Он каждый день висит на волоске от смерти, чувствует за спиной ее леденящее дыхание. Смерть смотрит на него глазами воров, убийц и бандитов, она забирает его друзей, соратников и близких.

Но он обязан выжить и для этого стал сыщиком, охотником, зверем, познав, что не всякий друг надежен, не всякий преступник — враг…

Его знает вся послевоенная Одесса — подполковника уголовного розыска Давида Гоцмана, но лучше всех изучил его враг, главарь банды Академик, для которого избавиться от ненавистного мента — дело принципа.

 

Глава 1

…Чудо, какой это голубь был. Загляденье, а не голубь. Разве такого сейчас достанешь?.. Со всех окрестных дворов сбегались пацаны полюбоваться мурым николаевским, на которого Рваному подфартило. Продать предлагали. Да только разве такого красавца продашь?.. Конфета, а не голубь.

Рваный, пацан с порванной нижней губой, даже засмеялся от счастья. Негромко, как-никак ночь на дворе. А голубь, словно сознавая собственную необычайную красоту, важно поводил породистой головкой, доверчиво пригревшись в руках Рваного. Красота!.. И крыло — не острое, как у прочих, а дугой…

Вытянув губы, пацан нежно подул своему любимцу на перья. Голубь, отвечая на ласку, благодарно коснулся клювом порванной нижней губы…

— От щеня бесстыжая! — Пацан от удовольствия зажмурился.

А когда открыл глаза, увидел очень хорошо знакомый ему предмет. Сизо-серый, в цвет голубиного крыла, ствол ТТ качался перед самым его носом — беззвучно и оттого особенно выразительно.

— Ч-ш-ш-ш… — прошипел старший оперуполномоченный Одесского уголовного розыска капитан милиции Леха Якименко, приложив палец к губам.

Рваный, не выразив удивления, кивнул. Чего ж непонятного? Работают люди. Вон их сколько не спит по ночам… Скользнув глазами по двору, пацан увидел не меньше десятка милиционеров, которые, стараясь не скрипеть старыми ступенями, взбегали по лестнице на галерею, шедшую вдоль стены дома.

— Вы до Сеньки Шалого? — шепотом поинтересовался Рваный.

— Где?

— В пятой квартире, — прошептал пацан, теребя птичьи перья.

Якименко усмехнулся, отчего русые усы над верхней губой приподнялись: мол, не об этом.

— Где губу-то порвал?

— Та было, — беззаботно отмахнулся Рваный.

— Ладно, вали, — кивнул капитан, опуская пистолет и оглядываясь на подчиненных.

Рваный, облегченно вздохнув, полез по ветхой лестнице на крышу голубятни. Голубь волновался у него в руках.

Немолодой старшина, возглавлявший сгрудившихся у дверей пятой квартиры милиционеров, нетерпеливо взглянул на начальника. «Ломать, что ли?» — говорил этот взгляд.

Прежде чем отдать приказ, Леха Якименко зачем-то посмотрел на пацана с голубем. Тот был уже на крыше голубятни, внимательно и нежно рассматривал своего пернатого друга, словно собирался отпустить его насовсем. Красавец голубь у парня, это верно. Леха вспомнил собственное детство, свою голубятню — она была кривобокой, слегка осевшей в землю, — и улыбнулся углом рта.

Между тем Рваный, легко и сильно взмахнув рукой, подбросил голубя в ночное небо. Птица, трепеща крыльями, взмыла над Одессой. А пацан, провожая ее взглядом, внезапно прорвался оглушительной трелью. От мастерского свиста заложило уши.

— Атас, Сема! Мусора!..

Сказать, что Якименко не был готов к такому обороту событий, было бы неправдой. Он ведь и сам, когда был дворовым пацаном, завидя ментов, прыгал с крыш в соседние дворы.

— Ломай! — бросил он старшине сквозь зубы, а сам, перевалившись через перила галерейки, бросился, на улицу…

На углу дома, где жил Сенька Шалый, скучал Тишак, молодой, неопытный оперативник. Скучал и в душе костерил капитана Якименко за то, что тот доверил ему такой непримечательный, тыловой, можно сказать, участок боевых действий…

Но оконное стекло на втором этаже вдруг хрустко рассыпалось, и из окна, как черт из табакерки, вывалился плотный, горбоносый, с заспанным лицом Сенька Шалый, одной рукой подтягивавший штаны, а второй — щелкавший затвором «тэтэшника».

«Все, — успел подумать Тишак, пока его холодные пальцы судорожно пытались выдрать из кармана застрявший наган. — Вот теперь — все… Мама дорогая».

Наткнувшись на чужака, Сенька выбросил вперед руку с пистолетом. Промахнуться не мог — до мента было не больше полутора метров. Тот даже инстинктивно головой задергал… Но вместо грохота тишину ночной улицы разорвал сухой щелчок. Осечка.

Ну что ж ты, Тульский-Токарев!.. Шалый дернул затвор и снова прицелился в темную фигуру… Снова осечка.

Тишак, завороженно глядя в черный зрачок дула, опять дернул головой, уклоняясь от невидимой пули. И словно во сне услышал собственный слабый голос:

— Э-эй!.. Стоять! Уголовный розыск!

Ну и нахал мент, удивился Сенька Шалый. Пустые руки, а еще орет посреди ночи… Он отскочил на пару шагов и в третий раз, уже в холодной злобе, щелкнул затвором.

Очнулся Тишак почему-то на земле, рядом тяжело дышал запыхавшийся Якименко. В последний момент он с разбегу сшиб оперативника на мостовую, и пуля Шалого просвистела над их головами. Сам Шалый, убедившийся в том, что ментовский ангел-хранитель сегодня на посту, улепетывал вниз по улице не хуже знаменитых бегунов братьев Знаменских.

— Куда ты голым задом наперед! — яростно выдохнул Якименко, вскакивая на ноги. — У него ж волына!

— Так не стреляла ж… — растерянно отозвался Тишак.

— Ладно. Потом поговорим. Сейчас есть дела поважнее.

Сенька Шалый бежал по улице не оглядываясь и время от времени петляя, чтобы преследователям было труднее целиться.

Так. Теперь подворотня… Он успел свернуть в спасительную тьму, но оттуда неожиданно грянул милицейский свисток. Ах ты… Оскалившись, Сенька наугад выстрелил и припустил дальше, к перекрестку. Уж там-то что-нибудь обязательно подвернется…

И точно!.. Издалека увидал Сенька ссутулившегося на козлах брички-развалюхи извозчика — вечного, как сама Одесса, прошедшего через все революции, реквизиции и оккупации…

— Конячник, стой!.. — Из-за сбитого дыхания грозности в голосе маловато получилось, но извозчик, одетый в какую-то хламину с капюшоном, встрепенулся, заозирался.

Леха Якименко, стучавший сапогами метрах в ста позади Сеньки, даже губу закусил от досады. Чтоб тебя, Шалый!.. Неужели опять уйдешь? Ну и везуха тебе!..

Примерился с колена по бегущему. Отрывисто рявкнул ТТ. Сенька, нелепо взмахнув руками, упал, но тут же вскочил и запрыгал дальше.

Извозчику творившаяся на ночных улицах катавасия явно была не по душе. Втянув голову в плечи, он изо всех сил хлестнул было сонную конягу. Дескать, ну вас, граждане уголовники и граждане начальники. Пуля, она завсегда пуля, от своих или от чужих. Особенно в таком веселом городе, как Одесса…

— Сто-о-ой! — орал Сенька Шалый, морщась от боли в раненой ноге. — Ох ты… Сто-ой, пристрелю!!!

Извозчик тронуться с места не успел, перед носом еще теплый от стрельбы ствол.

— Гони со всей дури! Даю голдяком!.. Удостоверившись в своем счастье, извозчик, или, по-одесски, балагула, от души вдарил вожжами по крупу клячи. Запели под ударами копыт булыжники. От скрипа видавшей виды пролетки, казалось, звенят окна в окрестных домах…

— Уходят!.. — Майор милиции Довжик аж привстал на переднем сиденье, следя за тем, как пролетка с Сенькой постепенно растворяется в недрах ночного города. — Давай!..

— Даю, товарищ майор, — не без яда отозвался шофер Васька Соболь, двадцатилетний парень с покалеченной левой рукой, и управленческий ХБВ («хочу быть «Виллисом»» — так называли советский джип ГАЗ-67), взревев, выкатил из подворотни.

Через мгновение на заднем сиденье, тяжело дыша, угнездились вспотевшие Якименко и Тишак. Майор, обернувшись, бросил на них полный недоброго веселья взгляд:

— Ну что, оперативнички?.. Упустили птичку?.. Якименко вспомнил голубя, парящего над ночными крышами, свист Рваного и скрипнул зубами. Эта ночь могла оказаться последней и для него, и для Тишака… Могла.

— Догоним. — Он толкнул водителя в плечо: — Что ж ты? Давай!..

— Нашли себе давалку, — буркнул Васька Соболь, выжимая педаль.

Тишину окраинного двора нарушил тяжелый всхрап запаленного коня, клацанье копыт по камню, скрежет ржавых рессор. Пролетка, скособоченная под тяжестью Сеньки Шалого, въехала во двор и остановилась.

— Будь здоров, — проворчал Сенька, выбираясь из брички. Попытался ступить на раненую ногу и вскрикнул. Задел-таки ментяра. Плохо дело…

Мысленно Сенька был уже там, в тепле и безопасности, поэтому он ужасно удивился, когда извозчик схватил его за плечо, не давая выйти. Не иначе как жить надоело. Все-таки наглые люди встретились ему этой ночью: один орет «Стой!» без волыны, второй так просто за плечи хватает… Морщась отболи, он проверенным жестом поднес пистолет к носу извозчика… и вдруг с удивлением обнаружил, что балагула ловко, не пойми как вытащил у него из ладони ТТ и положил себе в карман. Шалому стало обидно.

— Ну, куда погнал? — густым голосом произнес извозчик, глядя на Сеньку без всякой симпатии. — Голдяком грозился — отвечай!

«Тертый калач, — скривившись, понял Сенька. — Так просто не отделаешься». Тут еще нога разболелась.

— Лопатник-то дома! — попытался он объясниться. — Я это… портки еле успел! Ты ж сам видел — на подрыве шел…

— Дома, говоришь? Поехали домой…

— Э-э, — забеспокоился Шалый, — возила, жалость поимей! Там мусора шуруют!

— То у них бесплатно и катайся, — сварливо отозвался спаситель, чмокая губами. — Н-но, пошла, родная…

Лошадь, вздохнув, переступила на месте. Пролетка, жалобно скрипнув, дернулась.

— Стой!.. — Сенька наконец понял, что надо действовать. — Ладно, конячник, пошли! Сейчас заплатят…

— Дурку не гони, — солидно возразил извозчик, но все же добавил: — Тпруу…

— Да бейцы под трамвай, что заплатят! — воодушевился Сенька. — Да и с кушем еще!

— Смотри себе: соврал — трамвай за счастье станет… Пошли.

— Ты волыну-то отдай, — напомнил Шалый, осторожно выбираясь из пролетки и стараясь не ступать на раненую ногу.

— Пообожду. Шагай…

Прихрамывая, Сенька пересек колодец двора, остро провонявший кошками, зеленью, жареной рыбой и другими до сердечной тоски знакомыми ароматами.

Нашарил во тьме почти слившуюся с каменной стеной дверь и, перекосив лицо в непонятной гримасе, постучал условным стуком. Обернулся к извозчику. Тот неспешно вытянул из кармана Сенькин «тэтэшник», поставил на боевой взвод.

— Чего ты вздернулся? — Шалый облизнул пересохшие губы. — Тут только женщины. Маруха здесь у меня…

За дверью послышались неторопливые шаги. Щелкнул замок. На пороге, в пятне тусклого света керосиновой лампы, стояла полная немолодая еврейка с темными усиками на верхней губе.

— О! — без всякого удивления произнесла она, глядя поверх Сенькиного плеча на извозчика. — Давид Маркович?

Шалый дернулся, но сделать ничего не успел. От мастерски нанесенного удара в живот он покорно сложился вдвое, а потом и вовсе улегся на грязный пол у ног хозяйки, жадно ловя ртом воздух.

— А-а… — понимающе протянула хозяйка, давая дорогу непрошеным гостям.

А извозчик, он же начальник отдела по борьбе с бандитизмом Одесского уголовного розыска Давид Маркович Гоцман, переступил порог дома, волоча за собой по полу, словно тряпку, скрючившегося Сеньку…

Несмотря на глубокую ночь, коммунальная квартира, по бескрайнему коридору которой уверенно передвигался Гоцман, не спала. Двери многочисленных комнат были гостеприимно распахнуты, будто для того, чтобы всякий мог убедиться: живут здесь люди небогатые и отягощенные множеством забот. Заглянув в одну из комнат, Гоцман обнаружил лежащую на топчане больную старуху, хриплое дыхание которой было слышно ему еще из коридора. Из другой комнаты вяло ползли сдавленные, прерывистые звуки скрипки. Гоцман, не переставая сжимать в руке пистолет, быстро заглянул и туда.

— Уже? — с выражением полной покорности на лице произнес мальчик лет шести, опуская скрипку-половинку.

Кухня встретила Гоцмана натужным гудением керосинок, громом кастрюль и запахом чего-то неуловимо съестного. А также радостным восклицанием немолодой женщины, стремительно появившейся из облака кухонного чада:

— Дава!..

— Здравствуйте, тетя Ада, — вежливо ответил Гоцман, окидывая взглядом кухню.

— Шо Гута Израилевна?.. — По-видимому, этот вопрос мучил женщину давно: столько любопытства светилось в ее глазах.

— Умерла, — так же сдержанно сказал Гоцман. — Еще до войны.

— Ай-ай-ай, — огорчилась хозяйка, вытирая руки полотенцем. — Еще до войны, подумать только!.. А я хотела до нее зайти.

— Таки уже не спешите, — посоветовал Гоцман. Пожилая женщина собиралась сказать что-то еще, но тут из туалета появился немолодой мужчина в тельняшке и поношенных кавалерийских шароварах и умело оттеснил ее вглубь кухни.

Оставалась одна-единственная дверь — самая неприметная на фоне всех прочих. Пожалуй, человек, не обитающий в этой квартире, не сразу обратил бы внимание на эту дверцу, ведущую наверняка в какой-нибудь захламленный чулан или, на худой конец, в холодную комнату, где хозяйки держат скоропортящиеся припасы.

Остановившись перед убогой дверцей, Гоцман нахмурился. Его решительное некрасивое лицо приобрело задумчивое выражение. Он слегка пожевал губами, оглянулся на провожавших его любопытными взглядами обитателей квартиры. Их головы высовывались из всех комнат, они маячили на пороге кухни и туалета.

Вздохнув еще раз, он пинком распахнул дверь, швырнул бесчувственного Сеньку на пол перед собой и выстрелил в потолок.

— Всем сидеть! Я — Гоцман!..

От этого крика и грохота выстрела у присутствующих заложило уши. Кусок штукатурки, отбитый пулей с потолка, грохнулся в центр большого стола, точнее, в миску с наваристым борщом. Горячие брызги полетели в разные стороны. Опрокинулась рюмка с водкой. Валко закачался огромный арбуз. Бахрома низкого красного абажура болталась над головами, словно живая.

Пятеро сидевших за столом не предприняли попытки сопротивления. Только самый молодой и суетливый, парнишка лет двадцати с неприметным серым лицом, схватился за «вальтер». Но его сосед, седой человек в белой майке, накрыл его руку своей большой ладонью.

Пороховой туманец понемногу рассеялся. Борщ продолжал дымиться. Сенька безжизненно валялся на полу. В недрах квартиры кто-то всхлипнул, должно быть, мальчик-скрипач, но тут же умолк, видно, на него шикнули.

— Давид Маркович? — почтительно осведомился седой, глядя на вошедшего снизу вверх.

— «Давид Маркович, Давид Маркович»! — передразнил Гоцман, для убедительности извлекая из кобуры свой собственный ТТ. — Стволы на стол.

Седой, не отрывая глаз от оружия Гоцмана, аккуратно принял «вальтер» из дрожащей руки молодого бандита и по цепочке передал угрюмому громиле, сидевшему во главе стола. Громила бережно взял пистолет двумя пальцами и медленно положил на пол. Остальные под пристальным взглядом Гоцмана повторили ту же операцию. На крашеном деревянном полу выросла горка оружия.

«Все, — устало подумал Гоцман. — Можно будет поспать… Хотя нет… Какой тут сон! Сейчас хлопцы придут». Тупо, неприятно колотилось сердце. Начало колотиться, еще когда он во дворе с этим парнем возился… Он взглянул на лежавшего на полу Сеньку. Из раненой ноги натекла порядочная кровавая лужа. «Надо бы перевязать», — подумал Гоцман равнодушно.

— Давид Маркович, мы таки выпьем? — вежливо спросил седой, аккуратно вытирая с чисто выбритой щеки брызги борща.

Гоцман кивнул. Он чувствовал, что очень устал этой ночью. И сердце продолжало биться чаще, чем следовало.

Бандиты встали, молча опорожнили рюмки. Не глядя на них, Гоцман подошел к окну и ударом ладони распахнул ветхую раму.

— И как же мы теперь пойдем?..

— Небыстро, — объяснил Якименко.

На столе майор Довжик обстоятельно, словно сложный пасьянс, раскладывал листы протоколов обыска. Тишак, гордый порученной ему ролью, водил по коридору испуганных заспанных понятых.

Придирчиво окинув задержанных взглядом — все ли в порядке, — Якименко кивнул и, на ходу извлекая из внутреннего кармана кителя папиросы, направился на кухню.

Гоцман сидел на полу, тяжело привалившись спиной к стене. Огромная, похожая на лопату ладонь лежала на сердце. Гоцман тяжело, нехорошо дышал. Щуплый, похожий на немолодого, много повидавшего в жизни скворца, Фима Петров по кличке Фима Полужид поил его водой из стакана, что-то жалостно приговаривая.

— Давид Маркович, и вот на кой вы сами-то полезли!.. — снова пряча папиросы, укоризненно произнес Якименко. — Я ж молодым мозги ставлю, а вы… Ну чисто ребенок, ей-богу.

Фима, не выпуская из рук стакана, зло мотнул головой в сторону Лехи — уйди, мол. А сам плачущим голосом продолжал вразумлять начальство:

— Додя, извиняюсь, но ты босяк — некому задницу надрать! Пять пистолетов — не пачка папирос, они таки по случаю стреляют! Ты же не окно женской бани, зачем у тебе дырка?!

Гоцман мутно слушал болтовню любящих его людей, ощущая, как усталое сердце не справляется с его большим телом. А еще он видел, как на пороге мнется мальчик, пряча за спиной скрипку. Мальчику отчаянно хотелось спать, он изо всех сил старался не зевать, но еще больше хотелось знать, что происходит в этой непонятной квартире, где по ночам ходят люди, стреляют в воздух и арестовывают всех подряд.

Гоцман попытался улыбнуться мальчику, но вместо улыбки лицо исказила гримаса боли. С трудом справившись с собой, он подмигнул маленькому скрипачу.

 

Глава 2

Одесский железнодорожный вокзал — вернее, то, что от него осталось после отступления румыно-германских войск, — был окружен густой цепью молчаливых солдат. Они стояли, преисполненные важностью своей миссии, сурово поглядывая на горожан и не отвечая на их робкие вопросы.

На перроне собралось, должно быть, все городское начальство. Тут были и высшие чины округа, и работники горкома, и начальники из прокуратуры и МВД. Блестели штыки карабинов почетного караула. Молчаливо поблескивал надраенной медью оркестр.

Казалось, над всеми этими принаряженными людьми витает видимое глазу облако нервозности. То и дело кто-нибудь из ожидающих бросал нетерпеливый взгляд на часы — то на свои, то на вокзальные, то на соседские, — подходил к краю платформы и вглядывался в даль, туда, где маневровый паровоз, часто пыхтя, отгонял на запасной путь вагоны.

Следователь МГБ майор Максименко — высокий, худощавый, лет сорока, с недовольным лицом — на ходу прошелся взглядом по малярам, которые торопливо подкрашивали фронтон чудом уцелевшего вокзального пакгауза. Почувствовав его взгляд, маляры быстрее замахали кистями. «Видал, как зыркнул?» — молча спросил пожилой маляр у своего юного напарника. «Ага», — так же молча ответил вспотевший от напряжения напарник, окуная кисть в ведерко.

Оглядываясь на их работу, Максименко чуть не наткнулся на пожилого рабочего, который, морща лоб, старательно бормотал себе под нос:

— «Товарищ Маршал Советского Союза, одесский пролетариат рад приветствовать вас и в вашем лице… и в вашем лице…» Тьфу ты, от же ж понаписали… Та хай вин не замоется! — Испуганно оглянувшись по сторонам, рабочий продолжил: — «…И в вашем лице нашу могучую партию, мудрое советское руководство и армию-освободительницу». О, ты кажи, а?..

…На перроне между тем маялись ожиданием двое, неуловимо похожие друг на друга. То ли выражением лиц, напыщенных и раздраженных, то ли покроем широких костюмов, пошитых из дорогого трофейного материала. Один был чуть потолще, другой — чуть постройнее. Это были первый и второй секретари Одесского горкома Кумоватов и Телешко.

К уху Кумоватова склонился неизвестно откуда появившийся вестовой. По мере того как он шептал, на квадратном лице секретаря горкома постепенно проступало недоумение. Он даже брови приподнял, что было грозным признаком недовольства, хорошо знакомым подчиненным.

— Как это неизвестно? — заговорил наконец Кумоватов. — Выяснить и доложить!..

Вестового как ветром сдуло. Кумоватов бросил нервный взгляд на циферблат трофейной «омеги».

— «Неизвестно»! — передразнил он кого-то. — Битый час уже торчим!

— Зря мы его встречаем, — негромко произнес придвинувшийся ближе к шефу Телешко. — Задницей чую — зря…

— Обком приказал — стой и не дергайся… Сам Кириченко…

— Обком!.. — с сарказмом отозвался Телешко. — Сегодня его к нам сослали. А завтра?.. «Кто его встречал? Первый секретарь горкома со своим замом!» А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!.. И нас за ним по веревочке! А обком будет в чистеньком ходить…

Оба говорили еле слышно, чуть двигая губами, а Телешко еще и размеренно кивал, так что со стороны можно было подумать, первый секретарь горкома советуется с замом по вопросам исключительной важности. Тем не менее оба сочли необходимым оглянуться — так быстро, что сторонний наблюдатель опять-таки подумал бы, что первый и его правая рука просто поежились или передернули плечами.

— Это как пойдет, — пробормотал Кумоватов. — Завтра американцы сунутся к нам со своей бомбой, и Жуков снова на коне.

— А может, не сунутся?

— Кто?

— Американцы.

— Сунутся, — уверенно предрек Кумоватов. — Ты чего, о речи Черчилля забыл?

— Ну, дай бог, дай бог… Тьфу ты, то есть не дай бог, конечно, — торопливо поправился Телешко. — Но…

— М-м-м-да… — говорил Мальцов еле слышно. — Маршала Победы — командующим округа!.. Ну, им там виднее, конечно. Тем более маршалов много, не его одного на округ кинули… Нас это не касается… Наша задача — законность и порядок в армии. Работали и будем работать… — Он откашлялся, прикрыв рот ладонью, и продолжил, глядя на собеседника: — Хотел вас, Виталий Егорович, в Москву рекомендовать. Но теперь уж придется немного отложить, не обессудьте…

— Ничего, товарищ полковник, — откликнулся Кречетов. — Я не спешу.

Офицеры негромко посмеялись. Первым оборвал смех Мальцов. Глядя на его круглое лицо, на котором проступило досадливое выражение, резко посерьезнел и Кречетов…

…У стены вокзала начальник Управления военной контрразведки МГБ Одесского военного округа — худощавый полковник с ястребиным лицом — распекал бледного офицера спецсвязи:

— Что значит — «нет связи»?! Вы в своем уме?! Вам что тут, сорок первый год?! Маршал едет — и без связи?! Как… Чтобы… Твою мать!.. — захлебнулся полковник. — Через три минуты доложить! Бего-ом..

Провожая взглядом спину офицера, начальник контрразведки вытер вспотевший лоб платком. Повернулся к своему заместителю, полковнику Чусову, но увидел Кумоватова, неслышно приблизившегося сзади.

— Доложитесь, Алексей Иванович…

Это было сказано вежливо, но требовательно — именно так, как имеет право говорить первый секретарь горкома КП(б)У. Тем более что по аттестации, которую проходили в начале войны партийные работники всех уровней, Кумоватов был старшим батальонным комиссаром, а в 1943-м получил звание полковника. И начальник контрразведки, отведя неприязненный взгляд от квадратного лица Кумоватова, буркнул себе под нос:

— Маршал Жуков задерживается…

— Почему? — Брови Кумоватова прыгнули вверх, он оглянулся на маячившего рядом Телешко. — И насколько?

— …Та он и с детства такие номера откалывал. На Пересыпи как-то три некрасивых пацана привстали на дороге, как шлагбаум… Повытягали из карманов перья-кастеты и сами себе смелые стоят. С понтом на мордах — сделать нам нехорошо. Так Дава, ни разу не подумав, пожал им сходу челюсти… Они с такого «здрасте» побросали свой металлолом, схватили ноги в руки и до хаты — набрать-таки еще пять-шесть солистов до ансамбля. Ну, при такой заветренной погоде неплохо ж пробежаться… Таки нет! Он встал столбом.

— Фима, — еле слышно пробасил Гоцман, с трудом разлепив веки, — закрой рот с той стороны. Дай доктору спокойно сделать себе мненье.

— Мне не мешает, — отозвался Арсенин, откладывая стетоскоп и открывая потертый саквояж, стоявший на полу.

При виде шприца, извлеченного врачом из саквояжа, Фима умолк и, пятясь, поспешил ретироваться.

Галерея, на которую он вышел, вилась вокруг дома, старого одесского дома — давно вышедшего на пенсию инвалида, знававшего лучшие времена. И двор был такой же — похожий чем-то на двор Сеньки Шалого и еще на сотню других одесских дворов. Были тут и полуобгоревший каштан со стволом, иссеченным осколками недавней войны, и разрушенная авиабомбой стена каменного сарая, и покосившаяся голубятня, небрежно выкрашенная в синенький мирный цвет…

И конечно, тут была своя тетя Песя. Она смотрела на Фиму подозрительно и с любовью, как умеют только много пожившие одесские тети.

— Шо у нас случилось?

— Пара малозаметных пустяков, — любезно ответил Фима, облокачиваясь о перила. — Вам что-то захотелось, мадам Шмуклис?

— Немножечко щепотку соли. Эммик, такое счастье, надыбал глоссика…

— Два Больших Расстройства надыбал глоссика?! — изумился Фима. — Всего?! Или только плавники?

— Как есть всего! — гордо ответствовала тетя Песя.

— Так надо ж жарить. По такой густой жаре глоссик долго не протянет…

— А я за шо? — пожала плечами тетя Песя. Эммик, он же Два Больших Расстройства, — сын тети Песи, круглый, как шар, и нелепый, как вся жизнь, если взглянуть на нее с хвоста, — неторопливо вышел на галерею, прижимая к полной груди длинный нож и глоссика. Камбала энергично боролась за существование. Ее тинистые глаза смотрели на Эммика с ненавистью, а белое жирное брюхо словно пыталось его отпихнуть.

— Мама, он проснулся и не хочет, — обиженно сообщил Эммик, не давая камбале вырваться.

— Не трогай нож, халамидник! Ничуть не трогай!..

Не ожидавший такой активности сын выронил нож, который смачно воткнулся в доски пола. Вслед за ним полетела и воспользовавшаяся минутной слабостью Эммика камбала. Мать и сын, ругаясь на чем свет стоит, бросились ее ловить. Снизу сцену, смеясь, наблюдал еще один сосед Гоцмана — седой дядя Ешта.

— Тетя Песя, я таки принесу вам соль и йоду, — прокомментировал Фима и пошел обратно к Гоцману,

По-видимому, самое страшное было уже позади. Арсенин вытирал несвежим полотенцем руки. На Фиму он для порядка шикнул, хотя тот всего-навсего аккуратно шарил по шкафчикам в поисках соли.

Машинально продолжая вытирать руки, врач вошел в комнату, где лежал Гоцман. Кроме кровати, огромного круглого стола и платяного шкафа, здесь из мебели больше ничего не было. Но на выгоревших обоях опытный глаз Арсенина — как-никак судмедэксперт, а в прошлом военврач — углядел нечто, что всякий назвал бы следами от детской кроватки и ножной швейной машинки.

Повыше на обоях темнели прямоугольники от когда-то висевших здесь фотографий и, видимо, портрета. «А сейчас ни одного снимка», — машинально отметил Арсе-нин, оглядываясь по сторонам. За его спиной хлопнула дверь — это Фима с солью вышел на галерею.

— Где ваша семья? — спросил Арсенин, отбрасывая полотенце и садясь в ногах кровати.

— Нету, — коротко обронил тот и, тяжело закряхтев, сел. — Так шо вы скажете за мой диагноз?

Арсенин, сжав губы, повелительно махнул рукой: мол, что это еще за штучки, а ну ложитесь!.. Гоцман покорно подчинился.

— Когда был последний приступ?

— Давно.

— А в детстве часто было?

— Ну, было…

— Есть такое вещество — адреналин…

— Знаю, — вставил Гоцман.

— Вот… В момент опасности у вас его вырабатывается слишком много. А сердце вы поизносили. И оно не справляется. Может плохо кончиться…

— Насколько плохо?

Арсенин сделал рукой жест, будто рвет что-то на мелкие части. Гоцман внимательно следил глазами за движениями его длинных пальцев.

— Та не смешите меня, доктор, — наконец обронил он. — Вас зовут?..

— Андрей Викторович. Арсенин Андрей Викторович…

— Вы, Андрей Викторович, человек новый. Еще не врубаетесь…

— Я врубаюсь, — покачал головой врач. — Но сердце-то — одно…

— Шо предлагаете? — деловито поинтересовался Гоцман и быстро добавил: — Только без больнички.

— Изюм, курага, молоко — чем больше, тем лучше. Если понервничали, походите… Просто походите. Вообще побольше гулять, поменьше волноваться. Должно помочь.

— Угу, — промычал Гоцман. — Особенно в засаде. Прихватило сердце — встал, походил и полегчало…

— В крайнем случае вдохните поглубже и держите воздух, сколько сможете. И так несколько раз… Это тоже помогает. Упражнение японских самураев.

— Откуда знаете за самураев?

— В тридцать девятом — Халхин-Гол, — неохотно пояснил врач. — И до этого Дальний Восток. Кое-чему обучился.

Он взял тонкими пальцами запястье Гоцмана. Холодные руки, подумал тот. И пальцы такие… длинные. Как у артиста.

— Попробуйте сейчас задержать дыхание. Чистоту эксперимента едва не нарушил смеющийся Фима, с порога во всеуслышание сообщивший:

— Тетя Песя купила глоссика…

Арсенин бросил на Фиму молниеносный взгляд, отчего тот закончил фразу уже шепотом, по-прежнему давясь от смеха:

— …а в нем два солитера и полкило гвоздей…

Но Гоцман этого уже не слышал. От тонких пальцев врача шла по телу спасительная прохлада, от выдоха, казалось, потускнел свет под потолком, и Гоцман, ни о чем не помня, падал в долгожданный спокойный сон, от которого ему становилось легче, легче, легче…

…День сиял над Одессой. Отличный день. Ровно дышало море, голуби чертили над крышами немыслимые фигуры, женщины казались ослепительными даже в скромных послевоенных нарядах. Дюк на своем постаменте доброжелательно смотрел вниз, на Потемкинскую лестницу, где целовались парочки, и на порт, в котором кипела работа. Весело шелестели по мягкому от жары асфальту новенькие троллейбусы. Афиши извещали о концерте несравненной Валерии Барсовой. И у Гоцмана было легко на душе.

Он шел на работу, провожаемый ревом огромной трофейной дуры, приемника «Телефункен», выставленного владельцем на подоконник, чтобы Утесова слышал весь двор. Открывая щегольскую карманную закрывашку и стряхивая в нее папиросный пепел, Гоцман улыбался, представляя, как хозяин приемника, крепкий мужик в галифе и майке, ест в глубине своей комнаты пшенку, любуясь самим собой на настенной фотографии — там, где он с двумя орденами Красной Звезды и медалью «За взятие Кенигсберга»…

Он шагал знакомыми до последнего дерева улицами, городом, где шла его жизнь и где ее подстерегало столько опасностей. С ним здоровались. И он здоровался в ответ, невольно подмечая детали, которые, может быть, никогда ему не пригодятся, но все же, все же…

За эти считанные минуты ему пожелали здоровья два пацана, возившиеся с велосипедом, женщина с полными ведрами воды, безногий чистильщик сапог и старшина конвойных войск МВД, сопровождавший с двумя солдатиками колонну пленных румын. Румыны шли вялые от жары, в поношенном обмундировании цвета хаки, с лопатами на плечах. И кто жадно, кто уныло смотрели на девушку, вышедшую из подъезда за руку с младшим братом…

Девушка сердито сдвинула брови, делая вид, что происходящее ее не касается. Худой румын лет двадцати пяти, шедший с краю колонны, шумно вздохнул, отводя глаза в сторону. «Лукотенант», — машинально подумал Гоцман, глядя на погоны с одной серебристой нашивкой.

— Марик, ты в школу или как?

Гоцман слегка вздрогнул от раздавшегося сверху крика. Так и есть — шестнадцатилетний Марик, крадучись, рвет куда-то вдоль стеночки, а бдительная мамаша высматривает его с балкона…

— В школу, в школу, — без всякой радости отзывается Марик.

— Так она в другой стороне, паразит!.. Здрасте, Давид Маркович!..

Из соседнего подъезда, кряхтя, появился хромоногий фронтовик. Его младший, Сережка, тащил за отцом станок для заточки ножей. Вместе они установили его на тележку.

— Доброго здоровьечка, Давид Маркович!..

Фронтовик сдернул с головы кепку. Гоцман уважительно пожал твердую, исполосованную шрамами руку. На гимнастерке соседа пестрели ленточки за ранения — три желтых и три красных.

— Как жизнь?

Фронтовик степенно прикурил, насладился первой затяжкой. И только потом ответил:

— Крутимся. Хошь не хошь, а крутимся!

— Ты Ваську-то на работу устроил? — серьезно спросил Гоцман.

Фронтовик только вздохнул, опустив глаза. Дескать, сам понимаю, что старший у меня шалопут и балбес, а поделать ничего не могу…

— Слышь, Захар, — так же серьезно продолжил Гоцман, посасывая папиросу, — вчера, часов так в пол-одиннадцатого, на углу Энгельса и Кирова…

— Не он! Точно не он! — живо перебил Захар. — Вчера, еще светло было, заявился задутый и залег. До сих пор лежит…

— …женщину раздели. А у ней часы были от мужа. Муж погиб в сорок четвертом. Сам понимаешь — память. Если твой… — Гоцман помедлил, — так скажи, чтоб вернул.

— Ей-богу, спал! — горячился фронтовик. — Я за полночь ворочался, от Васьки только храп стоял!

— Живет она на Энгельса, в номере пять, — договорил Гоцман. — Квартира двадцать восемь. Легкова Наталья Ильинишна.

Подмигнув и улыбнувшись слушавшему разговор взрослых Сережке («Сережка, помогай отцу!»), Гоцман зашагал дальше.

А Захар, решительно сплюнув, бросил сыну, чтоб присматривал за станком, и вернулся в квартиру.

Через минуту из окна на первом этаже послышался смачный звук удара и топот босых ног.

— Часы!!! У фронтовички!!! — ревел Захар. — Да шо ж ты за отродье!..

— Батя! — оправдывался заспанный Васька. — Не я! Клянусь — не я!

— А кто?!

Еще через мгновение Васька в одних трусах выпрыгнул из окна первого этажа. Разъяренный Захар высунулся следом, цапнув рукой воздух.

— Та не знаю, батя! — уже плачущим голосом выкрикнул Васька. — Но не я!

— Найди! — рявкнул грозный отец, бухнув кулаком по подоконнику. — Чтоб вернули, падлы! А то порву!..

— Так ты хоть штаны мне кинь! — взмолился Васька.

Сережка, молча наблюдавший эту сцену, вздохнул и перевел взгляд наверх. Там, над крышами, парили красавцы-голуби, и среди них знаменитый мурый николаевский. Только один такой был в округе — у Рваного…

Сидя на стуле, Гоцман следил за руками начальника уголовного розыска Одессы. Быстрые то были руки и точные, хоть и далеко им было по красоте до рук врача Арсенина. Нервозность, пожалуй, чувствовалась в этих руках. Отделяли они от пачки стопку чистых листов, сбивали их в ровную стопочку, на глазок, привычно определяли середину, от души крякали по дыроколу, пробивавшему два симметричных отверстия, складывали в серую потертую папку скоросшивателя и двумя резкими движениями завязывали замурзанные тесемки…

Над столом начальника всепонимающе смотрел из рамки товарищ Сталин в мундире генералиссимуса. В окно рвался птичий щебет. В графине — теплая, желтоватая от стекла водичка… Жара. Гоцман вздохнул, меряя шагами кабинет.

— Нет, операцию по Сеньке Шалому задумал ты казисто, не скажу дурного. — Полковник милиции Андрей Остапович Омельянчук, седоусый и крупный, похожий на Тараса Бульбу, отбросил папку в сторону и уставился на Гоцмана. — И балагула подставной — цикавая идея… Но зачем?! Зачем ты сам туда залез? Для покататься с ветерком? А если б он тебя признал? Та дырку б провертел в тебе — не к ордену, а так, для сквозняка?

— Сенька — залетный, — спокойно произнес Гоцман. — Всего месяц в городе. К тому же ночь…

— Согласен, — кивнул Омельянчук. — А если б кто признал из проходящих? Окликнул: здрасте, Давид Маркович, шо свеженького в уголовном кодексе? Тогда как?!

— Я ж повторяю — ночь…

— Обратно согласен! А к чему один попер на пять стволов?! Там народ с душком, очки не носит. К чему один?! Ты шо, броненосец?!

