из товарищей рухнула, оставив его без малейшей возможности хоть как-то помочь своим…

* * *

Стоя у круглой афишной тумбы, Петро невидящими глазами смотрел на густо наклеенные листочки «Объяв». Ему было не до них. Все попытки Петра связаться в городе хоть с кем-то оказались напрасными. Выходило, что пока он мотался по своей новой службе, немцы вместе с оуновцами нанесли конечно же давно запланированный удар…

Теперь, как ни странно, Пилюк становился для него незаменимым. Именно он, привязанный к нему накрепко, мог, в случае чего непредвиденного, в той или иной степени, но помочь…

И именно его не без тайного умысла ждал сейчас Меланюк.

Пилюк появился почти вовремя, опоздав на какие-то минуты. Остановившись рядом, он заинтересованно скользнул взглядом по листку, в который уставился Меланюк, и весело фыркнул:

— Тю, знайшов що читаты! Бачишь, нимци усим молодым жыдам наказують збыратись…

По странной ассоциации Петро вспомнил отпущенного Ицека, и ему стало совсем тоскливо, но Пилюк даже не заметил его состояния и, бесцеремонно уведя от афишной тумбы, радостно сообщил:

— Я сьогодни взнав, але то тильки миж нами… Немцы выришили, що там, на кухни у Лемика, хтось з совитив пальнув!

Петро немного помолчал, приходя в себя, и с задержкой, так что получилась внушительная пауза, веско сказал:

— Про це я знаю.

— Звидки?.. — от удивления Пилюк даже приостановился.

— Мене спыталы, и я так доповив.

— То що, ты и про мене доповидаешь?.. — Пилюк сразу осел, как будто из него выпустили воздух.

— Як ты миг? — В голосе Петра очень похоже зазвучали укоризненные нотки. — Я про тебе николы ничого такого не доповим!

— Спасибо тоби! — Пилюк потряс руку Петра. — Спасибо…

— Нема за що. — Пожал плечами Петро и внешне безразлично добавил: — Он, у Стецька теж стриляли, так що воно й спивпало.

— Так, так… — Пилюк закивал головой и, глянув на Петра, осторожно поинтересовался: — А ты часто доповидаешь?..

— Ни. Тильки як до штабу выклыкають. А зараз я так, до герра гауптмана у приватній справи иду.

— В приватний… — недоверчиво протянул Пилюк и посмотрел на Меланюка совсем другими глазами. — А в який?

— Саме в приватний… — подтвердил Петро, всем своим видом показывая, что отныне между ними должны установиться по крайней мере равные отношения. — Так герр гауптман приказал!

Меланюк ловко уклонился от прямого ответа. Он хорошо знал, зачем идет к пану Длугому, но посвящать Пилюка в свои дела вовсе не собирался. Наоборот, тайной целью Петра стало подчинить «Кобзу» себе, а то еще не хватало и в самом деле превратиться в исполнителя Пилюковых «наказив».

Впрочем, судя по всему Пилюк уже сделал нужные выводы. Человек, имеющий прямой контакт с немецким начальством, ценен сам по себе, а уж такому мужлану, как Петро, готовому буквально смотреть в рот «пану референту», и вообще цены нет! В общем, «Кобза» стал настолько любезен, что проводил Петра почти до квартиры Длугого.

Герр гауптман отворил двери сам. Входя в переднюю, Меланюк про себя усмехнулся: наверняка «друже Кобза» сейчас подглядывает за ним в какую-нибудь щелочку. Вот пускай и видит, как почтительно встречает Петра немец.

На самом деле, приказа Длугого являться к нему на квартиру Меланюк не имел. Просто так случилось, что в конторе Ланддинста гауптмана не было, и, разузнав, где его найти, Петро решил, что стоит рискнуть.

При виде Меланюка Длугий ухмыльнулся. Захлопнув дверь, он оглядел Петра с головы до ног и спросил:

— Ну чего пришел? Только не докладывай мне, что паны националисты нами недовольны, я это знаю. Пускай сначала на деле докажут, а то пока лишь обещать мастера…

— Ни, я перепрошую, я не в тий справи… — Меланюк замялся.

— Ах, не в той… — Длугий насмешливо задрал бровь. — А может, ты за своего дружка «Кобзу» похлопотать пришел, а? Кстати, как он?

— Непогано. Я чув як пан референт перед полоненими виступав…

— Ну и они «начхали пану референту в пику», так? — Гауптман коротко хохотнул и, не дожидаясь ответа, закончил: — Пусть спасибо скажет, что из того золота к нему ничего не прилипло.

— Какого золота? — Петро недоуменно посмотрел на Длугого.

— Ах да, ты не знаешь, — «герр гауптман» зачем-то почесал себя за ухом. — «Паны провидныки» золото у евреев изъяли, себе прикарманили, а мы их того…

Длугий оборвал себя на полуслове, шутовская ухмылка исчезла, и он холодными немигающими глазами уставился на Петра.

— Ну?..

— Герр гауптман! — Меланюк понял, что Длугий кончил валять дурака, и подобрался. — Я взнав дещо про той самолет, що вы казалы…

— Узнал? — Длугий недоверчиво посмотрел на Петра. — И где он?

— Там, за збаражским лисом, биля озера, здається де колысь торф брали. Там один мужик бачив, як литак нибы за озеро впав. Я його добре попытав. Вин каже, спочатку еден «мотур» став, а потим вже другий. Я його шукати послав, а сам скорише сюди.

— Что? Озеро «С»? Ах ты ж… — и герр гауптман явственно, со знанием дела, выматерился по-русски в три этажа…

* * *

Сжав ладонями голову, пан Казимир тупо смотрел перед собой. Расплывающееся пятно аккумуляторной лампочки тускло желтело в углу бункера, а нервно вышагивающий по бункеру поручик Мышлаевский воспринимался майором только как периодическое исчезновение световых бликов на обшивке лодки.

Решение не приходило. Мужик-соглядатай все еще сидел под арестом, и пан Казимир не знал, как ему поступить. Конечно, если бы вопрос состоял только в том, чтобы незаметно исчезнуть, то никаких проблем бы не возникало, но чтобы вот так бросить все… До сих пор, на что-то надеясь, они выжидали, и вот отпущенное время кончилось.

Усилием воли майор вернул предметам четкость и, повернув голову, уперся взглядом в поручика Вукса, молчаливым истуканом сидевшего прямо под лампочкой.

— Владек… — тихо спросил пан Казимир. — А тебе не кажется, что мужик наш не совсем то? Может, он того, врет и сейчас нас уже…

Майор сделал красноречивый жест, как бы хватая кого-то за шиворот. Вукс немного подумал и возразил:

— Не думаю. Я его допросил, и потом, дозоры посланы…

— Да, да… — пан Казимир кивнул, и лампочка перед его глазами, теряя очертания, снова расплылась.

Конечно, Вукс прав, и какое-то время у них еще есть. Все так, если б не эта радиограмма. Даже сейчас пану Казимиру казалось, что сквозь сукно он ощущает холодок, идущий от лежащего у него в кармане листка…

Дверь хлопнула, и, спросив разрешения, в бункер спустился поручик Рыбчинский в сопровождении летчиков. Они явно хотели узнать ответ на радиозапрос, но пан Казимир встретил их вопросом.

— Ну как, тихо?

— Все тихо… — поручик Рыбчинский приложил пальцы к мятой конфедератке. — Я сам только что обошел все дозоры.

— Хорошо…

Пан Казимир погрузился в молчание, и тогда, не выдержав, инженер-капитан сделал шаг вперед:

— Пан майор, позвольте узнать, как Лондон?

— Лондон? — глухо отозвался пан Казимир. — А никак…

— Как так, никак? — нервы инженер-капитана были натянуты до предела, и он мгновенно сорвался: — А что тогда? Москва?.. Скажите мне, где она эта Москва? Русофильство пана майора должно иметь предел! Сюда вот-вот заявятся немцы! Нет, мы все категорически требуем отправить нас в Лондон. Мы хотим воевать!

— Что касается летчиков, я хоть сейчас… — Пан Казимир остался невозмутимым. — Тут только одна трудность…

Пан Казимир полез в карман, достал смятый лист бумаги и протянул его инженеру.

— Это последняя радиограмма. Прошу вас. Читайте вслух.

Инженер пробежал текст глазами и только потом громко повторил:

— Считать риск полета оправданным только в случае включения в группу инженера Брониславского.

Бортинженер свернул листок и посмотрел на пана Казимира.

— Прошу меня извинить…

— Позвольте, пан майор… — вмешался первый пилот. — Мы отдаем себе отчет, что из-за трех летчиков никто самолет посылать не будет, но что мешает выполнить условие?

— Все… — пан Казимир посмотрел на Вукса и Мышлаевского. — Вы это знаете, подтвердите…

— Инженер Брониславский погиб, — отозвался Вукс.

Летчики переглянулись между собой, и в бункере повисла тяжелая тишина, которую резко оборвал пан Казимир.

— Панове, нам надо решить, как быть дальше!

— Разрешите мне, пан майор? — выступил вперед Мышлаевский.

— Прошу, — кивнул пан Казимир.

— Я считаю, просто уйти отсюда мы не можем. Взрывчатки у нас достаточно. Предлагаю все взорвать и поменять дислокацию.

— Позвольте… — Вукс по-школярски поднял два пальца. — Я считаю, что у нас есть шанс прояснить обстановку.

— Как? — оживился пан Казимир.

— Я выяснил, что этот самый Меланюк — всего лишь маленький полицейский чин, и самолет его просто так интересовать не может. За ним кто-то стоит.

— Это и так ясно! — вставил реплику Мышлаевский.

— Я предлагаю… — Вукс оставил его слова без внимания. — Использовать нашего пленника.

— Этого мужика с хутора? — удивился Рыбчинский.

— Вот именно, с хутора, — подтвердил Вукс. — Хутор не унесешь. Припугнем его, что спалим все к чертовой матери, и он для нас все сделает. Этот самый Гнат — мужик себе на уме.

— Что ты предлагаешь? — быстро спросил пан Казимир.

— Да хотя бы Меланюка этого к себе вызовет, а мы его р-раз! — и Вукс, ища поддержки, посмотрел на Рыбчинского.

— Значит, дичь ловит охотника? — Пан Казимир с сомнением покачал головой. — Вот только крючки у нас ненадежные…

— Можно усилить… — возразил Вукс. — В плане моего варианта… Вы не находите, что Рыбчинский очень похож на Брониславского?

— Ты что, спятил, Владек? — рассердился пан Казимир.

— Совсем нет. Смотрите.

Вукс быстро подошел к Рыбчинскому, достал расческу и ловко соорудил на голове поручика прямой пробор.

— Если еще немного загримировать, да седины подпустить, то для тех, кто знает инженера только по фотографии, может сойти…

Действительно, Рыбчинский несколько походил на Брониславского, но пан Казимир раздраженно спросил Вукса:

— Владек, а на кой черт весь этот Голливуд?

— Ложный след, пан майор…

— Для кого?

— Ну… — начал было Вукс, но майор резко оборвал его:

— Чушь! Не забывай, нам сейчас не до игры с подставными. Дай бог, самим унести ноги. Меланюка взять и допросить надо! Это правильно. Потом все здесь уничтожим, а нам и других дел хватит.

Летчики переглянулись между собой и первый пилот сказал:

— Пан майор, нам оставаться у вас в отряде?

— Вам?.. — Пан Казимир секунду раздумывал, потом повернулся к Мышлаевскому и приказал: — Поручик, отправьте радиограмму в Лондон: «Ждем самолет».

— А как же Брониславский? — недоуменно спросил бортинженер.

— У меня есть все записи, чертежи и разработки, так что с пустыми руками не полетите, и потом, вы там нужнее…

Пан Казимир поднялся из-за стола и, словно проверяя каждого, строгим взглядом окинул стоявших вокруг него офицеров…

* * *

Одноэтажную местечковую больничку окружал густой сад. Здание было добротное, явно царских времен, и заведовал ею такой же старый, еще земский врач. Пока санитары на носилках выносили Малевича и укладывали его в тарантас, подогнанный к самому крыльцу, доктор внимательно следил за тем, как обихаживают больного и, только убедившись, что все сделано как надо, повернулся к стоявшему тут же Лечицкому.

— Ну вот, батенька мой, получите…

Полковник, остро посверкивавший стеклышками пенсне, сделал шаг вперед и неуловимым жестом вложил в докторский карман сложенную вдвое кредитку.

— Спасибо, милейший, что подлатали моего кучера. Привычка, знаете, не люблю ничего менять, а он у меня еще с той войны…

— Понимаю, понимаю… — Врач поклонился. — Но теперь беспокоиться не о чем. Наш больной уже пошел на поправку, неделька-другая покоя, и все будет в порядке. Только вы уж не пускайте лошадей вскачь…

— А почему я должен их гнать? — удивился Лечицкий.

— Ну как же… — дружески улыбнулся врач. — Вам, я слышал, новые власти отцовскую усадьбу возвратили, не так ли?

— Да, тут неподалеку, — подтвердил Лечицкий и, сняв пенсне, протер уголки глаз. — Только это не отцовская, а дедушкина усадьба. Вы знаете, я там совсем маленьким жил…

— Ну, вот и будете торопиться…

— Нет, нет, не извольте беспокоиться, — пенсне возвратилось на переносицу и снова хищно сверкнуло. — Я столько ждал, что теперь спешить не буду просто из принципа.

Лечицкий церемонно приподнял свое «борсалино», попрощался с доктором, проверил, как санитары устроили Малевича, и, взобравшись на сиденье, тронул упряжку. Выехав из больничного сада, он свернул на обсаженный деревьями тракт и, когда отдохнувшие кони сами пошли рысью, отпустил вожжи.

Теперь молча лежавший на спине Малевич видел, как медленно проплывают нависающие над головой ветки деревьев, как покачивается в такт дорожным ухабам спина в брезентовом пыльнике, и неожиданно для себя самого окликнул:

— Господин полковник…

Лечицкий слегка придержал коней и обернулся.

— А-а-а, оклемался, унтер? Как себя чувствуешь?

— Нормально…

— Вот и чудненько! — Лечицкий снял пенсне и хитро прищурился. — Ну, говори, гусь лапчатый, боишься, да?

— Нет, не боюсь… — Малевич сердито поджал губы.

— И правильно, унтер! — веселая дурашливость Лечицкого сразу пропала. — Нечего нам с тобой, унтер, больше делить. А что было, так то быльем поросло… Или, может, ты иначе считаешь?

— Не знаю…

— И то верно! Откуда тебе знать? Да и зачем знать?

Лечицкий подстегнул лошадей. В разговоре возникла пауза, и только выждав какое-то время, Малевич спросил:

— А вы… Как же?

— Я? Я, брат, в родной дом еду… Вот так-то!

— Выслужились, значит, у немцев? — сморщившись, Малевич попробовал повернуться на здоровый бок.

— Не совсем так… — Лечицкий встряхнул вожжами. — Я ведь не сразу эмигрантом стал. В «спецах» у вас тоже послужить пришлось. Ну а уж потом, когда разглядел, какой «пролетарский рай» вы строить собрались, за границу махнул. Не на Соловки ж ехать…

— Во-во… И я о том! Немцы, они усадьбы даром не раздают… И я ж слышал, вас унтер герром бароном назвал.

— Запомнил… Выходит, не совсем без памяти был. Что, думаешь немец? А оно, что Епанчины, что Лечицкие — немцы одинаковые… Но поскольку в родословных ты полный профан, поясню. Бабушка моя — урожденная баронесса Грецингер, и Розенберги нам и правда соседи были. Вот я знакомством старым и воспользовался… А раз бумага у меня, и там написано, что я потомок герра барона, значит, все «альзо орднунг».

Малевич скептически скривился.

— Ну да, а баронское-то поместье зажилили…

— Зажилили, скупердяи, это точно! — Лечицкий расхохотался и внезапно спросил: — Ну а ты как, унтер?

— А я в тюрьме сидел.

— И что, выпустили? — Лечицкий недоверчиво сощурился.

— Сами вырвались… Как наши Кресы в 39-м заняли.

— Подожди, подожди…Ты что, выходит, в Польше сидел?

— Выходит так…

— Последний раз мы с тобой встречались в восемнадцатом… — вслух начал рассуждать Лечицкий. — Ты при чинах, значит, служил… И как же ты в польской-то тюрьме выслужился?

— А я в 20-м на польском фронте был. Под Каменкой ранили. Худо стало, в общем, застрял… А потом пилсудчики выследили и, ясное дело, в каталажку. За все про все пожизненно дали…

— М-да… — пожевал губами Лечицкий. — Врешь, конечно, но и так все ясно. В нелегалах ходил, мировую революцию вперед двигал. Додвигался, дурак… В лесную-то водомоину как попал?

— В водомоину?.. — Малевич наморщил лоб, силясь понять, о чем речь, и лишь потом пояснил: — А-а-а… Сначала как могли отбивались, потом — окружение. Месяц выходили сводным отрядом и напоролись в лесу на немцев. Признаться, неразбериха началась… Вот там меня и зацепило. В очередной раз…

— А чего ж солдатики твои своего комиссара бросили?

— Думаете нарочно?

— Есть такая мыслишка…

— Все могло быть… Но я вроде как сам еще шел. Не помню…

Малевич прикрыл глаза, помолчал и только потом спросил:

— Господин полковник, вы меня долго везти будете?

Явно отвлекшись на что-то свое, «герр барон» какое-то время молчал и только потом ответил:

— Долгонько… Тем более врач наказал не торопиться. Ты если устал, спи. Надо будет, я тебя разбужу.

Сидевший все время вполоборота Лечицкий снова повернулся спиной к Малевичу, и, плавно покачиваясь, тарантас покатил дальше по затененной дороге…

* * *

Превосходный «Цейс» позволял видеть многое, и, несмотря на быстро сгущавшиеся сумерки, пан Казимир неотрывно разглядывал добротные хуторные постройки. Отсюда, с опушки, хорошо просматривались и хозяйские постройки, и на удивление чистый двор.

Богатый хутор, принадлежавший Гнату (тому самому мужику, которого таинственный «пан Меланюк» отправил разыскивать самолет, упавший два года назад), был, в общем-то, надежной гарантией. Конечно, пан Казимир не очень-то доверял Гнатовым заверениям, но, поддавшись на уговоры Вукса, майор рискнул…

Сумерки наконец взяли свое, и постройки как бы растворились во тьме. Майор спрятал бесполезный бинокль и, поднимаясь с земли, на всякий случай уточнил у дежурившего здесь с утра Вукса:

— Хозяин с хутора никуда не отлучался?

— Никто не отлучался. — Вукс тоже встал и начал отряхиваться.

Но сомнения все еще мучили пана Казимира, и он спросил:

— А Гнат наш хуторной часом не соврал, что Меланюк этот сам-один к нему заезжает?

— Нет. Я ему втолковал, если что не так, — спалим. Уяснил…

— Уяснил-объяснил, а все может быть… — пробормотал майор.

— Так мы ж с Рыбчинским подстраховываем… — Вукс недоуменно пожал плечами и вдруг задал вопрос: — Пан майор, как вы считаете, самолет из Лондона будет?

— Не знаю, Владек… Я лично не надеюсь, но если прилетит, посажу на него летчиков. Они, как я понял, свой выбор сделали.

— А вы, пан майор? — Вукс проявил странную настойчивость.

— Еще нет, Владек, но нам всем предстоит сделать выбор. Тем, кто уцелеет… — уточнил пан Казимир и насторожился.

Послышались негромкие шаги, и из-за кустов появился поручик Рыбчинский, контролировавший подходы к хутору с другой стороны.

— Все в порядке, пан майор. Можно идти…

— Тогда пойдем.

Пан Казимир вздохнул, на всякий случай поставил ВИС на боевой взвод и в сопровождении обоих поручиков зашагал к хутору.

Вблизи дом казался приземистым, беленые стены скрадывались темным свесом крыши, и только деревянные балясины входа хорошо прорисовывались на сером фоне. Где-то за углом звякнула цепь, и, не дожидаясь, пока собака зайдется лаем, пан Казимир подтолкнул Вукса.

— Давай, Владек, стучи.

На стук долго никто не откликался, и только неугомонный пес, гавкая, гремел цепью. Наконец за дверью послышалась возня.

— Ну, открывай, Гнат, открывай! — насмешливо приказал пан Казимир и потянул дверь на себя.

— А це вы… Прошу, прошу… — Гнат, сам открывший дверь, услужливо кланялся, отступая в глубь коридорчика.

Оставив Рыбчинского на крыльце, пан Казимир и Вукс пошли за ним и очутились в низкой горнице с лавками вдоль стен. В переднем углу над лампадкой теснились иконы, украшенные дешевой фольгой, а посередине комнаты, на дощатом столе, светила семилинейная керосиновая лампа с надбитым стеклом. Фитиль ее слегка косил, и язычок пламени завивался с одной стороны струйкой копоти, тянувшейся к отбитому краю.

— Ну, принимай гостей, Гнат, — пан Казимир уверенно шагнул вперед и сел на лавку, покрытую домотканым рядном.

Хозяин засуетился, явно порываясь поставить что-то на стол, но майор жестом вернул Гната на место.

— Подожди, успеется, сначала дело.

— Справа? — как-то неуверенно протянул Гнат и покосился на Вукса, подпиравшего спиною дверной косяк.

— Ну да, дело, — подтвердил поручик. — И не метушись, а то знаешь, Гнат, скажем немцам, что ты наш, они тебя и повесят!

— Чого мени метушитись? — Гнат сразу обмяк и опустился на лавку.

Пан Казимир, отметив про себя поведение Гната, внушительно начал:

— Мы присмотрелись к тебе, Гнат. И потому прямо скажем: раз Украина — для украинцев, то само собой Польша — для поляков…

Сейчас майор сознательно напускал тумана. Он знал, от того, что скажет Меланюку Гнат, будет зависеть и то, что скажет сам «пан»…

Услышав об Украине для украинцев, Гнат стрельнул глазами, и пан Казимир, поняв, что рыбка клюнула, уверенно продолжил:

— Так что, сам понимаешь, нам с вами делить нечего. Тем более, мы отсюда уходим. Да, тот самолет, что ты искал, в лесу валяется…

— А що?.. — Гнат поднял голову. — Вин вам ни до чого?

— А на кой он нам? — пан Казимир безразлично пожал плечами.

То ли Гнат вообще соображал туго, то ли был себе на уме, но, во всяком случае, прошло немало времени, прежде чем, покосившись на Вукса, он медленно, с запинкой спросил:

— А раз вы, пане, той… Уходите… То мени, той… Чого казаты?

— А так и скажешь, — добродушно хмыкнул пан Казимир. — Искал самолет и нас видел. А еще пану Меланюку скажешь: у нас интерес есть поговорить с ним, если захочет…

— А якщо не схоче?

— А тоди й мови нема, розийшлысь тай годи, — неожиданно для Гната по-украински сказал пан Казимир.

— А якщо… — видно было, что мужик тяжело думал, — вин погодыться, мени що, по вас до лясу йти?

— Ну зачем же?.. — усмехнулся пан Казимир. — Я полагаю, пан Меланюк — человек занятой, ему ждать некогда. Мы его сами тут подождем.

— Тут?.. — совсем растерялся Гнат.

— Ну да. Ты ж сам уверял, что он вот-вот приехать должен… — и поднявшись с лавки, пан Казимир начал по-хозяйски осматривать горницу, как бы выбирая, где тут расположиться…

* * *

Сегодня Малевич чувствовал себя гораздо лучше. Жжение во всем теле пропало, сознание сделалось ясным, и хотя едва затянувшаяся рана отзывалась на каждый толчок, но все же боль стала терпимой. Плетеный кузов тарантаса уютно поскрипывал, над его краем неспешно плыли ветви деревьев, а далеко вверху, в пронзительно-синем небе, висели маленькие, ватно-белые облака.

Чувствуя прилив сил, Малевич приподнялся на локтях и выглянул из тарантаса. Лошади рысью бежали по узкой лесной дороге, ее колея, испятнанная световыми зайчиками, уползала в глубь чащи, и та же брезентовая спина возницы маячила на сидении.

Полковник-то и дело подстегивавший и так идущих рысью коней, услыхал сзади возню и сразу же, натянув вожжи, обернулся.

— Тебя как, унтер, трясет не сильно?

— Нормально… Вот только не пойму я, вашбродь, чего это вы с утра пораньше, гоните? Или поспеть хотите до вечера?

— Приехали, унтер, приехали. Вот-вот увидеть должны…

— Как приехали? — изумился Малевич. — А чего ночевали рядом? Вполне могли вчера добраться. Засветло…

— А ничего ты, унтер, не понимаешь… Я ж сколько лет тут не был! Хочу, чтоб как в детстве… Солнце, утро, радость…

Действительно, из леса доносился птичий пересвист, пряный запах и шум листьев от тянувшего поверху ветерка.

Некоторое время Малевич в упор смотрел на брезентовый пыльник. Он понимал, что обязан этому человеку, своему врагу, многим, к тому же, превратившись в «герра барона», полковник становился как бы вдвойне врагом, и эта мысль все время подспудно давила Малевича. В конце концов надо было что-то решать, и он рубанул прямо:

— Ага, и меня, для полноты счастья, на пороге застрелите!

— Тп-п-р-р-р-у… — Лечицкий резко осадил лошадей. — Дурак ты, унтер, ох и дурак! Пойми, застрелить-то тебя я и раньше мог. Так что, гусь лапчатый, ты зря боишься…

Малевичу вспомнилось, что в прежние времена «их высокоблагородие» называл его «гусем лапчатым» только в минуты крайнего благорасположения, но тут же прогнал эту мысль и сердито поджал губы.

— А кто вас знает? Небось там у столба в восемнадцатом многое передумали…

— Ты глянь! Вроде как поумнел… — Лечицкий пристально посмотрел на Малевича. — До моих лет доживешь, совсем умным станешь. Сказал, — целый будешь.

Сейчас между ними как бы само собой возникло какое-то почти прежнее доверие, и Малевич немедленно этим воспользовался.

— Да зачем я вам целый-то? В холуи, что ли?

— Зачем на себя наговариваешь? Холуем ты никогда не был. Ты, унтер, — солдат и хороший солдат… Пойми, встреть я тебя в колонне пленных, сдал бы охране не задумываясь. А ты в самых клятых условиях дрался, еще и шкуры своей комиссарской не снял. Ценю…

— Вы что, хотите, чтоб я и дальше с немцами воевал? — изумился Малевич.

— Да, унтер, я тебя из того леса вытащил для войны…

— Погодьте, вашбродь, мы вроде как с вами по разные стороны? — В голосе Малевича прозвучала растерянность. — И защищали разное…

— Одно мы с тобой защищали, унтер, одно… Только я — раньше, а ты — теперь… И нечего нам с тобой, унтер, больше делить. А что было, так то быльем поросло, да… Или, может, ты иначе считаешь?

— Не знаю…

Вопрос застал Малевича врасплох. Он и в самом деле не мог понять, как ему относиться к так внезапно возникшему в его жизни полковнику.

— И верно, откуда тебе знать? — Лечицкий помолчал и медленно, как-то раздумчиво, добавил: — Да и зачем знать? Вот подлечишься малость, и иди себе на четыре ветра…

Услышав эти слова, Малевич вздрогнул. До сих пор он все время терялся в догадках, на кой черт Лечицкий тащит его за собой. Уж что-что, а возможность избавиться от Малевича предоставлялась «герру барону» неоднократно. Тем более, что тарантас катил через занятые немцами местечки, с поразительной легкостью минуя всякие контроли посты и проверки.

Малевич решил было, что такой многообещающий разговор будет продолжен, но Лечицкий неожиданно замолчал, встряхнул вожжами, лошади побежали резвей, колеса застучали по корневищам, и, наконец-то съехав с увала, тарантас резко остановился.

Малевич перевернулся через здоровый бок и заглянул поверх кузовной плетенки. Вырвавшись из леса, дорога сбегала вниз и исчезала за фасонной оградой. Небольшая усадьба раскинулась на берегу озера, как красочная игрушка. Темно-зеленая горжетка леса полукругом подступала с боков, и на ее фоне красная черепичная кровля дома, украшенного башенками и галерей, казалась оторочкой старого военного кафтана…

— Слава те, Господи, цел! — Лечицкий снял пенсне и осторожно, пальцами, прикоснулся к глазам. — Ты тоже, наверное, хату свою помнишь, унтер, так что должен понять…

Малевич не ответил. Он увидел, как из ворот усадьбы верхами выехало несколько полицаев и карьером понеслись к остановившемуся тарантасу. Топот всадников приближался, и, едва подъехав, их старший полициант гаркнул:

— Хто такие? Документен!

Лечицкий протянул бумаги, полицейский углубился в чтение, а Малевич инстинктивно дернулся, и у него все поплыло перед глазами. Рядом с тарантасом, на сытой, перебирающей ногами лошади, одетый в полицейскую форму, сидел Петро Меланюк…

* * *

Тарантас Лечицкого в сопровождении полицейских торжественно въехал во двор усадьбы. Лечицкий натянул вожжи, встал в тарантасе во весь рост и перекрестился. Меланюк, теперь неотступно следовавший за ним, приказал своим людям спешиться и, стоя рядом с тарантасом, почтительно доложил:

— Я перепрошую, позаяк я ознайомленый з вашими паперами, забовъязаный всиляко сприяты у ваший справи…

Похоже, только теперь «герр барон» обратил на него внимание.

