Пользуясь попутным ветром, ганзейский когг медленно плыл вдоль берега и только время от времени, огибая очередную мель, уходил мористее. Теодор Мозель, уважаемый купец из Любека, стоя на кормовой надстройке, то и дело поглядывал кругом, по очереди останавливая взгляд то на двух арбалетчиках, торчавших на носовой площадке, то на полосатом, бело-красном парусе, а то и на узкой, песчано-жёлтой полоске берега, за которой сразу начинался лес.

Сейчас, успокоенно глядя на такую близкую землю, Мозель отдавал должное опыту капитана когга. Предыдущие два дня корабль шёл открытым морем, не имея на горизонте даже намёка на какой-нибудь берег. Такую возможность дал ветер, который, то ослабевая, то, наоборот, усиливаясь, всё время дул только в одном направлении.

Теодор Мозель не впервые плавал по морю и хорошо понимал, на какой риск шёл капитан обычного грузового парусника ради экономии времени, так как любое изменение направления ветра или шторм постоянно угрожали мореплавателям. Однако на этот раз всё обошлось, и теперь Мозель испытывал одновременно и облегчение и удовлетворение.

От этих мыслей Мозеля отвлекло некоторое оживление на юте. Новенький когг имел байонский руль и потому два рулевых, вместо того чтобы всё время грести, просто стояли по обе стороны длинного румпеля и, внимательно следя за курсом, лишь время от времени прилагали усилия, чтобы держать корабль на нужном курсе. Вот и сейчас, заметив, что туго надутый парус слегка заполоскал, они дружно двинули румпель к борту, и Мозель, чтобы им не мешать, отошёл к краю площадки. Тут он услышал, как внизу на палубе хлопнули двери кормовой надстройки, что вели внутрь, туда, где размещались каюты, и с любопытством заглянул через перила.

Капитан (а это вышел на палубу именно он), заметив Мозеля, дружески кивнул купцу и стал ловко подниматься по ступенькам трапа. Остановившись рядом с рулевыми, он, как всегда одетый в кожаный бострог и шапку с пелериной, укрывавшей шею от брызг, которые всё время нёс ветер, осмотрелся. Капитан в первую очередь глянул на снова туго натянувшийся парус, на глаз проверил, не ослабели ли фок и бакштаги, и только после этого обратился к Мозелю:

– Ну и как ход?

– Чудесный, лучшего и быть не может! – спасаясь от очередного порыва ветра, Мозель спрятал лицо в меховой воротник кафтана и добавил: – А я вот побаивался, что пройти напрямик не удастся.

– Зря, – капитан усмехнулся. – Я знаю этот ветер. Хотя опасения, что он усилится, у меня были. А так, миновав Данциг и Кенигсберг, мы выиграли пару недель и прямиком вышли к Мемелю.

– А почему мы не зашли в Мемель? – поинтересовался Мозель.

– Не хочу терять ветер, – пояснил капитан. – Вдоль янтарного берега мы спокойно дойдём до Паланги, там я возьму провиант и пресную воду и, не заходя даже в Ригу, сразу пойду на Новгород. Хочу таким образом выиграть ещё пару недель.

Это выглядело обнадёживающе, и Мозель поддержал капитана.

– Да, так было бы неплохо, к тому же рейс не требует перегрузок.

– Конечно, – согласился капитан. – У меня сейчас пятьдесят ластов сукна и двадцать полотна. А в Новгороде я должен взять воск, меха и сразу обратно.

– Это уж как ветер позволит, – заметил Мозель.

– Ну, я знаю, где идти, – капитан весело подмигнул купцу. – Будет нужный ветер, то тогда к норвегам за сельдью, а дальше прямиком до Луары за солью.

Капитан уже в который раз повторял это Мозелю, однако купец, тоже имея с такого оборота свой интерес, в очередной раз охотно его слушал.

Беседуя с купцом, капитан не забывал зорко смотреть вперёд и, вдруг приметив что-то подозрительное, громко приказал рулевым:

– Лево на борт!

Те враз навалились, отчего румпель пошёл в сторону и когг медленно начал забирать влево. Одновременно парус хлопнул раз, другой, и капитан, перегнувшись через ограждение, рявкнул матросам, бывшим на палубе:

– На фалы!.. Быстрей!!!

Поняв, что теперь капитану не до него, Мозель неспешно спустился по трапу на палубу и направился в свою каюту, находившуюся в самой корме, рядом с капитанской. Там, усевшись на лавку, наглухо прикреплённую к борту, и одновременно служившую ложем, купец задумался. Свет сюда попадал только через небольшое окно, сделанное из стеклянных шариков, вмонтированных в свинцовый переплёт, и нужно было время, чтобы привыкнуть к полутьме. Зато, по сравнению с палубой, тут было покойно, хотя отдых всегда сопровождался постоянным скрипом мачты и порой весьма чувствительными ударами волн по обшивке.

Просидев так достаточно долго, Мозель наклонился к своему рундуку, достал оттуда большую дорожную сумку и вынул из неё кожаный мешочек. Потом, придвинувшись поближе к окошку, где было побольше света, распустил завязку и выложил на стол, похоже, очень дорогое ожерелье. Судя по всему, оно нравилось Мозелю, так как сразу, отложив мешочек в сторону, купец стал им любоваться, но при этом особое внимание уделял драгоценному камню, на котором маленькими буквочками было умело вырезано одно-единственное слово «Rex».

Сейчас, перебирая пальцами играющие отблесками самоцветы, Мозель вспомнил события, предшествовавшие его вояжу и происходившие ещё дома в Любеке. Тогда к нему в контору прибежал запыхавшийся слуга и сообщил, что в гости к герру Мозелю прибыл не кто иной, как сам герр Блюменрит. Кто это – купец знал очень хорошо и зачем советник императора заглянул в его дом – тоже. По своему положению Мозель лично уже никаких поручений не исполнял, однако Ганза входила в Священную Римскую империю, и одно это заставляло купца в который раз задуматься…

Сколько времени он так просидел, погрузившись в размышления, Мозель сказать не мог и встрепенулся, лишь услыхав громкий топот на палубе. Купец суетливо спрятал ожерелье, так и лежавшее на столе, закрыл рундук и поспешил наверх. Палуба встретила его авралом. Когг замедлял ход, так как рей уже был спущен и матросы общими усилиями скатывали парус. Мозель ещё не успел толком оглядеться, как на носу загремела цепь, и якорь с шумом плюхнулся в воду.

Заметив купца, капитан, который распоряжался на палубе, указал рукою на берег и радостно крикнул:

– Прибыли!.. Паланга!

Мозель послушно посмотрел в указанном направлении. Вдалеке виднелся пологий низкий берег, густо поросший сосновым лесом. В одном месте, там, где жёлто-песчаная полоса становилась немного шире, ближе к опушке теснилась кучка весьма неказистых домишек, а по урезу, частично вытянутые носами на песок, лежали довольно большие челны. Один из них, уже стянутый в воду, направлялся к коггу, и Мозель сумел разглядеть согнутые спины людей, которые ритмично сгибались в такт гребле. Да, это была Паланга и именно отсюда он, любекский негоциант Мозель, должен был начать необычный для него вояж…

* * *

Ответственное путешествие Теодора Мозеля неожиданно затягивалось.

Он надеялся, добравшись в Вильно, справиться со всем сразу, но из этого ничего не вышло, поскольку Витовта в столице не оказалось. Не нашлось великого князя и в Троках, куда поспешил Мозель, и именно из-за таких обстоятельств купцу пришлось отправиться дальше, теперь уже на южные земли княжества к Луческу.

Дорога на юг, по которой пришлось ехать Мозелю, шла такими дебрями, что купцу было невдомёк, как люди смогли её тут проложить. Извилистая полоса двух плохо наезженных колей стелилась между могучих, наверное, столетних стволов, причём иногда корни деревьев тянулись поперек шляха, создавая мешавшие проезду горбы.