— Та если б я тех пацанов не взял на бздо, они бы начали шмалять, Андрей Остапыч… Сколько бы пальбы вышло — волос стынет. А там ребенок скрипку пилит, мамаша от ужаса умирает на минутку…

Омельянчук раздраженно нашарил на столе очередную папку, дернул за тесемки так, что они порвались. Посмотрел на Гоцмана, мерившего шагами кабинет.

— Та шо ты мечешься, как скипидарный?!

— Доктор сказал ходить, — пожал плечами Гоцман. — Вот и ходю. Полезно для здоровья.

— Ну раз сказал, ходи…

Оба умолкли. Раздражение повисло в воздухе, мешало двигаться. Омельянчук остервенело лупанул кулаком по дыроколу, но тот только жалобно чвакнул, пытаясь пробить толстую стопку листов. «От же ж зараза», — с сердцах сказал про себя Омельянчук.

— Ну хорошо… — наконец хмуро произнес он после паузы. — А Фима был к чему?

— Ты шо опять за Фиму, Андрей Остапыч? — выдохнул Гоцман.

— А то, — зло оскалился начальник УГРО. — В честь чего вор-щипач экстра-класса гуляет с вами до секретной операции, а?!

— Андрей Остапыч!..

— Нет, в честь чего?!

— Ты дырку сделаешь в столе, — заметил Гоцман. — Шесть лет как Фима завязал, и вам за то известно.

— Да, он герой подполья — это я знаю! И в катакомбах газом травленный — за то не спорю! Но вся Одесса знает Фиму Полужида за щипача! Он же из желудка гаманец сработает на раз! И то, шо он — твой друг! Ты шо?.. — Голос начальника внезапно стал испуганным. — Шо, опять?!

Гоцман набрал полные легкие воздуха, глаза его расширились, лицо побелело. Омельянчук схватился за графин, плеснул в стакан воды, но Гоцман отрицательно помотал головой, тыча пальцем в сердце, — не волнуйся, мол, так надо.

С шумом выдохнул воздух, снова порозовел. Объяснил испуганному начальнику:

— Доктор прописал. Для здоровья.

— А-а… — с облегчением кивнул Омельянчук и сам жадно выпил воду.

В это время в другом кабинете того же здания изнывающий от жары капитан Леха Якименко сидел за таким же, как у Омельянчука, письменным столом и корябал что-то ручкой в протоколе. Чернила в чернильнице заканчивались, и Якименко поминутно, еле слышно чертыхаясь себе под нос, скреб пером по высыхающему дну. Чертыхался он еще и потому, что рядом с угрюмо сидевшим перед ним Сенькой Шалым мухой вился развязный Фима Полужид.

— Та не гони мне, Сеня, не гони, — интимно нашептывал Фима Сене. — Тут уголовный розыск, а не баня, нема ни голых, ни дурных. В квартире у покойной женщины, мадам Коцюбы, битком шкафов. Следи за мыслью, Сеня… Там есть шкафы, у шкафов — дверцы. А по тем дверцам — отпечатки. Твои, Семен! Ты догоняешь или повторить?

— Да не был я на той квартире, — угрюмо повторил Шалый.

— Там отпечатки, Сеня, отпечатки… Как клопы, по всем шкафам!

— Да я на стреме стоял, — вяло произнес Сенька. — А шкафов не трогал…

— Во, молодец, — одобрил Фима, — на стреме… Это уже веселее.

Он кинул короткий взгляд на Якименко — мол, фиксируй. Капитан раздраженно ткнул пером в чернильницу.

— А кто стрелял? — продолжал плести свои сети Фима.

— Не знаю, — пожал плечами Сенька. — Или Кривой, или Дутый… не знаю. Там не могло быть моих отпечатков!

— Верю! — быстро воскликнул Фима. — Вот теперь — верю!

— Так шо он мне тут расписывал?

Якименко без всякой симпатии взглянул на Фиму, но тут же соврал с простодушным выражением лица:

— Фима ошибся. То было не с мадам Коцюбой, а у Якова Бедовера.

— Во! — шлепнул ладонью по коленке Фима. — Вспомним за Якова Бедовера!

— Где прятали награбленное? — встрял, насупившись для полноты момента, Якименко.

— Награбленное? — наконец выдавил он из себя.

— Нет, заработанное честным трудом! — рявкнул Фима. — Хватит Клару Целкин строить!

— Не знаю я ничего! — взвыл Сенька. — Вы других спрашивайте! Я не знаю!..

С полминуты Фима и Якименко молча смотрели, как Шалый, оскалив щербатый рот, дергая головой и вращая глазами, сползает со стула на пол и бьется, стараясь, впрочем, не травмировать раненую ногу. Наконец Фима взял его за шиворот.

— Сеня! — душевно произнес он. — Друг!.. Не дай бог, конечно… Шо ты мне истерику тут мастыришь? Ты посмотри вокруг и трезво содрогнись! Ты вже ж с себе наговорил с вышку. Теперь тяни на снисхождение пролетарского суда. Мудрое, но несговорчивое.

— Других спросите! — жалобно протянул Сенька, но биться перестал. — Не знаю я…

Устало вздохнув, Фима присел перед Шалым на корточки. В его прозрачных глазах плескалось искреннее сочувствие.

— Сема, верни награбленное в мозолистые руки. Тебе еще с них кушать — подумай сам…

— Да шо ж такое, а… — Омельянчук, отдуваясь, пытался отцепить от стопки намертво въевшийся в нее дырокол.

— Дай я тебе прострелю эти несчастные дырки, — улыбнулся Гоцман.

Начальник УГРО, раздраженно сопя, отшвырнул папку вместе с дыроколом, поднял глаза на подчиненного.

— Объясни мне только одно… — начал Гоцман.

— Разрешите, Андрей Остапыч?.. Давид Маркович, Сенька Шалый раскололся! По семи эпизодам! И схованку, где заховали все бебехи, выдал!

— Так хватайте ноги в руки и тараньте его до того места, пока теплый! — рявкнул Гоцман. — Бикицер!

— Я уже отправил его с Фимой! — радостно закивал Якименко. — Дождусь грузовик и тоже поскочу!

— Шо значит «отправил его с Фимой»?! — взревел он. — Кто такой Фима?! Он сотрудник или кем?!

— Так я ж под конвоем, — растерянно пролепетал капитан.

Гоцман досадливо махнул на него рукой — проваливай!.. Плотно закрыл за Якименко дверь и повернулся к Омельянчуку.

— Нет, мне это начинает сильно нравиться, — заметил молчавший до этого Омельянчук. — Отправил его с Фимой! А?!..

— За Фиму помолчим, — махнул рукой Гоцман, — ты лучше объясни, какой гэц тебя с утра укусил?..

— Жуков едет. — Омельянчук коротко взглянул на портрет над своим столом и вздохнул. — Под Помошной за пять минут до его эшелона рванули рельсу… И провода, подлюки, все пообрывали.

— Так это пусть у «Смерша» штаны преют.

— Или, — согласно кивнул Омельянчук, но тут же завелся снова: — А у нас здесь тихая полянка с лебедями, да?! Щипачи присматривают за мокрушниками…

— Ладно, иди. Докручивай Шалого и займись гоп-стопом на Арбузной. Час назад обрадовали…

Видавший виды серый «Опель-Адмирал» притормозил на некотором расстоянии от места происшествия. Где именно это место располагалось, Гоцман увидел издалека. Там пульсировала, размахивала руками, гомонила толпа любопытных. Мокрый от жары и напряжения оперуполномоченный Тишак честно пытался опросить свидетелей, но вместо этого получал кучу самых разнообразных сведений одновременно по меньшей мере от десяти человек. Вторая толпа, не такая людная, но тоже красноречивая, обступила медицинский фургон, куда под руководством судмедэксперта Арсенина грузили тела убитых. На проезжей части, опустившись на корточки, орудовал криминалист, немолодой усатый молдаванин Черноуцану. Его от напора любознательных горожан ограждали трое милиционеров.

Гоцман неспешно двигался к толпе. В нее только что влилась торговка семечками, логично рассудившая, что среди такого множества людей всегда найдутся голодные.

— Семачка, семачка! Жирна та хрустяща! — голосила она. — Лушпайки сами сплевутся!.. Семачка!

— За что семачка? — осведомился Гоцман.

— За пять.

— А шо так кусается?

— Хай за три, но с недосыпом.

— За четыре с горкой… — Гоцман вынул кошелек и кивнул на убитых: — Кто их так?

— А я знаю? — пожала плечами торговка. — Семачка-то, посмотрите, як прожа-арена! Як ото-обрана…

Кинув торговке две монетки и ссыпав семечки в карман, Гоцман двинулся дальше. Тишак, изнемогая под натиском любопытных, жалобно повторял как заведенный: «Те, кто свидетели, стоят на месте. Остальные отойдите. Вы мне мешаете. Отойдите…»

— Всем два шага назад и дышать носом, — негромко произнес Гоцман, обводя взглядом лица людей. Его просьба была немедленно выполнена.

— Давид Маркович! — радостно загомонил кто-то из первых рядов. — Таки вам здрасте! Вы видали, шо творится тут с утра?!

Молчание Гоцмана было выразительным. Толпе ничего не оставалось, как последовать его примеру.

— Нападение на инкассаторов, — моргая от волнения, заговорил Тишак. — Случилось полтора часа назад. Несли деньги из артели шорников до банка. Двое убитых, один сбежал в подворотню… Раненый. Сейчас сидит — вона, сам не в себе. Михальнюк фамилия.

Гоцман сделал короткий жест рукой, и толпа послушно расступилась, открыв сидевшего на краю тротуара невзрачного мужичонку. Не обращая ни на кого внимания, он раскачивался из стороны в сторону и что-то бубнил.

— Еще что? — спросил Гоцман, мельком взглянув на Михальнюка и доставая из кармана горсть семечек.

— Нападавших, по словам очевидцев, было трое, — потерянно произнес Тишак.

Очевидцы тут же начали его дополнять, но, подчинившись выразительному взгляду Гоцмана, умолкли.

— Подъехали на «Додже», — продолжал оперативник, — на нем же и уехали. Один был за рулем, двое стреляли. В военной форме. Других примет никто не помнит, все было очень быстро…

— Блондины, брюнеты, толстые, худые? — обронил Гоцман, сплевывая шелуху.

— Никто не знает, — бойко высказался морщинистый старичок в потертом пиджаке, — они же с ходу начали палить!

Гоцман посмотрел на старичка, и того быстро утянули за полу пиджака обратно в толпу.

— А инкассаторы что, пешком гуляли? — поинтересовался Гоцман у Тишака. — Физкультурники?

— Машина сломалась, — объяснил Тишак, — а идти тут три квартала…

Криминалист Черноуцану, прежде чем начать говорить, долго морщил лоб, вздыхал, пожимал плечами, вытягивал нижнюю губу, теребил усы. Гоцман знал эту его особенность — предварять доклад долгим мимансом — и потому не торопил.

— Я нашел три гильзы, — наконец медленно, как бы нехотя заговорил Черноуцану. — Две предположительно от «вальтера», одна от «парабеллума». Гильзы нападавших… Никто из инкассаторов оружие не достал, не успел. Стреляли метров с трех… Асфальт сухой. Поэтому след шин не обнаружился. Больше ничего пока…

— И сколько взяли? — обернулся Гоцман к Тишаку.

— По словам инкассатора, — тот кивнул на Михальнюка, — сорок две тысячи шестьсот семнадцать рублей.

Хрустя семечками — не обманула торговка, были они и впрямь хороши — и не обращая внимания на людей, провожавших его взглядами, Гоцман направился к фургону «скорой помощи». Рядом с крылом полуторки стоял Арсенин.

— Как самочувствие? — тихо поинтересовался он. Гоцман нетерпеливо отмахнулся, кивнул на фургон.

— По одному огнестрельному ранению, — так же негромко сказал Арсенин, — в сердце и сонную артерию. Скончались сразу…

— Ворошиловские стрелки, — скрипнул Гоцман зубами. Мотнул головой в сторону уцелевшего инкассатора: — А этот?

— Ерунда. Легкая царапина плеча, но сильный шок. Говорит бессвязно…

Гоцман еще раз пристально взглянул на инкассатора. Михальнюк по-прежнему сидел на тротуаре, раскачиваясь и что-то горячечно бормоча.

— Та-ак… — протянул Гоцман, неспешно стряхивая шелуху в водосток. — Значит, говорить не может, а сумму помнит до рубля? И живой еще? Тишак, вези-ка этого царапнутого до себя и крути ему антона на нос, пока не расколется.

— Думаете, он? — приглушенно прошелестел Тишак

— Да, и держи еще в голове вторую занозу — инкассаторская машина. Шо сломалось, отчего, когда, кто знал, где починяют?.. Взгляни у светлые глаза водителя — в общем, бикицер… Я буду через три часа.

Гоцман сел в машину и уже закрывал дверцу, когда в окошке появилась разъяренная потная физиономия директора артели шорников.

— Значит, уезжаете?! А искать кто будет?! Это ж наши трудовые гроши! Моя артель горбатится, ни дня, ни ночи! А какой-то поц делает сиротами детей, с подлючей мыслью пожировать на наши кровные?!

— Калитку закрой, — мирно заметил Гоцман. Опешивший директор отпустил дверцу, Гоцман захлопнул ее.

— И это все, шо вы имеете сказать?! — взвизгнул директор. — И это лично Давид Гоцман, которого мы держим за легенду уголовки?!

— В три часа придешь до моего кабинета, — перебил его Гоцман, — перекинемся за твои деньги и за убитых инкассаторов. Неси ихние личные дела и прочие подробности. А пока не делай мне нервы, их есть где еще испортить… Поехали.

Директор спрыгнул с подножки. «Опель», натужно зарычав, круто развернулся посреди Арбузной улицы.

Одесский вокзал по-прежнему гудел сдержанным хором нетерпеливых голосов. По-прежнему переминались перед зданием солдаты оцепления, нервно покуривали на перроне ответственные товарищи. Но внимательный взгляд заметил бы и кое-какие перемены. Не было старого рабочего, старавшегося запомнить текст приветственной речи, не было маляров, торопившихся закончить работу…

— И как вы думаете он поедет? — негромко переговаривались принаряженные одесситы, толпившиеся с букетами в руках перед оцеплением.

— Шо за вопросы?.. Конечно, по Пушкинской и свернет на Дерибасовскую. Не проехать по Дерибасовской — это ж все равно шо сильно обидеть Одессу…

Перед цепью солдат, пронзительно завизжав шинами и заставив людей испуганно шарахнуться в сторону, замер «Виллис». Вестовой, выпрыгнувший из джипа, заученным движением показал начальнику охраны пропуск и бегом бросился к вокзалу.

В конце перрона Кумоватов и Телешко, измученные бесплодным ожиданием, без всякой надежды вглядывались в уходящие вдаль пути. Все возможные соображения были высказаны, все уместные шутки озвучены. Обменивались утомленными взглядами, вздыхали. И не сразу услышали топот бегущего к ним со всех ног человека.

— Ну?! — выдохнул Кумоватов, глядя на вестового.

— Маршал въехал! — задыхаясь, отрапортовал тот.

— Куда въехал?! — судорожно сглотнул Телешко.

— В Одессу…

Первый и второй секретари горкома обменялись растерянными взглядами. Происходившее было выше их разумения.

— И где? — наконец промычал Кумоватов, тыча пальцем в сторону путей. — Где он въехал-то?

— На машине въехал, — наконец восстановив сбитое бегом дыхание, объяснил вестовой. — Приказал всем срочно прибыть в штаб округа…

— Мы — страна-победитель! — на ходу говорил Жуков, сопя от гнева. — Мы год как закопали Гитлера! Всю Европу поставили на карачки! И что?! Что, я вас спрашиваю?!

Он не глядя отшвырнул фуражку, которую нес в руках. Адъютант подхватил ее на лету.

— Особо тяжкие снизились на десять процентов, товарищ Маршал Советского Союза, — виновато вставил Омельянчук. — А раскрываемость возросла на двенадцать процентов…

— Мне цифры в нос совать не надо, — бросил в ответ маршал.

Он остановился так же резко, как и шагал. Провел платком по вспотевшему лбу, на котором взбухли крупные вены, двинул нижней челюстью. Гневный взгляд голубых глаз остановился на Мальцове.

— Кто?..

— Военный прокурор округа полковник юстиции Мальцов!

— Где мирный сон, Мальцов?! — рявкнул маршал. — Страна поднимается из руин, а какие-то недобитки взрывают железные дороги!

Адъютант Жукова, не оборачиваясь, сунул маршальскую фуражку одному из офицеров охраны. Второму приказал вполголоса:

— Воды и полотенце маршалу. Быстро…

— Да как взрывают! — продолжал греметь Жуков. — Под самым носом! Здесь что, фронт?! Передовая линия?!

В коридоре показалась толпа, в ней преобладали штатские, но встречались и военные мундиры. Запыхавшиеся Кумоватов, Телешко, начальник железной дороги директор-полковник Горский, следователь Максименко и другие, затаив дыхание, смотрели на легендарного военачальника.

— Эт-то что еще за безобразие?.. — процедил Жуков, окидывая новоприбывших взглядом.

Стремительно прошагав несколько десятков метров, он ткнул пальцем в плечо Кумоватова:

— Что за дрянь такая? Вся страна голодает, а тебя, как борова, раздуло!..

— Я… — мгновенно вспотел секретарь горкома. — У меня нарушенный обмен веществ…

— Жрешь много!.. «Обмен веществ»! — брезгливо передразнил Жуков. — Кто такой?

— Первый секретарь горкома КП(б)У Кумоватов Михаил Мефодьевич, — тихо произнес тот.

Новый командующий на мгновение осекся и даже нахмурился с досады, понимая, что, видимо, хватил лишку. Но тут же взял себя в руки.

— «Ты одессит, Мишка, а это значит…» Что?! — огорошил он Кумоватова вопросом.

— «Что не страшны…» э-э… — выдавил из себя угодливо-растерянный смешок секретарь горкома, — мене ни горе, ни беда…

— Ни хрена это не значит! — рявкнул трижды Герой. — Значит, что бардак в Одессе! Я въехал в город, как к себе домой! Дрыхнут на постах! Ни проверки документов, ни досмотра!

— Было дано распоряжение не задерживать машины маршала, — уточнил Кумоватов.

— Не звезди мне в нос!.. — Сорвавшись с места, Жуков зашагал дальше, свита бросилась за ним. — Я им снес шлагбаум, они не пикнули! И не твое это дело — посты!.. Где начальник контрразведки округа?..

Худощавый полковник МГБ поспешно сделал шаг вперед. Обернувшись к нему, Жуков, словно метлой, прошелся пренебрежительным взглядом по его лицу и остановился на маячившей на заднем плане растерянной физиономии Максименко.

— Что здесь делаешь, майор?..

— Старший следователь МГБ майор Максименко, — зачем-то пролепетал помертвевший от ужаса следователь.

— Вижу, что МГБ… — Взгляд Жукова равнодушно скользнул по синим просветам золотых погон. — Где старшие по званию? Мне что, с тобой обсуждать ситуацию в округе?

— Э-э… генерал Худимов просил передать, что… — начал было Максименко, но умолк, потому что понял: Жуков уже потерял к нему всякий интерес. Теперь он смотрел на начальника контрразведки округа.

— Почему меня пропустили через посты?! Почему не стреляли?! Не преследовали?!

— Виноват, товарищ Маршал Советского Союза…

— Под арест, — сухо бросил Жуков в пространство. — Кто первый зам?

— Полковник МГБ Чусов. — Чусов шагнул вперед, козырнул.

— Вы — начальник контрразведки.

— Есть…

Впереди по ходу движения возникли высокие, предупредительно распахнутые двухстворчатые двери — вход в кабинет командующего округом. Над столом возвышался большой портрет Сталина. Жуков решительно устремился туда, на ходу продолжая говорить:

— Первое. Сегодня к двадцати ноль-ноль всем подготовить отчет по состоянию дел. Никакого словесного поноса! Только факты! Второе… Предложения — как думаете выбираться из этого дерьма!.. Третье…

Что именно предлагал Маршал Победы на третье, новый начальник контрразведки округа полковник Чусов уже не услышал. Впустив в кабинет Жукова и толпу свиты, рослый капитан из личной охраны маршала быстро притворил обе створки высокой двери и встал рядом, всем своим видом показывая, кто здесь главный.

Другие офицеры охраны споро и деловито, будто их только к этому и готовили в военном училище, снимали с арестованного полковника ремень с кобурой, извлекали из карманов кителя документы… Резкое, ястребиное лицо бывшего начальника контрразведки было неподвижно, только под левым глазом судорожно билась одинокая жилка.

Рука Чусова непроизвольно дернулась к козырьку фуражки, но на полпути замерла. Он чуть заметно поклонился арестованному и поспешно направился к кабинету командующего. Рослый капитан охраны, скользнув глазами по погонам Чусова, вежливо отступил и приоткрыл створку дверей.

— …рассупонились?!! — выплеснуло в коридор львиный рык Жукова. — Решили — можно?! Ни хрена нельзя!!! Считайте, что снова у меня на фронте!..

В конце коридора показался запыхавшийся старший лейтенант. В его руках были чистое полотенце и кувшин с водой. Капитан охраны снова приоткрыл дверь, впуская его в кабинет.

— Вас, товарищи, конечно же, интересует, почему меня назначили командующим Одесским округом, — говорил между тем Жуков, тяжело упираясь кулаками в столешницу. — По этому поводу могу рассказать вам одну поучительную историю… Замерз как-то зимой, в лютые холода, воробей. Валялся себе замерзший на дороге. Тут шла по своим делам корова, задрала хвост и кое-что сделала… — По кабинету порхнул чей-то робкий смешок, впрочем не встретивший поддержки. — Прямо на воробья. Воробей понемногу отогрелся, ожил, расправил перья и сдуру зачирикал, А тут откуда ни возьмись — кошка!.. Набросилась на воробья и сожрала его одним махом.

В кабинете воцарилась мертвая тишина. Старший лейтенант, принесший кувшин, застыл на месте.

— Ну, к чему я вам это рассказал?.. А?.. Молчание явно затягивалось. Маршал Победы наставительно поднял к потолку палец:

— Видимо, не надо было чирикать…

 

Глава 3

Недалеко было море. Об этом говорили басовитые гудки буксиров-трудяг, встревоженные взвои тральщиков, ползающих по прибрежным водам в поисках случайных мин прошлой войны, да крепкий, насыщенный йодом ветер, трепавший волосы Гоцмана. Нигде в мире не было такого сладкого морского ветра, как в Одессе.

Оставив в покое гоцмановскую шевелюру, ветер начал причесывать травку, пробивавшуюся сквозь жесткую, жженую корку земли. Она была начинена железом так основательно, что трава здесь росла еле-еле. Пожалуй, это был единственный признак жизни посреди молчаливых, жутких развалин на северной окраине города.

Сенька Шалый, щурясь на солнышко и изредка морщась от боли в раненой ноге, крутил на припеке самокрутку. Рядом в напряженных позах сидели двое милиционеров в гимнастерках защитного цвета, оба держали в руках фуражки с синим околышем и то и дело отирали бегущий по лицам пот. Несколько человек выносили из того, что когда-то, видимо, было полноценным подвалом, свертки и тюки и складывали их у ног скучающих понятых.

— Ото уже бумажкой разжился, — проворчал Гоцман, проходя мимо Сеньки. — Жизнь, погляжу, налаживается…

— Мне бы огоньку, Давид Маркович, — нагло осклабился щербатым ртом Шалый.

— И два ковша борщу, — в тон ему ответил Гоцман и кивнул старшему милиционеру: мол, дай ему спичку…

Из двери подвала появился запыленный и потный, но довольный Леха Якименко.

— Почти все цело! — весело крикнул он Гоцману. — Убивать та грабить научились, а сбыт наладить — мозга не хватило.

— Ладно вам — мозга! — обиженно встрял Сенька Шалый, с наслаждением выпуская клуб дыма. — Просто мы светиться не хотели, время выжидали…

— А ты сиди, босота! — оскалился Якименко. — Точи руки под кайло! Твой номер 59 дробь 4 — от десятки до высшей меры справедливости…

— Умри, нечестный мусор! — взвизгнул Сенька, поперхнувшись дымом. — Ты ж обещал до вышака не доводить! Мамой клялся при свидетеле…

— Я, Сеня, сирота, — печально сообщил Леха, вытирая о штаны пыльные руки. — И мама моя встретит тебя там… — поднял он глаза в небо, — хорошим дрыном. Не говоря за тех, кого ты грохнул! Так что мечтай за двадцать пять, как та ворона за голландский сыр…

— Ну, спи тогда спокойно, мусор, — процедил Сенька, не сводя с капитана ненавидящих глаз. — И жди, когда к тебе вернется Сеня Шалый…

Гоцман, не обращая внимания на эту театральную перепалку, оглядывался по сторонам. Интересно, где носит Фиму?.. Хотел подумать, а оказалось — произнес вслух.

— Та вон, — отозвался Якименко, тыча пальцем вбок. И верно, там, по развалинам, осторожно пробирались Фима и пацан-малолеток. — Малый здесь живет. Фима ему пачку махорки погрозил… Так он тут же вспомнил за военный грузовик. Говорил, ночью приехал та амбалы при погонах что-то там сгрузили — я не знаю. Пошли смотреть…

Подоспел запыхавшийся Фима. На его узком небритом лице струйки пота прочертили несколько извилистых дорожек. Тюбетейку он комкал в руках.

— Додя, там таки есть на шо взглянуть… Пацан бесцеремонно дернул его за рукав:

— Дядька, обещал пачку махорки? Так гони… Фима безропотно достал из кармана пачку, протянул пацану. Но тот не успел завладеть гонораром — Гоцман, мрачно глядя на Фиму, перехватил пачку на полпути.

— Э! — заныл пацан. — Уговор!..

— Додя, я так и так не курю, а мальцу обещал, — мило улыбнулся Фима.

Гоцман ядовито ухмыльнулся. Обливавшиеся потом милиционеры как раз выносили из Сенькиного схрона початый ящик махорки.

— Давай, давай, — поощрил он Фиму. Пожав плечами, тот извлек из карманов еще три пачки, которые Гоцман аккуратно уложил обратно в ящик. Под ироническим взглядом Якименко Фима обиженно фыркнул, пожал плечами и закатил глаза к небу.

— Будешь? — Гоцман вынул из нагрудного кармана пачку папирос.

Глаза пацана загорелись. Еще бы, «Сальве» вместо махры!.. Он аккуратно подцепил грязными ногтями две папиросины, одну тут же сунул за ухо, а вторую предложил Гоцману:

— Держи. Я угощаю.

— Себе оставь, — обронил Гоцман. — Ну, показывай, куда идти…

Богатое оказалось место, куда их привел девятилетний шкет, ох и богатое. Под потолком млела в жестяном наморднике тусклая лампочка, в кулаке у Гоцмана — карманный фонарь. А на полках аккуратными рядами лежали комплекты военного обмундирования. Гимнастерки, брюки, шинели, кители… Остро, терпко пахло кирпичной пылью и чуть глуше — тканью, успевшей полежать в душном помещении.

— Я уже подсчитал… — Голос Фимы глухо бился в потолок и углы подвала. — Уже подсчитал. Около тысячи комплектов. Почти дивизия.

— Полк, — сухо уточнил Гоцман.

Фима пожал плечами, мол, не возражаю. Стоя у полок, Гоцман быстро перебирал одежду. Новенькая. Недавно пошитая.

— Шо за военные? — обернувшись, спросил он у маячившего рядом пацана.

— А я знаю? — солидно ответил тот. — Приехали, сгрузили, замок навесили…

— Давид, тут еще одна заморочка, — окликнул от двери Фима.

Подойдя ближе, Гоцман молча осветил фонариком притороченную к косяку связку мощных противотанковых гранат. С одной чеки свисал тонкий шнур…

— Я шнурок-то порезал, — пояснил Фима. — Но кто-то ж его поставил. Это не блатные. Почерк не их.

— Да я уж схавал, — сумрачно отозвался Гоцман.

Свет улицы показался ослепительным. Якименко нетерпеливо кинулся навстречу:

— Ну шо там?

— Обмундирование со склада, — зло сплюнул Гоцман. — Много… Понятым — ни гугу. Ты тоже рот на замок, — добавил он, обернувшись к пацану, и продолжал, обращаясь к Якименко: — Поставь в охранение двух бойцов. Никого не подпускать. Поясни: приезжали военные — чтобы знали. На грузовике… Приедут с военной прокуратуры — проверить документы и взять расписку, что все им сдали.

— Так и до когда им здесь скучать? — озадаченно почесал в затылке капитан. — У меня людей — грудь четвертого не видно…

— Я с ходу до армейских прокуроров, скажу, шоб в три ноги бежали… А ты тоже не тяни, дел — за гланды…

Гоцман торопливо зашагал к стоявшему поодаль «Опелю». За ним вприпрыжку кинулся пацан с папиросой за ухом.

— Дядька, а ты у них самый главный?

— Навроде.

— И Гоцмана знаешь?

— Я и есть Гоцман.

— Тю… — изумленно-радостно пропел пацан, не ожидавший такого оборота событий.

— Мишка Карась.

Давид, усмехнувшись, пожал ему руку. Курносое чумазое лицо пацана расплылось от счастья.

— А тебя правда пуля не берет?..

— Так я быстро бегаю, — объяснил Гоцман на ходу, — не успевает.

Дремавший в кабине на солнцепеке Васька Соболь всполошенно схватился за руль. Мотор заурчал, «Опель», тяжело переваливаясь, поплыл по развалинам, словно катер по бурному морю.

— Под ноги смотри, а то споткнешься! — в полном восторге заорал вслед Мишка Карась и от избытка чувств засвистел в два пальца.

Майор юстиции Виталий Кречетов поднялся из-за стола. Внимательные серые глаза военного следователя недоверчиво пробежались по лицу Гоцмана.

— Около тысячи комплектов, говорите? — повторил он, подходя к висевшей на стене карте Одесской области. — Покажите, где нашли.

Гоцман бережно уткнул корявый палец в изгиб береговой линии. Перевел взгляд на Кречетова.

Майор с бесстрастным лицом вернулся к столу, снял трубку одного из телефонов, ударил по рычагу.

— Оч-чень интересно, — произнес он, зажав трубку между ухом и плечом, и тут же добавил в трубку: — Кречетов. Наимова ко мне.

Задумчиво опустил трубку на рычаг, выслушал ее меланхолический звяк. Посмотрел на карту, потом на замершего посреди кабинета Гоцмана.

— Оч-чень интересно. Но… — Кречетов вздохнул, — очень не вовремя.

Через десять минут высокий, полноватый для своих лет следователь военной прокуратуры капитан юстиции Наимов бодро вышагивал по коридору, слушая идущего рядом Гоцмана.

— …это дело военной прокуратуры, — продолжал Гоцман. — Я, конечно, выставил охрану. Но у меня не хватает людей. Так что принимайте дело…

— Я понял, понял, — перебил следователь. — Охрану выставили? Ну и молодцы! До завтра пусть постоят, а завтра съездим вместе, поглядим…

— Что значит «завтра»? — негромко осведомился Гоцман. — Ваше дело, вы и охраняйте!

— Да что вы кипятитесь, дорогой мой человек? Вы ж тоже на службе, все понимаете. Вы, извините, кто по званию?

— С утра был подполковник.

Круглое добродушное лицо Наимова мгновенно закаменело. Судорожно сглотнув, он недоверчиво окинул взглядом простенький черный пиджачок Гоцмана без малейших признаков погон, пропотевшую, донельзя поношенную гимнастерку и потертые галифе. Так после войны ходило полстраны.

— Понимаю вас, товарищ подполковник, — уважительно произнес он наконец. — Но тут Жуков приехал, и сейчас, я вам как офицер офицеру скажу, такое в округе происходит — мама дорогая…

Они остановились перед дверью следовательского кабинета. Наимов зазвенел ключами.

— Завтра бегом побегу, — добавил он, не оборачиваясь от замка, — а сегодня — извините, товарищ подполковник. Никак…

Он уже собирался войти в кабинет, когда Гоцман одним пальцем зацепил его за новенький серебристый погон и развернул лицом к себе.

— Я сниму охрану, — спокойно произнес он, внимательно глядя на капитана.

— Имеете полное право, товарищ подполковник, — бодро отозвался Наимов, безмятежно глядя поверх плеча Гоцмана.

Рядом с офицерами бесшумно, словно привидение, возник лейтенант с повязкой дежурного на рукаве. Гоцман неспешно убрал руку с погона.

— Свободен.

Наимов с издевательской четкостью выполнил поворот кругом и строевым шагом вошел в свой кабинет…

Жарко было в казенной обители подполковника Гоцмана, жарко и душно. Ни открытая настежь балконная дверь не спасала, ни теплая вода из графина. И кто же это придумал такое — летом работать?.. Эх, кабы все преступления совершались исключительно в холодные времена… А летом купались бы люди, пили пиво, ходили в кино, на лодках катались. Но нет, и в разгар купального сезона тянет их, паразитов, на всяческие злодейские махинации…

С трудом отогнав не относящиеся к делу мысли, Леха Якименко вернулся к лежащему перед ним протоколу допроса. Для пущей солидности он надел белый летний китель с серебряными капитанскими погонами, зная, как сильно он впечатляет людей, редко сталкивавшихся с блюстителями закона. А в том, что инкассатор Михальнюк с такими, как Якименко, сталкивался редко, Леха был убежден. Хотя, по правде говоря, с превеликим удовольствием содрал бы он с себя сейчас этот китель да махнул бы на пляж Аркадии…

— Ну почему вы мне не верите? — тянул Михальнюк. Его жалобный голос, казалось, мог растопить сердце самого черствого, самого придирчивого следователя.

Сидевший в другом углу кабинета Тишак раздраженно дернул головой. Он записывал показания директора артели, и инкассатор своим нытьем отвлекал его. Рядом, изредка вставляя замечания по делу, но больше мешая, сидел Фима Полужид.

Хлопнула дверь, вошел запыленный хмурый Гоцман. Якименко привстал, но Гоцман махнул ему рукой — продолжай. Боком присел на край стола, рядом с Михальнюком.

— Я же сам чуть не погиб, а вы мне не верите…

— Верю, — с ходу включился в процесс Гоцман. — Давай все сначала…

— Картина маслом выглядит такая, — начал Якименко, — с утра… — Но тут же обиженно замолк, увидев, что шеф машет на него рукой.

— Ну вот, — с усталой монотонностью заговорил Михальнюк, — с утра Эва Радзакис сказал, что машина гавкнулась…

— Эва? — поднял брови Гоцман. — Шо за фрукт?

— Эва Радзакис, тридцать пять лет, — хмуро вставил Якименко, — дембель по ранению, приезжий…

— Водитель наш, Эва Радзакис, сказал, что тормоза полетели, — продолжил Михальнюк. — Уехал. А мы пешком пошли.

— Тишак, морда Эвы есть? — окликнул оперативника Гоцман.

Тишак, вздрогнув от неожиданности, несколько секунд перебирал на столе фотографии, наконец нашел что искал. Стал было подниматься, чтобы передать ее начальству, но Гоцман легко спрыгнул со стола, принял ее в ладонь. Прищурился:

— Крра-асавец… Ну, шо ж ты замолк?

— Идти было недалеко, — вновь завел волынку Михальнюк. — Ну, идем… Я сзади. Слышу шум тормозов. Останавливается «Додж»…

— Какой? — коротко бросил Гоцман.

— Шо — какой? — судорожно сглотнул инкассатор.

— Ну, какой «Додж»? — терпеливо переспросил Давид. — Летучка, фургон, с тентом, без тента, с лебедкой, без лебедки…

— С тентом — это точно. И без лебедки, кажись… На арттягач похожий.

— Так…

Говоря, Михальнюк ерзал на стуле — поворачиваясь к Гоцману, который неспешно кружил по комнате. Вернул фотографию водителя Тишаку. Звякнув графином, налил в стакан воды. Со вкусом отхлебнул, снова усевшись на стол… Якименко непроизвольно сглотнул, хотя знал, что вода в графине теплая и противная.

— …вижу, сапоги выпрыгивают на асфальт. Начинаю подымать глаза… а тут ствол пистолета и выстрел! Я побежал…

— Да что ты мне тут горбатого лепишь?! — не выдержал Якименко, хлопнув ладонью по столу. — Я…

Продолжать он не стал, потому что Гоцман аккуратно и, главное, совершенно случайно опрокинул на него недопитый стакан. И еще «звиняйте» сказал. Это было так неожиданно, что Якименко только рот раскрыл. И подумал, что вода в графине действительно теплая и противная…

— Ну-ну, — поощрил умолкшего было инкассатора Гоцман и, досадливо крякнув — эх, угораздило же воду разлить! — потянулся к графину за очередной порцией.

— Слышу второй выстрел! — облизнув пересохшие губы, продолжил Михальнюк. — А потом — бац! — по плечу ожгло… Я в подворотню…

— Пить будешь? — негромко спросил Гоцман, оборачиваясь к нему со стаканом.

— А?.. Нет… То есть да, спасибо.

Протягивая Михальнюку воду, Гоцман наклонился к нему и так же негромко, доверительно произнес:

— То есть он тебя обманул…

— Кто? — Михальнюк отхлебнул из стакана, сморщился.

— Эва. — Гоцман понизил голос до шепота. — Он же сказал, что стрелять не будут?

— Да… — Голос Михальнюка почему-то тоже сорвался на шепот. Стало слышно, как зубы стучат о край стакана.

— А сам выстрелил, — укоризненно покачал головой Гоцман. — И кто он после этого?

— Да нет… Он за рулем сидел…

— А кто стрелял?

— Капитан какой-то…

— Какой?

Только тут до Михальнюка дошло, что он проговорился. Лицо его посерело, он отшатнулся от Гоцмана с такой силой, что еще немного — и грохнулся бы со стула. Стакан брякнулся об пол, но не разбился. По доскам зазмеилась длинная лужа. Казалось, от жары она испаряется прямо на глазах.

— Кто еще был? — жестко спросил Гоцман, принимаясь мерять шагами комнату.

— Не знал я! Не знал, что будут убивать!.. Эва сказал, только сумку отнимут, и все…

Гоцман, не останавливаясь, одной рукой поднял с пола рыдающего Михальнюка, швырнул его обратно на стул и резко повернулся к оцепеневшему директору артели:

— А ты куда смотрел?!