— Послушайте, любезный, а вы зачем здесь?

— За наказом ляндвирта проводили облік реманенту, герр оберст!

— Вон оно что… Ну тогда помоги вылезть, любезный.

Меланюк поддержал Лечицкого под локоть и, глядя на Малевича, как бы между прочим спросил:

— А то хто з вами?

— Кучер, ранили его по дороге.

— То, може, фершала треба?

— Не надо, его врач смотрел.

Лечицкий скептически огляделся и покачал головой.

— Пожалуй, убраться надо бы…

— Слухаю! — так и подпрыгнул Меланюк. — Панасе! Скочь у село, збери баб, мужикив і фурманкою сюда! Тут все чистыты!

Лечицкий проводил взглядом ускакавшего в село Панаса и одобрительно кивнул Меланюку.

— Ну, пошли, глянем, что тут есть…

В живописной усадьбе, «за совитив», судя по всему, размещался какой-то дом отдыха. Кругом все было перевернуто, мебель опрокинута, но зато окна двери и даже остекление везде было цело. Лечицкий, сопровождаемый Меланюком, прошелся по комнатам, мельком заглянул на первый этаж и, усмотрев в бывшей людской более-менее обставленную комнатушку, распорядился:

— Кучера моего сюда занесите.

Меланюк опрометью бросился выполнять распоряжение. По его команде полицаи осторожно сняли Малевича с тарантаса и на руках занесли в людскую, где для раненого нашелся довольно сносный топчан.

Тем временем Лечицкий, закончив беглый осмотр дома, поднялся по лестнице и засел в самой верхней комнате у окна с видом на озеро. Поняв, что это надолго, Меланюк только и ждавший момента, поспешил вниз.

Поспешно пройдя пустой темноватый коридор, Петро распахнул дверь и остановился, едва переступив порог.

Приподнявшись на своем покрытом рядном топчане, Малевич несколько секунд вглядывался в лицо Меланюка и только потом, бессильно откинувшись на подушку, сдавленно прошептал:

— Ну, наконец-то ты, а я уж ждал, ждал…

— Не мог я раньше, товаришу Малевич, не мог! Але як бы вы зналы, який я радый…

Меланюк с трудом овладел собой и, так и позабыв поздороваться, присел на краешек топчана. Малевич лежал неподвижно, и Петро испуганно схватил его за руку.

— Дядьку, дядьку, ви що?

Малевич медленно открыл глаза и улыбнулся.

— Ранен я, Петро. Еще не одужав…

— А той, ну… Пан Лечицький, як то?

— Да не знаю… Он меня случайно в лесу нашел. Мы еще с той войны знакомы.

— От воно що… А я думав, думав…

— Про это потом. Сейчас пан полковник что делает?

— У кимнати на верси биля викно засив.

— А-а-а, вспоминает, наверное… Он же вырос здесь.

Малевич на секунду расслабился и тут же жестко приказал:

— Про наше знакомство ему ни слова!

— Так, поняв… — Петро весь подобрался.

— У тебя связь есть?

Малевич приподнялся на постели, и Петро торопливо передвинул подушку, так чтоб раненому было удобнее. Теперь Малевич мог полусидеть, и, еще немного повозившись возле него, Петро наконец глухо ответил:

— Нема в мене звьязку, товаришу Малевич, нема… Спочатку був, а як воно усе завертелось, то й того нема, й той загинув, от и остався я сам по соби, щастя ще що ото вас зустрив… — Меланюк горько вздохнул. — Хиба ж я сподивавсь на це, як с товаришем Иваном мова була? Я гадав, ще пивроку, ну бо-дай ще рик, а воно ось як повертаеться…

Петро замолчал и, как-то сразу осунувшись, замер на топчане, глядя в одну точку. Малевич тоже некоторое время молчал, потом осторожно положил руку Петру на плечо и тихо встряхнул.

— Хлопче, а ты что думал, борьба за мировую революцию — это так? И у меня было такое… Я в двадцать четвертом в Налибокской пуще партизанил, а потом что? Потом до тридцать девятого в тюрьме ждал. А сейчас легче, Петро, поверь мне легче…

— Та як же воно легше, товаришу Малевич, як легше? — Петро разом стряхнул с себя оцепенение и с горькой отрешенностью сказал: — Фашисты наступають, хай им… Хваляться ось-ось Москву визьмуть. Брешуть, конечно, тильки далеко видийшли наши, ой далеко…

Наступило тяжелое молчание, потом, видимо, стремясь хоть как-то объяснить происходящее, Петро с запинкой, через силу, спросил:

— Дядьку, а может, тут, той, предательство?

Малевич помолчал и ответил так, как только и мог ответить, как думал и верил сам:

— Скажи, Петро, а ты предал?

— Ви що, дядьку? — Петро дернулся, как от удара. — Ви що?..

— А как ты считаешь, я предал?

— Як так можна казати, товаришу Малевич? — голос у Петра сел. — Хіба ж я вас не знаю?

— Тогда вопрос тебе, Петро Меланюк… Конечно, немцы сейчас и про врагов, и про друзей много чего болтают. Но вот скажи мне, ты веришь, что те сотни тысяч наших товарищей, что советскую власть ставили, а потом социализм строили, тоже предали?

— Нет! — на скулах Петра выкатились желваки.

— А раз так, товарищ ты мой Петро, и разговор о том лишний, хотя, если по совести, тех, кто с переляку немцам сраку лизать начал, тоже хватает…

— Я все зрозумив, товаришу Малевич! — Петро сглотнул застрявший в горле комок. — Що зараз робыты маемо?

— Пока приглядывайся. Людей ищи, товарищ Петро. Наших людей, — и, словно готовясь к важному делу, Малевич, прикрыв глаза, откинулся на подушку…

* * *

Сидя у себя в «кабинете», Петро весело постукивал пальцем по чернильным пятнам, еще оставшимся на выскобленной столешнице. Стол полицаи отыскали где-то в школе. Меланюк приказал его вымыть и велел поставить в облюбованную им комнатушку. Кроме пятен на столе были еще чернильница-непроливайка и простая ученическая ручка с мягким пером «рондо».

Еще недавно это помещение казалось Меланюку самым опостылевшим местом, но теперь, после нечаянной встречи с Малевичем, ему тут даже нравилось. Тем более что в столе лежал только что полученный из управы лист с перечнем «пидозрилых осиб», которых предстояло немедленно выявить.

Петро не сомневался, что именно там, в этом списке, он найдет тех самых людей, о которых так горячо толковал ему комиссар Малевич. И то, что так быстро удалось выполнить хотя бы частично первое настоящее задание, наполняло Петра чувством законной гордости.

Однако в этот раз как следует изучить мельком просмотренный список Петро так и не успел. Прохаживавшийся в палисаднике часовой забил тревогу, и почти сразу, переполошив кур, к Петру влетел растрепанный полицай:

— Пане командант! Нимци! Машинами!

— Збирай усих! — рявкнул Петро и выскочил из-за стола.

Выбежав за ворота, Меланюк действительно увидел заворачивавшую к селу небольшую автоколонну. Быстро окинув все взглядом и убедившись, что кругом вроде бы чисто, Петро на всякий случай цукнул дежурного и, поднявшись на крыльцо, стал ждать.

Минут через десять во двор въехали три грузовика с солдатами, а из остановившегося рядом с Меланюком офицерского вездехода выбрался герр Длугий собственной персоной.

— Не ждал? — Длугий весело подмигнул Меланюку и принялся с удовольствием разминать ноги.

— Докладаю слушно!..

Петро немедленно вытянулся в струнку, но Длугий жестом остановил его.

— Оставь! Мне твои полицейские дела ни к чему… Пошли, показывай, где тут твои апартаменты?

Длугий командно махнул рукой, и немцы-солдаты начали дружно выскакивать из машин на землю. Петро, увидев, что и его полицаев тоже набежало достаточно, дал им знак собираться вместе, а сам заторопился вслед за Длугим, уже поднимающимся на крыльцо.

Меланюк ввел гауптмана в свой кабинет и, заметив, что Длугий первым делом выложил на стол карту, удивился:

— Што это?

— Сам не видишь?

Меланюк подошел ближе и понял, что Длугий разложил на столе крупномасштабную карту озера «С».

— Смотри… — Длугий показал пунктирную линию, пересекавшую лист. — Гидроплан так падал?

Только теперь до Меланюка дошло, что причиной появления Длугого стал именно загадочный самолет, след которого так неожиданно отыскался у озера.

— Нибы-то так… Я перепрошую, — поняв, что дело совсем не так просто, как казалось вначале, Петро заволновался. — Я ще не всих встыг розпытаты, бо тут в мене герр барон об`явився. Мусив саме им займатысь…

— Какой еще барон? — Длугий недовольно зашелестел картой.

— Той, як його… Грецингер.

— А-а-а, слышал… Значит, он у тебя обосновался? Ну да ладно, рассказывай, что узнать успел?

— Значит-ца так… — Петро пожевал губами. — Литак, бачили, але де саме вин впав, нихто не знае. Принайми в лиси нихто ни на що не натыкався. Але еден пидозрилый момент е…

— Какой еще момент? — заинтересовался Длугий.

— За мисяць до того, як той литак гепнувся туды, до озера по старой гати ценжарувки ездили.

— Грузовики? Молодец! — Длугий ткнул пальцем в карту и, радостно потирая руки, зачем-то обежал вокруг стола. — Я так и думал. База там у них, база! Ее мы и искать едем…

— Яка така база? — не понял Петро.

— Узнаем… Лес прочешем, найдем!

— А навищо прочесуваты? — решился возразить Меланюк. — Там гать прокладена до торфоразробок, а ще ранише там якась паньска садыба булла, и, як казалы, бильш там сухого мисьця немае, скризь болота…

— Болото, говоришь? Так, так, так…

Облокотившись на стол, Длугий о чем-то минут пять размышлял, потом свернул карту и совсем другим тоном приказал:

— Собирай своих людей!

— Вже наказано! — вытянулся Меланюк.

— Отлично. Со мной рота солдат, но и для вас в кузовах найдем место. Забираю твою команду, поможете лес прочесывать.

Длугий решительно пошел к выходу, и Меланюк, ни о чем больше не спрашивая, заторопился следом.

Залезая вместе с полицаями в кузов «опель-блица», Петро лихорадочно думал, что заставило Длугого принять такие необычные меры? По его разумению, упавший два года назад самолет уж никак не стоил стольких хлопот. Похоже, дело становилось слишком уж интересным, и хорошо, что Длугий захватил их с собой. По крайней мере, как надеялся Петро, после этой поездки ему будет, что рассказать Малевичу…

* * *

Опершись на балясину крыльца Гнатовой хаты, поручик Рыбчинский задумчиво смотрел на зубчатую кромку леса, четко прорисовавшуюся на ночном небе. Ожидаемый третий день «пан Меланюк» так и не появлялся, отчего общее напряжение начинало спадать. Вот и сейчас поручик не столько наблюдал за дорогой, сколько прикидывал, чем заняты поручик Вукс и майор. Они сидели в комнате, а свет из ее окна высвечивал перевернутую бадейку и пса, который давно привык к постояльцам и даже не думал гавкать на Рыбчинского.

Внезапно поручик насторожился. От леса, с еще невидимой части дороги четко донеслось гудение автомобильных моторов. Еще через минуту замелькали огоньки фар, и Рыбчинский, рванувшись назад в коридор, не открывая дверей, крикнул:

— Пан майор, немцы! Колонна!

Вукс с паном Казимиром тут же выскочили наружу и уже на крыльце остановились как вкопанные.

По полевой дороге, отрезая хутор от леса, ползла цепочка автомашин, а одна из них, видимо, вездеход, прямиком неслась к хутору. Длинные лучи включенных во всю силу фар, вскидываясь на каждом ухабе, краем уже цепляли двор, еще оставляя крыльцо в косой тени сарая. Майор сразу понял, что угодил в ловушку, и вся его бессильная ярость рванулась наружу.

— Вот сволочь!.. Предал нас!

Выбежавший следом за ними Гнат испуганно запричитал:

— Панове, панове, как можно? Вот хрест святой, то не я…

— Не ты! — злоба душила пана Казимира. — Поручик, гранату!

— Не треба, благаю, не треба! — Гнат хлопнулся на колени, пытаясь поцеловать руку. — Пане майор, тут комирчина е, сховаетесь…

— Он не врет, — подтвердил Вукс. — Я, как хутор осматривал, видел. В том закутке и окно есть.

— Окно?.. — машинально переспросил майор, не спуская глаз с приближающегося вездехода. — Ладно…

Пан Казимир наконец-то взял себя в руки и повернулся к Гнату.

— Веди! Но если что, знай, — тут все в пепел…

Гнат засуетился, и к тому моменту, когда во дворе зафырчал разворачивающийся автомобиль, пан Казимир уже затаился позади припертой дрючком двери, а оба поручика, с гвоздями вырвав застекленную раму, тихонько освобождали проход к окну.

Через щели в дверях пан Казимир видел силуэт выбежавшего на крыльцо Гната и слышал невнятный говор вылезавших из вездехода немцев. Поручики разом прекратили возню, и теперь через высаженное окно тянуло свежим запахом поля, и доносились неясные ночные шорохи.

Пану Казимиру было по-настоящему страшно. Он пытался убедить себя, что Гнат сказал правду, и им удастся отсидеться. В противном случае всех троих ожидал прыжок в окно и заячий бег под выстрелы в свете автомобильных фар…

Эта пугающая мысль так засела в сознании, что майор отогнал ее лишь после того, как немецкие сапоги прогрохотали по ступенькам, потом темные силуэты замелькали по коридору, и, в конце концов, прервав услужливый лепет Гната, начался разговор в комнате.

— Так это ты видел самолет? — отчетливо произнес до странности знакомый голос, и пан Казимир напрягся так, что кровь иголочками застучала в виски.

— Так, пане, так…

Слушая сбивчивые пояснения Гната, пан Казимир понял, что таинственный «пан Меланюк» тоже здесь и прибыл он сюда вовсе не один, как ожидалось, а в сопровождении чуть ли не роты солдат…

— Кончай болтовню! Где машина?

Знакомый голос властно оборвал Гната, и вдруг пан Казимир вспомнил, кому он принадлежит. Без всякого сомнения, тут рядом, за тонкой дощатой стенкой, был инженер Длугий… Перед майором так явственно встал полный провал всех его планов, что у него похолодели пальцы.

— Там, там, пане, але… — то ли Гнат, то ли еще кто-то, заглушая общий говор, громко закашлялся.

— Ну!.. — Длугий бесцеремонно подгонял Гната.

— Там, пане, люди булы… Я не знаю хто то, але, мабуть, поляки? Бо з-за кущив польску мову було чуты, и ще хтось когось паном майором назвав…

— Что! — Длугий сорвался в крик. — Когда? Давно?!

— Да, ни, ни… Я ж тильки-но повернувся!

— А-а-а, сакрамента!..

Голос Гната прервался, и в комнате что-то треснуло, а свет почему-то метнулся в сторону. То ли начала падать лампа, то ли, наоборот, ее кто-то поднял. За общим шумом понять что-либо пан Казимир не мог, но, судя по топоту, все кинулись во двор, и разговор опять стал невнятным. Потом донеслось завывание стартера, мотор заурчал, и машина куда-то отъехала. Во всяком случае, и на дворе, и в доме наступила неожиданная тишина.

Все это время оба поручика жались за спиной пана Казимира, и только сейчас Вукс прошептал:

— Паршиво дело! Не предупредили… Чертов Гнат проболтался!

Не отвечая, пан Казимир подтолкнул Вукса к окну, но в коридор кто-то вошел и принялся ворочать кадушку, загораживавшую дверь. Пан Казимир подобрался, но тут же услышал:

— Панове, панове, то я! Можна выходыты… Воны поихалы…

Интонации Гната были настолько ясными, что майор тут же отбросил сомнения и, пнув дрючок, распахнул дверь.

— Куда поехали?

Все было ясно, но, спрашивая так, майор еще на что-то надеялся.

— Здається туды, до вас… — Гнат отступил назад, освобождая проход. — Той, старший з нимцями напрямки в лес поехав, а Меланюка з полицаями навкруги послав…

Едва не зацепившись за стоявшую на пути кадку, пан Казимир выскочил на крыльцо. Уже далеко, наверное, на самой опушке, мелькали огоньки втягивавшейся в лес автоколонны. Пан Казимир покачнулся и изо всех сил вцепился в шершавую балясину. Нет, ничего больше он сделать не мог. Еще до рассвета немцы и полицаи, сидящие в этих автомашинах, будут в районе базы…

* * *

Оголенный кончик провода больно кольнул руку, и поручик Мышлаевсий, ругнувшись про себя, сунул палец в рот. Прикусив проколотую кожу зубами, он слизнул солоноватую капельку и, мельком глянув на ранку, снова принялся скручивать медные жилки.

Поручик присоединил зачищенный конец к электрозапалу установленной здесь боеголовки и, замотав конец за край плоскости так, чтоб случайный рывок не сдернул провод с детонатора, медленно пошел дальше, спуская с бухты виток за витком.

О маскировке Мышлаевский не беспокоился, среди зарослей на земле, покрытой веточками и прошлогодней листвой, оливковый провод был почти неразличим, а в траве и вовсе исчезал из вида.

Четыре полностью снаряженные торпеды, завезенные сюда еще в 39-м, а вкупе с ними — еще десяток мощных подрывных зарядов, способных каждый отправить ко дну чуть ли не крейсер, давали полную возможность при взрыве снести все вокруг на расстоянии в несколько сот метров.

Но вот эти-то сотни метров сейчас больше всего и беспокоили поручика. Тогда, в спешке, о себе как-то не подумали и только сейчас, обстоятельно все прикинув, Мышлаевский понял, что взрыв может оказаться небезопасным, так как на ровной местности взрывная волна вполне способна смести вместе с самолетом самих подрывников.

На всякий случай, экономя провод, Мышлаевский шел к бункеру как по ниточке и, добираясь до входа, основательно поцарапался. Впрочем, на такие мелочи обращать внимание он и не думал. Спускаясь вниз по ступенькам, поручик отбросил пустую катушку в сторону, намотав оставшийся провод на руку.

В бункере Мышлаевский, прикинув, сколько еще есть провода, присоединил конец прямо к взрывателю лежавшей на стеллаже торпеды. Потом, мурлыча под нос, он проверил индуктор, подкатил ногой последнюю оставшуюся катушку и зажал оголенный кончик клеммой.

Все было готово. Теперь оставалось только, взяв индуктор с собой, уходить в любом направлении, разматывая за собой бухту в двести пятьдесят метров многожильного провода, чтобы по первому приказу поднять на воздух и остатки машины, и всю несостоявшуюся базу…

До проверки постов еще было время, и Мышлаевский решил послушать сводку. В лагере рация всегда подключалась к стационарной антенне, так что особой подготовки не требовалось. Включив тумблер, поручик дождался, пока прогрелись лампы, и настроился на прием. Затем, надев наушники на голову, принялся медленно вращать верньер, пытаясь отыскать среди шумов и треска эфира Лондон…

Станция не находилась, и под монотонное потрескивание поручик задумался. Как всегда, в трудную минуту ему приходил на ум тот самый, теперь уже далекий 20-й, который он — мальчишка, выросший в шляхетской семье, воспринял как новое, истинное возрождение Польши. Это тогда он, шестнадцатилетним «гарцежем», дрался с красными полками под Варшавой, и именно там «Чудо на Висле» стало знаменем всей его жизни…

И даже в трагическом 39-м он до последней минуты ждал, что вот-вот произойдет что-то подобное, и бронированные германские колонны захлебнутся в яростной волне встречного польского наступления. А когда никакого чуда не произошло и Польша под внезапным ударом с двух сторон рухнула, только присяга и надежда на Англию удержали поручика Мышлаевского у последней черты…

* * *

Треск показался поручику столь громким, что он сдернул с головы обруч и уставился на мембрану. Но это было не радио. Треск доносился снаружи. Поручик недоуменно посмотрел на дверь и только тогда до него дошел зловещий смысл услышанного. Там, за холмом, трещали автоматные очереди…

Отшвырнув наушники в сторону, Мышлаевский опрометью выскочил из бункера. Беспорядочная стрельба слышалась уже отовсюду, и почти одновременно с ним на открытое место выскочили немцы. Поручик сначала заметался по поляне, потом замер и начал пятиться назад к бункеру.

Скатившись вниз по ступенькам, он захлопнул за собой дощатую дверь и только здесь, в прохладной темноте подземелья, до него дошел весь ужас создавшейся ситуации. Выхода не было. Ему оставалось либо погибнуть в перестрелке, либо сдаться в плен…

Еще не найдя никакого решения, Мышлаевский увидел зеленоватый глазок приемника. Внезапная мысль пронзила его мозг и, повинуясь ей, он бросился к рации. Включив передатчик, начал одной рукой лихорадочно настраиваться на дежурную волну, а другой ухватился за ключ…

Но не успел. С треском распахнулась дверь бункера, верзила в пятнистом комбинезоне, поводя перед собой стволом автомата, несколько секунд вглядывался в полутьму и, только убедившись, что поручик, скрючившийся над рацией, здесь один, довольно осклабился.

— Ком, ком! Битте…

Он поманил Мышлаевского пальцем и вдруг оглушительно заржал, наполняя тесноту бункера каким-то прямо-таки совиным уханьем.

Приподнявшись над передатчиком, Мышлаевский завороженно смотрел на дуло «шмайсера», готовое в любую секунду плюнуть огнем, одновременно ощущая, как вражеский хохот молотом бьет в уши.

Сейчас этот немецкий солдат или убьет его, польского офицера, или, если он, поручик Мышлаевский, поднимет перед ним руки, еще долго будет хохотать, а потом вытащит, как щенка, наружу, на потеху всем остальным.

Почувствовав внезапную отрешенность, Мышлаевский неожиданно для самого себя, прыжком отскочил в угол, уходя от неминуемой очереди. Его сразу вспотевшие ладони цепко охватили корпус подрывной машинки, и, не слыша ни стрельбы, ни крика испуганного солдата, чувствуя одно только злорадное удовлетворение, поручик заорал что-то нечленораздельное и изо всех сил крутанул рукоять индуктора, поднимая на воздух и себя, и немца, и бункер, и всех, кто находился поблизости…

* * *

Огромный, разлапистый куст разрыва возник над лесом. Во все стороны полетели обломки, и там, где они падали, вспыхивали радужные фонтаны. Потом лес пропал, а вместо него откуда-то выплыл самолет и закружился на месте, превращаясь в патефонную пластинку, в центре которой улыбался поручик Мышлаевский…

Пан Казимир хотел ему что-то сказать, но все слова куда-то подевались, майор замычал, замахал руками и… проснулся. Надо было попытаться заснуть снова, но сон не шел, с пугающей настойчивостью его гнали ночные видения, снова и снова воскрешавшие в памяти пана Казимира тот день…

Потянув на подбородок пальто, лежавший на тахте пан Казимир огляделся. Вчера ночью, забравшись сюда, в квартиру Лидии, как в свое последнее прибежище, майор ничего не рассмотрел в темноте и сейчас пытался представить, что тут происходило.

Все вещи вроде были на месте, но какой же был кругом беспорядок! Ах, если бы еще знать, почему тут пусто… Щемящая тоска подступила к горлу, майор откинулся на заголовник тахты и уставился в потолок. Давно наступило утро, но пан Казимир не шевелился. Ему некуда было идти и незачем спешить…

Неизвестно, как долго бы так продолжалось, если б внезапно не послышался странно-знакомый щелчок. Он показался невероятным, и в первую секунду майор решил, что ему померещилось. Но звук повторился, и сомнения отпали. Кто-то открывал ключом дверь.

Затем донеслось легкое постукивание каблучков, и в комнату вошла женщина. Увидев пана Казимира, она встала как вкопанная, тихо ахнула и привалилась спиной к косяку, во все глаза глядя на исхудавшего, заросшего мужчину, который нелепо замотал головой, а потом вскочил и кинулся ей навстречу.

А когда он схватил ее за плечи и непонятно почему начал трясти, она вдруг всхлипнула, охватила руками его шею и, прижавшись к нему всем телом, зашлась от беззвучных рыданий. И долго еще не могла успокоиться, хотя майор дрожащими руками гладил ее волосы и повторял:

— Лидочка, не надо плакать! Лидочка, не надо плакать…

Квартира оказалась не такой уж разгромленной. Во всяком случае, после получасовой возни пришедшей в себя Лидии, колонка уже поглощала остатки дров, а пан Казимир блаженно щурился, сидя в ванной.

Спустя еще час в спальне с занавешенным на всякий случай окном, уютно горели свечи, а сам пан Казимир, вымытый и ублаготворенный, лежал на спине и улыбался, будучи не в силах поверить в столь удивительное стечение обстоятельств.

Сейчас майор слышал ровное дыхание прильнувшей к нему женщины. Теплые огоньки высвечивали матовую кожу ее колена, погружая остальную часть комнаты в мягкий сумрак. Давая выход нахлынувшему на него чувству, пан Казимир повернулся к Лидии и зарылся лицом в ее разметавшие по подушке волосы…

Майору казалось, что они пахнут солнцем, и он с наслаждением впитывал этот дурманивший его аромат. Лидия мягко закинула руку ему на затылок и начала осторожно гладить.

— Казю, милый… Я все знаю…

— Что ты знаешь? — одними губами шепнул майор и приподнялся.

Блаженная отрешенность враз исчезла, и тяжкая действительность, существовавшая там, за тоненькой шторой, снова заняла свое место.

— Они за тобой охотятся?

— Само собой, — буднично согласился пан Казимир.

После взрыва, напрочь снесшего всю базу, они даже не пытались что-то сделать, просто ушли, чтобы спрятаться, кто где сможет. И за последний месяц майор так свыкся со своим положением, что состояние полной защищенности казалось ему нереальным.

Лидия порывисто встала, полы халатика взметнулись над кроватью, и огоньки свечей дрогнули.

— Ты понимаешь, Казю, это ужасно, но с той самой минуты, как они пришли, я перестала чувствовать себя человеком. Мы от обстрела в подвале прятались, и первый немец, которого я увидела, был такой рыжий здоровенный солдат. Он ворвался к нам, рукава закатаны. Тычет в нас автоматом и кричит: «Юде есть?!» И это так страшно, так страшно, ведь так просто, возьмет и убьет…

Чувствуя, что ее начинает колотить дрожь, майор тоже встал и погладил Лидию по плечу.

— Ну, успокойся, успокойся, это война…

— А когда я пришла домой, вот сюда… — она схватила его за ладонь, и майор почувствовал, как спина Лидии передернулась, — двое таких же рыжих стоят как у себя дома и ломают у шкафа дверь…

— Ну и ты что? — рука у пана Казимира разом отяжелела.

— Ну что, что? Бросила все и к своим, в Голобов. А там от предместья до центрального въезда повешенные на столбах… Говорят, несчастных хватали даже в церкви и вешали.

Лидия снова зашлась в рыданиях, и пан Казимир поспешил отвлечь ее:

— Ты и сейчас оттуда?

— Да… Ты знаешь, я как будто почувствовала, что ты здесь. Это же для меня счастье!

Лидия обняла пана Казимира, и он, уловив, как сменились ее интонации, деловито спросил:

— И что мы будем делать? Ты как, кабинет открывать думаешь?

— Собираюсь… На Колеевой. Там же окраина… Селян много…

— Ясно, натурообмен… — Пан Казимир вздохнул. — Но ведь жить с тобой ни здесь, ни на Колеевой я не смогу, опасно. Меня узнать могут.

— А я знаю, я знаю, что делать! — забыв о халате, Лидия бросилась к трюмо и начала лихорадочно рыться в его миниатюрных ящичках.

Некоторое время пан Казимир заинтересованно следил за ней, потом взял свечу и подошел ближе.

— Ну вот, слава богу. Нашла…

Лидия повернулась, и майор увидел, как она протирает пальцами стекла большого, старомодного пенсне.

— Лидуся, ну что за чепуха… — усмехнулся пан Казимир.

— Нет, нет, обязательно примерь! Эти очки еще отец заказывал, специально для солидности, а потом мне подарил на счастье… Как амулет.

— Ну, если ты так настаиваешь… — майор взял пенсне.

— Еще можно отрастить усы и бороду.

— И ты будешь любить такого старого?

— Конечно!

Снисходительно улыбнувшись, пан Казимир нацепил дужку на переносицу и заглянул в зеркало. К его удивлению, лицо действительно выглядело несколько странно. Майор снял очки, проверил пальцами изгиб линзы, потом снова надел и, перестав улыбаться, начал пристально вглядываться в свое отражение…

* * *

Каждый раз, когда Ицеку приходилось идти рядом с тротуаром по избитой мостовой какой-либо из боковых улиц, у него перед глазами начинали плясать большие черные буквы Линднеровского объявления. Этот категорический приказ Окружного комиссара висел в конце каждой улицы ведущей из «Шанхая» в город.