Правда, кони всадников легко преодолевали такие, в общем-то, небольшие препятствия, а вот возы с грузом, что достаточно длинной вереницей тянулись колеями, каждый раз тяжело, со скрипом, переваливались через такие корни. Из-за этого, путников всё время преследовало опасение, что какая-нибудь из осей не выдержит и тогда придётся стоять, пока не удастся кое-как починить воз, задерживаясь порой до темноты.

Ещё больше трудностей возникало при преодолении гатей. В тех местах, где грунт был болотистый, поперёк дороги плотно выкладывались очищенные от ветвей стволы, и вот тут коням было тяжеловато, а про возы и говорить нечего, так как колёса начинали подскакивать на каждом бревне, и над тяжело гружённым обозом повисало сплошное потрескивание и тарахтенье.

Однако, если быть откровенным, самого Мозеля это беспокоило мало. Собственного груза у него было всего два воза, да и те Мозель взял с собой только для того, чтобы лучше утаить действительную цель путешествия. К тому же его ценности, а прежде всего деньги, всё время были при нём, тщательно запрятанные в объёмистой дорожной сумке, которую Мозель, никому не доверяя, всегда носил сам.

Места, по которым продвигался обоз, были глухими, и все, включая самого Мозеля, побаивались нечистой силы, по глубокому убеждению путников, скрывавшейся в непролазной чаще. Об этом мужики, особенно на привалах, охотно вспоминали, судача о якобы случавшихся здесь встречах с лесовиками, водяными и кикиморами.

Ежевечерне, сидя у огня на заезде или просто возле костра, который разжигали, останавливаясь на обочине, Мозель слышал такие рассказы и временами со страхом поглядывал на тёмный лес, который, казалось, вплотную подступал к путникам, но при этом он чётко понимал, что главная опасность таких мест кроется совершенно в другом…

Все отлично знали, что на шляхах Литвы, Польши, Германии и даже земель Ордена было неспокойно. Шайки лихого люда, состоявшие из кого угодно, начиная с отчаявшихся селян и заканчивая панами рыцарями, часто нападали на путешественников, и потому обозы собирались в длинные валки и почти каждый из них сопровождался вооружёнными до зубов путними боярами.

Белый день уже склонялся к вечеру, когда длинный обоз неожиданно выехал на неплохой отрезок шляха. Похоже, в этой части лесных дебрей когда-то был водоём, со временем превратившийся в топкое болото, и простой гати тут оказалось мало. Потому и гать тут сделали особенную. Поперёк уложили толстые, почти в обхват, брёвна, а поверху, на ширину примерно в шесть локтей, настелили тёсаные доски.

Благодаря такой старательности, получилась гладкая дорога, больше походившая на настоящий мост через болото. Тяжелогружёные возы легко катились, только постукивая втулками. Тут даже кони, почувствовав облегчение, без всякого понукания с тяжеловатого шага сами перешли на лёгкую рысь, и вокруг по лесу широко разнёсся дробный топот чуть ли не сотни копыт.

Наверное, конь, на котором ехал Мозель, оказался игривее прочих, так как, обогнав других лошадей, он поскакал вперёд, довольно далеко оторвавшись от обозной валки. Вдруг громкий разбойничий посвист резанул уши, и Мозель испуганно рванул повод. Конь задрал голову, громко заржав, вскинулся и встал на дыбы, отчего неумелый ездок вылетел из седла и, вдобавок упустив повод, грохнулся на дорогу.

Когда же ошарашенный Мозель сумел подняться, вокруг него уже были вооружённые чем попало разбойники, целой толпой выскочившие из леса. Купец рванулся назад и с ужасом увидел, что на обоз нападают со всех сторон. Никакого сомнения не могло быть: разбойничья засада готовилась заранее, а это означало, что путники попали в беду.

Забыв про свой фальшион, болтавшийся у него на поясе, Мозель, не зная, что делать, заметался по дороге. Его глаза видели то стрелы, летевшие из чащи, то всадников, которые, вероятно стремясь укрыться в лесу, загнали своих коней в болото и теперь беспомощно барахтались в грязи и, наконец, огромный воз, на ходу слетевший с настила и с треском завалившийся набок.

В этот момент несколько путних бояр, видимо те, кто уже понял, что к чему, с гиканьем вырвались из дорожной неразберихи и, размахивая мечами, поскакали на нападавших. Бешеный топот их коней вернул Мозелю способность соображать, и он, выхватив наконец свой фальшион, с яростью кинулся в общую свалку.

Купец сумел удачно свалить мечом вооружённого коротким копьём разбойника, потом успел заметить, как один из путних бояр, схватившись за пробитую стрелой шею, падает с коня, но тут у него всё вдруг закружилось перед глазами. Мозель ещё успел понять, что его вроде как ударили чем-то по затылку, а потом, теряя сознание и выронив фальшион, упал лицом вниз.

Придя в себя, Мозель не мог определить, сколько времени он провалялся у всех под ногами. Вероятно, совсем недолго, так как схватка была в самом разгаре, она только сместилась куда-то дальше к обозу, и оттуда доносился звон оружия, дикие крики и треск ломающегося дерева. Понимая, что в таком состоянии он больше ничего другого сделать не может, Мозель так-сяк прикрыл ладонями окровавленную голову и на четвереньках пополз дальше от дороги, куда-то в лес…

* * *

Охотнику за бобрами Яцеку, по прозвищу Скочеляс, последнее время не везло. По всем признакам, зверь в этом лесу был, однако, то ли водяной за что-то рассердился на Скочеляса, то ли была другая, неизвестная Яцеку причина, но только все бобры неизвестно почему попрятались в свои хатки, и хотя бобровник всё время упорно караулил зверя возле ручьёв и плотин, ему ничего не удавалось добыть.

Таким образом, надежда оставалась только на «Бобровый ручей». Это название возникло неизвестно откуда и как-то прижилось. Поток был полноводен и больше походил на маленькую речку, чем на ручей. По его берегам было множество бобровых хат, однако добыть зверя там было намного трудней, чем в других местах. Отчего-то бобры тут не заходили далеко на берег и при любой опасности сразу ныряли в воду, а потом по быстрому течению сплывали так далеко, что угадать, где именно вынырнет зверь, было невозможно. Окончательно уяснив себе это, Яцек ещё раз глянул на тихое озерко, сплошь покрытое цветами калюжницы, и, вздохнув, направился к ручью.

Вскоре донеслось тихое журчание воды, и охотник, затаив дыхание, начал осторожно подкрадываться. Однако и тут его старания оказались напрасными. Больше того, когда Яцек вышел на самый берег, он сразу натолкнулся на недогрызенную бобром молодую осину. Походило на то, что зверя недавно спугнули и он где-то притаился.

Какое-то время Яцек растерянно стоял на месте, и вдруг настороженное ухо охотника уловило знакомый плеск. Скочеляс спрятался за дерево и почти сразу увидал звериную голову. Бобр плыл по течению и быстро приближался. Яцек перехватил лук, наложил стрелу и, удачно выбрав момент, когда голова зверя немного приподнялась над поверхностью воды, спустил тетиву.

На этот раз удача улыбнулась охотнику. Подстреленный бобер забился, поднимая брызги, а потом затих, перевернулся животом вверх и поплыл дальше, пуская вокруг себя кровавую пену. Яцек, обгоняя течение, помчался берегом, подхватил по дороге толстую ветку и, найдя узкое место, довольно легко выловил добычу.

Достав стрелу, попавшую бобру в шею, Яцек положил её назад в сагайдак, и в этот момент отчётливо услыхал стон. Скочеляс насторожился и закрутил головой. Стон почти сразу повторился. Тогда Яцек поспешно кинул тушку на землю и, на всякий случай пригибаясь и прячась за стволами, осторожно пошёл на звук.

