Пассажирский пароход «Генрих Лунц» Гамбургской линии только вчера отчалил из Петербурга и теперь ходко шёл в открытом море вне видимости берега. Всю прошлую ночь изрядно качало, в снастях выл ветер, и волны настойчиво били в борт. Однако к утру малость поутихло, лишь низкое серое небо сеяло мелким дождиком.

Кутаясь в дождевик, полковник Иртеньев сосредоточенно смотрел на свинцовые воды Балтики. Холодный октябрьский ветер нёс с собой пронизывающую сырость, но полковник упорно не желал уходить с верхней палубы.

Другие пассажиры то ли по утреннему времени, то ли из-за погоды ещё не показывались и лишь высокий старик с важным лицом, украшенным «александровскими» бакенбардами, скорее всего, бывший моряк, стоя у самого ограждения, вглядывался в горизонт.

Пароход внезапно изменил курс, плеск волн у борта стал иным, и против воли Иртеньев вспомнил другое море, а в памяти как бы сама собой выплыла фелюга «капудана Али». Правда, тогда в отличие от сегодняшнего дня утлый парусник сильно мотало, и ему пришлось укрываться в каюте.

Нахлынувшие воспоминания настолько затуманили взгляд, что в глазах Иртеньева серое небо надолго слилось с такой же серой водой, заставив полковника как бы смотреть внутрь, в себя. Из этого странного состояния его вывел возглас старика, словно застывшего у лееров ограждения.

— А-а-а… Всё-таки они вышли!

Полковник стряхнул наваждение, огляделся, и только теперь разглядел идущую на приличном расстоянии кильватерную колонну из четырёх броненосцев, шедших в сопровождении транспорта и двух миноносцев. Дым из корабельных труб стлался по ветру, постепенно поднимаясь вверх, и там терялся в низко нависающих тучах.

Тем временем стоявший рядом старик достал из внутреннего кармана изящную, отблёскивающую чищеной латунью небольшую подзорную трубу и, раздвинув, навёл её на корабли. Видимо, Иртеньев был прав, посчитав пассажира бывшим моряком, так как тот, не отрываясь от окуляра подзорной трубы, начал перечислять вслух:

— «Ослябя»… «Сисой»… «Наварин»… «Нахимов»… И при них эскорт… Да… — Внезапно умолкнув, старик с лёгким щелчком сложил свою подзорную трубку и, пряча её обратно, после короткой паузы уточнил: — Примерно час, как из Либавы вышли…

Не имея ни малейшего желания вступать в разговор, Иртеньев тактично промолчал, но не на шутку разволновавшийся старик и не думал сдерживаться.

— Нет, вы только подумайте!.. — теперь неугомонный старик уже прямо обращался к Иртеньеву. — Тихоокеанский флот никак не уступал японскому, ибо на момент начала боевых действий, он располагал семью броненосцами и одиннадцатью крейсерами! Так надо же!.. Профукали корабли по всяким Чи-фу, а теперь сидят в своём Порт-Артуре как в мышеловке, архаровцы!

Желание старика немедленно высказаться было столь явным, что полковник решил не обращать внимания на этикет и осторожно заметил:

— Ну, возможно, японцы пока сильнее…

— Что-с? — старик тут же грозно насупился. — Да вы, я вижу, милостивый государь газет начитались! Этих писак-провокаторов слушаете… Да пока адмирал Макаров там был, этих косоглазых меньшим числом били, вот так-то-с!

— Помилуйте, я вовсе не в этом смысле… — попробовал было возразить Иртеньев, но старик только горестно взмахнул рукой.

— Эх, да что говорить!.. Понавешивали себе орденов до пупа, а мозгов ни на грош!

Старик демонстративно отвернулся и принялся смотреть вслед уходившей эскадре, но теперь уже полковник, вспомнив, что его неожиданный собеседник знал о времени выхода кораблей из Либавы, а газетные статьи почему-то считал провокациями, решил продолжить беседу и негромко сказал:

— Кто как, а я надеюсь на лучшее…

— Да откуда же оно будет, помилуйте! — Старик мгновенно среагировал и решительно повернулся к Иртеньеву. — Вы понимаете, милостивый государь, что будет, когда они в конце концов доползут до места назначения? Или вы считаете, что Порт-Артур столько продержится? И это при том, что остатки Тихоокеанского флота будут вот-вот потоплены, а наш великий стратег генерал Куропаткин только и делает, что отступает!

— Мне кажется, вы уж слишком пессимистично смотрите на вещи, — слегка растерявшись, пробормотал Иртеньев.

— Наоборот, милостивый государь, наоборот! Я смотрю на всё только реалистично. — Слегка сощурившись, старик скептически поглядел на Иртеньева. — Мне кажется, вы коммерсант и, видимо, язык цифр вам понятнее. Так вот, смею вам уверить, что этот поход, практически вокруг света влетит нам ой-ой в какую копеечку. Я думаю, где-то миллионов сто золотом и никак не меньше!

Иртеньев пожал плечами и негромко, как бы про себя, сказал:

— Война и политика всегда обходятся дорого…

— Но они, чёрт возьми, должны быть выгодны! — старик сердито топнул ногой и неожиданно севшим голосом закончил: — А эти, если им и удастся дойти, будут встречены японцами где-то уже в районе Зондского архипелага…

На какой-то момент настроение старика передалось Иртеньеву, и он недоумённо спросил:

— Так где же выход?

— Выход?.. Выход, милостивый государь, был. Через наши северные моря целиком в наших внутренних водах. Только об этом надо было думать раньше.

— Но позвольте, — слова старика так поразили полковника, что он откинул всякую сдержанность. — Насколько я знаю, там плавание из-за льдов невозможно!

— Невозможно? — теперь в голосе старика послышалась горькая ирония. — Наши предки со времён Дежнёва плавали там на парусных кочах, а нам, имея такой ледокол, как «Ермак», нельзя? Не смешите меня, милостивый государь…

— Нет уж, увольте! — с неожиданной запальчивостью перебил старика Иртеньев. — Я, конечно, не бог весть какой знаток, но хорошо понимаю, что там нужны гавани, нужны угольные станции и как минимум надо знать состояние льдов!

— Похвально, похвально… — Теперь старик уже весьма заинтересованно посмотрел на Иртеньева. — Так вот что я вам скажу, милостивый государь. На те сто миллионов, которые собираются вбухать в бесполезный поход, можно было построить как минимум десять «Ермаков» и оборудовать достаточное количество стоянок и зимовий, снабдив их, между прочим, искровыми станциями, что дало бы возможность знать обстановку от Архангельска до Чукотки ежедневно! Да-с…

Внезапно взгляд старика стал каким-то отсутствующим, он прервал свой страстный монолог и, не представившись и не попрощавшись, резко повернулся, чтобы на старческих, плохо сгибающихся ногах, начать медленно спускаться вниз, где уже наверняка собирали пассажиров к завтраку…

* * *

Полковник с интересом рассматривал новинку — уличный телефон-автомат, установленный в специальной будочке. Продолговатый, расширяющийся снизу полированный ящик размещался на задней стенке, так что укреплённый сверху микрофон был где-то на уровне лица, а слуховая трубка висела сбоку, совсем рядом с ручкой индуктора.

Читая выставленную на видном месте инструкцию, полковник как-то ухитрялся одновременно осмысливать ситуацию. Оснований для беспокойства у него было более чем достаточно, ибо за три дня, прошедших со дня прибытия парохода в Гамбург, произошло уже слишком много событий.

И хотя впереди предвиделись сложности, этот автомат странным образом успокоил полковника. Во всяком случае, благодаря вот такому никем не контролируемому телефону он мог в любой момент набрать нужный номер.

Плотно прикрыв за собой дверь будочки, полковник бросил монету в горизонтальную щель и, взяв слуховую трубку, прижал к уху. Дождавшись, когда мембрана ожила, он покрутил ручку индуктора и, услыхав ответ телефонной станции, попросил:

— Фройлян, 2—17 битте…

Абонент отозвался сразу, и тогда полковник произнёс только два слова:

— Говорит Томбер.

Слышимость была отличная, ничего переспрашивать не пришлось, и уже через минуту полковник Иртеньев, выйдя из автомата, не спеша зашагал по тротуару, ничем не отличаясь от идущих по своим делам степенных бюргеров.

Рядом пробежал мальчишка-газетчик и с криком:

— Покупайте!.. Покупайте!.. Нападение русских броненосцев на английских рыбаков!.. — промчался дальше.

На ближайшем углу полковник купил газету и, свернув её в трубку, пошёл дальше. Примерно через полчаса, миновав контору «Германо-Американской линии», Иртеньев остановился у витрины магазина готового платья «Кнопф и сын».

В витринном стекле отражались вся улица и сам полковник, одетый по осеннему времени в демисезонное, французского кроя, пальто. Полюбовавшись на своё отражение, Иртеньев отвернулся от окна и, постукивая трубкой газеты о ладонь левой руки, принялся ждать.

Мимо торопились прохожие, среди которых полковник почти машинально отмечал симпатичных румяных немочек с обязательными корзинками или ридикюлями, не забывая, впрочем, поглядывать и вдоль улицы.

Чтобы не мешать общему потоку, он встал поближе к бордюру, и теперь совсем рядом с ним по мостовой ехали экипажи. Цокали подковы, фыркали лошади, и время от времени, рыча мотором, по брусчатке проносился автомобиль.

В общем потоке поражали мощные першероны, чаще всего запряжённые в украшенные яркими надписями фирменные фургоны или просто в большие, нагруженные до самого верха платформы.

Неожиданно внимание Иртеньева привлекла лёгкая машинка, неторопливо катившая у самой бровки. Бежевый автомобильчик имел всего два кожаных кресла-сиденья, одно из которых было свободным, а на втором восседал молодой человек в сдвинутых на лоб очках и кепочке «здравствуй-прощай».

Иртеньев проводил взглядом симпатичный экипажик, и тут кто-то подошедший сбоку, негромко сказал:

— Странно, я и не знал, что из газеты можно соорудить барабанную палочку.

— Как видите, — ничуть не удивился Иртеньев и, покосившись на гуттаперчевый воротничок незнакомца, отбил бумажной трубкой короткую дробь.

— По-моему, один такт лишний, — заметил незнакомец и придвинувшись ближе, спросил вполголоса. — Господин Томбер?

— Да, я, — быстро ответил Иртеньев и коротко бросил: — Выкладывайте!

— Вы уже читали газеты, — начал было владелец воротничка, но полковник тут же оборвал его:

— Я хочу знать не газетные домыслы, а суть.

— Слушаюсь… Получено сообщение. При выходе из Скагена с броненосца «Наварин» видели два воздушных шара, из-за чего на эскадре была пробита боевая тревога. Позже, на шедший отдельно транспорт «Камчатка» напали четыре миноносца, показав опознавательные сигналы за предыдущий день. Транспорт отстреливался, выпустив более сотни снарядов. Три миноносца погнались за эскадрой, а один огнём «Камчатки» повреждён. Потом неизвестная искровая станция запросила курс эскадры. Ей не ответили. Дальше при прохождении Доггер-банки с броненосца «Суворов» был замечен и обстрелян трёхтрубный миноносец, сближавшийся с эскадрой контр-галсом. Одновременно попали под обстрел рыбаки. Разбито как минимум два парохода. В крейсер «Аврора» попало пять снарядов. Похоже наших. Двое членов команды крейсера ранены. Вот, собственно, и всё.

— Ясно, благодарю вас.

Полковник, то ли прощаясь, то ли просто поправляя, тронул край своего котелка и, оставив собеседника на месте, не оборачиваясь, быстро пошёл по тротуару, определённо направившись в сторону порта.

Матросская гостиница «Золотой якорь», или бордингхауз, как назывались во всех портах мира эти заведения, пряталась в закоулке недалеко от пристани на левом берегу Эльбы.

Иртеньев толкнул потемневшую от времени массивную дверь, колокольчик под притолокой звякнул, и полковник вошёл внутрь, очутившись сразу же в общем зале, один угол которого занимала скромная буфетная стойка, а посередине стоял большой обеденный стол.

Стены были увешаны рисунками кораблей и флагами всех наций. Правда, ни французского триколора, ни андреевского флага здесь конечно же не было, но зато на самом видном месте красовался имперский штандарт, а чуть в стороне от него висел яркий «Юнион-Джек».

Несмотря на белый день, в зале было полно народу, в воздухе висел густой табачный дым, а многочисленные то ли посетители, то ли постояльцы дружно ругались, пели, пили, кричали и ели одновременно.

Содержатель бордингхауза, грузный, уже пожилой мужчина в тельняшке и в застиранной когда-то белой куртке самолично торчал за стойкой. Увидев вошедшего Иртеньева, он с полминуты присматривался к новому посетителю, а потом вдруг громко захохотал:

— Ба, ба, ба!.. Да кого же это я вижу!..

Полковник вздрогнул и тут вдруг увидел, как содержатель красноречиво крутит вдетую в ухо большую серебряную серьгу. Память мгновенно отсчитала четырнадцать лет назад: Стамбул, полиция, пароход «Николай Вальяно»… И теперь уже Иртеньев, радостно воскликнул:

— Ну да, это я!.. И я рад, что ты не забыл меня!

— Да кто ж забывает старых друзей? — содержатель долго тряс над стойкой руку Иртеньева и только потом, придвинувшись ближе, шепнул: — Как называть?

— Как и тогда, господин Томбер…

Как ни в чём не бывало, бывший стамбульский матрос, а теперь владелец гамбургского бордингхауза, свистнул помощника и не чинясь провёл гостя прямо на хозяйскую половину. Там, налив полную чарку, он усадил Иртеньева за стол и спросил:

— Что, опять неприятности?.. Вроде стамбульских?

— Хуже. Только не у меня, у Рожественского…

— Наслышан…

— И что?.. — споловинив рюмку, Иртеньев отставил её в сторону. — Что-то конкретное?

— Куда конкретнее… — Хозяин гостиницы прокашлялся и обстоятельно доложил: — Командир немецкого миноносца якобы по своей инициативе решил сблизиться с эскадрой, чтобы понаблюдать, ну и, ясное дело, угодил под обстрел. Будто бы имеет повреждения, но то, что именно он спровоцировал стрельбу по рыбакам, вне сомнения.

— Вот так карамболь… — Полковник сокрушённо вздохнул. — В собственную инициативу немецкого капитана я ни на грош не верю, что касается наблюдения, то рыболовного бота было бы достаточно, но и наши конечно же хороши…

— Да уж, палили в белый свет, как в копеечку, — согласился хозяин и закончил: — А я вас давненько жду.

— Что, и документы нашлись? — оживился полковник.

— Конечно, — кивнул хозяин. — Американец. Бывший матрос, а сейчас африканский плантатор. Как, подходит?

— Ещё как! — при упоминании Африки Иртеньев на секунду вспомнил прошлое, и сам, не заметив того, улыбнулся…

* * *

Расположенный в двух уровнях пансионат фрау Кностер, в котором, чтобы не привлекать внимания, поселился Иртеньев, был, в общем-то, третьесортным. Сразу от входа начиналась темноватая лестница на второй этаж, где по обе стороны узкого коридора располагались небольшие, уютные комнатки, обставленные с некоторой претензией на шик. Во всяком случае, там кроме обязательных шкафа и кровати имелись столы, стулья и даже плюшевые диванчики, позволявшие пансионерам самостоятельно принимать гостей.

Первый этаж занимали столовая и гостиная, соединённые между собой арочным проёмом, причём венецианские окна этого сдвоенного помещения выходили во двор, и поэтому фрау Кностер старалась почаще закрывать их плотными бархатными шторами цвета морской волны.

К столу неизменно подавался фирменный картофельный «зупе» и шницель по-венски, но, при желании, естественно, за отдельную плату, каждый мог сделать заказ на кухню и в одиночку насладиться любимым блюдом. Возле каждого прибора обязательно лежала камчатная салфетка, аккуратно заправленная в серебряное кольцо.

Впрочем, главным украшением скромного пансионата фрау Кностер был портрет кайзера Вильгельма в обрамлении развешанных по стенам декоративных салфеток с вышитыми на них готической вязью расхожими сентенциями. Две из них приходились как раз напротив того места, которое облюбовал себе Иртеньев, и каждый раз, садясь к столу обедать, полковник мог прочитать: «Порядок в доме — порядок в государстве» или же «Трудись — и увидишь сладкие сны».

В этом, не лишённом своеобразного уюта заведении полковник прожил почти неделю, прежде чем у фрау Кностер появился ещё один постоялец. Едва оказавшись за табльдотом, молодой человек объявил, что он прибыл прямо с берегов Сены и незамедлительно принялся выкладывать свежие новости, начиная от моды на дамские шляпы и кончая нашумевшими автомобильными гонками «Париж — Руан».

Весь день Иртеньев присматривался к говорливому постояльцу и, только когда новичок остался один в гостиной, полковник, остановившись в арке соединявшей обе комнаты, вежливо спросил:

— Не помешаю?

— Нет, нет, прошу вас…

Молодой человек оживился, показал Иртеньеву на противоположное кресло и, дождавшись, когда полковник сел, поинтересовался:

— В картишки… Не желаете?

В руках молодого человека тут же возникла колода, которую он начал с удивительной ловкостью тасовать.

— Да нет, — улыбнулся Иртеньев. — Разве что вечером…

— Ну, как хотите…

Молодой человек выложил на стол три карты, так что средняя выступала немного вперёд, и подмигнул Иртеньеву.

— Загадайте число…

— Число? — полковник немного подумал. — Извольте… 212…

— Прекрасно… — Молодой человек быстро передвинул среднюю карту назад и попросил. — Пожалуйста, другое число…

— Как угодно… — Иртеньев пожал плечами. — 121.

Молодой человек стремительно убрал колоду и выжидательно посмотрел на Иртеньева. В свою очередь, полковник прислушался, не появился ли кто в столовой, и коротко приказал:

— Докладывайте, поручик.

— Слушаюсь, — молодой человек наклонил голову и заговорил вполголоса. — Сначала Киль. Подводные лодки типа Е, номера 109, 110, 111 строятся. Есть трудности, но фирма пока справляется. Имею сведения, что для себя немцы разрабатывают совершенно новую лодку под индексом U-1. Прикажете заняться вплотную?

— Не надо. Думаю, наш «Дельфин» уже во Владивостоке.

— А «передвижной предохранительный буй»? — улыбнулся поручик. — Надеюсь, уже тоже там?

— Там, — подтвердил полковник.

Мимолётная улыбка исчезла с лица поручика, и он озабоченно обратился к полковнику:

— Позвольте спросить, действие пулемёта Хайрема «Максима» на самом деле такое, как о нём пишут?

Говоря так, поручик, видимо, весь находился под воздействием европейских реляций с театра военных действий, однако Иртеньев и не подумал его разубеждать. Больше того, полковник вздохнул, и то ли дополнил, то ли уточнил сказанное:

— К сожалению, это правда. Там где у противника есть пулемёты, наступление в плотных порядках просто невозможно…

— Между прочим, — осторожно заметил поручик, — французы ещё год назад установили пулемёт на полублиндированный автомобиль, а здесь, в Германии, в этом направлении активно работает фирма «Энхард».

— Да, мы знаем, — коротко ответил полковник, но, заметив на лице поручика некоторое разочарование, усмехнулся. — Могу сообщить, наше военное ведомство уже заказало сразу десять таких машин конструкции Накашидзе, но, должен вас огорчить, это не решение проблемы…

— Почему? — искренне удивился поручик.

Поручик с его молодой горячностью сейчас особо был симпатичен Иртеньеву, и потому полковник позволил себе некоторую фамильярность.

— Да потому, мой юный друг, что манчжурские дороги непроходимы даже для простых камионов…

— И что же, — поручик вздохнул, — никакого средства нет?

— Почему же? Артиллерия и рассыпной строй…

Иртеньев поднялся, подошёл к арке и, убедившись, что столовая всё так же пуста, вернулся на место. Ждавший его поручик так преданно смотрел на полковника, что Иртеньев, почувствовав к молодому человеку ещё большую симпатию, доверительно сказал:

— Вообще-то для нас там главная трудность — разведка. Горы, долины, карт нет, китайского языка никто не знает, в общем… — Иртеньев безнадёжно махнул рукой, однако тут же добавил: — Правда, в Манчжурию отправлен воздухоплавательный отряд, но привязные шары хороши только в позиционной войне.

— Понимаю, — поручик подобрался. — Теперь Париж. Сантос-Дюмон так ловко научился летать на своём дирижабле, что пользуется им почти как автомобилем.

— Ну-ну, — оживился Иртеньев. — Как вы считаете, использовать для разведки можно?

— Бесперспективен. Его аппарат мал и легко обстреливается из винтовок. — Поручик сделал многозначительную паузу. — А вот «Lebaydy» поднимается на 2 км и имеет скорость 36 км. И ещё, есть обнадёживающие сведения из Америки…

— Знаю…

Полковник снова встал и, время от времени поглядывая на оставшегося сидеть поручика, принялся расхаживать по гостиной. Да, похоже, на молодого человека можно положиться, и, значит, ему, полковнику Иртеньеву, задерживаться в Германии незачем…

* * *

Огромный лайнер «Германо-Американской линии» мягко качало на океанской волне. Полковник Иртеньев, погрузившись в размышления, вторые сутки практически не выходил из своей каюты и, лёжа поперёк койки, машинально переводил взгляд с одной картины на другую. Два пасторальных пейзажа, вставленные в поблёскивающие золотом рамки, украшали противоположную стену каюты.

Мысли полковника, всё это время крутившиеся вокруг одной и той же темы, изредка вдруг уходили в сторону, и тогда ему вспоминалось что-либо совершенно постороннее, казалось бы, никак не связанное с его теперешним положением.

Вот и сейчас, слегка качнувшись на койке, Иртеньев вдруг сравнил свою большую каюту первого класса с маленькой бонбоньеркой «Зуава». Там его ноги свободно упирались в противоположную переборку, скромный пакетбот изрядно мотало, и полковник неожиданно понял, что он почему-то почти от самого Петербурга всё время сравнивает своё теперешнее путешествие с тем давним африканским вояжем.

Совпадений и вправду выходило достаточно, а уж встреча с давним комбатантом, вытащившим его когда-то из стамбульской западни, вообще показалась добрым предзнаменованием и, придя к такому заключению, полковник вновь принялся сопоставлять всё известное ему на данный момент.

Конечно, то, что строящийся броненосец «Орёл» едва не утонул у причальной стенки, можно объяснить стечением обстоятельств… Но ведь временные пробки заклёпочных дыр могли выбить и преднамеренно, отчего вода попала в корабельный корпус, а уж это сбрасывать со счетов никак не стоило. Зато стальные опилки в маслёнках упорного подшипника всё того же «Орла» и повреждение цилиндра правой машины крейсера «Олег» — уже прямая диверсия, вызванная то ли нежеланием матросиков идти на войну, то ли причинами посерьёзней. Во всяком случае, задержка с выходом налицо, и очень возможно, что злоумышленников надоумил кто-то весьма заинтересованный…

Неожиданно вспомнился старый моряк, попутчик до Гамбурга, с его опасениями относительно Зондского архипелага. Да, этот мореман, так ратовавший за Северный путь, и не догадывался, что уже тогда, совсем рядом с ними рыскали японские миноносцы, подстерегая русские корабли.

Откуда они там взялись, для Иртеньева было предельно ясно. Видимо, не зря в Европе побывал маркиз Ито, да и специальная японская миссия, прибывшая годом позже с поручением «изучить постановку военного кораблестроения всех стран», видимо, тоже времени зря не теряла.

Отношения между Россией, Англией и Швецией тоже были понятны, но вот позиция Германии в свете событий у Доггер-банки заставила Иртеньева поломать голову. Цель всех этих событий, конечно, одна: всемерно задержать выход 2 ой эскадры. Но какой смысл немцам устраивать провокации?

Прикидывая всяческие варианты, полковник пришёл только к одному выводу. Или немецкий капитан действовал по чьему-то наущению, но как бы от себя, или Германия хочет очистить Балтику от русских кораблей и всячески способствует походу, а заодно не прочь и рассорить Россию и Англию.

Правда, английскую военную угрозу Иртеньев откинул сразу и бесповоротно. Все угрозы, которыми полны газеты, не более чем дипломатический блеф. Какой смысл Англии воевать с Россией самой, когда это с успехом делает Япония, и потому весь Гулльский инцидент не более чем очередная, но крайне неприятная задержка…

Окончательно придя к такому выводу, полковник облегчённо вздохнул и вдруг, совсем по-мальчишески, попробовал дотянуться ногами до противоположной стены каюты. Однако океанский лайнер — это конечно же не небольшой «Зуав», и полковник, в результате безуспешной попытки, только шлёпнулся на пол.

Весело рассмеявшись, Иртеньев поднялся, с улыбкой обозрел окружавшую его роскошь, привёл в порядок костюм и, придирчиво оглядев себя в высоком зеркале, вделанном прямо в двери каюты, вышел в коридор.

Пройдя коридором, полковник по ступенькам, которые больше походили на лестницу шикарного дома, чем на корабельный трап, поднялся в музыкальный салон, специально предназначенный только для обитателей одноместных кают.

Отсюда через вход, предусмотрительно скрытый бархатной портьерой, можно было пройти прямо в столовую первого класса, устроенную в нижнем этаже палубной надстройки роскошного «Кайзера».

Чуть отодвинув бархатный занавес, Иртеньев увидел, что корабельные стюарды ещё хлопочут возле столов, расставляя недостающие приборы и, отпустив штору, направился к боковому выходу из салона.

По обе стороны обеденного зала создатели лайнера предусмотрели застеклённые галереи для желающих совершать променад и любоваться открывающимся видом не с открытой палубы, а из закрытого помещения.

Пассажиров, прогуливающихся здесь в ожидании первого завтрака, было уже многовато и, не желая никому мешать, полковник встал у широкого окна, совсем рядом с вызолоченной колонной, увенчанной белым цветочным горшком, почти скрытым шапкой ярко-зелёных листьев.

Люди, то и дело проходившие рядом, как чётко уловил Иртнеьев, были чем-то взволнованы и, отнеся это на счёт морского путешествия, полковник спокойно отвернулся к окну. За толстым, густо забрызганным стеклом, ограждавшим галерею, начинало волноваться ставшее сурово-мрачным Северное море, и огромный пароход ощутимо покачивало.

Ни к утреннему кофе, ни к первому завтраку полковник не выходил и теперь внезапно ощутил, что проголодался. И почти сразу, словно подчинившись возникшему желанию, в столовой звонко ударил гонг, призывавший ко второму завтраку.

Иртеньев резко повернулся и замер. Прямо на него по галерее шла молодая темноволосая женщина, одетая в светло-серое платье стиля ампир. Почему-то полковник остановил своё внимание именно на платье, а лица женщины словно и не увидел, но, точно чувствуя, что она ему безумно нравится, он совершенно машинально пошёл следом.

К вящему удивлению полковника, дама в светло-сером платье оказалась его соседкой по табльдоту, и они обменялись ни к ничему не обязывающими взаимными любезностями. И тут Иртеньев с удивлением отметил, что большие, карие, чуть навыкате глаза женщины производят на него странно-магическое действие.

Поняв это, полковник даже несколько смутился, но его соседка, явно ничего не заметив, запросто обратилась к сидевшему во главе стола помощнику капитана:

— Скажите, а циклон, это очень опасно?

— Ну что вы… — Помощник тут же улыбнулся даме. — Сейчас мы огибаем циклон и, возможно, только слегка зацепим его крыло, не более. Так что, смею вас уверить, нам ничего не угрожает…

Услышав его слова, Иртеньев понял, что пассажиров взволновала надвигающаяся буря и, по странному контрасту, вдруг ощутил удивительное спокойствие…

* * *

В следующий раз Иртеньев увидел свою соседку по табльдоту только на второй день. По какой-то причине она не выходила к столу и, неожиданно заметив её на прогулочной палубе, полковник вдруг ощутил в груди некий холодок.

В том же самом светло-сером платье из крепа, длинном плаще и фетровой шляпе, женщина не спеша прохаживалась вдоль борта, явно избегая скопления уже выставленных на палубу длинных камышовых кресел, с которых другие пассажиры, укрывшись пледами, созерцали океан.

За истекшие сутки «Кайзер» значительно спустился к югу, циклон остался далеко позади, погода сменилась, и теперь небо было лишь облачным, а по всей серо-зелёной, неприветливой поверхности океана до самого горизонта катились не слишком крупные, пенистые волны.

Секундой спустя Иртеньев понял, что ноги сами собой несут его навстречу женщине. Остановившись за полшага и поймав её благосклонную улыбку, полковник, пользуясь правом полузнакомства, сказал:

— Добрый день, мисс… — и сделав короткую паузу, спросил: — Или миссис?

Женщина как-то непривычно подала руку и ответила:

— Мисс Ревекка Фишбер.

Полковник церемонно поцеловал протянутую кисть почти у запястья и представился:

— Томбер… С вашего позволения, мисс. Мистер Джек Томбер.

Ревекка весьма внимательно посмотрела на Иртеньева и поинтересовалась:

— Вы что, американец?.. Или европеец?

— Затрудняюсь ответить, — Иртеньев широко улыбнулся. — Я вырос в Русской Польше, немного пошатался по свету, потом стал американцем, а сейчас, если можно так считать, вообще почти что негр.

— О, даже так!.. — Ревекка удивлённо подняла брови. — Это как же понимать?

— Очень просто. У меня доходная плантация в Африке, так что теперь мои основные заботы там.

— Вон оно что… — с какой-то странной интонацией протянула женщина и внезапно спросила: — А в Америку вы зачем едете? У вас там кто-то есть?