— На время, — потерянно пролепетал директор. — Если я не сдам гроши до девять ровно, то имею счастье с фининспектором и прочим геморроем…

— Таки теперь ты это счастье будешь хлебать ситечком, — безжалостно подытожил Гоцман.

Директор горестно всплеснул руками. Гоцман, потеряв к нему интерес, снова обернулся к инкассатору:

— Кто еще был в «Додже»?

— Я ничего не помню… — Михальнюк всхлипнул, размазывая слезы по щекам. — Они стреляли… Я бежал…

— Шо за Радзакиса? — бросил Гоцман Якименко.

На протяжении всей сцены Леха пребывал в неменьшем ступоре, чем остальные. Хотя, как и Тишак, был прекрасно осведомлен о том, что Гоцман — оперативник от Бога. И номера способен откалывать — смотри и аплодируй…

— Э-э… — справился с собой Якименко. — Довжик работает. Пока — голяк.

— Картина маслом! — мрачно буркнул Гоцман. Секунду постоял посреди кабинета, раздумывая, потом коротко кивнул Якименко в сторону открытого балкона.

— Был у военных прокуроров, — негромко произнес он, сплевывая во дворик, где Васька Соболь драил ветошью запыленный ГАЗ-67. — Сегодня они не приедут. Твоих не сменят.

— Вот, здрасте вам через окно, — растерялся Якименко. — А мне шо делать?!

— Не расчесывать мне нервы…

Между тем в кабинете, который покинули офицеры, отнюдь не стояла мирная тишина. Находившиеся в ней граждане имели собственное мнение и право его высказать.

— Я извиняюсь очень сильно, но где таких, как ты, родют? — горько произнес директор артели, вытаскивая из кармана пиджака несвежий носовой платок и с фырканьем вытирая потные щеки. — Нехайгора тебя привел! Твой крестный! Поручился человек за тебе! А ты его…

— Вот только вас не надо! — оскалился в ответ инкассатор. За несколько минут он успел прийти в себя и даже стакан с пола поднял. — Кто будет мою мамку содержать? Вы?! Платите копейки, а сами тыщи загребаете!

— От здрасте! — искренне возмутился директор. — Тыщи!..

— А что, не так?!

— Я вкалываю не разгибаясь! — взвизгнул директор, взмахнув зажатым в кулаке платком. — Я тридцать инвалидов… кусок хлеба им даю, детям их, семьям! А ты этот кусок украл, фашист!

— Я сам чуть не погиб, — снова всхлипнул Михальнюк. — Я такая ж жертва…

— Ты не жертва, ты паскудник, — негромко заметил, поднимаясь со своей табуретки, Фима. — Ты не лопатник у фраера сработал, ты друзей под пулю подвел…

— А ты сиди, не гавкай! — враз вскинулся инкассатор. — Я тебя помню! На Екатерининской работал, сам в чужой карман залазил о-го-го! А теперь тута пригрелся?..

— Ах ты фраер гнутый… — с нежной улыбкой пропел Фима.

Дальнейшее потребовало вмешательства властей в лице сначала Тишака, а потом и прибежавших с балкона Якименко с Гоцманом. Михальнюк, завывая, ощупывал свежий фонарь под глазом, Фима тяжело дышал, а директор артели глазел на него с крайним удивлением, граничившим с испугом.

— Я думал, он у вас тут под арестом, — наконец протянул он, обращаясь к Гоцману. — А он тут главный за закон?..

— Я кровью искупил, — снова закипая праведным гневом, процедил Фима. — А ты румынам сбруи шил!..

— Из самой гнилой кожи! — парировал директор. — И еще трех евреев у себя в погребе скрывал!

— Они тебе и шили, кровосос! За то вся Одесса знает…

Фима и директор уже тянулись друг к другу, явно не в порыве любви и дружбы, но готовое было начаться побоище решительным образом пресек Гоцман. Он попросту сгреб Фиму за шиворот и вывел из кабинета.

— Дава, шо за манеры?

Фима попытался вырваться из крепкой руки Гоцмана. Тот, резко остановившись, развернул его лицом к себе.

— Ты что — краев уже не видишь? Ты здесь кто?!

— Я твой друг, — быстро сказал Фима.

Секунду Гоцман молчал, потом, тяжело дыша, выпустил ворот Фимы из кулака и подтолкнул его к выходу.

— Иди. Мне Омельянчук кажное утро холку мылит… Почему здесь Фима? Отчего он всюду лезет?.. Ладно, иди-молчи…

В дежурке, в окружении телефонов, считал мух рыжий веснушчатый парень с погонами младшего лейтенанта. Он благодушно кивнул на пропуск, которым небрежно помахал у него перед лицом Фима, но тут же изумленно раскрыл рот — Гоцман стремительным движением выхватил бумажку из рук Фимы и поднес ее к глазам.

— Эт-то что? — прошипел он через секунду, тыча пропуск в нос дежурному.

— Чи… число подчищено, товарищ подполковник, — еле выговорил тот, вмиг залившись краской.

— А почему пропускаешь? — цедил Гоцман.

— Так он же ж… он… Виноват, Давид Маркович. Сильные крупные пальцы Гоцмана вмиг превратили пропуск в горку серой рваной бумаги. Горку эту Гоцман вложил в горсть дежурному.

— Еще раз пропустишь его — съешь.

— За вас, Давид Маркович, хоть Уголовный кодекс вместе с толкованиями, — покраснел еще больше парень. — Только за шо вы так?!

Гоцман собирался высказать этому растяпе все, что он думает о нем, о несении постовой службы и бдительности, раскрыл было рот… и закрыл, глядя на крупные слезы, набухшие в уголках глаз юного офицера.

— Ладно, Саня, — смущенно проговорил он. — Извини. А этого, — он кивнул на потерянного Фиму, — не пускать…

— Есть! — с готовностью козырнул рыжий Саня.

Гоцман, не оглядываясь на Фиму, стремительно шагал по улице. То и дело ему кланялись и говорили что-то приветливое, но он, против обыкновения, не замечал.

— Шо ты кипятишься как агицин паровоз!.. — Фима, ускорив шаг, забежал чуть вперед и искательно заглянул в насупленное лицо друга. — Доктор, умная душа, тебя просил не волноваться и ходить. А ты шо?

— А я хожу вот! — рявкнул Гоцман, не останавливаясь. — И еще, Фима! Еще раз замечу, что ты тыришь реквизируемый вещь — посажу! И не делай мне невинность на лице!.. Да, да, за ту самую махорку!

Фима неопределенным жестом воздел руки, что можно было понять и как «будьте покойны, гражданин начальник», и как «ну вот, опять завели шарманку». Впрочем, лицо Гоцмана от этого не помягчело, и Фима почел за благо перевести стрелки:

— Так ты доехал до военных прокуроров? И шо они?

Но сбить Гоцмана с темы было не так-то легко. Особенно когда на него накатывало. А сейчас, похоже, накатило.

— Мне дико интересно, с чего ты живешь? Нигде не работаешь, цельные дни болтаешься за нами…

— Я болтаюсь? — сплюнул Фима. — А кто Сеньку Шалого расколол? Кто схрон с военными шмотками нарыл?!

— Хочешь помочь нам — шагай в постовые, — пожал плечами Гоцман. — Годик отстоишь, потом поговорим за перевод в УГРО…

— Шо? Я?! — взвился от негодования Фима. — В уличные попки?!

— А шо? — снова пожал плечами Гоцман. — Я год был на подхвате поначалу…

Но теперь понесло уже Фиму. Он замер посреди тротуара, уперев руки в боки, так что прохожим приходилось обтекать его, как реке — утес.

— Нет, мне это нравится! Я стою в кокарде у всей Одессы на глазах? И это униженье предлагает мне мой лучший друг! Мой бывший лучший друг!..

Отбив на месте замысловатую чечетку от переполнявших его плохих чувств, Фима с независимым видом двинулся дальше. Гоцман осторожно взял его за рукав:

— Ну что ты сразу дергаться начал? Я говорю: как вариант…

— Давид Гоцман, кидайтесь головой в навоз! — отбрил Фима, сбрасывая руку. — Я вас не знаю. Мне неинтересно ходить с вами по одной Одессе.

— Фима, ты говоришь обидно, — покачал головой Гоцман.

Через полминуты Фима, вздохнув, умерил шаг. Они снова шли рядом, не глядя друг на друга.

— Я к Марку, — наконец обронил Гоцман. — Вместе?

— Не, — после паузы мотнул головой Фима налево, в подворотню. — Я тудой.

— Так ближе, — махнул рукой вдоль улицы Гоцман. В ответ Фима молча свернул в подворотню и, не оборачиваясь, вскинул на прощанье руку:

— Иди как хочешь…

И еще на одни руки смотрел Давид. Не было в них ни красоты рук судмедэксперта Арсенина, ни суетливой нервозности рук Омельянчука. Больные то были руки, сильные и привычные к бою, но давно больные. Трясущиеся пальцы Марка осторожно вынимали по одному из картонных уголков альбома пожелтевшие фотоснимки, ласково ощупывали каждый и передавали Гоцману.

— Я его с утра умыла, — всплыл откуда-то голос Гали, молодой, но уже наплакавшейся в этой веселой жизни хохлушки. — Зробила кашку с чечевицы — не ист. Яичко отварила — ни в какую… Шо ж такое? Горячо? Мотае головой. Чаю? Ни…

Давид внимательно разглядывал старые снимки. Вот Марк в длинных черных купальных трусах — улыбается во весь рот. Еще бы, такие барышни рядом. И подпись:

«Ялта, Рабочий Уголок. Привет из Крыма! 1928 год»… Вот Марк в новеньком френче и бриджах, на голове пилотка, в петлицах три «кубаря» — старший лейтенант. За его спиной ребрастый металлический бок ТБ-3… А вот он в летном комбинезоне, в обнимку с двумя смуглыми горбоносыми парнями. Все трое смеются. Испания, 1937-й.

— Кто?.. — Согнутый палец Марка постучал по очередному снимку.

— Это ты, Марк, — тихо ответил Гоцман. — Вернулся из Германии…

Сгорбленный, в ветхом кресле, бритый наголо Марк мучительно пытался что-то вспомнить, глядя на собственное изображение. В распахнутое окно первого этажа доносился визг девчонок, игравших во дворе в салки. На низком подоконнике боком сидел Фима, делая вид, будто ему все равно, хотя ему было не все равно.

— Потом смотрю — пийшов, пийшов… — продолжила Галя, глядя куда-то на стену. — Шо-то шукае. Пусть себе. Хожу ж за ним. Знайшов зубную щетку!.. Я порошок достала. Пийшов, почистив зубы…

— Сам?! — удивился и обрадовался Гоцман.

— Сам, — счастливо всхлипнула Галя. — Погуляли с ним по парку… Побачив птичку, та й засмеявся!..

Марк вдруг задергался в кресле, резко встал, опираясь на подлокотники. Альбом соскользнул вниз, кипа фотографий разъехалась по полу. Гоцман и Галя начали подбирать их. А Марк тихим, неверным шагом приблизился к стене, шевеля губами, уставился на снимки, забранные в рамки и украшавшие собой старые обои.

Разные то были снимки. На одном молодые Марк, Фима и Давид. На других — рядом с Давидом красивая молодая женщина. На маленькой карточке — Давид держит на руках девочку…

— А со Слободки шо, не приходили? — Гоцман, кряхтя, разогнулся, спрятал в альбом подобранные с полу фотографии.

— Приходили, — вздохнула Галя, сидя на корточках. — Посмотрели. Казали, забрать можем, но лечить не будем. У них тама переполнение… А врачей нема, лекарств нема. То, кажуть, тут хоть я хожу, а там же ж никого нема. Одни скаженные. Так дома, кажуть, лучше.

— Ты слышал, шо Галя сказала за Слободку? — обернулся Гоцман к Фиме.

— Можно поехать, начистить морды этим коновалам, — пожал тот плечами, по-прежнему глядя во двор. — Но толку так и не будет. У них же всех профессоров пересажали… Надо до Арсенина пойти. Он же ж военврач, за контузии в курсе.

— У мене е брошка мамина, — встрепенулась Галя, поднимаясь с пола со стопкой снимков в руке. — Я б товарищу военврачу и заплатила б…

— Ты, Галя, брошку до свадьбы береги. Марка вылечим, сыграем свадьбу…

Продолжать он не стал, потому что обернулся на крик Фимы. А тот, разом перемахнув через подоконник, птицей кинулся к Марку, который спокойно сидел у стола и деловито резал ножницами продуктовые карточки.

Гоцман осторожно разжал его ладонь, отобрал ножницы. Марк сперва не давался, но потом утихомирился и начал тонко, обиженно всхлипывать.

— Ой, Марк, шо ж ты зробил?! — рыдала Галя. — Тут же на мисяц! Мы ж теперь без хлеба…

— Галя, Галочка, — приобнял ее за плечи Фима, — та не делай ты горе с пустяка… Склею я вам эти карточки! Будут как новые, и даже лучше…

Гоцман, осторожно утиравший платком слезы Марку, сунул руку в карман, выгреб оттуда все, что было — несколько смятых, замусоленных красных червонцев, вложил в трясущуюся Галину ладонь и мягко пресек попытку вернуть деньги.

— Завтра-послезавтра получу паек и принесу, — пробурчал он. — Ша! Сопли прекратили.

Фима аккуратно запихивал в карман пиджака обрезки карточек. Под угрюмым взглядом Гоцмана он всплеснул руками и убедительно произнес:

— Склеить — это ж пара пустяков!

— Склеишь и мне покажешь…

— Дава! — с упреком вздохнул Фима. — И шо ты всю дорогу себе думаешь?! Я уже не помню, как шуршит чужой карман…

По ночному пустырю с одной, да и то затененной, фарой осторожно пробиралась крытая брезентом трехтонка. Ее то и дело качало на ухабах. Мотор завывал, одолевая трудную дорогу. Да и не было тут по большому счету никакой дороги…

— Похоже, сюда, — прошептал один из постовых, длинный чернявый парень с двумя лычками на синих погонах. — Давай гаси костер… Быстро!

Недовольно зашипев, скромный костерок у схрона растаял дымом в летнем небе. Оба милиционера, подхватив оружие, взбежали по склону чуть повыше и скрылись за камнями.

Грузовик между тем буксовал недалеко от схрона — заднее колесо угодило в присыпанную битым кирпичом и щебнем воронку. Наконец двигатель взревел на пределе сил, и машина вырвалась из ловушки.

Вой мотора разбудил спавшего в развалинах Мишку Карася. Прищурив припухшие со сна глаза, пацан с любопытством глазел на автомобиль, неизвестно для чего заехавший сюда в такое время.

ЗИС между тем описал неспешный круг у входа в схрон и остановился так, что свет одинокой фары упал на дверь. Мотор смолк, смачно хлопнула дверца кабины. Оттуда появился стройный, подтянутый офицер с кобурой на поясе. Вглядевшись, Мишка различил на погонах четыре звездочки.

Офицер между тем неторопливо подошел к дымящим остаткам костерка, поворошил носком сапога тлеющие угли. Крикнул негромко:

— Есть кто-нибудь?

Не услышав ответа, он пожал плечами, направился ко входу в схрон. И замер, остановленный хлестким окриком из-за камней:

— Стоять! Ходу нет!

— Кто здесь?

— Уголовный розыск! — хрипло ответил чернявый младший сержант, подтягивая автомат поближе. — Предъявите документы!

— Да мы с дороги сбились, — спокойно пояснил капитан и начал подниматься вверх.

— Стоять! — заорал старший по посту. — Стреляю! Документы!

Во тьме раздался четкий щелчок. Затаивший дыхание Мишка Карась, с которого давным-давно слетел сон, отлично знал этот звук: так ППШ переключают с режима одиночного огня на автоматический.

— Ты оттуда смотреть будешь? — В голосе капитана слышалась издевка. — Или подойдешь?..

Милиционеры переглянулись, не зная, что делать. Наконец младший сержант скомандовал:

— Оружие на землю! Приготовить документы!

— Ага! Щас! — засмеялся капитан. — Ты свои покажи…

От волнения и интереса Мишке страшно хотелось курить, тем более что подаренная Гоцманом папироса до сих пор ждала своего часа. Но он боялся пошевелиться, чтобы не привлечь внимания странных ночных гостей, да и мусоров тоже.

— Я капитан Советской армии. — Голос неожиданного гостя налился металлом. — Если есть вопросы — подойдите!

Из-за камней вырвались два неуверенных луча карманных фонариков, скрестились на капитанских погонах, пробежались по фуражке и кобуре, ненадолго задержались на лице.

— Руки поднимите, — раздался голос младшего сержанта, уже не такой уверенный, как вначале.

— Щ-щас! — повторил капитан с прежней издевательской интонацией. — Приказываю подойти!

Судорожно сглотнув, Мишка Карась увидел, как офицер складывает за спиной кисти рук и делает пальцами быстрый непонятный знак. В ту же минуту через задний борт грузовика, даже не зашуршав брезентом, ловко перевалился человек, сжимавший в руках вещь, тоже отлично знакомую Мишке, — немецкий «шмайссер».

Между тем младший сержант, стуча сапогами по развалинам и отчетливо белея в ночи летней гимнастеркой, приблизился к офицеру. В одной руке он держал раскрытое удостоверение, в другой — фонарик, направив его луч на фотокарточку и печать.

— Вот наши документы…

В ответ капитан молниеносно вырвал из кобуры «парабеллум», на взбросе руки ладонью передернул затвор, и выстрел в упор отшвырнул младшего сержанта на несколько метров…

Человек со «шмайссером», прячась за крылом грузовика, полоснул по второму постовому короткой очередью. Тот, стремительно нырнув за камень, ответил беспорядочной пальбой. К бою присоединился и водитель грузовика — выскочив из кабины, он послал в сторону милиционера несколько пуль из нагана.

Мишка, разинув рот и напрочь обо всем забыв, смотрел на вспышки выстрелов, рвущие ночь в клочья. Красиво это было и громко — эхо, живущее в руинах, усиливало грохот, — похоже на летнюю грозу, только уж очень непонятно. Не доводилось Мишке раньше видеть, чтобы армейские офицеры среди ночи палили в ментов…

Бой между тем был кончен. Автоматная очередь зацепила второго постового. Капитан, жестко сжав губы, остановился над раненым, и Мишка увидел, как «парабеллум» в его руке трижды плюнул огнем. Потом он вернулся к убитому младшему сержанту и выстрелил ему в голову.

Быстрой тенью, не оборачиваясь, ступая настолько легко, насколько могли его босые сбитые ноги, Мишка бегом понесся подальше от этого страшного места…

 

Глава 4

Огромные, обитые железом ворота, ведущие на территорию морского порта, были накрепко заперты. Неподалеку всхлипывало жалобно море. Сердце у Мишки от быстрого бега колотилось уже в горле.

Попробовав для очистки совести потрясти решетку, он вздохнул и, подпрыгнув, уцепился за холодную железную крестовину. Тотчас раздался собачий лай. Огромная дымчатая овчарка, жутко оскалив зубы, вырвалась из тьмы и бросилась на ворота, защищая свою территорию.

— Э-эй! — в отчаянии закричал Мишка, проворно соскочив с решетки. — Кто-нибудь! Эй!..

Собаки разошлись не на шутку. К дымчатой овчарке присоединились не меньше четырех других псов. За их сиплым лаем голос пацана был еле слышен.

— Э-э-эй!.. — Мишка подхватил валявшуюся на земле палку и заколотил ею по дубовой бочке с водой, стоявшей у ворот. — Там фашисты наших убивают!!!

— Я т-тебе поору, паразит! — заспанным голосом отозвался наконец хромоногий сторож с дробовиком в руках. Он недовольно жмурился и сонно хлопал глазами. — Я тебе зараз поору!

— Мне позвонить надо! — с трудом справляясь с дыханием, выговорил Мишка.

— А дроба хочешь? — язвительно осведомился сторож, для убедительности показывая ружье.

— Там фашисты охрану расстреляли…

По-видимому, тон был выбран верно, потому что помятое лицо сторожа посерьезнело. Загремели засовы, тяжеленная створка ворот слегка приоткрылась, пропуская пацана. Овчарка, которую сторож держал за ошейник, бешено билась в его сильной руке, с ненавистью глядя на Мишку. Остальные собаки притихли, подчинившись повелительному свисту хозяина.

— Телефон тама, — кивнул сторож на будку. — Только не бежи, а то разорвут…

Перед зданием Одесского УГРО грели двигатели в ночи две легковые машины — эмка и «Опель-Адмирал».

В свете фар плясала на дороге пыль, поднятая сапогами милиционеров. Окна соседних домов оставались безжизненными — окрестные жильцы давно привыкли и к неудобным соседям, и к тому, что в городе Одессе неспокойно… Разве что тощий драный кот с независимым видом свернул с пыльной мостовой на тротуар, вымощенный плитами итальянской синей лавы. Кот по-разбойничьи сверкнул желтым глазом и сиганул в незапертое окно полуподвала…

— Вызывай комендантскую роту! — выплеснуло на сонную улицу голос Лехи Якименко. — Бикицер! Требуй подкрепления! Жду у старых ворот порта…

— Есть, товарищ капитан! — заполошенно отозвался дежурный, кидаясь к телефону.

— Васек, гони до Давы Марковича! Он дома! Скажи, хлопцев у схрона постреляли. Встречаемся у старых ворот…

Последнюю фразу Якименко прокричал уже вслед взвившемуся по улице столбу пыли: Васька Соболь, лучший водитель управления, взял с места так, будто в его распоряжении была не видавшая виды трофейная легковушка, а самый что ни на есть новейший отечественный ЗИС-110.

— Давай! — махнул рукой шоферу эмки Якименко и на ходу прыгнул на подножку тяжело взревевшей машины…

— Чекан, уходим!.. — выдохнул Толя Живчик, тыча пальцем в далекий неясный свет, ползущий в темноте в сторону развалин. — Едут!..

— Последнее? — спокойно осведомился Чекан у Эвы

— Угу, — пропыхтел тот, сваливая охапку одежды в кузов грузовика.

— Ну, вот и добре…

Мотор машины натужно взвыл. Радзакис швырнул в помещение мощную противотанковую гранату и уже на ходу перевалился через задний борт кузова. Под землей глухо громыхнул взрыв…

Старенькая, еще довоенная, прошедшая все фронты и трижды менявшая цвет эмка тяжело приседала на ухабах. Водителю и сидевшему рядом Лехе Якименко слепила глаза фара рвущейся навстречу машины. Это был грузовик, трехтонный ЗИС, и шел он, несмотря на отсутствие дороги, на большой скорости.

— Тормози, — процедил тот, когда до встречного лихача оставалось метров пятьдесят, не больше.

Душераздирающе завыли старые тормоза. Тишак, сидевший на заднем сиденье, с руганью повалился на спинку переднего, а Якименко, сжимая в руке ТТ, распахнул дверцу и выскользнул на подножку машины.

Этот маневр не укрылся от внимания встречного грузовика. За рулем там, видать, был опытный шофер — одинокая фара трехтонки описала крутую дугу, выхватив из тьмы окружающие руины. Даже не шестым, а каким-то шестнадцатым чувством, никогда его не подводившим, Якименко понял, что нужно прыгать с подножки, и покатился в пыль за секунду до того, как резкая очередь из «шмайссера» вдребезги разнесла лобовое стекло эмки и прошила ее распахнутую дверцу…

«Ах ты черт… Ах ты черт… — только эти простые слова крутились в Лехиной голове. Прыгнул он неудачно, во рту было полно пыли, но пистолет словно прирос к руке, а это в сложившейся ситуации было главное… — Ах ты черт…»

Попасть в кого бы то ни было ночью, из положения лежа, с глазами и ртом, забитыми пылью, было почти нереально, но он явно попал, потому что там, в кузове, вскрикнули. И автомат молчал, не лаял больше… Но водитель бандитов, не растерявшись, дал газу. Фары эмки осветили стремительно удаляющийся кузов.

В следующую секунду Якименко снова начал яростно чертыхаться, потому что в сантиметре от него, обгоняя застывшую эмку, прогромыхал «Опель» Васьки Соболя. Но Васька на то и был Васькой, лучшим водителем Одессы и области, чтобы не задеть ни эмку, ни распростертого на земле Якименко. А вот летевшая следом полуторка с солдатами из комендатуры на ходу зацепила крылом дверцу эмки. Мучительно скрежетнуло во тьме железо, вылетели из рамки остатки стекол… На заднем сиденье зашевелился обалдевший от происходящего Тишак. Раненый шофер безжизненно лежал лицом на руле.

— Жми, Васек! Жми, дорогой! — цедил сквозь зубы Гоцман, вглядываясь в маячивший впереди борт грузовика. Дорога шла над обрывом: с одной стороны — море, с другой — заросший кустарником крутой склон.

— А то я не жму, Давид Маркович! — рассудительно заметил в ответ Васька. — Это ж когда видано, шобы от Соболя кто-нибудь уходил?.. Тем более грузовая от легковой… И тем более шо у нас моторы по тяге равные…

Гоцман хотел было попросить его помолчать немного, но не успел, потому что Васька внезапно заложил крутой вираж. И правильно сделал — рядом с «Опелем» прошла короткая автоматная строчка. По кузову хлестанули ветви кустов, машину тяжело подкинуло, потом еще раз, и Гоцман дважды больно ударился головой о крышу кабины. Трехтонка, которую они преследовали, словно куда-то пропала в сереющей предрассветной мгле.

— На новую дорогу свернули, она поверху идет!.. — азартно выкрикнул Васька, резко орудуя рулем. Мелькнули валуны, покосившийся дорожный указатель, должно быть, еще времен оккупации, потом кривой забор и снова валуны. Летящие из-под колес камешки звонко защелкали по кузову.

— Уйдут?.. — полувопросительно-полуугрожающе рыкнул Гоцман.

— Та ну вас, Давид Маркович, скажете тоже, — заржал Васька. — Им тут дорога одна, а нам — сколько хочешь… Мне такой случай рассказывал дружок, он танкистом был. Только он был на СУ-85, а драпавшие немцы, шо ему в лесу попались, — на полуторном «Блитце»…

Давид хотел было сказать Ваське что-нибудь выразительное и опять не успел, потому что «Опель» вылетел на пригорок. Внизу блеснуло и пропало ночное море. Прыгающий по кочкам задний борт цвета хаки снова замаячил впереди. Расстояние до грузовика сократилось метров до пятидесяти.

— Давайте, Давид Маркович!.. — выдохнул Васька. — Время!..

Гоцман и сам видел, что время. Сжимая пистолет обеими руками, высунулся из окна машины. Дважды рявкнул ТТ. Соболь, на секунду оторвав взгляд от дороги, одобрительно кивнул: обе пули разодрали заднее колесо грузовика. Тот вильнул, снизил скорость, но тут же выровнялся, взвыл и наддал. Гоцман чихнул от завившейся столбом пыли.

— «Люблю веселье, люблю застолье, — завел Васька, отчаянно фальшивя, — люблю гармошку я и женский вид…»

— Васька, я сейчас сойду, — пробурчал Гоцман, не выпуская оружия из рук, и снова чихнул.

— Укачало, Давид Маркович? — заботливо осведомился Соболь. — Ничего, больше газу — меньше ям!.. «Раз глядел я между кралечке в разрез… Я имел наде-е-ежду, а тепе-е-ерь я бе-е-ез…»

— Не пой! С твоего голоса недолго и понос! Васька счастливо рассмеялся:

— Так то ж секретное оружие на бандитов! Сейчас я им спою в их самые поганые уши…

Закусив губу, он крутанул руль так, что «Опель» взвыл от негодования. Фары мазнули по склону, усыпанному щебнем, по лобовому стеклу снова хлестнули ветки… Даже Гоцман не мог бы сказать определенно, где именно они находились. Хорошо, Васька знал все приемлемые для езды дороги в радиусе ста километров вокруг Одессы…

— А зараз от так, — удовлетворенно говорил Соболь, выравнивая машину. Ее снова тряхнуло, но уже не так сильно. Еще ухаб. И еще. — Не, Давид Маркович, и когда это у нас все ж таки сделают нормальные дороги? Я помню, на фронте водил по автобану из Бреслау до Лигница. Так то же песня, скажу я вам, один сплошной бетон. Можно идти сто десять и ни о чем не думать… Мне генерал так и говорил, когда вручал знак «Отличный шофер»: «Василий, ты ж гениальный ездок…»

Трехтонка виляла все сильнее. С простреленных задних колес грузовика клочьями летела рваная резина. В сереющем свете раннего утра показались облупленные строения, ветхий трамвайный мост, перекинутый через улицу, мелькнула керосинная будка, фанерный газетный киоск, афишная тумба с оборванной афишей «Севильского цирюльника». Донесся звон первого трамвая, выходившего на линию… Под колесами «Опеля» гулко зазвучал булыжник.

— Все, — уверенно произнес Васька, — тут уже улицы пошли. Теперь не уйдут.

— Дальше улицы пойдут, — сиплым голосом произнес Толя Живчик, облизывая пересохшие губы. — Там не уйдем…

— Эва, — Чекан бросился к окошку в тенте, покрывавшем кузов, забарабанил в него пальцами, — облей шмотки бензином, там канистра в кузове!.. Живей!..

Радзакис, стараясь не выть от боли в простреленной руке, отвинтил крышку небольшой канистры и пинком опрокинул ее на груду обмундирования. Запах пыли и ткани растворился в остром, тревожном запахе бензина…

— А теперь прыгай! Прыгай, тебе говорят!.. Скользя подошвами по стопкам шинелей и кителей, Эва начал пробираться к заднему борту. Но тут виляющий из стороны в сторону грузовик угодил колесом в яму. Острая боль в раненой руке проткнула Радзакиса насквозь, он вскрикнул и упал ничком на гору одежды…

Выждав пару секунд, чтобы дать Эве спрыгнуть на ходу, Чекан щелкнул зажигалкой и швырнул ее в пропитанный бензином кузов. Кивнул Толе Живчику — пора и нам уходить…

— Ша, Васек!.. — Гоцман выскочил из резко затормозившего «Опеля» и, прикрываясь дверцей, выбросил вперед руку с пистолетом. Но стрелять не пришлось…

Из огромного костра, в который мгновенно превратился кузов грузовика, с диким воем вывалился на мостовую объятый пламенем человек в военной форме с автоматом в руках. Горящий палец замер на спусковом крючке, и остатки магазина «шмайссера» веером пошли по спящим окрестным домишкам, по стеклам проходившего по мосту трамвая, по ветвям деревьев, по галкам, суматошно оравшим в предрассветном летнем небе… Автомат замолчал, и горящий человек комом рухнул на мостовую. К нему бросились, пытаясь сбить пламя, но было поздно.

Объятая огнем трехтонка, которой уже никто не управлял, так и не дотянула до моста. На полном ходу горящий грузовик въехал колесами на откос и эффектно, словно в кино, перевернулся набок. Пылающая кабина машины, судя по всему, была пуста. Огонь, жадно рыча, пожирал деревянные борта, брезент и резину.

— Щас рванет, — деловито заметил Васька Соболь, протирая тряпкой запылившееся во время преследования лобовое стекло «Опеля». — У него ж бензобак под сиденьем.

— А за шо — фашисты?..

— Вы ж сами видели в подвале, — неохотно пояснил Мишка, — там связка гранат с веревкой была. Немцы, когда уходили, амбар моей тетки тоже так заделали… Тетка и подорвалась. Фашисты и есть! А то стал бы я вас вызывать! Поймали их?

— Не, упустили, — помедлив секунду, тяжело сказал Гоцман. — Катакомбами, видно, ушли. Может, ты кого запомнил? Ну, хоть звания… Ордена, может, знаки, планки, нашивки за ранения…

Мишка задумался, дернулся было ответить, но тут же прикусил язык, и в глазах его заплясали хитрые огоньки:

— А папироской угостишь?

— Я тебе давал — кончились?

Пошарив по карманам, Гоцман извлек пустую пачку, смял и зашвырнул в урну. Мишка, сопя, вытащил из-за пазухи свою, помятую и грязную, протянул следователю.

— Этот, шо старший у них, крикнул: «Я капитан Советской армии!»

Закурили оба. Два папиросных дымка поползли вверх, теряясь под потолком. Свой пепел Давид стряхивал в карманную закрывашку, Мишке подвинул выцветший лист «Правды».

— Капитан, капитан… — медленно, еле ворочая языком, выговорил Гоцман. — И в Михальнюка шмалял капитан. А знаешь, сколько капитанов в городе Одессе? Как собак… Вон Якименко Леха — тоже капитан. Грамотный?.. — поднял он глаза на Мишку. — Тогда протокол подпиши.

Глядя, как пацан старательно скребет пером по бумаге, Гоцман неожиданно для себя спросил:

— Мамка с папкой где?

— А-а!.. — отозвался Карась, выводя последние буквы. — Убили.

— Родные? Близкие?

— Нету никого.

— А сам откуда? — пыхнул папиросой Гоцман.

— С Рузы. — Мишка сунул перо в чернильницу, осторожно, чтобы не капнуть на стол, понес ручку к бумаге.

— Это из Подмосковья, шо ли? — почесал в затылке Гоцман.

— Ага… У нас зима холодная.

— Как же ты тут очутился?

— Так я ж и говорю: папку в тридцать восьмом забрали, — терпеливо объяснил Мишка. — Мамка меня до тетки отвезла в Одессу и вернулась, так и все, с концами. Наверно, тоже забрали… А тут война.

— Может, тебя в детдом какой определить? — задумчиво произнес Давид.

— Ага! Щас! — оскорбился Мишка. — Только разбег возьму. Ты сам-то в детдоме был?! Меня в Херсонском детприемнике так отоварили — неделю кровью схаркивал…

Гоцман кивнул — мол, не отвлекайся, подписывай. Пацан, склонив от усердия голову набок, продолжил борьбу с непослушными буквами.

— Ничего, — не поднимая глаз, продолжил он. — Я потом к их заводиле подхожу, с понтом, мол, тебя ребята ждут. А сам, значит, в обход. Взял дрын побольше…

Громкий всхрап прервал рассказ Мишки. Гоцман спал, свесив голову на грудь, в губах дымилась папироса.

Покачав головой, Мишка вынул окурок изо рта следователя, затушил, кинул в мусорницу. Тот, с трудом разомкнув глаза, еле слышно пробормотал: «Ну шо, подписал?..» — сунул подписанный протокол в папку, папку кинул в недра сейфа и через минуту снова спал, устроившись уже более удобно — за столом, головой в бумаги…

Мишка, стараясь не шуметь, притащил из дальнего угла кабинета второй стул, пристроил его к своему и, тяжело вздохнув, улегся, подложив под голову грязный кулак. Потом приподнялся и погасил ненужную настольную лампу.

В углу маленького полуподвала, сгорбившись над низеньким столиком, работал безногий часовщик. Время от времени он приподнимал голову и, щурясь, вглядывался в другой угол, где сгрудились Фима, биндюжники братья-близнецы Матросовы и плешивый, похожий на краба старичок Боречка.

— От такая бирочка, — говорил Фима, аккуратно расправляя на колене обрывок ткани. — И я интересуюсь знать, с какого склада это уплыло.

Боречка внимательно всмотрелся в жалкий обрывок, помял его в узловатых пальцах. Фима провел ладонью по шее — в подвале было душно, да еще близнецы дружно дымили папиросами. Хоть топор вешай.

— Хорошо, Фима, — проскрипел наконец Боречка ржавым, застоявшимся голосом. — Но только из уважения к тебе и в память о твоих золотых руках. Какие ж у тебя были руки, Фима! — Он мечтательно возвел глаза к низкому потолку. — Такого щипача, как Фима Полужид…

— Боречка, забудь рыдать о моих руках, — вежливо перебил Фима, — я давно ношу их у своих карманах и вынимать не собираюсь… А с уважения спасибо.

— Но ты подумай! — быстро сказал Боречка, воздев к потолку палец.

— Я подумаю.

— Такие руки на дороге не валяются… — Боречка, кряхтя, приподнялся с табуретки, на которой сидел, и пошаркал к выходу. Обернувшись, бросил: —Скоро вернусь…

У длинной стены, опоясывающей воинский склад, с независимым видом прогуливались свободной одесской походкой Фима и старичок Боречка. Оба изредка обменивались ничего не значащими фразами и изнемогали от жары — Фима усиленно обмахивался своей тюбетейкой, а Боречка изредка тихо вздыхал, промокая лысину большим синим платком. Стоящий у КПП часовой с автоматом время от времени поглядывал на странную парочку, но, видимо, особых подозрений она у него не вызывала.

Из ворот появился полный, одышливый лейтенант интендантской службы. Он хмуро кивнул Боречке издали. Облегченно вздохнув, тот дернул Фиму за рукав, и они быстро подошли к офицеру, который был чем-то крайне озабочен.

В завязавшемся диалоге участвовали главным образом лейтенант и Боречка. Роль Фимы сводилась к глубокомысленным вздохам, кивкам и поддакиванию. В один из моментов беседы он приоткрыл было полу пиджака, продемонстрировав лейтенанту большую запечатанную бутыль с этикеткой «Спирт питьевой 96-градусный». Но Боречка возмущенно замахал руками, а лейтенант сурово насупился, и Фима снова благопристойно одернул пиджак.

Наконец собеседникам удалось договориться. Лейтенант, кивнув со скучающим выражением лица, вразвалку направился обратно к воротам, а Фима склонился перед Боречкой в почтительном благодарственном поклоне…

Проснувшись в девять утра, Давид выпроводил Мишку и без всякого желания отправился домой — нужно было хоть немного привести себя в порядок. Вымылся ледяной водой, побрился. На завтрак разогрел на керосинке остатки тушенки, вскипятил чаю, густо намазал ломоть хлеба маргарином. Ел, не ощущая вкуса, машинально. Также машинально подумал, что надо бы купить на рынке изюма или кураги, как советовал Арсенин, и сразу об этом забыл.