Человека, сидевшего под деревом, Скочеляс заметил довольно быстро. Какое-то время он приглядывался к нему и, только убедившись, что никакой опасности нет, подошёл ближе. Одежда неизвестного была несколько необычной, но больше всего Скочеляса привлекала большая кожаная сумка, висевшая на плече у незнакомца.

Скочеляс подошёл вплотную, увидел на голове у человека засохший кровяной струп и осторожно тряхнул раненого за плечо.

– Е-ей…

К большому удивлению Яцека, человек, вроде бывший без сознания, открыл глаза и довольно отчётливо спросил:

– Ты… кто?

– Я? – удивился Яцек. – Я бобровник у пана Вилька из Заставцев…

– А-а-а… Охотник… – догадался человек и, сбиваясь, с длинными паузами, заговорил: – А я купец… Разбойники напали на нас… Ограбили… Помоги мне… Я отблагодарю…

Он произносил слова несколько странно, но всё было понятно, и Яцек задумался. Судя по всему, человек говорил правду, а принимая во внимание размер его сумки, можно было надеяться, что и награда будет щедрой. Скочеляс быстренько побежал на берег, подхватил добытого бобра, закинул лук за спину и, возвратившись, помог человеку подняться.

Сначала Яцек привёл раненого к своему лесному бурдею и там прежде всего протёр рану купца тряпкой, на которую предварительно пустил бобровую струю. Потом, не жалея, дал ему напиться вдоволь медового узвару и, уложив на подстилку, принялся наскоро свежевать добычу. Однако не успел ещё Яцек очистить только что снятую бобровую шкуру, как, к его удивлению, купец самостоятельно вышел из бурдея и первым делом спросил:

– Послушай, бобровник… А до твоего пана далеко идти?

– Ну если пойти сейчас, то до захода солнца, пожалуй, можно успеть… – почесав в затылке, прикинул Яцек.

Наверное медовый узвар настолько хорошо подействовал, что купец даже начал подгонять Скочеляса:

– Тогда давай… Пошли… Я могу…

Оставаться на ночь в бурдее Скочеляс никоим образом не собирался и потому сразу согласился идти. Прихватив свежеснятую шкуру, Яцек быстро собрался, и они пошли лесом. Сначала раненый пытался идти самостоятельно, но быстро потеряв силы, сначала опёрся на плечо Скочеляса, а потом Яцеку вообще пришлось тянуть купца почти на себе.

И всё же, несмотря на такое замедление хода, они добрались до двора пана Вилька, как и предполагал Скочеляс, где-то перед вечером. Там, когда бобровник завёл купца в панскую светлицу, тот бессильно опустился на лавку. Тут было тепло, пылал сложенный из глины очаг, дым от которого пеленою висел под потолком и медленно, словно нехотя, выходил наружу через волоковые оконца.

Вероятно, одновременно таким способом коптилось мясо, так как в комнате хорошо ощущался соблазнительный запах свежего окорока. Сам же пан Вильк из Заставцев, совсем ещё молодой крепыш, который, правда, своим видом мало чем отличался от охотника, сидя за столом в одной полотняной сорочке с кружкой в руке, какое-то время присматривался к нежданному гостю, а потом сердито рявкнул на Скочеляса:

– Ты кого приволок?.. Что то за волоцюга, а?

Впрочем, приглядевшись и оценив порванную, но всё равно добротную одежду пришельца, и заодно приметив в руках Яцека свежую бобровую шкуру, Вильк сразу поменял тон и довольно спокойно спросил:

– Это кто с тобой?

– Да я его в лесу нашёл, купец какой-то. Говорит, его на шляху ограбили. Раненый… Обещал награду…

Пан Вильк отодвинул кружку и внимательнее посмотрел на лицо человека, который косо сидел на лавке, бессильно раскинув ноги по полу и опершись спиною о стенку.

– Так… – Вильк зачем-то склонил голову набок и, намеренно повышая голос, почти выкрикнул: – Эй, купец, тебя как зовут?

Человек, видимо уже вконец вымотавшийся за дорогу, чуть приподнял голову и еле слышно отозвался:

– Мозель я… Из Любека…

– Из Любека?.. Ганза?.. – сразу оживился Вильк. – И чего ты хочешь?

– Умоляю, пан, отвезите меня в Краков… Как прибудем туда, я щедро отблагодарю… Я заплачу вам…

– Заплатишь?.. Тебя ж ограбили… – усомнился Вильк и жадно посмотрел на кожаную сумку, которую купец даже не попытался снять с плеча. – А ну, что там у тебя в твоей торбе?

– А… То не то… – Мозель через силу перетянул сумку себе на колени, расстегнул ремешок и, откинув клапан, показал содержимое.

От любопытства Вильк вместе с Яцеком даже подвинулись вперёд и с огромным разочарованием убедились, что сумка по завязку набита лесными орехами. Не иначе как бедолага, не зная сколько ему придётся брести по лесу, набрал их про запас…

* * *

Под арену был отведён широкий, слегка вытянутый двор, образованный тремя большими домами, выстроенными в виде огромной буквы «П». С открытой стороны между двух парадных трибун был обустроен парадный въезд и почти оттуда же начинался построенный по новым турнирным требованиям невысокий, на половину человеческого роста разделительный забор, протянувшийся через весь двор.

Что касается зрителей, то для них, кроме двух трибун возле ворот, вдоль всех трёх зданий соорудили двухъярусные, очень удобные галереи с лавками, а для самого короля и его приближённых против центра короткого дома, который и замыкал букву «П», устроили отдельную, обтянутую шёлком и бархатом просторную ложу.

Сам плац загодя тщательно присыпали тонким слоем песка и сейчас, пока ещё не изрытый до твёрдого грунта копытами рыцарских жеребцов, он выглядел как ровное жёлтое поле. Что же до трибун, то они уже были забиты битком, поражая буйством разноцветья, блеском драгоценностей и изысканностью одеяний.

Зрители волновались, ожидая появления самого короля, и наконец он, в убранстве для малого выхода, появился в ложе. Солнечные лучи, легко проникавшие на плац через промежуток между домами, так и заиграли на его короне, стоило лишь королю, усаживаясь в бархатное кресло, немного наклонить голову. Рядом с ним села королева, а доверенная свита полукругом встала сзади, образовав яркое обрамление властной четы.

Едва только король занял своё место, как ряд трубачей, выстроившихся у самого барьера, протрубил «привет», а все зрители, встав, дружно, разом поклонились в сторону королевской ложи. Потом, когда трубы смолкли, по команде герольдмейстера вдоль трибун почти побежал юный персевант звонко оповещая всех о начале рыцарского парада.

Подавляющее большинство женских глаз сразу же начали следить за юношей, одетым в вызолоченный кафтан и белые обтягивающие штаны, которые ещё больше подчёркивали стройность ног. На плече персеванта, по обычаю, был косо накинутый табар, где на красном поле выделялись белые орлы. Густые русые волосы юноши стягивала шёлковая сетка, украшенная янтарём, а сам он был просто воплощением молодости.

Едва только легконогий персевант миновал украшенные цветами ворота, как герольдмейстер встал и, заметив, что король кивнул, взмахнул рукой. По этой команде трубачи снова громко заиграли и на арену неторопливо один за другим начали выезжать рыцари, принимающие участие в турнире, и эта кавалькада блеском доспехов и роскошью плюмажей затмила всё.

Рыцарь Шомоши ехал в этой кавалькаде четвёртым, сразу же за тройкой крестоносцев, которую возглавлял сам комтур. О том, что победа на турнире крайне желательна, Ференцу весьма прозрачно намекнул сам коронный гетман. Однако Шомоши догадывался, почему его первым выпустили на поединок с крестоносцем. По крайней мере, в случае поражения, можно будет утверждать, что проиграл не поляк.