— Никого, — абсолютно искренне ответил Иртеньев и добавил: — Еду просто так, из интереса…

— Решили, значит, отдохнуть?

— Вроде того, — с улыбкой подтвердил полковник.

— Понимаю… — всё с той же странной интонацией сказала Ревекка и, отвернувшись, стала смотреть на океан.

Иртеньев молча стоял рядом. Подсознательно он понял, что чем-то заинтересовал женщину и вдруг с благодарностью вспомнил владельца серебряной серьги. Да, содержатель бордингхауза чрезвычайно удачно подобрал ему документы, легко ложившиеся на его собственную биографию, и теперь он отвечал, не опасаясь, что женщина интуитивно поймает его на внутренней лжи.

Какое-то время Ревекка молча следила за горизонтом и только потом сказала:

— Хорошо, что мы обошли циклон, я так боюсь бури…

— Да, вроде обошлось, — поддакнул полковник, и тут женщина просто ошарашила его заявлением:

— Теперь надо бояться только русской эскадры.

— Что? — Иртеньев просто потерял дар речи.

Заметив его реакцию, Ревекка безапелляционно подтвердила:

— Да, да, да! Это только русские варвары могли так безжалостно расстрелять ни в чём не повинных людей. Одно рыбацкое судно погибло, и с ним восемнадцать человек!

Не зная, что и сказать, Иртеньев пробормотал:

— Ну, знаете, это всё-таки война, всякое бывает…

— А вы что, и на войне были? — встрепенулась Ревекка.

— Да вроде того, — Иртеньев пожал плечами.

— И по людям стреляли? — карие глаза Ревекки так и впились в полковника. — Из ружья?

— Почему же из ружья? — Иртеньев уловил изменение настроения женщины и усмехнулся. — Из митральезы.

— Из чего?.. — брови Ревекки поднялись кверху. — Это что, кажется что-то вроде пулемёта?

— Совершенно верно, — полковник кивнул, внимательно посмотрел на женщину и только потом вполне профессионально пояснил: — Только у пулемёта затвор сам ходит, а в митральезе ручку крутить надо.

— И где ж это с вами было? — в глазах Ревекки засветился неподдельный интерес.

— В Африке, — коротко ответил полковник, никак не намереваясь освещать эту тему, но тут уж Ревекка, неожиданно подхватив его под руку, увлекла за собой и попросила:

— Мистер Томбер, расскажите мне об Африке, я ведь так любопытна…

Сам, того не заметив, полковник подчинился очарованию женщины и, идя рядом с ней по палубе, увлечённо начал рассказывать сначала об Африке, а потом и обо всём том, с чем сталкивался в своей богатой событиями жизни. Увлекшись, он говорил до тех пор, пока давно ожидаемый гонг не позвал всех пассажиров первого класса на обед.

Ненадолго расставшись с полковником, Ревекка вышла к столу в роскошном шёлковом платье, чем-то напоминавшим греческую тунику. Сопровождаемая восхищёнными взглядами, она проследовала вдоль уже занятого табльдота и непринуждённо села рядом с Иртеньевым.

Полковник ясно слышал шуршание шёлка, как-то на втором плане видел суетившихся вокруг стола стюардов, совершенно машинально останавливал взгляд на замершем в почтительном поклоне величественном метрдотеле, но при всём том его существо целиком было поглощено Ревеккой. А когда, по окончании затянувшегося обеда, большинство дружно направилось в танцевальный зал, полковник, оказавшись там вместе со всеми, ощущал только руку женщины, доверчиво опиравшуюся на его локоть.

Салон, куда они вошли, больше подходил не кораблю, а богатому поместью. Понимая, что сейчас будут танцевать и, уловив, что встретившая их музыка чем-то напоминала польку, Иртеньев наклонился к Ревекке.

— Что тут играют?

— Тустеп. Два шага. — Ревекка высвободила руку из-под локтя полковника и, мягко положив её ему на плечо, сказала. — Не бойтесь, это очень просто…

Тустеп и впрямь оказался незамысловатым, но весьма занимательным. Впрочем, сейчас полковнику это было совершенно безразлично, и, весь захваченный совсем иными чувствами, он послушно следовал за своей партнёршей…

Конца танцев, тянувшихся далеко заполночь, они ждать не стали. В одном из промежутков, когда облачённый в белые смокинги оркестр, сидевший на подиуме, смолк, они, не сговариваясь, стали пробираться к выходу.

В корабельных коридорах уже никого не было, пассажиры или разошлись по каютам или сидели в салонах, а вымуштрованная прислуга, похоже, здесь вообще не показывалась. К тому же мягкая ковровая дорожка скрадывала звук шагов, и только корабельная сирена, периодически завывавшая по ночному времени где-то на носу «Кайзера», нарушала тишину.

Сам, того не заметив, полковник привёл Ревекку к дверям своей каюты, и, когда он, ещё не зная, что и сказать, остановился у дверей, она, прижавшись к нему, почему-то чуть хриплым голосом спросила вполголоса:

— У тебя отдельная?..

— Да, — сдавленно ответил Иртеньев, лихорадочно нащупывая ручку двери.

А потом, почти сразу, когда казалось, что щелчок замка ещё слышен в полумраке каюты, они очутились возле кровати и Ревекка, потянув за собой Иртеньева, сама откинулась на стёганое покрывало, превращавшее днём корабельную койку в уютный диван…

* * *

Укрывшись толстым и очень тёплым пледом, Иртеньев сладко дремал в лонгшезе, выставленном на верхней палубе. Изредка приоткрывая глаза, он видел с верхней палубы «Кайзера» дышавший холодной свежестью океан, облачное небо и бегущие вдоль борта пенистые буруны.

Прошлую ночь полковнику не пришлось спать вовсе, но он об этом ни капельки не жалел. Больше того, ничего иного он бы сейчас и не желал, как нового повторения этой удивительной ночи, если б не сладкая истома мягко заставлявшая смежить веки.

Да, такого в жизни полковника ещё не было. Его случайная попутчица оказалась изумительной женщиной. Она так жадно принимала любовника в своё лоно, так сладостно постанывала, что полковник буквально потерял голову, напрочь забыв, где он, кто он и что с ним.

Даже сейчас, прикрывая глаза, он ясно представлял женскую фигуру рюмочкой, несколько полноватые бёдра и круглые ягодицы, никак не портившие общего впечатления, а наоборот, заставлявшие сердце влюбившегося полковника всю ночь неистово биться.

Время от времени Иртеньеву начинало казаться, что происходившее ночью ему просто приснилось, и тогда он протягивал руку к стоявшему рядом лонгшезу и легонько сжимал пальцы Ревекки, расслабленно лежавшие на поручне. Она тут же отвечала ему нежным пожатием, Иртеньев открывал глаза, и каждый раз его встречал благодарно-лучистый взгляд женщины.

Так, в полудрёме, они провели несколько часов, пока морской воздух не взял своё, и сначала полковник, а потом и Ревекка, окончательно проснувшись, начали осознавать, что уже скоро гонг позовёт ко второму завтраку.

— Ну, как, выспалась? — с улыбкой глядя на женщину, спросил Иртеньев.

— А ты? — уголки губ Ревекки лукаво поползли вверх.

— Вроде, только есть зверски хочется…

— М-м-м… — Ревекка потянулась в лонгшезе. — А я прямо тебя так бы и съела…

Иртеньев вспомнил, что когда там ночью в каюте, он вставал с кровати, Ревекка обязательно подходила к нему и, обнимая, крепко кусала за то или другое плечо, обязательно растирая следы зубов ладошкой.

— Охотно верю, — Иртеньев прикоснулся рукой к предплечью. — Что, выходит, я тебе здорово нравлюсь?

— И вовсе нет, — Ревекка скорчила смешную гримасу. — Это ты в меня влюбился, причём с первого взгляда. Я сразу заметила, как ты на меня смотрел, ещё там, в первый раз, на галерее…

— Значит, я тебе нравлюсь. — Иртеньев с шутливой гордостью задрал нос вверх.

— Глупый… — Ревекка лёгким движением руки взъерошила ему волосы. — Просто когда ты оказался моим соседом за столом, да ещё слева, я поняла, что противиться бесполезно.

— Ну, это я понимаю… — Иртеньев покачал головой. — Но чтобы вот так… Почему?

— Почему? — переспросила Ревекка и, оставив шутливый тон, серьёзно сказала: — Ты знаешь, я и сама уже думала, почему… Знаешь, когда ты сел рядом, я вдруг почувствовала своё, родное, наверно, поэтому…

— Родное? — удивился Иртеньев и, внимательно посмотрев на женщину, осторожно сказал: — Мне почему-то кажется, что ты еврейка…

— А тебя что, это смущает? — в бархатных глазах Ревекки мелькнуло что-то грустное и после короткой паузы, она добавила: — И оно что-то меняет в наших отношениях?

— Никоим образом, просто я так подумал.

— Правильно подумал, — кивнула Ревекка. — Да, я еврейка. Только наполовину. Мои родители тоже из Польши. Думаю, они и в Америку уехали только потому, что там на смешанный брак никто не обращает внимания… — Она повернулась боком в своём лонгшезе и в упор посмотрела на Иртеньева. — Да, а как ты догадался? Мне говорят, что я совсем не похожа.

— Не знаю, — пожал плечами Иртеньев. — Может потому, что в наших краях много евреев…

— Может… — негромко согласилась Ревекка и, снова прикрыв глаза, задремала.

Разговор сам собой оборвался, и Иртеньев, тоже прикрыв глаза, слушал, как ветер посвистывает в фалах, густо опутавших мачту, и как глухо бьют в высокий борт волны, только теперь обратив внимание, что огромный корабль под их ударами весьма заметно покачивается.

Так, молча, они пролежали в своих лонгшезах почти полчаса, прежде чем Иртеньев спросил:

— Скажи, а что ты там делаешь в Америке?

— Как что? — удивилась Ревекка. — Конечно, работаю.

Такой ответ был несколько неожиданным для Иртеньева, и он осторожно поинтересовался:

— Работаешь?.. Кем?

— В газете. Репортаж, статьи, информация…

— В какой же? — быстро спросил Иртеньев и, с некоторой иронией, перечислил довольно известные Нью-Йоркские газеты: — «World», «Tribune», «Sun», «Herald»?

— Бывает и там, — Ревекка пропустила иронию мимо ушей и пояснила: — Правда сейчас намечается кое-что получше, но, как говорил мой папа: «Не кажи гоп, поки не перескочишь».

Последнюю фразу она произнесла, хотя и с сильным английским акцентом, на таком знакомом Иртеньеву малороссийском наречии, что полковник даже приподнялся в лонгшезе.

— Ты что и польский знаешь?

— Нет, — улыбнулась Ревекка, — только несколько слов.

— А-а-а, — с некоторым разочарованием протянул Иртеньев и, опять опустившись на лонгшез, спросил: — И о чём же ты пишешь?

— Разное. О движении суфражисток, об успехе Айседоры Дункан в Европе, а последний репортаж был о варварстве русских. — Ревекка необычно оживилась, глаза её заблестели, и она с жаром высказалась: — Ты понимаешь, их миноносец всю ночь болтался среди рыбачьих судов и никому не оказал помощи!

Полковник Иртеньев сам читал сообщение об этом в английских газетах и, не вступая в дискуссию, сдержанно заметил:

— Ты, конечно, вольна думать об этом что угодно, но, мне кажется, что миноносец не был русским.

— Ты хочешь сказать, что если бы он оказал помощь, то рыбаки опознали бы его национальность? — мгновенно догадалась Ревекка. — А то, что эскадра русская, они знали и так?

— Именно, — подтвердил Иртеньев и, чтобы скрыть волнение, притворно зевнул.

Однако Ревекка тут же оставила русскую тему и с искренним интересом спросила:

— А что больше всего ты сейчас хотел бы посмотреть в Америке? Ведь наш стимер скоро будет в Нью-Йорке.

— Если честно, — Иртеньев сделал вид, что думает, — мне кажется, люди вот-вот научатся летать, и я слышал, в Америке, какие-то братья Райт уже добились успеха. Это правда?

— А-а-а, «Летающие братья»… — с некоторым разочарованием протянула Ревекка. — Наши газеты пишут об их чудачествах.

— Почему, чудачествах? — удивился Иртеньев.

— Да потому, — пояснила Ревекка, — что что-то такое они действительно соорудили, но, скорей всего, это просто цирковой трюк. К тому же они никому ничего не показывают. Во всяком случае, ни фотографий, ни зарисовок их аппарата наши газеты не печатали. Так что их ещё называют «лгущие братья»…

— Даже так?.. Жаль, жаль… — Иртеньев покачал головой. — Ну, тогда я не знаю, что и смотреть…

— А хочешь, я сама покажу тебе Америку? — оживилась Ревекка.

— Это, каким же образом? — Иртеньев улыбнулся и ласково взял женщину за руку.

— Я предлагаю путешествие по «Юнион Пасифик».

— Ну, предположим, я соглашусь, а куда дальше?

— А потом дальше, со мной, в Японию. Ты знаешь, я получила очень заманчивое предложение…

Ревекка что-то ещё увлечённо говорила, но полковник Иртеньев её уже не слышал и захваченный врасплох предложением, растерянно разжал пальцы, только что нежно сжимавшие мягкую ладошку женщины…

* * *

Как ни странно, но знаменитая Статуя Свободы не произвела на Иртеньева большого впечатления. Признаться честно, больше его поразило, как огромный город словно выплыл из вод океана, залив наполнился всяческими судами, берег — домами, а над водой повис грандиозный мост, под которым легко проходили огромные пароходы.

Скорее всего, так получилось потому, что его мысли в тот момент никак не совпадали с мыслями других пассажиров «Кайзера», густо повалившими на палубы парохода задолго до подхода к гавани. И уж совершенно точно то, что думали его соседи по первому классу, никак не походило на чаяния эмигрантов, оказавшихся на «Кайзере» в невероятном количестве.

Некоторое время Иртеньев с недоумением поглядывал на нижнюю палубу, где вдоль бортов, напряжённо вглядываясь в открывающуюся панораму, молча стояла толпа людей в самых разнообразных одеяниях.

К своему удивлению, полковник отметил среди столпившихся там внизу не только огромное количество простых рабочих кепок, но и меховые безрукавки жителей Австрийской Галиции, и даже такие знакомые малороссийские свитки.

Выходит, что, пока он проводил время с Ревеккой, там, глубоко внизу, где-то в третьем классе, где наверняка нет никаких отдельных кают, музыкальных салонов и шикарных столовых терпеливо ждали прибытия в Америку его земляки…

А вообще-то день оказался весьма суматошным, и полковник был очень благодарен привычной к такому ритму Ревекке, взявшей все хлопоты, связанные с прибытием на себя, так что самому Иртеньеву осталось только послушно следовать за своей энергичной подругой.

Благодаря стараниям Ревекки полковник, относительно быстро закончив формальности, выбрался из порта, и они вдвоём на обычном наёмном кебе въехали в подавивший Иртеньева своими размерами гигантский город.

Из-за необычно высоких зданий улицы казались чрезмерно узкими, а городской шум, создаваемый густой толпой, надземкой и громадным числом новеньких автомобилей вперемешку с обычными экипажами, казалось, только усиливался, многократно отражаясь от стен.

Стремительная смена обстановки угнетающе подействовала на полковника, и он без возражения согласился остановиться в выбранной Ревеккой мрачноватой гостинице.

Правда, сначала у него мелькнуло желание воспротивиться и подобрать что-либо посолиднее, но когда Иртеньев узнал, что за снятый ими двухкомнатный номер на втором этаже придётся платить чуть ли не сто долларов в неделю, он только крякнул и промолчал.

Бросив нераспакованные вещи, Ревекка немедленно умчалась, однако Иртеньев был ей даже благодарен за такую стремительность. И хотя подруга извинялась, что пока бросает его одного, полковник, наоборот, оставшись в номере, почувствовал некоторое облегчение.

Признаться, на самом деле впервые оказавшись в Америке, да ещё сразу в Нью-Йорке, Иртеньев всё ещё ошарашенно смотрел на этот заокеанский гармидер. И только сейчас, когда, стоя у гостиничного окна, он разглядел в окне противоположного здания самый обыкновенный фикус, полковник явственно осознал, что и здесь тоже живут люди.

Мысли Иртеньева причудливым образом вернулись назад, к доставившему его сюда «Кайзеру», и он почему-то подумал о том, как сейчас обустраиваются здесь его земляки, те самые, в безрукавках и свитках, если даже на него, казалось привыкшему ко всему, Новый Свет подействовал таким удручающим образом.

Впрочем, сейчас Иртеньеву надо было подумать совсем о другом, и, мало-помалу обретая обычное спокойствие, он принялся напряжённо собирать вместе все те мелочи, которые накопились за последние полторы недели.

Теперь, по прошествии какого-то времени, полковник мог оценивать случившееся более или менее трезво, и его прежде всего насторожила та стремительность, с которой произошло их сближение с Ревеккой.

Конечно, по крайней мере с его стороны вспышка страсти имела место, и, пожалуй, первое время он считал, что с его дорожной подругой происходит что-то подобное, но два небольших момента заставили полковника предположить нечто иное.

Как ни странно, но толчком к возникновению недоверия послужила фраза Ревекки про «не кажи гоп». Конечно, всё в достаточной степени объяснимо, иначе и быть не может, но, с другой стороны, можно предположить и глубоко скрываемое отличное знание языка.

И вот этой мелочи полковнику было достаточно, чтобы всё происходящее он начал рассматривать в совершенно ином свете, а предложение Ревекки посетить вместе с ней Японию и вовсе выбило Иртеньева из колеи.

Сейчас ему предстояло решить, или это всё — простое стечение обстоятельств, и он может продолжать действовать по намеченному плану, или где-то произошёл сбой, и к нему приставлен обаятельный и потому втрое опасный соглядатай.

Итак, стоя у окна, полковник настолько глубоко задумался, что перестал замечать и противоположное здание, и забитую экипажами стрит, видел только как точку сосредоточения маячивший за чужим окном фикус.

Полковнику Иртеньеву надо было решать. Если верно первое предположение, он может попытаться через Ревекку кое-что разузнать, а вот если второе… Да, тогда остаётся только один выход: немедленно подхватить свой чемодан и без следа раствориться в уличной толпе…

Ход мыслей внезапно оборвала Ревекка, вернувшаяся гораздо раньше, чем предполагал Иртеньев. Радостная, раскрасневшаяся, явно чем-то обрадованная, она влетела в номер и прямо с порога, ещё не раздевшись, а лишь подняв вуалетку и расстегнув плащ, громко объявила:

— Джек, можешь меня поздравить!

— С чем? — улыбнулся Иртеньев и, так и не придя к окончательному решению, прекратил бесцельное созерцание фикуса и посмотрел на подругу.

Она как раз поправляла застёжку на туго шнурованном высоком ботинке, как нельзя лучше подчёркивающем её сухие щиколотки, один вид которых заставил Иртеньева немедленно отложить решение всех клятых вопросов на потом.

Полковник отошёл от окна, привлёк Ревекку к себе и, заглянув ей в глаза, спросил:

— С чем я тебя должен поздравить?

— Представь, — Ревекка мягко высвободилась, — моя поездка в Японию решена окончательно! Мне заказан ряд репортажей о жизни японцев, и ещё я обязана сообщать обо всём, что там может произойти.

— Вот как… — Иртеньев отстранился и, сообразив, о каких событиях речь, протянул: — Понимаю…

— Что ты понимаешь?

Теперь Ревекка сама повисла на шее у Иртеньева

— Как что? — пожал плечами полковник. — Ты едешь…

— А ты?

— Ещё не решил, — совершенно искренне ответил Иртеньев.

— Но хотя бы до Окленда ты меня проводишь?

— Конечно, конечно, — поспешил её заверить Иртеньев, с готовностью помогая Ревекке снять плащ…

* * *

Под звон колокола поезд плавно отошёл от перрона и покатил по туннелям, насыпям, а то и прямо по улицам. Какое-то время за окнами вагона ещё проплывали городские дома, потом поезд пошёл по самому берегу, и только после этого появились горы с дачами среди деревьев, отчего развернувшийся ландшафт стал для Иртеньева каким-то близким и успокаивающим.

Видимо, обстановка необычного города подспудно всё время давила на полковника, и от этого он ощущал странное беспокойство, проявлявшееся то в недоверии к Ревекке, то в глухом раздражении, возникавшем неизвестно откуда, а то и просто в ожидании каких-то неприятностей.

Зато теперь, когда вдоль железнодорожного полотна то и дело появлялся лес, подёрнутый багрянцем «индейской осени», полковник как-то сразу успокоился и, сам того не заметив, стал смотреть на окружающее совсем другими глазами.

К удивлению Иртеньева, собиравшегося ехать чуть ли не в пульмановском «люксе», Ревекка взяла билеты в самый обычный поезд. К тому же и вагон был не спальный, а простой, где пассажиры сидели на жёстких деревянных диванчиках.

Сначала такой способ передвижения насторожил полковника, но, присмотревшись к соседям, Иртеньев пришёл к выводу, что, похоже, здесь так принято и ничего необычного в этом нет, а когда их визави — полный мужчина в широкополом дорожном плаще и шляпе с засунутым прямо за ленту дорожным билетом — откровенно захрапел, полковник даже развеселился.

Да и сам Иртеньев, одетый, по настоянию Ревекки, уже на американский манер — в осеннюю куртку и клетчатое кепи, ничем не отличался от окружающих. Уже в вагоне по примеру других полковник сначала распустил галстук, потом расстегнул верхнюю пуговку слегка жавшего ему шею ворота новой рубашки и, забросив за спину шарф, подмигнул Ревекке.

Подруга, молча сидевшая рядом, с полуулыбкой наблюдала за его поведением и, наконец весело тряхнув этаким восточным тюрбаном, украшенным павлиньим пером, явно предназначенным держать причёсанные по-дорожному волосы, негромко спросила:

— Ну, как, похоже, освоился?

— Вроде, — усмехнулся Иртеньев и заключил: — Признаться мне самому надоела эта чопорная Европа.

— Вот видишь, — обрадовалась Ревекка, — ты всё-таки американец. Достаточно глотнуть нашего воздуха свободы, и человек становится другим.

— Вот-вот, — пошутил Иртеньев, — я этим воздухом надышался в Нью-Йорке вдоволь…

— И ничего удивительного! — Ревекка восприняла его слова на удивление серьёзно. — Нью-Йорк — город будущего и ты просто не привык к таким масштабам.

— Можно подумать, что вы все здесь к такому попривыкали…

В голосе Иртеньева появилась нотка сарказма, но тут Ревекка, как ни странно, согласилась с ним и со смехом добавила:

— Ну, ты ещё ничего, а вот как теряются в Нью-Йорке наши бравые парни с Запада…

Замечание подруги чем-то задело Иртеньева, и он пренебрежительно фыркнул:

— Вот-вот, ты ещё негров сюда приплети… Вон их сколько по твоему Нью-Йорку бегает…

— О неграх ты правильно вспомнил, — Ревекка на секунду задумалась и с прежним жаром заявила: — Но мы покончили с рабством и сейчас указываем путь всему человечеству. Я уверена, скоро и Европа, и другие страны последуют за нами!

Иртеньев посмотрел на Ревекку долгим изучающим взглядом и вдруг подумал, что если русские мужики таким же валом повалят на Восток, как здешние жители рванулись на Запад, то, может, в словах женщины и есть свой, пока скрытый смысл.

Вслух же Иртеньев ни о какой России упоминать не стал, а наоборот, постарался увести разговор совсем в другую сторону и спросил:

— Мы что, так сидя и ночь коротать будем?

— Нет, — Ревекка загадочно улыбнулась. — Я приготовила для тебя сюрприз…

— Сюрприз? — насторожился Иртеньев. — Какой ещё сюрприз?

— А такой, — улыбнулась Ревекка и отвернулась к окну.

Полковник молча следил за ней, и прежние страхи, казалось, оставившие его, начали снова беспокоить Иртеньева. Впрочем, на ходу выпрыгивать было некуда и оставалось только ждать, что ещё скажет Ревекка.

Поезд тем временем миновал роскошные берега Гудзона, потом за окном проплыл мрачный индустриальный пейзаж, который страшно угнетающе подействовал на Иртеньева, и только когда вдали снова появились островки леса, полковник мало-помалу успокоился.

Обещанного сюрприза пришлось ждать почти до самого вечера. На осторожные намёки полковника Ревекка только загадочно улыбалась и наотрез отказалась сказать ему хоть что-нибудь. Правда, по её интонациям Иртеньев заключил, что никакой опасности вроде нет, и потому совершенно спокойно вышел вместе с подругой на какой-то заштатной станции.

Местность, как первым делом выяснил полковник, называлась Оукридж, но никаких дубов конечно же не замечалось, а вместо них кругом теснились самые разные, построенные с некоторой претензией домики. Зато хорошая, мощёная дорога вывела их минут через десять неспешной прогулки от крошечного вокзала прямо к дверям местной гостиницы с громким названием «Белый орёл».

Полковник думал, что они сразу займут номер, но вместо этого Ревекка сначала провела его на первый этаж, где разместился ресторан, больше похожий на типичный американский салун. Здесь ещё даже не было электричества, и помещение освещалось по старинке: развешанными по стенам большими керосиновыми лампами.

— Ну что, это и есть твой сюрприз? — со смехом спросил Иртеньев, усаживаясь за первый свободный столик.

— Не совсем… — Ревекка задорно тряхнула своим тюрбаном с пёрышком, села напротив полковника и принялась оглядываться по сторонам.

Тем временем краем глаза Иртеньев заметил, как от стойки бара отделилась весьма колоритная фигура и прямиком направилась к их столику. Мужчина средних лет в широкополой шляпе, «индейской» безрукавке и с револьвером у пояса остановился совсем рядом с полковником, и негромко спросил, обращаясь к Ревекке:

— Мисс Фишбер?

— Да, это я, — Ревекка протянула мужчине руку.

По тому, как тот пожал руку женщины, можно было понять, что незнакомец вовсе не неотёсанный мужлан, впервые попавший в приличное общество. Машинально отметив этот момент, полковник ждал, пока мужчина сядет за их столик и он сможет рассмотреть его получше.

Без всякого смущения Ревекка показала владельцу револьвера на свободный стул и кивнула Иртеньеву.

— Знакомься, Джек, это мистер Деллер. Он любезно согласился рассказать тебе о полётах братьев Райт.

Иртеньев повернулся всем корпусом к мужчине и коротко представился:

— Томбер.

— Кто?.. Томбер?.. Не может быть…

Деллер не успев сесть, так и замер, держась за спинку стула, а полковник Иртеньев, едва разглядев его лицо, инстинктивно вздрогнул. Перед ним стоял ни кто иной, а неизвестно как оказавшийся здесь, в салуне, слегка постаревший капитан Рид…

* * *

Фермерский шарабан, оборудованный мягким сиденьем, слегка покачиваясь из стороны в сторону, довольно быстро ехал по хорошо накатанной колее. Позванивала сбруя, мотали головами сытые лошади, а загородный воздух был насыщен осенними запахами.

Сидя рядом с Ревеккой, полковник Иртеньев глазел по сторонам, время от времени останавливая взгляд на спине самолично правившего шарабаном «мистера Деллера». Ещё вчера вечером, в салуне, едва выяснив, кто есть кто, Рид гостеприимно пригласил Иртеньева вместе с Ревеккой пожить с недельку в его загородном доме. Чем вызвано такое предложение Деллера, полковник не знал, и это ставило его в тупик…

Признаться, неожиданная встреча выбила Иртеньева из колеи, и он, теряясь в догадках, то подозревал Ревекку, то начинал думать, что за ним следят, да и ко всему прочему поведение англичанина тоже до некоторой степени сбивало полковника с толку.

По тому, с какой тщательностью Деллер обходил все острые моменты той давней встречи, Иртеньев понял, капитан Рид вовсе не заинтересован, чтобы его спутница узнала хоть что-нибудь об истинном характере их отношений.

Зато сама Ревекка, не менее Иртеньева изумлённая удивительным стечением обстоятельств, с упоением расспрашивала Деллера об Африке, словно собираясь писать репортаж, и, видимо, именно это в немалой степени способствовало решению Нормана Рида пригласить их к себе.

Загородная усадьба Деллера оказалась типичным английским домом в викторианском стиле, окружённым целым рядом служб, причём конюшню и каретный сарай от центральной лужайки отделяла декоративная решётка, сплошь увитая розами.

Лихо прокатив по дорожке, казавшейся красной от усыпавшего её битого кирпича, Деллер остановил шарабан у ступенек парадной двери и, наконец-то повернувшись к пассажирам, торжественно объявил:

— Приехали! Милости прошу.

Наскоро осмотрев усадьбу, слегка утомлённая дорогой, Ревекка отправилась приводить себя в порядок, а Деллер, проведя Иртеньева в гостиную, усадил полковника на широкий кожаный диван и, устроившись в таком же кожаном кресле напротив, напрямую спросил:

— Как вы нашли меня, Томбер?

Неожиданный вопрос Деллера заставил Иртеньева посмотреть на всё совершенно иначе, и он со всей искренностью ответил:

— Поверьте, это случайность. Я вообще не ожидал никакой встречи, но Ревекка заявила, что у неё для меня сюрприз… То, что я окажусь здесь, я и предположить не мог.

— Значит, вас удивило моё приглашение? — капитан Рид внимательно посмотрел на полковника Иртеньева.

— Отчасти…

Понимая, что Деллер сейчас скажет главное, Иртеньев напрягся.

— Видите, — чувствовалось, что Деллеру трудно даётся каждое слово. — Я бы не хотел, чтобы кто-то здесь дознался о моём прошлом.