Потянув за скрипучую дверцу, открыл платяной шкаф. Хотелось переодеться, сменить до смерти надоевший пиджак, который он таскал и в жару, и в холод, задрипанные галифе да гимнастерку. Только надеть было нечего. Ну не довоенный же костюм, в самом деле. Его пошили осенью сорокового, по настойчивой просьбе Мирры, купившей с рук роскошный отрез серого коверкота. Но надевать его сейчас было бы нелепо, да и похудел он с тех пор…

Давид пробежался глазами по верхней полке, где пылилось его немудреное хозяйство. До войны было в том шкафу теснее, но после того, что случилось с семьей, он безжалостно избавился от вещей, напоминавших о прошлом. Раздарил, раздал первым встречным. Вспомнилось почему-то, как радовалась щербатая, косоглазая Любка с соседнего двора деревянному коню-каталке, принадлежавшему когда-то Анютке. И как долго благодарила его тетя Песя за швейную машинку. Ее стук теперь будил Гоцмана по утрам…

Он осторожно взял с полки увесистую, тихо звякнувшую в руке коробку из-под печенья «Бисквит». Все его ценности были тут. Снял крышку, осторожно потрогал пальцем твердую тускло-желтую поверхность фотографии, с которой на него смотрели отец и мать. В нижнем правом углу была выдавлена дата «1904». Отец, наряженный в новенький выходной костюм, прятал радость за суровым видом, а мама улыбалась в камеру робко, будто не верила своему счастью. Наверное, они уже знали тогда о ее беременности, внезапно догадался Давид. Ну конечно, как ему раньше в голову-то не приходило!.. Вот откуда это тихое сияние, что струится на него каждый раз, когда он берет старинный снимок в руки!..

С другой карточки Давиду задорно улыбнулся он сам: торчащий вихор, два «кубаря» в петлицах, значок ворошиловского стрелка. Он вспомнил, как ходил сниматься в новенькой форме, только что получив звание сержанта милиции… Как раз ввели новые знаки различия, значит, это была осень тридцать девятого… И еще один снимок. Ничего не соображающий от усталости, лицо небритое, осунувшееся, равнодушное ко всему. В петлицах уже армейские, майорские «шпалы». И новенький орден на гимнастерке. Кажется, тогда даже приезжал какой-то корреспондент, равнодушно подумал Гоцман.

Там же, в коробке, лежали свидетельства о смерти, паспорт, орденская книжка и временные удостоверения к медалям. А вот и сами ордена. «Александр Невский», «Красная Звезда», «Отечественная война» первой степени, медали — «За боевые заслуги», «За десять лет безупречной службы», «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне».

Давид тихо перебрал награды, закрыл коробку. Надо бы перенести ее в кабинет да хранить в сейфе, мало ли что. Он ведь и форму свою держал на работе. Только не стоит откладывать это на потом, а то позабудешь…

Он обреченно бросил взгляд на часы — было около десяти. Из-за стены донесся свежий голос тети Песи: «Эммик, ты ж обещал отнести починить примус до Царева!» Эммик сонно возражал…

— …Я не дерьмоед, товарищ подполковник, — обиженно говорил военный следователь капитан Наимов, — а офицер военно-юридической службы Советской армии. Я нахожусь при исполнении…

Они поднимались вверх по лестнице окружной военной прокуратуры — Наимов и Гоцман. Встречные офицеры уважительно козыряли Наимову и с недоумением окидывали взглядом Гоцмана, потому что его одежда — кепочка, пиджачок и галифе — никак не вязалась с солидным статусом учреждения.

— При исполнении, значит, ты дерьмо не ешь? — рассеянно усмехнулся Гоцман. — А после?

— Еще вчера я начал работать по этому делу, — напористо, не обращая внимания на слова Гоцмана, продолжил Наимов. — Навел справки и выяснил… Перед прибытием нового командующего округом была проведена тотальная проверка всех складов. И существенных недостач при этом, товарищ подполковник, не обнаружено… О чем имею соответствующую официальную справку.

— Та ты шо? — издевательски осведомился Гоцман, тыча пальцем в папку, которую капитан держал в руке. — И шо там у той справке за ту тысячу комплектов, шо мы нашли?

— Хорошо, поедемте. Поедемте!

— Кудой?

— Смотреть эти комплекты, — развел руками следователь. — Раз вы так настаиваете…

— Так они сгорели, Наимов. Пока ты собирался тут, они сгорели самым синим пламенем!

— Тогда об чем разговор? — непонимающе вскинул редкие бровки Наимов. — Нету тела — нету дела!

Корявая сильная рука Гоцмана легла на воротничок капитанского кителя. Наимов затрепыхался, как пойманная рыба. Но Гоцман разжал ладонь. Ткнул пальцем в шею следователя:

— Пуговичку застегни… Тела-то как раз есть. Тела моих товарищей. Понял, Наимов?

— Понял, — бодро застегнул пуговичку капитан юстиции. — Сочувствую. Только это статьи 59 и 105 Уголовного кодекса Украинской ССР. И заниматься этим должны вы — уголовный розыск. У военной прокуратуры и своих дел хватает, особенно сейчас. Но если вы хотите…

— Нет, — жестко перебил Гоцман, — не хочу. От тебя, Наимов, я даже спирту на морозе не хочу. В горло не полезет!..

— Здравия желаю, товарищ капитан, — не без кокетства поприветствовала Наимова миловидная девушка — лейтенант юстиции, проходя по коридору со стопкой картонных папок в руках.

Но Наимов, обычно не упускавший возможность полюбезничать с подчиненной, ничего не ответил. Он тяжело дышал, держась за воротничок.

На первый взгляд могло показаться, что в кабинете у Гоцмана стоит густой туман, хотя место было вроде высокое и сухое. Курили — а вернее, дымили, как грузовые паровозы ФД, — все присутствующие, кроме завязавшего с этим делом еще до войны Омельянчука. Дверь на балкон была широко распахнута, но это не помогало. В пепельницах высились уже не горки, а горные кряжи из окурков. Чай, напротив, не пользовался популярностью — сгрудившиеся на краю стола стаканы в подстаканниках никто не брал. Да и какой чай по жаре?.. Ждали, пока остынет.

— Военная одежда уничтожена полностью, — негромко, с обычной своей страдальческой миной докладывал эксперт Черноуцану. — Грузовик уничтожен также. Шины сгорели дотла, поэтому где он ездил раньше, сказать не представляется возможным… Две вещи сказать могу… — Криминалист бросил взгляд на притулившегося в углу Фиму, на Тишака, посмотрел на мрачно сгорбившегося за столом Гоцмана. — Две вещи сказать могу. Первое. Грузовик уральский, выпущен в Миассе в сентябре сорок четвертого года. И второе. Двигатель ремонтировался. Недавно и… э-э… сильно. Нужна автомастерская, мастер, инструмент, станок и так дальше…

— Ясно, спасибо, — кивнул Гоцман, ввинчивая очередной окурок в пепельницу и бросая быстрый, ничего хорошего не сулящий взгляд на Фиму. Тот постарался этого взгляда не заметить. — Андрей Викторович, прошу… Ваши соображения.

— У меня, собственно, мало радостного, — как всегда, спокойно поднялся Арсенин. — Лицевые ткани сгоревшего утрачены полностью, видимо, пламя было очень сильным. Однако на плече сохранились две наколки — голова девушки, тюльпан в руке и имя ИРА. Под мышкой — наколка с изображением кота…

— Х-ха! — не выдержав, перебил Леха Якименко. — Чудак с малолеток по зонам шарился, из непримиримых, а его берут водителем при грошах! Умора с перцем!

Арсенин недоуменно замолк. Гоцман сердито махнул на Леху ладонью, но, видя удивление судмедэксперта, раздраженно пояснил:

— ИРА — Иду Резать Актив! Тюльпан в руке — шестнадцать стукнуло на зоне, голова девушки на плече — семнадцать, тоже на зоне. Кот под мышкой значит «тюрьма — дом родной». Эти наколки означают, что их обладатель никогда не сотрудничал с руководством лагеря и на зоне… с малолеток. Видать, попал под 12-ю статью кодекса, еще до указа семь-четыре-тридцать пять… Ладно, дальше…

— Я не знал, — виновато пожал плечами врач. — Квартирная хозяйка Эвы Радзакиса видела такую же наколку у него на плече. Общий анализ тела также подтверждает совпадение с Радзакисом — тридцать пять — сорок лет…

— Тридцать пять, — кивнул Гоцман, — если сорок — тогда бы он под 12-ю статью еще не подпадал… Спасибо, Андрей Викторович.

— Ну шо? — Якименко, надевший ради расширенного заседания белый летний китель, поднялся со своего места. — Имеем Эву Радзакиса, неизвестного нам капитана и еще более неизвестного третьего. Причем и в деле с инкассаторами, и со сгоревшим грузовиком. Шо позволяет объединить два эти дела по подозреваемым рылам. Лично у меня вызывает известный интерес тое обстоятельство, шо рыла с непонятным упорством подламывают именно государственные места, а не частные квартиры или дачи. То есть заведомо идут на десятку-четвертак, не боясь… Но, — он артистически развел руками, — на кону имеем мизер при пяти тузах. Обмундирование сгорело подчистую. Эва не разговаривает и разговаривать вряд ли начнет… Из примет — капитанские звездочки. Прям как у меня. — Он юмористически покосился на собственные погоны.

— Да, зацепок мало, — скрипнул Гоцман.

— Шо значит «мало»?

Фима в возмущении приподнялся со стула. Гоцман кинул быстрый взгляд на Омельянчука, но тот, изнемогая от табачного чада, высунул голову на балкон.

— Шо значит «мало»? — продолжал он. — Сара тоже кричала «мало», а потом нянчила семерых бандитов, не считая девочек… Я имею кое-что сказать…

— Ты почему здесь? — хмуро перебил его Гоцман.

— А где я должен быть?.. Так вот, граждане менты…

— Тишак, проводи Фиму до проходной, — еще более жестко перебил Гоцман. — И выясни, как он сюда попал.

Тишак поднялся с места, растерянно глядя на Фиму. Тот с непроницаемой физиономией хлопнул его по плечу:

— Провожать не надо, дорогу знаю. Адье вам с кисточкой…

— Это я ему пропуск выписал, Давид Маркович, — тихо пояснил Якименко. — Обмундирование-то он нашел…

Гоцман раздраженно задымил новой папиросой, не обращая внимания на укоризненный взгляд Арсенина. Взял со стола стакан с остывшим чаем, отхлебнул и поставил на место.

— Слушай сюда все!.. — Давид крепко потер рукой лоб, вздохнул: — В общем, так… Тишак, копаешь прошлое и связи Радзакиса. Аккуратно, вдумчиво. От момента зачатия… Шо, где, когда и тому подобное… Якименко — автомастерские и гаражи. Грузовик — серьезная зацепка. Посмотри по ведомостям, за какими предприятиями числились ЗИСы сорок четвертого года выпуска. А также «Додж» и инкассаторская машина. Довжик — деловые люди на сбыте краденой одежды… Поможешь, Петро? — Гоцман кивнул начальнику ОБХСС майору Петру Разному.

— Вот такая картина маслом, — подытожил Гоцман и умолк, выжидательно глядя на Омельянчука: вы начальник, вам и закрывать заседание. А может, и сами какую мысль имеете…

Седоусый полковник откинул в сторону занавеску, страдальчески морщась от табачного дыма. Взял со стола стакан с остывшим крепким чаем и, нянча его в ладонях, негромко произнес, ни на кого не глядя:

— А Фима таки имел шо-то сказать…

— Переговорю, Андрей Остапыч!.. — По лицу Гоцмана скользнула победная улыбка.

 

Глава 5

Когда-то, еще до войны, это строение на берегу моря, недалеко от кладбища старых кораблей, — не то гараж, не то ангар — предназначалось для ремонта баркасов и мотоботов. В море по-прежнему вели ржавые рельсы, по которым когда-то рыбацкие суда вытягивали на берег, под навес. Но никаких баркасов здесь давно уже не было. Зато под навесом стоял «Студебеккер» с поднятым капотом, и в моторе, посвистывая, неспешно копались двое пленных румын, голых до пояса. На подножке машины маленький патефон шепеляво крутил польский фокстрот. «Вшистко мни едно, вшистко мни едно…» — тянула певица сладким, довоенным голосом…

Из пристроенного к гаражу низенького, крытого черепицей дома медленно вышел курчавый и бородатый седой грек с заварочным чайником в руках. Выплеснул спитой чай в помойное ведро. Прищурившись, глянул в сторону моря. И, резко ускорив шаг, двинулся навстречу грязному, усталому человеку, медленно поднимавшемуся к дому…

— Толя вернулся? — прохрипел Чекан, усаживаясь на камень и с трудом стягивая с ноги сапог.

— Кто еще в доме?

— С чего ты взял?

Чекан утомленно мотнул головой на заварочный чайник, стянул второй сапог, высыпал из него песок. Поморгал воспаленными от недосыпания веками.

— Кому чай собрался заваривать, Грек?

— А-а… — Грек уважительно улыбнулся. — Женщина одна. Имеет наводку на сберкассу.

— Гони, — равнодушно бросил Чекан. — Я с бабами не работаю.

— Чекан… — покачал головой грек. — Она верная женщина. Лучшая наводчица, я отвечаю!

— Грек, — спокойно произнес Чекан, — еще раз: с бабами не работаю… Передай Академику, что обмундирование сгорело, Эву Радзакиса убили… А бабу гони, — он приподнялся с камня, с наслаждением пошевелил босыми пальцами ног, — сами разберемся. Я пока вымоюсь.

Тяжело ступая, держа сапоги в руке, Чекан двинулся в обход дома в сад, туда, где под старой грушей был устроен летний душ. Проходя мимо террасы, бросил мимолетный взгляд в окно. Увиденное заставило его забыть про осторожность…

Они смотрели друг на друга всего мгновение. Потом одновременно бросились к дверям — Чекан по двору, женщина по чисто вымытым половицам комнаты…

Встретившись с женщиной в дверях, он невольно отпрянул, а она побежала от него, задыхаясь от бега. Бежала по берегу, вдоль натянутых для просушки сетей, слыша за спиной частое дыхание. Нагнав, он схватил ее за плечи, развернул к себе. Жадно смотрел, ощупывая глазами губы, лоб, подбородок, волосы, грудь под белой кофтой…

— Мне сказали, ты ушла с румынами, — тихо произнес Чекан, глядя на Иду.

Все такая же худенькая, с огромными черными глазами. А седой пряди на левом виске раньше не было… Совсем небольшая прядь, но он ее заметил. В ее-то тридцать три…

— Но мог же поискать, — так же тихо ответила Ида.

— Я искал!..

За спиной Чекана заскрипели по берегу шаги Грека. Глаза Иды мгновенно стали равнодушными.

— Ты его ждал? — окликнула она Грека. — Не пойдет. Ищи других. Эдька!.. — Она помахала рукой в сторону дома. На крыльце показался высокий анемичный сын грека, такой же курчавый, как отец. — Проводи…

Эдька нерешительно взглянул на Чекана. Ида быстрым шагом, почти бегом, шла по побережью, мимо нагретого солнцем навеса, мимо куривших румын, мимо мучившего заезженную пластинку патефона. Грек торопливо бросился за ней.

Ах, Ида, Ида! И зачем такие женщины, как ты, попадаются на пути сильных мужчин?.. Странные женщины, непонятные. Вроде бы и лучше встречались, и слаще, милей, а ни одна не смогла привязать к себе так, как эта полька, или кто она там на самом деле… Какая разница. Важно то, что до этого дня жизнь Чекана не имела особого смысла. То есть был этот смысл, конечно, но решали, что и как ему делать, другие люди, серьезные и невидимые, подчинявшиеся таким же, как они, невидимкам. А сегодня смысл появился снова. Как до того апрельского дня сорок четвертого, когда он видел Иду в последний раз. И кажется, у него, Чекана, теперь хватит сил для того, чтобы прервать эту наскучившую чужую игру…

Он вспомнил заваленную битым кирпичом улицу Короля Михая, по которой полз по-пластунски, зажав в руке автомат, вспомнил советскую самоходку СУ-76, выкатившуюся из пролома в стене и двинувшую прямо на него… И самолеты, самолеты, бесчисленные самолеты с красными звездами на крыльях. Одесса снова становилась советской. Из столицы Транснистрии — областным центром. Вспомнил кондитерскую на углу, все подходы к которой простреливались пулеметами…

Тогда-то Ида и исчезла… Ей не в чем его упрекнуть. Он обращался ко всем, кто мог хоть что-то сделать. Но даже те, кому доводилось чуть не из-под земли людей находить, разводили руками. «В Констанце», — говорили одни. «В Бухаресте», — говорили другие. «Любовница полковника МГБ в Кишиневе», — говорили третьи… Четвертые брались показать могилу, но таких Чекан не слушал, потому что им не верил. Впрочем, не верил и остальным. Можно было предположить, что она в Бухаресте, но ведь там сейчас новая власть, где бы она приткнулась?.. Вот английский или американский сектор Германии — может быть…

А теперь появилась. Прошло чуть больше двух лет, и — появилась. Люди в жизни Чекана просто так никогда не появлялись. Раз Ида снова возникла невесть откуда, значит, чья-то воля на это была. Конечно, не небесная, какое там. К тому, что никакого бога нет и быть не может, Чекан давно привык, и сомнений эта мысль у него не вызывала. А вот воля человеческая, злая, хитрая воля, — она-то как раз существует. И ведь так все просто, если вдуматься. Все в жизни решают разноцветные бумажки с отпечатанными в углах цифрами «100», «500», «1000». В них, в этих бумажках, воплощена совсем уже первобытная воля: лучшая самка, лучшая еда, лучшая пещера… Поскребешь любого, самого лощеного и образованного, — и непременно наткнешься на эти желания, без которых вообще трудно себе представить человека…

Чекан с застывшей на лице странной полуулыбкой, продолжая сжимать в руке сапоги, брел по полосе прибоя. Вода приятно холодила натруженные за ночь ноги. По темно-рыжему песку, деловито переваливаясь, полз маленький крабик, из тех, которых в Одессе продают в засушенном виде, накрыв половинкой распиленной лампочки.

— Ну что я вам скажу? — бодро заговорил Арсенин, вытирая руки вышитым украинским рушником. — Видимо, есть трещина в височной кости. Но это без рентгена точно сказать нельзя. Сердце, печень, легкие работают нормально. Зрачки реагируют тоже нормально. Моторика… — он на мгновение замялся, — моторика почти нормальная.

Врач протянул Гоцману полотенце. Тот, принимая рушник, словно невзначай загородил Арсенина от Гали и взглядом спросил: ну как?

— То есть надо пройти обследование, — громко произнес Арсенин, морщась и отрицательно качая головой, — немного подлечиться…

— Ну что вы, Галя? — смутился Арсенин. — Не буду врать, что это рядовой случай. Но поверьте мне, я видел совсем безнадежных… И тех вылечивали!

Галя рыдала безутешно. Одетый Марк, сидя в кресле, встревоженно крутил головой, пытаясь понять причину ее плача. Фима молча подошел к нему, погладил по плечу, потом обнял друга.

— Фима, — промычал Марк, прижимаясь лицом к его животу.

— Видите, уже узнает! — с фальшивой бодростью воскликнул Арсенин.

— Фима! Фима!.. — стонал Марк, и мелкие слезы бежали по его чисто выбритым щекам…

Давид стиснул зубы, отворачиваясь. Вышел в коридор. Глубоко вдохнул воздух, насыщенный коммунальными запахами, и замер, разом побелев, выпучив глаза.

— Дышите?.. — Арсенин вышел следом. — Молодец. Приступы были?

— А Марк… он кто? — решился на вопрос военврач.

— Летчик… военный летчик. Мне до войны помогал. Если б не он, вообще вряд ли я… В общем, брат мне. Потом война, бомбил на Пе-8.

— Это тяжелый, четырехмоторный?..

— Да… Вернулся после демобилизации и к нам… А почти год назад нарвался неудачно на двух… уродов. — Гоцман скрипнул зубами. — Залетных, конечно, местные бы в жисть Марка не тронули. Кастетом в висок… Вот и все дела. — Он снова тяжело выдохнул. — Галю жалко.

— Жалко, — кивнул Арсенин. — Но… в истории медицины всякое бывало, поверьте. В Москву бы его…

Гоцман и Фима медленно шли по улице, стараясь держаться в тени. В прямом смысле, чтобы не окочуриться от жары. От разогретых за день домов веяло жаром, как от печки. Акации и каштаны понуро опустили ветви. Пацаны, подфутболившие высоко в воздух тряпичный мяч, кричали «Штандер!» без всякого воодушевления. А из причалившего к остановке троллейбуса пахнуло таким крепким запахом пота, нагретого металла и резины, что они невольно отпрянули от распахнувшихся перед ними дверей.

— Следующая — Льва Толстого! — рявкнула в недрах троллейбуса кондукторша и тут же перешла на фальцет: — Обилечиваемся, граждане!.. Бодрей, бодрей даем на билеты… Арон Ефимович, шо вы мне суете ваши обрызганные кровью три рубля? Как я вам буду рожать сдачу?!

— Никто за Эву Радзакиса раньше не слышал. — Фима проводил взглядом ушедший троллейбус. — Квартирная хозяйка говорит, был тихий. Пришел, поспал, ушел. Женщин не водил… — Он сделал эффектную паузу. — Но какую-никакую зацепку я нашел.

Фима обиженно подождал, пока Гоцман, остановившись у деревянной кадки, зачерпнет пригоршней воду, плеснет на лицо, отфыркается. Тот помахал рукой: продолжай, мол. Достал из кармана платок и утерся. Вода была теплой, как в управленческом графине. Гоцмана даже передернуло от этого сравнения.

Мимо прошла молодая женщина, ведшая за руку пятилетнюю девочку. Мать и дочка наперебой смеялись. Давид со вздохом отвел глаза.

— Ну не тяни, рассказывай, — пробурчал он.

Но Фима внезапно тяжело, лающе раскашлялся. Лицо его покраснело, он судорожно задергал руками.

— Шо такое? — всполошился Давид. — Худо?..

— Не… — замотал головой Фима, с трудом справившись с кашлем. — Катакомбы вспомнились… От же ж дернул меня тогда черт противогаз не надеть!.. — Он с минуту постоял, приводя в порядок дыхание. — Ну так вот, за Эву… Квартирная хозяйка вспомнила, шо он пару раз одевался, как на танцы, и брал с собой сверток. Квадратный. — Фима показал руками размеры свертка.

— Пластинки? — догадался Гоцман.

— Во-во… В комнате у Эвы — целый ящик трофейных пластинок. Я и подумал — шо можно сделать с пластинками в Одессе? Уж конечно, не гулять с ними в обнимку по Итальянскому бульвару… Менять или продавать. А кто у нас за пластинки дает лучшую цену? Рудик Карузо… — Фима показал на вывеску задрипанного кинотеатрика, перед которой они как раз остановились. На афише значилось: «Судьба солдата в Америке». — Он тут перед сеансами лабает.

Судя по сонной физиономии буфетчицы и унылого вида немолодой кудрявой брюнетке, изображавшей из себя певицу, ресторан (такое гордое название носил буфет при кинотеатре) не пользовался особой популярностью у населения. На крошечной эстрадке с трудом умещался такой же маленький оркестрик — несколько парней в красных пиджаках и черных брючках. Аккомпанируя брюнетке, они исполняли нестройную фантазию, в которой эрудированный меломан смог бы при желании угадать романс «Все, что было» из репертуара Петра Лещенко.

— Слушай, Дава, как же ж она калечит прекрасную песню, — со страстным негодованием прошептал Фима на ухо Гоцману. — Я помню, как ее Лещенко пел в мае сорок второго в драмтеатре на Греческой… Так зал рыдал, хоть он в начале по приказу румынов пел по-румынски!.. Вон Рудик, на саксе наяривает, — резко перешел он на деловой тон, нарвавшись на неодобрительный взгляд Давида, и помахал саксофонисту: давай к нам, дело есть!

Музыкант, не отрываясь от своей надраенной заграничной дудки, только слегка кивнул, как и полагалось служителю муз при исполнении.

Певица, расценив жест Фимы по-своему, возмущенно и в то же время заинтересованно тряхнула темными кудряшками. И перешла на припев:

— Раечка, — крикнул он сонной буфетчице, — я ж не хочу теплого пива, ты меня нормально услышала?.. Сделай, рыба моя!

Буфетчица скривилась, но тем не менее вышла. Через минуту на столике перед саксофонистом появилась запотевшая янтарная кружка.

— Рудик, — доверительно обратился к нему Фима, искренне стараясь не смотреть на пиво. — От тебя сейчас, может, зависит судьба Одессы… Да ты пей, пей, шоб ты был здоров. Шо ты скажешь нам за Эву Радзакиса?

— Уже сидит? — деловито произнес Рудик, окуная в пиво бороденку.

— Пока шо нет, — честно ответил Фима.

— Поймаете — убейте! — кровожадно сказал саксофонист, со стуком ставя кружку на столик. — Будете убивать — не забудьте позвать меня… И не цацкайтесь, наплюйте ему в рот!

— А шо не поделили? — лениво осведомился Гоцман.

— «Шо не поделили»! — возмущенно передразнил музыкант. — Да он же меня зарезал! У мене лучшая коллекция пластинок, за то известно всей Одессе…

Рудик неожиданно запнулся и выжидательно уставился на визитеров. Поняв, что от них требуется, те поспешно закивали — верим, верим, ты только не нервничай!.. Успокоенно вздохнув и взбодрившись глотком пива, Рудик продолжил рассказ:

— …Таки пришлендал этот поц. А у него в кульке трофейные пластинки. Шика-арные!.. — Рудик даже глаза прикрыл. — Гари Рой! Рэй Нобл! Генри Холл!.. — Приоткрыв глаза, он с сожалением убедился, что эти имена мало что говорят Фиме с Гоцманом. — Я их прослушал. Аж танцы остановил на полчаса. Меня чуть не уволили. В Одессе ж в музыке понимают я, Столярский и еще полторы головы. Остальные ж думают, что лучше Лени Вайсбейна нету. То есть только Утесов, Лещенко, ну и немножечко Бах…

— За Баха ближе к ночи, — перебил Гоцман, — ты за Эву.

— Так этот Эва назавтра притаранил те пластинки снова, — напористо подхватил Рудик. — Я был в замоте. Взглянул на этикетки и выдал свои взамен. А там же были Дюк Эллингтон! Глен Миллер!.. Орлеанский, учтите, диксиленд!.. Мне за Миллера мотоцикл, между прочим, давали, «цюндапп», без переднего колеса, Лещенко фирмы «Беллакорд» и пять царских золотых десяток в придачу!.. А Эллингтона человек из Венгрии вез, рискуя жизнью…

— Еще ближе к Эве, — попросил Гоцман.

— А куда ближе?! — взъерошил мокрую от пива бороду саксофонист. — Эва переклеил этикетки на диски с немецкими маршами! Это надо так?! Теперь их только выбрасывать!..

— Ну и кому ты их загнал? — сочувственно поинтересовался Гоцман.

— Загнал?! — взвился Рудик. — Так кто же их возьмет?! Ну, обменял, — неожиданно согласился он. — Но по-честному! Всего на три кило сахару. Это ж всего пятнадцать рублей по пайковым ценам выходит… Не, я не понимаю того человека, который их взял, это его дело, я его уважаю, но на шо ему, на шо?..

— А Эва шо? — встрял Фима.

— А я знаю? — пожал Рудик плечами. — Я его видел?!

И снова они шли по летней Одессе — Гоцман и Фима. Только теперь Фима все пытался забежать вперед, растопырив руки наподобие Толи Зубрицкого, знаменитого довоенного голкипера одесского «Динамо». Прохожие фыркали, косясь на них.

Теплый субботний вечер стелился над городом, заглядывал во дворы. К пивному ларьку подкатила полуторка, жаждущие доброхоты, подбадривая друг друга, осторожно снимали с нее здоровенную деревянную бочку с пивом и ставили ее ребром на гору старых покрышек, наваленных на булыжник. Худой смуглый старик, бесстрашно свесив ноги с подоконника, мыл окно третьего этажа. «Рыжая кандала, тебя кошка родила!» — орала компания пацанов вслед высокой рыжей девчонке в платье-«татьянке». Жена бережно вела под руку слепого фронтовика в кителе без погон. Молодой капитан торгового флота с орденом «Знак Почета» покупал девушке в кокетливой шляпке мороженое. «Здрасте, Давид Маркович!.. Физкульт-привет, Фима!..» — вежливо проговорила продавщица, ловко сбрасывая в ладонь моряка сдачу…

— Слушай, шо за дела? — недоумевал Гоцман, вышагивая перед семенящим Фимой. — Мне надо до военных прокуроров, а ты вцепился, как лишай до пионерки! Хоть поясни, к какому случаю?

— Три минуты! — радостно выкрикнул Фима. Выражение лица у него было лукавое. — Всего три минуты — и побежишь до своих прокуроров! Друг просит!.. Во-от сюда пожалуйте. — Он схватил Гоцмана за рукав и гостеприимно потащил его в арку, ведущую во двор.

— Ну дела! — только и произнес Гоцман, увидев свой собственный двор в праздничном убранстве, будто Первое мая какое или день Октябрьской революции. Но в том-то и дело, что было обыкновенное четырнадцатое июня.

Обитатели двора и гости, дружно певшие «Ужасно шумно в доме Шнеерзона», — песню, без которой Одесса не представляла себя уже двадцать шесть лет, — разом замолкли при его появлении. Несколько столов, сблизившихся на этот вечер, ломились от яств, какие только можно было раздобыть в летней послевоенной Одессе. И Эммик был тут, и тетя Песя, и дядя Ешта, и все начальники и подчиненные по угрозыску — от Омельянчука до Тишака. И все они, судя по немому восторгу на лицах, были решительно рады видеть Гоцмана.

— Фима!.. — грозно рявкнул он, глядя на друга. Уж разумеется, это все он подстроил.

— Стой, Дава! — замахал руками тот. — Всё-всё! Мы четыре года не замечали твой день рождения! Мы в последний раз сидели так в сорок первом, за неделю до того, как Гитлер решил, шо для своего полного счастья он таки должен прийти сюда!.. Ты не хотел — я уважаю! А сегодня — будем!..

— Фима!.. Лучше бы Марку с Галей все это отнесли!..

— Давид, не считайте своих гостей дурнее за вас! — обиженно произнес Фима. — Ну конечно, мы уже отнесли Марку с Галей много всего, и они остались довольны!.. В общем, не хочешь праздновать — не надо! А мы будем!.. — И Фима, вскинув руки, обернулся к замершим гостям: — Ну-ка — рванем!..

— Давид Маркович, так наливать? — Леха Якименко вопросительно наклонил бутылку над стаканом.

Тетя Песя хлопотала, накладывая Давиду курочку, и салатик, и соленых огурчиков, и форшмак, и лендлизовскую консервированную колбасу, которую по привычке называли «вторым фронтом», и фаршированную щуку. Эммик суетливо распихивал гостей, освобождая имениннику лучшее место на лавке.

— А-а!.. — махнул Гоцман рукой. — Наливай!..

Застолье было в разгаре. Омельянчук, Якименко, Довжик, Тишак, Саня и Васька Соболь, дирижируя себе, ложками, хором пели:

— Андрей Остапыч, между прочим, сказал, шо если Фима имеет интерес к уголовному розыску, так пусть работает…

Он знал, чем обрадовать старого друга. Фима мгновенно оборвал песню, и на его лице вспыхнула довольная улыбка, впрочем тут же сменившаяся скучающей миной. Он сдвинул на затылок тюбетейку, потеребил нос.

— Оно мне надо?

— Он так сказал… — Гоцман покосился на Омельянчука, сосредоточенно накладывавшего себе на тарелку холодец, и наконец-то справился с помидором. — Так и шо ты имел сказать за версии? — как ни в чем не бывало осведомился он, со смаком жуя.

— Есть той пустяк, шо я имею упаковку гимнастерок один в один с той схоронки. Срезал бирки с тех, шо мы нашли, и выяснил, с какого они склада.

— Не, я могу и промолчать, — заметив его реакцию, обиделся Фима.

— Не тяни кота, босота!..

Фима с удовольствием послушал поющих оперативников. Подцепил на вилку огурец, прожевал, проглотил. Поискал глазами на столе фаршированную щуку, но увы — она пользовалась слишком большим успехом. Гоцман терпеливо ждал.

— Не знаю, кто как, а я имею сказать тост, — неожиданно объявил Леха Якименко, наполняя рюмки соседей.

Ответом был гул всеобщего одобрения. Попытки Давида протестовать успеха не имели.

— В отличие от многих присутствующих я, может, знаю Давида Марковича не так давно… — Выпив, Леха начинал говорить красиво и сейчас умело пользовался этим преимуществом. — Я, может, не живу с ним в одном дворе, как уважаемая мадам Шмуклис, Эммануил Гершевич и дядя Ешта… — Все упомянутые им гости вежливо раскланялись. — Я не знал его до войны, когда от молодого и красивого сержанта Давида Марковича с небольшим успехом бегали по дворам недалекие халамидники…

— Кажись, только вчера было, — буркнул раскрасневшийся от водки Омельянчук. — Я тогда лейтенантом был…

— …Зато я познакомился с Давидом Марковичем в те нелегкие дни, когда подлые враги наступали на нашу прекрасную Одессу, — возвысил голос Леха, расплескивая от воодушевления рюмку. — И я вам доложу, шо свой вклад в победу мы внесли от души и сердца!.. В октябре сорок первого, как сейчас помню, — прет на нас целая румынская дивизия, с оркестром, чин чинарем, впереди иконы несут…

— Уймись, Леша, — пробурчал Гоцман, — у меня уже водка в рюмке остыла.

— Так я ж к этому и веду! — взмахнул рукой Якименко. — Я ж про его подвиги, а он — уймись, Леша! Вот! Это ж и есть самое!.. То есть я хотел сказать — за скромность Давида Марковича! Он же ж герой, а сидит себе спокойно! Ура!.. С днем рожденья!..

— Ур-р-ра!.. — Гости дружно потянулись с рюмками к виновнику торжества, а тетя Песя даже всплакнула от умиления.

— …Так шо ты там говорил за бирки? — зажевав водку куском хлеба с кабачковой икрой, склонился Давид к Фиме.

— Я срезал бирки с тех бебех и выяснил, с какого они склада, — беззаботно повторил Фима, выскребывая остатки тушенки из красивой американской банки.

— Как?

— Как? — железным голосом повторил Гоцман.

— Есть грамотные люди, только они не хочут, шобы их портреты печатали в «Правде». Таки имеют право, а шо?.. Я показал им бирки. Они мне показали склад. Я дал кладовщику немного спирта в зубы, и он напряг мозги за ту партию обмундирования. Ему не было жалко, потому шо я хорошо попросил для дела…

— Та-ак… — протянул Гоцман, наливая рюмку водки.

— Грузовик приезжал неделю назад, — не обратив внимания на реплику, продолжал Фима. — ЗИС, трехтонка, номеров не запомнили… Получал гвардии капитан Бибирев. Особых примет нет, плотненький, крепко сбитый… От вот здесь, у виска, небольшой шрам.

— Выдали по накладной?

— Фима!.. — Гоцман одним махом, без тоста, осушил рюмку и аккуратно поставил ее на стол. — Опять?!

— Да он мне сам ее отдал! — стукнул себя в грудь Фима.

— Это же подотчетный документ!..

— Ой, я тебя умоляю!.. — протянул Фима. — Ты посмотри ее, посмотри… Это ж подделка, или я румын. Я покажу ее кой-кому, и они расскажут, где рисуют такой халоймыс.

— Так. Больше ты никуда не полезешь. Завтра придешь, напишешь заявление. Когда зачислят в штат, тогда и будешь совать шнобель у все щели… — Он сердито посопел, вертя в руках рюмку. — Где те несчастные гимнастерки?!

— Сменял на мыло, — быстро ответил Фима.

— Как сменял?! — застонал Гоцман. — Это ж казенная вещь! В общем, так! Завтра!.. Сядешь!.. У моем кабинете!.. И будешь читать Уголовно-процессуальный кодекс от заглавной буквы «У» до тиража и типографии…

— Ой-ой-ой, — насмешливо протянул Фима, — напугал бабу…

Гоцман рывком поднялся с лавки, раздраженно отошел, хлопая себя по карманам в поисках папирос. Фима поймал на себе сочувствующий взгляд Арсенина. На развеселом одесском застолье этот немолодой человек со спокойными строгими глазами смотрелся немного странно.

— Он жесткий… ваш Давид Маркович.

— Дава?! — поразился Фима. — Я вас умоляю! Та он добрый, как телок! Я вообще не понимаю, шо он с таким характером забыл в милиции! Ему ж на самом деле не блатных, а мотыльков ловить!.. Вот Марк был — это таки да! Они с Давой меня взяли у Привоза на кармане. Марк запер у свой сарай. И держали месяц под замком, босяки такие. Пока не дал им слово завязать…

— И завязали? — улыбнулся Арсенин.

— Завязал, — тяжело вздохнул Фима. — Полгода мучился, аж зуб крошился. «Скажи, шо Фима больше не ворует, — дурашливо пропел он, — шо всякий блат навеки завязал, шо понял жизнь он новую, другую, которую дал Беломорканал…» — Он снова посерьезнел. — А потом фашист пришел, так было чем заняться…

— Чем же, если не секрет? — заинтересованно спросил Арсенин, придвигаясь ближе.

— Та бросьте. Кому это интересно?

— Ну, я же о вас ничего не знаю… И вообще… человек новый.

— Ну, в катакомбах ошивался, — неохотно произнес Фима, отводя глаза. — Туда-сюда… Попал однажды в облаву, как раз в мае сорок второго, когда Лещенко приезжал с концертом, думал — конец. Но ничего… Ой, тогда Одесса была такая странная, шо всюду висели немецкий, румынский та итальянский флаги, вы представляете?.. Один раз по глупости газами траванулся… С тех пор покашливаю иногда…

— Надо будет вас посмотреть, — озабоченно проговорил Арсенин.

— Та я вас умоляю! — рассмеялся Фима. — Вы лучше за Давой следите, он же ж себя не бережет…

— У вас есть какие-нибудь награды за участие в подполье? — продолжал расспрашивать Арсенин.

— Андрей Викторович! Шо вы все за меня?! Давайте выпьем за нашего именинника… Где он пошел?! Ну, не важно. За то, шобы у Давида Гоцмана было очень большое счастье и очень, очень маленькие неприятности! А лучше — совсем без них!..