Цепь Ицековых злоключений, начавшаяся на хуторском мосту, вовсе не закончилась прыжком с Меланюковой подводы. Сначала он прятался от мобилизационного предписания, требовавшего явки на сборный пункт всех молодых евреев в возрасте от 19 до 25 лет. Потом мучительно подыскивал, чем бы заняться, и в конце концов оказался в еврейском гетто.

Отсюда его и десятки таких же париев по разнарядке «Юденрата» гоняли на самые черные работы. К этому Ицек относился, в общем-то, спокойно, а вот распоряжение комиссара Линднера, запрещавшее евреям выходить за пределы гетто без соответствующего свидетельства, его почему-то просто бесило. Да и сам выход разрешался в течение трех часовых отрезков в день, при условии прохода только в колоннах по мостовым, без права выхода на центральные улицы.

Вся злость Ицека сконцентрировалась именно на этих ограничениях, и даже мордатые парни из «Макаби», поступившие в юденратовскую службу порядка и ревностно следившие за исполнением немецких приказов, казались ему гораздо меньшим злом. Скорей всего, привычно глядя со своей классовой позиции, на этих новоявленных «гашомер гацаир», он не принимал их всерьез.

Под невеселые Ицековы размышления еврейская рабочая колонна, возвращавшаяся со скотобойни, миновав Згарисько, свернула в сторону гетто. Этот район предместья бомбили меньше, и за голыми деревьями посадок виднелись дома с потрескавшимися стенами и обвалившейся штукатуркой.

В одном месте халупа, вероятно, от прямого попадания, обрушилась, и деревянные стропила косо уперлись в землю. Люк в жестяной крыше уцелевшей пристройки был открыт, и казалось, чья-то душа вылетела через него прямо к мглистому небу.

Улица как будто вымерла, и только топот людей, спешивших к урочному часу вернуться в гетто, отдавался среди развалин. Ицек не мог смотреть на эти остатки жилья и шел, опустив голову. Его солдатские ботинки тяжело гупали по булыжнику. Под вечер холод пробирал сквозь ветхую одежонку, и Ицек, чтоб ноги не мерзли, каждый раз обматывал ступни очередным номером «Газеты жидовскей».

Наконец колонна по узкой кладке перешла Старицу и, вступив на территорию гетто, стала медленно рассыпаться. Краем глаза Ицек заметил на кирпичной стене белый прямоугольник ненавистного Линднеровского приказа и, выругавшись, тут же перескочил с булыжника мостовой на плиточки тротуара.

От прыжка спрятанные в карманах сырые картофелины мотнулись и ободряюще стукнули его по боку. С едой в гетто было плохо, но сегодня Ицеку повезло. Перед построением в колонну он успел заскочить в чей-то брошенный огород и там, между бороздами, нашел пару жухлых, но невыкопанных из земли, плетей ботвы.

Предвкушая сытный ужин из печеной картошки, Ицек не спеша прошел весь квартал и, обойдя разоренный пустырь, спустился на самый берег Старицы. Вскоре нашлось и подходящее местечко. Рыжая глинистая водомоина могла надежно укрыть и костер, и его самого от посторонних глаз.

Весело посвистывая, Ицек пробежался по пустырю и мигом набрал кучу бумажных обрывков, каких-то сучьев и сыроватых, трощеных, но вполне пригодных для костра досок. Наскоро рассортировав эти запасы, Ицек вздул огонь и начал терпеливо подкармливать разгорающееся пламя.

Через какое-то время костерок окутался мягким дымком и начал уютно потрескивать, излучая тепло. Ицек подождал, пока пламя окрепло, и осторожно сдвинул костер в сторону. Оставшиеся на земле недогоревшие щепки тут же подернулись сереньким пеплом.

Заранее глотая слюну, Ицек достал одну картофелину, тщательно вытер ее и осторожно пристроил на щепочки с краю костра. Желтая картофельная кожура со стороны огня тотчас начала пузыриться и темнеть. Старательно поворачивая картофелину острой палочкой, Ицек дождался, пока она потемнела со всех сторон, и поспешно выхватил обугленный катышек из костра.

Обжигая пальцы, Ицек принялся чистить обгорелую кожуру, и тут ему в ноздри ударил одуряющий запах печеной картошки. Жадно пообкусав горячие краешки, он надел еще не пропекшуюся сердцевину на палочку и опять протянул к огню.

Ицек так увлекся, что поднял голову, только услышав окрик.

— Эй ты, а ну прикрывай свой кюхен!

Ицек вздрогнул и тут же выругался про себя… Совсем рядом, шагах в пяти от него стояли двое юденратовских полициантов. Может, они просто шли вдоль реки, а может, и заметили отсвет костра, но в любом случае их наглость взбесила Ицека, и он окрысился:

— А что и это нельзя?

— Ну ты, мамзер… — один из полицаев, повыше и помордастее, презрительно скривился. — Тебе сказали: туши костер и топай в локаль…

Это значило, что собирают всех жителей гетто, и, проглотив обиду, Ицек спросил:

— А зачем?

— Придешь, узнаешь…

Поняв, что на этот раз не отвертеться, Ицек поспешно, под наблюдением настырных полициантов, загасил костер и сунув картофелину обратно в карман, заторопился в локаль.

* * *

Локаль, как теперь на немецкий манер называли единственный в гетто небольшой зал, размещался в двухэтажном доме рядом с синагогой.

Кляня почем зря полициантов, не давших испечь картошку, Ицек через проход между домами, вышел на улицу. Здесь уже были прохожие, так же, как и Ицек, спешившие к темному зданию локаля, торчавшему над одноэтажными домишками гетто.

Перед самой синагогой Ицеку повстречалась кучка людей, торопливо идущая навстречу. Впереди важно шествовал немец, облаченный в форму «Цивильфервальтунг», а за ним гурьбой торопились человек десять весьма состоятельных евреев.

Они поочередно забегали вперед и о чем-то подобострастно спрашивали. Чиновник коротко отвечал, каждый раз резко отмахиваясь, и тогда на его рукаве читалась надпись «рейхсбеамтер». Это настолько поразило Ицека, что он застыл на тротуаре, пока странная процессия не свернула за угол.

Теперь, связав воедино полицейских и немца, он заторопился, но все равно, к его приходу локаль был забит до отказа. С трудом протиснувшись в дверь, Ицек поверх голов мог видеть только аляповато раскрашенные верхушки ложных полуколонн, деливших низковатый зал на ритмичные полосы.

Ицек приподнялся на носки и увидел члена юденрата Шамеса. Взгромоздившись на какие-то подмостки, достопочтенный ребе вытирал свой узкий, сплющенный с висков лоб цветастым платком. Но вот платок исчез, и Шамес до невозможности задрав вверх острый подбородок, выкрикнул:

— Германские власти ждут от нас, евреев, подлинного понимания всех сложностей настоящего момента. Поэтому юденрат решил, что наша община немедленно внесет тот символический шекель, который служит всего лишь показателем нашей с вами лояльности!

Что касается пресловутого шекеля, о котором заговорил ребе, то все набившиеся в зал понимали: речь идет только о золоте. Вокруг Ицека сразу возник встревоженный шепот:

— Это контрибуция…

— Большая…

— Юденрат ходатайствовал о снижении…

— Ну да, вы же видели. Они просто бежали…

— Может, понизят?..

— Никогда, придется платить…

От этих испуганных реплик жаркая волна ударила Ицеку в голову, перед глазами закрутились черные буквы оскорбительного приказа, нахальные морды полициантов, оставшаяся сырой картошка и, уже не помня себя от злости, он громко, на весь зал выкрикнул:

— Ты шекель хочешь?! А где его брать, этот шекель?

Локаль испуганно замер. Ребе Шамес еще выше поднял печальное лицо, его тонкие губы тронула грустная улыбка, и трагическим, в наступившей тишине долетевшим во все уголки шепотом, он произнес:

— Евреи, вы слышите, что кричит вам этот глупый ам-гаарец?..

Вокруг Ицека сразу образовалась пустота, и вместо взлохмаченных затылков он увидел множество обращенных к нему глаз. Может, секундой позже благоразумие и взяло бы верх, но сейчас Ицеку было не до последствий, и он исступленно выкрикнул прямо в чье-то пейсатое, библейски-скорбное лицо:

— Откупиться думаете? А зуски, драться надо!..

Пейсатый шарахнулся как от удара и дико взвизгнул:

— Мишигене!

Все завопили, и что произошло дальше, Ицек не понял. Кто-то треснул его по голове так, что пейсатое лицо подпрыгнуло, цветастые колонны сдвинулись, и все завертелось у него перед глазами…

Когда Ицек снова пришел в себя, локаля он не увидел. В голове было муторно, в нос бил запах скисшей селедки, сгустившийся вокруг сумрак не давал оглядеться, и, непонятно почему, сильно жгло темя. Единственным, что Ицек хорошо различал, была свеча, оплывавшая в дутом подсвечнике, поставленном на деревянный бочонок. Какой-то человек неподвижно сидел рядом, но кто это, понять было невозможно — на свету прорисовывался только силуэт.

Ицек слабо пошевелился, и человек у бочонка, сразу встрепенувшись, обрадованно спросил:

— Ну что, живой?

— Вроде… — Ицек попробовал повернуть голову. — А что со мной было?

— Что, что… Били тебя всем скопом, вот что.

— А-а-а, вспомнил… А вы, кто?

— Я? Я Мендель…

Человек потянулся к свече, и Ицек смог рассмотреть его худое продолговатое лицо, чем-то неуловимо отличавшееся от других, казавшихся такими одинаковыми, лиц гетто. Наверное, все зависело от живых темных глаз, в которых сейчас отсвечивались мягкие огоньки.

— Там говорили, ты комсомолец? Это правда?

Мендель снял нагар со свечи и растер его пальцами.

— Правда! — Ицек резко вскинулся. — Это что, тюрьма?

Только сейчас до него дошло, что с ним случилось. Похоже, он не только избит, но и арестован. Наверно, хозяин закутка понял его состояние, потому что тут же замахал руками:

— Да уймись ты! Вот уж цидрейтер… — Мендель неожиданно рассмеялся. — У меня ты. Я тебя из локаля к себе перетащил.

— Зачем? — Ицек попробовал оглядеть каморку. — Я на Караимской, в подвале у Давидзона живу…

— Вот-вот, в подвале… А что ты там забыл? Оставайся лучше у меня, ты — сам, я — сам, и характеры сходятся. Э, да ты, видать, с голоду дохнешь…

Мендель куда-то полез, и вдруг Ицек уловил умопомрачительный запах свиного сала. Уже через минуту, торопливо глотая слюни и давясь от жадности, он поедал невероятно вкусный бутерброд со смальцем. Дождавшись, пока Ицек с ним расправится, Мендель спросил:

— Ну что, остаешься? Я тебе про себя расскажу, как в Одессе-маме жил… Ты слыхал про Одессу?

— Чего зря говорить? — Ицек проглотил последние крошки. — Мне этот локаль теперь не простят!

— А вот это я на себя беру…

Мендель поднялся с бочонка, выпрямился во весь рост, и огонек свечи резко качнулся в сторону…

* * *

Постолы из сыромятной кожи были очень удобны. Малевич, томясь от безделья, сшил их сам и теперь, поставив ногу на ступеньку, с удовольствием рассматривал свое изделие. К тому же обувка напомнила ему молодость, прошедшую в белорусской веске.

Оглядев со всех сторон обувку и весело попрыгав, Малевич поднялся наверх и вошел в комнату Лечицкого. Сам полковник, облаченный в атласный халат со стегаными отворотами, сидя у камина, что-то читал. Увидев Малевича, он опустил книгу и спросил:

— Ну что, комиссар, решил уйти? Боишься-таки?

— Боюсь, — Малевич кивнул. — Не верю я, что за одно знакомство немцы целую усадьбу отвалят… Не та публика! Так что, сами понимаете…

— Понимаю, понимаю, но только ведь и не каждого после тюрьмы да заграницы на батальонного комиссара аттестуют…

В комнате повисла напряженная тишина, и, чтобы ее разрядить, Лечицкий с каким-то безразличием поинтересовался:

— Да, комиссар, хочу знать, ты и сейчас убежден, что ваш строй самый лучший?

— Хватит ерунды… — Малевич качнулся к двери.

— Жаль… — Лечицкий вздохнул. — Хотелось поговорить с тобой кой о чем. Специально ждал, пока выздоровеешь, да ты я вижу, как волк матерый, все в лес смотришь…

— За то что сделали для меня, поклон низкий… Вот только, не взыщите, платить мне нечем.

— Платить не мне будешь, России! — Глаза Лечицкого под стеклышками пенсне строго блеснули. — Надеюсь, воевать идешь?

— Да, воевать!

— А куда?

Не спуская глаз с полковника, Малевич упорно молчал.

— Так… Ты, может, думаешь, бывший дворянин Лечицкий Россию за старый дом продал, а? Дурак ты дурак, унтер! Сказал бы я тебе, да время не то… Немцы Ростов взяли, на Москву идут.

— Не может быть…

— Может… Отступают твои «красные маршалы». Позорно отступают! Вот только почему, а? Может, ты комиссар, знаешь?

— Не знаю… — Малевич сжал зубы. — Я одно знаю: драться надо!

— Да, в этом ты прав… — Лечицкий встал, подошел к окну, постоял, глядя на как бы подернутое дымкой озеро, и повернулся к Малевичу. — У меня ж вещи твои, комиссар, чтоб не забыть…

Полковник наклонился к ящику шкафа и вытащил сверток.

— Вот возьми. Тут пистолет, документы, часы. Форму брать пока не советую. Пусть у меня полежит… Сапоги, конечно, отличные, но я б на твоем месте их не обувал, попадешься сразу.

— Да, в постолах лучше, — Малевич развернул сверток и усмехнулся: — А за сапогами я потом зайду.

— Значит, тут решил оставаться?

— Не знаю… Я людям из обслуги вашей сказал, что на белорусскую сторону переберусь. Родных проведать.

— Ладно, я понял. Ступай, как говорится, с богом… Если надумаешь, или нужда будет какая, заходи, помогу…

Лечицкий как-то сник, опустился в кресло и взял книгу. Уже закрывая дверь, Малевич видел, что полковник смотрит в одну точку, задумчиво поглаживая пальцами корешок…

Усадьба давно скрылась из виду, тропинка петляла лесом, а Лечицкий так и не шел из головы у Малевича. Только сейчас, когда подспудный страх ежеминутного ареста наконец отступил, он четко осознал: немецкой указки в поступке «герра барона» не было…

Петро ждал Малевича сразу за болотом. Тропинка выводила к заросшей лесной просеке, и там Малевич сначала услыхал легкое позванивание сбруи, а потом заприметил спрятанную в кустах бестарку, на сиденье которой дремал Меланюк. Малевич тихонько свистнул, Петро встрепенулся и выскочил из бестарки.

— Товаришу Малевич!

— Ну, здравствуй, Петро… — Малевич обнял Меланюка. — Давно ждешь?

— Та десь з годыну… Краще скажить як там з тим герром бароном, усе гаразд?

— Да порядок, порядок, разошлись по-хорошему. Ох, и штучка этот мой полковник Лечицкий! — Малевич засмеялся и влез в бестарку. — Поехали.

Петро с готовностью заскочил на сиденье и тряхнул вожжами.

— Вы знаете, товаришу комиссар, дывивсь я зи свого боку на того Лечицького. Воно таке цабе що може з нього шось й буде, га?

— Ну, то еще смотреть надо и таки добре смотреть… — Малевич устроился поудобнее и нетерпеливо спросил: — Ну, как оно там?

Петро вывел коней на просеку и, только когда колеса бестарки запрыгали по корневищам, ответил:

— Неважно, товаришу Малевич… Немцы город на особый режим перевели, — Меланюк прикрикнул на лошадей, и они побежали шибче. — В них там штабы стоять, газеты друкують, управлиння всиляки. А всих наших, хто хучь яку-небудь посаду мав, у банковський подвал покидали.

— Так, в город, значит, нельзя…

— У село поки що теж не можна. Оунивськи бандюки усих до «чорных спискив» позаносили…

Малевич долго молчал, обдумывая услышанное, и только когда повозка свернула с просеки на слабо накатанную колею, спросил:

— Ну и куда же ты меня теперь везешь?

Меланюк подогнал лошадей и только потом обстоятельно ответил:

— Я, товаришу комиссар, так подумав. Тут, у лиси, багато наших ховається, и я вам теж схованку приготував. Я так розумию, треба вам усих тих, що ховаються, до купы зибраты…

Петро помолчал и, тряхнув вожжами, добавил:

— В полиции я списки на тих людей узяв, кого полиция пидозрюе, що допамагають им, теж. А ще провианту взяв, карту с лесничества, та тут под сеном в мене драгунка е… Що ж до документив, то зробыв я вам довидку таємного полицианта, на той випадок якщо на полицеїв десь наскочите. Ось, поки що все що змиг…

— Неплохо! — Малевич подумал. — Ну-ка дай мне список…

Петро вытащил из кармана сложенный вчетверо листок, и Малевич прямо на ходу, держась одной рукой за борт бестарки, развернул бумагу…

* * *

Служба кончалась, и по всему собору плыл сладко-голубой дымок ладана. Теплились свечи, крестились прихожане, гудел голос священника. Стоя на видном месте, Пилюк исподтишка поглядывал, заметили ли его другие. Удостоверившись, что на него обратили должное внимание, по окончании службы, не дожидаясь толкотни, одним из первых пошел к дверям храма.

Важно продефилировав улицей, Пилюк свернул за угол к раскидистому одноэтажному дому, где по адресу «Півнична, 14» размещалась редакция газеты «Голос України».

Полицай, дежуривший у входа, при виде «пана референта» с готовностью вытянулся, и полный собственного достоинства Пилюк прошел прямо в кабинет главного редактора.

Редактор был у себя. Пилюк еще не закрыл дверь, как хозяин приподнялся над стулом и приветственно помахал ручкой.

— Мое шанування, пане радник! Цо, пан принис свий роман?..

Пилюк знал редактора еще по Кракову, они даже были приятелями, но сейчас ему было не до шуток, и он сразу перешел к делу:

— Пане магистр, я тут де с ким бесиду мав. Хлопци кажуть, наши справы погани. Агитация ниякого толку не дае, схидняки на нас як на ворогив дывляться, а тут ще й з нимцями непорозуминня всиляки…

— Непорозуминня не те слово… — редактор насупился. — И ты що, бажаеш, щоб я це надрукував?

— Я з ним мову про видродження веду, а вин… — рассердился Пилюк.

— Ну, якщо так…Ты в «Українських щоденних вістях» статтю «Что мы находим на Востоке», читав? — Редактор повернулся и ловко выхватил из лежавшей на столике кипы газету. — Ось послушай: «Украинство откинуто на сто лет назад. Возрождение придет только от селянства, так как другие прослойки слишком слабы, чтобы возглавить регенерацию…»

— Так й що з того?.. — Пилюк махнул рукой и процитировал: — А «Україньске слово» в статті «Задачи украинской интеллигенции» пише: «…наша задача — восстановить разрушенную жидо-большевиками украинскую национальную культуру…». То все балачки. В нас що, нема кому націю очолити? Нам було обицяно… А зараз и Киев взятый й що? Не кажучи вже про Львивський уряд…

— Я бачу що пан Стецько буде тобою задоволеный… — Редактор хитро прищурился. — Що до нашей организации та вождей я з тобою согласен, а от скильки урядовых постив треба перейняты ты знаешь?

Пилюк недоуменно пожал плечами.

— Тильки на территории до Днепра восемдесят тысяч… — веско сказал редактор и самодовольно откинулся на спинку кресла.

— Не може буты! — изумился Пилюк.

— Може… Ту цифру не я считав й тому слова: «своей хате, своя сила», я не дарма друкую… — он ткнул пальцем в газетный заголовок.

Пилюк подавленно молчал, и редактор покровительственно глянул на «пана референта».

— Однак, якщо хтось и дистав в папу, то й десперация ни до чого.

— Не бачу выходу… — Пилюк с сомнением покачал головой.

— А полонени? Мабуть ти що пишли в полон не дуже прагнули за Совитив гинуты, га?

— Та агитували вже, агитували… — Пилюк махнул рукой.

— Ага. Так як ти в замку. Ни, до цього треба инакше пидходыть.

— Инакше? Це з якими ж словами? — Пилюк скривился.

— А хоч би й з цими… — Редактор вытянул вперед руку и продекламировал: — «Красу я й щастя на всій Україні ширитму, власний забуду мій труд…»

— Це що, без нимцив? — растерялся Пилюк. — Воны ж не дозволят.

— А ми в себе вдома! Так що нияких дозволив не треба… — неожиданно жестко сказал редактор и закончил. — А що до способов…

Он взял трубку телефона и нетерпеливо постучал по рычагу.

— Фройляйн, 2—47!.. Пан Черченич?.. Да, это я… Мы выходим.

— Зажди-но… — Пилюк оторопело поднялся. — Червенич, це перекладач в табори, той самый при якому я у замку говорыв, так?

— Саме так. Мени наказано долучить тебе до ций справы. Пишлы… — и подождав в дверях несколько замешкавшегося от растерянности Пилюка, редактор, пропуская его вперед, напомнил: — У нас есть своя собственная политика, а немцы только временные союзники и не больше. И зрозумий, все що мы сейчас делаем, будет пид прикрыттям культосвитньои акции.

От удивления Пилюк не знал, что и сказать. Выходит, он шел сюда как рыба на приманку, а раз его никто и не думал посвящать в детали, то, значит, здесь «референт культоосвитний» всего лишь доверенная ширма?

Догадка Пилюка подтвердилась быстро. Весь путь до аптеки Злоцкого на Базилианской пан редактор развивал этот тезис, так что Пилюку оставалось только поддакивать.

«Дольметчер» лениво прохаживался вдоль стеклянной витрины. Его фигура, туго затянутая в мундир цвета «фельдграу», давно потеряла былую стройность, лицо под надвинутой на лоб фуражкой казалось мятым, и все равно во всем облике Червенича явственно проступал аристократизм.

Почти не обратив внимания на подошедших «достойников» и не считая нужным здороваться, глядя куда-то поверх редакторского плеча, Червенич равнодушно сказал:

— Предупреждаю, господа, все мои действия должны быть санкционированы комендантом лагеря, а в остальном, что могу…

— Но, насколько нам известно, от вас, пан Червенич, тоже зависит многое… — улыбнулся редактор.

— Ну, если так… — Червенич наконец-то пристально посмотрел на обоих «достойников». — То, как вы любите говорить, «до ут дес»… На этой основе все.

— О конечно, конечно! — поспешно согласился редактор.

— Тогда здесь не разговор. Веди в кабак…

Качнув головой, Червенич твердым, армейским шагом пошел вперед, и пану редактору с «референтом культосвитним» пришлось торопиться следом, рассматривая мягкие, серого хрома леи на модных бриджах пана «дольметчера»…

* * *

Дужка пенсне непривычно жала, но пан Казимир мужественно терпел. Майор отпустил чаплинские усики, коротенькую бородку клинышком и стал походить на преуспевающего врача. Возле осевшего от бомбежки магазинчика пан Казимир остановился и некоторое время рассматривал свое отражение в перекошенном витринном стекле.

Конечно же оно было непривычным, но, во всяком случае, приобретя теперь облик весьма пожилого человека, пан Казимир не опасался, что его сразу узнают. Вообще-то, чтобы привыкнуть к иному обличью, требовалось время, и неуловимым образом этот процесс завершился прямо сейчас, у разбитого магазина. Дальше пан Казимир пошел уже совсем спокойно и только изредка снимал пенсне, массируя не желавшую привыкать к очкам переносицу.

Номер «Монополева, 14» отыскался в глухом переулке и, подойдя к палисаднику, пан Казимир остановился. Затем немного подождал, осмотрелся и, только услыхав хозяйскую возню где-то на задворках, решительно толкнул калитку.

Во дворе у сарая одетый в заношенную курточку Пирожек неумело тюкал топором по полену. Сейчас майору было не до приличий, и он коротко, но достаточно властно, окликнул:

— Пан Пирожек!

Хозяин подворья мгновенно бросил топор и, сделав навстречу несколько неуверенных шажков, начал, явно не узнавая, испуганно рассматривать пана Казимира.

— Что, пан Пирожек, не признали?.. — с довольной усмешкой пан Казимир снял пенсне.

— Пан майор!.. Езус Мария!.. — Пирожек смешно, как-то по-детски всплеснул руками. — А я так ждал, так ждал…

Моментально переменившись, Пирожек вежливо, но очень настойчиво, потащил неожиданного гостя в дом. Проведя пана Казимира в низенькую и довольно уютную комнату, он засуетился, откуда-то вытащил налитую на четверть бутылку водки «звыклой» и довольно робко предложил:

— Пан майор позволит?

Пан Казимир подозрительно покосился на потускневшую этикетку, но желание выпить пересилило, он кивнул, уселся и, увидев в руках Пирожека только одну рюмку, уже совсем по-хозяйски распорядился:

— Себе тоже…

Бросив на пана Казимира благодарный взгляд, Пирожек выскочил из комнаты и почти сразу вернулся, держа в руках вторую рюмку и тарелочку с кусочками хлеба, пожелтевшего крупнопосоленного сала и разрезанной крест-накрест луковицей.

— Пусть пан майор извинит, приход так неожиданен…

— Ничего, ничего… — майор ловко опрокинул рюмку.

К его удивлению, водка оказалась фирменной, и пан Казимир довольно крякнул.

— Ты смотри! Настоящая… А я думал самогон.

— Что вы, пан майор… Как можно? — Пирожек поспешно подвинул ближе немудрящую закуску.

Водка отдалась теплом, и пан Казимир чуть-чуть расслабился.

— Ну, так как наши дела?

Пирожек поспешно отставил рюмку, достал из шкафа спрятанный под стопкой белья видавший виды портфель и начал выкладывать на стол аккуратные стопочки.

— Вот, пан майор, прошу. Все как приказано! Все здесь… Бумаги английские… Американские…

— Это что еще за черт? — Пан Казимир удивленно воззрился на разлинованные листики. — Это и есть ценные бумаги?

— Что вы, как можно?.. — Пирожек поднял голову. — Здесь только учет. Сами бумаги надежно спрятаны. Кстати, прошу сразу и подписать…

— Что подписать? — пан Казимир подозрительно покосился на придвинутый Пирожеком исчерченный сверху донизу лист. — Где?

— Вот тут…

Пирожек почтительно перегнулся через стол и кончиком «вечного пера», извлеченного из того же портфеля, показал линеечку, «заделанную» с двух сторон. Еще не понимая, в чем дело пан Казимир машинально прочел:

— Распоряжитель кредитов… Майор Дембицкий. Военный казначей… Пирожек.

Пан Казимир недоуменно пожал плечами и усмехнулся.

— Что это?

— Как что? — в свою очередь, удивился Пирожек. — Акт изъятия, прием на хранение, форма выдачи, условия отчетности, все как положено, пан майор, не извольте беспокоиться!

— Я и не беспокоюсь. Я уточняю…

Испытывая странное удовлетворение, пан Казимир старательно подписал каждый лист и передал бумаги Пирожеку.

— Теперь вы, пан казначей…

Медленно, с должным достоинством, Пирожек поставил три витиеватых росчерка и преданно посмотрел на пана Казимира.

— Все это будет спрятано вместе с бумагами, пан майор. Я должен сказать, где?

— Нет, не надо. Все это понадобится не скоро… — пан Казимир вздохнул. — Лучше скажите, как вы устроились?

— Неплохо… — ответил Пирожек, благоговейно пряча бумаги в портфель. — Я поступил в транспортный отдел фирмы «Баумгартен и К°». И если пану майору будет нужно, то…

— Отлично! — пан Казимир встал. — Патриотических разговоров не вести. Обо мне и бумагах никому ни слова, ждите распоряжений…

— А как же? — Пирожек растерянно показал на недопитую водку.

— А что, давайте, пан казначей! — и, весело махнув рукой, пан Казимир опустился на заскрипевший под его тяжестью венский стул…

* * *

Всю дорогу от Монополевой на Пяски Пирожек с его бумагами не выходил у пана Казимира из головы. Конечно, с точки зрения конспирации, подписание никчемных актов — ошибка, если не сказать больше, но с другой стороны…

Нет, пан Казимир полностью отдавал себе отчет во всем, что произошло, и в то же время маленький чиновник, преисполненный чувства долга, был первым камешком в той пирамиде, которую твердо решил строить пан Казимир.

Пока что майор и сам не знал, зачем может понадобиться валюта международного класса, но ниточка, протянувшаяся к «военному казначею», уже требовала внимания, и в эфемерной графе «жалованье» даже замаячила сумма, причитавшаяся Пирожеку.