— Даже так… — озадаченно протянул Иртеньев и тут же добавил. — Признаться, я тоже.

— Ну, это понятно, — криво усмехнулся Деллер. — Насколько я помню, ваше призвание — политика. Анархизм и всё прочее.

— Оставьте, — махнул рукой Иртеньев. — Это всё в прошлом.

— Даже так? — Деллер скептически посмотрел на полковника и не без ехидства поинтересовался: — Это с каких же пор?

— Да как только я понял, что истинная свобода — это просто карман, набитый деньгами.

— Тогда, Томбер, — Деллер развёл руками, — наши взгляды полностью совпадают, и мы можем поговорить о деле. Я получил телеграмму с просьбой помочь мисс Фишбер, но не думал, что полёты, как оказалось, ваш интерес.

— Да, я действительно интересуюсь воздухоплаванием.

Полковник прикрыл глаза и живо представил себе лицо Кованько, лёгкую ивовую корзину и наполняющуюся перед полётом, густо пахнущую резиной оболочку шарльера. Тем временем Деллер зачем-то сделал паузу и только потом уточнил:

— Должен заметить, полёты братьев Райт не имеют ничего общего с воздухоплаванием.

— А они действительно летают? — оживился полковник. — Я слышал, они не слишком себя афишируют. Вы-то сами видели?

— Да, — с какой-то сухостью подтвердил Деллер и уточнил: — Год назад я случайно заехал в Китти-Хаук и сам всё видел. Им удаётся взлететь и, пролетев какое-то расстояние, садиться по собственному желанию.

— Фантастика! Как это им удалось?

— Видите ли, Томбер, ветер может поднять в воздух что угодно. Надо только, чтобы поток был плотным. Вам приходилось видеть летящий планер?

— Конечно!

— Так вот, они взяли большой планер, установили на нём мотор, а на крыльях два винта. Вращаясь, они создают поток воздуха, он обтекает крылья, и аппарат летит.

— Значит, — Иртеньев напрягся, — он может взлетать и садиться в любом месте?

— Не совсем, — Деллер сделал непонятную паузу. — Для взлёта им нужна специальная вышка, а сесть их аппарат действительно может на любую ровную площадку.

— Да… — задумчиво протянул полковник. — У Сантос-Дюмона на его дирижабле это получается лучше…

— Так вы и его полёты видели? — Деллер как-то странно посмотрел на Иртеньева.

— Да, видел, — подтвердил полковник. — В Париже.

— Писали, что он будто бы пользуется своим дирижаблем почти как автомобилем… — начал было Деллер, но тут двери распахнулись, в гостиную вошла Ревекка и кокетливо, чисто по-женски объявила:

— А я уже соскучилась!

— О, — Деллер с готовностью вскочил. — У меня есть, чем вас удивить!

Он подошёл к маленькому столику, взял лежавший на нём альбом и вручил Ревекке.

— Вот, можете полюбопытствовать!

Ревекка с интересом начала переворачивать страницы, а Иртеньев, тоже заинтересовавшись, встал и, заглянув через плечо женщины, увидел, что в альбоме собраны фотографии.

— Узнаёте? — так и оставшийся стоять рядом Деллер показал на большую кабинетную фотографию молодого негра.

— Так это же Мбиа! — ахнул Иртеньев. — Когда вы это сделали?

— Сразу после того, как вас прихватила та африканская болячка.

— Джек, а ты про это мне ничего не говорил, — Ревекка укоризненно посмотрела на Иртеньева.

— А что говорить, если я в беспамятстве был?

— Совершенно верно, — тут же подтвердил Деллер и, перевернув пару страниц, показал следующую фотографию. — Вот…

На фотографии было видно, как вокруг лежащего у палатки белого столпились вооружённые негры.

— Это кто, Джек? — Ревекка посмотрела на Деллера.

— Совершенно верно, — подтвердил Деллер и, повернувшись к Иртеньеву, спросил: — Вы не забыли тот разговор, Томбер?

Иртеньев мгновенно понял, что именно имеет в виду Деллер, и, не спуская глаз с хозяина, утвердительно кивнул…

* * *

Задержавшись у Деллера почти на неделю, Иртеньев с Ревеккой снова сели в поезд и отправились дальше. Правда, теперь полковник категорически отказался продолжать путешествие, как он выразился, «в третьем классе», и они взяли себе отдельное купе пульмановского вагона.

Причиной такого решения послужил, ясное дело, вовсе не пресловутый «третий класс», хотя, конечно, и это имело значение, а непреодолимое желание Иртеньева всё время быть с Ревеккой наедине. Полковник и сам боялся признаться себе самому, насколько захватила его эта, в общем-то, случайно встреченная женщина.

Ему было приятно, сидя на мягком диване и откинувшись на спинку, время от времени надолго зажмуриваться с одной-единственной целью. Только чтобы знать, что, снова открыв глаза, он обязательно увидит её, сидящую напротив и ласково улыбающуюся ему одному.

Страх, время от времени накатывавший на него, вызывался, пожалуй, его собственными опасениями, а не реальной угрозой, которой, скорее всего, не было. К тому же встреча с Деллером, так напугавшая полковника в первый момент, привела, в общем-то, к неожиданному результату.

Сейчас, поглядывая в окно и жмурясь, полковник с удовольствием вспоминал, как всё происходило. Хотя, если честно, вывод, к которому со своей стороны пришёл Деллер, поначалу просто сбил полковника с толку, зато потом, оценив полученное предложение, Иртеньев понял, как ему повезло.

Дело в том, что, выяснив обиняком материальное положение гостей, Деллер почему-то решил, будто Томбер выбрался тогда из африканских дебрей не с пустыми руками. Больше того, если теперь у Томбера есть деньги, значит, он получил-таки доступ к сокровищам вождя и, следовательно, знает, как добраться до них.

Когда Деллер наконец-то высказался напрямую, Иртеньев чуть было не раскрыл рот от удивления, но вовремя спохватился и постарался придать себе загадочный вид. Увидев такую реакцию, Деллер воодушевился ещё больше, и предложил совместную на этот раз воздушную экспедицию.

Какое-то время они всерьёз обсуждали возможности дирижаблей по сравнению с Райтовским аппаратом и в конце концов обоюдно пришли к выводу, что пока это невозможно. Во всяком случае, полное взаимопонимание было достигнуто и, уезжая, Иртеньев оставил Деллеру адрес: Гамбург, Зеештрассе 7, гостиница «Золотой якорь», Томберу.

И теперь, пересекая в комфортабельном вагоне американский континент, Иртеньев то и дело возвращался к мысли, что в случае необходимости у него тут, в Штатах, есть свой человек, к которому можно обратиться без опаски. И ещё раз подумав об этом, полковник взглянул на высунувшийся из-под полки уголок чемодана. Там, в кармане крышки, лежал подаренный Деллером в знак заключённого соглашения портрет Мбиа…

Мысли Иртеньеву оборвал голос проводника, громко предупреждавшего пассажиров, что поезд приближается к Ниагарскому водопаду. Полковник встал, обнял Ревекку за плечи и так, обнявшись, они следили через окно, как поезд медленно вполз на мост.

Далеко внизу кипела вода реки, а со скал потоком лилась вода, чтобы, вспенившись, скрыть в туманном облаке огромный водопад и своим падением создать там глухой и ровный шум, который, казалось, сначала медленно наполз на окно, а потом как-то сразу заполнил всё пространство небольшого купе.

Чувствовалось, как мост слегка подрагивает под тяжестью поезда, и это создавало дополнительную остроту. Правда, довольно скоро вздрагивание прекратилось, вагон пошёл спокойнее, мост кончился, и поезд быстро покатил вдоль берега, оставив за собой мглистую тучу, казалось, соединявшую небо и землю.

Впечатление было сильным, и Иртеньев, сев рядом с Ревеккой, внезапно подумал, что его теперешнее путешествие странным образом начинает повторять то давнее, африканское, когда, как и сейчас, он сначала встретил матроса, а потом на пароходе — Деллера и Флер Шаво.

В первый момент эта мысль напугала полковника, но потом, прикинув так и эдак, он убедил себя, что такое совпадение, не что иное, как доброе предзнаменование. Во всяком случае, тогда ему здорово повезло, и всё кончилось хорошо.

Прошлое настолько сильно захватило Иртеньева, что полковник, сам того не заметив, обратившись к Ревекке, непроизвольно назвал её Флер.

— Флер? — удивлённая Ревекка подняла брови, а потом шутливо нахмурилась. — Какая ещё Флер?

— Да, такая, — улыбнулся своим мыслям Иртеньев и пояснил: — Это когда мы с Деллером в Африку добирались, нам на пакетботе одна сумасбродка встретилась…

— Признавайся, — Ревекка грозно уперла руку в бок. — Значит, эта твоя Флер предпочла Деллера, а теперь она сумасбродка, так?

— Да нет, у него с ней тоже ничего не вышло. А сумасбродка потому, что с папенькой на сафари отправилась… В Африку…

— Да?.. — Ревекка подозрительно глянула на Иртеньева. — А может, ты думаешь, что и я сумасбродка? Только еду в Японию.

— Кое-что общее есть…

Полковник рассмеялся, и Ревекка, то ли осознав, что Флер это — так, то ли, наоборот, пытаясь отвлечь Иртеньева от ненужных воспоминаний, неожиданно спросила:

— Ну и как тебе наша Ниагара?

Вопрос о водопаде мгновенно повернул мысли Иртеньеаа совсем в другую сторону, и, секунду подумав, он задумчиво сказал:

— Знаешь, я как-то не люблю теперешнюю цивилизацию…

— Ну, конечно, ты ж там, в своей Африке, привык к дикарям, — бросив притворяться, Ревекка прижалась к Иртеньеву. — Но только ты не расстраивайся. У нас впереди ещё Дикий Запад. А там…

— Знаю, знаю, — весело рассмеялся Иртеньев. — Ковбои, прерии и, говорят, ещё до сих пор поезда грабят.

— А что, — оживилась Ревекка. — Если бы на наш поезд напали, я бы, знаешь, какой репортаж отправила!

— Ага, а ты не боишься, что они и нас с тобой заодно обчистят?

— Нет, не боюсь, — покачала головой Ревекка. — Они на такую мелочь, как мы с тобой, не позарятся…

— Ну, разве что… — задумчиво протянул Иртеньев и замолчал.

Неожиданно для себя полковник подумал, что как бы было замечательно вот так ехать и ехать, чтобы ни о чем не беспокоиться, волноваться и чего-то ждать. Так, чтоб по приезде поселиться в уединённом месте, где никто не будет докучать и, хуже того, лезть со своими советами. А если такое возможно лишь тогда, когда уже всё достигнуто, то, может быть, это и есть то, что люди обычно называют целью жизни…

Это изменение настроения мгновенно уловила Ревекка и, истолковав его по-своему, поинтересовалась:

— Ты что, думаешь о Диком Западе?

— Нет, — грустно улыбнулся Иртеньев. — Я имел в виду другое: тишину, лес, покой…

Словно прочитав его мысли, Ревекка внезапно спросила:

— Ты что, хотел бы вот так пожить, на природе?

— Конечно, — полковник благодарно потёрся о плечо женщины. — Только при одном условии…

— Это каком же? — Ревекка деловито отстранилась.

— Чтобы ты была рядом… — и Иртеньев чмокнул Ревекку в щёку…

* * *

Весь косогор, насколько мог видеть Иртеньев, густо порос кедровником. Полковник знал, что там, на другом склоне, остался городок Спринг-Вэлли, спрятавшийся в долине того же названия, а здесь, у подножья, среди замшелых камней били незамутнённые родники, и тонкие струйки воды с журчаньем сбегали вниз, чтобы дальше, сливаясь вместе, дать начало прозрачному ручейку.

Чуть в стороне, на поляне, напоминавшей распадок, стоял добротный дом, срубленный из орегонской сосны, и его светло-коричневые стены удивительным образом гармонировали с диким лесным фоном.

Струйка холодного воздуха, попав за воротник осенней куртки, надетой прямо на голое тело, заставила Иртеньева поёжиться и весело фыркнуть. Ранним утром, в лесу, да ещё у воды было весьма прохладно.

К удивлению полковника, фраза, вскользь брошенная Ревеккой сразу по проезде Ниагарского водопада, оказалась не просто словами. Признаться, Иртеньев и сам забыл о минутной слабости, тем более что урбанистический пейзаж за окном вагона давно сменили прямо-таки идиллические картинки.

Города становились меньше, уютнее, а главное, показались леса вперемежку с полями и плантациями кукурузы. Да и облик пассажиров, толпившихся на перронах, стал ощутимо меняться, отчего сразу исчезло однообразие городской публики.

В поезд то и дело садились загорелые фермеры, порой мелькали застёгнутые на все пуговицы сюртуки квакеров, и всё чаще стали появляться охотники или ковбои в живописных нарядах, украшенных кожаной бахромой.

Примерно на второй день Ревекка заявила, что им надо сделать небольшую остановку. Решив, что так нужно по работе, полковник воспринял это как должное и безропотно вытащил багаж из вагона, когда их поезд остановился у очередной станции.

Оставив Иртеньева на пару часов в ближайшем салуне, Ревекка ушла в город и, вернувшись, без всяких объяснений усадила полковника в парный шарабан, на козлах которого торчал молодой улыбчивый негр.

Чёрный весельчак прямиком отвёз их в уютный загородный домик, стоявший на лесной полянке под косогором, и едва поинтересовавшись, что это значит, Иртеньев получил чёткий ответ Ревекки:

— Ты же так хотел, — а потом она лукаво добавила: — Если я не ошиблась…

Позже, расспросив подругу, Иртеньев дознался, что в городке есть небольшая еврейская община, что Ревекка одно время жила здесь, и потому ей не стоило большого труда снять на неопределённый срок это уединённое жилище.

Зачем ей это нужно, полковник не спрашивал. Он был просто благодарен Ревекке за то, что она подарила ему отсрочку, и теперь необходимость что-то решать, делать, как бы сама собой отступила на второй план, сменившись чувством блаженного покоя.

Очередная холодная струйка пробежала между лопаток, Иртеньев зябко передёрнул плечами, ещё разок вдохнул свежий лесной воздух, послушал, как журчат сбегавшие с камней струйки, и взбежал на крыльцо.

Дом встретил полковника запахом дерева, воска и одновременно холодком выстывших за ночь комнат. Сбросив куртку и брюки, Иртеньев заколебался, но, подавив желание нырнуть к Ревекке под одеяло, взялся за лежавшую у камина патентованную растопку.

Чиркнула спичка, огонёк пробежал по щепкам, и через минуту пламя уже ровно гудело, уходя в устье камина. Полюбовавшись на разгорающиеся и обещающие тепло языки огня, полковник согрелся уже от одной мысли и, подойдя к кровати, отогнул край одеяла.

Оставшись голой, Ревекка инстинктивно прикрыла ладонью розовой сосок и спросонья пробормотала:

— Да ложись ты скорей, чего шастаешь…

Иртеньев не заставил себя упрашивать и, завалившись на постель, прижался к тёплому, разомлевшему со сна женскому телу.

— Ой, да ты же совсем холодный! — тихонечко взвизгнула Ревекка и, сжавшись в комок, постаралась отодвинуться.

— Подожди, сейчас я тебя согрею…

Иртеньев притянул женщину к себе, но Ревекка, уже проснувшись, решительно запротестовала:

— Нет уж, хватит, и так всю ночь спать не давал…

Высвободившись, она повернулась к Иртеньеву спиной, да и он сам, постепенно согреваясь, внезапно почувствовал, что бессонная ночь сказалась и на нём, мягко заставив погрузиться в блаженный утренний сон.

Когда полковник снова открыл глаза, сквозь зашторенные окна светило солнце, угли, догоравшие в камине, излучали тепло, а на кухне аппетитно шипела сковорода. Ревекки рядом не было, и значит, это она принялась готовить завтрак.

Иртеньев потянул носом, пробуя определить, что же там жарится, но угадать не смог и, со смешком откинув одеяло, встал. Желания одеваться не было, и он, сдёрнув со спинки кровати полотенце, соорудил что-то вроде набедренной повязки.

Прошлёпав по комнате, Иртеньев заглянул через открытую дверь на кухню и замер от восхищения. Там, у плиты, хлопотала Ревекка, из всей одежды на ней был только опоясывающий голубой шарф с пышным бантом на боку, да удерживающая волосы алая лента.

Неизвестно почему полковнику вспомнилось, что именно так он представлял себе в юности вакханок, и, не в силах сдержаться, Иртеньев, неслышно подойдя к подруге сзади, шутливо шлёпнул её по наполовину выглядывавшей из-под шарфа тугой ягодице.

Ревекка, чуть не выронив нож, которым она что-то помешивала на сковороде, испуганно пискнула, повернулась и, отлично понимая, что это всего лишь своего рода ласка, благодарно ткнулась носом в плечо Иртеньеву.

— Ой, как гренками пахнет… — полковник зажмурил глаза и принюхался. — Ты, выходит, и куховарить умеешь?

— Умею. Я тебе ещё рыбу-фиш по-еврейски приготовлю, а сейчас… — Ревекка повернулась к плите и перевернула шипевший на сковородке внушительный кусок мяса. — Тебе стейк прожареный или с кровью?

— Прожаренный, — улыбнулся Иртеньев.

— Про-жа-ренный… — чуть ли не по складам протянула Ревекка, наклонилась над плитой и вдруг спросила: — Ну как, хорошо в Америке?

— Хорошо-то хорошо… — Иртеньев принялся не спеша оглядывать кухонное убранство. — Только уж больно многие с оружием бегают.

— А ты разве нет? — Ревекка выпрямилась и с хитрецой посмотрела на Иртеньева. — Тоже револьвер таскаешь…

Конечно, Ревекка видела его «бульдог», но сказала об этом почему-то только сейчас. Отголосок былой тревоги тут же мелькнул в подсознании полковника и сразу пропал. Сейчас ему не было дела до всяких треволнений и, пожав плечами, Иртеньев ответил:

— Привычка. Да и какое это оружие, так, пукалка…

Странная волна спокойствия и душевного комфорта накатила на полковника, Иртеньев непроизвольно выглянул в окно и вдруг со всей отчётливостью осознал, что у него навсегда останется в памяти вид этой поляны с таким символическим названием Хэппи-Крик…

* * *

Погода на первый взгляд казалась приемлемой, но откуда-то с норда накатывала крупная зыбь. Большие волны раскачивали пароход, и он то грузно переваливался с боку на бок, то скатывался вниз, чуть ли не зарываясь носом в воду.

Похоже, где-то севернее ветер разгулялся не на шутку, отчего большой грузопассажирский «Шаумут» так мотало, что даже привычного к качке Иртеньева время от времени начинало подташнивать, и он судорожно сглатывал накопившуюся слюну.

После сказочного месяца в домике у ручья Ревекка вместе с Иртеньевым долго поджидали в Сан-Франциско подходящий коммерческий рейс на Иокогаму, и у полковника было достаточно времени, чтобы подумать.

Во всяком случае, прежде чем согласиться на поездку в Японию, Иртеньев оттягивал окончательное решение, шатался по городу, подолгу сидел с подругой в Баджер-парке или же разнообразия ради, захватив Ревекку с собой, переезжал на пароме в Окленд.

С борта парома открывался вид на знаменитые Оклендские доки и гавань, куда заходили корабли со всех концов мира. Здесь, в заливе, зимовали и большие зверобойные шхуны, и малые судёнышки. Тут же собирались лодки рыбаков и устричных пиратов, боты контрабандистов и даже китайские или японские джонки.

Припортовый район был полон салунов и таверн, где развлекались съехавшие на берег команды, заказывая себе «Слепого поросёнка», а потом, насосавшись «огненной воды», устраивали пьяные драки или, будучи под хмельком, рассказывали друг другу нескончаемые матросские байки.

Именно здесь, натолкнувшись однажды на таверну с многообещающим названием «Последний шанс», полковник и принял окончательное решение. Конечно, соглашаясь ехать вместе с Ревеккой не куда-нибудь, а прямо в Японию, он шёл на огромный риск, но в случае удачи, можно было узнать многое…

Тошнота всё чаще подкатывала к горлу, помимо воли заставляя сравнивать коммерческий «Шаумут» с элитным «Кайзером». И хотя по меркам парохода двухместная каюта, предоставленная Ревекке и Иртеньеву, считалась лучшей, разница бросалась в глаза.

Тут ни картин, ни ковров конечно же не имелось, а был покрытый коричневым линолеумом пол и стенки из простого крашеного дерева. И, как напоминание о постоянной качке, на столике под иллюминатором была привинчена деревянная решётка, в которой расплёскивал воду полупустой стакан.

Чтобы отогнать приступ морской болезни, Иртеньев встал с койки и, оставив Реввекку в каюте, вышел, намереваясь подняться на верхнюю палубу. В коридоре слышалось, как где-то внизу натужно пыхтит паровая машина, пахло камбузом, и полковник, стремясь поскорее выбраться на свежий воздух, поспешил к трапу.

На верхней палубе было свежо, после душной каюты легко дышалось, и начинавшийся приступ морской болезни прошёл бесследно. К тому же качка ослабела, и хотя, чтобы устоять, приходилось держаться за поручни, было заметно, как у горизонта появляется край абсолютно чистого неба.

Правда, длинные волны были ещё достаточно высоки, и порой «Шаумут», вскидывая корму, полого скатывался вниз, норовя опять зарыться носом, чувствовалось, что зыбь стихает. Косвенно об этом говорило и то, что свободные от вахты матросы тоже повылезали наверх и грелись, сидя прямо на машинном кожухе у дымовой трубы.

Полковник хотел было подойти к ним, чтобы перекинуться парой слов, но раздумал, остановил взгляд на кильватерной струе и, глядя в ту сторону, где день назад пропали из вида Золотые ворота, поймал себя на мысли, что каких-нибудь сорок лет назад недалеко от Фриско были русские поселения…

По давней привычке полковник прикинул, как могли бы развиваться события, принадлежи Аляска и сейчас России, но тут его взяла за рукав тоже выбравшаяся на палубу Ревекка и слегка обиженно спросила:

— Ты почему меня одну бросил?

— Ну почему же бросил? — улыбнулся Иртеньев и пояснил: — Ты же знаешь, когда качает, лучше лежать.

— Да? — надула губы Ревекка. — Сам говорил, свежий воздух помогает…

— Ну, это если силы есть… — начал было Иртеньев, но Ревекка, всё больше капризничая, оборвала его:

— А у меня вот есть! — и, демонстративно отвернувшись, принялась вглядываться в горизонт.

Полковник выждал с минуту и поинтересовался:

— Что ты там высматриваешь?

— Да вот, — то ли свежий воздух подействовал, то ли Ревекка просто овладела собой, но теперь она говорила сухо, по-деловому: — У нас писали, что русские крейсера Японию со всех сторон блокировали, так что, вполне возможно, и нас перехватят…

— А чего ты их так боишься? — усмехнулся Иртеньев. — В Атлантике пугалась русских броненосцев, а что они тут такого страшного натворили?

— Ты смеёшься? — похоже, Ревекка обиделась. — Эти русские так зажали японцев, что, как мне говорили, здешние дельцы сожгли в Токио дом адмирала Камимуры.

Осведомлённость Ревекки несколько озадачила Иртеньева, и он, собираясь с мыслями, шутливо спросил:

— Адмирала-то за что наказали?

— За бездеятельность. Ведь сразу же вырос фрахт на поставки, поднялись цены на импорт, в общем, ты сам понимаешь…

— Да это-то понимаю, вот только чего ты боишься?

— Ну да, захватят, отвезут себе в свою варварскую Россию, и ещё неизвестно что тогда будет…

— Ничего не будет, — сердито фыркнул Иртеньев и, почему-то вспомнив про Аляску, сказал: — Между прочим, даже наш знаменитый Клондайк ещё недавно принадлежал русским, и, я думаю, с ними вполне можно ужиться.

— Нет, нет, нет! — замахала руками Ревекка. — Я совсем не хочу сидеть где-нибудь в Сибири, не имея возможности написать хоть какой-нибудь репортаж, когда здесь на Востоке, молодая, энергичная Япония противостоит этой ненасытной России, которая так и стремится захватить что только можно!

— Странно, — пожал плечами Иртеньев, — по-твоему, Япония хочет чего-то другого? Насколько я помню, война идёт в Манчжурии, где Россия уже построила железную дорогу и, кажется, целый город.

— Ты имеешь в виду Харбин? — Ревекка посмотрела на Иртеньева.

— Я не помню, как называется этот город, — ушёл от ответа Иртеньев.

— А я имею в виду Порт-Артур! — отрезала Ревекка и пояснила: — У России слишком большие аппетиты, и пока там царит самодержавие, все цивилизованные народы должны помогать японцам!

Столь категорическое заявление неприятно поразило полковника, и он замолчал, обдумывая услышанное. То, что Ревекка сама пришла к таким выводам, он просто не допускал, но вот то, что она могла наслушаться подобных мнений, общаясь с коллегами, было весьма симптоматично.

Правда, Ревекка подходила к этому вопросу чисто со своей точки зрения, и её опасения, попасть вместо Иокогамы во Владивосток, до какой-то степени обоснованы. Конечно же корабли, идущие в Японию, везут туда военные материалы, и действия русских согласно международному праву вполне допустимы.

Что ж, тогда и ему, Иртеньеву, придётся столкнуться с той же проблемой. То, что «Шаумут» тоже имеет в трюмах контрабанду, было предельно ясно, и полковник внутренне усмехнулся, решая, как ему быть, если вдруг из океанской дымки и впрямь появятся «Громобой» или «Рюрик».

* * *

Полковник Иртеньев проснулся и какое-то время бездумно смотрел прямо перед собой. За рисовой бумагой сёдзи угадывался дневной свет. Рядом, положив голову на свёрнутый колбаской футон, ровно дышала Ревекка.

Иртеньев хмыкнул, вспомнив, как в их первую ночь на новом месте он, один-единственный раз, приложившись щекой к стоявшей в изголовье деревянной скамеечке, немедленно приспособил вместо подушки этот стёганый тюфячок.

Спальня, где полковник ночевал вместе с Ревеккой, была непривычно маленькой, всего шесть татами, но благодаря раздвижным перегородкам фусума и отсутствию мебели, пространство казалось вполне достаточным.

Хибати, горшок с углями, заменявший здесь печку и ещё прошлым вечером дышавший жаром, остыл, и сейчас над соломенными циновками, сплошь устилавшими пол, тянул весьма ощутимый утренний холодок.

Иртеньев потянул носом бодрящую струю, выскользнул из-под одеяла и, поспешно натянув тёплый халат, вышел наружу. Земля была сплошь усыпана опавшими листьями, а росший у ограды клён, ещё вчера весь казавшийся багряным, сейчас стоял голый, и только на самой вершине осталось три-четыре листика.

Небо покрылось тучами, и, казалось, вот-вот начнётся сигуре — холодный, затяжной дождь. Иртеньев зябко поёжился и, вернувшись в дом, снова нырнул под одеяло, надеясь ещё немного вздремнуть. Однако сон почему-то не шёл, и память сама собой начала перебирать события последней недели.

Да, поначалу всё складывалось как будто неплохо. К радости Иртеньева и, похоже, к некоторому разочарованию Ревекки, русские крейсера так и не появились. Во всяком случае, «Шаумут» спокойно добрался до Иокогамы, и они с Ревеккой в тот же день поездом поехали в Токио, где и поселились в гостинице Сумэйро.

Сначала Иртеньев собирался снять номер в современном отеле, но потом интерес к восточной экзотике перевесил, да к тому же полковник решил быть от всей европейской братии подальше, так что сейчас Ревекка сама общалась со съехавшимися в Токио многочисленными коллегами.

Почувствовав себя в знакомой стихии, она развила бурную деятельность и очень скоро, как и все американские журналисты, прибывшие в Японию для освещения военных действий, была прикомандирована к Первой Колонне японской армии, но разрешения следовать за ней получить не могла.

Японский офицер по связи с прессой на все обращения и просьбы Ревекки только вежливо шипел, показывая в улыбке крупные, желтоватые зубы, но дальше галантных реверансов дело не шло. Более того, круг общения журналистов был тщательно ограничен, и практически они могли встречаться только с чиновниками.

Какое-то время Ревекка носилась с мыслью самостоятельно перебраться в Корею на какой-нибудь джонке, но под влиянием Иртеньева отказалась от столь рискованного предприятия. К тому же выяснилось, что те из журналистов, кто правдами и неправдами оказался там, всё равно никаких выгод не получили. Максимум, чего удалось добиться наиболее пробивным парням из «Нью-Йорк геральд», это проникнуть в Сеул или Пхеньян, но и оттуда, несмотря на наличие корреспондентских карточек, японцы их под всякими благовидными предлогами вежливо, но весьма настойчиво выпроваживали.

Так что всё, чего достигли журналисты, побывавшие в Корее, было созерцание из окон захудалой гостиницы проезжавших мимо скрипучих повозок, запряжённых быками, на которых японцы доставляли к позициям прибывавшее снаряжение.

По зрелом размышлении, ежевечерне выслушивая перед сном бесконечные жалобы Ревекки, Иртеньев пришёл к убеждению, что, несмотря на кажущуюся благожелательность, японцы никого из журналистов в район боевых действий не пропустят.

Впрочем, и у самого Иртеньева дела тоже складывались не лучшим образом. Те радужные надежды, которыми он себя тешил, отправляясь вместе с Ревеккой в Японию, рассеялись, как дым, и теперь здесь, в Токио, полковник чувствовал себя мотыльком, залетевшим в банку.