— Давайте танцевать! — очень кстати предложила на другом конце стола тетя Песя и смущенно зарделась.

Дядя Ешта выставил на подоконник своего домика скромный, обшарпанный патефон, покрутил ручку, заводя пружину. «Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой…» — вибрирующим тенором запел душка Георгий Виноградов.

Несколько галантных мужских рук протянулось к тете Песе, приглашая ее на танго. Она выбрала Омельянчука и блаженно поплыла в его объятиях, смеясь над шутками седоусого полковника…

…Через несколько часов, уже ночью, Фима с Гоцманом стояли у стены дома, для пущей устойчивости держась друг за друга. Гости разошлись недавно, в соседнем квартале слышалось их нестройное пение. Над головами друзей качалось огромное одесское небо, полное звезд.

— …Ты же знаешь, как я любил твоих, — говорил Фима, — и Гуту Израилевну, и Мирру, и Анютку… Нет, ты меня не перебивай, ты послушай… Нету их, Додя! Нету! Так, видимо, рассудил Господь Бог. А ты жив, понимаешь?! Ты должен жить!..

— Фима, — серьезно произнес Гоцман, кладя свои лапищи Фиме на плечи, — ша. Ты делаешь мне больно.

— Ты мне тоже.

— Фима!..

— Давид!..

Со скрипом распахнулась оконная рама. В темноте забелело строгое мужское лицо.

— Давид Маркович! — внушительно произнес разбуженный обладатель лица. — На секундочку: сейчас начало первого! Я все ж понимаю, все мы люди, у всех нас праздник, и вообще чудесная летняя ночь. Но мне, к примеру, утром еще и на работу!..

— Может, тебе в окно гранату бросить? — задумчиво поинтересовался Гоцман. — Или шмальнуть разок?

— С днем рождения, Давид Маркович, — поспешно произнес человек и закрыл окно.

— «С днем рождения»! — передразнил Фима, качаясь. — А?! Давай ему хоть стекло разобьем, шо ли.

— Одного… ночью… я тебя не отпущу.

— Давид! — возмутился Фима. — Кто тронет Фиму Полужида в Одессе? Это же ж смешно сказать, не то шо подумать! Меня один раз потрогали румыны, и их очень быстро прогнали с Одессы до Бухареста…

— Ты не хочешь, шобы я тебя проводил, — пробубнил он под нос. — Шифруешься. От друга!

Отнекиваться Фима не стал. С загадочной улыбкой потрепал Гоцмана по плечу, просто ответил:

— Да.

— Красивая?..

— До-о-одя… — обиженно протянул Фима, разводя руками. Дескать, ну как же ты мог подумать другое?..

— Ну давай, — тихо произнес Гоцман, наблюдая, как друг скрывается в подворотне.

 

Глава 6

Он боялся, что военного следователя майора Кречетова не окажется на месте — как-никак ночь с субботы на воскресенье, но он был. Прокуратура не знала выходных. Настольная лампа выхватывала из темноты нервно отбивающую какой-то ритм руку майора юстиции. Лицо оставалось непроницаемым, но огонек в глазах светился. Гоцман внимательно в них всматривался — очень хороший, правильный огонек светился в глазах майора. И одинокий орден Красной Звезды на кителе был ему к лицу. Давид уважал людей, у которых правильный огонек в глазах мог сиять в любое время дня и ночи. Похоже, майор был именно из их числа.

— Наимов, говорите, отказался? — переспросил Кречетов, раздраженно хлопая телефонной трубкой по рычагу. — Занято… Нашли когда разговаривать!.. И на каком же, интересно, основании?..

— Нету тела — нету дела… — Давид смущенно прикрыл ладонью рот. — Ох, извините — такой выхлоп… Тут просто день рожденья выскочил нечаянно. Прямо от стола — к вам. Вы извините, шо так поздно…

— Ничего-ничего… — Майор наконец дозвонился, куда хотел. — Алло, Кречетов говорит! Какого черта занимаете служебную линию?.. Выслать дежурную машину к следователю Наимову и доставить его ко мне в кабинет! Прямо сейчас! Нет дома — значит, найти! Все, выполняйте!

И брякнул трубку на рычаг. Гоцман продолжал с интересом рассматривать офицера.

— Давайте к делу, — бросил Кречетов. — Итак, обмундирование сгорело, схрон уничтожен. Но у нас есть приметы преступников, так?

— Нету.

— Весело… Остается тотальная проверка всех складов и воинских частей. — Майор аж присвистнул от такой перспективы, но тут же упрямо тряхнул головой. — Так, хорошо. Какие еще есть варианты?

— Шо я к вам пришел… — медленно проговорил Гоцман. — Оперативным путем удалось прояснить, с какого склада то богатство прибыло…

— Как это? — Неподвижное лицо Кречетова порозовело от волнения и стало почти мальчишеским. Он нетерпеливо уставился на Давида.

— Есть накладная, по которой его выдали. — Гоцман сунул руку в карман пиджака.

— Ну-ка, ну-ка…

Но Гоцман продолжал молча шарить по карманам. Охлопал пиджак, брюки. И наконец, сжав кулаки, в ярости выдохнул:

— Н-ну, Ф-ф-фима!

Родя, близоруко щурясь, вертел в длинных гибких пальцах накладную. Фима знал, к кому идти — Родя, по-правильному Радченко, был знаменитый фальшивомонетчик, а значит, разбирался и в поддельных бумагах.

— А с чего ты взял, шо это липа? — Родя поднес накладную к носу и с шумом втянул воздух. Покривился: — Ну и несет от тебя, как из бочки…

— Шо липа — знаю… А несет, так день рождения был у друга.

— Но с чего липа, с чего?

С тяжелым вздохом Фима отобрал у него бумагу и медленно, словно больному, начал объяснять:

— Сложено. — Он аккуратно согнул накладную на сгибах. — То есть лежало на кармане. И ехало от самых Сум… Ну, допер?

Родя помотал головой, глядя на Фиму унылым, ничего не выражающим взглядом.

— А хрустит, как свежий червонец. Оно и есть липа. И мастырили в Одессе. За полчаса до склада сунули на карман, оно и не затерлось.

Родя снова взял накладную, недоверчиво повертел в пальцах, потер сгибы, вгляделся в печать. Задумчиво зашагал по комнате туда-сюда.

— Не знаю, не знаю. Бланк типографский. Печать выпуклая. Все честь по чести.

— Так я и говорю, не фраер халоймысничал, — кивнул Фима. — До боли интересно — кто?

— А я знаю?.. — пожал плечами Родя, продолжая шагать.

— Родя, ты мене знаешь. Я — человек-могила. Даже под стволом на тебя не покажу.

— Не знаю, — помедлив, покачал головой Родя. — Я от дел отошел. Глаз уже нет, одна близорукость… Не, не знаю. И даже на ум ничего такого не приходит…

Он недоуменно развел руками и выронил накладную — случайно или нет, но над тазом для умывания. Реакция у Фимы оказалась хорошей. Он поймал бумагу над самой поверхностью мыльной воды. Бережно разгладил и взглянул на старого знакомого пристально.

— Родя, шо-то начинает мне сдаваться, а не ты ли и смастырил? А?!

— Я?!! — задохнулся от возмущения Родя. — Да мои рейхсмарки даже в «Дойче банке» брали, как свои, по курсу одна рейхсмарка — червонец! Румыны моими леями платили, и никто не жаловался! И я!.. Я!.. Этим?!

— Извини, Родя, — искренне огорчился Фима.

— Ас чего это вдруг эти ментовские песни? — продолжал возмущаться тот. — Фима Полужид был уважаемый щипач. Все знали за его дружбу с Давидом Гоцманом. Но никто не говорил, шо Фима скурвился…

Как именно Родя получил от Фимы по морде, оба даже не очень заметили. Но получил. И Фима присел на корточки возле утирающего кровь Роди. Тот высморкался, попытался привстать.

— Родя, скажу тебе как родному, — тихо произнес Фима, потирая костяшки кулака. — Я нет-нет, да и думаю: может, я неправильно жил? Надо же брать деньги у богатых и давать бедным. А таким, как ты, давать по морде. У мире должна же быть красота и гармония… — Он вздохнул. — Так шо ты скажешь за эту бумажку?

Глубокой ночью Гоцман постучал в дверь коммунальной квартиры, где жил Фима. Примерно через минуту заскрежетал замок, лязгнул отпираемый засов, с двери сняли цепочку. Открыла женщина. Высокая, стройная, одета в халат. Лица не разглядеть. Света в прихожей не было.

— Фима дома? — тихо, чтобы не испугать ее, произнес Гоцман. Но все равно испугал.

— Не-ет… — Голос был еле слышен, наверняка она спросонок не вполне понимала, что происходит.

Аккуратно отстранив женщину, Гоцман направился вглубь квартиры — бесшумно и быстро. Вспыхнул фонарик в его руке.

Квартира пустовала. Гоцмана это удивило — чтобы в Одессе в сорок шестом году да пустовала квартира. Но это было именно так. Он молча распахивал двери в комнаты, и на него веяло холодком застоявшихся, нежилых помещений. Окна закрыты старыми газетами, вещи — в чехлах.

— Это моя комната, — тихо произнесла хозяйка, когда он сунулся в очередную дверь.

Не обращая внимания на ее слова, он заглянул под кровать, в небольшой платяной шкаф. Никого. Бегло оглядел аккуратную комнатку. Швейная машинка, трельяжик. На тумбочке горела настольная лампа. На смятом покрывале — раскрытая книга. Он издали глянул — «И. А. Бунин. Дело корнета Елагина». Выходит, читала перед его приходом… Читала, несмотря на ночь. Не спала.

— А комната Фимы?..

— Напротив.

Он настежь распахнул дверь в комнату напротив. Комната — громко сказано. Комнатушка, большую часть которой занимали походная складная кровать и верстак. Старые обои со следами от клопов. Угол отгорожен занавеской. Гоцман рывком отодвинул ее — пусто.

— Вы кто? — наконец спросил он у хозяйки.

— Я — Нора… А вы?

— Я Гоцман.

— А я уж думала… Здравствуйте. Хотите чаю?

Он не нашелся что сказать, а она уже прошла в кухню, поставила на примус чайник. Зажгла свечу. По кухне заметались тени, похожие на летучих мышей, и, может быть, оттого Гоцману показалось, что хозяйка очень красива. А потом понял — да не показалось ему вовсе. Она действительно была очень хороша: тонкое, благородное лицо напомнило ему о том, что было, а теперь уже не вернется. Потому что совсем другие времена.

Была ли она похожа на Мирру?.. Нет, совсем нет. Мирра была стопроцентной одесситкой, хохотушкой, пловчихой, любительницей потолкаться на Привозе, послушать сплетни, посвариться с соседями по двору, с той же тетей Песей… Давид заставлял себя ничего не вспоминать, потому что, как только позволял мыслям свернуть в эту сторону, у него начинало сухо, смертно сжиматься сердце. И даже дыхание по системе, присоветованной Арсениным, не отгоняло эту смертную жуть. А тут вдруг вспомнил — но не потому, что незнакомая, едва видимая в полутьме кухни Нора показалась похожей на Мирру, — просто так же стоял он столбом в далеком тридцатом году, увидев впервые свою будущую жену. И сейчас тоже так стоял, мешая хозяйке управиться с чайными чашками. Он попробовал усмехнуться: вот, женщины разные, а реакция — одинаковая… Но усмешки не получилось.

С трудом отвел от нее глаза, собрался с мыслями. Поискал глазами табурет, не нашел и уселся на ящик. Замялся в поисках слова. Нора, видно привыкшая к реакции мужчин на ее внешность, смущенно улыбнулась, присела напротив. У нее была странная, ускользающая улыбка, словно она знала что-то, чего не знает собеседник, и стеснялась этого знания.

— И часто Фима так поздно не бывает? — хмуро спросил Гоцман, стараясь глядеть на гудящий примус. Очень хороший был примус, хотя и старый, шведский, марки «Свеа». Давид вспомнил, что его мать все мечтала купить такой. Но купили в конце концов другую керосинку, подешевле, немецкую — «Гретц».

— Нет. Но случается.

— А шо он… чем занимается?

— Странный вопрос, — улыбнулась Нора. — Вы же друзья. Фима говорит, он с вами…

— Ну да, — неуклюже пошевелился Гоцман. — А в остальное время? Где-то ж он работает? С чего-то он живет?..

— Конечно. — Она продолжала улыбаться, и от этого Гоцману было неуютно. — Вы сидите на чемодане. Фима их делает.

Он растерянно встал. Действительно, это был чемодан, не хуже тех, какие делали артели. С замками, с визгливой ручкой — все как полагается. Давид постучал ногтем по гулкой крышке.

— Покупает фанеру, ремни — и делает… — договорила Нора. — А я чехлы шью. И очень хорошо берут, вы знаете. У Фимы золотые руки… Да вы садитесь, вот уже чай поспел… У меня сахар есть. Американский… Я на Привозе купила…

— У Фимы руки… да, — запоздало согласился Гоцман, снова присаживаясь на чемодан. — А сахару не надо.

Нора, наливавшая кипяток в большую чашку, тревожно глянула на него. Пламя свечи колыхнулось, метнулись тени.

— Вы его в чем-то подозреваете?

— Нет… ну что вы… — Гоцман неловко принял из ее рук чашку, обжег пальцы, подул. — А отчего вы спрашиваете?

— Ему два месяца назад отказали в пенсии, — поколебавшись, негромко произнесла Нора. — Как участнику подполья и инвалиду. В военкомате сказали: ты, наверное, и так не бедствуешь. Не верят, что он действительно… ну… А у него медаль «За оборону Одессы»…

Она села напротив, наклонилась к Гоцману. Ее незднешнее, ночное лицо было совсем рядом. Глаза светились. «Зеленые? — отстраненно подумал Гоцман. — Или?.. А от меня еще несет, как от бочки… Ужасно…» Других мыслей не было. Чашка жгла руки. Сердце колотилось странно, но не пугающе.

— Поверьте, Давид Маркович, Фима — абсолютно честный человек. Он говорит, что даже не помнит, как… ну… залезать в чужой карман. И очень не любит вспоминать свое прошлое…

— Д-да… — сдавленно произнес Гоцман и поспешно отхлебнул чаю. Чай был крепкий, как деготь. — Надо было военкому в морду… Простите, лицо начистить надо было.

— Так Фима и начистил.

— Может, еще чаю? — растерянно произнесла Нора.

— Нет, нет, спасибо. Дел по гланды.

«Во дурак… «Дел по гланды». Осталось только матюкнуться в ее присутствии. Не, ну дурак…» — Он неуклюже двинулся к выходу, злясь на себя и еще больше злясь оттого, что злится.

— Вы заходите… — Нора со свечой в руке шла следом. — Фима столько о вас рассказывает. А я вас и не знаю совсем…

— Вы извините, шо я вас разбудил…

— Я не спала, — улыбнулась Нора, — читала Бунина… Вы знаете, он же жил здесь, в Одессе. На Херсонской, сорок четыре…

— На Херсонской? — переспросил Гоцман. — Пастера то есть?

— Да, на Пастера… И женился он в Одессе в первый раз…

— Кто?..

— Бунин… Может, что-нибудь передать от вас Фиме?

— Шо у вас прекрасные глаза, — попробовал усмехнуться Гоцман.

Она улыбнулась в ответ — спокойно, без всякого кокетства, и он смутился еще больше. Торопливо вынул из кармана фонарик — тут, пожалуй, шею свернешь в темноте, на лестнице этой…

И услышал гулкий, быстрый топот ног по ступеням. Наверх. Несколько человек.

Он успел оттеснить Нору, выхватил пистолет, прикрылся дверью… Руки сами проделали все, что нужно, мгновенно и бесшумно. Реакция, отточенная еще довоенными годами и отшлифованная до совершенства войной.

— Убрать фонарь! Осветить себя! — рявкнул снаружи задыхающийся от бега голос.

— Леша? — удивился Гоцман, опуская ТТ. — Ты чего тут?

— Беда, Давид Маркович, — выдохнул Якименко, вваливаясь в квартиру. — Фиму убили.

— Не топтать! Арсенин — к телу, а вы — в дом, помогайте там…

— …Семечки, карандаш, паспорт, два рубля мелочью, — всплыл голос эксперта Черноуцану. — Я приобщаю к делу?

— Приобщайте…

— Проникающее ножевое ранение в сердце, — тихо произнес Арсенин. — С поворотом. Удар был сильный…

— Потом, Андрей Викторович…

Из дома появился растерянный, заспанный Родя в сопровождении Якименко. Он показывал куда-то рукой, наверно, рассказывал, как обнаружил труп…

— Дальше…

— Дальше он не поверил, буцнул меня в челюсть, — всхлипнул Родя. — Я снова объясняю, как глухому: «Фима, если б это был партбилет или червонец, так было б за шо думать! А это же бумажка с кое-как печатью! То мог бы сколапуцать даже каждый пионер, своими сопливыми руками!»

— И где эта накладная? — перебил Гоцман.

— Не знаю, — покачал головой Родя. — Он забрал с собой… Не видел.

— Дальше…

Гоцман пошарил взглядом по столу, разминая в пальцах папиросу. И тут же забыл, что ищет. Якименко, привстав, молча положил перед ним спички, Гоцман машинально кивнул, взял коробок и забыл — зачем…

— …Я вышел где-то через час, — сверлил мозг плаксивый непроспанный голос Роди. — Собрался до ветру. Подошел к забору… Шо-то вроде как лежит… Я подошел, толкнул, смотрю — Фима!.. Взялся за него — на руке липко… Так я развернулся и сюдой, до вас… Сказал дежурному…

Помолчав, Гоцман выдвинул ящик стола, выбросил на стол несколько смятых синих купюр по десять червонцев каждая. Изображенный на деньгах Ленин в овальной рамочке глянул на Родю насмешливо и презрительно.

— А это кто рисовал? Тоже не ты?

— Давид Маркович… — укоризненно протянул Родя. — Я же так посочувствовал вашему горю… А тут какие-то триста карбованцев…

— Я ищу причину, — разлепил губы Гоцман. Родя вскинул руки к потолку: а я знаю?..

Гоцман смел фальшивые деньги в ящик. Снова наткнулся пальцами на спичечный коробок. Машинально задымил, положив на стол рядом с собой карманную закрывашку.

— За шо еще говорили с Фимой?

— За карточки эти… — Родя, поколебавшись, со вздохом достал из кармана измятые продуктовые карточки, выложил на стол. — Он просил склеить. Сказал: «Сделай, Родя, это для друга». А я шо? Склеить — так склеил…

Мертвеющими пальцами Гоцман взял карточки, карточки Марка. Сжал зубы. В глазах все плыло, двоилось. Он закусил до боли губу.

— Конвойный! — не своим голосом гаркнул Якименко, вскакивая. — Выводи!..

Влетел милиционер, схватил Родю за шиворот и, испуганно оглядываясь на задыхающегося Гоцмана, выволок в коридор. Якименко, опрокинув стул, кинулся к графину, плеснул воды в стакан.

— Уйди-и-и… — из последних сил выдавил из себя Гоцман, зажимая руками рот.

— Ушел! Уже ушел, Давид Маркович…

Бледный, в испарине, капитан Леха Якименко выскочил в коридор, захлопывая дверью рвущийся наружу беспомощно-звериный вой…

 

Глава 7

В подворотне, подпирая стену, с рассеянной улыбкой на лице стоял Чекан. Покуривал, щурясь на противоположную сторону улицы. Точнее, на дверь сберкассы, возле которой только что появился преисполненный важности милиционер в белой гимнастерке. Его ладонь лежала на кобуре нагана.

— Мент подошел, — еле слышно обронил Толя Живчик. Он свернул в подворотню с улицы и наклонился к Чекану прикурить. — Кобура не пустая. Сейчас подъедут.

— Уже подъехали, — ухмыльнулся тот. Живчик обернулся.

Скрипнули тормоза. Напротив сберкассы замер «Виллис» под тентом. Из него выпрыгнули двое работников инкассаторской службы Министерства финансов, вооруженных автоматами. Козырнув милиционеру, быстро вошли внутрь. Джип стоял с работающим мотором, водитель, держа наготове пистолет, внимательно оглядывал улицу. Щуплый носатый парень, разболтанной походочкой миновав «Виллис», окинул машину равнодушным взглядом и пренебрежительно сплюнул себе под ноги. Шофер выразительно мотнул головой — вали, мол, отсюда, нечего глядеть.

— Ну и шо мы вылезли на улицу? — тихо бубнил Живчик, мусоля папиросу. — Посидели бы еще пару дней на хате…

— Я без дела скучаю, — скупо обронил Чекан, не сводя глаз с «Виллиса».

Инкассаторы вышли из магазина, быстро перепрыгнули через низкий борт машины, и джип резко взял с места. Милиционер, козырнув вслед, неспешно отправился на угол.

— Двадцать пять секунд, — еле слышно произнес Чекан, бросив взгляд на часы. — Неплохо работают.

— Угу, — согласился Живчик. — Два ППШ, водитель не дурак с волыной и мент еще.

— Ида так и говорила…

Оба одновременно бросили папиросы и двинулись из подворотни на улицу. Щуплый носатый парень, поравнявшись с ними, убедительно запнулся носком разбитого ботинка о бровку и налетел на Чекана, как бы случайно соприкоснувшись пальцами с его карманом.

— Ой, звиняйте…

В следующий момент парень взвыл благим матом на всю улицу. Чекан неуловимым движением перехватил его руку, сжав пальцы, словно стальными тисками.

— Дядька, не надо! — выл носатый. — Я штаны, перепутал!!! Ой-е-ей-ей…

Вой оборвался так же резко, как и начался — Чекан закрыл пареньку рот ладонью, втолкнул в подворотню и двумя точными ударами уложил на землю. Живчик от души добавил носком сапога…

— От босота глазастая… — проскулил щуплый паренек, малость оклемавшись. — Чего тогда карманы оттопыривал, как фраер?!

Утерев кровь, он поднялся и, убедившись, что его противников на улице нет, засеменил куда-то своей разболтанной походочкой…

…На ступеньках у центрального входа в Одесский художественный музей, в тени его знаменитого портика, строительство которого началось еще во время пребывания в Одессе Пушкина, расположились на корточках четверо блатных. Они молча смолили папироски, провожая немногочисленных прохожих ленивыми взглядами.

В перспективе улицы Короленко показался нещадно пыливший серый «Опель-Адмирал». У входа в музей машина притормозила. Трое блатных быстро встали и, по-прежнему попыхивая папиросками, завели разговор, поглядывая по сторонам. А самый молодой — щуплый носатый парень с подбитым глазом, он же щипач со стажем по кличке Лепа, — танцующей походкой направился к Гоцману.

— И здрасте, Давид Маркович! — осклабился Лепа, косясь на машину. — Нету вас цигарки?.. Замечательный день, и вы решили проехаться по Софиевской?.. А шо у вас такой вид, прямо скажем, совсем не пригожий?..

Гоцман, обернувшись, раздраженно махнул Ваське Соболю — отъезжай!.. «Опель» медленно отчалил от тротуара. А Лепа, продолжая радостно скалиться, отскочил в сторонку, открывая Гоцману проход в арку. Когда Давид проходил мимо, Лепа быстрым, порхающим движением поводил руками над его пиджаком.

Арка вроде была как арка — с табличкой «В этом дворе туалета нет», с пацанами, играющими в пристенок, с обыкновенным на вид пьяненьким мужичком, строгавшим что-то ножичком, сидя на деревянном ящике. Только пацаны, завидя Гоцмана, сразу посмурнели, да и мужичок смотрел на него без всякой симпатии, со вполне трезвым и очень недобрым огоньком в глазах.

…Хороший стол был накрыт у блатных авторитетов, богатый стол. Это Гоцман понял сразу. В момент оценил и накрахмаленную скатерку, и марки напитков, стоявших на столе, и добротно сготовленную еду. На развороте в «Книге о вкусной и здоровой пище» стол бы этот печатать, на зависть и восхищение рядовых советских граждан… И часовых стояло кругом немало, чтобы не мешали серьезным едокам переваривать пищу. Шестерок десять, не меньше. Даже на дереве грушей висел кадр, зорко оглядывая округу… И все это буквально на задах художественного музея, помнившего Пушкина. Это развеселило Гоцмана. На секунду, не больше, но развеселило.

Шесть человек сидело вокруг стола. Седьмой стул был свободен. На него Гоцман и сел. Внимательно посмотрел в глаза каждому. Пировавшие были ему хорошо знакомы.

Худенький, с высокомерным лицом Писка демонстративно отвернулся. У него с Гоцманом были счеты еще с далекого тридцать восьмого года.

Мосластый вор по кличке Федя Жердь обстоятельно закусывал, не обращая внимания на чужака. Знай себе наворачивал вареную картошечку из большой миски, не забывая подливочки мясной добавлять. Да луком еще зеленым хрустел. Одесские домохозяйки могли себе такое позволить только по очень большим праздникам, да и то после нескольких дней беготни по рынкам.

Рыхлый и громоздкий, как тесто, в расстегнутой на груди белой рубахе, авторитет с многозначительной кличкой Мужик Дерьмо в упор, без стеснения, разглядывал Гоцмана, словно изучал, насколько тот сдал со времени последней встречи. В белесых глазах Мужика при всем желании ничего прочесть было нельзя. Отвечая Мужику таким же нестеснительным взглядом, Давид с усмешкой изучил вытатуированный на его волосатой груди собор. Очень большой был собор, с несколькими приделами, с одиннадцатью куполами. Каждый купол — год на зоне… Чуть ниже собора парил орел с чемоданом в когтях. На чемодане была надпись «Тайшет — Одесса».

Вертлявый, смешливый Мадамский Пальчик делал вид, что целиком поглощен выбором напитка. Задумчиво растопырив в воздухе большой и указательный пальцы, между которыми виднелась наколка ЛТВ («Люби, товарищ, волю»), он водил ими от бутылки шампанского к бутылке грузинского «Твиши» и обратно. Наконец остановил выбор на шампанском одесского винзавода № 1 и, одним махом осушив стакан, звучно икнул с удовлетворенным видом.

Особняком, перед скромной тарелочкой с горсткой квашеной капусты, сидел дядя Ешта. С холодными умными глазами, грустными, много повидавшими. Седой. И тоже молчал. Хоть и был с незапамятных пор соседом Гоцмана по двору…

И только жестковатый, словно из камня вытесанный Капитан, одетый в белую майку-сетку, отчего были видны вытатуированные у него на плечах эполеты с буквой N. с вежливой улыбкой приподнял запотевший графинчик:

— Не желаете ли водки, гражданин начальник? За амнистию от седьмого-восьмого , благодаря которой мы имеем достойное счастье вас видеть?.. Тем более шо скоро как год мы все на свободе, а сами знаете, шо вор в законе на свободе больше года — то ж ненормально…

Гоцман ничего не ответил, ни словом, ни взглядом. Сидел себе, наслаждался летней природой и соседством с художественным музеем.

— Давид Маркович, люди хотели бы убедиться, шо вы не при оружии. Чисто формальный шмонец… Вы привстаньте, я прошу прощения.

Гоцман и тут не занервничал. Спокойно достал из внутреннего кармана пиджака пачку папирос и коробок спичек.

— Давид Ма-аркович… — неуверенно проблеял Иона.

— Слышь, Иона, — вежливо встрял подоспевший Лепа, — мы тут вже пообтерли Давида Марковича… Чистый он.

— Антона тебе на затылок — пообтерли, — не оборачиваясь, заметил Гоцман.

Он неторопливо извлек из штанины ТТ, положил на столик. Так же обстоятельно задымил, спичку аккуратно сунул «за спинку» коробка.

Лепа изумленно захлопал глазами. Иона, обескураженно крякнув, потянулся было за пистолетом. Но Гоцман с грохотом обрушил на стол ладонь с коробком. И рука Ионы, повисев в воздухе, вернулась на место…

— Здравствуй, Давид Маркович.

— И тебе здравствуй, дядя Ешта, — коротко ответил Гоцман.

— Ну так шо вы, начальник, хотели? — неожиданно вскинулся из-за стола Писка. — У мене лично нету времени, шобы сидеть здесь целый день для помолчать… Но из уважения к дяде Еште я готов послушать за вашу просьбу. Он сказал, и мы все, такие занятые, сидим здесь по жаре.

— И какие предлагаются условия? — протяжно добавил Мужик Дерьмо.

— А шо условия? — истребляя картошечку, встрял Федя Жердь. — Пусть просьбу скажет… А мы подумаем.

Гоцман задумчиво выпустил большой синий клуб дыма. Проследил, как дымное облачко улетело в сторону Большого Фонтана. И аккуратно стряхнул в никелированную закрывашку упавший на крахмальную скатерть пепел.

— Просьбы не имею, — произнес он наконец. — Имею разговор до вас. Есть уши — слушайте… Нет — встретимся на допросе.

Стол загомонил. Жердь от возмущения подавился картошкой, Писка поставил наполненную стопку, Мужик Дерьмо угрожающе засопел, барабаня по скатерти толстыми, как сардельки, пальцами. И оборвал этот гвалт дядя Ешта тихо, но очень решительно;

— Предлагаю — ша…

— Мы знаем о твоем горе, Давид. Фима был беззлобный человек…

— Сочувствия не надо, — жестко перебил Гоцман. — Мне нужен тот, кто это сделал. Живой, здоровый и сидящий прямо на табуретке.

Гвалт поднялся снова. Зазвенели брошенные на скатерть вилки. Рука Мужика Дерьмо угрожающе стиснула рукоятку ножа.

— От прямо щас! Тока разбег возьму у Дюка!..

— Не разговор!..

— А шо, я давно хотел себе звезды на погоны…

— Гоцман, вы с людьми общаетесь, а не с тварями!..

— Люди интересуются, — пояснил Иона, снова наклонившись над плечом Гоцмана и указывая подбородком на соратников, — шо им за это будет…

— Ничего не будет, — обронил Гоцман и обвел гомонящих авторитетов тяжелым взглядом. — А вот если не найдете — будет. Каждого второго из вас лично придушу… Кто-то не верит?!

— Не по закону, Давид Маркович, — с трудом прожевав картофелину, покачал головой Федя Жердь.

— Не по закону, — согласился Гоцман. — Но по душе. А там все выжжено. И тот, кто Фиму порешил, тот вытоптал последнее. Я найду его. Кровью харкну, а найду…

Он тяжело поднялся и, не обращая внимания на воров, обошел стол и двинулся в сторону моря, к грязной гипсовой балюстраде, к черной от времени, еще довоенной, и тоже гипсовой фигуре осоавиахимовца. Засунул руки в карманы, глотал насыщенный йодом воздух, родной, одесский морской воздух, без которого себя не мыслил. И даже не задумывался о том, что происходит сейчас у него за спиной. Он умел вот так выключаться, мгновенно перебрасываться с предмета на предмет — способность, которой завидовали многие его сослуживцы.

А за его спиной между тем шло безмолвное совещание. Руки авторитетов, украшенные вытатуированными на пальцах перстнями («судим за убийство», «судим за разбой», «отрицало», «по стопам любимого отца»), порхали над столом в энергичном и абсолютно непонятном постороннему танце. Можно было подумать, что в одесском дворике собрались пообедать и пообщаться глухонемые.

Это продолжалось минуты две, не больше. Наконец все, кроме Писки, молча повернули руки ладонями вверх. Писка сделал то же только после большой паузы и с видимой неохотой. На его худом лице застыла брезгливая гримаса.

— Вот, Давид… — раздался за спиной Гоцмана голос дяди Ешты. Гоцман, помедлив, обернулся. — Вот Федя Жердь говорит, что Родя никак не мог это сделать.

— Я знаю.

— Из его клиентов — тоже, — продолжал дядя Ешта. — О залетных говорить не будем, но сдается — тоже нет… Может, Давид, ты сам что-то знаешь?

— Сначала постреляли инкассаторов на Арбузной, — помедлив, произнес Гоцман. — Потом пожгли грузовик с обмундированием… Там и там был штымп в форме армейского капитана. На виске шрам. Он же получал обмундирование на складе. По документам — Бибирев. Раз подъехал на «Додже», раз на трехтонке. Пока все.

— Может, он, а может, нет, — вскочил из-за стола Писка, с ненавистью глядя на Гоцмана, — а мы фартового человека в расход распишем?!

Но никто его не поддержал. Воры молча смотрели на Гоцмана. И Писка так же молча уселся на свое место и нервно схватился за холодное горло графина с водкой.

— В общем, даю три дня, — обронил Гоцман и, взяв со стола свой ТТ, аккуратно засунул его в карман брюк.

Васька Соболь ждал его, как договаривались, на Короленко, 17, у ворот того самого дома, где персонаж бабелевских рассказов Беня Крик рассчитывал получить с клиента двадцать тысяч. Но Давиду было сейчас не до Бабеля, хотя, как всякий одессит, он был за него в курсе и всячески уважал. Васька чутко уловил настроение начальства и всю дорогу молчал, не отвлекал ненужными разговорами.

На работе Давид позвонил в погребальную контору, распорядился насчет гроба для Фимы, потом в администрацию кладбища. Умылся холодной водой, заварил себе крепчайшего чаю и, подождав, пока чуть остынет, выпил. Тьма минувшей ночи слегка отпустила. Коротко стукнув в дверь, он зашёл в кабинет Арсенина.

— Худо, Давид Маркович? — поднял тот глаза от стола. — Вы не спали ночь… Вам надо вздремнуть хотя бы немного. А то… — Он выразительно постучал пальцами в области сердца.

— Пустое, — отмахнулся Гоцман. — Вы лучше за Фиму… Подтвердилось?

— К сожалению, — вздохнул судмедэксперт. — Как я уже говорил — опытная рука, явно профессионал. Фима… не мучился. Умер мгновенно.

— Ничего, доктор. Когда мы его найдем, он у нас… помучается.

В следующие три дня участников воровского совещания можно было видеть в самых разных уголках Одессы и в компании самых разных людей.

Можно было наблюдать, как Писка беседует с братьями-близнецами Матросовыми за кружкой пива в маленькой привокзальной пивной…

Можно было встретить Мужика Дерьмо, прогуливавшегося с полным, одышливым лейтенантом интендантской службы вдоль каменной стены склада. Офицер энергично жестикулировал — то стучал себя кулаком в обтянутую кителем грудь, то указывал всей пятерней на стену, то кривил рот, передразнивая чью-то манеру разговаривать. Мужик Дерьмо кивал с непроницаемым видом…

— Молодой человек, пострадавший на фронте за наше счастье! Такому герою, как вы, рыбка будет только в пользу…

— Мадам, этот кецык уже имеет запах, — галантно отвечал Васька, тыча ногтем в камбалу.

— То не запах, то аромат. А запах будете иметь вы, когда закончится ваша жизнь, сильно укороченная тем, шо вы не покушали сегодня этой камбалы…

— Васька!.. — окликнул водителя Гоцман. — Ша за болтовню. Иди заводи. Я пока выберу венок…

— Не, Давид Маркович, — решительно помотал головой Соболь, нагоняя шефа, — я тоже хочу. Я к Фиме со всей душой… Мы ж через него себе «Адмирала» достали.

— Да? — удивился Гоцман. Странно, он напрочь забыл об этом эпизоде Фиминой биографии.

— Ага, — печально вздохнул Васька. — Его же немцы на углу Перекопской Победы бросили, когда отступали… Так Фима договорился с одним знакомым, шоб у него в курятнике постоял. А потом оформили на наше управление… А так — тю-тю, уплыла бы в обком или еще кудой. И потом — где брать запчасти?.. Так он мне посоветовал одного инженер-майора, его часть сейчас в Яссах стоит… Кстати, Давид Маркович, надо бы карбюратор менять, вы б замолвили где словечко…

— Ладно, хватит уже твоих баек, — оборвал Давид ссохшимся от напряжения голосом. Лицо убитого друга снова встало перед ним, и он с трудом сдерживал себя.

Венок купили большой, хороший. Ими торговал остроносенький седой дед в пиджачке, на лацкане которого болтался серебряный Георгиевский крест на замусоленной ленточке.

— Желаете черный креп, Давид Маркович?.. То будет на десятку дороже, но покойник обрадуется… И белыми буквами можно написать: «На кого ж ты нас оставил» — и даже еще красивее… До войны можно было написать серебром, но теперь же куда?.. Сегодня уже заказывали один венок, так тот был с надписью…

— Не надо, — оборвал его болтовню Гоцман, отсчитывая деньги, и вдруг, сам не зная зачем, спросил: — За что Георгия получил, отец?

— Та то за Фердинандов Нос, — равнодушно отмахнулся старик, сосредоточенно перебирая смятые купюры, — полтора года мы там как проклятые в окопах сидели… 66-й пехотный Бутырский… А шо, може, нельзя носить? — неожиданно спохватился он и даже порозовел от волнения. — Я слыхал, шо вроде как было постановление СНК…

— Та можно, можно, — скупо усмехнулся Гоцман, поднимая венок, — не митусись. И еще цветов нам… побольше… шоб Фиме было приятно.

— Пожалуйте-с, — обрадовавшись, снова засуетился старик.

Они набрали еще цветов, чтобы Фиме было приятно, и, расплатившись, молча поволокли это богатство в машину. Завалили цветами заднее сиденье «Опеля», и еще букет Давид вез в руках. В салоне машины запахло остро, тревожно и влажно. На ухабах розы кололи Гоцману руки, и он невольно отдергивал пальцы. Васька косился на букет, взглядывал в зеркало заднего вида на венок и изредка жалостливо шмыгал носом…

Опергруппа уже ждала его в кабинете. Мешочек с курагой Давид выложил на всеобщее обозрение на своем столе — мол, налетайте. Взял из него горсть и принялся расхаживать по комнате. Арсенин же присоветовал ходить, вот и ходи…

— Ну шо, с кого начнем?.. — Гоцман ткнул пальцем в Тишака. — Давай ты, Леня. Шо у тебя по Радзакису?

— По Радзакису сделан запрос у контрразведку, но оттуда пока не ответили, — виновато вздохнул Тишак. — Поднять довоенные архивы НКВД мне пока также не удалось…

— Почему? — перебил Гоцман на ходу.