Что же касается собствнно денег, то их у пана Казимира не было. Жалкие крохи, оставашиеся у него, подходили к концу, и этот вопрос предстояло решить. Впрочем, так же как вопрос жилья, документов, легализации и многого другого.

Вообще, если б не Лидия, пану Казимиру пришлось бы совсем плохо. А так, до поры он пользовался ее брошенной квартирой, на всякий случай ночуя на чердаке. Вот только с едой было туго, и время от времени, под видом пациента пан Казимир отваживался заглядывать к Лидии в ее новый кабинет на Колеёвой.

Окрестные мужики, боясь появляться на базаре, все товарообменные операции предпочитали производить, заходя прямо домой к горожанам, и вот тут Лидия не прогадала. Ее кабинет на Пясках оказался единственным местом, где можно было получить некоторую врачебную помощь.

Майору это тоже было удобно, но он предпочитал лишний раз не рисковать. Каждый встреченный по дороге мундир заставлял пана Казимира напрягаться, и лишь возле длинного одноэтажого дома с эмалевой табличкой зубного кабинета на двери, он позволил себе расслабиться.

Окинув последний раз внимательным взглядом невзрачную улицу окраины, пан Казимир отметил про себя, что рядом с домом приткнулся зачем-то приехавший сюда серый «Опель-Адам». Какую-то секунду майор колебался, но потом шагнул на ступеньку, отделявшую вход от тротуара, и открыл дверь.

В зимнем тамбуре было темновато, и, только войдя в приемную, майор смог оглядеться. За второй дверью слышалось жужжание бормашины, звяканье инструмента, и шагнувший было вперед пан Казимир, замер. В единственном кресле приемной, возле плетеного столика, сидел немец.

Его появление тут было столь неожиданным, что майор, уже чувствоваший себя в полной безопасности, растерялся. Не сумев сразу взять себя в руки, пан Казимир глупо затоптался посередине, торопливо сдернул мешавшее ему пенсне и, не спуская глаз с немца, как-то неловко, боком, отодвинулся к стенке.

Немец в первый момент к появлению пана Казимира отнесся равнодушно. Лишь после того, как взгляд майора, поднявшись от лакированных сапог, остановился на странном погоне с перекрещенными лычками, немец забеспокоился. Он тяжело завозился, поднял лицо вверх и начал в упор смотреть на майора.

Пан Казимир хотел отвести взгляд в сторону, но тут что-то заставило его еще раз посмотреть на странного немца. Тот подался вперед, зачем-то наклонил голову, посмотрел на пана Казимира снизу, откинулся назад и вдруг тихо, каким-то севшим полушепотом, спросил по-русски:

— Костя, ты?..

— Васька?.. Не может быть!

Пан Казимир непроизвольно вздрогнул и прикрыл глаза.

— Может, Котька, может! — Червенич сгреб пана Казимира в охапку и, сбивая стулья, закружил по приемной. — Ты ж посмотри…

— Подожди, подожди, Васька… — пан Казимир отстранился. — Ты что, у немцев?

— Ну да, черт бы их всех подрал… — Червенич отпустил майора и захлопал руками по бриждам. — Нет, это же надо! Вот так встреча!.. Столько лет!.. Отметим! Котька, чертяка, в кабак! Поехали, у меня ж машина!..

Червенич потащил пана Казимира к двери, но майор вырвался.

— Это что, твой «опелек» там?.. А где шофер?

— Шофер? — переспросил Васька и недоуменно пожал плечами. — Зачем? Я сам за рулем.

— Постой, Васька, — Пан Казимир наконец решился. — Я доктора предупрежу, а то ж…

— Да хрен с ними, с зубами! — Червенич опять потянул майора к двери.

— Ну уж и хрен!.. — весело рассмеялся пан Казимир. — А тебе не хрен? Сам-то сколько сидел там?

— Ладно! — махнул рукой Червенич. — Три минуты! Я у машины! — и, взмахнув рукой, он выскочил из приемной…

В кабинете пан Казимир притворил дверь спиной и, глядя на Лидию, приложил палец к губам.

— Что? — всполошилась Лидия. — Что случилось?..

— Невероятно!.. — Пан Казимир помотал головой и показал себе за спину. — Там же Васька Червенич, мой однокашник по юнкерскому.

— Это тот немец?..

— Да какой он немец!

— Ну и прекрасно! Вдруг он тебе поможет?

— Да?.. Черт, у меня и в мыслях не было… Он же меня в ресторан пригласил… Что, ехать?..

— Конечно!

— Так… — Пан Казимир сжал руку в кулак. — Ты права, надо ехать. Если что, ты меня не знаешь, я пациент по первому разу, ясно?

— Ясно… — Лидия улыбнулась. — Иди уж! У меня предчувствие. Хорошее…

— Да? — обрадовался майор. — Все, иду!

Пан Казимир толкнул дверь спиной и вышел из кабинета…

* * *

Пан Казимир стоял посередине зала. В углу, на небольшом возвышении пяток музыкантов старательно наяривали разухабистую «Розамунду», причем пианист ухитрялся в каждой паузе отпивать глоток вина, тут же возвращая бокал на уголок крышки, где тот ритмично вздрагивал и пускал вокруг яркие зайчики.

Ресторан «Европейский», обосновавшийся в таком знакомом пану Казимиру доме бывшего КИПа, стал «свойским» и теперь тонул в облаках папиросного дыма. Червенич презрительным взглядом окинул собравшуюся тут публику и бросил подскочившему к ним метродотелю:

— Бедлам! Веди в боковую…

Вдоль одной из стен тянулись задрапированные бархатом уютные кабинки, и там мягкая ткань хорошо глушила музыку. Червенич сам усадил пана Казимира за стол и, ласково заглядывая в глаза, спросил:

— Костенька, я голоден как волк, да и ты, наверное, тоже?

Пан Казимир улыбнулся и кивнул. Тут, скрытый от целого зала, он наконец-то почувствовал себя спокойно.

— Вот что, братец… — Червенич пальцем поманил официанта. — Тащи на стол все что есть! И водки, настоящей! Ступай, видишь, ждем!..

Выпроводил официанта, плотно уселся и восторженно, как будто только сейчас увидел, посмотрел на пана Казимира.

— На отца ты похож, Костя, страшно! Я тебя как увидел, борода, усы, вылитый генерал… Я остолбенел, а потом, как обухом, да это ж ты!

— Постой, постой… — пан Казимир сощурился. — Это когда ж мы с тобой последний раз виделись?

— Да осенью 17-го, когда в Кисловодске долечивались.

Улыбаясь, они молча смотрели друг на друга, и в этот момент появился официант. На столе стали возникать соленья, моченья и прочая снедь. Едва услужающий разлил водку по стаканам, оба выпили, и Червенич, закусив домашней колбаской, спросил:

— Костя, а помнишь, как мы первый раз ко мне на вакации ездили?

— Помню, Вася… — Пан Казимир подцепил на вилку маринованый грибок и понюхал. — Ну точно! Тот же запах. Маменька твоя грибы мариновала….

Лицо Червенича внезапно исказила гримаса, он стукнул кулаком по столу, стоявшая на краю рюмка свалилась, и звон расколовшегося стекла повис в воздухе.

— Выпьем… — звякая вздрагивающим графином, Червенич налил прямо в стакан. — Ты знаешь, Костя, я Гражданскую до конца прошел, и ночь, когда за последний краешек держались, в глазах стоит. Костры, женщины… Исход… И нас, как последний хлам, из России вон! Кто прямо у костра застрелился, а кому ненависть глотку перехватила, дальше — в Харбин… В общем, пока до Парижа доехал, дерьма по уши нахлебался…

Он говорил прерывисто, все увеличивая паузы и постепенно успокаиваясь. Наконец выдохся окончательно и как-то тихо, совсем по-другому, сказал:

— Костя, отец твой там умер. Еще в Чите. Сыпняк… — Червенич тронул майора за плечо. — Не суди его, Костя, он любил тебя…

— Знаю… — пан Казимир вздрогнул и, пересиливая себя, трудно с запинкой, сказал: — Помянем…

На этот раз молчание затянулось, и Червенич, видимо, догадавшись, что сейчас гнетет пана Казимира, спросил:

— У тебя, что… С немцами, не того?

— Вася, — решился пан Казимир. — Я польский офицер…

— Понял… — Червенич вскинулся. — Ты что, боишься, что тебя Васька Червенич германцу на тарелочке выложит?

— Да нет, предупреждаю, — пан Казимир усмехнулся. — У меня ведь и документы липовые, так что, сам понимаешь…

— Понимаю… — Червенич посерьезнел. — Имею один вопрос. Я думаю, отцовской фамилией ты тут не пользовался?

— Нет, конечно, — пожал плечами пан Казимир.

— Ну, тогда все тики-так! — расхохотался Червенич. — Я ж тебе, Костя, рекомендации прямо из Парижа выпишу, елки точеные!..

— Ну, если из Парижа… — махнул рукой пан Казимир. — Тогда пьем.

Некоторое время они молча выпивали, поглядывая друг на друга и улыбаясь, а потом Червенич, как-то сразу начиная пьянеть, рванул воротник мундира.

— Эх, Костя!.. Ты думаешь, если я в эту шкуру залез, так и забыл все?

Крючки не выдержали, мундир расстегнулся, сорочка выбилась наружу, и Червенич, почувствовав облегчение, неожиданно громко, в полный голос, запел:

— «Вот прапорщик юный, с отрядом пехоты, стремится он знамя полка отстоять! Остался один он от всей полуроты, но нет, он не будет назад отступать!..»

Едва пан Казимир успел подумать, что это пение слышно на весь ресторан, как портьера качнулась, и в косом вырезе возник некто белобрысо-прилизанный в аккуратном костюмчике и украинской рубашечке с вышивкой во всю грудь.

— Господа!.. — таращась на пана Казимира и Червенича, белобрысый пьяно качнулся. — Я позволил себе нарушить ваше уединение, позаяк… тьфу, так твою… поскольку…

— К черту!.. — бешено сверкнул глазами пан Казимир.

— Подожди… — остановил его Червенич. — Это артист. Я его знаю.

— Честь имею, подпоручик Кулиш, — вошедший ловко щелкнул каблуками и договорил: — Поскольку ваша песня близка мне, позвольте присоединиться…

— Валяй, присоединяйся… — пьяно махнул Червенич.

— Позвольте, я не один… — Кулиш закрутился на месте. — Он тоже офицер, чудный голос, раньше пел в церкви…

— Давай голос! Давай, хохлацкое войско, кстати… Эй, кто там… Водки! — пьяно заорал Червенич и изо всех сил треснул по столу.

Кулиш исчез, и не успел пан Казимир повернуться, как Червенич привалился к нему и, будто не пил, горячечно зашептал в ухо:

— Костя, это из националистов, они меня ублажают, им военспецы позарез нужны, из военнопленных, а я ж при лагере, я им скажу, и они для тебя в лепешку, в общем, все тики-так, понял?..

Червенич не успел кончить, как портьера снова откинулась, и в сопровождении такого же потрепанного молодца ввалился Кулиш. В руках у него была гитара с роскошным желто-голубым бантом, и он тут же пустил звучный аккорд:

— Офицеров знала ты немало, кор-р-тики, погоны, ор-р-дена… Господа, прошу, поручик Балдарей, воевал, сбежал из-под расстрела, талант!..

«Талант» покосился на богатую закуску, но Червенича уже понесло:

— Р-рекомендую, мой друг, штабс-капитан Ленковский! — актерским жестом Червенич показал на пана Казимира. — Девять лет совместной службы… И, между прочим, сын генерала!

Гости изобразили на лицах восторг, и Кулиш тут же провозгласил:

— Господин штабс-капитан, только для вас!

Он присел к столу, кивнул Балдарею и, изысканно перебрав струны, запел хорошо поставленным голосом:

— Как хороша была та ночка голубая… — Балдарей немедленно подхватил: — Светила из-за туч полночная луна, и ты сказала мне, от страсти-и замир-ра-я…

Дуэт звучал замечательно, но тут Червенич перехватил гриф.

— Друг моего друга — мой друг… Вам будет все, что хотите!

Кулиш поспешно освободил струны и проникновенно сказал:

— Господин Червенич, мы для господина Ленковского, всё!..

Водка ударила майору в голову, и он отрешенно смотрел, как сбоку из-за портьеры с полным подносом вынырнул официант. Пан Казимир хотел что-то сказать, но мысль перебила долетевшая из зала «Милонга», мелодия которой странным образом сливалась со звучанием гитары…

* * *

Улицы Голобова выглядели непривычно людно. Может, так оно и было, а может, Вуксу после лесных похождений это только казалось, но, во всяком случае, шагая рядом со Стусом, он чувствовал себя весьма неуютно. Да и весельчак Стус, сделавший для Вукса все что возможно, молча шел рядом, угрюмо уткнув нос в воротник.

Тогда, после взрыва, прикинув все так и эдак, они с майором решили разойтись в разные стороны, чтоб до поры затаиться. В такой ситуации нужен был человек, который мог чем-то помочь, и Вукс без колебаний решил, что этим человеком для него будет Стус.

И Стус действительно не только с радостью принял поручика, свалившегося как снег на голову, но и при содействии верной Анки отыскал человечка, согласного сделать липовый «аусвайс» за вполне приемлемую цену.

Именно эта кажущаяся легкость настораживала Вукса, и даже сейчас, шагая по цетральной улице к аптеке Даля, возле которой была назаначена встреча, поручик нервничал и уже который раз спрашивал Стуса:

— Это точно, что твой «жучок» сможет сделать мне документ?

— И документ, и фотографию сразу… — привычно-успокоительно отзывался Стус и только глубже прятал нос в воротник.

Навстречу им попался громко гупавший сапогами по булыжнику патруль украинской полиции, и Вукс, сунув руку за отворот тужурки, нащупал теплую, угревшуюся возле тела рукоять пистолета. Не обратив на них никакого внимания, патруль прошел мимо, и Вукс понемногу успокоился.

Потом, мало-помалу взяв себя в руки, поручик начал даже потихоньку посвистывать, и вдруг, совсем рядом с ними, на улице, произошло замешательство. Кто-то испуганно крикнул, кто-то рванулся в сторону, и пока Вукс оборачивался, за спиной у него громыхнул выстрел.

Поручик прижался к стене и увидел, как какой-то грузный, одетый в немецкий мундир мужчина, хватая воздух растопыренными руками, медленно заваливается с тротуарной бровки на мостовую.

Кто стрелял и откуда, Вукс не понял, но сориентировавшийся первым Стус уже подскочил к нему и рванул за рукав.

— Прендзе!..

Вукс бросился в ближайший закоулок и неожиданно для себя оказался в тупике. Бежавший следом Стус задержался возле угла и крикнул:

— Пане поручник, сюда!

Вукс метнулся обратно, и тут полицаи, привлеченные криком Стуса, бросились на них с трех сторон. Еще надеясь уйти, поручик отпрыгнул в сторону, но вывернувшийся откуда-то сбоку полицай ловкой подножкой сбил его с ног. Вукс было приподнялся, но жестокий удар кованого приклада швырнул его назад, на мостовую. Стус самозабвенно кинулся на помощь, но на него навалились сзади, заломили руки, и через пару минут отчаянной борьбы их обоих торопливо обыскивали, безжалостно прижав лицом к тротуару.

В карманах у Стуса было пусто, а вот вытащенный из-под полы пистолет Вукса сыграл с ним злую шутку. Полицаи навалились на него скопом и, пока волокли до «постерунка», избили так, что поручик с трудом держался на ногах.

В полицейском участке, оказавшемся совсем рядом, их встретили крик и неразбериха. Едва увидев задержанных, старший полицай бросился к ним навстречу и завопил:

— Це хто?!

— Поляки!.. Озброени!.. Тикали! — вразнобой доложили полицаи.

— Террористы? — вызверился старший.

— Здається ни… У нього пистоль захованый був…

Отлично понимая, что с него крепко спросят, старший полицай завопил еще громче:

— Цих до камеры! Розберемось потим! Уси на облаву! Треба схопыты терористив!..

Вукса вместе со Стусом втолкнули в вонючий закуток и, прежде чем захлопнуть дверь, мордатый полицай прорычал:

— Ну, поручики, рыла мазурские, мы вам покажем!..

Топот в коридоре затих, полицаи побежали на новую облаву, и в камере воцарилась гнетуще-безысходная тишина. Все произошло так глупо, что и избитый поручик, свалившийся на топчан, и Стус, переминавшийся с ноги на ногу, долго молчали, прежде чем Вукс с полной безнадежностью произнес:

— Похоже, влипли мы с тобой… Ни за понюх табаку, влипли! Кто стрелял, бес его знает, а спросят с нас…

— Это уж точно! — тяжело вздохнул Стус и добавил: — Там, похоже, кого-то важного шлепнули… Ну ничего! Зато знать будут, как людей ни за что ни про что вешать…

Стус нервно забегал по камере, а Вукс привалился на меньше побитый бок, и в камере снова наступила тишина, то и дело нарушаемая возней за стенкой. Похоже, туда запроторили какого-то пьянчужку, который с тупым упрямством тянул коровьим голосом:

— Владзо… Владзо! Дай пшепалиць…

Внезапно Стус остановился у окна, прижался лицом к решетке и через разбитое стекло попытался выглянуть наружу. Окно выходило на какие-то задворки, но под ним уже торчали двое любопытных мальчишек. Они даже подошли поближе, и один озорновато спросил:

— Дядьку, то вы и е террориста, да?

По коридору прогромыхали сапоги дежурного охранника, замок в соседней камере лязгнул, и пьяный, получив вместо желанной сигареты порцию «гуммы», дико взвыл. Стус весело подмигнул мальчишкам и ткнул пальцем за спину.

— Вон, слышите? То там террориста, а я так, гендляр…

— А-а-а… — разочарованно протянул мальчишка и, потеряв всякий интерес к Стусу, начал продвигаться к другому окну.

— А ну постой! — откуда-то из-под подкладки Стус извлек сложенную немецкую марку и помахал ею. — «Гешефт» есть!..

— Ну а цо робить? — мальчишка сразу стал по-деловому серьезен.

— Беги до монопольки у моста. Спросишь уборщицу, Аньку Косюк, скажешь Збышко опять тут. Пусть мою заячью шапку тащщит и что в ней, понял?

— Понял! — мальчишка потянулся за купюрой.

— Ниц, сперва дело, — Стус сжал марку в кулаке. — Анька тут, деньги — тебе, слово чести…

Юный «гешефтмахер» понял, что надувательство не пройдет и, свистнув приятеля, мгновенно испарился…

* * *

Время еле ползло. За стеной тихо подвывал избитый пьянчужка, ворочался и глухо стонал на своем топчане Вукс, и только Стус, не в силах совладать с собой, то бежал к двери послушать, что делается в коридоре, то опять бросался к окну, нетерпеливо ожидая появления Аньки.

А она все не появлялась. Зато вместо нее прибежал под окно один из мальчишек и шмыгая носом, деловито потребовал:

— Дядьку, гонить гроши, прийшла ваша Анка!

— А ну не бреши… — Стус завертел головой, стараясь заглянуть дальше, чем позволяло окно. — Я казав, сюда привести!

— А я цо?.. Я казав. Так що гонить гроши, дядьку, а не то я полицианта скричу…

Мальчишка оказался тертый, и, чем сильней он наглел, тем больше беспокоился Стус. Марка, зажатая в кулак, была последней надеждой, и неизвестно, как бы все кончилось, если б не появилась сама Анька. Она торопливо шла вдоль стены, и Стус облегченно вздохнув, швырнул марку мальчишке.

— На, проваливай!

Мальчишка мгновенно исчез, а Анька, увидев машущущего из окна Стуса, спотыкаясь от спешки, подбежала и вцепилась в него.

— Ой, Збышечку, то що ж воно за лышенько?!..

— Шапку, шапку давай! — Стуса аж затрясло от нетерпения.

— Даю, Збышечку, даю… — Анька начала неловко проталкивать старую облезлую шапку между кромкой отбитого стекла и решеткой.

Ощутив наконец в руках твердый комок, Стус облегченно-сердито пробормотал:

— Я ж сказал, чтоб быстрее шла…

— Ой, Збышечку, та я розумию! — запричитала Анька. — Я ж полициантив глядела, их трое тута, а вси инши по городу бигають, ты скорише…

— Трое, говоришь? — Стус секунду подумал. — То добре… А ты кидай все, бижи до дому и зараз же у село до родичив.

— Ой, Збышечку, дорогенький! — Анка испуганно всплеснула руками. — А ты як же?

— Ну!.. — вызверился Стус. — Щоб тебе через пивгодыны в городи не було! Загинем инакше! Бижи, а я до твоих у село сам прийду…

Анка тотчас умолкла и, поминутно оглядываясь, засеменила прочь. А Стус, не глядя больше в окно, начал разворачивать спрятанный в шапке сверток. На пол полетело промасленное тряпье, и через секунду Стус повернулся к Вуксу, держа в руке заряженный наган-самовзвод.

— Ну, пан поручник, чи пан, чи пропал, вы як?..

— А ты что думал, я сдох? — лихорадочно сверкнув глазами, Вукс враз вскочил на ноги и вырвал у Стуса наган. — Я сам! А ты кричи!

Вид у поручика был решительный, движения стремительно-точны, и Стус, опасавшийся за исход полицейских побоев, сразу успокоился. Мгновенье бывший жолнеж как бы примеривался, потом с размаху кинулся на дверь и, закрывая спиной глазок, отчаянно заколотил ногой по железу.

— Ай-яй-яй!.. Рятуйте!.. Видпустить, пане поручнику!.. Рятуйте!.. Вбивають!.. Пане полициант, я житы хочу!.. Я все скажу, видчинить!..

Вопли Стуса подействовали сразу. Засов загремел, но Стус уперся каблуками и, не переставая орать, еще некоторое время удерживал рвущихся в камеру полицейских. Толчки снаружи стали мощнее, и, улучив момент, Стус отскочил в сторону. Дверь с грохотом распахнулась, и трое полицаев кубарем полетели на пол.

Одного Вукс сразу ударил револьвером в затылок. Второму, успевшему приподняться, Стус двинул сапогом «под дых», и, пока он корчился на полу, они с Вуксом навалились на третьего. Через минуту все было кончено, и Вукс, держа револьвер наготове, выскользнул в коридор. Стус, действуя как по наитию, выбросил грязный треух в окно, стащил с одного из полицаев мундир, подхватил валявшийся у двери карабин и опрометью бросился за поручиком.

Увидев на Стусе мундир полицианта, Вукс вызверился:

— На кой черт ты его натянул?

— А вы на себя гляньте, пане поручник! Воны ж вас измордовали, по улице не пройдешь. А так я за конвоира сойду…

Через пустовавшую дежурку беглецы беспрепятственно вышли во двор, потом в переулок и, еще не веря в свое спасене, забились в щель между домами. Где-то на северной окраине постреливали, и Стус, застегивая непослушными пальцами чужой, резко пахнущий табаком мундир, посмотрел на Вукса.

— Пане поручник, надо через главную…

Вукс молча кивнул и, сунув наган под рубаху, вышел на тротуар. Потом заложил руки за спину и, сбычившись, первым, как бы под конвоем Стуса, зашагал в ближайший переулок, который, если пересечь новопереименованную Герингштрассе, выводил их к ограде заброшенного парка старой графской усадьбы…

Перед тем как выйти на центральную, Вукс замедлил шаг, а Стус выждал возле угла, проверяя, не обратит ли кто внимания на их маскарад. Но пока все было благполучно, и они перебежали следующую улочку, отделявшую их от бывшей усадьбы Тарновского.

Беглецы стремились сюда из-за того, что панский парк позволял выйти на глухую окраину в стороне от основного тракта, вдоль которого вытянулось местечко. О там, чтоб спрятаться в самом Голобове, не могло быть и речи: едва полицаи узнают о побеге, они тут же перевернут вверх дном весь городок.

Кирпич парковой ограды уже начали растаскивать, и, маскируясь кустами, густо разросшимися вдоль остатков стены, Стус уверенно вывел поручика к заброшенной полевой дороге. Дальше густо чернели поля окрестных хуторов, а за дальним увалом виднелась спасительная гребенка леса.

Совсем обессилевший Вукс буквально свалился на обочину, а Стус, чутко уловив такое желанное бренчание сбруи, присел за кустом и, доотказа вытянув шею, попытался разглядеть, кто едет. На их счастье, тарахтевшая по дороге бричка оказалась селянской. Едва уяснив это, Стус гаркнул и, размахивая карабином, выскочил из засады. Разглядев полицейский мундир, возница тотчас осадил лошадей и покорно замер, ожидая самого худшего.

Похоже, хуторянин тоже пытался стороной выехать из городка, но Стусу было не до выяснений. Подхватив совсем обессилевшего Вукса, он вытащил поручика на дорогу и взвалил на повозку. Пока ошалевший дядька растерянно хлопал глазами, Стус прыгнул в бричку и бесцеремонно ткнул хозяина карабином.

— А ну паняй до лису, не то!..

Дважды повторять не пришлось. Дядька «загорлав» на коней, упряжка пошла вскачь, сухие комья застучали по передку, и лес на ближайшем увале стал быстро приближаться…

* * *

Наломав в ельничке лапника, Малевич удобно устроился на солнечном краю взгорбка, укрытом от ветра густым языком лещины. «Драгунка», приткнутая стволом к толстой ветке, была под рукой, петлявшая в распадке едва накатанная лесная дорога просматривалась чуть ли не на версту и, посвистывая от удовольствия, Малевич бездумно шевелил рукой нагревшийся за день коврик опавших листьев.

Внезапно под пальцами почувствовалось что-то твердое. Малевич перестал свистеть, разгреб подстилку и вытащил глянцевито-коричневый лесной орех. Примерно с минуту он сосредоточенно мял его в пальцах, потом улыбнулся, воткнул на прежнее место и аккуратно присыпал землей.

Малевичу вдруг представилось, как набрякнув за зиму сыростью, орешек по весне выбросит упруго-тоненький стебелек и через пару лет к этим высоким, посвистывающим на ветру кончиками ветвей зарослям присоединится еще один молодой кудряво-зеленый куст…

— Только прорасти обязательно! — прошептал Малевич и почему-то подумал о себе.

Вообще-то за последнее время к нему как бы само собой вернулось прежнее, казалось давно забытое восприятие леса. Совсем как в детстве Малевич ощущал себя частичкой этого шелестящего и потрескивающего мира, непонятно почему вселяющего страх в сугубо городских людей.

Правда, последнее время Малевичу тоже бывало страшно. По ночам, особенно в полусне, ему порой начинало казаться, что кто-то подкрадывается к его укромному шалашу, и тогда он напряженно вслушивался, стремясь уловить среди лесного шороха чужие шаги…

Ожидание на солнышке затягивалось, и Малевич начал время от времени нетерпеливо поглядывать в конец дороги. Наконец издалека долетел характерный перестук копыт, и на дальнем увале появился всадник. Как только он спустился к дороге, Малевич вскочил и дважды сделал отмашку правой рукой. Всадник остановился, высоко поднял левую руку и очертил в воздухе плавный круг. Малевич подхватил «драгунку» и трусцой побежал по косогору навстречу.

Меланюк, а именно его ждал здесь Малевич, был весьма озабочен. Торопливо поздоровавшись, он отъехал поближе к зарослям и, не слезая с седла, подал Малевичу небольшой мешок, перевязанный поперек бечевкой.

— Ось, товаришу комиссар, тут бельишко, харчи, та инше…

Принимая мешок, Малевич молча кивнул. Однако странное перечисление привезенного выдавало беспокойство товарища.

— Да ты, никак, торопишься? — Малевич снизу посмотрел на Меланюка. — Или случилось что?

— Вам, товаришу комиссар, теж поспишаты треба…

Меланюк потянул повод, и гнедой жеребец, храпя и перебирая ногами, сдал крупом в кусты.

— Тогда дело, — Малевич вскинул мешок на плечо и, словно опасаясь, что Петро не даст ему договорить, взялся рукой за кожаное крыло седла. — Как со связью?

— Тричи вже посылав. Якщо дийшло, то, може, щось й буде…

— Ясно. — Тревога Меланюка передалась Малевичу, заставив его говорить коротко и по делу: — А мне куда?

— У тому списку, що я дав вам, такий Панасюк е…

— Это Бирюк который? — уточнил Малевич.

— Он самий… Не пойму только, чего его Бирюком кличут.

— Я его хату видел, живет на отшибе, вот и Бирюк… Так что?

— А то що выявилося, хлопци до нього ходять наши, а солтис выследив и донес, паскуда. — Петро сердито осадил никак не стоявшего на месте жеребца и наклонился к Малевичу. — Тепер полицаи засидку робыты збираються. Вы скочьте до нього, попередьте, а мени вертатысь треба. Зараз по всий гмини облавы почнуться…

— По всей округе? — удивился Малевич. — А это с какого дива?

— В Голобове на вулыци коменданта подстрелили. Полицаи двох полякив схопылы, а поки инших шукалы, хтось на постерунок напав. Полицаи на лисовикив валять, а немцы зли, кажуть, щоб з лису ген усих повыловлювалы…

— Ну, то мы еще посмотрим, кто кого повылавливает! — Малевич сердито выругался и протянул руку Петру. — Бывай, друже, сейчас сразу до Бирюка побегу.