Во-первых, у него не было никого, к кому он мог бы, в случае необходимости, обратиться за помощью. Во-вторых, его окружал непреодолимый языковый барьер, и каждый раз, в случае необходимости, приходилось прибегать к услугам хоть какого-нибудь переводчика. И в-третьих, самое главное, полковник среди жёлтолицых, малорослых японцев выглядел белой вороной, а уж о том, чтобы раствориться в толпе и думать не приходилось.

Вообще-то, отправляясь в столь рискованный вояж, Иртеньев предполагал, что с помощью Ревекки он попадёт по крайней мере во второй эшелон японских войск, а уж там он смог бы найти способ и дать знать о себе и конечно же опытным глазом разглядеть всё необходимое.

Теперь же, по зрелом размышлении, он понял, что всё это можно было предугадать заранее, и как бы ни хотел Иртеньев признаваться самому себе, но единственной причиной, по которой он оказался в таком положении, была Ревекка.

Полковник слегка повернул голову и вдруг заметил, что давно проснувшаяся женщина внимательно наблюдает за ним.

— Что ты так рассматриваешь? — улыбнулся Иртеньев.

— Тебя…

Ревекка высунула из-под оделяла голую руку и осторожно, пальчиком, провела по лицу Иртеньева, словно очерчивая профиль.

— Ну и как? Нравится? — Иртеньев полуобнял Ревекку.

— Очень, — Ревекка с удовольствием уткнулась носом ему подмышку и уже оттуда спросила: — Только я не пойму, почему ты последнее время такой задумчивый…

— А ты заметила? — полковник секунду поколебался, но ответил правду: — Да, понимаешь, язык этот японский. Ни шагу без толмача не сделаешь…

— Только и всего? — Ревекка подняла голову. — А хочешь поговорить по-польски?

— По-польски?.. Здесь? — удивился Иртеньев. — Это как же?

— Да очень просто. — Ревекка перевернулась на спину, удобно устроилась на руке Иртеньева и пояснила: — Мне говорили, тут польские социалисты объявились.

— Кто?.. Социалисты? — изумился Иртеньев. — Это ещё зачем? Неужто, самого микадо агитировать?

— Зачем микадо? — Ревекка никак не среагировала на шутку. — Их, я слышала, русские пленные очень интересуют.

— Вон оно что… Да, пожалуй, битый солдат хорош для агитации… — полковник на какую-то минуту посерьёзнел. — И кто же приехал?

— Мне называли фамилии, но я только главного запомнила. — Пи… — Ревекка как-то смешно сбилась, но потом всё же закончила: — Пил-суд-ский.

Про Пилсудского Иртеньеву уже приходилось слышать, и то, чем он занимается, полковник знал, но что понадобилось пану на японских островах, уяснить толком не мог. Скорей всего, предприимчивые поляки решили поискать здесь единомышленников среди уроженцев Привислянского края.

Однако именно сейчас все эти политические нюансы никак не интересовали полковника и, напрочь откинув мысль о каких-то там социалистах, поляках и самом пане Пилсудском, Иртеньев мягко притянул Ревекку к себе…

* * *

Лист дорогой шёлковой бумаги дрожал в руках у Иртеньева, буквы прыгали, и полковник больше не мог разобрать ни слова. Пять минут назад гостиничный «бой», маленький, шустрый японец вручил Иртеньеву запечатанный конверт.

Полковник, ожидавший Ревекку, дал мальчишке десять сэн на чай и недоумённо развернул послание. В первый момент Иртеньев просто не понял, кто ему может писать, и, только прочитав, начал машинально подносить лист к глазам.

От хибати разливалось тепло, за оклеенными бумагой рамами сёдзи сгущались зимние сумерки, и комнату с уже разложенной постелью освещала керосиновая лампа, стоявшая на маленьком лакированном столике.

Какое-то время полковник бездумно смотрел на язычок пламени, слегка подрагивавший за выпуклым стеклом лампы, потом взял себя в руки и ещё раз прочитал наконец-то переставшие прыгать строчки.

Дорогой Джек!

Когда ты получишь это письмо, я уже буду плыть на пароходе, в Корею. Я понимаю, это жестоко, мы с тобой были так счастливы, но, пойми, так нужно для нас обоих. Признаюсь честно, Джек. Всё это время я исподволь наблюдала за тобой и поняла, ты не тот за кого себя выдаёшь. Я остро чувствовала это, думала и только потом догадалась. Ты не свободен, Джек. У тебя наверняка есть обязательства, семья, дети. Обрати внимание, я тебя ни о чём не просила, а ты ничего не предлагал. Потому я так сделала, и пусть всё, что было, навсегда останется с нами. И ещё Джек, хочу, чтобы ты знал, уходя так внезапно от тебя, я просто убегаю от себя самой. Ещё раз прошу, пойми меня правильно, Джек, прости и прощай. Целую.

Твоя Ревекка.

Рука с густо исписанным листком бумаги бессильно опустилась, и внезапно Иртеньев почувствовал, как внутри него возникает звенящая пустота. Казалось, всё кругом оставалось прежним. Всё так же потрескивали угли в хибати, так же вздрагивал язычок пламени в лампе и так же дул ветер когараси за бумажными стенами сёдзи.

С пугающей ясностью полковник ощутил окружившую его пустоту, а затем ему вдруг вспомнились поблёкшие под инеем хризантемы, глядя на которые, он ещё утром любовался гостиничным садом, где голые ветви деревьев отбрасывали на землю причудливое переплетенье теней.

Пальцы Иртеньева сами собой разжались, и листок с тихим шорохом соскользнул на татами. Какое-то время полковник бездумно смотрел на огонь, потом загасил лампу, медленно опустился на постель и, откинувшись на приспособленный вместо подушки футон, уставился взглядом в потолок.

Сколько так прошло времени, Иртеньев не понял. Видимо, на какое-то время он впал в полусон, потому что ему показалось, будто письмо приснилось и стоит открыть глаза, как всё снова станет, как прежде.

Повинуясь этому чувству, полковник повернул голову, ожидая увидеть рядом голову Ревекки, но в ночном сумраке легко различалось, что футон пуст и, значит, его подруга действительно отправилась куда-то в Корею…

И, то ли окончательно поняв это, то ли просто под влиянием ночного морока, но полковник вдруг чётко осознал некое раздвоение. С пугающей чёткостью Иртеньев почувствовал, что сам он лежит на постели, а его второе я, как бы оторвавшись от тела, смотрит откуда-то сверху, вот-вот готовое исчезнуть.

Будто не он сам, а кто-то совсем другой Иртеньев протянул руку, нащупал в брючном кармане «бульдог» и медленно-медленно, находясь в какой-то прострации, вытащил револьвер. И так же медленно, уперев ствол в висок, нажал спуск.

Щелчок курка прозвучал оглушительно. Иртеньев зажмурился, ожидая, что в следующий момент окружающий мир рухнет, и его душа, окончательно оторвавшись от бренного тела, устремится к горним вершинам.

Но ничего подобного не произошло. Никакого грохота не последовало, и в наступившей тишине, продолжая ощущать тяжесть зажатого в кулаке «бульдога», полковник неожиданно понял: выстрела не было. Произошла обычная осечка.

Какую-то секунду Иртеньев ещё пробовал осмыслить, что же случилось, потом решительно прижал ствол поплотнее и тут вдруг почувствовал, как большой палец, которым полковник второй раз пытался взвести курок, предательски задрожал.

В голове спугнутыми зайцами заметались какие-то обрывки мыслей, ствол «бульдога», до этого момента плотно упиравшийся в висок, опустился и неожиданно для себя, с внезапной ясностью Иртеньев понял, что духу снова нажать спуск у него нет.

Тут же разрозненные было мысли приобрели некоторую стройность, и одна из них, мелочно-подловатая, словно спросила Иртеньева: «А стоит ли?» Одновременно другие, такие же, привели ещё кучу аргументов и в конце концов внутренний голос твёрдо заявил: «Полковник, не будь тряпкой».

Осознание того, что всё кончилось, внесло неожиданное успокоение, и Иртеньев, будто заново обретя себя, принялся размышлять. По сути дела, Ревекка права: никаких перспектив в их отношениях нет, да и быть не могло. Значит, всё к лучшему, и полковник почувствовал даже некую благодарность за то, что подруга с чисто женской интуицией порвала с ним, не дожидаясь, пока чувство начнёт медленно угасать.

Обретя странное спокойствие, полковник решил, что первым делом надо вынуть так кстати подвернувшийся негодный патрон. Иртеньев зажёг лампу, аккуратно подкрутил фитиль и, заглянув в барабан, вздрогнул. Ни в одном из гнёзд патронов не было.

Сердце у полковника ухнуло, мысли метнулись совсем в другую сторону, и он испуганно уставился на раздвижную перегородку, ожидая, что вот-вот из-за бумажной фусума выскочат притаившиеся там агенты кемпетай.

Однако никто не выскакивал, но все былые подозрения полковника уже вспыхнули с новой силой и, словно высветившись во времени, создали целостную картину преднамеренной слежки. И, самое главное, он понял, что разрядить «бульдог» могла только Ревекка.

Внезапная злость охватила Иртеньева, и тут его взгляд остановился на крошечной сакдзуки, прятавшейся за лампой. Рука сама потянулась к чашке, но рисовой водки там уже не было, и полковник выругался вполголоса.

Тем не менее надо было что-то предпринимать, и Иртеньев, окончательно взяв себя в руки, принялся тщательно осматривать свои вещи, высматривая следы обыска. К его удивлению, если не считать разряженный «бульдог», всё было на своём месте.

Полковник начал теряться в догадках, как вдруг его пальцы нащупали в брючном кармане небольшой свёрток. Он поспешно вытянул его на свет и, развернув бумагу, неожиданно для себя увидел аккуратно сложенные патроны.

И почти сразу же Иртеньев разглядел, шедшую наискосок смятого и испачканного оружейным маслом листика, надпись сделанную знакомым почерком.

Милый Джек, помни, что я тебя люблю.

— Ну, дела… — помотав головой, громко прошептал Иртеньев и чисто машинально принялся вкладывать найденные патроны назад, в барабан…

* * *

Встряска от неудачного самоубийства оказалась весьма основательной, так что пару дней полковник ещё пребывал в некоем промежуточном состоянии и только потом, решительно порывая с прошлым, первым дело перебрался в центр Токио, где уже было построено достаточно зданий по европейскому образцу, а в комнате отеля по крайней мере стояли стулья.

К новому обиталищу Итреньев приспособился на удивление быстро. В отеле имелись роскошные апартаменты, были и совсем дешёвые комнатушки, но полковник, решив придерживаться золотой середины, снял для себя скромный, но вполне приличный номер всего за шесть иен.

Что же касается общего ощущения, то здесь Иртеньеву было много спокойнее. Во-первых, отель просто наводняли иностранцы, и полковника перестало беспокоить то, что на него станут обращать особое внимание, а во-вторых, вышколенная прислуга достаточно хорошо понимала английский язык.

Постепенно, заводя на первый взгляд ничего не значащие знакомства, Иртеньев мало-помалу стал среди многочисленных постояльцев отеля вроде как своим и со временем добился того, что здесь его стали принимать за представителя неких торговых фирм, изучающего конъюнктуру рынка.

Так, читая газеты, слушая разговоры и порой задавая вопросы, Иртеньев пришёл к выводу, что Япония долго не выдержит военного напряжения. Собственно, на острова всё время приходилось подвозить не только военное снаряжение и хлопок, но даже продовольствие и уголь.

Именно поэтому летнее нападение отряда русских крейсеров на какое-то время просто парализовало все поставки, и продолжись такая блокада более длительное время, японская армия оказалась бы в безвыходном положении.

При рассмотрении военных перипетий под таким углом медлительность генерала Куропаткина выглядела совершенно иначе, а если ещё учесть затруднённый подвоз резервов из России по Трансибирской магистрали, то и единственно правильной.

Теперь, разглядывая перспективы эскадры Рожественского, медленно приближавшейся к театру военных действий, Иртеньев приходил к выводу, что уж если всего три крейсера парализовали коммуникации, то окажись их десяток, победа Японии станет весьма проблематичной.

Оставалось ждать дальнейшего развития событий, и сейчас, без Ревекки, оказавшись предоставленным самому себе, Иртеньев предпочитал не сидеть сиднем в отеле, а наоборот, много гулял по улицам, стремясь сменой впечатлений заглушить тоску по так неожиданно бросившей его подруге.

Признаться, Токио — город, где только недавно, из опасения пожаров, запретили крыть крыши домов соломой, поразил Иртеньева. Особенно удивило полковника, что через город, и так расположенный на берегу морского залива, протекают сразу три реки да вдобавок имеются десятки судоходных каналов.

С западной, холмистой, стороны, в районе Кодзиматицёда, находились императорский дворец, правительственные учреждения и — рядом с деловым центром Маруноути — здание центрального вокзала. В целом же в той стороне преобладали жилые кварталы, похоже, застроенные без всякой планировки.

На всякий случай полковник избегал этой части города и только один-единственный раз подошёл к помпезному, построенному десять лет назад зданию российского посольства, а потом, постояв рядом, ушёл, чтобы больше вообще не появляться в этом квартале.

Зато в низменных районах Токио, Нихон-Баси и Кио-Баси, Иртеньев бывал частенько, поскольку здесь проходила самая оживлённая торговая улица Гинза, и на ней легко можно было затеряться среди сплошного потока экипажей, людей и основного японского транспорта — велорикш.

Особое впечатление на японской улице производили рикши, или «джинрикши». «Джин», как уже знал Иртеньев, по-японски — человек, и вот эти люди сновали по улицам, причём каждый увлекал за собой лёгкую, хорошо сбалансированную колясочку на велосипедных колёсах, в которой восседал пассажир.

Глядя на асфальтированные улочки, полковник с горечью подумал, что катать лёгкую колясочку по гладкой дорожке, наверно, не так уж трудно, а чего стоило бы повозить очередного упитанного дяденьку по утопающему в грязи русскому просёлку…

Ко всему прочему, сами японцы по виду резко отличались от европейцев. Правда, и тех, и других на улицах Токио, по крайней мере на Гинзе, было предостаточно и, что удивляло полковника в пешеходах, так это одежда.

Если европейцы были одеты традиционно, то и японцы никак не отступали от своих привычек. По улицам ходили люди в национальных костюмах, которые, в общем, были одинаковы для мужчин и женщин и отличались только поясом. При этом высоко поднятый женский пояс «оби» завязывался сзади очень хитрым большим бантом.

И те, и другие носили так называемое кимоно, правда, по зимнему времени обязательно тёмное с преобладанием желтовато-серых тонов, и лишь котелки на головах у мужчин, которые как-то совсем не шли к их одежде, напоминали о том, что Япония круто повернула руль на сближение с Европой.

Но конечно же самым оригинальным в одежде японцев была обувь. На ногах и мужчины, и женщины носили белые, застёгивающиеся крючками носки с отделённым большим пальцем, чем-то похожие на варежки. За этот большой палец цеплялся шнурок сандалий, которые представляли собой простые деревянные скамеечки с мягкими стельками.

Иртеньеву приходилось бывать в Голландии, и он очень хорошо запомнил слегка шаркающий одинарный стук тамошних деревянных башмаков-клоппов. Здесь же благодаря тому, что у каждой скамеечки-гета были две подставочки, со всех сторон доносилось характерное сдвоенное постукивание.

А вообще-то глазеть по сторонам Иртеньеву нравилось. Смена впечатлений, хотя бы на время, помогала забывать о Ревеке, и только вечерами, оставаясь наедине с самим собою, Иртеньев испуганно ловил себя на мысли, что подспудно он всё ещё надеется на её возвращение.

А сейчас полковник, опираясь локтями на гладкий бетонный парапет, смотрел на тёмно-синюю с фиолетовым отливом морскую гладь. День был тихий, и только неспокойная рябь, ряд за рядом набегая на берег, плескалась внизу за парапетом.

Там и сям виднелись паруса джонок, маленький пароход деловито спешил куда-то, и дым из его трубы не стлался по ветру, а, постепенно растворяясь в воздухе, косо поднимался вверх. Глядя на мелководный Токийский залив, Иртеньев вдруг подумал, что броненосцы Рожественского не смогут зайти сюда, чтобы громом своих орудий поставить в затянувшейся войне точку.

Такое странное, будто ниоткуда взявшееся проявление мстительности неприятно поразило Иртеньева, и он, бросив последний взгляд на залив, поспешно отошёл от парапета. Дальше, вышагивая по улице, полковник, стремясь поскорее избавиться от наваждения, намеренно принялся рассматривать прохожих и вдруг, неожиданно для себя, заметил некоторую странность в поведении японцев.

Было совершенно ясно, что встречавшиеся ему люди было чем-то радостно взволнованы, они явно делились между собой настолько приятной новостью, что это было заметно даже по их лицам. Смутное беспокойство постепенно закралось в душу Иртеньева, но только позже, снова оказавшись на Гинзе, полковник узнал как громом поразившую его новость: генерал Стессель сдал Порт-Артур…

* * *

Глянцевито-блестящий, ярко раскрашенный лист только сегодня купленной английской карты упрямо скручивался в трубочку, и полковнику всё время приходилось придерживать загибающийся край пальцем.

Сверху листа нависал акулообразный полуостров Камчатка, а снизу пестрела россыпь того самого Зондского архипелага, за который так опасался старый моряк, плывший вместе с Иртеньевым на «Генрихе Лунце».

Середину карты занимали Восточно-Китайское, Японское и Охотское моря, так что полковнику было хорошо видно, как последовательная цепочка островов отрезает берега собственно России от Тихого океана.

В каждом из этих бесчисленных проливов, не говоря уже о Сангарском или Цусимском, могли притаиться японские миноносцы, а может быть, и вся броненосная эскадра адмирала Того, поджидающая там корабли Рожественского.

Газеты, которые теперь регулярно просматривал Иртеньев, пестрели всякими, зачастую просто высосанными из пальца сообщениями, но главным, с чем соглашались все борзописцы, было то, что русские вот-вот должны появиться у берегов Японии.

Казалось, случилось невероятное, чего ещё полгода назад никто не хотел даже предполагать. Несмотря на все сложности, преодолев все многочисленные трудности и рогатки, вторая эскадра таки добралась до театра военных действий.

Так что сейчас, глядя на испещрённую пометками, густо залитую синей краской разных оттенков морскую часть карты, полковник пытался разрешить задачу, остро стоявшую перед адмиралом Рожественским: куда направить эскадру.

Совершенно машинально упершись взглядом в Квантунский полуостров, полковник отыскал чёрный кружок Порт-Артура. Нет, пожалуй, если б крепость ещё и держалась, всё равно достигнуть её без боя 2 я эскадра никоим образом не могла.

Однако теперь, когда Порт-Артур сдан, а 1 я эскадра практически перестала существовать, оставался только путь во Владивосток: или напролом через Цусиму, или же вокруг Японии, в надежде проскочить одним из Курильских проливов.

Принимая во внимание тяжесть похода, изношенность корабельных механизмов и неизбежную усталость команд, прямой путь через Цусиму показался Иртеньеву слишком опасным, и полковник принялся изучать по карте остров Хоккайдо.

Конечно, возможность проскользнуть в какой-нибудь пролив между Курильскими островами весьма вероятна, но дальше, отрезая путь к Владивостоку, свисал ласточкин хвост Южного Сахалина. К тому же прорыв с боем чреват всякими неожиданностями и, если русские потери окажутся выше японских, то главной цели — господства на море — достичь никоим образом не удастся.

Придя к такому выводу, Иртеньев задумался. Да, похоже, прорыв во Владивосток приведёт лишь к тому, что, может быть, удастся как-то повлиять на снабжение японской армии, а вот если бы перерезать внешние островные коммуникации…

На какой-то момент полковнику представилось, что 2 я эскадра, затаившись где-то неподалеку, одним своим присутствием подействует на японцев, всегда бывших весьма чувствительными к ситуации на море. Вот только сделать это можно лишь в своих водах. Полковник сокрушённо вздохнул, и вдруг в его памяти как-то само собой всплыло название «Авачинская губа».

Иртеньев напрягся, припоминая курс военной географии, и тут его осенило. Ведь там, в этом большом заливе эскадра Рожественского может не только надёжно укрыться, но и создать, хотя бы временно, укромную базу.

Конечно, Петропавловск-Камчатский — не угольная станция и там нет дока, но в конце-то концов довёл же адмирал свои корабли почти до места, не имея ничего, кроме сопровождавших эскадру плавмастерской «Камчатка» и гружённых углём пароходов.

Название «Камчатка» показалось полковнику символическим, и он, поспешно оторвав длинную полоску бумаги, принялся измерять расстояние сначала от Петропавловска-Камчатского до Токио, а потом между Владивостоком и Порт-Артуром.

Получилось ненамного больше, а это означало только одно: хорошо подготовленные и снабжённые крейсера, да и не только они, выйдя на внешние коммуникации, надёжно отрежут Японию от остального мира, лишив острова всякого снабжения.

Внезапно вежливый стук в дверь заставил Иртеньева оторваться от изучения карты.

— Come in! — громко сказал полковник и отпустил палец, отчего ярко раскрашенный лист немедленно сам по себе опять завернулся в трубку.

На пороге неслышно появился вышколенный «бой» с лакированным подносом в руках. Иртеньев увидел ярко выделившийся на тёмно-полированной поверхности светлый прямоугольник конверта, и сердце его дрогнуло.

На какой-то момент Иртеньеву показалось, что письмо от Ревекки, но, почти сразу разглядев ниже почтового штемпеля надпись «Гамбург», полковник внутренне напрягся, заставил себя непринуждённо взять конверт и, бросив на поднос мелкую монету, отвернулся.

Только когда за спиной едва слышно щёлкнул замок двери, полковник вздохнул и принялся в деталях изучать наконец-то полученный ответ. Что ж, если принять во внимание, как далеко его занесло, письмо появилось в весьма приемлемый срок.

Первым делом, усевшись за стол, Иртеньев ещё раз внимательно прочитал адрес. Судя по всему, письмо или вскрывали квалифицированно или же не вскрывали вовсе. В любом случае оно всё-таки попало ему в руки, и, вздохнув ещё раз, полковник разорвал плотный конверт.

Послание, вложенное туда, оказалось сплошь заполненным цифрами биржевых котировок и наименованиями товара с указанием суммы приемлемого фрахта. Быстро пробежав скучный текст, полковник подвинул к себе бювар, вынул чистый лист бумаги и принялся выписывать все цифры подряд, оставляя после каждой аккуратный пробел.

Покончив с этой работой, Иртеньев отложил карандаш, выглянул в коридор и, убедившись, что никто за ним не подсматривает, запер двери на ключ и вернулся к столу. Теперь, прежде чем снова взяться за письмо, полковник зажёг лампу и, выждав с минуту, принялся водить листком над стеклянным раструбом, откуда уже шёл поток тёплого воздуха.

Через некоторое время, когда бумага основательно прогрелась, в промежутках между строк начали появляться бледно-коричневые буквы и цифры. Дождавшись, когда новопроявившиеся строчки чуть-чуть потемнели, полковник загасил лампу и, не читая, выписал только цифры в уже готовый ряд, тщательно следя за тем, чтобы оставленные пробелы заполнялись строго поочерёдно.

Ещё раз проверив, все ли пробелы заполнены, как надо, полковник отложил письмо и на том же листике написал три колонки букв, но не по алфавиту, а по другой, известной ему системе. Потом, снабдив каждую из букв порядковым номером, Иртеньев получил ключ к шифру и, пользуясь им, начал быстро переводить выписанную цепочку цифр в буквенную строку.

Наконец-то прочитав истинное содержание письма, полковник скомкал исписанный листок и задумался. В шифрованном послании сообщалось, что через сиониста Циллиакуса Япония передала огромные деньги эсерам и социал-демократам на предмет срыва военных заказов и организацию беспорядков.

С получением этого письма у Иртеньева появилось утраченное было ощущение правильности своего поступка, и его незапланированный приезд в Японию больше не выглядел как минутная слабость, а начинал походить на взвешенное, заранее обдуманное решение.

Мысль полковника заработала в привычном, заранее выработанном ритме, и сразу же в памяти всплыло случайное замечание Ревекки о появлении в здешней европейской среде поляков. Да, если вспомнить, что это были социалисты, следовал безошибочный вывод: клубочек начинался от них…

* * *

Занятый своими мыслями Иртеньев шёл по улице, ни на что не обращая внимания. Его не отвлекал ни характерный стук гета, ни яркие по весеннему времени кимоно японок, ни витрины многочисленных магазинов и магазинчиков.

Правда, время от времени полковник чисто машинально останавливался возле какой-то из них и делал вид, что внимательно рассматривает то черепаховые изделия, то узорчатый веер, а то и полупрозрачные чашки из настоящего японского фарфора.

На самом же деле полковник пытался наконец-то разрешить последнее время не дававший ему покоя вопрос. Как разузнать планы японцев по отношению к социалистам, эсерам и прочим, раз уж они начали снабжать всю эту публику деньгами?

Узнать хоть что-нибудь у самих японцев само собой было нельзя. Прежде всего, мешал языковый барьер, незнание местной специфики и конечно же чёткое понимание того, что этим делом занимался штаб очень высокого уровня, куда полковнику Иртеньеву, при его теперешнем положении, хода не было.

Эта мысль, постоянно возникая, словно вращалась вокруг одной, непонятной точки, только подчёркивая бесполезность усилий. И вдруг, по какому-то наитию, полковник вспомнил фразу Ревекки о поляках. Да, конечно же, если ставить перед собой некую революционную цель, то пленные представляли собой самую благодатную почву для такой пропаганды.

Значит, размышлял дальше Иртеньев, если ему удастся найти ход к оказавшимся в плену соотечественникам, то он, без всякого сомнения, найдёт с ними общий язык, и если японцы или ещё кто-то хоть что-нибудь предпринимают, то выяснить это можно, в общем, без особого труда.

Как только полковник пришёл к такому заключению, мысль заработала автоматически, и следующей задачей стало найти какое-то легальное прикрытие. Роль коммерсанта для этого никак не годилась, а вот если объявить себя представителем некоего благотворительного общества, то тут уже был шанс.

В любом случае действовать предстояло через Генерального консула Соединённых Штатов, а им был, как уже давно выяснил Иртеньев, мистер Джордж Кеннан. Вообще-то полковник знал о нём много. Кое-что он слышал в случайном разговоре, кое-что разузнал сам, но самым главным было то, что о мистере Кеннане полковнику Иртеньеву приходилось слышать и раньше.

Дело в том, что этот самый мистер Кеннан в качестве журналиста много лет жил в России и не только хорошо знал русский язык, но и сподобился написать книгу под названием «Сибирь и ссылка», в которой шла речь о революционерах и внутренней политике Александра III.

Иртеньеву ещё раньше при знакомстве не только с взглядами анархистов, но и других, им подобным, пришлось вскользь просматривать эту книгу. Понимая, что сейчас это может весьма пригодиться, полковник попробовал вспомнить, что там писалось, но не слишком в этом преуспел.

Уже на ступеньках консульства у полковника внезапно мелькнула шальная мысль: а не бросить ли ему всё? В любом случае, пока что у него оставалась возможность, не привлекая к себе особого внимания, вернуться в Америку. Но тут, вспомнив о счастливом времени, проведённом там вместе с Ревеккой, полковник буквально заставил себя толкнуть массивную дверь…

В помещении, обставленном на американский манер, Иртеньева встретил чисто выбритый красивый старик, одетый несколько старомодно. После взаимного приветствия он предложил гостю сесть и, удобно устроившись в кресле, поставленном несколько сбоку от стола, без промедления приступил к делу, спросив:

— Итак, мистер Томбер, чем могу быть полезен?

— Видите ли, мистер Кеннан, — с нарочитой задержкой начал Иртеньев, лихорадочно решая, какую из заранее обдуманных версий своего появления выбрать. — Моих доверителей, как ни странно это звучит во время войны, интересует не текущий момент, а если можно так выразиться, предположительные варианты будущего.

Как и надеялся полковник, такое начало разговора заставило господина Генерального консула весьма заинтересованно посмотреть на посетителя, а возникшая пауза предоставила полковнику какое-то время, так необходимое для изучения самого мистера Кеннана.

Затем господин консул вздохнул и, напустив на себя безразличный вид, попросил:

— Если можно, конкретнее…

— Конечно, можно, — Иртеньев вежливо поклонился и начал: — Видите ли, разительные перемены в Японии, происшедшие за последние десятилетия, наводят на некоторые размышления, и я за время моего пребывания здесь постарался кое во что вникнуть…

Иртеньеву показалось, что на лице хозяина мелькнула ироническая улыбка, но она тут же пропала, и мистер Кеннан заученно произнёс:

— Это интересно… Продолжайте…

— И тогда я, — полковник многозначительно посмотрел на консула, — задал себе вопрос, а не может ли в ближайшее время, исходя, естественно, из результатов войны, нечто подобное произойти и в России?

— Так, так, так… — Теперь в глазах мистера Кеннана светился неподдельный интерес, и он явно решил прощупать Иртеньева, спросив: —А вам не кажется, что Россию лучше изучать не здесь?

— Нет, не кажется, ибо те пленные, что содержатся на островах, дают возможность посмотреть на проблему и с другой стороны, — с явным намёком и несколько резковато ответил полковник, а потом несколько смягчая интонацию, добавил: — Насколько мне известно, вы тоже изучали этот вопрос…

Фраза получилась с явным подтекстом, и, похоже, Кеннан понял всё правильно. Генеральный консул помолчал, видимо, основательно обдумывая слова полковника, и только потом поинтересовался:

— Скажите, мистер Томбер, вы к «Обществу друзей русской свободы» не имеете отношения.