— По объективной причине, — развел руками Тишак, — они еще не прибыли из эвакуации… В силу чего где именно сидел Радзакис и по каким статьям, сказать не представляется возможным. Следователей, которые вели его дело, не осталось, все поумирали или погибли. Сделали запрос в центральную картотеку ГАУ , но это — неделя, а то и больше… Родных и близких отыскать не удалось. Был, вернее, двоюродный брат, 1926 года рождения, прописанный по Садовой улице, шесть. Призван сразу после освобождения Одессы, в апреле сорок четвертого, и в июне того же года погиб под Витебском. Кое-какие мелкие связи нашли, но пока ничего интересного… Работаем.

— Понятно, — буркнул Гоцман, жуя курагу, и одобрительно кивнул Довжику, выбравшему из мешка несколько штучек: не стесняйся. — Леша, шо у тебя?..

— В городе семнадцать автомастерских, четырнадцать уже проверили. Пока ничего. ЗИСов в последнее время ремонтировалось четыре, но из них одна керосинная цистерна, один — автокран, а два бортовых чистые — с хлебного склада в торговом порту и с Одессы-Товарной. Я съездил проверил — вроде как до сгоревшего им еще очень далеко… Плюс ко всему они не уральские, а еще довоенные, московские. Переданы из армии. В чужие руки не попадали… Еще есть мастерские у армейцев. И оборонный завод. Но если б грузовик был ихний, они бы уже стукнули.

— А если он был с Николаева? — возразил Гоцман. — Или с тех же Сум?

— Маловероятно, — вздохнул с места эксперт Черноуцану. — Двигатель перебирали только что. Еще кольца поршнев не притерлись… И работал он километров пятьдесят-семьдесят, не больше.

— Ясно… Леша, ты обещался пошустрить по «Доджу». — Гоцман снова обернулся к Якименко.

— В городе выявлено двадцать шесть машин. Но из них четырнадцать — закрытые, санитарки, летучки, бортовые или вообще трехосные. Наш же, согласно свидетельским показаниям, был обычным арттягачом «три-четвертых», без лебедки, с тентом… Номер на УО…

— А то ничего, шо в Одессе все номера на УО? — мрачно поинтересовался Давид.

— Он мог быть, между прочим, и с номерами области, и вообще с измаильскими или еще какими, — не расслышал юмора капитан. — Из подходящих под дело двенадцати машин вчера восемь были на выезде, четыре проверили. Все машины чистые. Две из них — нашего производства, ну, то есть с автосборочного, собраны в августе прошлого года… Пока все.

Якименко с выражением выполненного долга на лице запустил руку в мешок с курагой. Черноуцану, как школьник, поднял руку. Гоцман кивнул ему.

— Еще есть одно что… Я сделал анализ масла из грузовика. Не могу сказать наверно, но похоже на масло для корабля. Я могу полагать, что ЗИС ремонтировали не в автомастерской, а на… — Он запнулся, пытаясь вспомнить русское слово.

— Судоверфи? — подсказал Гоцман.

— Точно так, — вздохнул Черноуцану.

— Шикарно мыслишь, Константин Георгиевич, — одобрительно кивнул Гоцман. — Михал Михалыч, имеешь шо сказать?..

— Обнаружено восемь более-менее крупных подпольных предприятий по пошиву одежды. Но они, как правило, работают с женскими платьями или с контрабандой. А вот швейный цех Изи Маркуса, по слухам, не брезгует любой работой. У цеха поставлено наблюдение.

— Угу, — кивнул Гоцман. — Надо наведаться.

Он на мгновение остановился напротив открытого балкона, ловя губами слабенький жаркий ветерок, веявший с улицы.

— Ладно, теперь давайте подобьем бабки… В общем, работаем по тем же направлениям. Леша, — обратился он к Якименко, — ты теперь шерсти еще и судоверфи. И вообще все места, где пахнет ремонтом кораблей… Ищем тех уродов, шо подумали — они умнее нас. Вот такая картина маслом.

Он сделал минутную паузу, взглянул на венок, аккуратно прислоненный к стене.

— По прощанию с Фимой, — глухо проговорил он. — Вынос тела в четыре. Быть в обязательном порядке приказать не могу. То дело личной совести каждого… На том все.

Оперативники начали подниматься, задвигали стульями. Против обыкновения, никто не шутил и не смеялся. Расходились по-деловому, сумрачно.

И только сидевший позади всех Арсенин пристально смотрел на Гоцмана, на горькую, болезненную складку в углу его рта.

— Здравствуйте, Давид Маркович! — Гоцман даже вздрогнул от неожиданности. Майор юстиции Кречетов, почтительно козырнув, пошел рядом. — Разрешите присоединиться?.. Вы сейчас куда, если не секрет?..

— Обедать, — буркнул Давид, сворачивая в ближайшую подворотню.

— Ну и я с вами, — беспечно кивнул майор. — Если не прогоните, конечно… Тем более что есть кое-какие новости по делу.

— Я в коммерческую, — на всякий случай предупредил Гоцман.

— Надоели казенные харчи? — хохотнул Кречетов. — Понимаю, в нашей столовке тоже иной раз в рот ничего не лезет, хоть и по литеру Б…

Гоцман молча кивнул. Они миновали проходной двор, свернули в еще одну подворотню и остановились у маленькой, ничем не примечательной двери, которая запиралась на амбарный замок. Давид трижды бухнул в дверь кулаком.

— Давид Маркович!.. — радостно отозвалась пожилая женщина, отворившая на стук. Из недр дома до офицеров донеслись ароматы чего-то упоительно вкусного. — А я уже думала, шо вы окончательно променяли мое домашнее на свое казенное… И вам доброго дня, товарищ майор. Сразу предупреждаю, цены коммерческие, но зато ж я кормлю вас не так, как кормят эти военные столовки, а от души!..

— Ну, раз от души, то за ценой не постоим, — скосив глаза на Давида, весело ответил Кречетов. — А что у вас сегодня?

— Борщ холодный, макароны по-флотски и компот на третье.

— А я бы, пожалуй, выпил холодного молока, — заявил Кречетов.

— Любой каприз за ваши деньги, товарищ майор… Вскоре Гоцман с Кречетовым уже сидели в чисто убранной прохладной комнатке за столом, накрытым белой скатертью. Давид, жуя макароны, изучал взглядом майора. А тот с аппетитом ел, весело поглядывая вокруг. «В конце концов, он ведь не виноват в том, шо сегодня ночью убили Фиму», — подумал Гоцман.

— Ф-фу-х, как на душе полегчало… — удовлетворенно выдохнул майор, отставляя пустую тарелку и беря стакан с заказанным Давидом молоком. Гоцман непроизвольно дернулся, но говорить ничего не стал. — Теперь можно и поговорить… Докладываю. — Тон офицера стал деловым, он понизил голос. — Первое. Решением военного прокурора округа следователь Наимов от дела отстранен, теперь им занимаюсь я. Второе… Мы проверили склад и сумскую часть. В общем, кроме обмундирования оттуда еще уплыли трофейная посуда и целый ящик патефонных иголок. Между делом выяснили, что это — личное имущество командира… Вывез из Германии.

— Патефонные иголки? — задумчиво протянул Гоцман, выуживая из компота вареную грушу. — Дорогая вещь.

— Да. Уплыли и не приплыли. И я подозреваю, что по этому маршруту у нас еще много чего плавает… А у вас что?

— Работаем, — скупо ответил Гоцман. Расплатившись с хозяйкой, они вышли на улицу.

— Здрасте, Дава Маркович! — бодрым хором выкрикнула компания пацанов лет четырнадцати, игравшая на солнцепеке в расшибалочку. Гоцман хмуро кивнул в ответ.

— Давид Маркович, вы какой-то утомленный, — глядя на Гоцмана, сочувственно произнес Кречетов. — Надо бы вам развеяться… Сходить, что ли, в оперу или на концерт… Вы ж одессит. Вы любите оперу?

— А шо, все одесситы любят оперу? — сквозь зубы осведомился Гоцман.

— Ну, мне так казалось, — улыбнулся майор. — Могу взять для вас контрамарку. Хотите?

Гоцман взялся за отполированную сотнями ладоней деревянную ручку входа в УГРО:

— В другой раз… Всего хорошего.

Фима лежал в гробу спокойный, только очень уставший. На его горбоносом лице проступили все морщины, накопившиеся за жизнь, все неудачи и недуги, все обиды и раны, все разочарования. Перед Гоцманом лежал, скрестив на груди руки, безмерно усталый странник, наконец-то нашедший последний приют. Давид наклонился и поцеловал его холодный лоб.

Речей не было. Какие уж там речи?.. Только супился, дергая себя за седой ус, полковник Омельянчук, горестно вздыхал капитан Леха Якименко, размазывал кулаком слезы по щекам Васька Соболь. А рядом с ними стояли, почтительно сдернув кепчонки, ученики и наследники былой славы Фимы — молодые одесские щипачи-карманники. И никто никого не трогал. Горе объединило всех. Остро, терпко пахли цветы, которые люди молча клали в изголовье гроба. По черному крепу венка, который щипачи поставили у гроба, вились аккуратно выведенные белым слова: «Спи спокойно, дорогой Фима! Твой бесценный опыт — лучшее подспорье в нашей тяжелой работе! От коллег и друзей».

Земля на кладбище ссохлась от жары. Гоцман первым бросил в могилу пыльную горсть, поклонился другу в последний раз. Отошел, уступая место другим, глядя перед собой сузившимися глазами.

— Антонина Петровна, прекратите, в конце концов, это хулиганство! — верещал Шумяцкий, пытаясь выхватить бумаги из-под каблучков. — Это неприлично, в конце концов! Я вам скажу, у вас задирается юбка!

— Тоня, ты же женщина! — трагически поддакнула пожилая вахтерша.

В ответ артистка Одесской областной филармонии Тоня Царько начала выбивать на столешнице уже совершенно матросскую дробь. Каблуки раздирали бумаги в клочья.

— Вы топчете важные документы! — взвыл администратор, хватаясь за голову. — Мама дорогая!..

Увидев замершего в дверях Кречетова, Шумяцкий обрадованно кинулся к нему:

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой Виталий Егорович! Ну, вы уже видите? Вот такое происходит! Средь бела дня… Антонина Петровна, — злорадно обернулся он к певице, — за вами уже пришли!

Кречетов с улыбкой поклонился Тоне. Она, прервав танец, сделала кокетливый книксен.

— Товарищ Шумяцкий, у вас репетиция?

— Помилуй боже! — воздел руки к потолку администратор. — Я — и репетиция!.. Я и головная боль — это таки да, это чистейшая правда…

— А что, собственно, произошло? — поинтересовался майор у Тони.

— Они мне не платят! — заявила певица, воинственно упирая руки в боки.

— Почему? По-моему, прекрасный голос…

— Меня уволили вместе с голосом! — запальчиво продолжала Тоня. — Выкинули из театра!

— Но вы же здесь! — рассмеялся Кречетов.

— И буду здесь!.. — воинственно топнула каблучком певица. — Пока он не заплатит!

Воспользовавшись паузой, один из служителей вцепился в подол пышной Тониной юбки и потянул ее вниз. Отбившись от него веером, актриса снова грянула чечетку.

— Антонина Петровна, вы уже издеваетесь не надо мной, а таки над органами правопорядка! — тяжело вздохнул Шумяцкий.

Кречетов подошел к столу, протянул Тоне руку и тут же получил по ней веером.

— Товарищ Шумяцкий сейчас вам заплатит, — произнес майор, глядя на актрису снизу вверх. — Слезайте.

— Пусть сюда несут деньги! — заявила с высоты Тоня.

Кречетов обернулся к Шумяцкому, придав лицу недоуменно-холодное выражение. Он знал, что такой вид начальства оказывает верное воздействие на подчиненных. Подействовало и на этот раз. Хотя Шумяцкий никоим образом не был подотчетен перед военной прокуратурой округа…

Пока сильно уменьшившийся в размерах администратор, горестно сопя себе под нос, гремел ключами сейфа и трагическим шепотом отсчитывал деньги, Кречетов вновь повернулся к Тоне, не спешившей слезать со стола.

— А за что же вас уволили, Антонина Петровна?

— А вот за эту песню!

— Представляете, она ее на концертах поет, — понизив голос, встрял Шумяцкий. По всему было видно, что он страшно не хочет расставаться с потрепанной пачкой червонцев. — Позавчера выезжали на шефский концерт в рыболовецкий совхоз под Ильичевкой — спела!.. Просто уму непостижимо…

— А что ж в этом плохого? — удивился Кречетов. — Красивая песня…

— Да вы что?! — возмущенно замахал пачкой денег Шумяцкий. — Это же песня женщины за два, простите, сольди! За два гроша! Буржуазное, с позволения сказать, псевдоискусство…

— Нич-чего подобного, — властно перебил Кречетов. — Это песня… м-м… итальянских партизан. Доблестных борцов с режимом Муссолини. В ней поется… — он повернулся к Тоне и едва заметно подмигнул ей, — в ней поется о девушке-связной. Два сольди — это пароль… Вот, и потом эта девушка героически гибнет в бою под Генуей… Так что вполне себе патриотическая песня. Еще споете нам, Тоня?

— Буду я еще надрываться, — пренебрежительно фыркнула артистка.

Кречетов и Шумяцкий одновременно протянули ей руки, но она ловко спрыгнула на пол без посторонней помощи, небрежно приняла у администратора пачку купюр, не считая, запихнула в сумочку и пошла к двери, независимо стуча каблучками.

— Антонина Петровна, а расписочку? — подал голос Шумяцкий. — Это ж деньги!..

В открытую дверь из коридора влетел веер и шлепнулся у ног администратора. Тот растерянно поднял его.

Кречетов весело рассмеялся. Похоже, что он не зря побывал сегодня в опере. Совсем не зря.

Поднявшись по лестнице, Гоцман долго не решался постучать. Тяжело было заходить сюда, но…

— А мне сказали, шо вам дали электричество, — неловко произнес Давид.

Он пошарил по драным обоям, щелкнул выключателем. Ярко вспыхнула стосвечовка под потолком. Гоцман увидел лицо Норы — с тенями под глазами, горестными морщинками в углах рта, опухшее от слез.

— Выключите, пожалуйста… Я отвыкла от яркого света.

— Вы не пришли на похороны, — произнес он, проходя за Норой на кухню. — И на поминках вас не было… Я думал, шо-то случилось.

— Я стояла за оградой, — тихим, ускользающим голосом пояснила женщина. — Не знала, что у Фимы столько друзей.

— Если бы не война, их было бы гораздо больше… Они замолчали. Нора молча набрала воды в чайник, зажгла примус.

— Нора… Я ничего за вас не знаю… Фима не рассказывал…

— Лучше вы расскажите о себе… Кем были ваши родители?

Гоцман смущенно усмехнулся, пожал плечами. Присел на чемодан, но тут же испуганно вскочил, нашарил под столом колченогую табуретку и не без опаски перебрался на нее.

— Ничего особенного… Батя в порту бочки катал. Смешно, правда, — еврей-грузчик?.. Он сам смеялся с этого. Говорил, шо никакой еврей, кроме него, на такую работу не мог бы поступить… Во-от. Потом, в империалистическую, воевал, закончил школу прапорщиков… Ну а в Гражданскую был в Красной армии, конечно.

Давиду показалось, что лицо Норы дрогнуло. А может быть, в этом было виновато неуверенное, колеблющееся пламя свечи.

— А потом?

— Потом работал в порту… Он до войны умер. И мама тоже… Она его очень любила. Прожила после него недолго совсем.

— Фима говорил, вы раньше были моряком…

— Нам было по семнадцать… Балбесничали… Марк решил взяться за ум. Уехал в Серпухов. Там школа была для летчиков… он еще говорил, шо название красивое — школа воздушной стрельбы и бомбометания… Он потом смешно про отбор рассказывал. Сидит человек у форме. Спрашивает: водку пьешь?.. Ну, случается… Но нечасто. А танцуешь?.. Бывает. Голова кружится, когда танцуешь? Нет. Значит, годен… Такой отбор.

— Ну а я подумал — мне куда? — продолжал Гоцман. — Бомбометать не очень хотелось. В мореходке — форма, кормят. Ну, пошел… А я ж до этого по морю не ходил. Вышли в первый рейс, на практику. Одесса — Новороссийск… Был такой пароход «Ленин», бывший «Симбирск»… двухтрубный… Шторм был — так, не шторм, а слегка покачивало. А я на леере всю дорогу провисел…

— Где провисели? — с испугом спросила Нора.

— Леер — такое ограждение по борту, — объяснил Гоцман. — На нем висят, когда… кричат до волн.

— А-а… морская болезнь?

Оба неожиданно засмеялись. Странно прозвучал смех в квартире, где прописалось горе. Пламя свечи, стоявшей на столе, затрепетало, дернулось. Так же быстро, смутившись своего внезапного веселья, оба умолкли.

— Ну, и началось, — продолжал Гоцман. — Я уж и не кушал, и водку глотал литрами — не помогает… Закончил с отличием. Получил диплом, и меня списали… Вот так. А «Ленин» этот в июле сорок первого на мину напоролся под Севастополем. Ребята говорили — там больше трех тыщ людей потонуло…

— Сколько?.. — охнула Нора.

Давид неловко полез в карман пиджака за папиросами и вопросительно взглянул на Нору. Она закивала — курите-курите… Поставила перед гостем блюдечко вместо пепельницы. Гоцман нашарил в кармане свою закрывашку, но вынимать не стал.

— А потом?

— Та шо?.. — пожал плечами Гоцман, закуривая. — После мореходки пил несколько лет. Как шальной. Батя меня и бил, и стыдил — не помогало… Мать плакала, просила опомниться… А на меня как нашло и не отпускало… Ну, раз пошел за водкой, уже выпивши. Мне не дали. Я немного понервничал. Завели дело… — Он усмехнулся своим воспоминаниям. — Из магазина отписали: мы претензий не имеем… Марк приехал. Пришел прям на допрос. Он тогда первый орден получил, Красную Звезду. За бомбометание свое… Герой! Сверкает цацкой!.. Стал на следователя кричать. Ну, я его и выкинул.

— Как выкинули? — улыбнулась Нора.

— Так. Взял прям за цацку и — до свидания. А шо?.. Виноват, так надо отвечать. Следователь мне говорит: любите по справедливости? Да, говорю, люблю. А не хотите к нам стажером? У вас образование. Кадров не хватает. Дело закроем штрафом. Пойдете на курсы рядового и младшего начсостава… — Он ухмыльнулся. — Марк потом год со мной не разговаривал.

— А потом?

Улыбка медленно сползла с лица Гоцмана. Он сильно затянулся папиросой, выдохнул.

— А потом война. Следователя того в июле сорок первого бомбой убило… Марк инвалид… Теперь и Фимы нет… Вот и живи как знаешь… — Он нашарил во внутреннем кармане початую поллитровку, нерешительно взглянул на Нору. — Давайте помянем. Вы ж не были на поминках…

— Давайте…

Нора встала, вынула из стенного шкафчика три граненых стакана, попутно сняв с керосинки закипевший чайник. Давид разлил водку, один из стаканов накрыл ломтиком хлеба.

— Пусть земля тебе будет пухом, Фима, — тихо произнес он, глядя перед собой. — Спи спокойно, дорогой, Одесса-мама тебя не забудет. И мы тоже…

— Да, — эхом откликнулась Нора, поднимая свой стакан.

 

Глава 8

У дверей сберкассы встал постовой милиционер. Одернул белую летнюю гимнастерку, воинственно положил руку на кобуру нагана. Вид его гласил, что задание, которое он выполняет, имеет высшую степень государственной важности.

Из подворотни напротив одновременно вышли Чекан и Толя Живчик. Они двинулись в разные стороны — Живчик свернул за угол, где сел в припаркованный у тротуара «Додж-три четвертых» , а Чекан, рассеянно посвистывая, направился к входу в сберкассу.

У самых дверей он замешкался. Его слегка задел плечом крепенький паренек в белой футболке и шикарных блатных клешах. Второй паренек, точная копия первого, только в полосатой футболке, шился рядом.

— То вы заходите? — вежливо осведомился первый паренек у Чекана.

— Проходим, граждане, проходим, — насупился постовой, — нечего тут стоять.

В сберкассе, несмотря на разгар рабочего дня, народу было порядочно. Отчаянно доказывал что-то инвалид на деревяшке, а стоявший за ним в очереди плотный мужчина в коричневом железнодорожном кителе с погонами техника-лейтенанта его урезонивал. За стеклянной перегородкой толстая дама в роговых очках не обращала на шум внимания — она сосредоточенно заполняла ведомость, время от времени шаря по столу в поисках промокашки. На большом пожелтевшем листе, вывешенном на стене, было косо выведено чернилами: «Граждане! Компенсации за неиспользованные во время войны отпуска выплачиваются ТОЛЬКО по предъявлении подтверждающих документов!» Стрекотали арифмометры, гремели деревянные счеты. Духота.

Посвистывая, Чекан обежал глазами помещение, подошел к пыльному окну. Так и есть. На противоположной стороне улицы торчали, держа руки в карманах, еще двое — щуплый носатый парень, тот самый, который так неудачно принял его за фраера и попытался увести кошелек, и тип постарше в военной гимнастерке без погон. Выслушав парня, тип кивнул и неспешно двинулся к сберкассе. Чекан скользнул глазами направо — двое блатных, столкнувшиеся с ним у входа, старательно изучали обтрепанный плакат, призывавший опасаться карманников.

Чекан усмехнулся. Охлопал карманы пиджака, огорченно, на публику, покачал головой — эх, забыл бумажник, надо же! — и неторопливо вышел на улицу. Боковым зрением заметил, что блатные, растерянно переглянувшись, устремились за ним.

Взвизгнули тормоза. Рядом со сберкассой остановился крытый тентом, несмотря на жару, «Виллис», из которого выпрыгнули двое с автоматами. Не ответив на приветствие вытянувшегося постового, один из них грубо отпихнул Чекана — не видишь, кто идет?.. Блатные вежливо посторонились перед инкассаторами, давая им дорогу.

Еще раз усмехнувшись, Чекан свернул направо и, сунув руки в карманы, двинулся по улице. Он даже не взглянул на проехавший мимо «Додж-три четвертых». Толя имел голову на плечах и правильно понял обстановку— операция сворачивается, не начавшись. «Додж» миновал сберкассу и, постепенно набирая скорость, скрылся.

Блатные парнишки и человек в военной гимнастерке без погон — это был Иона — прибавили шагу, глядя, как Чекан заворачивает за угол. В руке Ионы блеснул узкий нож. Сейчас свернет в подворотню, а там ищи-свищи. Ну да не на таких напал, мы ведь и сами парни не промах…

Это была последняя мысль Ионы. Он шел первым, и именно ему выстрелил в живот Чекан, молниеносно перехватив руку с ножом. Ствол пистолета был вплотную прижат к телу, и оттого звук получился глухим, ватным. И ничего Иона не успел сказать или сделать, потому что умер…

Блатной паренек в белой футболке схватился было за карман, но тут же рухнул на мостовую от страшного удара рукояткой «парабеллума» по голове. Пареньку в полосатой футболке Чекан, сильно сжав зубы, всадил взятый из теплой руки Ионы нож прямо в сердце, пробив татуировку с пронзенным кинжалом Уголовным кодексом…

Потом выхватил из кармана платок, обмотал им рукоятку ножа, выдернул его из трупа и вонзил в сердце корчившегося на земле первого блатного. Белая футболка мгновенно окрасилась красным.

Когда через десять секунд постовой милиционер оказался на месте происшествия, он увидел три распростертых на земле трупа.

— А вот и я! — раздался свежий голос Тонечки. В легком летнем платье, кокетливой шляпке, надвинутой на одну бровь, и туфлях-«москвичках» она была просто очаровательна. — Фу, какие противные цветы!.. И почему все мужчины так похожи друг на друга — чуть что, сразу розы?.. — Она капризно надула губки, принимая от майора пышный букет.

— А по-моему, это абсолютно ваш цветок, — парировал Кречетов. — Вы и сами похожи на алую розу.

— Алая роза, белая роза — это что-то из древней истории, да?.. Не успели пригласить девушку на свидание и уже начинаете блистать эрудицией?.. — Она задорно улыбнулась.

— Рядом с вами блистать при всем желании невозможно, — улыбнулся Кречетов, — ваше сияние, Антонина Петровна, затмит решительно все… А война Алой и Белой розы — это не такая уж древняя история, как вам кажется.

— Во-первых, в знак особого расположения разрешаю вам звать меня Тоней и на «ты», — заявила она, — а во-вторых, после репетиции и общения с тираном Шумяцким я жутко устала и хочу есть. Только не вздумайте меня везти в ресторан на троллейбусе или трамвае, слышите?.. А за что у вас орден? — Она коснулась пальчиком ордена на кителе Кречетова.

— За образцовое выполнение важного задания командования, — строгим и одновременно таинственным тоном пояснил майор и рассмеялся. — Ну что же, поедемте ужинать?.. Дальнейшую программу обсудим в ресторане… Такси!..

На площадь очень вовремя въехал один из немногочисленных одесских таксомоторов — трофейный красавец-кабриолет «Штевер-Аркона». Кречетов махнул рукой, останавливая машину.

— Где вы будете ехать?..

— В гостиницу «Красная»!

— В «Бристоль»? — хмуро отозвался водитель. — Так бы и говорили…

Глаза Тони просияли — в «Красной», которую одесситы упорно продолжали величать «Бристолем», был один из лучших ресторанов города.

Двор, где жил Гоцман, давно не видел такого погрома. И устроил его, конечно же, Эммик Два Больших Расстройства, чтоб он был здоров. Внизу, на лавочке, уютно устроился дядя Ешта. А сам погром творился на галерее, опоясывающей дом. Нарядно одетый Эммик хотел, прямо скажем, немногого — всего-навсего спуститься по лестнице во двор. Но мать была с ним несогласна.

— Не пущу! Не пущу! — клокотала тетя Песя, загораживая своим внушительным бюстом путь на лестницу. — Шо хочешь со мной делай, а не пущу!

Эммик не щадя сил бился за свое счастье. Его вишневые глаза были полны неподдельной страсти. Белая выходная рубашка насквозь промокла от боевого пота.

— Мама, я зарежу себя ножиком! — в отчаянии завопил Эммик, убегая в комнату. Видимо, он понял бессмысленность простого штурма и решился на военную хитрость.

— Режь! — патетически отозвалась тетя Песя. — Режь, делай маму сиротой!

Утирая слезы, она присела на истертые ступеньки лестницы. Из комнаты Эммика доносились грохот и звон вперемежку с воинственными криками. Пожалуй, даже ударник из оркестра, в котором играл Рудик Карузо, не смог бы понаделать такого шума.

— Давид Маркович!.. — Завидя вошедшего во двор мрачного Гоцмана, тетя Песя подпрыгнула на ступеньках, как мяч, и извлекла из-за пазухи смятый листок. — Вы посмотрите, шо он ей написал! «Рыбанька моя»! Ой, я не могу… «Рыбанька»! Давид Маркович, она ж подействовала на Эммика через свою женскую часть! Он же ж не устоял, он такой доверчивый!..

— Тетя Песя, шо вы сыну жизнь ломаете? — заметил дядя Ешта.

— Вот уважаю вас! — взвилась от негодования тетя Песя. — У вас светлая голова, много повидавшая горя в этой прекрасной жизни! Но сейчас — тьфу вам под ноги! За ваше каменное сердце!

На галерее вновь показался решительно настроенный Эммик. Он раздувал ноздри и сверкал очами.

— Мама! — завопил он, неожиданно запуская в мать поочередно двумя большими суповыми ложками. — Я так и так уйду! Я убью тебя совсем, но я вырвусь до нее!..

С неожиданным для всех проворством он перевалил свое крупное тело через ограду галереи и брызнул к подворотне. Тетя Песя, нагнувшаяся было подобрать валявшиеся в пыли ложки, с воплем бросилась за ним.

— Кудой?! Она же красавица! Ты ей не сдался, ей же нужны только наши метры!.. Она тебе обманет! Я вырву ее ноги!.. Я знала ее мать, она в двадцатом году уехала с Врангелем из Крыма!..

— Эммик собрался на свиданку, — пояснил дядя Ешта Гоцману, провожая тетю Песю взглядом.

— А шо, как есть красавица? — с трудом улыбнулся Давид.

— Не видал, — серьезно отозвался Ешта.

Глядя на него, Гоцман тоже посерьезнел. Присел рядом на скамью, устало сложив на коленях руки. Помолчали.

— Сегодня подрезали Иону и двух его корешей… — негромко произнес сосед.

— Знаю.

— Спусти по-тихому… — попросил дядя Ешта, глядя в сторону. — Твой капитан со шрамом их переиграл. Не надо, шобы об этом много говорили… Иона по твоей наводке суетился. Люди могут не понять.

— Добро. А шо за капитана?

— Кличка Чекан, — буднично произнес дядя Ешта. — В Одессе светился еще до войны. Потом при румынах мелькал. Ни с кем близко не сходился. Подламывал сберкассы. Вроде работает на какого-то Академика… Кто такой — не знаю.

— Через кого всплыл той Академик? — напрягся Давид.

— Был такой мутный фраерок — Эва Радзакис… Крутил баранку инкассаторской машины. Потом исчез. До этого светился на восьмой Фонтана. Как-то под большой стакан болтанул, что в деле с Чеканом. Но тот не главный, крутит всем Академик.

— А кому это Эва сболтнул?

Но дядя Ешта, будто не услышав вопроса, задумчиво смотрел вверх, туда, где в вечернем небе чертили голуби. Где-то далеко свистели пацаны, прозвенел трамвай. С улицы доносились негодующие вопли тети Песи. Эммик отвечал издали, похоже, он был уже за квартал от нее.

— Давид Маркович, еще есть к тебе просьба… Хлопцы кровь свою пролили. Старались… Фиму не из наших кто-то тронул. Отмени ты свое слово. Не зли людей.

Гоцман взглянул на дядю Ешту сбоку — тот говорил вроде тихо, просительно, но лицо его закаменело.

— Ты мне угрожаешь, дядя Ешта?

Тот удивленно развел руками. А глаза были ледяными, как Черное море в январе.

— Давид… Когда фашистам надо было задницу надрать, воры заодно с Советской властью были. И тебя уважили в горе. Все по-человечески. А дальше ж будет уже не по-людски… Зачем?

— Ладно. Последний вопрос. У кого Эва крутился на восьмом Фонтане?

— Пора по домам…

И, уже тяжело ступив на порог своего небольшого домика, вдруг обернулся и бросил через плечо:

— Кажется, у Седого Грека. Точно не скажу…

Со стороны это, наверное, походило на пьяный танец на свадьбе — когда все уже подзабыли, зачем собрались, и цель существования заключается в том, чтобы потоптаться в центре комнаты, почти касаясь носами и иногда хватаясь друг за друга для равновесия. Примерно так двигались сейчас по кабинету УГРО Гоцман, Довжик и Якименко. Разве что это была не свадьба и пьян никто из них не был. Но возбуждение явственно читалось на их лицах. Это был тот самый момент в оперативном расследовании, когда все чувствуют: вот, пошло, пошло!..

— Седой Грек, Седой Грек… — бубнил под нос Довжик. — Что-то знакомое…

— Ну-ну-ну! — поощрял его Гоцман. — Напрягай!.. Лицо Якименко внезапно просветлело. Гоцман и Довжик с надеждой уставились на него.

— Артель биндюжников!.. — внезапно выдал Леха. Усы его вдохновенно подпрыгнули, и он стукнул кулаком о кулак. — Вспомнил!.. В августе прошлого года был заход по контрабанде. У них там паренек во время шторма потонул… Мы разбирались. У него пять баркасов, своя мастерская на берегу. Недалеко от судоремонтного завода, ну, где кладбище кораблей… В батраках — два пленных румына из автороты.

— А Константин Григорьич говорил о судоверфи…

— Там же ремонтируют грузовики, — кивнул Якименко. — Там у них тогда «Джи-эм-си» был, кажется, «Интернэшнл» и еще «студер».

— Море рядом. Контрабанда… Какую статью им навинтили, 59-9?

— Не, 83-ю, — помотал головой Якименко. — Поскольку повторная, выслали за пятьдесят километров от границы… Но разве ж то для них мера?.. Я давно говорю, пора уже кодекс пересматривать…

Гоцман, не дослушав, от души хлопнул Леху по плечу. Тот польщенно покраснел, махнул рукой, дескать, чего уж там…

Совещание прервал бурей влетевший в комнату Омельянчук. Седые усы начальника УГРО воинственно шевелились.

— У вас шо здесь?.. Пурим — позже! Жуков в город вышел! Все на охранение! Давид Маркович, ты лично трешься возле маршала… Остальные — вдоль оцепления. Задача ясна?

— Пусть армейцы взмокнут! — рявкнул Гоцман. — У нас дело!

— Давид, не расходуй мне последний нерв! — тоже повысил голос Омельянчук. — Маршал ходит средь людей! Не дай бог, кто кинет руку!.. Ну, пошли!

В центре обнесенного чугунной решеткой сквера, у клумбы застыл, словно изваяние, статный игреневый жеребец. На секунду Гоцману даже показалось, что это не конь, а мастерски сработанный муляж, специально привезенный для фотосъемки. Но вот жеребец коротко повел головой, переступил с ноги на ногу, и Гоцман понял — конь чувствует тяжелую руку седока и потому стоит смирно…

Жуков был в белом летнем кителе с тремя Золотыми Звездами Героя Советского Союза и синих брюках, заправленных в надраенные до блеска сапоги. Его властное, крупное лицо было строгим и решительным. Собравшиеся фотокоры взапуски щелкали затворами камер, запечатлевая исторический момент. Рядом с камерой, удерживая на лицах выражение радости, близкой к восторгу, толпилось руководство города и области.

— Ну и где здесь люди? — недовольно обернулся Гоцман к Омельянчуку.

Вместо ответа тот чувствительно подпихнул его к клумбе. Обернулся к Довжику и Якименко и кивнул охраннику, сержанту специальной службы:

— Эти со мной!

— Проходим!.. — Охранник приоткрыл тяжелую чугунную калитку в ограде сквера.

В этот момент Якименко поймал спокойный взгляд Гоцмана и, помявшись, протянул:

— Та не… Мы здеся обождем…

Жуков между тем спрыгнул с коня, передал повод адъютанту, взглянул на часы. И раздраженно покосился на очередного фотокора, юлившего рядом:

— Товарищ Маршал Советского Союза, еще один снимок… Пожалуйста… Для «Черноморской коммуны». Маршал Победы с ребенком на руках. А рядом — руководство области…

Руководство во главе с первым секретарем обкома Кириченко и председателем облисполкома Горловым, не дожидаясь реакции Жукова, поспешно сгруппировалось за его спиной. Появился и ребенок. Это был чисто вымытый по случаю и буквально хрустящий накрахмаленной рубашкой очкастый пионер, подобострастно смотревший на маршала. Гоцман встал рядом с фотокором. Машинально хлопнул себя по карману, но тут же подумал, что курить в такой ситуации вряд ли позволительно.

— Чуть левее!.. Чуть правее!.. — бодро командовал фотокор «Черноморской коммуны». — Алексей Илларионович, я вас так ласково попрошу — вашу знаменитую улыбочку!..

— Дядя Жора! Дя-я-ядя Жо-о-ора-а-а!

— Это что тут за племянник?.. — Суровое лицо Жукова разгладила неожиданная улыбка.

— Я — Мишка Карась! — завывал пацан. — Я тоже сфоткаться хочу!.. Для «Черноморской коммуны»!

— Тащи его сюда! — рассмеялся маршал. Охранник, пыхтя, приволок Мишку к Жукову. Карась как ни в чем не бывало бойко протянул командующему ладонь:

— Здрасте, дядя Жора!

— Здорово, Мишка Карась! — Жуков с улыбкой пожал его грязную лапу и обернулся к областному руководству: — Вот каких шустрых мы освободили!..

Лица руководства расплылись от удовольствия. Все улыбались так сладко и кивали так усиленно, что при желании группу можно было принять за дружественную китайскую делегацию.

— А ну, давай с двумя!.. — Маршал неожиданно нагнулся и подхватил на руки полуобморочного пионера и Карася.

— Он грязный, товарищ Маршал Советского Союза, — осторожно кивнул на Мишку фотокор.

— А мы всяких освобождали! Отмоем! Снимай!..

— Спасибо, товарищ маршал!

— Бывай здоров, Мишка-одессит! — улыбнулся Жуков.

Сияющий Мишка развернулся было по-строевому на месте, чтобы дать драла, но тут его сгребла за ворот твердая, уверенная рука. Задрав голову, Мишка с тоской убедился в том, что рука эта принадлежала Гоцману.

— Возьмите, товарищ Маршал Советского Союза…

На ладони Гоцмана лежала красивая, с позолотой «омега» на кожаном ремешке, извлеченная из Мишкиного кармана.

— Чисто сработано… — Маршал взял с ладони Гоцмана свои часы и, хмыкнув, протянул их Мишке: — Ладно. Дарю.

Все замерли, провожая глазами удалявшегося командующего, а начальник контрразведки округа полковник Чусов бросил одному из подчиненных:

— Разберитесь.

Офицер, козырнув, взял было Мишку за шиворот, но его мгновенно сгреб в охапку Гоцман:

— Сами разберемся, лейтенант…

Совершенно неожиданно, но очень кстати рядом вырос майор юстиции Кречетов с удостоверением в руках:

— Я помощник военного прокурора! А это — начальник уголовного розыска! Отойти! Отойти, я сказал!.. Мы сами доставим задержанного куда следует. Пойдемте, товарищ подполковник…

Лейтенант козырнул и неуверенно отступил. Провожаемые раздраженными взглядами контрразведчиков, Гоцман и Кречетов двинулись к калитке. Под мышкой Гоцман держал отчаянно вырывающегося Мишку Карася.

— Ну харэ, Давид Маркович! — пыхтел пацан, суча руками и ногами. — Отпускайте уже, люди ж смотрят!..

— Ага! Щас! — ядовито отозвался Гоцман, обернулся к Кречетову: — Кстати, шо это вы мене в начальники УГРО записали?

— Чтобы покороче, — объяснил Кречетов. — И куда его теперь?