— Нехай щастыть вам, товаришу комиссар! — Петро энергично пожал руку Малевича. — Зустринемось як обычно, а зараз, выбачте. Я поскакав…

Гнедой жеребец взял с места галопом, и, пока все уменьшавшаяся фигура всадника не исчезла за дальним увалом, Малевич смотрел вслед и улыбался. Потом подкинул мешок поудобнее, сделал шаг назад, и его серая маринарка как бы растаяла в зарослях…

Теперь, когда встревоженный Меланюк ускакал в свой «постерунок», у Малевича, шагавшего лесом, было время поразмыслить над сказанным. Сама предстоящая облава мало его беспокоила. Он хорошо представлял, что нужно сделать, чтобы отыскать людей, прятавшихся по лесам. Вряд ли полиция и немцы соберут достаточно сил, чтобы прочесать всю округу. Но перейти на другое место было необходимо, перед этим, конечно, захватив Бирюка…

Вообще-то поиск людей шел у Малевича трудно. До сих пор ему так и не удавалось напасть хоть на какой-то след. То ли списки, переданные Меланюком, составлялись «наобум лазаря», то ли все подозреваемые хорошо спрятались, если не ушли куда дальше. А может, и вид Малевича, державшегося слишком уверенно, не внушал доверия.

Поэтому сообщение о слежке за Бирюком, признаться, даже несколько ободрило Малевича. Теперь-то он мог без опасений говорить с человеком и, если повезет взять с собой не только его, но и тех, за кем так следил уж больно ретивый солтыс…

До своего шалаша Малевич добрался минут за двадцать. Быстро собрав немудрящий скарб, он напоследок окинул взглядом временное пристанище и закинул за спину мешок с харчами. Потом деловито подтянул ремень винтовки и, по-охотничьи перекинув «драгунку» сволом вниз, пошел неслышно-широким шагом, держась строго поперек тени деревьев…

* * *

Укрывшись в молодом дубнячке, Малевич почти час присматривался к невзрачной хатке, отмежевавшейся от плохо обработанного поля жердяной оградой. Не заметив ничего подозрительного, он выбрался из укрытия и, на всякий случай держась ближе к опушке, подошел к хутору.

Дальше, за безымянным болотистым ручейком, поля расширялись, и там потемневшими шапками грудились соломенные крыши другого хутора. Людей ни в поле, ни возле хат не было, и только над дальней крышей растекающейся синеватой струйкой вился дымок.

Убедившись, что никакая опасность ему не угрожает, Малевич поднял попавшуюся под руку палку и громко постучал ею по врытому в землю столбику. Потом, нагнувшись, той же палкой принялся старательно счищать налипшую на постолы грязь.

Расчет оказался верным. Некрашеная дверь хаты скрипнула, и на «ганок» вышел мужик в галычанском киптарике. Не спуская с Малевича настороженного взгляда, он неторопливо сошел со ступенек и приблизился к ограде.

Малевич отбросил ненужную теперь палку и выпрямился. Явное нежелание хозяина здороваться первым, непривычный для этих мест «ганок» и карпатская вышивка безрукавки заставили Малевича прибегнуть к галицкому обращению.

— Добрый день, вуйку, то не вы часом Панасюк будете?

— Добры день… — пристальный взгляд хозяина задержался на стволе «драгуни». — Ну я Панасюк…

В ответе хозяина Малевич не уловил ожидавшегося галицийского выговора и ругнул себя за неосмотрительность. Теперь не оставалось ничего другого, как задать вопрос «в лоб».

— А скажить, люди що в лиси ховаються, до вас часом не ходят?

На какой-то миг в глазах Панасюка промелькнул испуг, но он тут же еще сильнее «набычился».

— А то вы… вуйку… часом, не с полиции будете?..

Малевич сразу отметил, что Панасюк не побоялся отплатить ему той же монетой, и улыбнулся.

— Я-то нет… а вот на той стежке, по которой они до тебя ходят, полицаи их сегодня ждать собираются…

— Это про какую такую стежку вы мову ведете, га?..

— Не знаю, я по ней не ходил, а вот солтыс ваш выследил, понял?

— Заждить, заждить… — Панасюк не сумел скрыть беспокойства. — А вы про це звидки знаете?

— Сорока на хвосте принесла, — Малевич дружески подмигнул хозяину и, уже поняв, что попал в точку, добавил: — Вот так-то, Бирюк…

Панасюк оторопел и молча смотрел на Малевича, который спокойно поправил винтовочный погон и, всем своим видом демонстрируя конец разговора, шагнул в сторону. Хозяин, никак не ожидавший такого оборота, засуетился.

— Да зачекайте же, зачекайте… Вы сами-то хто будете?

— Я?.. — Малевич приостановился и вдруг вспомнив солнечный взгорбок, с усмешкой ответил: — Лещина.

— А чого я вам маю вириты?

— Ты лучше-ка слова мои проверь, а то жаль будет, если полицаям попадетесь.

Сейчас Малевичу незачем было затягивать разговор и, оставив недоумевающего Панасюка у ограды, он повернулся и не спеша пошел назад на опушку. Позже, когда Малевич оглянулся, Панасюка возле ограды уже не было.

Вернувшись в тот же самый дубняк, Малевич сел на замшелую колоду, поставил «драгуну» между колен, устроился поудобнее и, посматривая через поле на Бирюков хутор, задумался. Он понимал, с налета у него ничего не вышло. Панасюк вряд ли ему поверил, и надо было хотя бы выждать.

Придя к такому выводу, Малевич начал подумывать, не пойти ли ему к Бирюку на ночь, и тут внезапно хлестнувший со стороны хутора выстрел заставил его вскочить с места. Из леса, с одной стороны подходившего к самой хате Панасюка, одна за другой начали выбегать черные фигурки, и уже на глазах Малевича трое цивильных, выскочив из хаты, перепрыгнули ограду и стремгав понеслись через поле.

Полицаи, оказавшиеся чуть сбоку, явно стремились захватить беглецов живьем и, охватывая поле дугой, время от времени палили в воздух. Но неподстегнутые полы шинелей и амуниция мешали им бежать по пахоте, и задуманная петля не получалась.

Малевич, понимая, что пальба в воздух вот-вот прекратится, быстро занял позицию и напрягся. Буквально в следующую секунду один из преследователей умело припал на колено, и темная черточка его винтовки вытянулась горизонтально.

Поймав в прицел замершую черношинельную фигурку, Малевич мягко, стараясь не завалить мушку, нажал спуск. «Драгунка» сильно ударила в плечо, стоявший на колене вскинулся и, наверняка задетый пулей, закрутился на месте.

Полицаи сразу сбились с темпа и один за другим распластались на пахоте. Замешательство оказалось недолгим, но, пока преследователи пришли в себя, беглецы один за другим скрылись в дубняке.

Малевич, все время следивший за Панасюком, выскочил из своего укрытия и кинулся за ним.

— Бирюк, это я!..

Оглянувшись на бегу, Панасюк резко остановился. Не давая ему опомниться, Малевич выкрикнул:

— С тобой кто?

— А це вы… — Бирюк наконец-то узнал Малевича и тяжело, хватая ртом воздух, ответил: — Хлопцы… З сильрады…

Бешеная гонка явно далась ему нелегко. Бирюк с трудом перевел дух, внимательно посмотрел на Малевича и неожиданно попросил:

— Ссадить-но ще одного…

Малевич оглянулся. Сквозь деревья можно было рассмотреть уже подбегавших к опушке полицаев. Разумней было бежать, но Малевич, понимая, что этот выстрел — последняя проверка, без колебаний сделал шаг вперед, плотно прижал «драгуну» к старому дубу и плавно повел стволом, выбирая цель. Сейчас, упираясь плечом в шершавую кору, Малевич не волновался, он знал: промаха не будет. Лесной орех начал набирать соки…

* * *

Сено пахло отгоревшим летом, солнечной пылью и почему-то, самую малость, дымом. Какой-то вредный, сухо шелестящий остюк, начал колоть съехавшую с подушки щеку, но Вуксу было лень поднять руку, и он только время от времени слегка поворачивался, отчего сбившаяся за ночь постель все больше заваливалась на сторону.

Сейчас Голобовское приключение казалось поручику дурным сном, о котором не хочется вспоминать. Да и вообще тот проклятый день он продержался одним нервным напряжением. Во всяком случае, когда, спрыгнув на лесной дороге с подводы, они забились в дикую чащу, дневные побои дали знать о себе основательно.

И еще неизвестно как бы все сложилось, если бы у Стуса не было полицейского мундира и винтовки. Тогда, оставив совсем обессилевшего Вукса в лесу, Збых успел смотаться до ближайшего хутора и запасся там кое-какими харчами. Благодаря им они отсиделись в глухом распадке и добрались до Анкиного села лишь после того, как обыскавшиеся их полицаи перестали рыскать по дорогам.

Впрочем, приходить в себя Вукс начал только здесь, на «горище» у Анкиного деда. Тут, устроив в сенном завале нору, поручик чувствовал себя в безопасности и все равно, каждое утро, едва проснувшись, первым делом рассматривал через специально проделанные щели окрестности усадьбы, уже выбеливаемые ранним морозцем.

Однако по мере выздоровления Вукса понемногу начинала беспокоить мысль, как быть дальше. О том, чтоб вернуться в Голобов, не могло быть и речи. Значит, предстояло решить, или обосновываться здесь, или перебираться еще куда. В каждодневных беседах Збых настаивал, чтоб остаться, а Вукс колебался. Поручик потерял связь с паном Казимиром и, не желая посвящать Стуса во все подробности, пока тянул время.

Постель окончательно сбилась набок, никакое верчение больше не помогало, и, чертыхнувшись вполголоса, Вуккс начал выбираться из своего логова. Отряхнув приставшие к одежде сухие травинки, он сделал несколько резких движений, заменявших ему гимнастику, и плюхнувшись назад в сено, взялся натягивать сапоги.

Обувшись, поручик с наслаждением потянулся и снова уловил ставший чуть сильнее запах дыма. Беспокойно принюхавшись, Вукс покрутил головой и усмехнулся. Не иначе в хате затопили печь, и скоро Стус, открыто живший в Анькиной комнатке, притащит на чердак завтрак.

Вукс постучал каблуком в балку, давая знать вниз, что проснулся, и подошел к импровизированному слуховому окну. Под ним вместо стола он приспособил широкую, посеревшую от старости доску, местами уже тронутую белесыми пятнами гнили.

Выглянув на всякий случай в окно, Вукс взял завернутое в бумажку синеватое лезвие «Толедо», сел на перепиленный пополам чурбак и принялся за правку. Ремня у него не было, но поручик с успехом пользовался собственной ладонью. Лезвие, согнутое в пальцах, слегка щекотало кожу, править с каждым днем приходилось все дальше, и под это размеренно-утреннее ширканье поручик задумался.

Месяц назад, расставаясь с паном Казимиром, Вукс никак не предполагал очутиться на чердаке. А ведь предполагалось, что Вукс, легализировавшись с помощью Стуса, попробует связаться с уцелевшими людьми на местах. Собственно, это и было его главной задачей, а вот как ее выполнить, Вукс придумать не мог…

Покончив с бритьем, поручик разложил все на доске в прежнем порядке и тут услыхал, как у него за спиной с приглушенным стуком откинулась крышка чердачного люка. Вукс обернулся и молча посмотрел, как Стус выбирается на чердак. Збых выкарабкался наверх, шагнул ближе к коньку чтоб можно было випрямиться, и щелкнул каблуками.

— Дзень добжий, пане поручнику!

На этом ритуал утренней встречи Стус посчитал исчерпанным и непринужденно уселся на ближайший чурбак. Вукс молча кивнул и начал поглаживать щеки, определяя плохо выбритые места. Так повторялось кажде утро, и сегодняшний день никаких изменений не предвещал.

Однако поручик ошибся. Он ожидал приглашения на завтрак, а вместо этого, повозившись на своем чурбачке, Стус осторожно прокашлялся и объявил:

— Пане поручник, сюда наш староста придет…

— Староста? — Вукс не сразу осознал смысл сказанного — Зачем?

— На нас смотреть… — Стус смущенно кашлянул и виновато поглядел на Вукса. — Дид Аньчин договорился. Они со старостой служили вместе. Говорит, кухоль самогону маю, все «вшистко в пожонтку» будет…

— Ну и черт с ним! Пусть смотрит…

Вукс принял это известие на диво спокойно. Как ни крути, а предпринять что-то надо было. Однако пассивно ждать, что там скажет за столом «пан староста», Вукс не намеревался. Порывисто встав, он вытащил спрятанный за стрехой револьвер, мельком глянул на барабан и, сунув оружие за пояс, отрывисто приказал:

— Мундир!

Стус, больше всего боявшийся, что ему влетит за дедову самодеятельность, с готовностью повиновался. И тем не менее Вукс не забыл ему об этом напомнить. Застегнув пуговицы, Вукс повернулся и строго посмотрел на Стуса.

— Если твой дед думает решать все сам, он ошибается… Ты знаешь, когда староста прийти собирался?

— Так, пане поручнику!

— Очень хорошо, — Вукс доверительно улыбнулся. — Я, Збышко, побаиваюсь… Сам понимаешь, черт его знает, что у этого старосты на уме. Будем его ждать за усадьбой.

— Карабин брать? — деловито осведомися Стус.

— Зачем? Думаю, револьвера хватит… — и, усмехнувшись, Вукс первым ступил на чердачную лестницу…

В решении поручика был свой смысл. Как там договорился дед со старостой, неизвестно, и чем черт не шутит, может, хитрый мужичок одним махом решил избавиться от нежелательных постояльцев. Так что, устраивая засаду, Вукс хотел выяснить намерения «пана старосты» и, если понадобится, сразу дать деру в лес…

* * *

Староста собирался навестить своего старого приятеля под вечер. Видно договоренность и впрямь была основательная, во всяком случае, Вуксу со Стусом загодя урывшимся на опушке, ждать долго не пришлось. На чуть прихваченной морозцем стежке послышались шаги с каким-то характерным пристуком, и прятавшийся за деревом Вукс увидел идущего к усадьбе весьма бодрого старика. В руках у него была увесистая палка, на которую он не опирался, а просто в такт шагу постукивал по земле.

Дождавшись, когда дед подойдет поближе, Вукс громко прокашлялся и, выйдя из-за дерева, заступил дорогу. По этому сигналу, прятавшийся чуть дальше Стус тоже вышел на тропинку и демонстративно зашел старику за спину. Впрочем, дед оказался не из пугливых. Он спокойно остановился и фыркнул усмешкой в густые, до желтизны прокуренные усы.

— Ага… Так-то вы, мабуть, те самые хлопци и е?

— А вы, мабудь, пан староста? — отозвался в тон ему Вукс, подходя вплотную.

— Авжеж-таки, трясця його матери, староста, — дед неожиданно заулыбался. — А скажи, хлопче, командир твий теж у кущах ховаеться, чи ти сам?

От этого вопроса Вукс опешил. Не отвечая, он впился взглядом в стоявшего перед ним деда, силясь догадаться, откуда тому известно так много.

— Эх, хлопче, хлопче… — покачал головой староста. — Чи ты забув, як вы з паном Дембицким на хуторе у пана Голимбиевского жили?

Какой-то проблеск мелькнул в голове поручика.

— То вы… дед Степан?

— Авжеж, Степан, а то, бачишь, не впизнае…

Вукс лихорадочно соображал, как ему теперь вести себя, и, чтобы оттянуть время, спросил:

— Ну а пан Голимбиевский как, не арестовали его тогда?

— Не-к… Он, как и вы, удрал.

— А на его хуторе кто сейчас?

— А вот на его хутор, я тебе, хлопче, соваться не советую…

— Это почему?

Поручик интуитивно почувствовал доверие к этому старому мужику, и его вопрос означал уже не проверку, а подлинный интерес.

— А потому, что пан доктор Голимбиевский теперь велике цабе и з нимцями хороводиться.

— Что, может, для них клинику открыл?

— Чего не знаю, того не знаю, а от тильки виявилося, що наш пан Голимбиевский из тих, из щирих…

— А ты, дед, хиба ни? — прищурился Вукс.

— Я тоби що, пальцем деланий, щоб у ту халепу влазыты?

— Да? А с чего это тебя старостой поставили?

— А бис його знає, мабуть того, що я у плену ихньому на той вийни був… — Дед Степан добродушно ругнулся. — Ты, хлопче, краще мене не перевиряй, а нехай твий хлопець видийде трохи. Нам с тобой «на штыри оки» переговорить тра…

Вукс с любопытством посмотрел на деда Степана и крикнул.

— Збышку, скочь посмотри, не идет ли кто? У нас с паном старостой разговор есть…

Глядя, с какой готовностью Стус побежал по тропинке, дед Степан усмехнулся.

— А ты-то сам в якому чине будешь? Ишь жолнеж-то твой як помчав…

Похоже и вправду дед знал слишком много, и Вукс насупился.

— Поручник…

— Ага, десь так я й миркував… — дед Степан довольно закивал головой. — А скажить, пане поручнику. Явить старому милость, чи е у вас якась ин-фор-ма-ция, чи нема?

— Какая еще информация? — насторожился Вукс.

— Та я ж про Москву пытаю, чи то правда, що ее взяли, чи то кляти германци брешуть?

— Врут, сволочи! — убежденно отозвался Вукс.

— От и я так гадав, що брешуть, — обрадовался дед Степан. — Я так соби прикидаю, нимци по зализныци и инфатерию, и машинерию гонять, а воно як в ту прорву. Як бы воны Москву взяли на холеру им столько вийська на фронт гнать?

— Твоя правда, дед… — вздохнул Вукс и напрямую спросил: — А наши со Збыхом дела, как?

— Про них й мова. Я того германа знаю, бачив. Нам всим от него добра ниц не буде, а тут дехто й нашу стару чвару раздуть питаеться…

— О какой чваре речь?

— А!.. — Дед Степан матюкнулся. — Украиньци тепер, выходит, одне, поляки — инше, москаль — ворог, а жид так той й взагали не людына…

О том, как немцы относятся к евреям, поручик был наслышан достаточно.

— И что, много у вас таких тут? — нахмурился Вукс.

— Хватает… Кожен свою правду шукає.

— Ну а ты, дед, какую правду ищешь?

— А чого тут шукаты? Он наша Анка вчепылася в твого Збыха и держит. От тут вона вся правда и е!

— Хорошо думаешь, дед, — усмехнулся Вукс. — Вот только, как я понял, нам со Збыхом отсюда забираться надо?

— Ну що ж, пане поручнику. Раз мы с тобой по одний стежини вже бигли, я тоби скажу видверто. Вам двом биля Анки робыты ничого. Нехай Збых тут лышаеться, а тебе я документ дистаты допоможу…

— Ну если так… — мотнул головой Вукс. — Можешь на нас рассчитывать.

— Ну, от и добре, хлопче! А зараз пишли до хаты, нехай нам Аньчин дед по чарчыни нальє, а то в мене вже вси костомахи на мороз крутит.

Дед Степан, ткнув своей герлыгой в ближайший ствол, зашагал по тропинке, и Вукс, махнув Збыху рукой, поспешил следом…

* * *

Большие, почти метровые буквы «Баккерцаль», выписанные черной краской, протянулись по всему фасаду здания, прорезанного посередине въездной аркой. Стоя на противоположной стороне улицы, пан Казимир в который раз машинально читал полустертую надпись, никак не осознавая смысл написанного.

Наконец он вскинул голову и усилием воли заставил себя прочитать надпись сначала. Да, это сюда тогда въезжали подводы с мебелью, лениво переругивались возчики, и, когда очередной фургон выезжал из ворот в глубине двора, можно было видеть фанерные ящики, поставленные прямо на булыжник, усыпанный стружкой.

Пану Казимиру даже показалось, что он слышит запах свежей рогожи, в которую поставщик заворачивал стулья. Это здесь, на этом самом месте, он говорил со смеющейся Лидией, одновременно думая о своем, и каким потерянным счастьем отдались сейчас в памяти буквы давно потерявшей смысл вывески….

Все эти дни майор тщательно обходил центральный район, где безраздельно хозяйничали немцы, опасаясь любой, мало-мальской проверки. Впрочем, риск был везде, и, сознательно выбирая самый опасный участок, пан Казимир хотел сразу уточнить, в какой степени немцев еще интересует майор Дембицкий…

Правда, сейчас он уже мог не опасаться военного или жандармского патруля. В этом отношении ресторанный вечер превзошел все ожидания. Национал-«поручики» чуть ли не из кожи лезли, стремясь угодить другу пана Червенича.

От них же удалось узнать многое, поскольку «поручики» оказались информированными весьма всесторонне. Тут майору не пришлось даже прилагать особых усилий. Новые «друзья» доверительно выбалтывали все, что знали, и пану Казимиру оставалось только умело переводить разговор на нужную тему.

И все-таки, двадцать раз взвесив все «про» и «контра», буквально на последних шагах, пан Казимир продолжал колебаться. Уж слишком неожиданным для него стало предложение Червенича поступить переводчиком не куда-нибудь, а в какой-то из отделов СД.

Оторвавшись наконец от задержавшей его вывески, пан Казимир зашагал дальше, с интересом посматривая по сторонам. Бомбовая серия прошлась по центру, и теперь то одно, то другое разбитое здание глядело на улицу начисто выгоревшими окнами.

У Базарного съезда разрушения были особенно сильными. От трехэтажного обувного магазина Кронштейна, занимавшего весь угол квартала, осталась куча мусора, а стоявший напротив кинотеатр «Солейль» превратился в груду битого кирпича с вылезшим из нее уцелевшим брандмауэром. На оголившейся стене зрительного зала виднелся яркий прямоугольник экрана косо побитый осколками, отчего создавалось странное впечатление, что там так и замер конец сильно изношенной ленты.

Здесь, поглядывая время от времени на часы и сердито хмурясь, по расчищенному тротуару прохаживался Червенич. Едва завидев приближающегося пана Казимира, он заспешил навстречу и первым делом начал ругаться:

— Ты что, Котька, на волах едешь? Я тебя жду, жду!

Как ни странно, Васькина ругань вернула майору самообладание.

— Ну чего ты кричишь? — пан Казимир остановился. — Не видишь, я по развалинам путался…

— А чего тут путаться? — удивился Червенич.

По странной прихоти случая, дальше район центра совершенно не пострадал. Даже нависавшая над тротуаром башенка, возле которой по пути к Мышлаевскому пан Казимимр обычно сворачивал, как прежде блестела витражом застекленного эркера.

Чуть дальше, у подъезда доходного дома, превращенного в казарму корпуса связи, толпились девчонки вермахта в серо-голубой форме и, глядя на них, пан Казимир внезапно насупился.

— Слышь, Вась, а может, ну ее к черту, немецкую службу? Для меня ведь это все равно что в русскую рулетку сыграть…

— Вот те на! Опять ты… — выматерился Червенич. — Играть, так по-крупному. И потом, знаешь, прятаться лучше всего под фонарем.

В словах Червенича «был сенс», и пан Казимир до сих пор осторожничавший, напрямик высказал самую суть:

— Боюсь я, Васька! Все равно боюсь…

— Зря боишься, — Червенич воспринял слова товарища без всякой насмешки. — Как говорят, фирма солидная. И шушваль мелкая, вроде тех, из «Европейского», при одном твоем виде дрожать будет.

— Ладно… — сжал зубы пан Казимир. — Но эти-то в СД, кто?

— Люди, кто же еще… Кстати, герр майор Хюртген, твой шеф будущий, трус ужасный, чуть что — за сердце хватается. Болезнь симулирует, боится, на фронт отправят.

— Ладно, не успокаивай, — пан Казимир фыркнул. — Кстати, когда ты успел такие подробности разузнать?

— Встречались… Они меня к себе сватали, а я тебя рекомендовал. И скажу откровенно, Костя, я не сегодня-завтра махну отсюда. Немцы мои родные места заняли. Думаю съездить туда, проститься…

Услышав последнюю фразу, пан Казимир внимательно посмотрел на Червенича, но ничего не сказал. Чего-то Васька недоговаривал, но, чувствуя, что это сугубо личное, майор промолчал.

Примерно с минуту Червенич стоял на месте, глядя прямо перед собой, потом встряхнулся и, двинувшись с места, сказал:

— Да, чуть не забыл, Жеребковское управление из Парижа о тебе отзыв прислало, и местные прямо горой за тебя. Так что бояться нечего…

Поручительство эмигрантского цетра стоило многого, и пан Казимир тяжело вздохнул:

— Ну если так, рискну я… Когда пойдем?

— Я сказал в гостинице ждать буду. Как дежурному позвонят, отправимся. — Червенич на ходу повернулся к пану Казимиру. — Да брось ты, все у нас тики-так!

Не отвечая, пан Казимир пошел за Червеничем. Будь что будет, раз уж столько сделано, отступать по меньшей мере неразумно…

* * *

Раньше в этом здании пану Казимиру бывать не приходилось, и сейчас он удивленно заметил, что дом, такой невзрачный с виду, вытянут в глубь квартала. Час назад в гостинице прозвучал долгожданный звонок, и уже через десять минут Червенич с паном Казимиром были у проходной. Дежурный пропустил их беспрепятственно, и они очутились во внутреннем дворике, в котором пофыркивали моторами несколько легковых автомашин.

Отсюда через боковую дверь они вошли в здание и оказались в длинном кольцевом коридоре, все окна которого выходили не на улицу, а во двор. Вышагивая вслед за Червеничем, пан Казимрир в каждом окне видел чуть поворачивающиеся после каждого простенка лакированные крыши автомобилей.

Отыскав нужный кабинет, Червенич распахнул дверь и, еще у порога щелкнув каблуками, громко доложил:

— Герр майор! Военный переводчик Червенич и господин Ленковский согласно вашему приказу прибыли!

За большим столом сидел молодой лысоватый немец, безуспешно старавшийся придать своему лицу величественное выражение.

— Гут, господин Ленковский! — Хюртген сморщился и страдальчески потер грудь ладонью. — У вас прекрасная аттестация, но я хотел бы кое-что уточнить…

— Я весь внимание, герр майор… — пан Казимир наклонил голову.

— Это правда, что вы владеете немецким, французским, русским и польским языками?

— Да, я учился в Петершулле и даже могу сказать, что, судя по выговору, герр майор уроженец Баварии.

— Так это же превосходно! — Хюртген расплылся в улыбке. — Тогда у меня только один вопрос… Подойдите.

Хюртген сдвинул лежавший у телефона лист бумаги, и пан Казимир увидел высунувшуяся из-под него фотографию.

— Прошу посмотреть.

Вместе с бумагой Хюртген пододвинул снимок к краю стола и прижал пальцем фотографию. Пан Казимир наклонился и, стремясь скрыть охватившее его волнение, начал протирать стекла пенсне.

— Кто этот господин?

Хюртген слегка передвинул палец и показал на усатое лицо в центре снимка.

— Зибельс… — Пан Казимир поднял голову. — Фотоснимок сделан в Вильно в 1928 году. И можете снять листик, там сбоку, крайний, я…

— Чудесно, господин Ленковский…

Хюртген убрал бумагу и смешно закрутил головой, сравнивая фото пана Казимира с оригиналом.

— А что случилось дальше?

— Дальше я перешел советский кордон у Крайска, через Зембин добрался до Борисова и выполнил все, о чем просил господин Зибельс. Как мы договорились, я написал ему, но ответа не получил.

— Зибельс не мог ответить. Что было с вами?

— Все просто. На улице меня случайно опознал мой бывший солдат. Как царский офицер, я угодил на север и отуда бежал в 34-м.

— Господин Ленковский. — Хюртген важно выпрямился. — Я хотел бы знать, почему вы не сообщили о ваших заслугах?

— Но я за собой заслуг не числю… — пожал плечами пан Казимир.

— О, зер гут! Я не люблю людей, предъявляющих претензии, не имея заслуг, и уважаю людей с заслугами, но без претензий. Я удовлетворен. Господин Ленковский, вы пока можете быть свободны.

Пан Казимир недоуменно посмотрел на Хюртгена и, не понимая, в чем дело, так и стоял, пока Червенич не подтолкнул его.

— Ну, пошли, пошли…

— Пан Червенич, задержитесь!

Услышав это, пан Казимир вздрогнул и на ватных ногах вышел из кабинета. В коридоре было совершенно пусто. Ни солдат, ни конвоя, вообще никого. Пан Казимир метнулся к окну и начал лихорадочно дергать ручку оконного шпингалета. Окно выходило во внутренний двор, а там всего полтора метра до земли, там авто и там открытые ворота на улицу…

Мысли пана Казимира скакали, как загнанный табун, ручка с хрустом подалась, и одновременно позади хлопнула дверь. Майор резко обернулся и, к своему удивлению, увидел широко улыбающегося Червенича. Пан Казимир отпустил скользский латунный шарик и сдавленно спросил:

— Ну что?..