— Представьте себе, нет, — Иртеньев позволил себе многозначительно улыбнуться. — Но я исповедую принцип: для моей страны не должно быть ни той, ни другой опасности.

Намёк на позицию президента Теодора Рузвельта был более чем прозрачен и, похоже, Кеннан сделал нужные выводы, поскольку сказал совершенно иным, полностью деловым тоном:

— Ну что ж, видимо, вы правы. Здешние поляки уже давно ведут пропаганду за восстановление независимости, так что, вполне возможно, среди пленных возникли и другие настроения…

— Значит, я могу рассчитывать на ваше содействие? — теперь полковник, стремясь усилить уже возникшее предположение, позволил себе и такое, в общем-то, довольно бесцеремонное напоминание.

— Разумеется, мистер Томбер, — важно наклонил голову Кеннан. — В одну из ближайших поездок в лагерь русских пленных я приглашу вас составить мне компанию. Насколько я знаю, теперь вы проживаете в Центральной гостинице…

По весёлой искорке, мелькнувшей в глазах консула, и, едва заметного выделения голосом слова «теперь», Иртеньев понял, что никакого секрета его пребывание здесь не представляет, да, собственно говоря, если число американских корреспондентов невелико, то мистер Кеннан, не только по долгу службы, но и по своим журналистским склонностям должен был знать о них всё…

* * *

Иртеньев сосредоточенно крутил в руках японскую чашку, стараясь на глаз определить, подделка это или настоящий фарфор. Насколько ему было известно, из-за кустарной технологии края должны были быть слегка неровными, и теперь он старательно приглядывался к чашке, хотя на самом деле, его мысли были заняты совсем другим.

Замечание о поляках, вскользь брошенное Кеннаном, не оставило Иртеньева равнодушным, и осторожные, целенаправленные расспросы гостиничных знакомцев дали кое-какой результат.

Так, без особого труда, полковнику удалось выяснить, что некий Дуглас, поляк, выдающий себя за англичанина, проживает вместе с ним в Центральной гостинице.

Дальнейшие осторожные расспросы вывели Иртеньева на ещё одного поляка, жившего в городе. Как и говорила Ревекка, его фамилия была Пилсудский, но, похоже, он всерьёз занимался изучением Сахалинских айнов, и ничего особо интересного в плане его связей с заговорщиками полковник не разузнал.

Впрочем, прощупав на всякий случай эту линию, Иртеньев без сожаления отставил её в сторону. Польские возмущения ещё со времен Наполеоновских войн были, в общем-то, знакомы, и в этом плане пленные, ничего, кроме какого-то, не слишком большого числа сторонников, дать не могли.

Гораздо больше полковника беспокоило другое. Между строчек информационного письма Иртеньев прочитал намёк на то, что японцы, используя свою европейскую резидентуру, заняты объединением всех революционных сил, естественно, стремясь использовать их в своих собственных целях.

Чем может обернуться такая поддержка, Иртеньев понимал хорошо. Достаточно было вспомнить только один факт. Не вмешайся царь Николай I в венгерские события, австрийская монархия могла просто исчезнуть.

Пожалуй, тогда, мысленно предположил Иртеньев, результат Крымской войны мог быть совсем иным, и сейчас к берегам Японии подходила бы не сборная эскадра с Балтики, а мощное, отлично подготовленное Черноморское соединение…

Тряхнув головой, полковник отбросил заманчивые домыслы и подумал, что, пожалуй, многого он тут сделать не может. Единственно, что ему оставалось, это по возможности следить за настроением оказавшихся в Японии русских пленных.

Взгляд Иртеньева совершенно машинально отметил некоторую неровность края, но уже в следующую секунду полковник начисто забыл о чашке. Лицо человека, стоявшего чуть в стороне и внимательно смотревшего на него, Иртеньев мгновенно выделил из толпы. Это был европеец, о котором полковник мог сказать совершенно точно: он его видел раньше.

Иртеньев поставил чашку назад на прилавок, адресуясь продавцу-японцу, отрицательно качнул головой, и отошёл в сторону. Как и ожидал полковник, человек, следивший за ним, приблизился на шаг и замер в выжидательной позе.

Теперь полковник мог внимательно рассмотреть знакомого незнакомца. На европейце был сидевший несколько мешковато светлый костюм в полосочку, в руке он держал трость, но почему-то не за костяной набалдашник, а так, чтобы ладонь прикрывала монограмму.

Человек сделал ещё один неуверенный шаг и коротко представился:

— Капитан Беклемишев…

Иртеньев хотел было пройти мимо, но, встретив умоляющий взгляд офицера, заколебался. Молчание затягивалось, на них могли обратить внимание, к тому же уверенность, что он видел этого человека, росла и полковник решился.

— Вы меня знаете?

— Да, — капитан судорожно сглотнул и добавил: — Я встречал вас там, где проходил стажировку.

— Значит, вы кончали Академию Генерального штаба, — Иртеньев на секунду умолк и, уже окончательно вспомнив стоявшего перед ним человека, улыбнулся. — Если не ошибаюсь, выпуск 903-го года?

— Так точно… — и, словно проглатывая неназванный чин Иртеньева, кадык капитана дёрнулся.

Теперь предстояло подумать, как вести себя дальше, и полковник, стремительно перебирая в уме все возможные варианты, мягко взяв капитана под руку, увлёк за собой. Офицер подчинился безропотно, и это решило дело.

Полковник незаметно осмотрелся и, убедившись, что никто вроде за ним не наблюдает, спросил:

— Скажите, как вы здесь очутились?

— Из Порт-Артура…

То, что порт-артурский капитан оказался здесь, на улице Токио, да ещё в штатском платье, весьма озадачило Иртеньева. До сих пор полковник объяснял себе его появление иными причинами и, знай Иртеньев об этом раньше, он любым бы способом избежал разговора, а так… Да, теперь отступать было поздно, и полковник жёстко потребовал:

— Будьте любезны объясниться.

— Слушаюсь. — Беклемишев машинально подстроился под шаг Иртеньева. — После сдачи Артура нас перевезли в Японию, и офицерам было разрешено вернуться домой. Но мы решили остаться вместе с солдатами, однако, как видите, пользуемся некоторой свободой.

— Понятно… — протянул Иртеньев.

Объяснение было исчерпывающим, и теперь предстояло решить, стоит ли воспользоваться давним знакомством или всё-таки использовать пока имеющийся шанс уйти в сторону. Впрочем, Иртеньев отдавал себе отчёт в том, что, несмотря на вроде бы благосклонное отношение Кеннана, ему вряд ли будет доступным свободное общение с пленными, а здесь с ним рядом шёл человек, для которого именно это было повседневностью.

Нет, их случайную встречу можно и нужно было использовать. Ведь, собственно, только она предоставляла полковнику возможность узнать, кто именно занимается пленными и что происходит там, за оградой охраняемых японцами солдатских лагерей.

После короткого раздумья Иртеньев принял окончательное решение и негромко спросил:

— Просветите меня, капитан, что там произошло в Артуре?

— Предательство! — коротко выдохнул Беклемишев. — Стессель собственной волей, единолично сдал крепость!

— Как так? — опешил Иртеньев. — А что же военный совет?.. Его что, не было?

— Как же, не было! — Беклемишев едва слышно выругался. — Был. Все генералы высказались против сдачи, а Стессель сам, тайком выслал парламентёров и поставил гарнизон перед фактом.

— Ничего не понимаю… — Иртеньев недоумённо посмотрел на Беклемишева. — Как такое вообще могло случиться?

— Если честно, сам не пойму, — вздохнул капитан. — Ходит упорный слух, что Стессель сдал Артур за большие деньги…

— То-то, я смотрю, японцы тут такой праздник устроили… — растерянно протянул Иртеньев и недоумённо спросил: — Доказать, конечно, никто ничего не может?

— Конечно же нет, — коротко выдохнул Беклемишев и, неожиданно понизив голос до шёпота, произнёс: — Именно поэтому я прошу вас, поймите, я на всё согласен, чтобы, чтобы…

Не дав ему договорить, Иртеньев остановил капитана, сделав предостерегающий жест. Теперь, когда состояние Беклемишева окончательно стало понятным, полковник понял, что лучшего информатора, а если надо, то и решительного помощника, ему не найти…

* * *

Японцы ликовали. Ещё бы, такая победа, как полное уничтожение мощного броненосного флота, наверняка войдёт в анналы истории! Недаром уже сейчас европейские и американские газеты, захлёбываясь от восторга, называют Цусимский разгром величайшим морским сражением.

Боевые корабли, рвавшиеся во Владивосток, не только потоплены или рассеяны по нейтральным портам. Вдобавок ко всему, адмирал Небогатов, командовавший остатками эскадры, спустил флаг, и теперь, в японские гавани один за другим входят попавшие в позорный плен русские броненосцы.

Особенно обидной Иртеньеву показалась внезапно промелькнувшая мысль, что именно сейчас в Мукдене, Ляояне и в так преступно сданном Порт-Артуре по кабакам и харчевням японцы шумно празднуют победу, а вежливые китайские мандарины, поздравляя победителей, со льстивыми улыбками низко склоняют свои украшенные шариками шапки.

Иртеньев так явственно представил себе эту столь возмутительную для него картину, что перестал замечать и несущиеся со всех сторон вопли «банзай», и оглушающую музыку.

Вообще-то у японцев столь радостное столпотворение происходило на удивление часто. Во всяком случае, эти празднества не всегда соответствовали сообщениям европейских газет, которые Иртеньев регулярно просматривал. Однако некоторые из них отдались в душе полковника резкой болью.

Так, он хорошо запомнил, как уличная толпа отмечала падение Порт-Артура. Тогда, как и сегодня, вдоль всех улиц Токио были поставлены леса и натянуты тросы для развешивания фонарей и флагов. А вдобавок по некоторым улицам ещё и дефилировало праздничное фонарное шествие.

Однако услужливая память подсказала Иртеньеву и совсем иную картину, о которой он дознался, в общем-то, случайно. Как рассказывали иностранцы, бывшие тогда в Токио и теперь обосновавшиеся вместе с полковником в Центральной, во время празднования победы под Тюренченом и начала осады Порт-Артура, произошло событие, которое при желании можно было считать предзнаменованием.

Тогда власти устроили грандиозную манифестацию с холостой стрельбой, криками «банзай» и ракетной шумихой. Напуганные всем этим лошади конной полиции, сопровождавшей шествие, калеча людей, начали бросаться из стороны в сторону, и в конце концов возникшая толкотня привела к тому, что огромное количество манифестантов попадали в старинный ров подле дворца Сёгунов.

Конечно, по ряду косвенных признаков, полковник догадывался, что японскому люду из-за войны живётся всё хуже. К тому же Иртеньев знал совершенно точно, что Япония без поддержки извне войну вести не может вообще, и тем не менее его очень удивляла царившая кругом эйфория.

Сообщения о непрерывных победах, видимо, настолько опьянили простых японцев, что они, в явном ожидании победоносного мира, воспринимали всё как должное. Кроме того, каждая значительная победа на суше или на море служила поводом для общего празднования, что конечно же укрепляло веру народа в собственную силу.

Эти размышления на какой-то момент отвлекли Иртеньева от улицы, и только случайно перехваченный презрительный взгляд, а потом и довольно явственно произнесённое слово «акачихе» заставили полковника вернуться к действительности.

Время, проведённое в Токио, не прошло для Иртеньева даром. Во всяком случае, кое-что по-японски он уже понимал, и именно поэтому совсем не случайно брошенное слово заставило полковника посмотреть на окружающее другими глазами.

«Акачихе» по-японски означало «рыжий». Так здесь называли всех европейцев, а заодно и американцев. Кроме того, Иртеньеву уже приходилось слышать нечто подобное и, ясно представив себе настроение толпы, полковник поспешил убраться в отель.

Оказавшись в номере, он, не раздеваясь, свалился на кровать и минут двадцать лежал, бездумно уставившись в потолок. Потом сорвался, схватил карту, разложил её на столе и принялся внимательно изучать словно раскрашенный лист бумаги мог дать ответ, почему случился разгром.

Упершись взглядом в узость Цусимского пролива, Иртеньев старался понять, что заставило адмирала Рожественского пойти именно сюда. Ведь тут, совсем рядом японские берега, остров Цусима, Дажелет, Сасебо, Нагасаки и прочее…

Полковник так разволновался, что, и сам того не заметив, начал думать вслух, сваливая в кучу любые вспомнившиеся названия. Даже не будучи моряком, он отлично понимал, что достаточно было обеспечить любой малоприметный парусник радиотелеграфным аппаратом, и все сведения о приближающейся эскадре станут тотчас известны японскому адмиралу.

И одновременно подспудно зашевелился червячок подозрений. Достаточно было соединить воедино бесконечные отступления Куропаткина, чуть ли не измену Стесселя и гибель эскадры, чтобы предположить какой-то пока неизвестный, но, похоже, реально существующий сговор…

Поймав себя на такой крамольной мысли, Иртеньев затряс головой, как бы пытаясь отбросить неизвестно откуда возникшее предположение. Конечно же подозревать такое, было несусветной чушью, и полковник немедленно запретил себе даже думать об этом.

Криво усмехнувшись, Иртеньев шагнул назад к кровати и тут заметил краешек почтового конверта, выглядывавший из-под сдвинутой на край стола вазы. Похоже, по случаю праздника, прислуга даже пренебрегла чаевыми и просто оставила письмо дожидаться адресата в номере.

Понимая, что любые инструкции уже устарели, полковник нехотя взял конверт, но едва взглянув на кругло выписанный адрес, вздрогнул. Почерк был слишком знакомым, и вздрагивающими пальцами надорвав конверт, Иртеньев вытащил сложенный вчетверо лист бумаги.

Полковник развернул письмо, инстинктивно повернулся к свету и прочитал.

Дорогой Джек!

Пишу тебе из Иокогамы прямо с борта парохода. Сейчас уберут сходни, и я очень тороплюсь. Я абсолютно случайно узнала, что ты до сих пор живёшь в Центральной, и всё поняла. Я много думала о нас обоих и, поверь, хотела бы сейчас найти тебя там, но обстоятельства складываются так, что мне надо ехать.

Война всё равно вот-вот кончится. Как мне говорили, японские генералы убеждены, что дальнейшее продвижение армии невозможно. А это значит, что Япония уже исчерпала себя. Но это к слову. Сама я возвращаюсь в Штаты и, если ты захочешь найти меня там, то тебе достаточно только вернуться в домик на берегу Хэппи-Крик. Надеюсь, милый Джек, ты меня простишь.

Твоя Ревекка

На какую-то секунду Иртеньева поразило острое желание бросить всё и на самом деле вернуться в домик у ручья, но в следующий момент оно исчезло. Полковник знал, что ещё день назад он мог думать о таком поступке всерьёз, но весть о Цусимском разгроме перевернула внутри него всё. Теперь он был твёрдо уверен: ему никогда больше не ступить на берег Хэппи-Крика.

Правда, Иртеньев заставил себя снова прочитать ровные, написанные круглым почерком строчки и, вдруг ощутив, что внутри у него всё перегорело, и ни о каком чувстве больше нет речи, откинулся на подушку. Потом глубоко вздохнул, дрогнувшие пальцы разжались, и опоздавшее письмо с тихим шелестом соскользнуло на пол…

* * *

Сидя в задней комнате редакции «The Kobe Daily News», Иртеньев внимательно просматривал «пилотский номер» новой газеты «Япония и Россия». Издание, печатавшееся на русском языке, предназначалось именно для пленных, вызывая у полковника вполне естественный интерес.

На развороте были помещены фотографии, запечатлевшие виды Кремля, выезд царской семьи из Зимнего дворца, сообщения о депутатах Государственной думы и, как ни странно, вести из русской глубинки.

Однако тут же с явным умыслом продемонстрировать мощь побеждающей нации разместились фотографии тучных японских атлетов. Кроме того, рядом имелись изображения адмирала Того в окружении портретов гейш и конечно же «горы Фуджи».

О выпуске этой газеты Иртеньеву при очередной встрече любезно сообщил мистер Кеннан, именно благодаря его протекции полковник имел сейчас уникальную возможность стать одним из первых её подписчиков, выложив из кармана сразу двадцать иен.

Иртеньев прикрыл было газету, машинально покачался на стуле, снова развернув, мельком взглянул на начало душещипательной повести «Зиночка», а потом ещё раз, внимательно проштудировал передовую.

Конечно же она начиналась с душевного обращения к «лишённым счастливого исхода» и пребывающим «на чужой земле в печальном настроении». Зато в конце имелось вполне конкретное пожелание: «Наши народы сойдутся на помощь друг другу, развивать возможные интересы на востоке».

Что касается японских интересов «на востоке», у Иртеньева не было ни малейших сомнений, к тому же, если не обращать внимания на некий «одесский душок» в изложении, надо признать, свои цели и задачи газета формулировала довольно чётко. Оставалось решить главное: каков метод для их достижения изберут хозяева…

Формально газетой руководил некий господин Руссель, но, скорее всего, он был всего лишь ширмой. Впрочем, Иртеньев знал, что и сам издатель ох как не прост! Причём выяснилось всё это почти случайно.

Называя Иртеньеву фамилию Руссель, мистер Кеннан вскользь сказал, что уважаемый доктор одно время был не кем иным, как президентом Гавайской республики, и одного этого упоминания для Иртеньева оказалось достаточно.

Полковник сразу вспомнил: то же самое сообщал секретный циркуляр Департамента полиции, добавляя при этом, что человек, ставший президентом, ранее носил фамилию Судзиловский и был не кем иным, как революционером-народником.

Ещё там имелись сведения, что упомянутый революционер одержим идеей улучшения мира, к тому же незаурядный врач, публицист, учёный-естествоиспытатель, путешественник и, судя по всему, человек не лишённый авантюрной жилки…

Дверь распахнулась, и в комнату не вошёл, а скорее влетел, похоже, ещё не старый, но уже совершенно седой человек и, на какой-то момент приостановившись, спросил:

— Господин Томбер?..

— Да это я, — Иртеньев поднялся со стула.

— Прошу извинить, мне только сейчас передали, что вы здесь. — Человек обошёл вокруг стола, в шаге от Иртеньева задержался и представился: — Доктор Руссель, к вашим услугам.

— Джек Томбер, — опускаясь на стул, назвал себя полковник и внимательно посмотрел на своего «визави».

На вид господину Русселю было где-то за пятьдесят, но глаза блестели молодо, и, судя по всему, человек он был весьма бодрый и крепкий. Делая преднамеренную выдержку, Иртеньев преследовал свою цель. Ему хотелось для начала хотя бы как-то сравнить то, что он знал об этом человеке, со своим прямым впечатлением.

Тем временем редактор, поздоровавшись с Иртеньевым, устроился за столом и, в свою очередь, явно присматриваясь к посетителю, сделал вид, что всецело поглощён трубкой, чашечка которой представляла ловко вырезанную голову негра.

Наконец Руссель оставил трубку в покое и в упор посмотрел на Иртеньева.

— Итак, господин Томбер, чем могу быть полезен?

Сейчас полковник ломал себе голову, пытаясь догадаться, что же говорил о нём Кеннан, и потому начал весьма осторожно, старательно следя за реакцией доктора.

— Видите ли, уважаемый господин Руссель, мистер Кеннан любезно сообщил мне, что вы тоже занимаетесь делами русских пленных и, судя по напечатанному, — Иртеньев показал на так и оставшийся развёрнутым номер газеты, — довольно успешно.

— И кто же именно вас интересует? Солдаты, матросы или, может быть, только офицеры?

Лицо Русселя внешне оставалось непроницаемым, но за самой постановкой вопроса угадывалось желание побольше узнать о собеседнике. Впрочем, Иртеньев понимал, карты так и так придётся открыть, а потому начал с главного:

— Вам, конечно, многое известно о сражении при Цусиме?

— Безусловно, — выжидательно наклонил голову Руссель.

— Так вот, меня интересуют причина такого небывалого разгрома. Не больше, но и не меньше.

— Зачем это вам?

Похоже, Иртеньеву удалось всё-таки удивить Русселя, так как брови доктора слегка приподнялись.

— А разве опыт Великой Армады не наводит вас на некоторые размышления?

— Испанской? — теперь Руссель даже не скрывал удивления.

— Именно, — подтвердил Иртеньев. — Когда имеешь дело с империей, прочность её легко определяется по двум факторам: армии и флоту. Разве не так?

— Так вот вы о чём… — наконец-то догадался Руссель и покачал головой. — Вы, я вижу, далеко заглядываете…

— Не без этого, дорогой Каука Лукини, — усмехнулся Иртеньев. — Ведь именно так вас называли на Гавайях?

— О, — улыбнулся Руссель. — Я вижу мистер Кеннан кое-что вам обо мне рассказал… Значит, вы мной уже интересовались…

— Совершенно верно, господин Судзиловский… Не скрою, мы кое-что о вас знаем…

— Что? — вздрогнул Руссель. — Вы, собственно, кто?

Иртеньев видел, что цель достигнута, доктор растерян и, не давая ему опомниться, добавил:

— Вы зря волнуетесь… Кстати, название «Караван Сидигейро» вам ничего не напоминает?

— Слышал… — Руссель забарабанил по столу пальцами.

— Так вот, чтобы сразу расставить точки над «i», скажу вам, что именно я сопровождал караван, причём, до самого конца…

— Так значит, значит… — Руссель запнулся. — Вы анархист?

— В некотором роде…

— Как это понимать?

— Да очень просто, — усмехнулся Иртеньев. — С возрастом взгляды человека могут несколько измениться… Но, можете мне поверить, своих убеждений с того времени, я не изменил…

Сейчас, сообщая Русселю о своей якобы принадлежности к анархистам, Иртеньев делал беспрецедентный ход. Он или сразу завоёвывал доверие Русселя, который просто должен был вести свою игру, или, если отношения доктора с японцами зашли слишком далеко, полковником обязательно поинтересуются.

Безусловно известный риск в этом был, но, принимая во внимание отношение японцев к «политическим» русским (а о нём полковник уже был наслышан), максимум, что ему угрожало, так это попытка японцев использовать и его, Иртеньева, в своих интересах. Однако именно этот расклад вполне устраивал полковника, так как любой вариант создавал ему неплохое прикрытие…

* * *

Линия поведения по отношению к Судзиловскому-Русселю, избранная Иртеньевым, оказалась на удивление верной. После памятного разговора японцы никак не проявили своего внимания, и полковник сделал правильный вывод, что, несмотря на внешнюю зависимость, доктор всё-таки ведёт собственную игру.

К тому же, беседуя с Иртеньевым, Руссель конечно же обратил внимание на то, что полковник никак не стремится разузнать планы доктора и даже не расспрашивает его о прошлых делах. Это сделало Русселя более откровенным, и он в конце концов проговорился, что в молодости стоял во главе народнической организации «Киевская коммуна».

Иртеньев принял к сведению откровения доктора и, в свою очередь, зная о подготовке очередного покушения на царя Александра по его приезде в Румынию, намекнул, что и сам был там в памятном 78 м. Этот намёк пришёлся как нельзя кстати, поскольку очень было похоже, что и доктор каким-то боком причастен к румынским делам.

Впрочем, расспрашивать Русселя о прошлом, а тем более о настоящем, полковник не собирался. Он прекрасно понимал, что доктор вынужден будет посвятить в свои планы хотя бы некоторых пленных, а те, по его указке, займутся революционной пропагандой и всё, так или иначе, станет известно.

Удобно устроившись на диванчике, под стук вагонных колёс Иртеньев всё это обдумывал ещё раз, поглядывая на разворачивающийся перед ним японский ландшафт. Там, за окном, медленно проплывали то темневшие среди зелени деревьев селения, на окраинах которых вился дымок костров, то залитые водой рисовые поля, то чёрные квадраты стерни, ещё недавно золотившиеся ячменём, а то и просто одинокие крыши, поросшие ирисами.

Однако созерцание природных красот неожиданно прервал сидевший напротив доктор Руссель, обратившись к полковнику:

— Да, господин Томбер, всё собираюсь спросить, к какому выводу вы склоняетесь по поводу Цусимы?

— Цусимы?.. — Иртеньев оторвался от окна и, посмотрев на своего визави, раздумчиво произнёс: — Ну, если вспомнить, что во время Гулльского инцидента артиллеристы Рожественского палили в белый свет, как в копеечку, то на первое место я поставил бы элементарное неумение стрелять…

— Вы так считаете? — Руссель сделал многозначительную паузу и, с ноткой удовлетворения, сообщил: — А вот мне удалось узнать, что японцы придерживаются другого мнения…

Судя по тону, Иртеньев заключил, что доктор действительно узнал нечто новое, и полковник, поспешив продемонстрировать интерес, спросил:

— И каково это мнение?

— А такое, что меткость русских пушек была хорошей. Так «Микаса», «Ниссин» и «Акаса» сильно пострадали и, при других обстоятельствах, бой кончился бы иначе.

— Это как же? — теперь Иртенеьев, скептически относившийся к словам Русселя, заинтересовался всерьёз.

— Выходом японских кораблей из строя и прорывом эскадры Рожественского во Владивосток.

Интонация фразы позволила Иртеньеву предположить, что такой исход был для господина Русселя предельно нежелательным, и тем не менее полковник, ничем не выказывая своего отношения, сухо поинтересовался:

— Так почему же этого не случилось?

— Да потому, что русские снаряды, не разрываясь, пробивали японские корабли насквозь, — безапелляционно заявил Руссель, и тут же уточнил: — Правда, при ударе в броню, взрывы были.

— Да? — Иртеньев помолчал. — И чем же это объяснить?

— Технической отсталостью! — чуть ли не с восторгом заявил Руссель. — Русская империя изжила себя, и, значит, там должны произойти революционные перемены! И они уже происходят! Восстание на броненосце «Потёмкин» яркое тому подтверждение!..

Руссель, увлёкшись собственными заключениями, всё говорил и говорил, а полковник, продолжая кивать и поддакивать, напряжённо думал. Он понимал: если в словах Русселя, хотя бы половина правды, причину разгрома надо искать в другом месте…

Уже по приезде, когда их поезд остановился у вокзала в Киото, выходя из вагона, Иртеньев вскользь заметил:

— Я слушал вас внимательно, но, признаться, считаю, что даже при наличии революционной ситуации кто-то должен быть во главе.

— А они есть! Это эсеры, — с жаром высказался Руссель. — Эсеры и только они сейчас самая революционная партия в России!

Иртеньев промолчал и, оглядевшись, поманил пальцем рикшу, целый десяток, которых ловили седоков прямо у перрона. Потом, подождав, пока Руссель тоже наймёт коляску, полковник кивнул доктору и приказал ехать в город.

Киото, в прошлом резиденция японских императоров, которой почти не коснулись новые веяния, имел ярко выраженное собственное лицо. Кварталы бывшей столицы отличались геометрически правильной прямоугольной планировкой, и здесь же было множество чрезвычайно интересных храмов старинной архитектуры.

Магазинчиков, конечно, тоже хватало, а на их витринах было выставлено особенно много лакированных и бронзовых изделий, художественного фарфора и вышивок. Впрочем, старинный облик города в некоторых местах уже изменили новопостроенные гостиницы и крупные торговые дома.

Лагерь для пленных морских офицеров японцы устроили в древнем монастырском храме Хонго-Куди, обнесённом высокими стенами и расположенном близко к центру города. Для этого пришлось стоявшие в здании позолоченные статуи прикрыть досками, а террасы по сторонам здания, перекрытые выгнутой черепичной кровлей, превратить в комнатки.

Отделённые друг от друга перегородками из сосновых реек, оклеенных рисовой бумагой, они очень походили на корабельные каюты, в каждой из которых имелась койка с так называемым «москит-хаузом» — кисейным полупрозрачным пологом.

Прежде чем войти в храм, Руссель и неотступно сопровождавший его Иртеньев миновали закрытый двор, на котором густо росли японские сосны с кривыми стволами и священные карликовые деревья, и почти сразу попали в окружение офицеров. Судя по улыбкам, приветствиям, да и по общему настроению, полковник сразу понял, что Руссель раньше бывал в этом лагере, и чтобы до времени не мешать, отошёл в сторону.

В этот момент его внимание привлёк офицер, молча наблюдавший за происходящим. Улучив момент, Иртеньев подошёл ближе и наконец решился заговорить сам.

— Позвольте представиться, Томбер, помощник господина Русселя, — обратился к офицеру полковник и, сделав приличествующую паузу, спросил: — С кем имею честь?

— Лейтенант Славинский, — офицер как-то сразу подтянулся и, после заметного колебания, поинтересовался: — Что вам угодно?

— Видите ли… — полковник слегка потянул время и, решив действовать с налёта, рубанул прямо: — Скажите, лейтенант, почему вы пошли через Цусимский пролив? Разве на военном совете не высказывались иные мнения?

— Где?.. — лейтенант недоумённо посмотрел на Иртеньева, и внезапно его губы сложились в горькую усмешку. — Говорите, на военном совете? А никакого военного совета не было!

— Даже так? — полковник никак не ожидал такого ответа и, немного помедлив, всё-таки задал второй вопрос: — Простите, я понимаю, вам тяжело ответить, но всё-таки, как вы считаете, почему результат боя оказался именно таким?

На этот раз лейтенант Славинский долго молчал. По его лицу было заметно, что он колеблется, но, видимо, какие-то доводы перевесили и медленно, явно через силу, офицер процедил:

— Да потому, господин Томбер, что три броненосца никогда не могут выиграть бой у двенадцати.

— Только три? — поразился Иртеньев. — А разве адмирал Рожественский не ввёл в бой все силы?