— Надо в детский дом. Да так, шоб голову на место поставили. А то ведь колонией закончит… Ему до двенадцати лет всего три года осталось, а там — привет, указ «семь-четыре-тридцать пять»…

— Слушайте! — осенило Кречетова. — На Фонтанах, я слышал, недавно открылся интернат. Дипломатический, с углубленным изучением английского… Как раз для таких шустрых.

Актовый зал дипломатического специнтерната № 2, располагавшегося на 17-й станции Большого Фонтана, был украшен огромным портретом Сталина в форме генералиссимуса. Чуть ниже красовался на стене кумачовый лозунг «Да здравствует Советская Армия — армия-освободительница!» Стоя под ним, старательно тянул трудную песню небольшой детский хор. Лица мальчиков, затянутых в строгие черные кителечки с воротниками под горло, были красны от жары и усердия. Они пели «Артиллеристов» и одновременно разглядывали незнакомого дядьку в пиджаке и вытертых галифе, который сидел напротив рядом с одноруким директором интерната — капитаном второго ранга. Иногда их заслонял дирижер — немолодой капитан-лейтенант, и тогда хористы вытягивали шеи, чтобы лучше рассмотреть гостя.

— Если б с первого сентября, то еще можно было бы рассмотреть, — прошептал директор, склоняясь к Гоцману. — А сейчас!..

— Та нельзя до сентября, — горячо зашептал Гоцман. — Сейчас же надо!

Директор поднял палец, и Гоцман невольно умолк. Несколько секунд они слушали хор.

— Стоп-стоп-стоп… — Директор неожиданно поднялся, пошел к хористам. — Очень хорошо. Но надо жестче, по-военному! Песня-то какая! А?! Давайте еще разик!

«Артиллеристы — Сталин дал приказ! Артиллеристы — зовет Отчизна нас!..» — покорно грянули ребята под аккомпанемент двух трофейных аккордеонов.

Директор послушал, удовлетворенно склонив голову набок, кивнул дирижеру и вместе с Гоцманом вышел из актового зала.

— До сентября он уже до колонии допрыгается! — продолжал убеждать гость. — Потеряем парня!

— Понимаю, товарищ подполковник, — размеренно кивал директор. — Очень даже понимаю!.. А вот мест нет. Планируем расширяться, но пока — увы!

— Да он пацан сообразительный, — гнул свое Гоцман. — Золотой пацан! Умный каких не знаю…

— Еще и шустрый, — уже умоляюще произнес Гоцман, кивая на Мишку.

— Ну, раз один выжил — значит, шустрый, — согласился директор, усаживаясь за стол и жестом приглашая сесть Гоцмана. Мишка дернулся было к стулу, но Кречетов удержал его за плечо.

— Хорошо, скажу без всяких экивоков, — вздохнул директор. — Наша задача — не только дать детям кров и воспитание, но и вырастить элиту… Интернат называется дипломатическим, потому что мы выращиваем их с прицелом на дипломатическую работу. Чтобы через двадцать-тридцать лет они представляли интересы нашей страны во всем мире. Понимаете? Во всем мире!.. Мы же открылись по приказу самого наркома… то есть министра иностранных дел УССР товарища Мануильского. На Украине только три таких интерната — в Киеве, Харькове и у нас!.. Кто знает, может, наши воспитанники будут выступать с трибуны Организации Объединенных Наций!..

— Понял? — сурово обратился Гоцман к Мишке. Тот гордо пожал плечами — подумаешь, проблема.

— Дядька, а вот что у тебя за часы?

— Ну, «Командирские», — растерялся директор.

— Сними и выбрось. У меня маршальские. — Мишка гордо продемонстрировал руку с «омегой» и вальяжно уселся в кресло напротив директора. — Сам Жуков подарил. Так что, дядька, кто из нас способнее — это еще два раза посмотреть…

— Во-первых, не дядька, а товарищ капитан второго ранга, — медленно произнес директор. — А во-вторых, сидеть будешь, когда я тебе разрешу. Понял?

Гоцман и Кречетов одобрительно переглянулись. Выдержав паузу, Мишка со вздохом выбрался из кресла.

— Ну хорошо… — задумчиво произнес директор. — У нас практикуется испытательный срок — три месяца. Не проходишь — свободен. — Он снял трубку телефона, вызвал дежурного офицера. Появившемуся лейтенанту скомандовал: — Отведите курсанта на прожарку одежды и в душ!..

Когда за Мишкой закрылась дверь, Гоцман от души пожал директору единственную руку:

— Спасибо вам, товарищ капитан второго ранга.

— А действительно, откуда у него часы? — поинтересовался тот.

— Он правду сказал, — улыбнулся Кречетов. — Жуков подарил.

 

Глава 9

На одном из замечательных одесских пляжей, на камне, в позе врубелевского демона — обхватив ладонями колени, — сидел голый до пояса Леха Якименко и сумрачным взором окидывал нежившихся на песке женщин. Неподалеку хрипел маленький трофейный патефон, раскручивая пластинку. Какой-то гражданин деловито натирал ковер голубой морской глиной, отмывавшей все существующие в природе пятна получше мыла. Другой лежал с ног до головы обмазанный целебной грязью с Куяльницкого лимана — ею торговал загорелый мальчишка с притороченным к поясу солдатским котелком…

Солнце готовилось нырнуть в ласковые волны Черного моря. И верилось, что вот-вот на горизонте покажется бразильский крейсер, про который с манерным прононсом, щемяще и отстраненно пел-рассказывал Вертинский.

— Ну шо, товарищ капитан? — окликнул Леху неслышно возникший за его спиной Гоцман. — Скупнемся?

— Можно, — кивнул Якименко. — Хотя вода к вечеру уже холодноватая…

— Шо накопали?

— Копнули хорошо, Давид Маркович, — отозвался Якименко, отрываясь от созерцания девушки в красном купальнике, готовившейся нырнуть. — Полной лопатой. У Седого Грека на 8-й Фонтана имеется полноценный навес… Он там шаланды раньше ремонтировал. Теперь загородил. Бегают два румына в масле. Мы до пацанов, шо бычков таскают… Спрашиваем за машины. Да, говорят, и «Додж»-арттягач был, и трехтонка стояла с неделю.

— Та-ак, — протянул Гоцман, с кряхтением стягивая сапоги.

— Шо «та-ак»?.. Еще не все! Там рядом, в катакомбах, — инкассаторская машина. «Виллис». Стоит себе, песком присыпанный.

— Так шо сидим?!

— Так загораем, Давид Маркович, пока солнце еще есть, — философски объяснил Якименко. — Довжик остался возле дома. А я сбегал до станции, позвонил в УГРО… Сейчас приедут.

Девушка в красном купальнике, разбежавшись, изящно прыгнула в воду. Леха закусил губу от досады, поднимаясь с камня.

— Аи, Давид Маркович, шо она делает! Ну разве ж можно так? Слушайте, я к туркам подамся. Эти ж женщины изводят меня своим телом…

— Жениться тебе надо, Леша. — Гоцман закатал штанины и, аккуратно обходя немногочисленных загорающих, направился к воде.

— А я за шо? — зевнул Якименко, следуя за начальством. Они зашли в море по щиколотку. — Но жен должно быть штук шесть, не меньше. Не, так вот изведут, прыгну в море — и до турков! Контрабандой пойду…

— Отрежут тебе турки твою контрабанду, Леша…

Он с удовольствием бродил по мелководью, остужая натруженные за день ноги и слушая болтовню Якименко. Повернулся лицом к берегу… и удивленно присвистнул, приподняв брови. По аллее, проложенной вдоль пляжа, медленно шли под ручку майор юстиции Кречетов и шикарная собой барышня в цветастом летнем платье и шляпке, надвинутой на бровь. Майор увлеченно рассказывал что-то, барышня смеялась. Тоня из оперного?.. Похоже, она. Правда, далековато было, да и темнело.

Гоцман рассмеялся и еще раз, уже горстью, плеснул водой в Леху. Тот не остался в долгу. Смеялись и брызгались, как мальчишки.

Майор Кречетов сидел в приемной командующего Одесским военным округом. Стены приемной были обиты панелями из темного дуба. За столом, уставленным телефонами, сидел адъютант командующего, подполковник Семочкин. Рядом с Кречетовым, нервно барабаня пальцами по кожаной папке и изредка тяжело вздыхая, ерзал немолодой полный генерал-лейтенант интендантской службы Воробьев.

Дверь, ведущая в кабинет маршала, приоткрылась. Донесся властный голос Жукова:

— …У тебя есть офицеры, солдаты, круглая гербовая печать и счет в банке. Так что действуй… В Зелентресте закупите саженцы, в карьере возьмете ракушечник. Сегодня какое у нас? Двадцатое… то есть уже, можно считать, двадцать первое?.. Двадцать восьмого июня лично проверю. Свободен…

Из кабинета маршала четким строевым шагом вышел молодой полковник-танкист с внушительным набором орденских планок на груди и тремя желтыми нашивками за ранения. Семочкин, взглянув на ожидающих очереди, снял трубку затрещавшего аппарата и, выслушав распоряжение, кивнул Кречетову и Воробьеву:

— Прошу входить, товарищи…

Кабинет командующего Одесским военным округом был освещен так ярко, что у Кречетова заломило глаза.

Горели две массивные электрические люстры под потолком, два бра на стенах, да еще и настольная лампа. Офицер и генерал, по очереди представившись, вытянулись перед маршалом по стойке «смирно».

— Ты — интендант округа! — сдавленным от ярости голосом заговорил Жуков без всяких предисловий, тыча в Воробьева пальцем. — Ты мне докладывал, что неделю назад все склады были проверены и хищений не обнаружено! А сегодня выясняется, что они были! И неоднократно!.. Почему?

По лбу генерала змеилась тонкая струйка пота. Он преданно смотрел на Жукова, тиская в руках кожаную папку, и молчал.

— Разрешите, товарищ Маршал Советского Союза? — выдержав паузу, почтительно произнес Кречетов.

— Ну?..

— О хищениях стало известно два дня назад, случайно. Благодаря уголовному розыску. Мы тут же включились в работу. Установлено, что преступники использовали поддельные накладные…

— Сегодня они — патефонные иголки! — снова накаляясь, рявкнул Жуков в лицо окружному интенданту. — А завтра — оружие повезут! Танки у тебя еще не пропадали?!

— Танки?! — в ужасе переспросил Воробьев.

— Да, танки, танки!..

— Какие танки, товарищ Маршал Советского Союза?!

— Генерал-лейтенант не знает, что такое танки, — издевательски развел руками Жуков. — Дожили… Ты на фронте хоть раз Т-34 видел? Или ИС?.. Или всю войну где-нибудь в Хабаровске просидел?!

Брезгливо отвернувшись от обмершего генерала, командующий вперился взглядом в Кречетова:

— Что предпринимается, чтобы хищения больше не повторялись?

— Проводим проверки…

— Чтобы — больше — не — повторялись!.. — металлическим тоном, чеканя каждое слово, перебил Жуков.

— Предлагаю ввести суточные пароли на всех складах, — заговорил Кречетов, стараясь держаться как можно более уверенно. — Пароль сообщать прибывшим только при визировании накладных в комендатуре… Можно менять пароль два раза в сутки, но боюсь, начнется чехарда…

— Вводите. Немедленно, — перебил Жуков, обращаясь к интенданту. — Оба свободны.

— Стоять!..

Часовой не спеша приблизился к машине. Скользнул лучом фонаря по дверце, освещая обозначенный там номер, перевел фонарь на лицо Чекана, его погоны. Тот недовольно прищурился, протягивая удостоверение личности офицера и пропуск на склад. Луч фонаря метнулся вниз, уперся в фотографию на удостоверении, перебежал на соседнюю страничку.

Перед тем как ворота склада распахнулись, Чекан непроизвольно проверил, хорошо ли приклеены усы. Подергал даже. Вроде нормально. А то не хватало, чтобы в самый ответственный момент…

— Проезжайте! — Часовой вернул Чекану документы, козырнул, и «Студебеккер» медленно въехал на территорию склада. И тут же, не успев набрать скорость, снова остановился.

— Стой!.. — К машине приблизился солдат внутренней охраны с автоматом на груди. С вышки на грузовик направили луч мощного прожектора. — Пароль, товарищ капитан!

— А мне никто и не сказал, — пожал плечами Чекан. — А какой сегодня?..

— Вы визировали накладную в комендатуре?

— Два часа назад.

— Наверно, не успели вас предупредить, — виновато отозвался часовой. — Сейчас печать поставлю.

Он забрал протянутую накладную и неторопливо двинулся к КПП. В зеркало заднего вида Чекан разглядел, что ворота за грузовиком медленно закрылись.

— Задняя скорость, — спокойно сказал он водителю и, обернувшись, постучал двумя пальцами по окошку в кузове.

— Стой! — взревел от КПП многократно усиленный мегафоном голос. — Всем выйти из машины!..

И тотчас же противно взвыла сирена. Как во время войны, когда объявляли воздушные налеты.

Задним бортом кузова грузовик вломился в ворота, но скорость, набранная машиной, была слишком мала, и они устояли. Из кузова, из специально сделанной в боковине брезента прорехи, злобно, отрывисто застучал «шмайссер» Толи Живчика. И тотчас залаяли в ответ автоматы внутренней охраны. А с вышки ударил крупнокалиберный пулемет ДШК. Двенадцатимиллиметровые пули взбили пыль рядом с колесами автомобиля…

— Давай в раскачку, твою мать!.. — рявкнул Чекан, высаживая обойму «парабеллума» по солдатам, со всех сторон бегущим к машине.

Газанув, «Студебеккер» рванул вперед, отбрасывая и давя облепивших его людей. Круто затормозил, со скрежетом врубил заднюю скорость и снова устремился к воротам. На этот раз те не выдержали таранного удара. С грохотом повалились на землю оплетенные колючей проволокой железные створки, и тяжелый грузовик вынесло на улицу.

Солдат с КПП опустил автомат на подоконник, тщательно прицелился. Лобовое стекло «Студебеккера» со звоном разбилось, водителя отбросило на заднюю стенку кабины. По его груди расползлось огромное кровавое пятно. Чекану слегка задело правую руку…

— Выжми сцепление, — прохрипел он шоферу. Тот из последних сил выполнил приказ.

— Газ!

Чекан почувствовал, как тяжело наваливается на него мертвый водитель. Со злобой отбросил его, вцепился левой рукой в баранку, выкручивая ее…

— Газ!!! — просипел он уже сам себе, усаживаясь на водительское место.

Сзади, из кузова, по-прежнему доносились очереди. Значит, Толя жив и при патронах.

Быстро набирая скорость, «Студебеккер» удалялся от военного склада. Его провожали томительный, надсадный вой сирены и беспорядочная стрельба…

— Почему Академик не предупредил о новых паролях? Поч-чему?.. — Чекан скрипел зубами не столько от боли, сколько от ярости. — Чудом же вырвались! Если бы были не на «студере», вообще не смогли бы уйти!.. Зачем вообще совались, спрашивается?

— Чеканчик, дорогой, — рассудительно заметил полненький лысый Штехель, который аккуратно перебинтовывал ему рану, — что я могу тебе сказать за это?

— Ни хрена ты не можешь сказать! — застонал Чекан. — Почему к тебе перебрались? У Грека тихо, как в раю! Машину есть где спрятать, катакомбы рядом!.. Нет, сорвал с насиженного места!..

— Значит, у него резон. — Штехель, прикусив губу от усердия, щелкнул ножницами, отрезая кусок марли. — Потерпи еще… Вот так. Чтоб спокойнее было, значит, чтоб вернее…

— Спокойнее! Штехель, ты меня не зли, у меня второго человека за неделю убили…

— Да подберем мы тебе людишек, — поморщился Штехель. — Не проблема.

В дверь негромко, но затейливо постучали — три раза коротко, длинно и снова коротко. Звякнул засов. Толя Живчик ввел в тесную, скупо освещенную и заставленную вещами комнату сына Седого Грека, бледного, вяловатого Эдьку.

— Батька просил передать, шо вам не надо ездить до складу, — без всяких предисловий произнес Эдька. Его лицо казалось более унылым, чем всегда.

— Что ты говоришь?! — Чекан неловко двинул раненой рукой и скрипнул зубами. — Вот спасибо! А где ж он, гад, раньше был, а?!

— Уголовка у нас, — так же уныло сообщил Эдька. — Я сховался… Два часа сидел.

Толя Живчик присвистнул от удивления, Штехель выронил ножницы. Они звякнули о чисто вымытый пол. Штехель нагнулся и не сразу их ухватил.

— У Седого Грека обыск? Вот тебе и резончик… Прочуял Академик!

— Сливай воду. Если Грек расколется, мало не покажется…

Лицо Чекана потемнело. Но, в отличие от подельников, он не сказал ни слова. Внимательно смотрел на Эдьку.

— Слухать будете? — равнодушно разжал губы тот. — Батька казав, до Чекана е другое дило. Дюже важное…

Через полчаса Чекан и Толя Живчик вышли из дома, давшего им приют. Пройдя немного, остановились, вдыхая запахи летней ночи. Чекан по-прежнему морщился от боли в раненой руке. Его даже слегка пошатывало.

— Справишься один? — с сомнением поинтересовался Живчик. — Там небось охрана. Полный дом народа. А ты раненый…

— Справлюсь. Возьму Иду для прикрытия… А ты, Толя, кончай пацана и бегом к Седому Греку. Сам сказал, он заговорит — мало не покажется.

— Штехеля тоже? — деловито осведомился Живчик, чиркая пальцем по горлу.

— Сдурел?! Штехель при чем?! Главное, чтобы Грек не успел заговорить…

— Ладно, попробую. — Живчик небрежно приложил два пальца к кепке и зашагал обратно к дому…

В гаражике было душно, пахло бензином и нагретым металлом. И запах этот не мог перебить даже ветерок, налетавший с недалекого моря. Деловито перекликались оперативники, гремело что-то на кухне, мелькали-лучи ручных фонарей. В доме Седого Грека шел ночной обыск.

— Значит, и за «Додж» ты не слышал? — терпеливо повторил Гоцман, глядя на равнодушное бронзовое лицо Грека, сидевшего на корточках. Ветерок перебирал седые колечки его бороды.

— Не слышал.

— И трехтонке ты мотор не перебирал?

Седой Грек пожал плечами, демонстрируя, как надоел ему бесполезный разговор.

— И инкассаторской машины не видел?

Вздохнув, Гоцман кивнул на двух испуганных заспанных румын, сидевших в углу на корточках под охраной милиционера.

— Румыны ж все скажут. Чего тянуть?..

— Грек, ты сильно влип…

— Влип — отвечу, — кивнул тот.

— Очень сильно, — подтвердил Гоцман и усталым жестом потер небритый подбородок. — Ладно, иди собирайся…

Грек поднялся, неодобрительно глядя на беспорядок вокруг. Начал подбирать с полу разбросанные банки, освобождая проход, и складывать их в холщовый мешок. Гоцман, прищурясь, смотрел ему в спину.

— Грек! А кто такой Академик?..

— От тож, — наставительно усмехнулся Гоцман.

На улице, у подъезда к дому, мелькнули фары, раздался скрип тормозов, шум работающего двигателя. По звуку Гоцман понял, что подъехал Соболь. И точно, Васька выскочил из кабины и срывающимся голосом зачастил:

— Давид Маркович, я хотел вас не найти, у вас же дела и к тому же ночь, но Андрей Остапыч сказал, шобы лично… «Васька, надо, хоть порвись!» Ну, я ж не мог…

— Да что там у тебя стряслось? — поморщился Гоцман.

— Леша! Я уехал. Остаешься за старшего.

— Шо-то случилось, Давид Маркович?..

Но Гоцман только зло махнул рукой и забрался на переднее сиденье «Опеля»…

Богатая то была квартира. Когда-то, лет тридцать назад, жил в ней, наверное, одесский адвокат или учитель гимназии, а может, преуспевающий зубной врач. На какое-то время стала она коммуналкой, а потом прибрало ее под свое крыло коммунально-эксплуатационное управление Одесского военного округа. Снова появилась в ней хорошая мебель и даже роскошь из роскоши — отдельная ванная. В народе такие квартиры прозвали «генеральскими».

У входа в генеральскую квартиру, головой к дверям, лежал труп молодой женщины в длинной ночной рубашке. Вспыхнул фотоаппарат. Двое экспертов склонились над трупом.

В открытую дверь Гоцману была видна комната. У перевернутого стола лежала еще одна убитая женщина, постарше, в халате, расшитом драконами. Был слышен монотонный голос, диктующий протокол:

— …Окно гостиной выходит на улицу, занавешено шторами красного цвета, пол застелен большим ковром. В центре комнаты круглый обеденный стол. Вдоль левой стены стоят пианино, горка, буфет и книжный шкаф, все красного дерева, трофейного производства. На книжных полках книги на немецком языке, а также «Краткий курс истории ВКП(б)», отдельные издания трудов товарища Сталина и советские издания популярных авторов — Бориса Полевого, Алексея Толстого, Константина Симонова, Ильи Эренбурга… В верхнем ящике письменного стола пачка денег — пятьдесят две тысячи шестьсот пятьдесят рублей купюрами по одному, три и десять червонцев, облигаций золотого займа на пятнадцать тысяч рублей, продуктовые карточки литер А на июль текущего года, а также отдельные разрозненные купюры германских рейхсмарок, румынских леев и венгерских пенге…

Стараясь ступать осторожно, Гоцман вошел в комнату. Беглым взглядом окинул помещение. Нечего сказать, обставлено по высшему генеральскому классу, как и полагается в лучших домах, — огромная радиола «Телефункен», пианино «Циммерман», массивные бронзовые светильники, в буфете мейсенский фарфор, на книжных полках золотые корешки готическим шрифтом, на стене пара недурных пейзажей, написанных явно не на Привозе. Все свидетельствовало о том, что хозяин квартиры служит в армии, победившей немецкую… На огромном круглом столе, за которым могло при желании уместиться человек двадцать, лежали исписанный лист бумаги и автоматическая ручка.

Тело хозяина покоилось в опрокинутом кресле. На трупе был домашний халат, на ковре рядом валялся ТТ. Не обращая внимания на четырех уставившихся на него офицеров, Гоцман подошел к трупу и внимательно всмотрелся в мертвое лицо генерал-лейтенанта интендантской службы Воробьева…

— Вы кто?! — Перед Гоцманом возник плотно сбитый моложавый майор с острым взглядом и густыми, щеткой, бровями.

— Подполковник милиции Гоцман. Начальник отдела УГРО по борьбе…

— Ваши документы, — сухо перебил майор.

Взял книжечку, остро глянул в лицо Гоцмана, сверяя с фотографией. Поднес удостоверение к горящему бра, изучая в скользящем свете тиснение печати… Наконец вернул документы, козырнул:

— Извините, товарищ подполковник. Майор Семчук, Управление военной контрразведки МГБ Одесского военного округа. Пока придется подождать на кухне.

— Я здесь по приказу начальника УГРО товарища…

— Я догадываюсь, — перебил Семчук. — Но пока — подождите.

Он вежливо вытеснил Гоцмана из комнаты и проводил на кухню. Солдат с автоматом молча закрыл за Гоцманом дверь.

Кухня в квартире окружного интенданта тоже была просторной, генеральской. На такой кухне, пожалуй, могли харчеваться две, а то и три простых советских семьи. Но сейчас наблюдались там только врач Арсенин, задумчиво прихлебывавший чай под роскошным розовым абажуром с бахромой, да майор Кречетов, присевший боком на подоконник.

— Шо, Андрей Викторович, — усмехнулся Гоцман, — из постели дернули, а поработать не дали?

— Почему же? — спокойно отозвался судмедэксперт. — Первичный осмотр я произвел. А потом вот налетели…

— И шо успели накопать?

— Выстрел в голову генерала Воробьева произведен с расстояния сантиметра четыре, может, пять, — вздохнул Арсенин.

— За шо делаете такой вывод?

— Поверхность кожи не разорвана газами и несгоревшим порохом… Видимо, пытались сымитировать самоубийство, правда, очень топорно и коряво. Прибежала домработница генерала. Преступник погнался за ней и убил выстрелом в затылок. Потом убил жену Воробьева…

— Ишь ты, — заметил Гоцман с непонятной интонацией. — Рассказываете, как сами следователь…

— Я человек новый. Субординации не знаю…

— Та вы не обижайтесь, — улыбнулся Гоцман, — я версии прокатываю. А почему самоубийство?

— Воробьев убит из пистолета ТТ, который лежит аккуратно рядом с телом… И стреляная гильза рядышком. Калибр, как вы знаете, 7,62. А жена и домработница убиты из «парабеллума», калибр 9 миллиметров…

— И в гильзах соображаете?

— Я все-таки больше семи лет в армии, — заметил Арсенин.

— У Воробьева там на столе документ лежит. Шо за документ?

— Извините, я в чужие бумаги не заглядываю, — сдержанно отозвался Арсенин.

— Рапорт, — подал голос Кречетов. — Рапорт с просьбой перевести в Казанский военный округ. Я успел поглядеть.

Дверь в кухню распахнулась. На пороге возник молодой лейтенант МГБ. В нем Гоцман узнал того самого офицера, который пытался отобрать у Мишки Карася подаренные Жуковым часы.

— Товарищ Арсенин! Пройдемте, пожалуйста, со мной…

Дверь за Арсениным закрылась. Слышно было, как часовой переступил с ноги на ногу, звякнув оружием.

— И вам теперь намылят холку, — усмехнулся Гоцман, обращаясь к Кречетову. — И нам до компании.

— Смотрите, какая интересная штука получается, — пропустив слова Гоцмана мимо ушей, задумчиво заговорил майор. — Поздним вечером, докладывая у Жукова, я предложил ввести суточные пароли на всех складах. Через четыре часа некто капитан Есюк пытался получить оружие. Прокололся на этом пароле, но с боем вырвался. А еще через два часа убивают окружного интенданта и его семью. При этом он пишет рапорт о переводе в другой округ…

— Думаете на Воробьева? — Взгляд Гоцмана сделался острым. — Так он же сам эти пароли вводил!..

— Вот-вот. Пароль сообщники не знают. Вляпываются. Терять им нечего, они бьются до последнего. Их уничтожают. И получается, что банда расхитителей уничтожена. А Воробьев уплывает в Казань. Чистеньким…

— Но не вышло… Бандитам удалось вырваться. А через два часа они отблагодарили товарища генерал-лейтенанта и его семью.

— А на кой к тому изображать самоубийство?

— Не хотели вешать на себя еще одно дело, — предположил следователь.

— Ну, сам подумай. — В азарте Кречетов не заметил, как перешел на «ты». — Дом ломится от ценных вещей, а не взяли ничего.

— Той капитан Есюк как выглядел?..

— Усатый, крепкий. Сидел рядом с водителем грузовика, отстреливался из «парабеллума». И хорошо, кстати, отстреливался, в смысле, пятерых солдат охраны положил на месте… Небольшой шрам на виске.

— От здесь? — Палец Гоцмана коснулся виска.

— Да.

— И все равно шо-то оригинальное совпадение, — произнес он. — Генерал пишет рапорт о переводе в другой округ, оставляет его на столе — и тут же, как по заказу, приходит убийца…

— Хочешь сказать, что Воробьев написал этот рапорт под прицелом пистолета? — с сомнением спросил Кречетов. — Чтобы… мы вот сейчас на него и подумали?..

— Ты в лицо ему смотрел, Виталий?.. — Этим вопросом Гоцман дал понять Кречетову, что принял его обращение на «ты».

— Не успел, — вздохнул тот, — глянул только бумагу на столе. А что?..

— А то, что лицо у покойного искажено страхом, — покачал головой Давид. — Точнее, ужасом. Напугали его сильно… Наверняка сначала убийца застрелил его жену и домработницу, потом, приставив пистолет к виску, заставил написать этот рапорт. А уж потом, под дулом, заставил пересесть в кресло и уж тогда убил. И не из собственного «парабеллума», как женщин, а из генеральского «тэтэшника»…

— Ага, — в тон ему заметил Кречетов, — значит, раздаются два выстрела, потом Воробьев некоторое время соображает, что от него требуется, ищет бумагу, ручку, подбирает слова, пишет, пересаживается в кресло… На все это уходит минут семь как минимум. За это время сюда сбежалось бы полдома. А соседи вызвали милицию, между прочим, услышав один-единственный выстрел.

— Есть такая полезная штука — глушитель — вздохнул Давид. — А соседи услышали ТТ, из которого был убит сам генерал.

…Над 8-й станцией Большого Фонтана с еле слышным шумом проносились рано проснувшиеся стрижи. Ветер донес с моря басистый пароходный гудок. Васька Соболь, высунувшись из-под поднятого капота «Опеля» и вытирая тыльной стороной замасленной руки пот со лба, прищурился в ту сторону. Наверняка это красавица «Украина», бывшая румынская «Бессарабия», ведомая известным всей Одессе капитаном Маном, шла в Севастополь… Роскошный, говорят, пароход. Эх, прокатиться бы!..

— Ну шо? — Из кустов, застегивая ширинку, возник Якименко. — Мы будем ехать? Или откроем лавочку «На похороны — не торопясь»?

— Та я ж говорил, — снова ныряя под капот, отозвался Соболь, — не надо было румын отправлять. Тут и карбюратор надо промывать, и ремень натягивать!.. С ними мы б уже ехали!

— Василий, если ты немножечко не знаешь, то я тебе отвечу… — Якименко присел на подножку «Опеля», крепко зевнул, помотал головой. — Те румыны таки арестованные, а не бесплатный наемный труд. Где ты целую ночь смотрел, если у тебя ремень и карбюратор?

— Так я ж вчера Давиду Марковичу показывал, шо мне ремонт нужен! Нашему «Адмиралу» восемь лет, к примеру, шоб он был здоров! Эх, Фима был бы жив, так он мне запчасти мигом достал бы…

— Восемь лет, восемь лет… Да хоть восемнадцать!.. Горобцам ты дули показывал! Показывал он…

— Шоб через час был как штык вместе с «Адмиралом», понял?! — напутствовал Якименко Ваську. — А мы на трамвай. Потому шо у него хоть карбюратора нету…

Якименко, Тишак и Саня, обступив Грека, медленно двинулись к ближайшей трамвайной линии. Человека, который наблюдал за ними с недалекого холма, укрывшись в густом кустарнике, никто не заметил.

Трамвай № 18, на который они не успевали, был самым обычным одесским трамваем. Вернее, не одесским, а бельгийским, поскольку сделали его в Бельгии, но за столько лет пребывания на юге трамвай стал настоящим одесситом. Он привык к тому, что половины боковых стекол в вагоне нет, что номер, когда-то живописно выведенный на передней стенке, почти напрочь выгорел под одесским солнцем, что вместо положенных шестидесяти человек в вагон набивается минимум сто, и это еще счастье. Словом, он много чего повидал за тридцать пять лет жизни в городе Одессе…

Четверо людей, решительно на него опаздывавших, резко наддали и ввинтились в открытые по случаю жары задние двери уже на ходу. В вагоне стоял крепкий запах жареной рыбы, зелени, пива и пота. Негодующе поскрипывала у кого-то в мешке свинья. Активно перемежая свою речь оборотом «ты меня понимаешь?..», один из пассажиров рассказывал соседу, как ужасно обидели Эльзу Яновну, подселив к ней в приказном порядке офицера и распорядившись с него брать за постой не больше десятки — это когда нормальные цены на квартиру от тридцатки и выше, а Эльза Яновна всю ночь рыдала и не давала спать всему двору. Молодой голос с завистливой интонацией жаловался: «Представляешь, Динке Фруминой уже персональную выставку разрешили!.. Не, я все понимаю, она талант, и у нее мазок и колорит, и вообще Муцельмахер не взялся бы за кого попало. Но я ж не понимаю, кому сейчас нужны ее пейзажи?.. Она всю войну просидела в своем Самарканде, и уже выставляется!..»

Ловко лавируя между людьми, Якименко склонился над юной парочкой, вольготно устроившейся на продольной деревянной скамье, и помахал удостоверением:

— Освободите, будьте ласковы…

Парочку как ветром сдуло. На свободные места затылками к окну втиснулись Саня и Тишак, с двух сторон зажавшие арестованного Грека. Якименко навис над ними, держась за треугольную ручку.

Через секунду его дернули за полу пиджака. Обернувшись, Леха увидел приятную даму лет пятидесяти, обладательницу черных усиков и зычного голоса. Под мышкой она держала завернутого в старый номер газеты «Пищевик» палтуса.

— Мужчина, скажите, а шо, Седой Грек оказался не тот человек? — на весь трамвай осведомилась она. — Не, я просто спрашиваю!

— Та не, — любезно ответил Леха. — Нашли в его доме неизвестного таракана. Паспорта нет. Усами шевелит не по-нашему… Так везем до выясненья. А вы того палтуса ловили или купляли?..

— Разве ж это палтус? Весь палтус давно ушел в Турцию и там загорает. А к чему Седой Грек? — не унималась одесситка.

— Так таракан тот у карман ему залез, не вылезает, — терпеливо объяснил Якименко. — Везем вместе с карманом… А палтус у вас все ж таки ничего.

— Люба! За меня тут думают, я больная на голову! А сами везут Седого Грека до уголовки! Да еще обижают моего палтуса!..

— То он шо-то сделал? — утвердительно спросила Люба.

— Я знаю?! Они ж таки не рассказывают!

— Ас чего он должен вам рассказывать? — поинтересовался однорукий парень с комсомольским значком на лацкане пиджака, перешитого из офицерского кителя.

— А с чего я должна слушать за того нездорового таракана?..

— Кто сказал за нездоровый? — возмутился Якименко. — Таракан вполне приличный!

— А шо, здоровый будет с вами разговаривать? Я умоляю!

К оперативникам подобралась наконец кондукторша, энергично распихивая людей массивной брезентовой сумкой. Не испытав никакого восторга от предъявленных удостоверений, она с радостью вцепилась в рукав не защищенной льготами жертвы — высокого плечистого парня, равнодушно сжимавшего в зубах длинную спичку:

— Мужчина, смотреть в окно будете дома. А я шо-то не вижу от вас никакого на билеты, хотя вы и сели на 16-й станции…

— Та я на следующей встаю.

Седой Грек, услышав голос, вздрогнул и поднял голову. Толя Живчик равнодушно скользнул по нему глазами.

— И шо с того? — напористо продолжала кондукторша. — Вы сели на 16-й и уже доехали до 8-й, а доедете и еще дальше!.. Десять копеек с вас, быстренько…

— Сейчас выйду, — обронил Живчик.

— Не, и шо с того?! Вы таки здесь!!!

Живчик помотал головой, поймал взгляд Якименко и добродушно ухмыльнулся — вот же привязалась, зараза…

Показалась остановка — старый, еще дореволюционных времен «грибок» и чугунный столб с красивым вензелем ОТ — «одесский трамвай». Вагон затормозил, барабаня решеткой по булыжнику. Пригоршня взмокших пассажиров с трудом выдавливалась из узких передних дверей. Взамен в вагон готовилась сесть громадная тетка — счастливая обладательница пыльного мешка с картошкой.

— Миша, ехай! — взвизгнула кондукторша, дергая за проволоку, извещавшую вагоновожатого об окончании посадки, и одновременно впиваясь в Живчика, как в злейшего врага. — Здесь без билета!!!

— Сто-о-ой!!! — взвыла в ответ толстая тетка, уже бухнувшая свой мешок на заднюю площадку, что вызвало шквал комментариев половины вагона. — Уедешь без меня — на том свете достану!!! Я по этому маршруту через день езжу, я тебя знаю, стерва!..

— Да ты сама с румынами жила! — взъярилась в ответ кондукторша.

Воспользовавшись заминкой, Толя Живчик все с той же добродушной ухмылкой легко разжал пальцы кондукторши и спрыгнул на землю. Вынул изо рта длинную спичку, чиркнул ею о штанину. Из-за уха извлек замусоленную папиросу, прикурил…

Отчаянно прозвенев на прощание, переполненный трамвай тронулся. Когда окно без стекла, за которым сидел Седой Грек, проплывало мимо, Живчик привольно и сильно, словно молодой зверь, выгнул спину, от души потянулся, разбросав руки. И, небрежно сплюнув, начал переходить улицу, пропустив извозчика-балагулу…

Проводив взглядом сошедшего на остановке парня со спичкой в зубах, Якименко перевел глаза на Седого Грека. Тот по-прежнему смирно сидел затылком к окну, зажатый между Тишаком и Саней. Якименко вдруг стало не по себе, хотя чем объяснить это внезапно возникшее чувство, он решительно не понимал.

— Грек, — тихо позвал он. Арестованный не отозвался. Его седые кудри безвольно покачивались.

Якименко рывком наклонил к себе голову Грека. И увидел торчащую из шеи остро заточенную спичку.

 

Глава 10

В кабинете майора Семчука царил полумрак. Июньское солнце не могло пробиться сквозь плотные шторы. На стене был еле виден портрет министра государственной безопасности Абакумова.

Семчук, начальник Управления военной контрразведки округа полковник Чусов и Гоцман сидели рядом за длинным столом. Семчук только что вынул из сейфа и положил перед Гоцманом тонкую серую папку с грифом «Совершенно секретно» на картонной обложке:

— Вы запрашивали. Теперь изучайте. И — слушайте. Семчук снял телефонную трубку, коротко бросил:

«Введите». Бесшумно распахнулась дверь, дюжий сержант конвойных войск МВД ввел в комнату человека небольшого роста, с изможденным и исполосованным шрамами лицом. Конвоир усадил заключенного на стул напротив офицеров и, молча козырнув, удалился.

Гоцман раскрыл досье. С фотографии, приклеенной к первой странице, смотрел на него парень лет двадцати с небольшим, самоуверенный и пышущий силой. На нем была ладно пошитая форма с германским орлом на груди. Гоцман перевел взгляд на заключенного — теперь ему можно было дать и тридцать, и тридцать пять. Усталые глаза щурились от яркого света настольной лампы, направленной в лицо. Видно было, что на допрос в этот кабинет его приводят не впервые.

— Имя, фамилия, год и место рождения, национальность? — спросил Семчук.

— Рогонь Олег Мстиславович, 1918-й, город Черновцы. Украинец, — устало ответил человек.

— В каком звании и в какой части вы служили в Красной армии, как именно сдались в плен противнику и по каким мотивам?