— Порядок, Костя! С этой минуты ты — личный переводчик герра майора. И кстати, а почему ты не сказал, что путался с ними еще тогда?

Мгновенно успокоившись, пан Казимир, как по наитию, сочинил:

— Я не путался, Вась… Я в Париже без денег сидел. Там они меня как Ленковского и подцепили. А когда я узнал, что Зибельс немец, вообще смылся. Хорошо еще Зибельса через год в Вильно у Красной кирки пристрелили…

— Пристрелили его, говоришь? Значит, все не так? — догадался Червенич.

— Не совсем так… Ну, работал я один раз под этим именем, работал. Как чувствовал: всплыть может, вот и подстраховался через пана Генрика. Он-то действительно бегал из лагеря…

— Ну ты и жук, Котька… Да теперь все ерунда! Главное, твой лесничий тебя не подвел, все тики-так сошлось!

Червенич радостно хохотнул оттого, что их выдумка так удачно совпала с неожиданно всплывшими обстоятельствами и вдруг увидел крошки засохшей краски, насыпавшейся со шпингалета.

— Ты что это, Костя, никак через окно удирать наладился?

— А ты как думал? Я ждал, тебя вот-вот там схватят, а меня здесь…

— Да, глубоко копнули аккуратисты чертовы! Архив у них поставлен. Но и у тебя, Костя, нюх тоже соба-а-чий, выходит не зря боялся… Да, на этот раз курок в пустой барабан ударил…

Червенич задним число осознал грозившую им опасность и замотал головой.

— Э, нет худа без добра! Зато теперь все проверочки прошли, комар носа не подточит. Идем, Хюртген приказал тебя оформить немедленно… А потом, в кабак!

И уже шагая вслед за Червеничем по коридору, пан Казимир еще раз оценивающе глянул в окно. Да, возможность побега была хорошая…

* * *

В воздухе, вместо бодрящего снега, висела сырая, пронизывающая до костей «мжичка». В ее туманном облаке мокрый лес становился неуютным, и человека против воли тянуло в тепло, под крышу, к разгорающемуся огню.

Если б не участки молодого ельника, маленькому отряду Малевича пришлось бы совсем плохо. Там исчезало раскисшее месиво опавших листьев и только там, наломав лапника, можно было спрятаться от дождя и согреться, привалившись к стволу подросшей елки.

Люди, мало-помалу собравшиеся вокруг Малевича, уходили в лес поодиноке, и само собой у них не было ни баз, ни оружия, ни продовольствия. Сам отряд насчитывал семь человек, а из оружия имелись две винтовки, один наган и сто шестнадцать патронов.

Последний раз поесть удалось позавчера, и, чувствуя сосущую пустоту в желудке, Малевич повернулся к лежавшему рядом Бирюку.

— Слушай, чего-то Дубяка долго нету?

— Придет… — отозвался Бирюк. — Племяшей еще собрать надо…

Сегодня с утра Дубяк, бывший председателем сельсовета, ушел в село, где жили его племянники. Вчера вечером они все до хрипоты спорили, решая, как поступить. Дубяк собирался забрать хлопцев в лес, а Малевич, хорошо знавший, что без связи с местными отряду не продержаться, хотел с их помощью организовать хоть какую-нибудь разведку. В конце концов порешили, пускай Дубяк идет за харчами, а там, по ходу дела, решает, как быть.

Малевич встряхнул головой и начал тереть ладонью лицо. Ожидая Дубяка, он так и так прилаживался к стволу, пытаясь заснуть, но голод давал о себе знать, и теперь только отпечаток коры на щеке напоминал о безуспешной попытке «кемарнуть».

Стараясь малость скоротать еле ползущее время, Малевич, начавший уже испытывать беспокойство, не выдержал и спросил:

— Слушай, Бирюк, а с Дубяком, как оно? Я, знаешь, волк стреляный, как бы чего не вышло…

— Не веришь… — Бирюк завозился на своей подстилке из лапника. — Я тебе, комиссар, тоже не верил, пока ты двух полицаев из винта не ссадил. А Дубяк… Я с ним вырос… А потом мы в 19-м из Сибири с фронта пишки пивроку шли.

— Да? — Малевич посмотрел на Панасюка. — Ну если так, тогда дело другое…

Внезапно порыв ветра прошелся по верхушкам, ветви глухо зашелестели, и неожиданно в их шум влился стук, как будто неподалеку ударили палкой по дереву. Бирюк с Малевичем враз встрепенулись и прислушались. Стук повторился, и Бирюк первым вскочил на ноги.

— Дубяк пришел! Я ж тебе говорив, комиссар, прийде…

Все остальные тоже повылезали из-под елок, и через минуту коротенькой цепочкой, пригибаясь под низкими ветками, товарищи Малевича по одному выбрались из ельника и зашагали по неширокой просеке.

Еще через пару минут Малевич, возглавлявший отрядик, увидал в туманной мороси три шедшие навстречу фигуры и про себя чертыхнулся. Упрямый дядько таки забрал племяшей с собою. Однако в глубине души Малевич не слишком осуждал Дубяка: пожалуй, как ни крути, а для хлопчаков-комсомольцев в лесу риска меньше.

Наверно, о том же думал и сам Дубяк, потому, едва приблизившись, он первым делом сказал:

— Ты, комиссар, не ругайся, так склалось. Племяши мои як раз тикаты збиралысь, а тут ще й полицаи в селе…

— У вас что, пост полицейский?

Малевич посмотрел на жавшихся за спиной Дубяка хлопцев. Были они щупловатенькие, белобрысые, скорее всего, погодки, и рядом с кряжистым Дубяком выглядели совсем мальчишками. Один из них, чуть повыше, видимо, старший, выдвинулся из-за дядькиной спины и довольно бойко ответил:

— Ни, поста немае. То полицаи так приехали, по хатам ходят, сало, та всякий провиант сбирают. Казалы, що поки пидводу не наберуть не поидуть…

— Сколько их? — быстро спросил Малевич.

— Двое, с фурманкою. Озброени…

— А вы что, из-за них убежали?

Малевич спрашивал сейчас машинально, мысль о подводе с салом гвоздем засела в мозгу.

— Навищо вы так? — похоже было, что мальчишка малость обиделся. — Нам староста, дид Степан, давно казав, щоб тикаты, мы вон и зброю дисталы, а тут як раз й дядько прийшлы…

Словно боясь, что его словам не поверят, хлопец потянул с плеча длинное, какое-то нескладное ружье и потряс им в воздухе.

— Ге, хлопче, а де того дристопала здобув? — стоявший рядом Бирюк со смехом развел руками.

— А-а-а… — в свою очередь, усмехнулся Дубяк. — То моя була. Це як я колысь в пана Цихоцького обьезчиком був… Зосталася. Але стрелялка добра и патронив ще штук зо тридцять е…

Все вокруг заулыбались, новичков обступили, и Малевич, не выдержав, тоже усмехнулся. Старое ружье напомнило ему молодость, такой же «Бердан-2» был на ихней веске у старого егеря…

Воспоминания Малевича оборвал Бирюк, который, потянувши его за рукав, негромко сказал на ухо:

— Решай, комиссар. Нам все одно, або жебрачиты, або грабуваты, а полицаи те, мабуть над вечир с села поидуть. От тильки зброи обмаль.

На щеках у Малевича проступили желваки. Да, Бирюк прав, нужно было решать. Надежда наткнуться на нетронутое поле боя оказалась призрачной, значит, все равно оружие придется брать у врага, а тут две винтовки и подвода с провиантом сами идут в руки…

Слова Бирюка только помогли Малевичу осознать зревший подспудно замысел, и он с неожиданно прорвашимися в голосе командирскими нотками прикрикнул:

— А ну, хлопцы, тихо! — потом обратился к Дубяковым племянникам: — Полицаи какой дорогой поедут?

Воцарившая после окрика тишина враз сменилась одобрительным гулом:

— Верно, комиссар… Скильки можна… Захопыты треба!

Малевич никак не ожидал такой митинговой реакции и уже собрася повторить приказание, но его опередил Дубяк:

— Ну чого вы гармидер вчинылы? Раз дило до стрельбы иде, то все треба по-вийськовому… Наказуй, комиссаре!

Через десяток минут, выяснив все подробности и отправив младшего Дубяка в село на разведку, Малевич повел отряд к намеченному месту засады. Нужно было успеть обойти село и выйти туда, где по словам хлопцев лес вплотную подходил к дороге…

* * *

Под вечер «мжичка» стала пронизывающей, сырой туман окутал деревья и заставлял людей с сожалением вспоминать даже сухой утренний ельник. Цепочка из восьми человек, возглавляемая Дубяком, пробравшись звериным ходом, сбилась с шага, и небольшой отряд сгрудился на мокрой поляне. Дубяк долго вглядывался в неясные силуэты и только потом повернулся к Малевичу.

— Ну, комиссар, здаеться пришли…

Малевич встряхнул головой и, стирая морось, начал тереть ладонью лицо. И правда, впереди едва различимая сквозь деревья проглядывала разъезженая, местами залитая водой, дорожная колея.

Обходный путь оказался долгим, и младший Дубяк, шедший через село прямиком, уже ждал их в обусловленном месте. Едва увидев продиравшегося через кусты Малевича, он бросился навстречу и, захлебываясь от волнения, поспешно доложил:

— Все майже повызбиралы, товаришу комиссар! Таки злодиюки, таки злодиюки, усе хапають и на фурманку грузять…

— Погоди, — приостановил Малевич слишком эмоциональный доклад. — Оружие хорошо посмотрел?

— А як же!.. Автоматив немае, ну, може, в кого пистоль е, но так не видно. Гранат теж не бачив, тильки винтовки.

— Хорошо. Теперь беги на опушку и смотри. Как они из села выедут, сразу к нам, понял?

— Поняв…

Паренек нырнул под деревья, потом выбрался на дорогу и обочиной побежал в указанном направлении. Проводив его взглядом, Малевич, прикинув, что и второму племяннику Дубяка здесь тоже не место, распорядился:

— А ты, хлопче, отдай дядьке берданку, а сам давай в другую сторону. Там вроде дорога через поляну идет, вот и смотри, а то, не дай бог, еще полицаи подъедут, тогда нам будет засада…

Племянник умоляюще посмотрел на дядьку, но старый Дубяк забрал ружье и полез в карман за патронами.

— Рано тебе тут, еще насмотришься. Делай що говорять. Ноги молодые, от и беги…

Обиженно шмыгнув носом, молодой Дубяк послушно помчался куда сказано, а Малевич, проводив его взглядом, жестко сказал:

— Мужики, помните, они нас не пожалеют. Главное — внезапность. Стрелять, когда упряжка поравняется с этим кустом. — Малевич показал на чахлые веточки, торчавшие у самой колеи. — Все стоим с одной стороны. Двое из винтарей, а я с наганом, значит, на подхвате. Твой выстрел из «бердана» тоже резервный, понял, Дубяк?

— Само собой. С этой дуры палить, себе дороже. — Дубяк опустил ствол и, откинув затвор, начал заталкивать в казенник толстый патрон с посеревшей от времени свинцовой пулей.

Малевич хотел еще что-то добавить, но тут неожиданно вмешался Сережка-москвич, единственный прибившийся к отряду танкист-окруженец.

— Товарищ комиссар, а если еще и с другой стороны…

Но старый Дубяк тут же осадил его:

— Ты, Серега, уразумей. Так мы вси в один бик стрелять будем, ну а в рази чого, то тикаты теж вси разом и теж в один бик. Дийшло?

— Убегать?.. — закипятился Сергей. — Да я б с той стороны!..

— Не горячись, хлопче, — Малевич положил руку Сергею на плечо. — Тут дело серьезное. Панас верно говорит, может, еще и драпать придется, ну а в случае чего, не я один, а вы все на подхвате…

Разговор прервало быстрое шлепанье шагов по мокрой дороге. Из-за поворота выскочил младший Дубяк и, увидав своих, замахал руками.

— Едут! Вдвох…

— Ну, молодец! Хорошо… Теперь скочь до брата, — Малевич кивнул головой в сторону поляны, — и, если там пусто, подавайтесь по-троху назад. А как у нас стрельба кончится, то сразу сюда, но осторожненько… Понял?

— А може, я тут?.. — начал было хлопец, но тут уж рявкнул дядька:

— Цыть, я сказав! — племянника как ветром сдуло, а сам Дубяк повернулся к Малевичу. — Командуй, комиссар…

Но командовать не пришлось. Двое с винтовками спрятались за стволы потолще, Малевич, держа наган наготове, залез поближе к колее, а остальные отошли назад под деревья и там затаились.

Едва засада успела распределиться, как послышалось звяканье сбруи, и из-за поворота показалась груженая фурманка. Она подъезжала медленно. Лошади выгибали от натуги шеи, и все равно подвода, заваленная мешками, то и дело проваливаясь колесами в разъезженную колею, еле ползла. От каждого толчка, сидевшие рядышком полицаи, пьяно покачивались, и при этом один из них лениво потряхивал вожжами, а другой, похоже, дремал, опершись на поставленную стоймя винтовку.

До намеченного куста еще оставалось порядочно, когда кто-то не выдержал, и из леса раздался первый, особенно громкий выстрел. За ним горохом зачастили другие. Один полицай сразу ткнулся носом, но второй успел выпрыгнуть из фурманки. Решив, что он хочет сбежать, Малевич рванулся вперед и выскочил на дорогу. За ним бросились остальные, хлопнуло еще несколько запоздалых выстрелов, и через минуту все было кончено.

Разлезающиеся, насквозь промокшие постолы отчаянно скользили по грязи и, метнувшись к первой подводе, Малевич почему-то подумал: «Сейчас с полицая сапоги сдеру!»

Убитый наповал возница повис над колесом и, стаскивая его с сиденья, Малевич услышал, как из четвертной бутыли с бульканьем выливаются остатки самогона.

Только теперь комиссар сообразил, что в ответ не было сделано ни одного выстрела, и огляделся. Все, прятавшиеся в засаде, выскочили из-за деревьев и возбужденно галдели. Только Сережка-москвич, уже успев выскочить на дорогу, нетерпеливо рвал винтовку из-под полицая, свалившегося прямо в грязную колею.

— В лес! — заорал, приходя в себя Малевич. — Быстро! Подводу и полицаев в лес!

Убитых прибрали быстро, но с фурманкой ничего не получалось. Завернутая в лес упряжка никак не могла вырвать колеса из грязной засасывающей колеи. Сообразив, что подвода нагружена мешками, Малевич схватил верхний и, нанюхав через мешковину нестерпимый дух свиного сала, скомандовал:

— Разбирай груз! Гони налегке! Вороши листья! Следы маскируй!

Полупустая фурманка легко покатились между деревьев, успевшие примчаться сюда молодые Дубяки старательно закидывали листьями оставшиеся после колес полосы, и только теперь Малевич позволил себе расслабиться…

* * *

Задержавшись у ворот католического кладбища, пан Казимир огляделся. Людей на улице было мало, и только по другой стороне куда-то к центру направлялась группа рабочих. Впереди вышагивал мастер-немец, а последним торопился маленький подмастерье. Плечо у мальчишки оттягивала большая сумка, увешанная мотками электрического провода.

Не заметив ничего подозрительного, пан Казимир через низкую, заставлявшую нагнуться калиточку прошел в ограду. Светило сонце, и из-под снежных, защищенных от ветра шапок на памятниках, там и сям проступали мокрые полосы. Свернув с центральной дорожки, пан Казимир неспешным шагом прошел в укромный угол и остановился возле большого скульптурного изображения скорбящего ангела.

С самым смиренным видом пан Казимир опустил голову и надолго замер в приличествующей случаю позе. Солнечный луч, чудом прорывавшийся сквозь облачную завесу, освещал ангелу крылья и лежавшие на них ноздревато-мягкие полосы снега по-весеннему искрились.

Спокойное, неторопливо-ритмичное поскрипывание чьих-то шагов заставило пана Казимира обернуться. За частоколом памятников мелькнула серая фигура, и на узкой дорожке появился поручик Вукс. Увидев майора, поручик огляделся и только после этого подошел.

Примерно с минуту они стояли рядышком, не произнося ни слова. С того момента, как они расстались под Голобовым, это была их первая встреча, и обычное приветствие никак не могло отразить охватившее обоих чувство.

Краем глаза пан Казимир покосился на смешную, совсем не по сезону фуражку Вукса. Поднятые отвороты венчал ботиночный узелок, с лихо, на манер заячьх ушей торчащими петельками. Майор улыбнулся и негромко сказал:

— Опусти наушники, Владек, холодно…

Пока Вукс послушно развязывал тесемки, пан Казимир в упор рассматривал керамический овал с надписью, вделанный в цоколь памятника, и только потом жестко, без тени прежней улыбчивости, спросил:

— Как устроился?

— Неплохо… — Вукс отвечал так спокойно, как будто за это время ничего и не произошло. — А как вы?

— Тоже неплохо. Теперь я — личный переводчик герра Хюртгена. Благодаря стечению обстоятельств, случайностей и желания… — Пан Казимир криво усмехнулся. — А ты… в Голобове?

— Нет, закрепиться в Голобове не удалось. Попали со Стусом в облаву, сбежали уже из постерунка… С треском.

В первый момент пан Казимир хотел уточнить подробности, но воздержался: прежде всего предстояло выяснить главное.

— И что? Все обошлось?

— Да. Удрали в село до Стусовой кобеты. Там повезло. Староста помог, младшим письмоводителем в гмину устроил. Дед Степан там староста. Тот самый…

— Дед Степан? — удивился пан Казимир. — Говорил что-то?

— Да, привет вам передавал.

— Даже так… Он что, с немцами?

— Нет. Случайно попал, по-немецки кумекает.

— Это хорошо… — Пан Казимир ненадолго задумался и только после этого спросил: — Ты все точки сумел проверить?

— Да. Уцелело четыре.

От неожиданности пан Казимир вздрогнул. Он приучил себя к мысли, что все потеряно и им придется начинать с нуля, а тут такая удача! Нет, на такое везение майор никак не рассчитывал, и, словно догадавшись об этом, Вукс деловито пояснил:

— Я лично проверил. Но связь потеряна. Начисто. И еще, замечено самозарождение подпольных групп.

— Ну что ж… Четыре опорных пункта… Уже кое-что. И люди, говоришь, есть?

— Люди-то есть, а вот связь… Как быть?

— Как быть? — Пан Казимир вполголоса повторил вопрос. — Воссстанавливать… Все восстанавливать. Но только теперь все цепочки соединим в веер.

— Веер? — изумился поручик. — Вся связь из центра?

Недоумение Вукса было более чем понятно. Казалось, все условия диктовали жестокую конспирацию, и без связи веер, предусматривавший управление групп только из центра, выглядел полной бессмыслицей. Но пан Казимир имел время обдумать и теперь поспешил выложить Вуксу самую суть своей идеи:

— Владек, всю связь я беру на себя. Центр связи, здесь! — Словно для пущей убедительности пан Казимир топнул ногой. — А курьеры… Курьеры идут «втемную». Вместо шифровки, пачка денег. Они ведь разные…

— Пан майор! — свободно висящие наушники Вуксовой шапки смешно подпрыгнули. — Значит, сумма, порядок, состав купюр, да?..

— Да, Владек… Максимум кодированной информации, а стоит такую пачку рассыпать, все… К тому же деньги — соблазн, понимаешь?

— Да, пан майор, понимаю, — у Вукса загорелись глаза. — А если и в центре связь не с резидентом, а через «почтовый ящик», как думаете?

— Думаю, будет хорошо, — сразу согласился пан Казимир. — Но все равно сначала нужно подумать как следует…

Майор вздохнул с облегчением. Он думал, ему придется доказывать, объяснять, но Вукс понял все с полуслова. В душе пана Казимира шевельнулась благодарность смешному, педантичному пану Пирожеку. Это тогда, при взгляде на его расчерченные под линеечку колонки цифр, майору вдруг показалось, что он держит в руках не ведомость, а шифрованное донесение…

— Да, Владек, — пан Казимир стряхнул короткое оцепенение. — Ты в Владиславовку съездить сможешь?

— К Рыбчинскому? — уточнил Вукс. — Конечно.

— Значит, поедешь прямо к поручику Рыбчинскому… Передашь приказ собирать оружие и формировать боевой отряд. Тем более, сам говорил, патриотические группы появились.

— Я понял, — Вукс подтянулся. — Будет сделано.

Пан Казимир некоторое время думал и, понимая, что, каковы бы ни были соображения конспирации, встречаться им предстоит часто, сказал:

— Я подберу квартиру. Адрес передам. Будешь приходить прямо туда. А пока, Владек, счастливо тебе…

Майор быстро, не затягивая прощания, сжал локоть Вукса и, ни разу не обернувшись, пошел к выходу. Возле ворот пан Казимир чуточку задержался, проверяя, нет ли какой опасности, свернул направо и размеренно зашагал к центру, как все прохожие, держась поближе к ограде…

* * *

Через Згарисько во все стороны тянулись протоптанные в снегу тропки. Выбрав ту, что вела к Старому городу, пан Казимир зашагал по ней навстречу разгулявшемуся на открытом пространстве пронизывающему ветру.

Идти пришлось долго. От холода деревянно стыли колени, жгло щеки и, наклоняя пониже голову, пан Казимир на все корки честил переменчивую погоду. Порой ветер становился таким сильным, что майор брел, сильно наклоняясь вперед.

Под замковым холмом ветер стих. Пан Казимир выпрямился, на всякий случай растер ладонями застывшие щеки и, ругнув напоследок бесконечный пустырь с его клятым ветром, поспешно нырнул в крученую улочку еврейского гетто.

Поглядывая по сторонам, пан Казимир свернул раз, второй и остановился перед полуподвальной, донельзя обшарпанной дверью. Не утруждая себя стуком, пан Казимир поднатужился и, открыв плохо поддающуюся створку, вошел внутрь. Темный коридор был пронизан сыростью и мерзостным запустением.

— Кто там? — раздался из глубины тускло-равнодушный голос.

— Это я, Мендель… — отозвался пан Казимир. — Посвети…

Внезапное появление майора было встречено Менделем как-то совсем безразлично. Он, правда, поднял свечу повыше и вежливо держал ее так, пока майор, осмотревшись в его каморке, присел к столу. Так же спокойно Мендель уселся напротив, покапал стеарином на середину грязного блюдца и, приладив туда свечку, бесстрастно спросил:

— Зачем я понадобился пану майору? Или, может, пан майор настолько любезен, что пришел попрощаться?

— Я пришел посоветоваться… — пан Казимир сел поудобнее.

— Да? — Мендель передвинул блюдце со свечой на середину стола. — А разве пану майору неизвестно, что ждет евреев? Будем напоследок откровенны, служба, нас связывавшая, человеколюбием не страдала. Так скажите мне просто, как человек человеку, зачем вы здесь, пан майор?

Пан Казимир внимательно посмотрел на собеседника. Наверное, ответить правду майор не смог, если б и хотел. Скорее всего, он и сам не понимал, что привело его сюда на самом деле. Но то, что последние события таки доконали Менделя, было совершенно ясно, и потому, вместо пустых, никому не нужных объяснений, пан Казимир тихо и задушевно сказал:

— Ну, если как человек человека, то хочу спросить, как дела?

— Дела? — Мендель скривил губы. — Люкс дела. Даже коммерц-агент из немцев есть. К тому же считает, что в России евреи самые богатые… Для него, конечно… Как говорит, во Франции у евреев заводы, в Польше магазины, а здесь самое главное — золото…

— И что, все безропотно платят?

— Что делать?.. — Мендель развел руками. — Дураки, вроде полицаев из «Макаби», надеются уцелеть, другие конец оттягивают, а когда мальчишка один, из комсомольцев, сорвался, так чуть не прибили. Еле живого к себе забрал…

— Зачем? — удивился пан Казимир.

— И сам не пойму… То ли он мне мою одесскую молодость напомнил, то ли помирать одному страшно, сказать по правде, не знаю…

— Подобрал? Комсомольца? — Пан Казимир покачал головой. — Так ведь и тебя с ним заодно прихлопнуть могут…

— И так и так прихлопнут… Но, чтоб отвязались, я кому надо шепнул, что он специально кричал. Так сказать, кое-кто проверял наших мишигене на лойяльность. Теперь нам обоим до земли кланяются…

— Да, удивляешь ты меня, Мендель…

— А вы меня нет? — одна бровь у Менделя поднялась кверху. — Так какое у вас ко мне дело, пан майор?

— Дело? — пан Казимир помолчал. — Сложное у меня дело, Мендель… Узел связи ставить надо, а где не знаю…

— Э-хе-хе, пан майор! — на какую-то секунду Мендель стал прежним. — Это вы-то не знаете? А базарная рулетка на что?

Пан Казимир вздрогнул. Конечно, он понимал, что тут нужен или аттракцион, или игра, но слова Менделя по странной ассоциации напомнили майору давнего портье из «Бристоля», с ловкостью фокусника забрасывавшего в гнезда номерные ключи. В следующий момент мысли пана Казимира приобрели четкую направленность, и только после паузы он тихо, вроде как самому себе, повторил:

— Рулетка, говоришь? — пан Казимир слегка стукнул по столу, и свечка в блюдце вздрогнула, качнув язычок пламени. — Неплохо, неплохо… Кстати, ты портье, из «Бристоля», не знал?

— Какого портье?

— Ну того, что ключи бросал за спину.

— Ах Метека… Ну как же не знал? — Мендель в первый раз улыбнулся. — Очень даже знал… Каждый свободный вечер у меня в пивной был. Любил он мое пиво…

— Любил? — майор поднял голову.

— Да нет, не в том смысле… — Мендель понял, о чем подумал пан Казимир. — Просто я теперь пивом не торгую.

— А-а-а… — пан Казимир улыбнулся. — Мне бы найти его.

— И стоечку его на базар, так? — хитро прищурился Мендель.

Пан Казимир видел, что пройдоха Мендель уже все прекрасно понял, и доверительно улыбнулся.

— Именно так. Не знаю только, согласится ли?

— Согласится, он с той войны злее черта пришел, даже я тогда удивился, откуда в нем столько… — Мендель подобрался. — Сами им займетесь или мне поручите?

— А сможешь?

— Спрашиваете!

— Ну, тогда…

Пан Казимир не спеша вытащил из внутреннего кармана шкалик и, весело подмигнув Менделю, начал доставать из других карманов завернутые в бумагу бутерброды…

* * *

Копыта ровно стучали по мерзлой обочине, холка ритмично подрагивала, и заснеженные поля с торчащими там и сям темными земляными комьями медленно уходили назад. Конь под Меланюком был старый, армейский, прослуживший уже лет с десяток и отлично научившийся подолгу ходить размеренной рысью.

Из-за почтенного возраста никто на него не покушался, а что касается старости, то пока она давала знать о себе только екающей селезенкой да неистребимой привычкой раздувать при седловке пузо, так что, затягивая подпругу, приходилось бить коленом «под дых». Зато в дальних лесных поездках конь был незаменим и, если надо, сам находил дорогу домой.

Поле кончилось жердяными обрадами, и Петро свернул с битого шляха не сельскую улицу. Раньше село было зажиточным, хаты сплошь под железом, а в середине порядка спичечным коробком торчал модерновый загородный домик. Как раз возле него Петро перевел коня с рыси на шаг, чтобы напоследок еще раз собраться с мыслями.

Сюда его вызвал Пилюк. Последнее время «Кобза» вел себя как-то странно, и Петро, всегда относившийся к нему с тщательно скрываемым недоверием, насторожился. Особенно после того, как в села, «опекаемые» Меланюком, начали приходить отпущенные из лагеря военнопленных украинцы-восточники.

Сначала Петро страшно обрадовался, но после того как попробовал говорить с ними «по душам», понял, что тут надо держать ухо востро. А когда Пилюк потребовал докладывать ему о поведенении вольноотпущенников, не стоило труда догадаться, что националисты, а скорее всего, и немцы, что-то затеяли.

В который раз, вспомнив об этом, Меланюк, не сдержавшись, ругнулся вслух. Конь, привыкший к командам, с готовностью повел ухом, и Петро дружески потрепал его по шее. Уж кто-кто, а его конь хорошо помнил, сколько Меланюк мотался по лесу, пытаясь отыскать как в воду канувшего Малевича.

Петро отлично знал, чем кончилась засада у Бирюковой хаты, где взбешенные неудачей полицаи, вдобавок получившие добрый «прочухан» от немцев, обшарили каждый кустик и поначалу не беспокоился. Он понимал: после этой стычки Малевич увел людей подальше, но вот уже который раз, объезжая лес, Петро не находил тайных меток и мало-помалу начал нервничать.

Нервничал Петро главным образом из-за того, что ему сейчас как никогда нужно было посоветоваться с Малевичем. Имея кое-какую информацию, Меланюк начал подозревать, что между немцами и националистами начался какой-то разлад, а уж тут малейшая ошибка могла привести к провалу…

Ближе к лесу хорошие дома исчезли, и пошли обычные сельские хаты под соломой. Да и к самой опушке постройки не доходили. Вдоль крайних плетней еще тянулся широкий пахотный клин, только в одном месте прорезанный хорошо накатанной колеей. Возле опушки эта дорога круто сворачивала и упиралась в ворота, за которыми в густом окружении садовых деревьев виднелся низко-раскидистый бывший помещичий «палац».