Продефилировав вдоль низкого барьера, делившего арену пополам, кавалькада повернула в обратную сторону, и именно в этот момент Шомоши увидел Беату. Женщина сидела на трибуне в первом ряду, и Шомоши мог поклясться, что она смотрит на него. Ференц повернул голову и, поймав её взгляд, усмехнулся одними глазами. Теперь рыцарь точно знал, зачем ему нужна только победа.

Вообще-то в последнее время Ференц не признавался даже самому себе, что с того самого мгновения, когда он наконец разглядел Беату в коридоре замка, женщина удивительным образом всё время возникала в его мыслях. Шомоши пытался гнать от себя приятное воспоминание, повторяя, что это ни к чему хорошему не приведёт, но всё равно разум упрямо подсказывал ему, что всё возможно.

Тем временем рыцарский парад закончился, и герольдмейстер снова махнул рукой, теперь уже в сторону герольда, который только и ждал знака, чтобы сразу выступить вперёд и провозгласить.

– На поединок выходят… – во всю мощь выкрикнул глашатай, сразу наполнив двор громким эхом, – комтур Отто фон Кирхгейм и славный рыцарь Шомоши Ференц!!!

Услыхав своё имя, Шомоши тронул шпорами конский бок и не спеша поехал вдоль трибун. Одновременно с ним, ему навстречу, только уже с другой стороны барьера, тронулся крестоносец. Упрямо наклонённую голову комтура защищал рогатый шлем топхельм, похожий на перевёрнутое ведро. Белая туника с красными крестами на спине и груди скрывала доспехи, и только вызолоченный шамфрон, украшавший лошадиную голову, указывал на высокий ранг именитого всадника.

Конь комтура, защищённый кольчугой, неспешно перешёл на тяжёлую рысь и вот-вот должен был пойти вскачь, но Шомоши, отлично понимая, что в стычке с таким грозным противником победу может дать только скорость, сразу погнал своего венгерца галопом. Ференц знал, что ударить копьём надо точно посередине «четырёх гвоздей» и потому, глядя на варяжский щит крестоносца, ещё издали начал целиться.

Зрители на трибунах замерли, и только нарастающий звук конского скока был слышен на притихшем дворе. Ожидаемое столкновение произошло почти посередине. Оба пустотелых турнирных копья у противников с треском сломались, но удар Шомоши был точнее, и комтур крестоносцев, не удержавшись в седле, грохнулся на взрытый конскими копытами песок.

В момент удара испанский щит Ференца, плотно прижатый к телу, уцелел, а вот высокая задняя лука больно ударила Шомоши по спине. Однако только благодаря ей рыцарь смог удержаться в седле, в то время как его побеждённый противник, сбитый мощным ударом на землю, лежал пластом и тщетно пытался подняться, ожидая помощи.

Уяснив это, Шомоши отшвырнул обломок копья, поднял решетчатое забрало турнирного шлема и, заставив коня идти «гишпанским шагом», подъехал к королевской ложе. Там рыцарь, как и принято, почтительно приветствовал владетельную чету, а его заранее обученный гнедой венгерец тоже сделал поклон. Это выглядело так необычно и так к месту, что зрители на трибунах пришли в восторг.

Под их одобрительные выкрики Шомоши начал триумфальный круг, но, проехав едва треть турнирной дорожки, натянул повод. Увидев это, пани Беата, поскольку именно возле неё остановился Шомоши, встала, а победитель турнира, тяжеловато, превозмогая боль в спине, слез с седла и, подойдя почти вплотную к ограждению трибуны, упал на колено.

Мгновенно сообразив, что будет дальше, зрители и так во все глаза смотревшие на Шомоши, вдобавок прекратили выкрики и каждый из них старался услышать слова рыцаря, благодаря чему воцарилась почти полная тишина, в которой чётко прозвучало:

– Присягаю вернуться в Сосновец и над дверью повесить пергамент, на котором монах-краснописец сообщит всем, что пани Беата – красивейшая в королевстве, а того, кто выскажет сомнение, я, рыцарь Шомоши Ференц, вызываю на поединок!

Такое прилюдное признание не на шутку взволновало Беату. Её щёки от смущения и нежданной радости заметно порозовели, однако, понимая, что отныне она дама сердца такого славного рыцаря, женщина с восхищением посмотрела на Ференца и под восторженный гул трибун благодарно наклонила голову…

* * *

Скочеляс и Мозель ехали вдвоём на одной лошади, сидя как в седле на длинном мешке, туго набитом соломой. Причём Яцек держал повод, а Мозель сидел сзади, крепко уцепившись обеими руками за очкур, которым был подпоясан бобровник. Сам же пан Вильк из Заставцев, гарцуя впереди, дерзко красовался, вызывающе положив левую ладонь на серебряную рукоять дорогой, ещё дедовой сабли.

Что же касалось какого-то другого оружия, то у пана Вилька кроме сабли был только бриганд синего сукна, испещрённый металлическими головками, крепившими спрятанную под ткань броню, и стальной шлем-мисюрка с кольчужною бармицей, защищавшей шею. Поручей и поножей пан Вильк вообще не имел, и каждый встречный мог безошибочно определить, что всадник хотя и шляхтич, но только вконец обедневший.

Коня, правда, пан Вильк из Заставцев имел молодого и горячего, однако без кольчуги и даже без какой-нибудь попоны. Что ж до седла, то оно было старое, вытертое и уж никак не рыцарское. Однако, пока путники пробирались лесными дебрями, всё это не имело значения, а вот по мере приближения к Кракову собственный неприглядный вид всё больше задевал за живое пана Вилька. В конце концов, внушив себе, что в его спутников на краковских улицах будут тыкать пальцами, шляхтич углядел в предместье, жавшемся к столичным стенам, какую-то придорожную корчму и, не желая позориться, предложил Мозелю:

– Давайте тут остановимся. Считай, это уже Краков, – и в подтверждение своих слов пан Вильк показал на недалёкую въездную башню, возле которой теснились селянские возы.

Откровенно говоря, Теодор Мозель тоже не имел желания быть посмешищем, и потому он охотно сполз с мешка на землю и, разминая затёкшие от неудобной езды ноги, предложил:

– Тогда что… Пошли, поедим.

Народу в корчме было полным-полно, и пану Вильку с его спутниками пришлось садиться за общий стол, где на шляхтича сразу положил глаз какой-то пьянчужка из тех, что всегда ищут возможность выпить задаром. И точно, забулдыга быстренько придвинулся ближе и льстиво заглянул в глаза молодому шляхтичу.

– Я вижу, в Краков приехал славный рыцарь, жалко только, что пан шляхтич немного опоздал…

– А что случилось? – сразу попался на крючок Вильк.

– Два дня тому у нас был рыцарский турнир в присутствии самого ясновельможного пана круля.

Пьянчужка умолк и выжидательно уставился на шляхтича, а тот, услыхав такую новость, забыл про всё на свете и заорал на прислугу так грозно, что на столе сразу появился целый жбан вина, яичница и жареное, приправленное луком мясо. Пан Вильк сам, без задержки, налил полную кружку и, подвигая её ближе к пройдохе, попросил:

– Расскажи, как оно было?..

Пьянчужку не надо было уговаривать. Он жадно отхлебнул из кружки и тут же начал:

– Должен сказать, ясновельможный пан рыцарь, – при этих льстивых словах пройдохи Вильк напыжился и гордо посмотрел по сторонам, – что на первый бой вышли комтур крестоносцев и рыцарь из свиты коронного гетмана.

Услыхав про крестоносцев, Мозель, который до той поры скептически посматривал на пьянчужку, встрепенулся и спросил:

– А имена рыцарей тебе известны?

– А как же! – хитрец снова потянулся за кружкой и, только основательно глотнув, закончил: – Комтур Отто фон Кирхгейм и рыцарь Шомоши Ференц.