— Адмирал?.. — в голосе лейтенанта послышалась горечь. — Да он из пяти часов боя прокомандовал только сорок минут…

Видимо, последняя фраза, заставившая снова всё вспомнить, далась лейтенанту с превеликим трудом, и, поняв это, полковник Иртеньев счёл за лучшее немедленно прекратить любые расспросы…

* * *

Слова о трёх броненосцах, с такой непередаваемой горечью брошенные Славинским, поразили Иртеньева. Ведь если это действительно так, речь уже идёт не о технической отсталости, на которую так охотно напирал Руссель, а, скорее всего, о недочётах в руководстве боем, а может, и о некоем неблагоприятном стечении обстоятельств.

К тому же лейтенант говорил и о краткости прямого командования адмирала, а это значило только одно: эскадра волею случая оказалась лишённой руководства и, следовательно, перестав быть единым целым, была обречена на неудачу.

Правда, больше того, что сказал Славинский, Иртеньев узнать не смог. Может быть, потому, что офицеров несколько связывало присутствие Русселя, или оттого, что сопровождавший доктора человек тоже не внушал им доверия, дальнейшие попытки разузнать что-либо новое оказались тщетными.

В конце концов, убедившись в бесполезности прямых расспросов, Иртеньев попытался отыскать кого-нибудь из возможных знакомых, но его связи с морскими офицерами были чрезвычайно слабы, а тех нескольких человек, с которыми полковник так или иначе встречался, на второй эскадре просто не оказалось.

Тогда, придя к логическому заключению, что его дальнейшее пребывание вместе с Русселем безрезультатно, Иртеньев без сожаления расстался с доктором и при первой возможности уехал назад в Токио, благо японцы, явно считая его сотрудником газеты, не препятствовали переездам.

По возвращении Иртеньев снова поселился в Центральной и первым делом принялся обдумывать сложившуюся ситуацию. Правда, несмотря на пребывание в самой Японии, а может быть, именно из-за этого, возможности полковника в этом плане ограничивались газетной информацией.

Впрочем, что касается японских газет, то, как говорили Иртеньеву его новые знакомые, читавшие по-японски, информация, имеющаяся там, была строго фильтрованной, и полковник в основном читал европейскую и ещё больше американскую прессу, в которой он неожиданно уловил явную смену позиций по отношению к России.

И всё же, несмотря ни на что, одну японскую газету Иртеньев держал у себя в номере, не выбрасывая. Это был номер «Токио асахи симбун» от 9 июля. Конечно, прочитать напечатанное там описание отъезда японской делегации на предстоящие мирные переговоры полковник не мог, но помещённую на первой странице фотографию барона Комуры рассматривал с интересом.

Как бы то ни было, это начало мирных переговоров до достижения бесспорной победы говорило о многом. И, как понял Иртеньев, одна из причин, побудивших Россию пойти на них, крылась конечно же во внутреннем состоянии империи. За разрозненными, тенденциозными, а порой и явно противоречивыми газетными сообщениями тем не менее уже отчётливо угадывались контуры новой Смуты.

Понимание этого рождало у полковника внутреннюю тревогу, побуждавшую Иртеньева к немедленным действиям. Именно поэтому, в который раз отложив газеты в сторону, он покинул Центральную и, пренебрегая некоторой опасностью, возникшей для европейцев из-за царившей кругом победной эйфории, которую как бы пресекали начавшиеся переговоры, вышел в город.

Прогулочным шагом Иртеньев миновал район европейской застройки, прошёлся по чистенькому тротуару Гинзы и свернул в незаметную старинную улочку, некоторые дома которой наверняка ещё помнили Эддо.

Вечерело и, несмотря на то, что тут уже было электрическое освещение, некоторые японцы, всё ещё придерживаясь национальных обычаев, шли по улице, неся перед собой на коротеньких рукоятках цветные бумажные фонарики.

Иртеньев обратил внимание, что здесь самые необычные, а то и просто диковинные фонари крепились по углам крыш, висели по бокам входов в магазинчики и даже мелькали на кончиках оглобель быстро бегущих рикш.

Горевшие зелёным, жёлтым, красным, или лиловым светом фонари создавали перемежающуюся цветовую гамму, а сухой, непрерывный стук деревянных сандалий и крики уличных разносчиков, торговавших бобовым тестом и конфетами, только дополняли картину.

Пройдя по этой чуть ли не по-праздничному расцвеченной улице два квартала, возле ничем не примечательного магазинчика, угол которого украшал большой фонарь в виде дракона, Иртеньев остановился. Потом, делая вид, что изучает витрину, осмотрелся и только после этого вошёл внутрь.

В маленьком торговом зале горели электрические лампочки, отчего выставленные в ряд нефритовые «нецке» загадочно светились, а на фарфоровых, расцвеченных золотом изделиях, играли желтоватые отблески.

Выбирая, чем бы заинтересоваться, полковник остановил взгляд на нефритовых фигурках и тут почувствовал, что кто-то подошёл и встал рядом. Иртеньев, словно рассматривая отливавшую изумрудом «нецке», повернул голову и увидал капитана Беклемишева.

Хозяин магазина был занят с покупателем в другом конце зала и, убедившись, что его никто не услышит, Иртеньев, словно обращаясь не к Беклемишеву, негромко спросил:

— Есть новости?

— Есть, и очень важные, — понизив голос до шёпота, ответил капитан.

— Ну тогда пойдёмте… — и полковник первым вышел из магазинчика, украшенного фонарём в виде дракона.

На улице Беклемишев почти сразу догнал Иртеньева. Теперь полковник, обратив внимание на то, что капитан действительно чем-то взволнован, приказал:

— Рассказывайте.

Беклемишев, поравнявшись с Иртеньевым, настороженно оглянулся, и только тогда спросил:

— Газету «Япония и Россия» читаете?

— Конечно, — Иртеньев усмехнулся. — Вас что, взволновали статьи о предстоящем демократическом переустройстве России?

— Да нет, я-то, как раз не против переустройства, — с некоторым вызовом ответил Беклемишев и пояснил: — Господин Руссель где-то речь говорил на предмет «Что дальше делать».

— Читал, — усмехнулся Иртеньев. — Но, по-моему, там, кроме обычной русской путаницы, ничего нет.

— Насчёт путаницы не знаю, а нас беспокоит другое.

— Что же? — полковник посмотрел на Беклемишева.

— О том, что среди пленных ведётся революционная пропаганда, я докладывал, а теперь мы прознали, что начались дела посерьёзней.

— Это какие? — коротко бросил Иртеньев.

— У господина Русселя есть план. Сначала организовать нападение хунхузов на сибирскую каторгу, чтобы потом во главе вооружённых пленных вторгнуться в Россию и по Транссибирской магистрали эшелонами двинуться на Москву и Петербург.

Услыхав эту действительно сногсшибательную новость, Иртеньев приостановился, покачал головой и вслух заметил:

— Да, теперь ясно, почему политическим каторжанам с Сахалина разрешено эмигрировать в Японию…

— Вот-вот, без японцев не обошлось! — с жаром поддержал его Беклемишев и добавил: — Но наши офицеры про дела господина Русселя в Америку сообщили, так что, думаем, толк будет.

— Вряд ли, — с сомнением в голосе отозвался Иртеньев и, только сейчас догадавшись, почему к нему так холодно отнеслись в Киото, замолчал.

Теперь полковнику предстояло всё это обдумать. Правда, сама цель выглядела нереальной, но если вспомнить про восстание на «Потёмкине», обстрел Одессы и газетную информацию о непрекращающихся волнениях, то к сообщению Беклемишева следовало отнестись весьма серьёзно…

* * *

Иртеньев не спеша расхаживал по гостиничному номеру. Он то подходил к окну и выглядывал на улицу, то останавливался посредине комнаты и задумчиво рассматривал лакированный столик. Да, сейчас ему было о чём подумать.

Заключение мирного договора с Россией японцы встретили с возмущением. Как сообщала та же «Япония и Россия» повсюду проходили многочисленные митинги, сопровождавшиеся к тому же акциями протеста.

Вывод напрашивался сам собой: японские газеты, охваченные победной эйфорией, искажали, а может, и намеренно скрывали истинную картину, отчего у простого обывателя создалось впечатление, будто в результате войны Россия не только уступит часть своей территории, но ещё и выплатит контрибуцию.

Везде склонялись имена барона Комуры и графа Витте, которому приписывали твёрдую позицию, приведшую к таким результатам. Однако Иртеньев подозревал, что тут не обошлось без влияния Англии и Америки, похоже, никак не желавших допускать дальнейшего усиления Японии.

Впрочем, о мирном договоре Иртеньев особо не задумывался. Гораздо больше полковника беспокоил всё усиливающийся поток информации о беспорядках в России, причём как само собой разумеющееся сообщалось, что во время мятежа в Лодзи и Варшаве убито до 130 ти человек, а ранено вообще несколько сот.

Прочитав об этом, Иртеньев сразу вспомнил о поляках, начавших свои хлопоты гораздо раньше Русселя. Само собой разумеется, что все эти волнения, призывы и газетная шумиха представляют собой звенья одной цепи, но, с другой стороны, вполне возможно и нечто иное.

Конечно, если принять во внимание появление здесь команды Пилсудского, то волнения в Польше были, в общем-то, понятны, а вот остальные сообщения весьма настораживали. Так, писалось, что в Баку, переполненном войсками, положение становится всё хуже, и артиллерия уже разрушила большую часть города.

К тому же, как бы походя, делался вывод, что «судьба России решается на большой, а не малой войне». При этом под «малой» подразумевалась только что окончившаяся Русско-японская война. Как ни крути, а напрашивалось заключение, что теперь Япония решила загребать жар чужими руками и всячески потворствует таким, как Руссель.

Да, теперь относительно планов господина Русселя у Иртеньева сомнений не было. К тому же, как и предполагал полковник, доктор проигнорировал жалобу, о которой говорил Беклемишев, а это ещё раз подтверждало, чуть ли не прямое участие японцев в делах Русселя.

И именно теперь Иртеньеву предстояло решить, как дальше строить отношения с этим самым доктором. Тут было два пути: или глубоко влезть в его дела, вызвав к себе повышенное внимание японцев, или же под благовидным предлогом прекратить всякое общение и постараться отойти в сторону.

При всестороннем рассмотрении второй вариант показался Иртеньеву предпочтительней, и полковник, взвесив все «про» и «контра», решил, что так будет лучше. К тому же в таком случае ему можно ничего не объяснять Русселю, а просто-напросто незаметно исчезнуть из Токио.

Придя к такому заключению, Иртеньев прекратил бесцельное созерцание столика и, снова вернувшись к окну, посмотрел не вниз на улицу, а устремил взгляд поверх крыш, туда, где за вершинами гор, за морем, была Россия.

А хорошо бы, подумалось Иртеньеву, иметь сейчас не почтовую связь, шедшую вкруговую, а прямой телеграфный провод. От такого несбыточного желания полковник только фыркнул и покрутил головой.

Впрочем, мысль, как бы сама собой развиваясь в этом направлении, подсказала возможный вариант. Достаточно было иметь искровой аппарат, установленный на каком-либо вроде бы нейтральном судне и… Только чтоб это был не обычный «Дюкрете», уже имевшийся на кораблях, а новейший и достаточно мощный беспроволочный телеграф…

Фантазия, так неожиданно пришедшая в голову, развеселила полковника, заставив на минутку забыть обо всех сложностях. Он даже подумал и о том, что в принципе это возможно, но тут неожиданный стук в дверь вернул всё на свои места.

— Войдите… — громко сказал полковник, и на пороге возник вылощенный «бой» с уже знакомым лакированным подносом на вытянутой руке.

Заметив не один, как обычно, а сразу два светлых конверта, словно прорисованных по чёрному лаку, Иртеньев сделал порывистый шаг навстречу, забрал почту и, бросив на поднос монету, отпустил слугу.

Подождав, пока дверь за «боем» закрылась, полковник взял один конверт в левую руку, а другой в правую и сравнил их. Всё было правильно, конверт в левой руке был из Гамбурга, а вот откуда второй, Иртеньев понять не мог. Ясно было лишь то, что там лежит что-то твёрдое, отчего край бумаги слегка протёрся, и в этом месте образовалось коричневатое пятно.

Усилием воли полковник заставил себя отложить загадочное письмо в сторону и сначала прочитал Гамбургскую почту. Как и ожидал Иртеньев, текст выглядел, как отчёт о делах на плантации и ничего особенного на первый взгляд не представлял.

Не прибегая ни к каким ухищрениям, полковник отсчитал шестнадцатую строку сверху и полушёпотом произнёс вслух:

— Носорог потоптал посевы…

Фраза подтверждала, что его предупреждение получено и меры приняты. Удовлетворённо хмыкнув, полковник ещё раз пересмотрел аккуратно выписанные строчки. Судя по отсутствию нужного знака, никаких дополнительных инструкций или запросов письмо не содержало и, следовательно, его можно было спокойно отложить в сторону.

Теперь можно было заняться вторым конвертом. Иртеньев внимательно осмотрел его со всех сторон, ещё раз прочитал совершенно неизвестный обратный адрес и осторожно оторвал край. К удивлению полковника внутри оказалось коричневатое «паспарту» из плотного картона, на которое была наклеена какая-то фотография.

Полковник вынул всё из конверта и с удивлением обнаружил, что ничего, кроме одного-единственного «паспарту» там нет. Тогда он повернул фотографию к свету, взглянул и вздрогнул от неожиданности. С вирированного прямоугольника на него смотрела улыбающаяся Ревекка.

Ещё не веря, что никакого письма или записки нет, Иртеньев перевернул картон, но и с обратной стороны, кроме штампа заведения некоего Шварцвельда и тиснённого фирменного узора, ничего не было.

Тогда полковник медленно пересёк комнату, уселся в кресло и, держа фотографию в вытянутой руке, стал её пристально рассматривать. Ревекка снялась в том самом открытом платье, которое было надето на ней в день их знакомства на пароходе.

Какой смысл вложила женщина в этот кусочек картона, посылая его через океан, Иртеньев догадаться не мог. То ли это было ласковое предложение забыть всё, то ли, наоборот, напоминание и страстный призыв вернуться.

В любом случае, мягкая волна чудных воспоминаний о невозвратном времени накатила на Иртеньева, заставив полковника на какое-то время напрочь забыть и про войну, и про Русселя, и про саму Японию, оставив только ощущение какого-то сожаления и грусти…

* * *

Нагасаки, портовый город, куда перебрался Иртеньев, чем-то неуловимо отличался и от сохранившего старинный облик Киото, и от быстро европеизировавшегося Токио. Правда, и здесь уже был современный квартал, за которым, плотно прижавшись друг к другу, теснились лёгкие японские домики.

Однако для полковника главным было наличие здесь, против города, на северо-западной стороне глубокой, окружённой со всех сторон горами бухты поселения Иноса, уже давно получившего прозвище «русская деревня». Название возникло, потому что до войны сюда частенько заходили русские корабли, и именно там полковник надеялся установить нужные связи.

Сначала Иртеньев хотел даже устроиться прямо в Иносе, тем более что там имелась довольно известная гостиница «Нева», но, по зрелом размышлении, всё же поостерёгся и поселился во вполне европейском отеле «Бель-Вю». К такому решению его подтолкнул также тот факт, что цена номера там включала ещё и питание постояльцев.

Несколько освоившись, полковник рискнул посетить госпожу Амацу-сан, экономку морского собрания, но ничего полезного этот визит не дал. Скорее всего, нужные ему люди там были, но, не имея точной ориентировки, действовать «по наитию» Иртеньев так и не отважился.

Взвесив всё, полковник решил действовать как обычно и через капитана Беклемишева сумел-таки установить нужную связь. Именно поэтому Иртеньев и стоял сейчас на пристани в самом начале лестницы, ступени которой спускались прямо в воду.

Скрашивая ожидание, полковник поочерёдно смотрел то на видневшийся у входа в бухту островок Катабоко, то на разделённые широкими уступами горные склоны, поросшие криптомериями, то останавливал взгляд на стоявших в отдалении под флагами разных наций океанских судах.

Воды рейда бороздили паровые катера, сновали, блестя крытыми лакированными кабинками, похожие на птиц остроносые японские «фуне», а вокруг Иртеньева шумели человеческие голоса, лязгали работающие лебёдки и дымили трубами коммерческие пароходы.

Торчать особо долго на ступенях пристани полковнику не пришлось. Сзади раздалось осторожное покашливание, Иртеньев обернулся, и увидел молодого мужчину в слегка заношенной флотской тужурке. Примерно полминуты они насторожено присматривались друг к другу, и наконец мужчина в тужурке поинтересовался:

— Это вы, господин Томбер?

— Да, это я, — Иртеньев улыбнулся. — С кем имею честь?

— Щербачов, лейтенант флота, — коротко представился владелец тужурки и уже довольно напористо спросил: — Американец?

— В некотором роде…

— Надеюсь, не из заведения мисс Мод?

Иртеньев не знал, о ком речь, но, уловив смысл вопроса, покачал головой:

— Думаю, нет…

Было совершенно ясно, что Щербачов пытается как-то прощупать полковника, и чтобы положить конец этим неуклюжим попыткам, Иртеньев спросил:

— Скажите, лейтенант, человеку, который попросил вас помочь мне, вы доверяете?

— Абсолютно… — Щербачов не спускал с Иртеньева пытливого взгляда.

— Тогда к делу, — полковник привычно оглянулся, проверяя, не слышит ли кто-нибудь их беседу, и сказал: — Лейтенант, мне крайне необходимо перебраться во Владивосток и желательно без всякой огласки. Тут, как мне известно, есть некая Амацу-сан, а вы, кажется, бывали здесь до войны…

Видимо, решая, как поступить, Щербачов некоторое время молчал и только потом, вздохнув, заговорил:

— Да, господин Томбер, как вы изволили выразиться, некая Амацу-сан мне известна, но именно поэтому я не советую вам с ней иметь дело и даже больше, беру на себя смелость сказать, что ни с кем из японцев говорить на данную тему не рекомендую.

— Почему же? — поинтересовался Иртеньев.

— Да потому, господин Томбер, что здесь мы с вами худо-бедно, находимся в мирных условиях, а желание попасть во Владивосток переводит вас в совсем иную категорию со всеми вытекающими последствиями, с которыми я, как человек, находившийся в осаждённом Порт-Артуре, хорошо знаком.

Столь длинная и так изящно выстроенная тирада заставила Иртеньева несколько по-другому взглянуть на своего собеседника. Вне всякого сомнения, он знал, о чём говорил, и именно поэтому полковник спросил:

— И что же вы предлагаете?

— Я?.. — Щербачов немного подумал. — Пожалуй, можно попробовать на одном из русских пароходов…

— На русском? — удивился Иртеньев. — Откуда они здесь?

— Ходят слухи, что пленных вот-вот будут отправлять на родину, так что, я полагаю, возможность будет… — Щербачов умолк, скептически посмотрел на Иртеньева и с некоторым сомнением заключил: — Вот только не знаю, как вы на это посмотрите, всё-таки нижние чины…

У Иртеньева мелькнула мысль, что Щербачов всё ещё пытается его прощупать, и он улыбнулся:

— Это не имеет значения, согласен даже трюмным.

Щербачов многозначительно помолчал, а потом, похоже, преодолев чем-то мешавшее ему внутреннее сомнение, осторожно поинтересовался:

— Вас, как я слышал, занимает и другая, так сказать несколько своеобразная деятельность японцев?

Теперь полковник окончательно убедился, что лейтенант более чем основательно приготовился к их встрече, и потому односложно ответил:

— Да.

К вящему удивлению полковника, Щербачов полез в карман тужурки и извлёк оттуда сложенный вчетверо лист.

— Что это? — спросил Иртеньев.

— Японская листовка. Такие разбрасывали ещё в самом начале осады Порт-Артура, — пояснил Щербачов.

— Интересно…

Иртеньев взял протянутый ему листок и развернул. Прокламация была отпечатана на прекрасной бумаге, за всё время хранения только слегка потёршейся на сгибах. Шрифт тоже был ясный, но вот в тексте, который полковник быстро пробежал глазами, встречались ошибки, ясно говорившие, что листовку писал не русский. Что же до содержания, то внимания заслуживал один момент:

…Вместе с тем стало сильнее революционное движение тех, которых неудовольствие и негодование долго было подавляемо… [37]

Полковник ещё раз, теперь уже вслух прочитал заинтересовавший его отрывок и посмотрел на Щербачова. Лейтенант стоял рядом, невозмутимо созерцая бухту, где всё так же сновали остроносые фуне и куда в скором времени должны были войти пароходы, чтобы переправить из Японии в Россию взбаламученных революционной пропагандой солдат…

* * *

Миновав островки Папенберг и Каменосима, пароход «Владимир» оставил за кормой вход в окружённую со всех сторон горами, напоминающую мешок Нагасакскую бухту и в открытом море взял курс во Владивосток.

День клонился к вечеру, и берега Японии постепенно теряли свои очертания. Всё усиливающийся северный ветер предвещал шторм, по небу неслись серые бесформенные облака, а за бортом пенились увенчанные белыми гребешками сердитые волны.

Кутаясь в потрёпанную солдатскую шинель, мокрый воротник которой почему-то сильно отдавал псиной, полковник Иртеньев упрямо торчал на верхней палубе, не желая спускаться в гудевший пьяными голосами твиндек.

Где-то далеко позади в наступающую темень ещё упрямо посылал свои сигналы проблесковый маяк, и полковнику казалось, что это оставшаяся там страна вечной зелени и хризантем напоследок шлёт ему свой мирный привет.

Щербачов оказался человеком дела и предложил устроить Иртеньева на первый же пароход. Однако, прознав, что на «Воронеже» одновременно с порт-артурцами во Владивосток собирается и сам адмирал Рожественский, полковник, опасаясь излишнего внимания, отказался.

Чутьё и на этот раз не обмануло Иртеньева. В открытом море эшелон взбунтовался, и пароход пришлось вернуть в Нагасаки. На борт поднялась японская полиция, началось разбирательство, и полковник с некоторым злорадством заключил, что японцы, всячески раздувая революционный пожар в России, у себя дома готовы действовать самым жёстким образом.

Зато потом, как и предполагал Иртеньев, следующие эшелоны отправлялись ускоренным порядком, и полковника, на всякий случай переодетого солдатом, ночью завели в сырой и холодный трюм «Владимира», где в укромном местечке почти сутки пришлось дожидаться отплытия.

Пронизывающий ветер становился всё холоднее, и полковник заставил себя спуститься вниз. Здесь, в твиндеке, забитом людьми в расхристанной одежде, было тепло и темновато. Где-то в глубине разухабисто наяривала гармошка, солдаты орали частушки, и время от времени, перекрывая общий шум, раздавался залихватский посвист.

Признаться, полковник чувствовал себя здесь не совсем комфортно. Мало того что общий гам действовал на нервы, раздражала вероятность того, что какой-нибудь подвыпивший солдатик вот-вот пристанет к Иртеньеву и начнёт допытываться, кто он да откуда.

Сочтя за лучшее на какое-то время притвориться спящим, Иртеньев примостился в тёмном углу. Преследовавшая его тревога постепенно отступала, шум вокруг становился привычнее, и полковник сам не заметил, как задремал

Из этого блаженного состояния Иртеньева вывело лёгкое встряхивание. Полковник открыл глаза и увидел прямо перед собой Беклемишева. Видимо, капитан, спускаясь в твиндек, заполненный бывшими пленными, на всякий случай тоже принял меры предосторожности, так как поверх мундира у него была наброшена шинель без погон.

— Что-то случилось? — негромко спросил Иртеньев.

— Пока нет, — Беклемишев наклонился поближе. — Просто хочу предложить вам местечко понадёжнее…

Не вступая в расспросы, полковник поднялся и молча последовал за капитаном. Не привлекши ничьего внимания, они прошли на корму, где размещались каюты командного состава, и остановились возле одной из дверей.

Беклемишев постучал, замок щёлкнул, и возникший на пороге лейтенант Щербачов улыбнулся Иртеньеву.

— Отыскались?

— Конечно…

Давая дорогу, Щербачов отступил в сторону, и полковник вошёл в тесную каюту со столом посередине и двумя двухъярусными койками по бокам. К вящему удивлению Иртеньева на нижней койке слева сидел не кто иной, как запомнившийся ещё по Киото Славинский.

— Лейтенант?.. — удивился полковник, и вошедший следом Беклемишев тут же пояснил:

— На всякий случай мы предварительно выяснили, кто уже встречался с неким господином Томбером. И, как видите…

— Тем лучше…

Иртеньев кивнул, сбросив шинель, опустился на вторую койку и скептически оглядел каюту. Щербачов перехватил его взгляд.

— Да, тесновато, но здесь надёжнее, чем в твиндеке. Похоже, во Владивостоке крайне неспокойно, на «Воронеже», как вы знаете, вообще взбунтовались, и чего ждать здесь, неизвестно. А так, в случае чего можно и оказать сопротивление…

— Значит, началось… — как-то отрешённо сказал Иртеньев и, сразу умолкнув, стал наблюдать, как капитан Беклемишев споро собирает на стол.

Ассортимент еды оказался на удивление скуден. Перед изрядно проголодавшимся Иртеньевым Беклемишев положил тонко нарезанный белый хлеб и поставил жестянку с корибефом — японской консервированной солониной. Правда, последней откуда-то была извлечена бутылка «Смирновской», которая до некоторой степени примирила всех со столь необычной скудостью стола.

Впрочем, разливая водку по стаканам, Беклемишев предупредил:

— Брал в Нагасаки, так что за качество не ручаюсь…

Водка «Смирнова» действительно оказалась поддельной, но на это никто из собравшихся за столом офицеров не обратил внимания. Наоборот, всё выпили молча, без обычного в таких случаях тоста, и даже, когда водка начала оказывать кое-какое действие, обычный в таких случаях разговор никак не хотел завязываться.

Затянувшееся молчание становилось неприличным, и тогда Славинский, сидевший напротив Иртеньева, осторожно спросил:

— Надеюсь, вы там, в Киото, на меня не обиделись? Поймите, тогда я принял вас за любопытного иностранца…

— Да нет, ничего, я всё понимаю… — Иртеньев, почему-то продолжавший держать опустевший стакан в руке, наконец поставил его на стол и посмотрел на Славинского. — Я, признаться, не уразумел, почему против двенадцати японцев дрались только три наших броненосца?

— Только это? — Славинский криво усмехнулся и пояснил: — Скорость… Рожественский потащил за собой никому не нужные транспорты и приказал держать эскадренный ход девять узлов. А у японцев — шестнадцать. Так что, имея почти двойное преимущество, они делали, что хотели…

— Это значит, — перебил лейтенанта Иртеньев, — за те сорок минут флагманский броненосец практически был разбит и адмирал потерял возможность командовать, так?

— Именно, — подтвердил Славинский. — Уж лучше было бы, если б Рожественский держал свой флаг на крейсере. А если б ещё «полный вперёд» скомандовал, то хоть треть бы дошла…

— А выбери он «Алмаз», то, по крайней мере, в плен бы не попал, — весьма едко заключил Щербачов.

— Конечно, конечно, — поспешно согласился Славинский. — Только, смею заметить, если бы бедняга Витгефт отказался от традиции идти на флагмане, то и вы, сумев тогда вырваться из Порт-Артура, помогли бы нам…

— Спокойнее, господа, спокойнее, — полковник Иртеньев предостерегающе поднял руку. — У меня к вам обоим есть только один вопрос.

Похоже, между двумя моряками чуть было не возникла перепалка, и теперь, тщательно делая вид, что ничего не случилось, они оба внимательно посмотрели на Иртеньева. Увидев, что лейтенанты несколько успокоились, полковник раздумчиво сказал:

— Не могу понять одного. По моим сведениям цусимцы в один голос ругают воспламеняющие трубки, снаряды и оптику, но ведь и Порт-Артурская эскадра имела всё то же самое… А результат?.. Хотя… Если принять во внимание общую подготовку и всё привходящее, то, как я понимаю, тут стечение обстоятельств…

— Ладно вам, у нас в Артуре в начале осады японские снаряды тоже плохо рвались, — примиряюще заметил Беклемишев и, поняв, что разговор предстоит долгий, без лишних слов полез в чемодан за второй бутылкой…

* * *

Опорная точка России, гавань Золотой Рог, выглядела пустынной. Теперь здесь не было ни крейсеров Владивостокского отряда, ни броненосцев Тихоокеанской эскадры, ни кораблей Рожественского, почти совершивших кругосветное путешествие и погибших в какой-то сотне миль от цели.

Да и в самом городе было неспокойно. Оказалось, что волнение, о котором упоминали офицеры «Владимира», на самом деле было настоящим восстанием, где сообща выступили рабочие, солдаты и примкнувшие к ним матросы.

Правда, в гостинице «Европейская», где на втором этаже в номере с арочными окнами, поселился Иртеньев, никакого беспокойства не ощущалось. Быт полковника тоже устроился, поскольку Щербачов и Беклемишев провезли Иртеньевские чемоданы как свой багаж.

Впрочем, одно неудобство имелось. Конечно же полковник не брал с собой русский мундир, и к военному коменданту ему пришлось заявиться в штатском. Однако после краткого пояснения генерал немедленно снёсся с Петербургом по военному проводу и, тут же получив все нужные подтверждения, сделался отменно любезен.

Сам же Иртеньев, несмотря на городскую обстановку, остававшуюся тревожной, чувствовал себя неплохо. Исчез подспудно давивший страх, который полковник тщательно загонял внутрь, пока находился в Токио, Киото или Нагасаки.

Наверное, поэтому Владивосток всей своей бросающейся в лицо русскостью настолько подействовал на Иртеньева, что полковник в один из первых же вечеров по прибытии, вместе с Беклемишевым и обоими лейтенантами, прямиком закатился в «Шато-де-Флер».