Догадываясь, что за ним наблюдают, Петро дал шенкеля, и через минуту конь внес его в гостеприимно распахнутые ворота усадьбы. Очутившись на широком дворе, Меланюк подъехал к коновязи, спрыгнул на землю и начал привязывать поводья за длинный, изгрызенный лошадиными зубами брус. Никто во дворе не появлялся, но, судя по истоптанному вдоль и поперек снегу, людей в доме было порядочно.

Конь, напоминая о себе, тепло всхрапнул над ухом, и Петро, бросив оглядываться по сторонам, отпустил подпругу. Размышлять больше было не о чем, и Меланюк пошел прямиком к низкому, деревянному, чисто выметенному крыльцу.

Постучав для порядка сапогами, Меланюк нажал ручку и очутился на длинной, щедро застекленной веранде. Одна из внутренних дверей была приоткрыта, и Петро, не раздумывая, вошел туда. В большой, пустоватой комнате, возле встроенного в угол камина, спиной к огню стоял Пилюк, который, едва завидев Петра, возмущенно выпалил:

— Ну, нарешти! Чого ехал долго?

— Я добре ехал… — пожал плечами Петро.

— Вин ехал! — Пилюк еще раз сердито фыркнул, но злость его, вызваннная нетерпением, быстро пошла на убыль и он наконец-то перешел к делу: — В мене розмова до тебе. Віч-на-віч…

— Я слухаю… — Петро бесцеремонно протянул руки к огню.

— Як на твий погляд, немцы полоненных видпускають?

— Так… Але щось дуже розборчиво…

Пилюк сразу успокоился и согласно кивнул.

— От и мени так здаеться… Так ось, немцы до нас дило мають. Сюда повынни приехать… А тебе я ранише хотив бачиты. Бо воны наполягалы щоб я тебе вызвал, розумиешь? Як думаеш, чого так?

— А мени чого думать? — Петро изо всех сил старался казаться равнодушным. — Мени що сказано, то и роблю…

— Обговорить тра…

Явно заготовивший какую-то тираду, Пилюк запнулся на полуслове и растерянно посмотрел на Меланюка. Ему хотелось что-то сказать, но он не решался и, отвернувшись к огню, нервно защелкал пальцами. Скорей всего, пальцы у него вспотели, и щелчки получались мягкие, шлепающие.

Петру, однако, было не до Пилюковых переживаний. Сейчас, затравленно глядя в окно, Меланюк пытался сообразить, зачем он вдруг понадобился немцам, да еще в компании с Пилюком. Окно вроде выходило на другую сторону дома, во всяком случае, за ним был не истоптанный сапогами двор, а виднелся зеркально-гладкий лед помещичьего пруда.

У Петра мелькнула мысль, что по такому льду сбежать не удастся, и он, пытаясь избавиться от наваждения, затряс головой…

* * *

Синий шикарный «вандерер» въехал в ворота, потом, оставляя на снегу двора шинные узоры, развернулся и замер перед крыльцом. Из машины, потягиваясь после дороги, не спеша вылезли два немецких офицера и очкастый, пожилой панок в штатском. Оглядевшись, они спокойно поднялись на крыльцо веранды, у дверей которой их уже почтительно ждали Пилюк с Меланюком.

Первым на веранду зашел низенький полноватый майор и, то ли ответив, то ли нет на приветствие, не задерживаясь, прошел в комнату. Следом незаметно проскользнул штатский, а второй немец, обер-лейтенант, став перед дверью, жестом приказал Меланюку войти первым.

Петро послушно шагнул через порог. Дверь позади быстро закрылась и, оглянувшись, он понял, что Пилюк остался на веранде. И немец, и штатский оценивающе посмотрели на Меланюка, после чего майор заговорил первым:

— Я есть майор Хюртген, это… — немец кивнул на штатского, — мой переводчик пан Ленковский, а ты есть Меланюк?

— Так точно, герр майор! — Петро щелкнул каблуками и вытаращился.

— Пфуй, не так громко… — майор недовольно сморщился. — Те, что из лагеря, не есть большевик?

— Нет, герр майор, я проверил!

— О гут, гут! — Так и не сняв шинели, немец подошел к камину и протянул руки к огню. — Скажи, Меланюк, ты пана Длугого помнишь?

— Так, герр майор… — Петро Меланюк сокрушенно вздохнул и постарался придать лицу скорбное выражение.

Наверно, вздох Меланюка достиг цели, во всяком случае, немец перестал изображать индюка и заговорил о деле:

— Меланюк, ты будешь делать для меня то, что ты делал для герра Длугого, у тебя будет возможность докладывать…

— Слухаюсь, герр майор!.. Я все зроблю!

В голосе Меланюка сами собой прорвались радостные нотки, но немец, недовольный тем, что его перебили, жестом остановил Петра.

— Не надо говорить. Мало слов, больше дел. А сейчас можно идти. — Немец повернулся к переводчику. — Пан Ленковский, пан референт может входить…

Поняв, что задерживаться не следует, Петро задом толкнул дверь и отступил на веранду. Пилюк хотел что-то спросить, но переводчик, вышедший следом, так посмотрел на него, что «Кобза» бочком-бочком послушно протиснулся в комнату…

К удивлению Меланюка, переводчик тоже остался на веранде. Он постоял рядом с замершим у двери обер-лейтенантом, а потом, заложив руки за спину, начал не спеша прохаживаться вдоль окон. Не зная, как поступить, Петро потихоньку отодвинулся в угол к окошку. Неожиданно Ленковский подошел к нему и спросил:

— Это ваш конь, пан Меланюк?

— Мой… — Петро повернул голову.

Остановившийся на нем взгляд из-за стекол пенсне был так холоден, что Петро почувствовал пробежавший по спине слабый озноб.

— Прекрасный конь! — Ленковский все так же смотрел на Меланюка. — Сразу видно — служака, наверное, лошадиный вахмистр…

Меланюк с трудом заставил себя улыбнуться. За ничего не значащим разговором он улавливал опасность, исходившую от Ленковского.

— Шуткуете…

— Не очень. — Губы Ленковского растянулись в улыбке, но глаза остались льдисто-холодными. — Так вот вы какой, пан Меланюк…

— А шо? — ощущение опасности не покидало Петра.

— Да нет, ничего… Просто по дороге говорили про вас…

Улыбка Ленковского исчезла, он еще раз посмотрел на Меланюка и снова принялся расхаживать по веранде…

Дверь распахнулась, обер-лейтенант отскочил в сторону, и герр майор, сопровождаемый Пилюком, направился к выходу. На самом пороге немец вдруг остановился и, обращаясь к «Кобзе», ткнул в Меланюка пальцем.

— Пан референт… Прошу хорошо помнить, его голова и голова пана референта, как это сказать… да… висит на одна веревочка!

Не сказав больше ни слова, немец важно прошествовал к машине.

В первый момент Меланюк даже растерялся. Он и предположить не мог, что майор выскажется так категорично. Во всяком случае, пока они с Пилюком сопровождали немцев, усаживавшихся в свой «вандерер», Петро успел сообразить, как ему лучше воспользоваться заявлением герра Хюртгена.

Едва автомобиль, оставляя сизый дымок, выехал за ворота, Петро шагнул к Пилюку и быстро спросил:

— Слухай, друже, ти знаєшь чого вин хоче?

— Так, — Пилюк кивнул и тут же спохватившись, начал: — Як тоби сказаты, Петре…

Меланюк понял, что «Кобза» хитрит, и сразу сменил интонацию.

— Краще правду, друже. А то дехто від нимця носа воротыты почав.

— Ты що, Петре!.. Не мели дурныць!

Пилюк чуть не шарахнулся в сторону, но Петро видел его испуг и рубанул прямо:

— Я тоби зараз правду скажу, але попереджаю, якщо продаш, то дывысь…

— Що ты, що ты, як можна, да я…

Зрачки Пилюка заметались, и Петро прямо-таки задушевно, сказал:

– Єх, друже, я ж за тебе усе… Я ж чого спытав? Мени ж той нимець за тобою наглядаты звелив. Розумиешь? Я до тебе з видвертистью, а ты?..

Несколько секунд Пилюк обалдело молчал. Казалось, он только теперь связал воедино слова Петра, положение обоих и недвусмысленный намек немца про одну веревочку. И вот тогда Пилюка прорвало:

— Наглядаты?.. Тоби? Петре, да я… За це ж, все! Ты ж мени перший друг, а я… Выбачь, не зрозумив. Я ж не про це думав. Майор наказав людей до лису выслать, тут база має буты, розумиєшь?..

— База? До лісу? Чого це?.. — «прикинувся дурнем» Петро.

— Хиба ты не зрозумив? Большевики пид Москвою нимців вщент рознеслы и сами перешли в наступ…

— Наступ? Пид Москвою?.. — и, едва сдерживая рванувшуюся наружу радость, Петро впился взглядом в так ничего и не понявшего «пана референта»…

* * *

Тяжелый, напитанный весенней влагой снег, оттягивавший ветки, искрился на солнышке тысячью веселых иголок. Лес, такой безмолвный по зимнему времени, теперь оживал, наполняясь теплыми шорохами, птичьим цвириньканьем и льдисто-прозрачным звоном.

Совсем рядом с окошком красногрудые снегири, похожие в своем ярком наряде на старорежимных гвардейцев, задорно перескакивали с ветку на ветку, отчего подтаявшие снежные шапки мягко соскальзывали на оседающие, по-весеннему ноздреватые сугробы.

Мир за окном был настолько далек от грохотавшей где-то рядом войны, что Усенко только усилием воли заставил себя отвернуться и в который раз посмотреть на развешанные по стенам схемы. За месяц обучения, здесь, в спецшколе, они настолько запомнились, что капитан легко представлял их даже с закрытыми глазами.

Усенко еще раз кинул взгляд за окно, улыбнулся апрельскому солнышку, потом посмотрел на свои «кировские» часы и, тряхнув головой, вышел из комнаты. Пройдя по коридору, он остановился возле оббитой клеенкой двери и, постучав по косяку, нажал ручку.

— Разрешите?..

Начальник — большой, грузный, одетый в серую довоенную гимнастерку, жестом остановил собравшегося докладывать Усенко и тяжело поднялся из-за стола.

— Ваша подготовка закончена, капитан. Теперь вы поступаете в распоряжение полковника. Инструкции и задание получите у него. Вот, рекомендую…

Усенко вытянулся и, сделав четкий полуоборот, встретился взглядом с человеком, неприметно устроившимся на стоявшем в дальнем углу диване. Что-то в его облике мелькнуло знакомое, но тут начальник, так и стоявший у стола, глухо кашлянул.

— Товарищ полковник, я вынужден вас оставить, у меня дела…

Едва дверь за начальником закрылась, как полковник пружинисто встал и шагнул навстречу Усенко.

— Ну, здравствуй, капитан! — он еле заметно усмехнулся. — И не смотри так. Вижу, что узнал, и хорошо, что узнал. Память в нашем деле главное… Я тоже, брат, помню, как мы у тебя ночью водку пили, колбасу ели, вот только марку твоей радиобандуры, что нам про любовь мурлыкала, запамятовал…

— «Дорожовец и Затей», товарищ полковник, — Усенко широко улыбнулся.

Неожиданная встреча с полковником из разведотдела, приезжавшим к нему почти год назад, показалась отличным предзнаменованием.

— Во-во, именно «Затей»… — Полковник сделал паузу и, как бы отделив ту давнюю встречу, заговорил о другом: — О том, где ты воевал, как воевал, кем воевал, знаю. О ранении под Киевом тоже знаю. Кстати, рана не беспокоит?

— Нет, все нормально.

— От границы как шел?

— Я все написал… — Усенко тяжело вздохнул.

— Значит, не хочешь? Пожалуй, правильно… Меня спроси, так и я, может, много чего вспоминать не хотел бы…

Пауза несколько затянулась, и когда полковник опять заговорил, тон его был совершенно иным.

— Сейчас мы готовимся наступать, капитан, а для успеха необходима разведка, разведка и еще раз разведка!

— Я понимаю… — Усенко подобрался.

— А раз понимаешь, тогда к делу… Есть решение забросить тебя в тыл. К самой границе, в знакомые тебе места. Обстановка на территории, скрывать не буду, сложноватая… Люди там наши должны быть, но ближайший отряд километрах в ста восточнее. Если что непредвиденное, подашься туда. Ну а теперь главное: наш человек оттуда дал о себе знать. «Эльд» отозвался.

— «Эльд»? Это ж Меланюк Петро… — не удержался Усенко.

Честно говоря, он даже не ожидал, что после всех передряг на месте сумел удержаться только этот молодой парень, которому он дал тогда такой звучный псевдоним.

— Ты что, лично его знаешь?

Не скрывая своего удивления, полковник посмотрел на Усенко, и капитан пояснил:

— Конечно! Я же им и занимался. Это ж мой регион…

— Даже так… — полковник помолчал и как-то сухо спросил: — А когда ты с ним встречался последний раз?

— В ночь на 22 июня. Когда немцы диверсантов на штаб 5-й армии нацелили. Он там в составе группы был.

— То-то, что на 22-е… Как думаешь, ему сейчас доверять можно?

— Доверять?..

— Вот именно. Сам знаешь, сколько народу к немцам переметнулось…

На этот раз Усенко молчал долго. Вопрос, заданный полковником, был далеко не праздный. Капитану страстно хотелось ответить ясно, категорично, от последней встречи с Меланюком у него осталось ощущение полного доверия, и все же он произнес:

— В любом случае я должен буду проверить…

— Только так! — Полковник энергично кивнул, и голос его опять потеплел. — Тут еще один нюанс есть. Немцы ставку на вражду украинцев с поляками сделали, а это, сам понимаешь, чревато, и дела совсем не облегчает…

— У нас и тут легких дел нет.

— А там и подавно! — докончил за Усенко полковник и нахмурился. — Раз уж о поляках речь зашла, спросить хотел, чем у тебя с тем польским майором закончилось?

Вопрос полковника поставил капитана в тупик. Вообще-то сказать было нечего, и Усенко ответил так, как думал.

— А ничем. Да и…

Так и не закончив фразу, Усенко пожал плечами.

— Жаль… — полковник вздохнул.

— Чего теперь старое ворошить? — возразил Усенко. — Нам до той Польши еще топать и топать.

— И то верно. Ладно не будем… — полковник зябко передернул плечами и спросил: — С парашютом-то прыгал, капитан? Там ведь аэродрома нет…

— Бросали…

— Вот и ладненько! Давай, собирайся по-быстрому, со мной поедешь. Мне тебя еще кой чему подучить надо…

Полковник поощрительно улыбнулся Усенко, и капитан, повернувшись по-уставному, вышел из кабинета…

* * *

Пан Казимир вышел из Хюртгеновского кабинета и остановился у окна в коридоре. За стеклом виднелись лакированные крыши автомобилей, у ворот как всегда торчал часовой, а стоявший прямо против выезда синий «вандерер» пускал из глушителя сизый дымок.

Последнее время пан Казимир постоянно пребывал в напряжении, и только вид синей машины, неизменно стоявшей прямо на выезде, помогал держать себя в руках. Майор знал: днем ворота не заперты и достаточно легкого толчка бампера, чтобы они распахнулись настежь…

На сегодня рабочий день кончился и, поглядывая в окна, пан Казимир прошел к выходу, где его неожиданно задержал дежурный:

— Пан Ленковский, вам письмо!

Унтер-офицер полез в стол и передал майору слегка помятый конверт. Пан Казимир прочитал адрес и, оторвав край, достал записку. Потом быстро пробежал ее глазами и, сунув все в карман, чуть ли не бегом выскочил через открытые ворота на улицу…

Взбежав по ступенькам к парадному входу отеля «Бристоль», пан Казимир с треском распахнул дверь и кинулся к оторопелому портье.

— Номер господина Червенича!

— Сей момент! — портье полистал книгу. — Номер 15-й, пан…

Не слушая, пан Казимир взбежал по такой знакомой лестнице на второй этаж, пробежал коридор и без стука распахнул дверь 15-го номера. Червенич, сидевший за столом спиной к входу, обернулся и, увидев пана Казимира, неловко вскочил.

— Ты где пропал, Котька? Я ж тебя жду…

— Дежурный, скотина, только сейчас записку передал! И я сразу бегом… Скажи лучше, когда ты приехал?

— Да сегодня, утром… — Червенич по-медвежьи сгреб пана Казимира в объятия и троекратно расцеловал. — Садись, Котька, садись… Праздновать будем!

— А что празднуем, Вась? — пан Казимир воззрился на уставленный снедью стол.

Червенич вытащил из-под стола бутылку «Московской» и хитро посмотрел на пана Казимира.

— Ну, теперь, Костенька, догадываешься?..

— Так ты, что же… — Пан Казимир сощурился. — Прямо оттуда?

— Именно! От первопрестольной, кубарем… Небось слыхал?

— Разговоров хватало… А ты что, своими глазами видел?

— А какими еще? Конечно, своими… — Червенич ловко вышиб картонную пробку и разлил водку по рюмкам. — Погоди, погоди… Ты что, думаешь, я на фронт ради господ германцев подался? Шиш им!

— Ты вроде раньше другое говорил?

— Правильно, было такое… — Червенич отставил рюмку, налил водку в стакан, выпил залпом и торопливо заговорил, явно стараясь выплеснуть наружу все, что накопилось у него в душе за эту поездку.

— Мы же что думали?.. Немцы с нашей помощью большевичков кончат, чтоб нам, и белым, и красным, какой-никакой Руссланд устроить… А они…

— Подожди… Кому это нам? — перебил его пан Казимир. — Почему вдруг красные?

— А ты что думаешь, я с пленными зря разговаривал? Где это когда было, чтоб русские так сдавались? Тысячами!

— Ну что тут думать? — пожал плечами пан Казимир. — У немцев подготовка, практика, а там… Генералы с тремя классами и комиссария. Офицера тоже готовить надо! Культура, она везде нужна…

— А вот командиров не охаивай, не надо!

— Да ты что, Васька, сам же меня убеждал…

— Было… Но я сейчас про старших не говорю. Вот молодежь — крепкие ребята! Неопытные пока, под пули лезут, но крепкие…

— Да у тебя, Васька, в мозгах переворот какой-то! — Пан Казимир изумленно посмотрел на Червенича.

— Именно!.. Солдатики-то не зря в плен сдавались, им эта большевизия вот где! А немцы?.. Они ж распоясались! Решили — все! Победили… И началось: концлагеря, расстрелы… На что уж генералы у немцев служаки, так ведь и те со страху за головы схватились… Нельзя! Сам в штабах слышал… И что? Костя, Иваны наши только сейчас войну начали, вот что! Поверь, Германия войну проиграет…

Что-то в сумбурных словах Червенича было такое, что заставило пана Казимира спросить:

— А под Москвой кто немцев бил?

— Все! Сначала ополченцы держались, но их, ясное дело, в капусту… Наступление, Москву видно и на!.. Сибирские, кадровые, как из-под земли! И пошли… Стрельба, снег, мороз и солдатики русские… Эх, Костя! — Червенич снова налил и выпил. — У немцев такое началось, что даже я под кавалерийскую атаку угодил!

— Кавалерийскую? — изумился пан Казимир. — Откуда?

— Из лесу!.. Гляж-жу, кр-р-асота!.. Ветра нет, шашки полыхают, вой и топот, а из-под копыт, Костя, как в сказке, лошадям по грудь, метель белая…

Глаза Червенича влажно блеснули, да и сам пан Казимир, зримо представив нарисованную картину, неожиданно почувствовал, как у него защекотало в носу.

— Да как же ты тогда уцелел, Васька?

— А ты думаешь Васька дурак? Не-е… Немчура, мать их, «Фойер!» — кричат, пулемет ставят, а я шинель на голову и в сугроб!

Пан Казимир по-кошачьи фыркнул от смеха и спросил:

— И что, мужички тебя из снега не вытряхнули?

— Не-е! — Червенич весело помотал головой. — Сам вылез… Промерз как цуцык, зуб на зуб не попадает, стою один на дороге и думаю, в какую сторону подаваться, понимаешь?..

— Ну и до чего додумался?

— Сам видишь, здесь… Мысль, правда, была… Хоть они и мужичье сиволапое, краснопузое, а свои… Так что я войну свою, кончил! И домой заскочить успел… Но там… одни липы остались…

— Повезло тебе… — пан Казимир вздохнул.

На этот раз оба молчали довольно долго. Потом Червенич поднял голову и тихо, проникновенно сказал:

— Костя, поедем со мной, а?.. Я ведь хочу в Париж, а оттуда думаю словчить в Швейцарию. В усадьбе дом-то сгорел, однако я матушкино наследство из подвала вырыл. Обоим на житье хватит…

Пан Казимир сцепил зубы и, пересиливая себя самого, ответил:

— Не могу, Васенька… Хотел бы, да не могу…

— Значит, не изменился… Только ведь сам не удержишься, или ты с англичанами, или… — Червенич не договорил и с тоской посмотрел на пана Казимира. — Ты не думай, я сразу все понял, ты одно скажи, я тебе помочь могу?

Пан Казимир поднял голову. Да, Васька Червенич помочь мог…

* * *

Усенко проснулся от озноба и понял, что лежит на толстых сухих досках. Правда, его состояние на пробуждение не походило. Капитан скорее очнулся и теперь недоуменно оглядывался, силясь сообразить, где же он находится.

Комната с голыми кирпичными стенами без окон больше всего походила на каменный ящик. Обычно такие помещения служат погребом, но тут стенки были сухие, а над дверью, в нише забранной железными прутьями, светилась электрическая лампочка.

В первый момент Усенко показалось, что он видит какой-то дурной сон, и капитан даже приподнял руку, чтобы дернуть себя за ухо, но это движение отдалось в спине весьма чувствительной болью, и он, сложив в памяти сохранившиеся обрывки, мучительно застонал.

Случившееся было нелепо, дико, но, к сожалению, по прошествии времени, совершенно понятно. Глядя на едва заметно подрагивающую нить слабой лампы, Усенко постарался впомнить подробнее события последних двух суток.

Сначала ему это удавалось плохо, но он заставил себя начать еще от аэродрома и тогда, встававшие один за другим, с таким трудом вспоминавшиеся обрывки, постепенно начали выстраиватьься в довольно-таки строгую цепочку…

Вылет группы пришлось задержать больше чем на месяц. Причин задержки Усенко не знал, но догадывался, что кроме нелетной погоды, видимо, и обстоятельства в районе преполагаемой высадки были пока неблагоприятны.

Наконец долгожданное «добро» было получено. Сначала их темно-зеленый «дуглас» выполз на бетонку и, взревев моторами, поднялся в воздух. Потом в начинающихся сумерках он благополучно миновал линию фронта и долго-долго летел на запад.

Усенко хорошо помнил, как, несмотря на ночное время, в облачных просветах то и дело появлялась земля. Особенно легко различались с высоты озера. Они мягко поблескивали серебристыми овалами на фоне темных массивов леса.

Капитан прыгал первым. Тогда у него еще мелькнула мысль, как бы не забарахлил парашют, и, только почувствовав рывок наполнившегося купола, Усенко вздохнул с облегчением. Запомнилось также, что спуск был плавным и внизу появились какие-то огоньки.

Решив, что там деревня, Усенко подтянул стропы. От бокового скольжения появился ветерок, капитану показалось, что с куполом что-то неладно, он посмотрел вверх, и тут его воспоминания обрывались…

Как ни напрягал память Усенко, как ни старался, дальше шла совершенно непонятная абракадабра, состоявшая из несвязных обрывков то ли сна, то ли яви. Вроде были какие-то голоса, лица и совершенно точно — бьющий прямо по глазам, световой луч…

Нет, больше решительно ничего не вспоминалось, и Усенко, отбросив бесплодные попытки, попробовал встать. Тело повиновалось, правда, остро тянуло спину, голова была как с похмелья и почему-то кололо глаза, словно он наловил световых «зайчиков»…

Левый рукав комбинезона был разорван, и мышца выше локтя тупо болела. Зато правая рука была в порядке, и Усенко методично ощупал себя, проверяя, нет ли где крови. Он уже понял, что и его состояние, и подвал говорили одно: с ним, капитаном Усенко, случилось самое худшее…

Что его ждало, Усенко знал. Медленно (спешить было некуда) он обшарил пустые карманы и начал сначала осторожно, а потом все резче, разводить руками. Нет, капитан не делал зарядку, а просто выяснял, во что обошлось ему неудачное приземление…

Замок в дверях лязгнул, и капитан медленно повернул голову. На пороге возник ражий немец и с ухмылкой посмотрел на Усенко. Капитан закрыл глаза. Все было предельно ясно — это плен…

Четкое осознание случившегося, как ни странно, внесло успокоение, и капитан снова открыл глаза. Теперь в камере был уже не один немец, а трое. Двое в форме, а у третьего поверх кителя красовался белый медицинский халат.

Увидев, что пленный наконец-то пришел в себя, врач-немец потрепал Усенко за плечо.

— Как мы себя чуствовать?

— Хорошо… — через силу заставил себя ответить Усенко.

— Гут! Сейчас будет есчо лютше…

Немец завернул разорванный рукав, наложил на руку Усенко жгут и медленно, со знанием дела, сделал внутривенный укол. Потом отложил шприц в сторону и начал приглядываться к капитану. Заметив что-то понятное только ему, он оживился.

— Ну что? Я есть правый? Немного лютше?

— Да…

Усенко действительно ощутил прилив бодрости и даже сделал попытку встать, но немец тут же замахал руками.

— Нихт, нихт, пока лежать! Ты немножко плехо падать… Но теперь нитшего. Потом немножко можно ходить…

Почувствовав к этому немцу нечто вроде благодарности, Усенко решился спросить:

— Что со мной?

— У тебя есть сильный ушиб. Ты со своим парашют падать прямо на дерево. Наши зольдат снимать тебя просто с ветка.

Немец коротко хохотнул, поднялся с топчана, на котором лежал Усенко и строго сказал:

— Ты получаль немецкий медицинский помощь, альзо…

Он сделал строгое лицо, поднял палец кверху и кивнул на тех двоих, которые так молча и проторчали рядом все это время.

— Но мошет быть сопсем иначе… Ты тумай…

Замок снова лязгнул. Нитка лампочки в очередной раз дрогнула, и капитан остался один. Да, теперь он хорошо понимал, все может быть совершенно иначе…

* * *

Коридор с окнами во внутренний дворик, где стояли автомобили, был длинным. Усенко видел их через окна справа. Слева были черные, обитые клеенкой двери, за спиной слышались тяжелые шаги конвоира. Капитан не знал, что ему вколол улыбчивый немец, но только боль прошла, в голове стоял легкий звон, а тело было абсолютно послушным. Состяние стало каким-то непривычно легким, и Усенко спокойно шел туда, куда вел его конвоир.

Кабинет, куда попал Усенко, был обычный. За столом сидел лысоватый майор, самодовольно поглядывавший на капитана, сбоку за пишущей машинкой пристроился канцелярист, а спиной к свету стоял еще кто-то. Его Усенко не стал разглядывать, а просто уставился в зарешеченное окно. Сразу за стеклом висела ветка вся в свежераспустившихся листочках, и по ней прыгал воробей.

— Вы есть кто? — лающе спросил майор-немец и, словно услыхав его, воробей вспорхнул с ветки и улетел.

Конвоир угрожающе засопел в ухо, но мысли Усенко все еще были заняты воробьем, и он довольно бездумно ответил:

— Шофер…

— О, я! — коротко рассмеялся немец. — Но это там, дома, а здесь лес, автомат, парашют, альзо, ты есть диверсант… Отвечай!

— Автоматчик я, приказали, прыгнул…

— Послюшай, автоматчик, мы уважайт такой противник. Ты получаль медицинский помощь. Я верю, ты есть шофер, но я хочу знать, как ты стал парашютист?

— Действительную в парашютных войсках служил… Раньше… А перед войной секретаря возил, вот и попал…

— Секретаря? О, это я понимайт… А может, твой секретарь тоже с тобой прыгать? Нет?.. — майор смешно наклонил голову.

— Скажете тоже, прыгал… Секретарь — это ого-го!..

Усенко откровенно «валял ваньку», но немец уже что-то заподозрил.

— А потшему ты даешь показаний?.. Вам же молшать велят?

— А чего ж мне кобениться-то? Я, чай, не мальчишка какой, понимаю… Да и вон… — Усенко приподнял руку. — Опять же, лечили…

— О, гут, гут, ты всй понимайт правильно! — Немец повернулся к стоявшему против света штатскому. — Пан Ленковский, начинайте…

Штатский, до сих пор безучастно стоявший в стороне, дернулся, зачем-то повернулся к окну и, сняв пенсне, заученно начал:

— Наме, форнаме, имя, фамилия…

Судя по всему, это был переводчик, но, едва услыхав его голос, Усенко вздрогнул. Сейчас этот пан Дембицкий, или Ленковский, уличит его и взамен потребует выложить все, как есть. Мысли капитана враз разлетелись, но Дембицкий, как ни в чем ни бывало, долбил свое:

— Звание?.. Лейтенант?.. Старший лейтенант?.. Майор?