– И кто победил? – Вилька аж затрясло от нетерпения.

– Ясно кто, – хмыкнул пройдоха. – У пана коронного гетмана слабых рыцарей нет. А вот потом пан Шомоши сотворил такое, что не только он, но и его конь поклонился королевской семье, а после прилюдно объявил, что пани Беата из Сосновцев – самая красивая женщина королевства…

– А это и вправду так? – заинтересовался Вильк.

– Не знаю, – пьянчужка равнодушно пожал плечами. – Я там не был…

И тут вдруг вмешался Мозель, неожиданно властно кинув:

– А не был, так и нечего тут рассиживаться… П-шёл отсюда!

Пьянчужка мгновенно сник и, хлебнув всё, что ещё оставалось в кружке, подался прочь, а вот пан Вильк, который не ожидал ничего подобного, возмутился и даже раскрыл было рот, чтоб приструнить Мозеля, но купец, не дав ему ничего сказать, жёстко заговорил сам:

– Зачем пану слушать какого-то голодранца? Разве пан Вильк не понимает, что тому пройдохе известно только то, что знают все, а болтает он затем, чтоб его угостили на дурняк?

– А я слушаю, кого хочу! – сердито стукнул кулаком по столу Вильк. – Потому что плачу здесь я, а тебе, купец, кстати, пора рассчитаться со мной, потому как мы уже в Кракове.

– Согласен, – усмехнулся Мозель и достал из-под полы своего драного бострога золотой.

Увидев монету, Вильк, и не подозревавший, что у ограбленного купца могут быть такие деньги, ошарашенно глянул на своего бобровника, который от неожиданности разинул рот, да так и сидел, не в силах произнести хоть слово. А Мозель, убедившись, что произвёл должное впечатление, положил монету перед Яцеком и сказал:

– Это тебе.

Челюсть у обалдевшего бобровника совсем отвисла и начала смешно дёргаться, а вот пан Вильк обиженно надул губы и только собрался что-то сказать, как Мозель ошеломил и его, с улыбкой выложив перед шляхтичем сразу два золотых.

– А это вам, пане Вильк.

Теперь уже и у шляхтича вид был почти такой же, как у бобровника, но он взял себя в руки и, вперив взгляд в лицо Мозеля, сдавленно спросил:

– Вы кто… пане Мозель?

– Я? – купец усмехнулся. – Я один из тех, кто при желании может зайти и к королю, и к герцогу.

Говоря так, он нисколечко не преувеличивал. Его доходы и положение в Ганзе давали ему право не только так думать, но при необходимости и делать. И, вероятно, именно это подсознательно понял Вильк, пролепетав:

– Но я ж… Я простой рыцарь…

– Именно так, – согласился Мозель. – Рыцарь. И, кстати, один рыцарский поступок вы уже совершили. То, что пан шляхтич спас меня, – не просто поступок, а услуга, и не кому-нибудь, а самому императору.

– Присягаю, – сглотнул слюну Вильк. – Если надо, я сделаю то же ещё раз.

Почувствовав, что шляхтич говорит от сердца, Мозель на миг задумался, а потом снова полез за пазуху, достал на этот раз перстень с необычно-жёлтым камнем, и, тоже положив его рядом с монетами, тихо, со значением, сказал:

– Я знаю, пан Вильк, что такое слово рыцаря. И потому прошу принять от меня этот подарок. В перстень вправлен не простой, а «лунный камень». Носите его всегда, и он принесёт вам удачу. Что касается денег, то, я думаю, их хватит на то, чтоб справить полный доспех и себе, и ему. – Мозель кивнул на безмолвного бобровника и снова усмехнулся. – Надеюсь, что именно он станет вашим слугой-оруженосцем…

На какой-то момент совсем сбитый с толку пан Вильк молча смотрел на перстень, а потом, не удержавшись, начал примерять подарок, и тут оказалось, что кольцо-держак так село на палец шляхтича, как будто оно было сделано по мерке…

* * *

Комтур Отто фон Кирхгейм страдал. Ему было больно. Падение на турнире оказалось очень уж неудачным, и теперь каждое резкое движение заставляло рыцаря, сдерживая стон, стискивать зубы. Правда лекарь, который, приходя ежедневно, старательно натирал пациента бальзамом и давал пить снадобья, уверял, что всё пройдёт без последствий.

Впрочем, дело было не только в боли, которая и правда, точно по утверждению лекаря, день за днём становилась меньше, а совершенно в другом. Как-то стараясь избежать боли и потому почти неподвижно лёжа на удобной, заботливо укрытой медвежьей шкурой постели, Отто фон Кирхгейм, неотрывно глядя на выбеленный известью деревянный потолок, вспоминал, вспоминал, вспоминал…

Так, вспоминая, рыцарь каждый раз зорко всматривался в стремительно приближающийся трёхцветный щит. Тщательно целился остриём копья в уязвимое место между «четырёх гвоздей» и, вроде бы попав точно туда, вдруг увидал трибуну, которая почему-то летела куда-то вниз, потом пошедшие в сторону конские уши, а затем сразу наступала темень…

Дальше, точно так же в который раз вспоминалось, как, придя в себя, он лежал на песке, сброшенный под конские копыта, и рядом уже нет ни щита, ни копья, а малейшее движение отдаётся болью во всём теле. А ещё позднее любая попытка подняться или желание хотя бы сесть были напрасны, заполняя сознание рыцаря страхом бессилия…

Отто фон Кирхгейм понимал: жизнь рыцаря связана с опасностью, и при определённых обстоятельствах можно в любой момент очутиться на земле, но одно дело, когда это случается в общей свалке боя или во время простой стычки, и совсем другое, когда падение есть следствие собственных неудачных действий или явного превосходства противника…

Однако даже не это больше всего мучило Отто фон Кирхгейма. Уже лёжа на постели, комтур узнал, что против него выступал не поляк, а венгерец, который по сравнению с ним был пожилым человеком. И уж совсем нестерпимым для гордости крестоносца было то, что его противник особо отличился не где-то там, а именно при Грюнвальде…

Скрип дверей заставил комтура повернуть голову. Он увидел, что в комнату входят сразу два лекаря, и вздохнул. Тем временем эскулап, что всё это время пользовал Отто фон Кирхгейма, поприветствовав рыцаря, представил своего спутника:

– Вот, пане рыцарь, как видите, я пришёл не один. Со мной вас посмотреть пришёл учёный лекарь, пан Цих, он закончил университет в Болонье…

Учёный лекарь сразу уселся на краешек комтурова ложа, ощупал со всех сторон тело рыцаря и, похоже не найдя ничего угрожающего, удовлетворенно хмыкнул. Потом, обращаясь к коллеге, спросил:

– Лекарь-банщик смотрел?

– Да, – с готовностью откликнулся тот. – Сразу после падения.

Услыхав, что раздражающее его поражение назвали простым падением, Отто фон Кирхгейм недовольно сморщился, и это не прошло незамеченным. Лекарь Цих внимательно посмотрел на рыцаря и поинтересовался:

– Скажите, участие в турнире – главная цель вашего приезда в Краков?

– А какое это имеет значение? – насторожился комтур.

– А то, – спокойно пояснил лекарь Цих, – что весёлость – одно из трёх условий здоровья, а я вижу, пана рыцаря что-то угнетает. Я понимаю, произошла неприятность, но если это цель не главная, то случившимся следует пренебречь. Вот, скажем, если пан рыцарь куда-нибудь торопится, а его конь захромал. Тогда надо сменить коня – и всё разрешится. То будет уже не такое важное, а просто побочное дело. Пан рыцарь понимает, о чём я?

– Да, – коротко ответил комтур.

Выходило, что лекарь предлагал ему считать поражение на турнире второстепенным делом… И вдруг он осознал, что до определённой степени это действительно так. Выражение лица комтура неуловимо сменилось, и лекарь Цих проницательно усмехнулся.