На радостях они так намешали «Шустовский» с «Абрау-Дюрсо», что на второй день у полковника голова трещала с похмелья и, еле-еле добравшись до буфета, Иртеньев потребовал водки, а потом ещё и отпивался огуречным рассолом.

Впрочем, о деле полковник не забывал и сразу же после визита к коменданту, навёл нужные справки. Теперь, вышагивая по Светланской, он с интересом посматривал по сторонам, замечая всяческие конторы, торговавшие восточной экзотикой магазины, а заодно и лихачей, сменивших экипажи на санки.

Едва миновав «Кондитерскую Унжакова», Иртеньев заметил толпившихся на панели солдат. Оттуда долетали громкие выкрики, кто-то стоявший в середине размахивал руками и, по всей видимости, там назревала потасовка.

У полковника не было ни малейшего желания влезать в «революционные» распри и, похвалив себя за неприметность одежды, он благополучно миновал собирающуюся толпу, отделавшись только брошенным вслед выкриком «буржуй».

Нужный дом находился на Алеутской. Здесь было тихо, и полковник без труда отыскал деревянный, слегка стилизованный под терем особнячок с подтаявшим сугробом возле крыльца и целой глыбой снега, почти скрывшей дверной козырёк.

Иртеньев потянул за висевшую у косяка деревянную грушу, послышалось звяканье колокольчика, двери почти сразу раскрылись, и возникшая на пороге миловидная горничная в крахмальной наколке вежливо поинтересовалась:

— Вам кого?..

— Доложите: полковник Иртеньев, из Технического комитета.

По тому, как несколько удивлённый взгляд прислуги скользнул по штатскому одеянию визитёра, можно было понять, что она привыкла к иным гостям, но тем не менее выучка взяла верх.

— Проходите, вас велено принять немедленно… — горничная сделал книксен и, давая дорогу полковнику, отступила в глубь прихожей.

Флагманский артиллерист капитан первого ранга Бриллинг встретил полковника Иртеньева стоя. После взаимного представления хозяин усадил гостя в кресло, сам сел напротив и только потом твёрдо, на остзейский манер, выговаривая слова, спросил:

— Итак, уважаемый Пётр Евгеньевич, чем могу быть полезен?

Хотя Иртеньева до некоторой степени удивил такой стремительный переход к делу, он, посчитав это особенностью Бриллига, чётко ответил:

— Я думаю, Карл Иванович, вы по долгу службы уже выяснили все подробности Цусимского боя и потому, хотелось бы знать, каковыми, на ваш взгляд, должны были быть результаты артиллерийской дуэли?

Капитан первого ранга внимательно посмотрел на Иртеньева, встал и, обойдя стол кругом, взял заранее приготовленный лист.

— Ну вот, извольте… — Бриллинг вернулся в кресло, сел и, заглядывая в листок, начал: — Как известно, значение имеет вес суммарного залпа. У нас общий вес двадцать тысяч фунтов в минуту, у японцев — триста шестьдесят.

— Откуда же такая разница? — изумился Иртеньев. — Ведь орудия главного калибра, как мне известно, одинаковы.

— Есть ещё один фактор: скорострельность, — сухо пояснил Бриллинг и снова заглянул в листок. — Мною подсчитано: число выстрелов нашей эскадры опять же, я напоминаю, в одну минуту сто тридцать четыре, а у японцев — триста шестьдесят.

Флагманский артиллерист строго посмотрел на Иртеньева и, видимо, считая, что высказался достаточно полно, умолк. Полковник подумал и, тщательно взвешивая слова, осторожно спросил:

— А что вы можете сказать о качестве самих снарядов?

Бумажный листок в руке Бриллинга заметно дрогнул, и его взгляд, обращённый на Иртеньева, странным образом изменился. До этой минуты артиллерист просто давал информацию, сейчас же (и это полковник понял сразу) моряк пытался дать оценку своему собеседнику. Впрочем, такое разглядывание длилось секунду-две, а потом Бриллинг снова заглянул в свой листок и тем же ровным голосом сообщил:

— Если вы имеете в виду взрывную силу, то тут соотношение таково: в каждом нашем двенадцатидюймовом снаряде заложено пятнадцать фунтов пироксилина, а в таком же японском — сто пять фунтов шимозы. В пересчёте на общее число орудий имеем пятьсот фунтов в минуту против семи тысяч пятисот. Как видите, цифры впечатляющие…

Бриллинг замолчал и, наконец-то отложив листок в сторону, ждал, что скажет Иртеньев. Полковник выждал паузу и, осторожно направляя разговор в нужное ему русло, заметил:

— Видите ли, Карл Иванович, говоря о качестве, я имел в виду не мощность взрыва, а саму способность взрываться…

— А-а-а, вон оно что… — в голосе Бриллинга проскочили уважительные нотки. — Вы уже успели ознакомиться с испытаниями, проводившимися на Русском острове адмиралом Эссеном.

Ни о каких испытаниях Иртеньеву известно не было, но на всякий случай он многозначительно промолчал. Однако Бриллинг, восприняв это как должное, пояснил:

— Действительно, тогда подтвердилось, что наши ударные трубки туговаты и порой снаряд, пробив препятствие, не успевал взорваться, но при попадании в броню, результат был отменный.

— Вы так считаете? — Иртеньев немного подумал и только потом несколько неуверенно возразил: — А чем же тогда объяснить столь плачевный итог?

— Вы, конечно, имеете в виду Цусиму? — уточнил Бриллинг и с некоторым превосходством в голосе уточнил: — А вот Порт-Артурская эскадра имела те же снаряды и при последней, правда, неудачной из-за гибели Витгефта, попытке прорыва нанесла такой урон японцам, что те даже отказались от преследования.

— Тогда в чём же вы видите корень зла? — быстро спросил Иртеньев.

— Во-первых, в тактике боя, уважаемый Пётр Евгеньевич, а во-вторых, в элементарной выучке. Ведь не секрет, как бы ни был совершенен снаряд, если он не попал в цель, то…

Вместо того чтобы договорить Бриллинг лишь картинно развёл руками, и тут Иртеньев, неожиданно для себя, сопоставив слова флагманского артиллериста с тем, что знал сам, пришёл к одной мысли, которую очень даже стоило проверить…

* * *

В купе было шумно. Вагон гудел пьяными голосами, беспрестанно хлопали двери, и какие-то люди без конца слонялись по коридору. За стеклом, покрытым изморозью, проплывал однообразный зимний пейзаж, и только когда время от времени слышался сиплый паровозный гудок, мимо окна неслись рваные клочья пара.

Уютно устроившись в самом углу насквозь прокуренного купе, Иртеньев с интересом поглядывал на своих случайных попутчиков и привычно анализировал обстановку. Пока всё было нормально и чины, заполнившие места ещё во Владивостоке, просто были безмерно рады тому, что наконец-то получили возможность уехать в Центральную Россию.

Вообще-то комендант, выправляя полковнику проездные бумаги, настоятельно советовал ему до времени воздержаться от поездки. Убеждая Иртеньева, генерал упоминал, что недавние беспорядки во Владивостоке начались после обычной базарной драки, переросшей в погром, не говоря уже о Красноярском восстании, которое, как сообщил комендант, пришлось подавлять воинской силой.

Конечно, Иртеньев знал, что генерал прав и обстановка сложная, поскольку станции по пути следования наводнены стремящимися домой бывшими каторжанами, солдатами, мастеровыми, и всё же, поколебавшись, полковник принял решение, несмотря ни на что, немедленно отправляться в Петербург.

Поезд был переполнен ещё от Владивостока, а когда в Харбине на него стали садиться ещё и получившие пропуск манчжурцы, всё оказалось забитым до отказа. Так у полковника к трём попутчикам, севшим с самого начала, добавилось ещё двое. Теперь в соседях у Иртеньева было пятеро офицеров, старший из которых оказался штабс-капитаном.

А вообще поезд с его грязными, нетоплеными вагонами теперь мало напоминал сибирский экспресс. Что же касалось пассажиров, то через открытые для вентиляции двери купе Иртеньев видел то жёлтые лампасы забайкальских казаков, то зелёные воротники пограничников, а то и украшенные контрпогончиками синие тужурки железнодорожников.

Кто он сам, Иртеньев не признавался и, поскольку на нём было партикулярное платье, то офицеры с ним, как со «шпаком», особо не церемонились, но тем не менее, когда пришло время подкрепиться, его гостеприимно пригласили к столу.

Поскольку вагон-ресторана здесь не было и в помине, а железнодорожные буфеты мгновенно опустошались, изрядно проголодавшийся полковник не стал отказываться, выставив со своей стороны бутылку «Антипасовской», благоразумно прихваченную в Харбине.

Тут же добавилось ещё пару бутылок, офицеры дружно принялись доставать, у кого что есть, и через пару минут на откидном столике громоздились банки консервов, колбаса, сыр, балык, хлебный каравай и целый котелок красной икры с воткнутой в неё расписной ложкой.

Первую бутылку сразу разлили по стаканам, и штабс-капитан на правах старшего, оглядев всех, с некоторой запинкой, глуховатым голосом, провозгласил тост:

— Господа… Значит, с возвращением нас…

— Позорным… — неожиданно зло окончил за него один из поручиков и, не чокаясь, опрокинул стакан.

Офицеры переглянулись, опустив глаза, выпили, а когда принялись за закуску, самый молодой, подпоручик, наскоро проглотил ломтик золотистого балыка и, торопливо, ни к кому, собственно, не обращаясь, заговорил:

— А всё они… Наши морячки-самотопы… Вместо того чтоб японцам коммуникации резать, они в бухте отсиживались…

— Мы тоже хороши… В белых рубахах на пулемёт, так его… — и штабс-капитан забористо, вслух, выматерился.

— Нет-нет! — горячо запротестовал подпоручик. — Мы в Артуре и морские мины на япошек с горы скатывали, и бомбы с воздушного змея кидали, и стрелы с пироксилином пускали…

— Не горячись, Саша, — его товарищ положил руку на колено подпоручика. — Мне кажется, штабс-капитан прав, если б мы удержали Цзиньчжоусскую позицию, всё было б иначе…

— Было бы чем и кем удерживать, обязательно бы удержали! — глядя в упор на штабс-капитана, запальчиво возразил подпоручик.

Штабс-капитан покачал головой и грустно ответил:

— У вас в Артуре хоть пулемёты были…

— Что пулемёты! — подпоручик никак не желал успокаиваться. — У японцев ленты металлические, а у нас из тряпки, чуть подмокла, и сразу заедать начинает…

— Да перестаньте вы наконец! — вмешался в разговор один из поручиков. — Главная беда вот в этой самой дороге, если б у нас снабжение было, а то всех подкреплений одна рота в день…

— Ошибаетесь, господа, ошибаетесь… — Штабс-капитан откупорил следующую бутылку, разлил по стаканам водку и только тогда закончил: — Беда наша, это смутьяны всяческие. Точно знаю, генерал Линевич просил государя не заключать мир, поскольку мы в силе, а что вышло?.. Сами понимаете, в Петербурге теперь не до Манчжурии и Порт-Артура…

Эта горькая фраза сразу положила конец зарождающемуся спору, и все, снова выпив, молча налегли на закуску. Расправившись со второй бутылкой, офицеры дружно принялись за третью и тут Иртеньев, до сих пор не сказавший ни одного слова, поднялся.

— Пардон, господа… Разрешите… Здесь накурено…

Накинув пальто и вздев кое-как шапку, полковник вышел и, уже из коридора услышал, как оставшиеся в купе попутчики запели вполголоса:

Видимо, песню сложили недавно, уже на позициях. Во всяком случае, её слова Иртеньеву были незнакомы, и полковник, направляясь подышать свежим воздухом, решил по возвращении обязательно поинтересоваться, что поют офицеры.

В тамбуре было уже не холодно, а просто морозно, и полковник, которому водка слегка ударила в голову, с наслаждением вдыхал свежий воздух. Стучали колёса, пол ритмично раскачивался, и было слышно, как в соседнем вагоне какой-то владелец гармошки неуверенно, сбиваясь с такта, пробовал играть «На Фейджулинском перевале».

Модная мелодия вызвала не слишком приятные ассоциации, но полковник только передёрнул плечами и попробовал что-либо рассмотреть сквозь заледеневшее стекло. За окном угадывался заснеженный лес, сугробы, подступавшие к самому полотну, и вроде как промелькнули сложенные штабелем сменные шпалы. Иртеньев вздохнул и вдруг услышал, как позади него хлопнула дверь.

Полковник повернулся и увидел, что в тамбур вышел человек с дымившейся в зубах папиросой.

— Не помешаю? — несколько развязно спросил незнакомец.

— Нет, — без особой любезности буркнул Иртеньев и отвернулся.

Какое-то время незнакомец молчал, но потом завозился и, чуть потеснив полковника, решительно взялся за ручку наружной двери вагона.

— Вы позволите?.. А то, знаете…

Что должен знать полковник незнакомец не пояснил, но его поведение начало раздражать Иртеньева, и только он собрался сделать весьма резкое замечание, как тот вдруг криво усмехнулся и, глядя в упор, спросил:

— Если не ошибаюсь, господин Иртеньев?..

— Да… — удивлённо начал полковник, но договорить не успел.

Перед глазами Иртеньева внезапно вспыхнуло звёздное колесо, а в следующий момент он ещё успел почувствовать мощный удар, который буквально выбросил его из вагона…

* * *

Полковник с трудом приподнял отяжелевшие веки и, глядя прямо перед собой, силился понять, где он. Сначала удалось разглядеть изрядно потемневшую деревянную балку с подвешенной к ней связкой лука, потом, чуть скосив глаза, внутреннее убранство явно деревенского дома и, наконец, какую-то согнутую фигуру, возившуюся у печки.

Ощущая некую отрешённость и пустоту в голове, Иртеньев силился вспомнить, что же с ним произошло и как он очутился в этой избе. Однако на память приходили только какие-то неясные обрывки, из которых самым чётким было ощущение снега, до отказа забившего рот.

Ещё вспомнилось, что дышать тогда было трудно, и, чтобы хоть как-то облегчить положение, Иртеньев ткнулся лицом вперёд, приминая щеками снег, после чего в сугробе возле рта образовалась спасительная пустота.

Дальше опять был провал, хотя теперь сугроб вспомнился чётко, а после него почему-то всё было заполнено скрипом снега, пряным запахом сена и вроде как присутствием человека, то и дело встряхивавшего полковника за плечо.

Иртеньев попробовал пошевелиться, но тело повиновалось плохо, ставшие словно ватными руки никак не хотели подниматься, а попытка чуть больше повернуть голову, вызвала сильную боль немного выше правого уха.

От напряжения прикусив губу, Иртеньев всё-таки сумел поднять руку и нащупал присохшую к волосам тряпицу, под которой угадывался уже затвердевший струп. И тут как-то сразу вспомнился вагон, тамбур, человек, потянувшийся к ручке, и поток морозного воздуха, ворвавшийся через дверь.

Иртеньев бессильно уронил руку и какое-то время, собираясь с силами, лежал, закрыв глаза. Потом слабость понемногу отступила, и полковник смог даже повернуться, чтобы получше рассмотреть, кто же там возится возле печки.

От этого движения прикрытая овчиной лавка, на которой лежал Иртеньев, громко скрипнула, и человек, возившийся у печки, обернулся, так что теперь полковник мог его хорошо рассмотреть. Хозяин избы был высок ростом, слегка сутуловат и, несмотря на седую косматую бороду, выглядел ещё весьма крепким.

На нём была заношенная косоворотка в горошек, расстёгнутый воротник которой свисал углом, домашние портки и новые валенки. Мужик аккуратно поставил кочергу под печку, выпрямился и подошёл к лавке. С минуту он приглядывался к неподвижно лежавшему Иртеньеву и только потом деловито осведомился:

— Ну что, мил человек, оклемался?

Вместо ответа, полковник полушёпотом, едва шевеля губами, спросил:

— Где я?

— Тута, тута… — успокоил его мужик, а потом шагнул ближе, положил ладонь на лоб Иртеньеву и явно для самого себя пробурчал: — Ну вот, горячки вроде как нету…

Мужик не убирал руку, и полковник вдруг почувствовал, как от его заскорузлой ладони идёт умиротворяющее тепло. Иртеньев прикрыл глаза и словно сквозь дрёму услышал:

— Что, не по себе малость?

— Да, не по себе… — тихо подтвердил Иртеньев, про себя удивившись как точно этот мужик сумел определить его состояние.

— Оно и верно, после медведь-травы завсегда так…

Мужик убрал руку, ощущение дремоты сразу исчезло, и полковник, поняв, что речь идёт о каком-то снадобье, прошептал:

— Ты что, лечишь меня?

— А как иначе, ты вон как голову себе раскровянил…

Внезапно Иртеньев с пугающей ясностью вспомнил всё, что с ним приключилось в тамбуре, и совсем другими глазами посмотрел на стоявшего рядом хозяина.

— Во, вижу очунял, — усмехнулся мужик и вдруг спросил: — А скажи, мил человек, ты и взаправду полковник, али как?

Иртеньев вздрогнул. Он вспомнил, что прежде чем нанести удар, там, в тамбуре, незнакомец тоже спросил его, кто он, и ему показалось, будто вопрос мужика далеко не случаен. Но тогда всё нужно было выяснить как можно скорее, и потому Иртеньев, уходя от ответа, медленно, стараясь не выдать волнения, произнёс:

— Как я сюда попал?

— Дак сын мой тебя у чугунки в сугробе углядел, ну и, само собой, подобрал, не пропадать же живой душе…

— А сын твой кто? — Иртеньев напрягся.

— Обходчик, — спокойно пояснил мужик.

— А с чего ты решил, что я полковник?

— Ну, вот тебе и на! Бумаги ж твои, чай, в кармане были…

Такое простое объяснение сразу успокоило Иртеньева, и он, собираясь с мыслями, прикрыл глаза. Сейчас, делая вид, что дремлет, он ещё и ещё раз пытался анализировать всё, что случилось с ним там, в тамбуре.

Скорее всего, мужик не врёт. Уж слишком точно надо было подгадать момент, да и кто мог предположить, что полковнику вдруг заблагорассудится подышать свежим воздухом, отправившись для этого не куда-нибудь, а именно в тамбур?

Нет, тут явно было что-то другое, но от этого не менее опасное. Ведь незнакомец в тамбуре, прежде чем нанести удар, сначала предусмотрительно распахнул дверь и, вдобавок ко всему, осведомился, с кем имеет дело.

А раз так, то отсюда непреложно следовало, что следили именно за ним, сама слежка была организована профессионально, и уж наверняка «сели на хвост» давно, может быть, от самого Владивостока, если даже не раньше.

Причём слежкой не ограничились, а, вне всякого сомнения, незнакомец в тамбуре выполнял чей-то недвусмысленный приказ, и полковника спасли только меховая шапка, снежный сугроб да счастливо подвернувшийся путевой обходчик.

Придя к такому заключению, полковник странным образом успокоился и в конце концов действительно задремал. Разбудил его шум и топот в сенях, где, похоже, кто-то с шумом раздевался, одновременно стряхивая снег с валенок.

Сейчас Иртеньев чувствовал себя гораздо лучше, он даже приподнялся на своей лавке, и хозяин тут же поспешил его успокоить.

— Лежите, лежите, это мой сын Фрол с обхода вернулся…

Фрол, почти сразу вошедший в избу, оказался молодым здоровенным мужиком с солдатской выправкой. Заметив, что Иртеньев следит за ним, он подтянулся и гаркнул:

— Здравия желаю!..

— Служивый? — Иртеньев через силу улыбнулся.

— Так точно, ваше высокоблагородие, — отчеканил бывший солдат и тут же принялся путано пояснять: — Только потому, как я теперь при дороге так, значит…

— Ясно… — Полковник снова опустился на лавку и спросил: — Так это ты меня притащил сюда?

Фрол посмотрел на отца и солидно прокашлялся.

— Оно, значит-ца, как было… Иду я по путях, а тут вы, осторонь… Я было плохое подумал, ан глядь у вас вкруг лица снег закуржавился… Тады я вас в охапку и сюды, к бате…

— И это сколько же, сюды? — уточнил Иртеньев.

— Да недалече, — махнул рукой Фрол. — Версты полторы, а може, и две, я не мерял…

Полковник с благодарностью взглянул на Фрола. Похоже, не случись на дороге этого мужика, через каких-нибудь два часа никакая помощь уже не понадобилась бы. Иртеньев немного подумал и негромко сказал:

— Там у меня в кармане часы были, они как, целы?

— А как же, — обрадовался Фрол, — в аккурат тикают…

— Так вот, — полковник сделал многозначительную паузу. — Часы эти серебряные, мозеровские. Себе возьмёшь, от меня…

— Да зачем же, ваше высокоблагородие? — глуховато забубнил Фрол. — Мы, чай, православные, мы завсегда…

— Отставить, — усмехнулся Иртеньев. — Заслужил. Да и часы тебе нужны, поезда ж по расписанию ходят…

— Да, какое там, — горестно вздохнул Фрол. — Теперь вона, как солдатики бунтовать начали, никакого порядку…

— Ладно, помогите сесть, мне вроде и впрямь полегчало… — требовательно сказал полковник, и оба мужика с готовностью подхватили его под руки…

* * *

Снег скрипел под полозьями, фыркали лошади, позванивала сбруя, и по обе стороны слабо накатанной колеи громоздились сугробы. Время от времени кошеву заносило, с той или другой стороны взвихривался снег, и тогда Иртеньев поспешно прятал лицо в воротник борчатки.

Теперь, после недели, проведённой на таёжной заимке, узнать полковника было трудно. Он сильно похудел, отрастил русую, уже тронутую сединой, бородку, да и одет был сейчас полковник не в тонкое европейское пальто, к тому же порванное при падении, а в добротную шубу, и на голове Иртеньева, взамен потерянной шапки, красовался ношеный лисий малахай.

Покачиваясь в раскатывавшихся по снегу санях, Иртеньев думал о том, насколько вовремя ему вспомнился давний стамбульский опыт. Ведь не спрячь он загодя все нужные документы под подкладку, были бы они сейчас неизвестно где вместе с укатившим в никуда чемоданом.

Зато теперь Иртеньев твёрдо решил снова превратиться в мистера Томбера, американца, прибывшего в Россию на предмет установления чисто деловых связей. К такому выводу полковник пришёл, трезво проанализировав все варианты и выбрав для себя наиболее приемлемый.

Конечно, какая-то степень риска оставалась, но, во всяком случае, Иртеньев считал, что если нигде не объявляться под своей настоящей фамилией, то его враги посчитают задачу выполненной, и он может не опасаться преследования по крайней мере до прибытия в Петербург.

Тем временем кошева с колен выехала на тракт, кони пошли шибче, а ещё через десяток минут Фрол, сидевший на облучке, повернулся и весело выкрикнул:

— Кажись, здорово подгадали, ваше высокоблагородие!..

Полковник приподнялся, выглянул из-за спины возницы и увидел, как далеко впереди, там, где над рельсами, вдоль которых они сейчас ехали, торчит семафор, а за ним поднимался хорошо различимый в морозном воздухе столб паровозного дыма.

Мысль о том, что через какой-то час можно снова оказаться в удобном вагоне, сначала показалась полковнику нереальной, но потом Иртеньев вдруг решил, что ничего невозможного в этом нет, и он принялся нетерпеливо подгонять Фрола.

Кони пошли вскачь, вдоль тракта показались дома, по окна занесённые снегом, потом слева, за колеёй, возникло одноэтажное здание вокзала, до половины скрытое стоявшим на путях поездом, и, наконец, возле калитки в низком станционном заборе обходчик резко осадил упряжку.

— Сюда! — Фрол показал кнутовищем на калитку. — В аккурат успеете. Тольки идить не в кассу, а сразу до обер-кондуктора…

Иртеньев торопливо выбрался из кошевы и чтобы хоть как-то выразить благодарность своему спасителю, прямо через рукавицу пожал руку Фролу.

— Спасибо тебе…

— Да чего там… — Фрол сумел оценить жест и явно от души напутствовал Иртеньтева: — Вы уж теперь, ваше высокоблагородие, поосторожней, а то откуда только ентого варначья набралось…

— Да уж постараюсь… — кивнул Иртеньев и, оскальзываясь на снегу, заспешил к зданию станции.

Впрочем, полковник торопился зря. Поезд, стоявший на станции, похоже, ещё никуда не ехал. Больше того, его пассажиры, в основном расхристанная солдатня, выскакивали из вагонов, толпясь на перроне и устраивая свалку возле вокзальной двери, над которой красовалась покосившаяся вывеска «Буфетъ».

Иртеньев поспешно обошёл станционное здание и увидел, как на привокзальную площадь выходит со стороны железнодорожного посёлка какая-то делегация, явно пришедшая приветствовать недавно прибывший поезд.

Впереди развевалось знамя из красного кумача, за которым густо шли рабочие в замасленной одежде и картузах. Они громко и дружно пели «Вы жертвою пали в борьбе роковой», заглушая нестройный хор на площади, где кто-то пытался исполнять гимн.

Глядя на всё происходящее, Иртеньев догадался, что поезд стоит, скорее всего, из-за отсутствия начальства. Во всяком случае, военный комендант наверняка скрылся, да и начальника станции, с его неизменной красной фуражкой не было видно ни на перроне, ни на привокзальной площади.

Тем временем толпа как-то сорганизовалась, сбилась вокруг специально сделанного помоста, на который неожиданно выскочил козлобородый человек в полурасстёгнутом пальто. Сорвав с головы шапку, он энергично взмахнул ею, и его длинные волосы жирными прядями рассыпались по вытертому бархатному воротнику.

— Граждане России! Самодержавие пало!! Свобода!!! — пронзительным фальцетом, заставившим Иртеньева непроизвольно сморщиться, выкрикнул козлобородый и дальше, по мнению полковника, понёс сущую ахинею.

Под одобрительный рёв собравшихся оратор то исступлённо выкрикивал лозунги, то начинал бормотать что-то невнятное о всеобщем равенстве и братстве. Ко всему прочему он, время от времени снова срываясь на неприятный фальцет, призывал толпу немедленно расправиться со всеми буржуями, помещиками, генералами и чиновниками.

Из-за этих пронзительных выкриков у Иртеньева постепенно создалось впечатление, что говоривший и сам толком не знает, чего он хочет. К тому же всё, что с такой аффектацией провозглашал козлобородый, просто раздражало полковника, и на его лице сама по себе возникла брезгливая гримаса.

Видимо она была настолько красноречивой, что на полковника начали оглядываться, а торчавший рядом плюгавый мастеровой, до этого с открытым ртом внимавший оратору, вдруг вцепился в рукав Иртеньевской шубы и злобно зашипел:

— Ты чего кривишси, буржуйская морда, чего кривишси?..

Не придав этому значения, полковник вырвал руку, но плюгавый с внезапным остервенением кинулся на Иртеньева и, заорав: — А ну пошли, гад! — потащил его в сторону.

Полковник рванулся, но на помощь плюгавому бросились другие, и через какую-то минуту Иртеньева выволокли из толпы. Дело принимало скверный оборот, и полковник немедленно запротестовал, старательно имитируя иностранный акцент:

— Я нихт буржуй! Я ест социалист фром Америка…

— Чего, чего?.. — плюгавый аж подпрыгнул на месте. — Ты чего несёшь, буржуйская морда?

Мастеровой явно рвался в драку, но упоминание Америки произвело некоторое впечатление, и какой-то работяга, здоровенный дядя в нагольном тулупчике, оглянувшись, остановил плюгавого:

— А ну, погодь!.. Вон товарищ Сегал идёт…

Иртеньев повернул голову и увидел, что к ним спешит довольно молодой чернявый мужчина в форменной тужурке и косо надетом треухе, по всей видимости, специально выскочивший из какого-то помещения.

— Что здесь такое? — резко спросил чернявый, рассматривая Иртеньева.

— Да вот… — начал было плюгавый, но полковник тут же перебил его:

— Я ест американец, may naim is Tomber, я приезжать Россию изучайт soushelist революшн… Я был Япония, работать вместе с мистер Кеннан…

— Кеннан?.. — неожиданно оживился чернявый. — Тот самый?

— Так, — мгновенно догадался, о чём речь Иртеньев. — Он писать книга о России «Сибирь и ссылка»…

— Читал, — коротко бросил чернявый и уже совсем другим тоном поинтересовался: — Как вы здесь оказались?

— Я ехать поезд, потом выходить тамбур и меня толкали прямо в этот… — Иртеньев сделал вид, что подыскивает слово, и только потом закончил: — А да, сугроб…

— Сбросили с поезда?.. Кто? — живо спросил чернявый.

— Так, так, меня бросать с поезда офицер, я говорил с ним, и я думать…

— Ясно, — чернявый кивнул и повернулся к рабочим. — Товарищи, всё в порядке, господин Томбер поедет с нами…

Сегал, как назвал его здоровяк, поправил треух, деловито взял Иртеньева под руку и решительно увлёк его в сторону стоявшего на путях поезда…

* * *

Добравшись до Красноярска, Иртеньев решил задержаться. Надо сказать, для такого решения у него было несколько причин. С одной стороны путешествие в качестве иностранца оказалось не таким уж безопасным, а с другой — воспользоваться своими подлинными документами полковник попросту не решался.

У Иртеньева и в самом деле не было никакой гарантии, что если он снова рискнёт сообщить о себе, некие силы, почему-то очень заинтересованные в его устранении, не повторят свою попытку, но уже с другим результатом.

К тому же езда в поезде, полном солдат, держала полковника в страшном напряжении, не говоря уж о том, что буквально на каждой станции отправление зависело не от расписания или начальника, а просто-напросто от машиниста, с которым Сегал и его подручные, верховодившие эшелоном, договаривались самостоятельно.