Усенко вдруг показалось, что пропуск в перечне отнюдь не случаен, и он с вызовом ответил:

— Младший сержант! Сереженко Иван Данилович!

— Унтер-официр… — монотонно перевел Дембицкий, и вслед его словам затрещала пишущая машинка солдата-канцеляриста.

Внезапно майор за столом болезненно сморщился и приложил руку к груди. Переводчик и канцелярист сразу засуетились, помогая майору подойти к боковой двери. Уже на выходе начальник повернулся и с явным расчетом на Усенко сказал:

— Пан Ленковский, заканшивайте… А вот потом мы будем все аккуратно проверяйт!

— Слушаюсь, герр майор! — Дембицкий плотно притворил за немцем дверь и повернулся к Усенко. — Продолжим, Се-ре-жен-ко…

Дембицкий заметно выделил фамилию и абсолютно ровно начал:

— На какой машине летели?

— На «дугласе», на какой же еще…

— Говорите правду, Се-ре-жен-ко… Это единственный шанс. Синяя машина внизу готова к выезду… Где вас готовили?

— Я не знаю названия…

Усенко ответил машинально и вздрогул. Потом, еще не веря своей догадке, поймал взгляд Дембицкого и показал глазами на солдата-канцеляриста. Переводчик заложил палец за воротник рубашки и демонстративно повернул голову из стороны в сторону. Это был четкий ответ и, стремясь показать, что он понял, Усенко торопливо заговорил:

— Пусть пан майор мне верит. Я правда не знаю, там лес был…

— К кому вы шли на связь?

— Не знаю, командир знал…

— Звание командира?

— Капитан… — Усенко так и впился глазами в Дембицкого.

Но тот, как ни в чем ни бывало, водрузил пенсне на переносицу и, отойдя к столику, начал проверять машинопись. Усенко напряженно ждал, что будет дальше, но Дембицкий только кивнул конвоиру, и тот бесцеремонно толкнул капитана к двери…

Уже через полминуты Усенко в сопровождении конвоира снова шел тем же коридором, только теперь окна дворика были слева. Взгляд капитана лихорадочно перескакивал с синей атомобильной крыши перед воротами на блестящую ручку очередного окна. Мысль о готовности машины стучала в виски. Да, это был шанс…

От последнего окна к машине было ближе всего, и тут капитан решился. Он задержался, скосил глаза назад, пощупал рукой щеку и, резко согнувшись, что было силы ударил конвоира ребром ладони. Немец без звука свалился под отопительный радиатор, а Усенко схватился за ручку и повернул.

Окно открылось сразу, и немцы, увидав выскочившенго наружу Усенко, еще не успели сообразить, в чем дело, как он уже сидел за рулем синего «вандерера». Только теперь капитан услыхал чей-то гортанный окрик, но было поздно. Мотор взревел, машина сорвалась с места, от удара бампером створки ворот распахнулись, и автомобиль вылетел на улицу.

Ровная брусчатка так и стлалась под колеса машины, отдавая в руки едва заметной дрожью руля. На поворотах автомобиль угрожающе кренился, но Усенко не снимал ногу с акселератора. Проскочив путаницу улиц, «вандерер» через железнодорожный переезд вырвался за город. Пустынное поле аэродрома осталось справа и впереди замаячил темный язык леса. Усенко вдавил акселератор до упора и, как только слева показался речной обрыв, распахнул дверцу.

Встречный ветер рванулся в машину, ограничительный ремень не выдержал, и откинувшаяся дверца заколотила по кузову. На всем ходу «вандерер» влетел в поворот, задок занесло, расшвыривая потоки грязи, автомобиль юзом пошел к обрыву, и в последний момент капитан выбросился из машины.

Всплеска Усенко не услышал. Еще не ощущая боли от ушибов, он поднялся, прихрамывая подошел к обрыву и заглянул вниз. Поверхность воды была вся в белой кипени пузырьков, и от нее, вниз по течению уже тянулся голубоватый бензиновый шлейф…

* * *

Пан Казимир не спеша прогуливался у Заглушецкой брамы, замыкавшей раньше оборонительную стену, а теперь просто соединявшей Старый город с центром. Протекавшая рядом речушка Глушец, набухнув весенней водой, сейчас вполне солидно бурлила вокруг бетонных устоев неширокого моста.

Время от времени пан Казимир поглядывал через парапет, и каждый раз ему вспоминалась глинистая обочина, прочерченная витиеватым вензелем колесного следа. Широкой полосой он начинался у края загородной брусчатки и заканчивался на речном обрыве двумя колеями, еще сохранявшими рисунок протектора.

Об автомобиле, сорвавшемся с дороги в воду, Хюртген узнал часа через четыре после бегства Усенко, а уже парой часов позже, стоя на берегу, пан Казимир видел, как вызванный из речного порта плавучий кран, натужно пыхтя дизелем, поднял со дна синий, слегка помятый при падении «вандерер».

Подсказывая Усенко вариант спасения, пан Казимир рисковал многим и, глядя, как из раскрытой водительской дверцы потоком льется вода, майор бессильно сжимал кулаки. Однако позже, заметив порванный ограничительный ремень, он сильно засомневался в гибели капитана.

На всякий случай пан Казимир вылез наверх и там, у обрыва, не слишком далеко от следа, нашел четкий отпечаток ладони. Пряча довольную улыбку, майор тщательно затер сапогом отпечаток и уже больше ни во что не вмешивался…

На мост, тяжело шаркая подметками и вразброд стуча каблуками, вышла колонна евреев, возвращавшаяся с работы, и пан Казимир начал присматриваться. Заметив в предпоследнем ряду Менделя, он пошел по тротуару вровень с колонной, потом замедлил шаг и начал опять прогуливаться возле парапета.

Как всегда на границе гетто колонна рассыпалась, и Мендель, отойдя к полуразрушенной крепостной стене, приялся выскребать из кирпичных швов сухой прошлогодний мох, бережно складывая его в крошечный бумажный фунтик.

Пан Казимир не спеша подошел, с самым безразличным видом остановился в шаге от Менделя и, прислушавшись, как скрипит железка, выковыривающая мох, негромко сказал:

— Завтра по наряду фирма «Бауунтернемунг» отправляет людей за известкой. Грузовик от «Михайлов и К°». Экспедитор предупрежден…

Скрип железки тотчас прекратился, и пан Казимир понял, что Мендель напряженно слушает. Выждав, пока мимо не прошел куда-то спешивший мужичонка, пан Казимир закончил:

— На восемнадцатой версте будет ждать подвода. Пароль: «Далеко ли до Владиславовки?», отзыв: «Отсюда четыре версты лесом». Все понял?

— Да, да, понял… — поспешно отозвался Мендель и тихо спросил: — А если нас будет двое?

— Хочешь забрать своего комсомолиста? — Пан Казимир немного подумал. — Ладно, если тебе так удобней, бери… Да, а как Метек?

— Уже работает. Все как договаривались… Он ждет связного.

— Спасибо… И удачи!

Даже не повернув головы, пан Казимир пошел к мосту и, пока не миновал браму, слышал, как с удвоенной энергией царапает кирпич Мендель. Звук был противный, но пану Казимиру он почему-то показался хорошим предзнаменованием. Тем более, что после встречи с Усенко, пан Казимир начал подумывать, что службу у Хюртгена пора заканчивать…

Да, собственно, необходимости в ней больше не было. Майору требовалось несколько дней, чтобы все подготовить и, подыскав предлог, незаметно исчезнуть. Тем более, что трудности, вызванные налаживанием связей, удалось преодолеть и оставаться здесь становилось слишком рискованно…

Вот только Лидия… За все это время пан Казимир отважился зайти к ней на Пяски всего один раз. К тому же майор прекрасно сознавал: женщине в лесу — не место и чем дальше она будет сейчас от него, тем лучше. Нет, уходить надо одному и, утвердившись окончательно в этой мысли, пан Казимир заторопился к базару.

Базарное торжище шумело на старом, огороженном пустыре. Люди толклись, продавая всякую всячину и торгуясь. Тут же сновал разный околобазарный люд, нищие и жулье.

В одном месте почти у самой стены собрались деляги. Играла шарманка, и стоял гомон. И именно здесь пан Казимир углядел что-то вроде гостиничной стойки, за которой торчал тот самый Метек-портье. Время от времени он окидывал собравшуюся толпу взглядом и весело выкрикивал:

— Дамы и господа!.. Шановне панство!.. Добродии!.. Вы можете выиграть сто злотых за один раз!.. Делайте ставки!.. Я попал — вы проиграли, я не попал — выиграли вы!.. Набор номеров произвольный…

Вокруг толпились любопытные, те, что поазартнее, делали ставки, и тогда Метек с ловкостью фокусника бросал ключи за спину, точно выбирая клеточки с номерами заказанных чисел…

Укрывшись в базарной толпе, пан Казимир какое-то время наблюдал. Как раз в этот момент к стойке прибилось несколько особо темпераментных игроков. Один из них швырнул Метеку тоненкую пачку денег, перетянутую резинкой, и громко объявил:

— Играю на все!

Метек ловко подцепил пачку за резинку, перетягивавшую деньги, и наклонился к клиенту.

— Ваши числа, шановный?

— Семь!.. Пять!.. Два!.. И запишите на бумажку! Чтоб без спора!

— О, конечно, конечно, желание клиента, закон!..

Метек быстро написал комбинацию и для пущей соханности затолкал бумажку под резинку.

— Алле!..

Ключи с грохотом разлетелись по гнездам, и торжествующий Метек, показывая номера, написанные на болтающихся грушах, выкрикнул:

— Прошу, все без обмана! Семь… Пять… Два…

— А, сакрамента!..

Проигравший стукнул кулаком по прилавку, улыбающийся Метек сдвинул пачку в денежный ящик, а пан Казимир, все время внимательно следивший за происходящим, удовлетворенно покачал головой и, так и не подойдя к портье, начал выбираться из базарной толпы…

* * *

Нетерпеливо прогуливавшегося возле отеля Червенича пан Казимир заметил еще издали. Майор заспешил и, благо дорога шла под уклон, даже немного пробежался трусцой, но все равно Васька обиделся и вместо привета без всякого стеснения сердито рявкнул:

— Да иди ты, Котька!.. Так ведь и на поезд опоздать можно…

— Ну не сердись, виноват! — Пан Казимир подхватил Червенича под руку. — Я ж тебе говорил, сворачиваюсь… Вот людей отправлю и сам уйду, хватит судьбу испытывать.

— Ты говорил, нам еще пакет захватить надо…

— Успеем! Мы по дороге заскочим, возьмем, и на вокзал.

Быстро шагая рядом с Червеничем, пан Казимир некоторое время молчал, но потом не выдержал и спросил:

— Ты куда сейчас едешь, Вася?

— Как и говорил, сначала в Париж, потом в Швейцарию, попробую там отсидеться… Подальше от Совдепии…

— Ты так уверен, что она опять здесь будет?

— Знаешь, Костя, был у немцев такой генерал, фон Денневиц. Так вот он с немецкой пунктуальностью доказал, что Германия может выиграть только молниеносную войну. А раз сразу не вышло, то все!

— Понимаю… А я уж тут… Без тебя…

Червенич поджал губы, глядя в сторону, шел молча и только потом, словно пересиливая себя, сказал:

— Ты, Костя, не серчай. Пакетик твой, как и обещал, в швейцарский банк доставлю. А большего не могу, прости… Помнишь, как я говорил тебе в корпусе: «Мы слышим один мотив, но бьют его нам разные барабаны»…

Пан Казимир принял его слова как должное, но тоже замолчал надолго, еще раз обдумывая на ходу, правильно ли он поступает. Конечно, ни Пирожека, ни Вукса с Червеничем сводить не стоило, но раз «пан казначей» категорически потребовал соблюдения формальностей, а они с поручиком все равно уходят, соображениями конспирации можно было пренебречь…

Остановившись у дверей частного дома, пан Казимир взялся за хвостик звонка и повернул, два раза вправо и один раз, коротко, влево. Звонок отозвался двумя длинными трелями и характерным треском. Дверь немедленно распахнулась, и через темноватый коридор пан Казимир и Червенич прошли в комнату. Их встетили двое, один молодой с военной выправкой и второй, пожилой и тщедушный.

Пан Казимир строго посмотрел на обоих и коротко представил.

— Мой заместитель, поручик Вукс-Вепшик… Военный казначей, пан Пирожек.

Вукс щелкнул каблуками, а Пирожек быстро-быстро закивал головой. Пан Казимир выждал, пока Пирожек кончит кивать, и только после этого подчеркнуто тихо и значительно произнес:

— Специальный курьер, пан Червенич… Пан Пирожек, прошу…

Пирожек выпрямился и неожиданно твердым голосом сказал:

— Пан Червенич, вам передаются ценные бумаги «Банка Земи Польской», изъятые в пользу Речи Посполитой. Вам надлежит доставить их в Швейцарию и поместить на хранение в Цюрихское отделение «Банкгезельшафт». Поскольку ценности передаются пану Червеничу «де факто», все условия вклада изложены в сопроводительном листе казначейства и приложены к описи. Свидетели передачи, майор Дембицкий-Вепш и поручник Вукс-Вепшик.

Пирожек наклонился и, вытащив из-под стола туго упакованный сверток, спросил:

— Пан Червенич имеет ко мне вопросы?

Червенич, и так знавший суть дела и больше присматривавшийся к Пирожеку, отрицательно покачал головой. Тогда Пирожек строго посмотрел на собравшихся и выложил на стол разлинованный лист.

— Панове, прошу всех подписать акт передачи…

Когда Пирожек, расписавшийся последним, поставил свой шикарный банковский росчерк, пан Казимир тихо сказал:

— А теперь, по старому обычаю, присядем перед дорогой…

Примерно с минуту в комнате царило молчание. Молчал, строго подобрав губы, военный казначей Пирожек, тяжело молчал майор Дембицкий, грустно молчал его друг Червенич и настороженно молчал поручик Вукс…

Много позже, шагая рядом с паном Казимиром по улице и небрежно держа полученный пакет под мышкой, Червенич стряхнул наваждение и попробовал высказаться вслух:

— Слышь, Костя, а чиновничек-то твой… Пирожек, а?.. Это ж состояние. Ты ж говорил, Костя, ведь он маленький человек, а о чем он думает, а?.. Да за такие деньги не один бы наш старый знакомец наизнанку вывернулся, а он?.. Человек-то он маленький, но ведь и мир из маленьких, а?..

Пан Казимир ответил не сразу, да и, наверное, отвечать тут особо было нечего, и то, что он сказал, больше походило на размышление вслух:

— Он, пожалуй, и до войны бы не взял. Ну а война, она, сам понимаешь, на многое по-другому смотреть заставляет…

— Это верно, я и сам наизнанку вывернулся. — Червенич нервно хихикнул. — Ну, я тоже человек маленький, так что не бойся, не украду.

Отлично понимая, что так взвинтило Червенича, пан Казимир укоризненно заметил:

— Ну чего ты, Вася, юродствуешь? Я вот, как ты везти будешь, прикидываю… Честно говоря, опасаюсь немного…

— Да ладно, не обращай внимания, это на меня так, нашло… — Червенич негромко выругался. — И опасаться нечего. До «столицы», рукой подать, а там меня мой зондерфюрер ждет не дождется. Хочет, чтоб я ему гидом в Париже был. Его, бедного, аж типает от Мулен-Руж да Фоли-Бержер. Пристрою свой чемоданчик с его барахлом, и порядок…

Улица, отлого спускавшаяся с холма, кончилась, и они вышли на маленькую привокзальную площадь. За одноэтажным вокзалом, у перрона, отгороженного от площади зеленым штакетником, уже стоял поезд, составленный из дачных вагонов и сердито пыхтящего локомотива. У палисадника, занимавшего центр площади, Червенич приостановился, внезапно всхлипнул, порывисто обнял пана Казимира, прижался щекой к уху и сдавленно пробормотал:

— Костя, здесь попрощаемся. Там не смогу, не выдержу, прощай…

Пан Казимир отстранился, поднял руку и медленно, по-православному широко, перекрестил друга. Червенич вытянулся, последний раз то ли дернул, то ли кивнул головой и, резко повернувшись, пошел к вокзалу…

* * *

Шевронный затес на сосне был старый, побуревший от времени и лишь кое-где блестел янтарными капельками застывшей смолы. Чуть ниже, на проволочном крючке, болталась мятая консервная банка, на дне которой собралось немного ржавой воды.

Бессильно привалившись к шершавому, щелущащемуся стволу, капитан Усенко долго смотрел на шеврон, потом, немного передохнув, оттолкнулся от сосны и, пошатываясь, медленно побрел в выбранном направлении…

Лес оборвался, как по линейке, за перепаханной просекой рос мелкий кустарник, и в его разрывах Усенко увидел песчаную колею дороги. Опершись о дерево, капитан отдохнул в очередной раз, а потом, перебравшись в кусты, затаился на обочине…

Усенко ждал у дороги, время от времени приподнимая голову и прислушиваясь. Наконец донеслось долгожданное конское фырканье и позвякивание сбруи. Капитан осторожно выглянул из кустов и увидел запряжку, идущую шагом. Колеса брички утопали в песке, и потому торчавший на сиденье какой-то подпанок в шляпе даже и не думал понукать лошадей. Когда повозка почти поравнялась с ним, капитан поднялся, демонстративно сунул руку в карман комбинезона, так чтоб казалось, будто там пистолет, и выбрался из кустов на дорогу.

Едва завидев Усенко, подпанок немедленно натянул вожжи и, тяжело спрыгнув с сиденья, затоптался возле повозки. Потом перестал топтаться, весь как-то потянулся навстречу Усенко и вдруг, сдернув с головы шляпу, удивленно воскликнул:

— Езус Мария… Пан капитан! О, матка боска, ченстоховска…

От неожиданности Усенко вздрогнул, покачнулся и, чтоб не свалиться в песок, схватился рукой за недоуздок. Он узнал этого человека. Здесь, на лесной дороге, ему встретился пан Пентык, когда-то притащивший ему, вспоминавшийся так недавно радиоаппарат…

— Пан капитан, пан капитан… Что такое?

Пентык засуетился, бросил шляпу на сиденье и, проворно подбежав к Усенко, потащил его на повозку.

— Пан капитан, пан капитан, не беспокойтесь… Пентык вшистко розуме!

Вид Усенко был настолько красноречив, что Пентык, ни о чем не спрашивая, а только причитая и суетясь, начал подсаживать капитана на сиденье. Потом спохватился, разворошил солому, битком набитую в задок повозки и, поднатужившись, буквально взвалил на нее совсем обессилевшего Усенко.

Солома мягко спружинила, молившее об отдыхе избитое тело наконец-то расслабилось, и капитан, не испытывавший сейчас ничего, кроме благодарности к свалившемуся на него как манна небесная Пентыку, на секунду прикрыл глаза…

Тем временем Пентык без лишних слов полез куда-то под сиденье, чем-то там звякнул, булькнул и осторожно потянул Усенко за рукав:

— Пан капитан, пан капитан, то есть вудка, с устатку…

Уловив резкий запах хлебного самогона, Усенко привстал и ткнулся лицом в маленький граненый стаканчик, до краев наполненный мутной жидкостью. Пентык так преданно смотрел на капитана, стаканчик в его руке так нетерпеливо подрагивал, что Усенко только крякнул и единым духом выпил обжигающую глотку дрянь.

Вслед за самогоном в руке капитана оказался ломоть хлеба с аппетитно-розовым ломтиком сала. Быстро проглотив бутерброт, Усенко осторожно поинтересовался:

— У тебя с немцами как?..

— Видит бог, — Пентык перекрестился. — Я ненавижу швабов!

— Думаю, они меня ищут… — медленно, с долей сомнения сказал Усенко и вдруг спросил в лоб. — Ты мог бы меня спрятать?

— Спрятать могу, — Пентык внимательно посмотрел на Усенко. — Пан капитан может полностью доверять мне!

— Тут еще и другое… Если меня найдут, тебя повесят.

Пентык горько усмехнулся и просто ответил:

— Пан капитан, когда пришли швабы, я из города перебрался в село. Если они придут туда, пусть пан капитан мне верит, я уйду в лес.

Пентык забрался на сиденье, встряхнул вожжами, чмокнул, и повозка, плавно качнувшись, вперевалку пошла по песчаной колее. Усенко приободрился и, как только упряжка тронулась, прилег к борту, свесившись на одну сторону. Рядом мельтешил вытертый до блеска обод, и шорох осыпающегося песка почему-то напомнил прошлое, заставив капитана спросить:

— Слушай, а в твоей сельской берлоге кошачьего запаха нет?

— Пан капитан шутит! — Пентык полуобернулся. — Это верно, я не терплю кошек… Но сейчас, пан капитан, пошли такие времена, что, бог свидетель, я вспоминаю тот кошачий дом и бывает по ночам плачу.

— Плачем тут не поможешь, — резко оборвал его Усенко. — Ты что-то про лес говорил… Что и в лесу люди есть? Какие?

— А кто их знает, пан капитан? Люди, они люди…

Разговор оборвался, и под скрип песка мимо потянулись придорожные кусты…

Возле столба с пометкой «18» Пентык круто завернул упряжку. Правое колесо чиркнуло о доску, и, с ходу закатившись в кусты, повозка остановилась.

— В чем дело? — недоуменно спросил Усенко.

— Пусть пан капитан мне верит, — Пентык облизнул губы. — Здесь нас должны ждать…

Усенко хотел еще что-то спросить, но тут в кустах послышался осторожный шорох, и возле повозки возник пожилой еврей.

— Я перепрошую, може паны мени скажуть, далеко ли до Владиславовки?

— Какая тут Владиславовка? — начал было Усенко, но Пентык, неожиданно властно, перебил его:

— Отсюда четыре версты лесом!

— То мы…

— Чего тянешь? — выругался Пентык. — Где второй?

Еврей призывно махнул рукой, из кустов выбрался молодой изможденный парень и заторопился к повозке. Его лицо показалось Усенко странно знакомым и, еще не веря в такую возможность, капитан вскинулся навстречу.

— Ицек?.. Неужто ты? Уцелел! А я думал…

— Товарищ капитан?!. — Ицек зажмурился, потом открыл глаза и зачем-то вцепился в край повозки. — Вы!..

Усенко вздрогнул, и тут как нельзя вовремя Пентык спросил:

— Что, пан капитан его знает?

— Да… — Усенко, враз ослабев, откинулся на солому.

— Дела… — протянул Пентык и распорядился: — Залезайте живо!

Мендель и Ицек с двух боков запрыгнули на повозку, Пентык гикнул, огрел лошадей кнутом, и они с места пошли рысью…

* * *

Каждый раз, когда наклонный радиатор «штейера» угрожающе приближался к заднему бамперу БМВ, водитель бронетранспортера резко тормозил, и каски автоматчиков дружно раскачивались, а стоявщий в кабине унтер-офицер хватался за дуги откидного тента и испуганно осматривался.

Сидевшие на заднем сидении БМВ Хюртген и пан Казимир тоже с опаской поглядывали на деревья, сжавшие с двух сторон дорогу. Причем первый явно боялся леса, а второй просто не понимал, зачем они забрались в такую глушь. Молчавший все это время Хюртген неожиданно завозился, отстегнул замок форточки и, подвинувшись в сторону от возникшего сквозняка, спросил:

— Пан Ленковский, вы хорошо знаете эти места?

— Разумеется, герр майор… — привычно настораживаясь, пан Казимир подкупающе улыбнулся. — Это богатейший край, но я думаю, что только немецкий гений способен навести здесь должный порядок.

Слова о немецком гении упали на благодатную почву, и Хюртген, забыв о своих страхах, пустился рассуждать на любимую тему:

— Я ценю в вас эту черту, пан Ленковский, у вас нет предвзятости… Давайте возьмем главное достижение немецкого гения — фашизм. Идея фашизма замечательна. Любая нация состоит из людей, стоящих на разных ступенях развития. Конечно, и среди ваших соотечественников есть достойные люди, уже теперь признающие нашу правоту и превосходство…

Хюртген впервые высказывался так откровенно, и пан Казимир слушал его со все возрастающим интересом. Он даже особо отметил для себя фразу о достойных людях и понимающе кивнул головой.

— И вот теперь, — Хюртген благосклонно отреагировал на кивок пана Казимира, — когда прогнившая плутократия навязала нам войну, эти отпетые негодяи, обвиняющие нас в отсутствии гуманизма!..

Это было уже интересно, и, чтоб его мысли не прочитались, пан Казимир, прикрыв глаза, внешне сочувственно произнес:

— Как бы ни была нежна душа рыцаря, все слышат лишь грохот его металлических лат…

— О, я, я… — Хюртген сочувственно закивал. — Я рад, что вы всегда так хорошо меня понимаете…

Момент был подходящий, и пан Казимир, все время думавший о своем, как бы между прочим, сказал:

— Да, герр майор, мне говорили, в этих местах много кабанов…

— Кабанов? — неожиданный поворот в разговоре заставил Хюртгена оживиться. — О, это достойная германца охота!

Заметив интерес немца, пан Казимир, не без умысла, дополнил:

— Кстати, раньше был хороший обычай снабжать охотничьи трофеи датой и местом. По-моему, мы забрались достаточно глубоко, и если герр майор подстрелит здесь кабана, то из него можно сделать отличное украшение для будущего фамильного замка.

— О, колоссаль!.. Браво, пан Ленковский, я обязательно так и сделаю! Отличная, отличная мысль!

Хюртген настолько увлекся, что забыл про разговор, и стал смотреть в окна, как будто вожделенный трофей вот-вот должен был выскочить из зарослей…

Тем временем дорога расширилась, автомобили выехали на большую поляну, и взгляду неожиданно открылась раскидистая панская усадьба, больше похожая на старый охотничий дом. Серый БМВ призывно загудел клаксоном и остановился в каком-то десятке метров от покосившегося, вросшего в землю крыльца.

Вылезая из кабины, пан Казимир увидел, как с еще фырчащего мотором «штейера» поспешно спрыгивают солдаты, и тут же удивленно присвистнул. У дома маячили вооруженные часовые явно солдатского вида, а возле коновязей стояло не менее десятка хороших верховых лошадей.

Парадные двери гостеприимно распахнулись, и Хюртген в сопровождении адъютанта и пана Казимира вошел в дом. Внутри их встретили трое штатских. Один из них, самый старший по виду, выступил вперед и заговорил на чистейшем немецком языке:

— Я, приветствую вас и с радостью отмечаю, герр майор, что наши отношения наконец-то вышли на переговорную стадию…

Едва пан Казимир услыхал этот голос, он вздрогнул и впился глазами в лицо говорившего. Вне всякого сомнения, перед ним стоял пан Голимбиевский. Самое страшное заключалось в том, что он также, увидев пана Казимира, запнулся и возникла неуместная пауза, которую Хюртген понял весьма своеобразно. Скорее всего, майор решил, что теперь ему переводчик не понадобится, а лишние уши в таком деликатном деле и вовсе ни к чему. Во всяком случае, Хюртген весьма бесцеремонно предложил:

— Пан Ленковский, кажется, ваши услуги не понадобятся и, пока мы тут… В общем, договоритесь… Насчет охоты…

Майор с готовностью наклонил голову и на ватных ногах отступил к двери…

На дворе пан Казимир оглянулся на чуть не ставший для него ловушкой дом и постарался унять бившую его дрожь. Пока кругом было тихо. Стараясь не спешить, пан Казимир зашел за угол, и ноги сами собой понесли его к коновязи. Там зачем-то собралась довольно большая группа парней в пилотках с тризубами, и пан Казимир еще издали начал присматриваться, с кем бы ему заговорить.

К большому удивлению пана Казимира, здесь оказался и Меланюк, но теперь никакой настороженности он не вызвал. Скорее наоборот, пан Казимир почти обрадовался, что Меланюк здесь, и еще издали крикнул ему как старому знакомому:

— Эгей, добродию, добрый день! Это хорошо, что вы здесь. Тут такое дело… Герр майор хочет сам убить кабана.

— Да мы якось-то… — замялся Меланюк, но пан Казимир только снисходительно усмехнулся.

— Не беспокойтесь, добродию, я и сам справлюсь. Вы только охрану предупредите, да коника дайте поспокойней, для поездки.

— А вы мого берить! — обрадовался Меланюк. — Я памятаю, вин вам сподобався…

Отвязывая повод, он еще что-то говорил майору, но его слова доходили до пана Казимира, как через вату. Он кивал головой, улыбался, но, даже вдевая стремя, еще ощущал только свои нервы, сжатые в кулак и напряженные до предела. Уже в седле пан Казимир заставил себя улыбнуться, дал шенкеля, конь с места пошел рысью, и, под еканье лошадиной селезенки, размеренный стук копыт как-то незаметно слился со спасительным шумом леса…