– Думаю, пан рыцарь понял меня… – И уже снова обращаясь к коллеге, закончил: – Поскольку переломов нет – продолжайте растирание, а против возможных последствий рекомендую ладанку.

– Мне кажется, будет лучше, если не простую, а со святыми мощами… – высказал и своё предположение лекарь комтура.

– Именно так, – подтвердил пан Цих и, благожелательно улыбнувшись рыцарю, встал…

Отто фон Кирхгейм расслаблено вытянулся на ложе, однако отдохнуть ему не дали, так как почти сразу в комнату заглянул слуга и сообщил:

– Какой-то купец хочет говорить с паном рыцарем…

– Что за купец? – сердито дёрнулся комтур и, неожиданно не ощутив никакой боли, вслух переспросил сам себя: – Купец?.. Ну пусть зайдёт…

Слуга исчез, и вскоре в комнату зашёл посетитель. Судя по богатому одеянию, этот купец был не из бедных, и потому комтур достаточно вежливо спросил:

– В чём дело?

Не отвечая, человек подошёл ближе, наклонился и негромко произнёс:

– Divide et impera.

Эта опознавательная фраза меняла дело, и Отто фон Кирхгейм уже совершенно иначе сказал:

– Я слушаю…

Не ожидая приглашения, купец сел на лавку и наконец-то назвался:

– Я Теодор Мозель, купец из Любека. Тут по делам. Под Троками я был ограблен разбойниками.

Что за дела могли завести ганзейского купца так далеко на сухопутье, комтур вроде бы догадывался, однако, услыхав про какое-то там ограбление, несколько удивился:

– А с чем, собственно, вы ко мне?

– Дело в том, что я хочу увидеть князя Витовта, – спокойно пояснил Мозель и добавил: – Мне известно, что пан рыцарь собирается в Луческ. Прошу разрешения ехать с вашим отрядом.

– К сожалению, пока это невозможно, – искренне вздохнул комтур. – Как видите, пока мне приходится лежать.

– Я знаю, что произошло на турнире, и хочу вам помочь, – купец поёрзал на лавке и, достав перстень, неожиданно предложил: – Вот, примите от меня. Это так называемый «лунный камень», он поможет вам выздороветь.

Понимая, что просто так такие ценные подарки не делаются, рыцарь взял перстень, присмотрелся к необычному камню и, немного поколебавшись, решил высказаться откровенно:

– Тут, видите ли, такое дело… Я проиграл бой и должен заплатить выкуп. Оружие я отдать не могу, поэтому жду…

Чего ожидает комтур, было предельно ясно, и купец решил не хитрить.

– Думаю, ждать не надо, – Мозель усмехнулся. – Если славный рыцарь позволит, я сам берусь всё уладить.

– Каким образом? – удивился Отто фон Кирхгейм. – Вы что, сами хотите заплатить за меня выкуп?

– Именно так, – Мозель с выражением посмотрел прямо в глаза комтуру. – И я, ясновельможный рыцарь, рассчитываю на помощь гораздо большую, чем просто охрана во время пути…

О чём идёт речь, Отто фон Кирхгейму было предельно ясно, и он согласно кивнул…

* * *

Сукеннице, сплошной ряд крамниц и складов, занимали почти весь центр городской рыночной площади. Кругом толклось множество народа, стоял общий гомон и казалось, что тут все куда-то спешат, так как едва кто-нибудь пробовал идти скорее прочих, то обязательно ему навстречу попадался такой же торопыга.

Последнее время Шомоши полюбил приходить именно сюда и толкаться между рядов, в мещанской толпе. Ему, проведшему все последние годы в малонаселённом приграничье, где любое мало-мальски крупное селение казалось чуть ли не городом, было дивно ходить среди людей, не опасаясь, что кто-то внезапно выскочит из-за укрытия, чтобы напасть.

Вначале, когда Шомоши только-только стал прогуливаться улицами Кракова, ему было непривычно идти без лат и шлема, однако со временем, каждый день видя, что простые мещане вообще не имеют при себе никакого оружия, кроме ножей, он и сам перестал носить кольчугу, а в знак своего рыцарского статуса имел на боку только небольшой фальшион. И всё-таки Шомоши не переставал удивляться переменам, происшедшим с ним в последнее время. Кто ж мог предположить, что рыцарь, с которым он ещё тогда, совсем молодым, бился плеч-о-плеч при Грюнвальде, со временем станет коронным гетманом, и в результате этого он, Шомоши, попадёт не куда-нибудь, а прямо в королевское окружение?

Однако если честно, то причина такого резкого изменения настроений была в другом. Во время торжеств, которые начались на арене после его блестящей победы, важнейшим для Шомоши явилось только одно – тогда, принимая из рук рыцаря венок, восхищённая пани Беата тихо, чтоб слышал лишь он один, прошептала:

– У меня никогда не было своего рыцаря… – и подарила Ференцу такой взгляд…

Любое напоминание о дивной женщине удивительным образом вызывало в груди у Шомоши сладкий холодок. К тому же эти моменты каждый раз порождали желание оставить все приключения опасной жизни приграничья и поселиться в собственно усадьбе. Вообще-то деньги для этого у Шомоши имелись, однако, когда к таким мечтам присоединялись мысли о Беате, Ференц понимал, как много ему ещё надо…

Ход этих приятных мыслей внезапно оборвался, так как на Шомоши налетел, вывернувшись из общей толпы, какой-то молодец. Такое здесь случалось частенько, и потому, не придав столкновению никакого значения, Ференц отступил на шаг, однако вид молодца заставил Шомоши с головы до ног оглядеть нахала.

Одетый в польский кунтуш и меховую шапочку, невежа резко отличался от тех, что толклись рядом. К тому он был подпоясан золототканым поясом и имел на боку саблю. Внимательный взгляд Шомоши сразу оценил её стоимость, а также углядел и дорогой перстень с необычным камнем, который украшал палец на левой руке шляхтича.

Поскольку нахал, загородив дорогу, тоже придирчиво смотрел на Шомоши, Ференц спросил:

– У вас что, ко мне дело?

– Так! – молодой шляхтич дерзко задрал голову. – Я требую от пана подтверждения, что пани Беата из Сосновця – красивейшая женщина королевства!

Чего-чего, а такого Шомоши никак не ожидал и в первый момент даже подрастерялся. Однако, удивившись такому стечению обстоятельств, с едва заметной усмешкой ответил:

– Никак не могу этого отрицать, поскольку пани Беата из Сосновця – моя дама сердца!

– Так, значит, я не ошибся и именно вы славный рыцарь Шомоши?

Эти слова сразу поворачивали всё совсем в другую сторону, и Ференц понял, что таким способом догадливый хлопец проверял самого себя. Впрочем, обижаться на молодца Шомоши не имел ни малейшего желания и, догадываясь, что какое-то дело к нему всё-таки есть, без всякой злобы спросил:

– Ну, тогда я считаю, что мы поняли друг друга, и спрашиваю во второй раз, в чём, собственно, дело?

– Я шляхтич Вильк из Заставця. Я прошу прощения у славного рыцаря за свою выходку, – теперь в словах юноши не было ни капли недавней дерзости. – Но с вами хочет поговорить один человек.

– Где?.. Тут? – Шомоши удивлённо оглядел толпу.

– Нет, он там… – Вильк показал на длинное строение склада и пояснил: – Я извиняюсь, но дело касается выкупа…

Поскольку комтур по непонятной причине тянул с расчётом, Ференц уже давно ожидал нечто подобное и согласно кивнул:

– Ну хорошо… Пошли.