В конечном счёте едва поезд остановился у Красноярского вокзала Иртеньев одним из первых вышел из вагона, а потом, когда толпа новоприбывших хлынула на перрон, вместе со всеми выбрался к торговому ряду и уже оттуда, улучив момент, прямиком направился в город.

Бревенчатая, двухэтажная гостиница с громким названием «Енисей», где после некоторого колебания остановился Иртеньев, представляла собой не что иное, как грязный вертеп, и пока коридорный вёл полковника по тёмным переходам, это впечатление только усилилось.

Номер, отведённый полковнику, оказался обшарпанным, с отклеившимися обоями, за которыми наверняка гнездились клопы. Шкафа не было вовсе, и его заменяла прибитая прямо к стене длинная вешалка. Правда, кровать, стол и стулья имелись, а дополнял обстановку приткнувшийся в углу возле двери жестяной умывальник.

Впрочем, на всё это Иртеньев не обращал внимания. Выпроводив коридорного, полковник первым делом стянул с себя шубу, повесил её вместе с шапкой на деревянный колок и, не разуваясь, завалился на кровать прямо поверх одеяла.

После вагонной тесноты, сутолоки, неустройства и постоянного напряжения, в котором держали Иртеньева его попутчики, лежать вот так спокойно, ни о чём не думая, было невыразимо приятно.

Так, в полудрёме, полковник отдыхал примерно час, пока не почувствовал, что проголодался. Иртеньев сел на кровати и прислушался. Снизу из ресторана, занимавшего почти весь первый этаж, доносилась бравурная музыка оркестриона, выкрики пьяных гостей и визг проституток.

Иртеньев недовольно поморщился. Спускаться в этот бедлам желания не было и тогда полковник, свиснув коридорного, велел ему принести прямо в номер бутылку водки, заодно прихватив закуску поосновательней.

Отпустив коридорного, полковник начал прохаживаться по номеру и тут неожиданно раздался осторожный стук в дверь. Обрадованный таким быстрым возвращением посланца, Иртеньев остановился и весело сказал.

— Да!..

Дверь скрипнула и, к удивлению полковника, на пороге возникли «товарищ Сегал» в сопровождении козлобородого. Иртеньев никак не ждал их появления и поспешно, с некоторой суетливостью, предложил.

— Please… Пожалюйста… Садитесь…

— Благодарим.

Незваные гости бесцеремонно уселись, и только тогда, окончательно овладев собой, полковник спросил:

— Чем обязан?

— Видите ли, в городе особое положение. Мы беспокоимся, — криво усмехнулся Сегал.

Глаза «товарища» недобро блеснули, и полковник понял, что недооценил этого человека. Вне всякого сомнения, за Иртеньевым была установлена слежка, и ещё неизвестно, как там, в поезде, было истолковано его внезапное бегство.

Новый стук заставил всех повернуться к двери, и появление коридорного с подносом в руках несколько разрядило обстановку. Выставляя на стол то вазочку с красной икрой, то блюдце с желтовато блестевшими завитками масла, слуга подвинул единственный бокал Иртеньеву и поспешил заверить:

— Не извольте беспокоиться… Я сей момент!

Перехватив взгляд коридорного, козлобородый плотоядно облизнул губы и распорядился:

— Любезный, ещё буженины с хреном и сельтерской…

От такой наглости Иртеньев вздрогнул, и до возвращения коридорного в номере царила гнетущая тишина. К счастью, малый оказался расторопным, всё недостающее появилось быстро, и едва услужающий вышел, Сегал глухо сказал:

— Думаю, мистер Томбер, пора вам бросить кривляться и изображать дурацкий акцент…

Полковник вспомнил, что в гостинице он не притворялся, и, выходит, что положение его теперь вообще аховое. Иртеньев подобрался, ожидая, что предпримет Сегал, а тот, ничтоже сумняшеся, выложил на стол браунинг и чуть ли не прошипел:

— А ну, «мистер», как тебя там, давай. Всё, как на духу, не то…

Сегал недоговорил, но Иртеньев уже налился той тихой яростью, которая всегда спасала его в подобных ситуациях, и сейчас лихорадочно решал, положить ли обоих «революционеров» прямо в номере или у него ещё есть возможность найти другой выход.

Похоже, торопиться не стоило, и полковник, глядя прямо в глаза Сегалу, с неприкрыто злой иронией, ответил:

— Мне доводилось сходиться с янычарами в рукопашной, так что можете убрать свою пукалку, я не из пугливых…

— Кто вы? — рука Сегала слегка дёрнулась, но так и осталась на рукояти браунинга.

— Кто?.. — насмешливо поднял брови Иртеньев. — Вряд ли у вас есть право спрашивать, но кое-что скажу. Пятнадцать лет назад я на турецкой фелюге отбыл из Люстдорфа в Стамбул, где, впрочем, меня тоже ждала полиция. Так что пришлось бежать дальше. А если короче, то я один из тех, кто сопровождал караван «Сидигейро»…

— Вы анархист? — Сегал и козлобородый переглянулись.

— Теперь это не имеет значения, так как сейчас я представляю здесь заграничный объединённый центр…

Говоря так, Иртеньев отчаянно блефовал, но пребывание в поезде всё-таки пошло ему на пользу, и сейчас полковник вовсю использовал то, что удалось там услышать в ходе «революционных» бесед и споров.

— Мы можем узнать о ваших задачах? — Сегал наконец-то оставил пистолет в покое и его вопрос прозвучал уже по-другому.

— Да, можете. — Полковник сразу же отметил изменение тона и заговорил увереннее: — Нас очень интересует, почему подавлено восстание на Пресне, почему рухнула Красноярская республика и почему, хотя мы с доктором Русселем буквально мотались по солдатским приютам, Владивосток так и не получил помощь…

Сегал и козлобородый ошарашенно молчали, упоминание о докторе Русселе буквально доконало их, и тогда полковник, словно ставя окончательную точку, заключил:

— И не стройте страшных глаз. Я не из охранки. И уж где-где, а там совершенно точно знают ответы на все мои вопросы…

Намёк на неких провокаторов был более чем прозрачен, угроза высказана, и Сегал вкупе с козлобородым враз сникли, тем более что полковник совершенно точно знал: к событиям в Красноярске оба его собеседника причастны напрямую…

* * *

Квартира, снятая Иртеньевым, поражала обилием драпировок. Абсолютно все дверные проёмы скрывали бархатные портьеры, до пола свисали плюшевые занавеси, прихваченные снизу кистями, и было ощущение, что вся окрестная пыль собралась в эту тяжёлую, давно не выбивавшуюся ткань. Да и вид из окон тоже не радовал. Там виднелись серые, осевшие за зиму сугробы и одинокая баржа с дровами, вмёрзшая в лёд Обводного канала.

Прохаживаясь по комнате, полковник сначала поглядывал в окна, а потом, остановившись возле очередной портьеры, щелчком выбил струйку зеленоватой петербургской пыли с изрядной примесью истёртых в порошок лошадиных яблок.

По странному контрасту Иртеньеву почему-то вспомнился резкий запах сгоревшего газолина на Нью-Йркской улице, и вдруг полковнику со страшной силой захотелось домой, на Волынь, в тихий уют дедовской усадьбы.

Из этого состояния его вывел мелодичный звонок. Иртеньев поспешил в переднюю, сам распахнул дверь и с облегчённым возгласом:

— Ну, наконец-то! — впустил в квартиру одетого по всей форме полковника.

Вошедший, полковник Дидерикс, коротко осведомился:

— Прислуги, конечно, нет… — и, не дожидаясь ответа, быстро разделся, сбросив амуницию на призеркальный столик.

Потом он широко раскинул руки и, улыбаясь, запел:

Давние товарищи, связанные и службой, и взаимной симпатией обнялись, после чего гость несколько попенял Иртеньеву:

— Ну, я понимаю, Гога, когда я нашёл тебя там, в Африке, возле этой самой деревни Икома, у тебя были основания прятаться, но объясни мне, какого лешего, здесь, в Петербурге, ты забился в какую-то дыру и даже меня вызвал сюда по телефону?

Столь длинная тирада рассмешила Иртеньева и, напомнив прошлое, странным образом заставила отступить все страхи куда-то далеко-далеко. Он усмехнулся, присел к столу и буднично пояснил:

— Видишь ли, Саша, всё дело в том, что меня по дороге просто-напросто выбросили из поезда…

— Ну и что? — Полковник, запросто названный Сашей, с грохотом отодвинул стул и громко рассмеялся. — Ты разве забыл, что подобные кунстштюки для нас с тобой в порядке вещей?

— Так-то оно так… — задумчиво согласился Иртеньев. — Вот только странно, что перед тем как треснуть меня по голове, а затем вышвырнуть из тамбура некто неизвестный спросил мою фамилию.

— Даже так?.. — Полковник Саша посерьёзнел, извлёк откуда-то бутылку мадеры и деловито спросил: — Стаканы есть?

— Стаканы-то есть, вот только в остальном… — Иртеньев развёл руками и пояснил: — Я ж в кухмистерскую хожу…

— Обойдёмся…

Саша увидал стоявший на дальнем столике графин с водой и, забрав оттуда стаканы, налил по полному.

— Давай, Гога, за встречу!

Они выпили, и в комнате воцарилась тишина. Этим двум уже не слишком молодым людям было, что вспомнить, и кто о чём думает, они знали и так. Молчание затягивалось, и тогда Саша, снова наполнив стаканы, глухо сказал:

— Ты, Гога, не думай, всё только начинается… У нас убеждены, японцы на этом не успокоятся, так что, сам понимаешь…

— И что? — оживился Иртеньев. — Уже что-то намечается?

— Конечно, — жёстко подтвердил Саша и добавил: — Как всегда, сначала разведка. Экспедиция на Тибет и далее… Ты как?

— Нет… — Иртеньев покачал головой. — Пойми, ехать и оглядываться я не могу… Домой хочется, отдохнуть…

— Понимаю… — Саша опять потянулся к бутылке.

Иртеньев почувствовал, как винные пары медленно обволакивают голову, и давно мучивший его вопрос наконец-то вырвался наружу:

— Ты мне вот лучше скажи, как вышло, что мы в таком дерьме очутились?

— Как? — рука у Саши вздрогнула, и бутылка стукнулась о край стакана. — Знаешь, Драгомиров сказал точно: «Японцы макаки, а мы все кое-каки»… По-моему, весьма точно.

— Да уж куда точнее, — Иртеньев коротко хмыкнул. — Только Пётр Великий сказал не хуже: «Победу в бою обеспечивают добрые порядки, храбрые сердца, справное оружие»…

— Да уж, какие там добрые порядки, — гость вполголоса выматерился. — Революция…

Товарищи дружно выпили, и в комнате опять стало тихо. Сейчас каждый из них обдумывал только что сказанное, как бы поверяя случившееся чеканной фразой императора. Видимо, их заключения не совсем совпали, поскольку Иртеньев со странной убеждённостью возразил товарищу:

— Революция… Бунт… Это, Саша, ясно, и всё равно я считаю, с нашей стороны точку в войне поставила Цусима…

Его собеседник задумался, потом зачем-то покрутил стакан в руке и, наконец, ответил:

— Может быть, ты и прав. Нам фатально не везло. Макаров погиб, Витгефт, не сумев прорваться, тоже погиб, значит, надо полагать, японцы на море оказались сильнее…

— Не думаю, — сердито возразил Иртеньев. — Моряки говорят, Того в обоих сражениях допускал ошибки, только Витгефт сумел их использовать, а Рожественский нет.

— Но результат-то, результат одинаковый! — Саша со стуком поставил стакан на стол и заключил: — Нет, тут, видимо, дело случая.

— А я так не считаю! — рассердился Иртеньев. — Продержись эскадра Витгефта ещё десять минут на том же курсе…

— Вот-вот, — криво усмехнулся Саша. — И заодно Куропаткину бы побольше выдержки под Мукденом…

На это Иртеньеву возразить было нечего, и он теперь уже сам налил себе мадеры и выпил не чокаясь. Саша удивлённо посмотрел на него и, очевидно, начиная догадываться, что товарищу известно ещё что-то, коротко бросил:

— Ну, выкладывай, я ж вижу, думаешь…

Иртеньев поставил пустой стакан на стол, побарабанил по нему пальцем и осторожно пояснил:

— Видишь ли, Саша, меня всё время мучает одна мысль.

— Какая? — сразу насторожился собеседник.

— Постараюсь объяснить на примере… — Иртеньев сделал паузу, как бы решая, с чего начать, и наконец с какой-то внутренней убеждённостью заговорил: — В сражении с эскадрой Витгефта японский флагман «Миказа» был разбит чуть ли не вдребезги и фактически вышел из боя, а при Цусиме, получив попадания более чем тридцати тяжёлых снарядов, продолжал обстреливать наши корабли.

— Ты хочешь сказать… — начал было Саша, но Иртеньев сразу перебил его:

— Да, да, да, именно это я и хочу сказать! Скорее всего, переход через тропики сказался на пироксилине, которым снаряжались наши снаряды, и они потеряли свою силу.

— Да, пожалуй… — Собеседник Иртеньева, в свою очередь, помолчал, а потом с сожалением заключил: — Может, ты и прав, Гога, только вот проверить это возможности нет…

— В том-то вся и беда, — вздохнул Иртеньев.

— А знаешь, — полковник Дидерикс подмигнул Иртеньеву. — Кажется, я тебе смогу помочь…

— Как же? — Иртеньев скептически сощурился.

— А так. Есть у меня один знакомец, полковник Джунгарский, он хоть и жандарм, но большая умница. Думаю, он поможет тебе разобраться во всём, да и с происшествием в поезде тоже…

Иртеньев с благодарностью взглянул на товарища. Выходило, что Дидерикс не только слушал, но, ничего не забыв, решал, как им поступить дальше…

* * *

Полковник Джунгарский встретил полковника Иртеньева, стоя в дверях своего кабинета. После обмена любезностями хозяин, явно демонстрируя своё расположение, усадил гостя в стоявшее у стола кожаное кресло, сам тоже устроился в таком же кресле напротив.

Такая любезность ясно давала понять Иртеньеву, что жандарм настроен никак не по-служебному, и рассчитывает, как минимум, на доверительный разговор. Столь необычное начало беседы несколько смутило Иртеньева, и он слегка замялся, не зная, какую форму общения предпочесть.

Хозяин кабинета, видимо, догадался, в чём дело, и его лицо неожиданно осветила улыбка.

— Извольте запросто, Джунгаров Аристарх Ильич, а вот вы, «мистер Томбер», — жандарм шутливо выделил «американское имя» гостя, — для меня в любом случае господин полковник.

— Помилуйте, за что ж мне такая честь? — в свою очередь, улыбнулся Иртеньев.

— Ну-ну, не прибедняйтесь, мне ваш друг, полковник Дидерикс много чего рассказывал о ваших похождениях в Африке. Да и сейчас, признаться, ваш вояж в Японию это, знаете ли…

— Да вот пришлось, — шутливо развёл руками Иртеньев и добавил: — Надеюсь, не безрезультатно…

Визитёр посмотрел на хозяина кабинета, тот на него, и между ними вдруг проскочила та искра симпатии, которая сразу снимает все возможные недоразумения первого знакомства. Во всяком случае, жандарм сразу отставил в сторону все экивоки и вполне доверительно поинтересовался:

— Кстати, хотел бы узнать о докторе Русселе. Так сказать, из первых рук…

— Ну что я могу сказать о нём?.. — Иртеньев подумал. — Деятельный… Одна его мысль вооружить пленных и отправить их в Россию воевать за социализм многого стоит… И ведь японцы поддержали этого доктора, да, полагаю, и не только они.

— Ну, не зря же Руссель связался с эсерами, — заметил Джунгарский.

— Да уж! — усмехнулся Иртеньев. — Этот доктор почём зря клял их, когда всё сорвалось. Он убеждён, что именно эсеры, выболтав кому-то его планы, виновны в провале…

— Не выболтали, а доложили куда следует, — с усмешкой уточнил Джунгарский и долгим взглядом посмотрел на Иртеньева. — Мне ваш друг говорил, что вас выбросили из поезда. Скажите, вы во Владивостоке сообщали о докторе Русселе?

— Конечно, — пожал плечами Иртеньев. — Я был обязан…

— А вот это напрасно, — Джунгарский неодобрительно покачал головой. — Убеждён, они хотели, чтоб вы замолчали навсегда…

— Они? — изумился Иртеньев и недоумённо посмотрел на жандарма. — Вы хотите сказать, что дело уже зашло так далеко?

— Именно, — жёстко подтвердил Джунгарский, добавив с горечью: — И, может быть, гораздо дальше, чем мы об этом думаем.

— Но, как я понял… — от волнения Иртеньев даже привстал в кресле. — Вам многое известно…

— Само собой, — Джунгарский вздохнул. — Мы знаем, что господин Акаси собирал всех революционеров и потратил на них чуть ли не миллион иен. Потом на эти деньги было закуплено оружие, посланное в Россию на шхунах «Графтон» и «Сириус». Вот в результате именно таких усилий, волнения в Прибалтике и заставили нас отправить целую группу войск не в Манчжурию, а на подавление беспорядков…

— Но это же, это же… — от волнения Иртеньев не находил слов и в конце концов выпалил: — Это же чёрт знает что!

— Ну почему же? — спокойно возразил Джунгарский. — Нечто подобное ещё персидский царь Дарий практиковал…

Услышав такое, Иртеньев какое-то время подавленно молчал и только потом глухо спросил:

— Так что же, никакого выхода нет?

— Почему сразу нет? — Джунгарский горестно улыбнулся. — Есть, и даже два. Или показать этому сброду, что такое настоящее самодержавие, или вводить конституционную монархию…

Иртеньев никак не ожидал таких слов от жандарма и удивлённо посмотрел на Джунгарского.

— Скажите, народное возмущение вызвано действительно этими стремлениями?

— Да, помилуйте, дорогой полковник! — жандарм искренне рассмеялся. — Наш народ ещё слишком тёмен, чтобы понимать такие вещи. Его, если хотите, надо лет тридцать обучать поголовно грамоте и умению работать, а уж потом толковать о всяких там конституциях и республиках.

— Но позвольте! — возмутился Иртеньев. — А демонстрации рабочих и даже их вооружённые выступления, это как?

— А так, — жёстко сказал Джунгарский. — Рабочий на заводе, скажем, получает 5 рублей в день, а если бастует, то ему дают 10. Если вышел на демонстрацию, уже 20, а если кто-то из них согласится пульнуть из браунинга в полицейского, то такому архаровцу отвалят чуть ли не сотенный билет, вот так-то…

— Мне кажется, это не совсем так, — резко возразил Иртеньев. — Эсеровские боевики — люди совсем другого толка…

— Абсолютно верно, — Джунгарский неожиданно согласился с Иртеньевым. — Но это-то как раз и подтверждает, что за так называемым народным возмущением стоят совсем другие и отнюдь не бедные силы.

Фраза, сказанная жандармом, странным образом повернула мысли Иртеньева совсем в другую сторону, и он медленно произнёс:

— Но если вы правы, то всё, что произошло со 2 й эскадрой, можно истолковать по-иному?

— Думаю да, — покачал головой Джунгарский и после некоторого раздумья добавил: — И, признаться, ваш вывод о цусимских снарядах интересен именно в этом плане, поскольку, как я выяснил, перед походом влажность пироксилина в них изменили с десяти до тридцати процентов…

Столь резкий переход от технических проблем совсем в иную плоскость сначала показался Иртеньеву нереальным. В его голове просто не укладывалась мысль о столь преднамеренном действии, сводившем на нет всю боевую мощь эскадры. Полковник сглотнул слюну и слегка прерывающимся голосом спросил:

— Надеюсь, вы всё это проверите?

— Вне всякого сомнения…

— Тогда у меня только один вопрос, — Иртеньев, не зная, стоит ли говорить, на момент умолк, но потом всё же закончил: — Скажите, некий «профессор Серебрянский» вам известен?

Лицо Джунгарского мгновенно переменилось, и он так же хрипло, как за какую-то секунду до этого Иртеньев, уточнил:

— Серебрянский?.. Откуда он вам известен?

— Из Красноярска, — Иртеньев как-то не обратил внимания на взволнованность Джунгарского. — Тамошние «товарищи» пытались меня прощупать, ну а я тряхнул стариной и вспомнил, как выходил на перехват «Сидигейро»…

— Значит, анархистом представились?.. — Джунгарский уже взял себя в руки и, пряча недавнюю растерянность, усмехнулся.

— Да вроде того. — Иртеньев, видя явную заинтересованность Джунгарского, постарался вспомнить детали. — Правда, я больше слушал, а сам разговор вёл якобы как социалист.

— И каковы результаты? — оживился Джунгарский.

— Странные. Подозреваю, что они и сами не знают, чего хотят.

Жандарм хмыкнул.

— Такие, как Серебрянский, любой ценой хотят власти и увлекают за собой прекраснодушное дурачьё, которое, к сожалению, есть везде…

— Значит, этот профессор вам хорошо известен? — уточнил Иртеньев.

— Конечно. И вот о нём я хотел бы поговорить подробнее…

Джунгарский порывисто встал, обошёл вокруг стола и, вытащив из ящика папку, положил её перед собой…

* * *

На Петербург опускались ранние сумерки. Со стороны залива налетал сырой порывистый ветер, и снег, падавший хлопьями, кружился в воздухе. Повернув голову, Иртеньев сквозь белёсую муть видел светлые пятна, окружавшие уже зажжённые керосиновые фонари и чётко очерченные прямоугольники окон, за которыми горели лампы.

Время от времени полковник, пряча лицо от ветра, пытался смотреть вперёд, и тогда ему уличную перспективу целиком закрывал туго набитый ватой казакин сидевшего прямо перед ним извозчика.

Изящные санки, запряжённые рысаком, легко скользили по образовавшейся наледи, и только там, где из-под снега проступал оголённый край булыги, железные подрезы издавали неприятный металлический визг.

Иртеньев, взявший извозчика прямо на Невском, давно проехал центр города, и сплошная шпалера Петербургских зданий постепенно сменилась отдельно стоящими домиками, где только некоторые окна тускло светились, а за тёмными стёклами других порой можно было заметить лишь жёлтый огонёк лампадки.

В общем-то, ехать сюда, в район Стрельнинских дач, у Иртеньева особой нужды не было, да, признаться, до беседы с Джунгарским, он сюда и не собирался. Однако то, что полковник услыхал от жандарма, заставило его в корне переменить планы.

Во-первых, как оказалось, «профессор Серебрянский» сам родом откуда-то из Привислянского края, он вовсе никакой не профессор, а, как выразился Джунгарский, «завзятый революционер». К тому же в данный момент этот субъект, чего-то выжидая, тщательно скрывался.

При этом, к удивлению Иртеньева, главной причиной конспирации оказалась не боязнь суда и ссылки, откуда не сбегал только ленивый, а возможный интерес его сотоварищей к отпущенным суммам, львиная часть которых, по сведениям Джунгарского, осела в карманах самого «профессора».

Когда же Иртеньев выразил удивлению, что Джунгарский, зная, кто этот «профессор» и даже имея к нему конспиративные подходы, ничего не предпринимает, жандарм прозрачно намекнул, что безопасность его людей, внедрённых в организацию, гораздо важнее этого, с позволения сказать, «революционера».

К тому же, аккуратно занося в свою папочку всё, что мог сообщить по этому делу Иртеньев, Джунгарский со странным пренебрежением высказал мысль, что хотя «профессор» и прячется по такому-то адресу, но, скорей всего, соратники Серебрянского весьма скоро разберутся с ним по-свойски…

В наступивших сумерках глазеть по сторонам удовольствия не было, и полковник, уткнув подбородок в воротник, задумался. По правде говоря, его самого удивляло странное желание во что бы то ни стало увидеть этого «высокопоставленного революционера».

Иртеньев, наверное, просто не отдавал себе отчёта, но где-то в глубине сознания у него гвоздём засела обида и возмущение. Он всё ещё не мог допустить даже мысленно, что тут, в России, кто-то неизвестный спокойно отдаёт приказ, и его, полковника, буквально вышвыривают из вагона.

Впрочем, одно Иртеньев решил для себя твёрдо. Он, пользуясь полученным в Красноярске паролем, встретится с Серебрянским и, разузнав всё, что удастся, сдаст сведения Джунгарскому, а сам, нигде не задерживаясь, отправится наконец-то домой.

Вспомнившееся так кстати имение с его тишиной и покоем уже одним этим внесло успокоение, и под мерное покачивание санок, храп рысака и звон сбруи полковник незаметно для себя начал понемногу клевать носом.

Из этого состояния полудрёмы его вывел только сипловатый голос извозчика, который, вывернувшись на сиденьи, объявил:

— Пожалте, ваш-сиясь, приехали… Дача Конягина.

Иртеньев встрепенулся и увидел, что санки остановились под уличным фонарём, возле довольно затейливого дома с башенкой, окна которой приветливо светились, а к крыльцу, украшенному резьбой, вела аккуратно расчищенная дорожка.

Иртеньев выбрался из саней, размялся, поглядывая на дачу, и тут за его спиной послышалась обычная извозчичья просьба:

— Барин, а барин… Полтинничек-то набавьте… Конец-то он вон какой длинный… Опять же обратно порожняком.

Полковник весело фыркнул, подумал, что возвращаться действительно надо, и предложил:

— Целковый набавлю, ежели полчаса подождёшь…

— Что, и назад поедете? — обрадовался извозчик.

— Конечно, — кивнул Иртеньев и быстро пошёл по дорожке к парадной двери.

Подойдя ближе, он убедился, что, судя по декору, хозяин дачи — человек не бедный. Какое-то время полковник ещё присматривался, а потом, поднявшись по ступенькам, уверенно потянул грушу звонка.

Колокольчик мелодично звякнул и почти сразу же из-за двери послышался голос:

— Кто?..

— Простите, я только шёл по дорожке… — парольной фразой отозвался Иртеньев.

Послышался скрип, на крыльцо упала узкая полоска света, и тот же голос спросил:

— Откуда?

— Из Красноярска, от товарища Сегала…

Двери открылись, и Иртеньев очутился в освещённой передней, а прямо перед ним, держа лампу в руке, оказался человек типично профессорского вида. Вот только глаза хозяина, всё время уходившие от прямого взгляда и как-то бегавшие, производили странное впечатление.

— Простите, это вы, профессор Серебрянский? — вежливо осведомился Иртеньев.

— Да, это я. Проходите… — и, подождав, пока Иртеньев снимет пальто, хозяин повёл гостя куда-то на второй этаж.

Уютный кабинет, куда Серебрянский привёл Иртеньева, явно располагался в той самой башенке с освещёнными окнами. Здесь стояли кресла, большой кожаный диван, книжный шкаф и крытый зелёным сукном письменный стол.

Хозяин вежливо предложил гостю сесть и неожиданно жёстко, тоном, не допускающим возражений, приказал:

— Ну, выкладывайте, как вы меня нашли. И не стесняйтесь, подслушивать некому, я тут один.

Иртеньев понял, что Серебрянский сразу решил поставить его в подчинённое положение, и потому весьма резко ответил:

— Для этого у меня возможностей более чем достаточно!

Не ожидавший такого афронта Серебрянский сбился с тона и недоумённо спросил:

— Кто вы?..

— Представитель зарубежного объединённого центра!

Сейчас полковник просто-напросто воспользовался своим Красноярским опытом и, похоже, удачно. Во всяком случае, на какой-то момент глаза Серебрянского даже перестали бегать, и он, явно сбитый с толку, растерянно начал:

— Но, позвольте…

— Не позволю! — отрезал Иртеньев. — Больше того. Я требую отчёта, на что пошли деньги, направленные сюда, в Петроград?

— Что?.. — Серебрянский смешно вытянул шею. — С какой стати я должен вам отвечать?

— Не только отвечать, а чётко и ясно, причём письменно, информировать меня о деньгах, потраченных на Петроградские беспорядки. Имею сведения, — Иртеньев перешёл на зловещий шёпот, — что часть денег присвоена именно вами.

— Как?.. Вы меня обвиняете?.. Меня?.. Одного из тех, кто ведёт остальных в истинное царство справедливости?.. — так и взвился Серебрянский. — Да я!.. Я… Я требую партийного суда!

— Чего?.. — Полковник угрожающе приподнялся в кресле. — А ну садись и пиши!

— Сейчас… Сейчас… — Серебрянский, мгновенно сник, торопливо обежал вокруг стола и, суетливо устраиваясь, забормотал: — Деньги… Деньги… Как будто вы не знаете, сколько пришлось заплатить 9 января нашим боевикам, чтобы они начали стрелять первыми?

— Первыми?.. — Иртеньев вскочил. — Вы что несёте?

— Я несу? — Серебрянский подпрыгнул на месте. — А как, по-вашему, мы должны были заставить солдат открыть огонь по толпе?

Иртеньев вздрогнул, он понял, что тогда, там, на площади всё было спланировано заранее, такими вот как этот, трясущийся от страха «профессор». Иртеньев встал, пытаясь успокоиться, подошёл к окну и вдруг услышал, как за его спиной клацнул курок.

Полковник обернулся и увидел, что поднявшийся из-за стола Серебрянский, трясущейся рукой пытается навести на него свой браунинг. Мгновенно среагировав, Иртеньев рванул из-за пояса верный «бульдог» и без колебания нажал спуск.

Раздался выстрел, лицо Серебрянского странно побледнело, он завалился на спину, а у Иртеньева от ярости всё поплыло перед глазами, и почему-то отчётливо возник всё тот же, пляшущий на боало дикий мганга…