Они протиснулись через толпу к складу, и там Вильк показал на неприметные двери:

– Я извиняюсь, но это здесь…

Шомоши без колебаний зашёл и оказался в маленькой комнате, где возле окна стоял какой-то человек. Помедлив, незнакомец повернулся и спросил:

– Если я не ошибаюсь, передо мной победитель комтура Отто фон Кирхгейма, славный рыцарь Шомоши, так?

– Так, – подтвердил Ференц и, не ожидая приглашения, сел на лавку, укрытую волчьей шкурой.

– А я Теодор Мозель, и мне поручено уладить это дело, – человек отошёл от окна и остановился рядом с Шомоши. – Как пан рыцарь смотрит на то, что выкуп будет не оружием, а деньгами?

Предложение настолько отвечало мыслям Ференца, которые так недавно крутились у него в голове, что Шомоши даже подозрительно глянул на Мозеля, прикидывая, а не догадался ли хитрый немец о тайных желаниях рыцаря. Однако, судя по тому, где происходила встреча, этот Мозель, наверное, привык к таким расчётам, и, немного поколебавшись, Ференц со значением ответил:

– А это уже будет зависеть от того, что мне предложат…

Шомоши показалось, что немец имеет какой-то свой интерес, поскольку тот, как-то двусмысленно усмехнувшись, вместо того чтобы просто назвать сумму, начал издалека:

– Я знаю, что молва о победе славного рыцаря разнеслась по всему Кракову и особо много говорят о необыкновенной красоте дамы вашего сердца, несравненной пани Беате.

– Так что из того? – Шомоши пожал плечами. – Какое это имеет отношение к выкупу?

– Самое прямое, ясновельможный пан рыцарь, самое прямое… – Мозель на момент отвернулся, и вдруг в его руках появилось ожерелье, драгоценные камни которого в свете от подслеповатого окна слабо искрились. – Пану рыцарю нравится это украшение?

Шомоши задумался. Теперь намёк на пани Беату оказался весьма уместным, к тому же Ференц сразу смекнул, что ему предложен хоть и не обычный, однако достойный выкуп, и он решительно протянул руку.

– Покажи…

Мозель, с готовностью отдавая ожерелье, придержал в пальцах один камешек и, показывая на него, объявил:

– Хочу заверить славного пана рыцаря, это настоящее королевское украшение. Прошу обратить внимание на надпись…

Шомоши послушно присмотрелся и вдруг увидел вырезанное на камне чёткими буквами слово «Rex»…

* * *

Пани Беата из Сосновця никогда и не думала, что такое может произойти.

Даже и раньше, в девичьих мечтах, она не отваживалась подниматься так высоко. Да и на что могла рассчитывать дочка небогатого шляхтича, выросшая в бедноватой родительской усадьбе? И неизвестно ещё, что было бы дальше, если б далёкий уважаемый родич, пан коронный гетман, живший одиноко, не взял её к себе, чтобы поддерживать лад в своём доме.

А тут, придя на турнир простой зрительницей, она очутилась в центре всеобщего внимания, и именно поэтому получила приглашение не куда-нибудь, а прямо в королевский дворец. Там большой бал, где соберутся влиятельнейшие люди королевства, завершал череду торжеств, начавшихся с рыцарского турнира. Это пышное празднество, как водится, длилось вторую неделю, и теперь уже женщины, собравшись вместе в роскошно убранном зале, получили возможность померяться между собой богатством нарядов и собственной красотой. Мужчины ж, наконец-то на время расставшись с оружием, все как один превратились из турнирных противников в галантных кавалеров и пылких ухажёров.

Бал открыл король Владислав и, добавляя торжественности празднику, сам в паре с королевой Софьей пошёл во главе танцоров. Пани Беата, одетая в тёмно-вишнёвую котту, украшенную кремовыми буфами, танцевала вместе с дядей, положив левую ладонь на согнутую в локте правую руку партнёра, который выступал следом за королём. Благодаря такому значимому месту все взгляды конечно же останавливались на партнёрше коронного гетмана, а сама пани Беата, с радостью чувствуя общее внимание, слегка краснела и становилась ещё привлекательнее.

Музыканты играли «Павану», и танцоры, подчиняясь её мягкому ритму, то с лёгким подскоком двигались вперёд, то, наоборот, отходили на несколько шагов назад. После одного из таких отходов коронный гетман вместе с другими мужчинами опустился на колено, а пани Беата замедленным шагом пошла вокруг партнёра, держа левую ладонь на его поднятой высоко вверх руке и одновременно пристально всматриваясь во всех, кто был рядом. Этот интерес не укрылся от глаз дяди, и, когда гетман, поднявшись с колена, в свою очередь пошёл вокруг пани Беаты, стоявшей на одном месте, он наклонился поближе к племяннице и с едва заметной улыбкой, чуть слышно заметил:

– Беата, не крути головой зря, его ещё нет…

Понимая, что дядечка обо всём догадывается, Беата осмелилась спросить:

– А он… будет?

– Конечно, обязательно будет, – тихонько ответил дядя, и загадочная усмешка спряталась в поседевших усах гетмана, заставляя женское сердце сладко трепетать.

Танец кончился, Беата сделала книксен, гетман с лёгким поклоном приложил ладонь к груди, и вдруг музыканты, было умолкшие, заиграли что-то необычно-зажигательное. Сосредоточенно прислушиваясь к незнакомой мелодии, танцоры начали расходиться по своим местам, и тут на середину зала, которая только что освободилась, вышел неизвестно откуда взявшийся Шомоши.

Одет он был своеобразно. Вместо общепринятых долгополых нарядов на нём были тёмные облегающие штаны, чёрные блестящие сапоги, белая сорочка с широкими отворотами и напускными рукавами, а поверх неё была надета короткая, незастёгнутая спереди безрукавка. На голове Ференца красовалась венгерская шапочка, украшенная павлиньими перьями, а пояс просто бросался в глаза. Широкая ярко-красная лента шёлка туго обтягивала стан Ференца, отчего его фигура делалась ещё стройнее. Сам Шомоши казался напряжённым, как тетива, притягивая к себе всеобщее внимание. Выждав какое-то время, он взмахнул руками, сорвался с места и, делая мгновенные обороты и каждый раз пристукивая каблуками, начал по большому кругу обходить зал.

Коронный гетман, который так и остался стоять возле Беаты, придвинулся ещё ближе и прошептал ей в самое ухо:

– Смотри внимательно, этот угорский танец для тебя…

Но Беате не требовалось напоминать. Она и так не сводила глаз с Ференца, который, несмотря на посеребрившиеся виски, в этом своеобразном наряде выглядел совсем молодо.

А тем временем на глазах всего зала седоусый Ференц, словно юноша, исполнял танец признания в любви. Мало кто из мужчин, которые с завистью следили за Шомоши, был способен выделывать такие залихватские кренделя. И такое явное, несмотря на солидный возраст, молодечество оценили все. Даже сам король одобрительно покивал головой, а королева ласково улыбнулась Шомоши. Что касается гетмана, то он, оставив насмешки, совершенно серьёзно сказал, обращаясь к Беате:

– Так, похоже, у него серьёзные намерения…

Музыканты звонким аккордом закончили игру, и Ференц отвесил общий поклон. В зале загомонили, обсуждая выступление Шомоши, а сам он скромно отошёл в сторону, давая возможность всем желающим выстроиться для следующего танца. Музыканты снова заиграли, пары танцоров пришли в движение, и бал продолжался, восприняв пляску Шомоши как дополнительное украшение праздника…

Позднее, когда сменилось уже несколько танцев, Шомоши отважился подойти к Беате и остановиться рядом. Она кинула на Ференца выразительный взгляд и неторопливо, словно приглашая его идти следом, пошла, обходя группы приглашённых, толпившихся по всему залу. Чуть задержавшись, Шомоши глянул по сторонам и направился следом.

Женщина незаметно покинула зал, а когда потом, уже на галерее, Шомоши догнал её, Беата укоризненно посмотрела на Ференца:

– Скажите честно, вы сами догадались устроить это, или вас кто-то надоумил?

От её интонации Шомоши несколько растерялся, но почти сразу начал оправдываться:

– Между прочим, это ваш дядя посоветовал сделать так. И вроде, как мне кажется, получилось совсем неплохо…

– Так… – Беата немного помолчала, а потом со странным намёком добавила: – Я видела, вам сама королева улыбнулась…

– Ну и что? – загорячился Шомоши. – Заверяю вас, отныне моя единственная королева – вы!

– Прошу вас, не шутите так… – Беата почему-то оборвала себя на полуслове и быстро пошла по галерее.

Шомоши торопливо догнал женщину и решительно остановил:

– Поверьте, я не шучу!

– А если так, – Беата внимательно посмотрела на Шомоши и, заметно колеблясь, сказала: – Мой дядя намекнул мне, что у вас по отношению ко мне серьёзные намерения… Это правда?

– Так, пани Беата! – решительно подтвердил Шомоши.

– Ну если это действительно правда, то я хочу сообщить вам, что из этого ничего не получится…

– Почему, пани Беата? – растерялся Шомоши.

– А потому, пане Ференц, – женщина низко наклонила голову, – что я бедна и у меня нет ничего…

Шомоши довольно долго молчал, а потом заговорил с подкупающей убеждённостью:

– Пани Беата, я гранычар и не имею особых богатств, но я обещаю вам… У нас будет всё! А для того, чтобы вы поверили мне окончательно, в знак своей верности и любви я дарю вам это королевское ожерелье….

Беата неожиданно увидела в руках у Шомоши женское украшение, так и игравшее искристыми отблесками драгоценных камней, счастливо всхлипнула, сама того не замечая взялась рукой за локоть Ференца и прижалась лицом к плечу рыцаря…

* * *

Штурмбаннфюрер СС Вернер Минхель в полном восторге бегал по комнате. В руках он держал целую пачку документов и время от времени тряс ими в воздухе, обращаясь к Гашке и беспрестанно повторяя:

– Ты смотри, что получилось!.. Ты ж посмотри…

Гашке надоело, что ему почти в нос тычут какие-то бумаги, и он возмутился:

– Говори толком, что такое интересное ты узнал?

– А ты не забыл, что я тебе говорил о родовой памяти? – Вернер наконец-то прекратил беготню и плюхнулся в удобное кожаное кресло.

Стоит заметить, что последнее время, занимаясь одним делом, старые друзья виделись почти ежедневно, причём каждый раз Теодор шёл к Вернеру, а не наоборот. И происходило это так не потому, что у Минхеля была вполне приличная квартира в центре, а от того, что такая встреча давала возможность Гашке в очередной раз прогуляться городом, чтобы лишний раз убедиться в своей значимости.

Вот и сегодня, едва зайдя в комнату и увидев Вернера в таком возбуждённом состоянии. Гашке сначала решил, что произошло что-то неприятное, но, разглядев пожелтевшие бумаги, которые держал Вернер, он понял: дело в другом. Предчувствие не подвело, и как только Гашке уселся в кресло напротив хозяина и вопросительно глянул на Вернера, тот заговорил намного спокойнее:

– Смотри, Теодор! В твоём документе упоминался какой-то Ганс Минхель. Я тоже Минхель, только Вернер. И вот почему-то мне показалось, что тут есть родственная связь. По крайней мере, такое ощущение у меня сразу возникло…

– Ну, могло быть и то, что ты просто себя в этом убедил, – усмехнулся Гашке. – Разве других Минхелей нет?

– Нет, всё равно я уверен, – со странным упрямством отозвался Вернер. – Я это и впрямь ощущаю! И ты, Теодор, не смейся. Вот есть такой учёный, Карл Вилигут. Он утверждает, что у людей есть так называемая родовая память. Она означает, что мы при определённых обстоятельствах можем вспомнить не только происходившее с нами лично, а и то, что случалось с кем-то из наших предков…

– Не знаю, не знаю… – Гашке замолчал и, немного подумав, нашёл ответ, так сказать, в историческом смысле. – Если уверен, то проверяй… Ищи документы, может, что и сохранилось…

– А ты не забыл, где твой Минхель жил?

Походило на то, что Вернера таки здорово зацепило это предположение, потому Гашке ответил без задержки:

– Между прочим, не где-нибудь, а в Нюрнберге…

– Ты смотри… В Нюрнберге… – вслед за Гашке задумчиво повторил Минхель. – Это-то меня и поразило. Сейчас ты мне в который раз говоришь: ищи документы. Вот я и искал. Только в отличие от тех сведений и бумагах, за которыми мы сейчас охотимся вместе, я начал свой собственный поиск. И вот, смотри!..

Вернер привстал, выложил на небольшой столик, стоявший у кресла Гашке, бывшую у него в руках пачку документов и с видом победителя откинулся на мягкую спинку. Теодор без особого интереса начал перебирать бумаги. Но, когда он уже пересмотрел почти всё и дошёл до последних листков, то, отложив общую пачку в сторону, начал тщательно раскладывать на столе оставшиеся документы.

– Что именно тебя там заинтересовало? – спросил Вернер, заметив повышенное внимание Гашке к этим бумагам.

– Пока что то, как ты всё это раздобыл… – углублённый в чтение ответил Гашке, но Вернер был горд своим успехом и похвалился:

– Тебе же известно, какое значение у нас придают чистоте расы! Потому и на такие запросы отвечают быстро. Что же касается меня, то я очень доволен. По крайней мере, я теперь имею возможность поимённо назвать всех своих родичей за целых пятьсот лет!

– Ну да… Но и для нас тут есть кое-что весьма важное… – Гашке наконец оторвался от бумаг.

– Что именно? – заинтересовался Вернер.

– Вот смотри… – Гашке отложил бумаги, уселся поудобнее и рассудительно заговорил: – Тут в разных местах в той или иной степени упоминаются все ремесленники, чьи фамилии фигурируют в нашем «Свидетельстве» про «Королевский камень». К тому же все они, и это подтверждают записи, принадлежат к цеху мастеров не каких-то там, а именно золотых дел. Из этого я делаю вывод: речь идёт не просто о «Королевском камне», а об изделии с этим камнем. Возможно, сделанном ими по заказу какого-то владетеля тех времён. Логично?

– Вполне, – согласился Вернер.

– Теперь идём дальше, – Гашке увлечённо взмахнул рукой. – В тех документах, которые я изучал раньше, говорится об исчезновении чрезвычайно дорогой вещи. Могу я предположить, что это то самое изделие?

– Конечно можешь. – Теперь Вернер с повышенным интересом следил за ходом мыслей товарища.

– А теперь главное… – поднял палец Гашке. – Там же, в связи с этими событиями, постоянно упоминается некий, видимо хорошо известный на то время, чешский рыцарь Вацлав из Кралева.

– И что? – разочарованно пожал плечами Вернер. – Его уже ни о чём не спросишь…

– Конечно, – согласился Гашке и, хитро усмехаясь, добавил: – Но у него тоже могут быть родичи, и если они живут в наше время, у них обязательно что-то должно сохраниться или в виде каких-то записей, или просто в семейных преданиях…

– Ну, допустим, – поджал губы Вернер. – А как нам их отыскать?

– А как ты нашёл своего Минхеля?

– Я же шёл по записям, – Вернер не совсем понял, о чём речь.

– И мы тоже пойдём, – рассмеялся Гашке. – Только уже в обратном направлении…

– Постой… Сейчас в пражские архивы у нас свободный доступ, а то, что Вацлав был чешский рыцарь, мы знаем точно… Наверное, если его потомки есть там, в Богемии, то вполне возможно, что они ещё сидят в своём родовом гнезде и ждут нас! – воскликнул Вернер и от избытка чувств хлопнул товарища по плечу.