— Звание — лейтенант. Службу проходил в 436-м стрелковом полку 155-й стрелковой дивизии Западного Особого военного округа. В плен я сдался добровольно 22 августа 1941 года по идейным мотивам, желая вступить в вооруженную борьбу с Советской властью…

— В чем вы обвиняетесь?

— Переход на сторону противника и активное сотрудничество с ним.

— В чем выражалось сотрудничество?

— После краткого пребывания в офлаге 68 в городе Сувалки я прошел отбор и был зачислен в диверсионно-разведывательную школу абвера SC-17, проходил там обучение. Потом участвовал в боях в составе 1600-го отдельного разведывательного дивизиона…

— Где находилась школа? — перебил Семчук.

— В городе Одессе.

— Вам знаком этот человек? — Семчук вынул из дела фотографию и показал Рогоню.

— Знаком, — мельком взглянув на снимок, отозвался тот. — Он проходил обучение в нашей школе… Кличка — Чекан.

— Что можете сообщить о нем?

— Уголовник. Был пойман румынами. Дал согласие сотрудничать… Что еще? Физически силен, ловкий, выносливый… Но ненадежный.

— То есть?

— Было такое впечатление, что его забросят на задание, а он уйдет и просто будет грабить. По-моему, ему что Советы, что немцы, что румыны… Рукопашный бой, стрельба — это да. А на ключе, скажем, работал плохо. Криптографией не интересовался. Словом, ненадежный…

— С кем из курсантов общался Чекан?

— Да особо ни с кем. У нас так была построена система, что мы не общались особо… Комнаты отдельные. В основном индивидуальные занятия.

— И все-таки? — усмехнулся Чусов.

— Н-нет, ни с кем… Он такой…

— А кличка Академик вам не попадалась?..

— Был один курсант, — после паузы медленно произнес он. — Жил не на территории школы. Появлялся изредка. Перед этим нас всегда загоняли в казармы. Ходили слухи, что это особо секретный агент. В лицо его никто не видел… Однажды я задержался в классе подрывного дела. Мне приказали отвернуться. За окном проходил начальник школы и сказал кому-то: «Akademik, du gehst ein ernsthaftes Risiko ein…»

— «Академик, ты сильно рискуешь», — перевел тот.

— И все?

— Все, — пожал плечами заключенный. — Нас учили запоминать, и я запомнил…

— Ну, хорошо, вернемся к Чекану, — вздохнул Гоцман, откладывая досье. — Были у него какие-нибудь привычки? Ну, там марки он собирал? Играл на гитаре?..

Снова повисла пауза, на сей раз долгая. Семчук даже вопросительно взглянул на Гоцмана, но тот коротко помотал головой — не мешайте, пусть вспоминает.

— Про марки не знаю, — наконец произнес Рогонь, — а вот когда Советы… ну, когда вы входили в Одессу, мы бежали с ним по улице. На углу была кондитерская разбитая… И Чекан вдруг побежал к ней. Тут пулемет ручной ударил… Он упал. Смотрю, снова собирается бежать. Я кричу — с ума сошел, ложись! А он — мне пирожные нужны!..

Бывший лейтенант неожиданно засмеялся своему воспоминанию, и Гоцман увидел, что передние зубы у него выбиты.

— Чай без сахара пил, — договорил Рогонь. — Очень крепкий, кстати… А тут пирожные!.. Три раза падал, но добежал…

— Шо с ним дальше будет?..

— К сожалению, ничего страшного, — сумрачно ответил майор, принимая у Гоцмана папку и пряча ее обратно в сейф. — Согласно распоряжению министра внутренних дел от двадцать второго-первого-сорок шестого поедет в северные районы страны на положении спецпереселенца… А я бы таких стрелял на месте, без суда и следствия. Он, вы же видели, идейный… И с Советской властью не примирится уже никогда. А мы эту сволочь кормим и поим за счет тех, кто сейчас голодает…

Чуть слышно, но музыкально звякнул маленький колокольчик, сохранившийся с допотопных времен над дверью крошечной одесской кондитерской на окраине. Не до сластей сейчас было, летом голодного сорок шестого. Какие там сласти, если кило хлеба в коммерческом— пятнадцать рублей!.. Покупал их только тот, кто мог себе позволить такую роскошь. Но, видать, у гвардии капитана, бережно прижимавшего к груди красивую коробку с пирожными, деньги имелись. И кто бы его за это осудил?.. Воевал капитан, судя по его боевому виду и залихватски подкрученным усам, наверняка храбро, был ранен — об этом говорило то, что правую руку он держал немного на отлете, — и имел теперь полное право покупать пирожные для своей обаятельной дамы. Так думала торговка семечками, сидевшая со своим товаром неподалеку от кондитерской. Клиентуры, кстати, у нее было куда больше…

Следившие за кондитерской оперативники Саня и Тишак двинулись было следом за капитаном. Их обогнали двое мужчин в поношенных гимнастерках, похожих друг на друга, как близнецы. Похожесть их состояла в том, что при всем желании запомнить лица было невозможно — настолько они были обыкновенны. Разве у того, что повыше, брови были густые, щеткой.

— Сами, — тихо бросил Семчук, обгоняя милиционеров. — Ваше дело сторона…

Тишак и Саня растерянно потоптались напротив кондитерской, выполняя приказ майора. Контрразведчики свернули в переулок вслед за Чеканом.

— Ты хоть семечек купи, — буркнул Сане, прикуривая, Тишак. — Займи руки…

Саня чуть было не ответил «есть» — ведь он был по званию младший лейтенант, а Тишак — лейтенант, — но вовремя спохватился.

— Мне стаканчик.

— В кулек или в карманчик?

— В карманчик…

— Пять.

Саня протянул продавщице пятак и оттопырил карман. Торговка, зачерпнув стаканом семечки, сосредоточенно начала их всыпать.

В этот момент из дверей кондитерской вынырнул пацан-поваренок. Лицо его было озабоченным. Зыркнув глазами туда-сюда, поваренок свернул за угол и ссыпался в неизвестном направлении.

— Ходу!.. — Тишак кинул на землю папиросу и обернулся к Сане: — Ну!..

Саня рванулся из рук торговки, семечки вместо кармана посыпались на булыжник-Пацан явно знал, куда бежать. Рвал вперед не оглядываясь, только пятки сверкали. Тишак с Саней, сопя, мчались за ним. Мелькали голубятни, покосившиеся сараи, сохнущее белье…

Внезапно поваренок сбавил шаг и кинулся куда-то вбок, вдоль серой облупленной стены. Исчез в темной арке. Тишак, задыхаясь от быстрого бега, выхватил из кармана пистолет, щелкнул предохранителем… Саня, следуя его примеру, тоже взял оружие на изготовку. Как-никак связной Чекана — это тебе не шутка.

Затаив дыхание, оба осторожно заглянули в арку. И увидели, как пацан, на ходу сдергивая портки, ныряет в покосившуюся будку сортира и захлопывает за собой щелястую дощатую дверь…

А капитан, бережно прижимая к груди коробку с пирожными, шел себе по тихой, ничем не примечательной одесской улице. Она пустовала, и лишь на значительном расстоянии за капитаном следовали двое мужичков в поношенных гимнастерках без погон, со смехом болтавших между собой, да проехала цистерна-полуторка, распространяя сильный запах керосина…

Капитан свернул во двор полуразрушенного дома. Семчук кивнул напарнику — давай, мол, за ним, а я в обход.

Сдерживая сильно бьющееся сердце, майор выскочил на параллельную улицу. Никого. «И с чего это такие волнения? — попробовал он посмеяться над собой. — Ты же из «Смерша»! На фронте не такое бывало!» Самовнушение обычно всегда поднимало Семчуку настроение, но на этот раз должного действия не оказало.

Он свернул в арку и наткнулся на лежащего навзничь человека в гимнастерке без погон. Напарника убили точным ударом ножа в сердце.

Забыв обо всем, Семчук склонился над погибшим и не узнал о нацеленном в спину «парабеллуме».

Ида смеялась. Смеялась и кружилась по комнате, обнимая коробку с пирожными. Улыбка удивительно красила ее. Хотя она казалась Чекану неотразимой всегда, даже в самые трудные времена, когда об улыбках никто не думал.

— Эклеры? Не забыл?.. — Она снова рассмеялась, понюхала коробку, стала открывать.

— Ида, Ида… — Чекан обнял ее, уткнулся носом в теплую шею. — Помнишь, на Малой Арнаутской была кондитерская? Недалеко от «Шантеклера», угол Ремесленной?.. Когда разведшколу разбомбили, мы по городу прятались… Я уже в штатском был. Бежал с одним придурком. Вижу — наша кондитерская… Забежал, набрал полную коробку — и к тебе… Прибегаю… А соседи говорят, она с румынами ушла…

— Ни с какими румынами я не уходила… Тебя ждала.

Ида снова принялась за коробку. Увидела на ней красное пятно. И подняла красиво очерченные брови.

— Кровь? Откуда?.. Это вчерашняя рана? — Она встревоженно коснулась его правой руки. — Болит?..

— Не моя, — усмехнулся он. — На хвост упали двое…

— Уезжать надо отсюда…

— Куда? — снова усмехнулся Чекан. — К тебе в Польшу? Там тоже коммунисты…

— Это ненадолго, — помотала головой Ида, — их там все ненавидят… Сначала переберемся в Турцию, там посмотрим.

— А там что?

— Спокойнее…

— Я даже языка не знаю…

— Я научу, — улыбнулась Ида. — Через год будешь говорить. И куш там толковый… А здесь — копеечный… Или тебя здесь что-то держит?

— Ничего меня нигде не держит…

Он бережно поцеловал ее пальцы. Прямо в татуированный ромбик с двумя цифрами, верхняя из которых, восьмерка, означала срок, а нижняя, тройка, — число судимостей.

— …Я Семчуку сразу предложил: давайте пойдем с вами, — продолжал бубнить Тишак, не поднимая глаз. — На расстоянии, прикрытием. А он — нет, Чекан может встречаться с кем-нибудь в кондитерской, останьтесь… Ну вот… остались…

— Ну и хорошо, шо остались, — вяло махнул рукой Гоцман. — А то и вас бы положил…

— Я ж думал, Семчук — МГБ, контрразведка, опытный…

— Чекан разведшколу прошел, — возразил Гоцман, — и Семчук за это знал. Переиграл их Чекан — так то ж бывает… Ладно, — оборвал он сам себя, махнув рукой. — С этим все ясно. Теперь за Седого Грека и пленных румын. Леша?..

— Шо за Грека, то я хорошо запомнил рожу, которая его коцнула. Стоял в трамвае… Поц без особых примет, скажем так. Нашелся в нашей фотокартотеке… — Капитан, словно фокусник, извлек из кармана брюк небольшую карточку и показал ее присутствующим. — Анатолий Филимонов, кличка Живчик, 1916 года рождения… До войны никак не светился, может, его вообще в Одессе не было… При румынах тоже сидел тихо, вылез после освобождения. От призыва в армию освобожден по здоровью — легкие. Полгода проработал на тяжелом весостроении, как выяснилось, с одной целью — войти в доверие к бухгалтеру завода… Подорвал ихнюю зарплату год назад и с тех пор лег на дно — ни слуху ни духу. По остальным делам дали запрос у ГАУ…

— Интересное кино, — хмыкнул Гоцман, — при румынах сидел тихо, а Грека спичкой убрал так, как не каждый диверсант сможет… Интересно… Ну, дальше…

— По самим румынам ничего важного, — вздохнул Якименко. — Оба рядовые, по фамилиям — Миронеску и Аргетояну… Подтверждают, шо сидели у Грека как собаки на привязи. Работали за еду. Чинили машины, в основном грузовые. Факт переборки двигателя ЗИСа подтвердили, как и то, шо неоднократно видели арттягач «Додж». Грузовики были разные — и трофейные, румынские и немецкие, и наши военные, даже с номерами воинских частей. Больше ничего не видели и не слышали. Всю войну сидели в тылу, режим Антонеску осуждают. Сильно бедуют, шо их не пускают в церковь по воскресеньям… А, вот еще… Последние дни на базе Грека видели женщину, по описанию худенькую, черноволосую, в ситцевом платье, загорелую, лет тридцати. На том все.

— Ясно, — вздохнул Давид. — Леш, по румынам дай на всякий случай запрос в ГУПВИ , вдруг они все ж таки какие военные преступники, хрен их знает… Чего-то ж они сидели у Грека и не рыпалисm, хотя триста раз могли его сдать со всеми потрохами.

Распахнулась дверь. Присутствующие встали — в кабинет вошли Омельянчук и Кречетов с пухлым портфелем в руках.

— Товарищи офицеры! — бодро произнес Омельянчук, указывая на гостя. — Принимайте пополнение… Помощник военного прокурора майор юстиции Кречетов Виталий Егорович. Принято решение организовать сводную бригаду по делу за обмундирование. Шобы, так сказать, общими усилиями… Так шо знакомьтесь, товарищи… А у меня еще дела.

— Ты один к нам? — спросил Гоцман у Кречетова, когда шум немного улегся. — Или с группой?

— Пока один. Но при необходимости будем подключать моих.

— О, то козырно! — хмыкнул Гоцман. — Вместе с машиной?

— Да, внизу стоит…

— Тишак, — обратился Гоцман к насупившемуся Тишаку, — утри сопли и дуйте обратно до кондитерской. Допросите всех — может, кто еще что знает… Не возражаешь? — повернулся он к Кречетову.

— Водитель — сержант Умаров. Скажите ему, что до двух часов он в вашем распоряжении.

— Есть, товарищ майор! — хором вскричали Тишак с Саней, дружно кидаясь к дверям.

— Так!.. — Гоцман удовлетворенно оглядел свое хозяйство. — А мы тебе сейчас рабочий стул организуем.

Леша, пошли в хозуправление… Заодно в финчасть зайдем, сегодня ж получка…

Через пятнадцать минут Гоцман и Кречетов стояли перед обитой черным дерматином дверью. Якименко убежал к начальнику ХОЗУ за ключом.

— Кабинет почти с иголочки, — воодушевленно расхваливал достоинства предназначенного майору помещения Гоцман, — вчера как подмели…

— Да мне любой сойдет, — беззаботно махнул рукой Кречетов. — Ну, рассказывай…

— Ты первый, — засмеялся Давид.

— Ну что? — начал майор. — Наимова Мальцов своей властью пока вообще отстранил от работы, за проявленную халатность… Я взял дело. А тут и нападение на склад, и убийство Воробьева забирает себе контрразведка. Получается, все нитки оборвали. Ты ничего не рассказываешь. Ну, я и написал рапорт — прошу объединить наши усилия…

— Тут такая заноза… Я сам мозги поломал… Обмундирование, с которого весь кипеш поднялся, никому из «деловых» близко не нужно! Ты понимаешь, какая штука?

— То есть? — заинтересовался Кречетов.

— Ленд-лизовские макинтоши, немецкий шевиот, шо угодно — да!.. А наши ж гимнастерки никому и даром не сдались! А тут — тысяча комплектов, при этом наши бандюки бьются за него, аж гай шумит. Ты спроси — с чего?.. Ладно, допустим на секундочку — заметали следы. А крали-то зачем? На складе ж и плащ-палатки, и те ж иголки патефонные!

— Но в последний раз они приехали за оружием…

— О то ж! — кивнул Гоцман. — Значит, люди серьезные…

— Так, — подытожил Кречетов. — И заправляет ими капитан Есюк со шрамом на виске?

— Ну, Есюк он такой же, как я Иванов, — хмыкнул Гоцман. — Кличка — Чекан. И фамилия, кстати, тоже Чекан. Игорь Станиславович. 1905 года, родился в Иркутске. Родители неизвестны. Хотя, судя по отчеству, поляки какие-нибудь ссыльные… Бандит со стажем. Грабежи, убийства… Первая ходка еще в двадцать втором году…

Подоспел запыхавшийся Якименко с ключом. Гоцман, открывая дверь кабинета, договорил:

— …а в войну обучался в разведшколе абвера.

— Ого! — отозвался Кречетов, переступая порог своего нового кабинета.

Кабинет был просторен, не хуже, чем у Омельянчука. Стены аккуратно выкрашены снизу в синий, сверху в белый цвет. И даже ведущая на запасную лестницу вторая дверь имелась, правда заколоченная. Кречетов положил портфель на письменный стол, потянулся, осматривая комнату.

— Ну шо, нравится? Генеральские хоромы. Пользуйся… — Гоцман уселся на стул и продолжил: — Так шо Чекан человек непростой.

— А откуда информация про год рождения и прочее?

— Запросили по телефону Москву. Попросили ребят из ГАУ пошукать у картотеке… Вышка ему светила уже пять раз, начиная с двадцать шестого… Всплывал в Киеве, Ленинграде, после воссоединения — в Бресте и Каунасе, в октябре сорок первого — в Москве. Но в основном — Одесса… Ну а сегодня этот Чекан-Есюк положил еще двух человек. Смершевцев… то есть этих… в общем, из окружной контрразведки. Майора и старлея. И не каких-нибудь сопляков, а фронтовиков матерых…

— Та-ак… — протянул Кречетов.

— Но есть еще один персонаж. С Чеканом в разведшколе учился какой-то Академик. По всему, он как раз за главного.

— Ну-ка, ну-ка, поподробнее… — Кречетов взял стул, уселся напротив Гоцмана.

— А нечего пока подробнее. Имеем только кличку, показания одного фраера да несколько трупов из его банды. Такая вот картина маслом… Но ничего! Мы хорошо тут дали по зубам бандитам. Они пока притихли. Есть время заняться тем Академиком… Ну шо, с новосельем тебя? — неожиданно сменил он тему.

— С новосельем, — согласно улыбнулся Кречетов, открывая портфель. — Но есть и еще один повод.

При виде трех пузатых бутылок с этикетками винно-коньячного треста «Арарат» Гоцман уважительно присвистнул. А майор продолжал выкладывать на стол несметные богатства: четыре банки американской тушенки, две толстые плитки шоколада «Серебряный ярлык», черную с золотом пачку дорогущих папирос «Герцеговина Флор».

— Откуда богатство?.. — Давид повертел в руках бутылку коньяка.

— Из лесу, вестимо… Почаще заходите в коммерческий на Канатной, угол Новорыбной, желательно в день получки — засмеялся Кречетов. — У тебя же неделю назад был день рождения, ты что забыл?.. Так что это — подарок!

— Я, Виталий, день рождения четыре года не праздновал, — после паузы глухо произнес Давид. — А в этом году отметил… Словом, спасибо. Убери.

Он тяжело поднялся и зашагал к выходу из кабинета. В дверях его нагнал примирительный оклик майора:

— Давид! А за новоселье?..

Через час оба со стаканами в руках стояли на балконе, подставив хмельные головы вечернему ветерку. Внизу, во дворе, Васька Соболь с помощью другого водителя осторожно кантовал большую бочку с бензином — топливо для транспорта управлению отпускали по спецнаряду, оптом.

— …Меня Мальцов хотел в Москву рекомендовать, — говорил Кречетов, — в Высшую военную коллегию. Какая-то там у них вакансия, что ли… Но, знаешь, я рад, что никуда не уехал. Москва Москвой, там у меня никого, даже старых преподавателей не осталось, которые меня учили — кто умер, кто погиб… А здесь… здесь с тобой познакомился. Знаешь, как здорово, когда появляется человек, с которым… легко?.. Я вот в Одессе уже год, с июня сорок пятого… А легко вот как-то… ни с кем не было.

Давид искоса взглянул на Виталия. Снова опустил глаза во двор. Васька Соболь, насвистывая под нос «Синюю рапсодию» Лещенко, прошел к гаражу. Через минуту там взревел мотор ГАЗ-67, и пыльный ХБВ выкатился во двор. Заглушив двигатель, Васька откинул капот джипа и, казалось, забрался туда с ногами.

— Интересно, вот как это мы с тобой ни разу до сих пор не пересеклись? — с нетрезвой настойчивостью поинтересовался Кречетов.

— Очень просто. Ведомства-то разные… Ты по армии шуруешь, я — здесь…

— Выходит, спасибо этим… гадам, которые обмундирование со склада стащили? — ответил такой же ухмылкой Виталий. — Чекану или как его там… Академику… Если б не они, не было бы у нас с тобой повода познакомиться. Да и Наимову спасибо, что отказался от дела…

— Ну, где-то так…

— Ты, Давид, не думай, что я так… с пьяных глаз все это говорю. Во-первых, я не пьяный, а выпивший, а это две большие разницы, как говорят у вас. — Он улыбнулся. — А во-вторых, всегда приятно, когда находишь близкого тебе человека. Будь здоров.

— Обязательно буду, Виталий, — кивнул Давид, чокаясь с приятелем. — И ты тоже это… не болей.

Знаменитый ресторан «Лондон», Ленина, угол Воровского (то есть, по-старому, Ришельевская, угол Малой Арнаутской), одесситы испокон веку ласково называли «Лондончик». Зал некогда пользовавшегося недоброй репутацией заведения тонул в густом табачном дыму, но Кречетову и Тоне удалось найти место, где было относительно свежо — рядом с входом на кухню. Правда, взамен им предстояло вдыхать доносившиеся из-за потрепанной красной портьеры ароматы ресторанной кухни…

— ….фаршированные баклажаны, антрекот «Офицерский» и мясное ассорти, — закончил заказ майор и галантно передал папку с меню Тоне: — А барышня закажет сама.

Тоня, нахмурившись, листала меню так долго, что официантка заерзала на месте, выразительно поглядывая на Кречетова. Но тот с покорной шутливостью развел руками — дескать, дама имеет право на милые капризы.

— А мне принесите солянку, — наконец выдала Тоня, отодвигая от себя папку с меню. — И салат «Столичный».

— Пить что будем? — с приторной любезностью осведомилась официантка, чиркая в блокнотике загадочные знаки. — Столичную водочку под столичный салат? Графинчик маленький или сразу большой?..

— Даме шампанского подадите, — остудил официантку Кречетов.

— А ты?.. — удивилась Тоня.

— А в моей грешной жизни уже был сегодня коньяк, причем немало, — улыбнулся майор. — Так что воздержусь, пожалуй…

— И все-таки мне интересно, — ни с того ни с сего произнесла Тонечка, — вот ты, Виталик, так деньгами соришь, будто у тебя праздник какой-то!.. Ты что, генерал?.. С чего бы это? Коньяк с кем-то пьешь… Конечно же, с женщинами…

— Коньяк, к твоему сведению, я пил с Гоцманом. У меня было новоселье на службе. Плюс получка сегодня… А что касается генералов, то ты права, до литераторов мне пока далеко…

— До кого? — не поняла Тонечка.

— Литераторов… Это те, кто получают литеру А, спецпаек, — пояснил майор. — А я всего-навсего литер-бетер…

— …ну да, а я на твоем фоне вообще кое-какер, — подхватила Тонечка.

— Главное, что не удэпэккер, — договорил Кречетов. и, по глазам девушки поняв, что такого сокращения она еще не слыхала, растолковал: — УДП — умрешь днем позже… Лишенцы, которые вообще без карточек сидят.

— Когда уже эти карточки отменят? — после паузы вздохнула Тоня.

— Ну как когда?.. Хлебные — осенью, остальные — в следующем году… А по поводу денег… — Лицо майора стало серьезным. — Да, я получаю не так уж много, но поверь, мне очень приятно, когда… приятно тебе. И по поводу праздника ты права. У меня действительно праздник… Я же встретил тебя. И еще нашел настоящего друга.

— Мы рады, шо вы рады, — с одесским акцентом передразнила Тонечка.

— Можно задать тебе серьезный вопрос?.. — Тоня поставила на стол фужер, наблюдая за рвущимися на поверхность пузырьками. — Почему ты выбрал именно эту специальность? Стал именно военным юристом, а не кем-то еще?

— Видишь ли, я с детства очень остро… чувствовал всякую несправедливость. И мне ужасно хотелось сделать хоть самую малость для того, чтобы в мире стало меньше зла и страданий… А кому распутывать паутину зла, как не юристам?.. И знаешь, я ни минуты не жалею о своем выборе… А еще я обожал в детстве Шерлока Холмса, — неожиданно засмеялся майор. — И надеялся тоже когда-нибудь вывести на чистую воду опасного, таинственного преступника…

— И как? — Глядя на Виталия, Тоня тоже рассмеялась. — Удалось?

— Надеюсь, удастся. Скоро…

Поздней ночью Нора открыла на осторожный стук. Смущенный Гоцман стоял на пороге, сжимая под мышкой сверток.

— Здравствуйте, Нора…

— Здравствуйте… — Его приход не был для нее неожиданным, и он был этим удивлен. — Проходите. Только тихо, сосед спит…

— А шо, соседи появились?.. — Из-за двери в одну из комнат раздался мечтательный всхрап, и Гоцман понял, что — да, появились…

— Один, — пояснила Нора. — Он на заработки в Измаил ездил.

Давид неловко нагнулся снять сапоги. Но, спохватившись, прежде протянул сверток:

— А у меня бутылка коньяка вот… У нас новый сотрудник. Вот, всучил мне бутылку коньяка. Так, думаю, надо ж ее как-то где-то выпить…

Он смешно прыгал на одной ноге, стягивая сапог. Лицо его раскраснелось. Нора смотрела на него и тихо улыбалась.

— Прекрасно! — произнесла она с какой-то сложной интонацией. — Будем пить коньяк…

— Да? — обрадовался Гоцман. — Так мы его разом!..

— Это шо такое? — Гоцман осторожно повертел в пальцах чудную рюмку.

— Коньячные рюмки…

— Во как! А я из стаканов пью…

— Хотите, давайте из стаканов, — тут же согласилась Нора, взяла рюмки, чтобы убрать их в буфет.

— Нет, нет… Так хорошо! Только я не знаю — как…

— Для начала надо налить, — улыбнулась женщина.

Красный как рак Гоцман откупорил бутылку, наполнил рюмки, больше всего боясь пролить дорогой напиток. Вдохнул божественный аромат и неуклюже ухватил свою рюмку.

— Нет, не так… — Холодные пальцы Норы коснулись его руки, поправили. — Вот, между двумя пальцами… Рука должна согревать коньяк.

— А так он шо, замерзнет?

— Вы попробуйте и поймете… Во-от. А теперь чуть-чуть качните его и понюхайте.

Гоцман хотел сказать, что только что нюхал, но промолчал и еще раз втянул носом аромат Армении. И сказал совсем другое, изменившимся голосом:

— Нора… Вы одно скажите… мне важно. Вам Фима… Он вам был только друг? Или… не только?…

— Только… И вы, Давид, мне тоже будете — только друг…

— Шо, не нравлюсь? — тяжело выдавил школьную фразу Гоцман.

— Нравитесь, — вздохнула Нора. — Но это ничего не меняет. Вы, Давид…

— Ша, Нора, — жестко перебил ее Гоцман. — Я и без второго слова все понимаю.

Он одним махом опрокинул в себя рюмку и крепко поставил ее на стол, едва не сломав тонкую ножку. Протопал в коридор и, подхватив сапоги, босиком вышел из квартиры на лестницу.

«Та не, даже смешно, Додя», — бормотал он, бредя по городу. Ну куда ты?.. У тебя ж на сердце пустыня, у тебя ж в голове один Уголовный кодекс. И лет тебе уже сорок… один. И все твое богатство лежит в коробке из-под печенья. И не забыл ты еще того апрельского дня сорок четвертого, когда сказали тебе, что случилось на старой Люстдорфовской дороге… И вообще тебе уже нужно спать, а не шататься по прекрасной Одессе после бутылки коньяка, выпитой в компании приятеля, и рюмки, выпитой в обществе женщины, так твердо расставившей все по своим местам.

— Я ж не могу ей понравиться, — подумал Давид, а вышло, что сказал вслух.

Ноги занесли его на угол Карантинной и Греческой — советские названия этих улиц он при всем желании сейчас вспомнить не смог бы.

— Вы? — неожиданно окликнули его из темноты. — Та вы шо, Давид Маркович? Шобы вы и не понравились даме?.. Бросьте.

Гоцман, покачнувшись, вгляделся во тьму. Это был таксист, куривший сидя на подножке своего «Штевера».

— Я вам откровенно скажу, — как ни в чем не бывало продолжил он, — мне моя вас всегда у пример ставит. Вот, говорит, я помню Даву босяком, каких не было, а стал же ж государственный человек…

— Слушай, государственный человек, — перебил его Гоцман, — домой отвезешь?

— Так завсегда пожалуйста, — обрадовался таксист, суетливо вскакивая с подножки, — со всем нашим удовольствием.

— Не шуруют тебя по ночам?

— Та не, — поморщился водитель, включая зажигание. — Последний раз в мае сел какой-то жучок, хотел на понт взять… Ну так сам потом и бежал быстрее лани. Я ему еще фарами посветил, шобы светлее видно… — Он принюхался и одобрительно хмыкнул: — Коньячок употребляли?

— А слышно?

— Еще как, — хохотнул таксист. — А я вот даже не помню, когда последний раз коньяк пил. Наверно, в тридцать девятом, в Ялте…

В серебрящейся лунной дорожке неподвижно стояло ржавое суденышко — заслуженный сорокалетний баркас, во время войны переименованный в тральщик, а теперь снова доблестно воюющий со скумбрией и ставридой. Море у берега было таким тихим, что кораблик почти не качало.

Невидимый в темноте человек перегнулся через борт, вглядываясь вниз. В следующий миг в ночь полетели фал и трап. Плеснули волны. Это к борту кораблика подошел весельный ялик. По трапу на борт поднялась женщина, потом мужчина.

А уже через минуту Толя Живчик, задыхаясь от быстрого бега, ворвался в халупу, где полуночничал над гроссбухом Штехель.

— Чекан уходит!

— Что ты орешь? — недовольно вскинул редкие бровки Штехель, отрываясь от писанины и аккуратно откладывая ручку. — Как уходит, куда?

— В Турцию, с контрабандистами. Сам видел…

— Что вперся на чистый пол? Снимай!.. А что ж ты только «видел», а? Что ж не остановил?!

— Та мне нужна дырка в голове? — фыркнул Живчик, делая движение, которое можно было расценить как попытку разуться.

— Ну, вот Академик тебе головенку-то и отвернет.

— Тебе тоже…

— Что? — прищурился Штехель. — Язык прикуси, растявкался тут!

— Штехель, ты на меня не ори, я вор свободный…

Секунду Штехель молчал, отвернувшись от Живчика. Наконец снова вскинул на него глаза — на этот раз уже льстивые.

— Ну и что делать будем, Толечка?

— Твоя печаль, — независимо пожал плечами Живчик. — Ветер южный. До утра они не выйдут.

— Ага, ага… — Штехель подвигал бровками, явно принимая решение, и наконец скомандовал: — Вот что — собирай своих ребят. Через два часа скажу, что делать. Шевели ножонками!..

Живчик, не попрощавшись, бросился из комнаты. Штехель, кряхтя, прошелся половой тряпкой по следам его запыленных сапог, швырнул тряпку в ведро, бережно вымыл руки, поливая себе из кружки. И застыл перед телефонным аппаратом, взвешивая в руке гудящую трубку, словно дорогую вещь.

Наконец он решился — быстро, будто боясь обжечься, набрал номер и наигранно-весело произнес:

— Ивана Марковича можно?.. Ошибся?.. Ой, звиняйте! Без очков не вижу!

Трубка легла на рычаг. С минуту Шехтель тяжело дышал и утирал пот, успокаивая тяжело колотившееся сердце.

Ночь была на исходе. Море из черного становилось тускло-дымчатым, луна убралась за тонкую пелену облаков. Вокруг тускнеющих звезд появились темные круги. Слегка покачивало. Баркас, по-прежнему заякоренный недалеко от берега, словно танцевал на привязи. Тяжело приседали на волне и две шлюпки, подошедшие к его борту.

— Эй! Сухофрукты! — Вахтенный матрос, перегнувшись через леера, всматривался в человека, который медленно, осторожно крепил на борт баркаса что-то темное и тяжелое. — Шо там вошкаемся? Геть!

— Капитана зови, — отозвалась шлюпка.

— Я те щас! — присвистнул матрос.

— Дырку в тыкве хочешь?.. Сказали тебе — капитана!

Разглядев в руке говорившего ствол, матрос попятился к рубке. Словно повторяя его движения, первая шлюпка откачнулась от баркаса, с ее борта провис длинный тонкий провод.

Из рубки в сопровождении вахтенного показался капитан. Свесился за борт, пытаясь разглядеть непонятный предмет, прикрепленный чужаками, потом окликнул:

— Эй, на ялике!

В редеющей темноте вспыхнул фонарь, освещая лицо капитана. Он невольно сощурился.

— Чекана позови, капитан.

— Какого Чекана?.. Вы кто такие?

— Смотри сюда, — спокойно ответили с шлюпки, и луч фонаря выхватил из тьмы готовую к взрыву магнитную мину, висящую на борту судна.

— Хлопцы, не знаю я никакого Чекана. — Голос капитана стал неуверенным.

— Даю полминуты. Потом взрываю, — холодно пообещали с ялика.

— Да клянусь вам! Не знаю никакого Чекана!

— Отходим, — приказал своим Толя Живчик. — А то булькнем вместе с этой халабудой… Время уже бежит, — бросил он в сторону капитана.

В отчаянии махнув рукой, капитан скрылся в рубке. Живчик, усмехнувшись, велел табанить. Через пару секунд у лееров возник знакомый силуэт.

— Кто меня спрашивал? — Голос, как всегда, звучал спокойно и властно.

— Чекан! — негромко произнес Живчик. — Один знакомый человек велел передать: или ты с ним встречаешься, или мы взрываем посудину… Ты извини, мне приказали.

Живчик направил на Чекана луч фонаря. Тот, помедлив, сделал знак — подходите.

Стараясь дышать, как учили в разведшколе, Чекан осторожно двигался по катакомбам, освещая путь мощным фонарем. Когда-то здесь добывали ракушечник, из которого построена половина Одессы, а теперь мертвые штольни забыли, как звучат людские шаги, а тем более голоса. Впрочем, не такие уж они были и мертвые, эти штольни. В обитающего здесь катакомбника с рогатой головой и длинными когтями Чекан, конечно, не верил, но шел настороже, держа оружие наготове. После удушающей жары, стоявшей на поверхности, вечные плюс четырнадцать, которые царили здесь, казались погребальным холодом. Раненая рука от холода противно ныла.

Он дошел до тупика, оглянулся. И обостренным слухом скорее почувствовал, чем услышал, глухое покашливание.

Сжав зубы от ненависти, Чекан вскинул пистолет. В подземелье «парабеллум» громыхнул, как добрая пушка. Взвизгнула пуля, срикошетив о камень в глубине лабиринта, многоголосое эхо заплясало по пустынным коридорам, гуляя от стены к стене. Штольню заволокло горьким пороховым дымом.

Чекан поднял фонарь, осматривая дыру дымохода в углу — нити дыма уходили туда. И тотчас услышал кашляющий смех и до неузнаваемости искаженный акустикой голос Академика:

— Знал, что ты захочешь меня убить… Даже обидно… Столько времени знакомы… В Турцию собрался? Рано. Еще месяц-полтора придется поработать. Потом я сам тебе помогу уехать.

Пока Академик говорил, Чекан бесшумно установил фонарь в расщелину в стене, направив луч на дымоход, и так же осторожно двинулся назад, к выходу из штольни.

— Да не ищи, не ищи ты меня здесь… — Слышно было, как Академик поморщился. — Здесь разные выходы… Упустишь главное… Иду я у тебя пока забираю. Как закончим операцию — верну. Ну а если что не так — сам понимаешь.

Чекан снова скрипнул зубами. Не таясь, вернулся, сунул ствол «парабеллума» в дыру дымохода и нажал на спуск.

— Ну, успокоился? — издевательски осведомился Академик, когда утихло эхо. — Тогда слушай задачу…

 

Глава 11

Заметив, что за его столом кто-то сидит, Гоцман нахмурился — таких фамильярностей он не любил. Но, увидев Кречетова, улыбнулся. Тем более что майор тут же вежливо вскочил, уступая место законному владельцу. Кроме него в кабинете находились Довжик и незнакомый Гоцману белобрысый лейтенант лет двадцати двух, с наивным круглощеким лицом.

— Вот… — кивнул на него Кречетов. — Товарищ лейтенант, повторите показания.

— Лейтенант Ка-калыньш, — с трудом выдавил из себя офицер, замирая по стойке «смирно».

— В ночь убийства окружного интенданта, — заговорил Кречетов, решив, видимо, что так получится быстрее, — лейтенант проходил в составе комендантского патруля мимо дома убитого. И видел там армейского капитана и женщину.

— К-красивую женщину, — покраснев, уточнил лейтенант. — Нам п-показалось, что ка-капитан был выпивший. Шел не очень т-твердо.

— Документы проверили? — осведомился Гоцман.

— Нет.

— Почему?

— Я по-подумал — очень к-красивая п-пара, — моргнул белесыми ресницами лейтенант. — Зачем по-портить ей вечер?

— Лейтенант Калыньш успел заметить на виске капитана шрам, — тихо вставил свои пять копеек Довжик.

— Этот?

— Так т-точно.

— А почему не доложили в окружное Управление военной контрразведки? — строго спросил Кречетов. — Знали же, что произошло убийство!

Лейтенант совсем растерялся, судорожно дернул шеей, стараясь ослабить воротничок кителя. На его лбу выступила испарина.

— Лейтенант, вы с Прибалтики? — хмуро поинтересовался Гоцман.

— Никак нет, из Че-челябинска. То есть я из Че-челя-бинска, а отец из Да-даугавпилса… Он в Гражданскую войну к-комиссаром был… Мама русская.

— Понятно, — кивнул Гоцман, крепко потирая ладонями лицо. — Михал Михалыч, отправь лейтенанта в контрразведку.

Когда за Довжиком и Калыньшем закрылась дверь, Кречетов хлопнул ладонью по колену:

— Не выпивший, не выпивший он был!.. А раненый во время нападения на склад. Оттого и покачивался. Но до Воробьева все-таки смог добраться.

— Виталий, не спеши. — Гоцман положил фотографию Чекана обратно в сейф, затворил тяжеленную дверцу, гремя ключами. — Надо все спокойно обмозговать.

— Как ты после вчерашнего? — участливо осведомился майор.

— Нормально. А ты?..

— Тоже порядок, — засмеялся Кречетов. — Почаще бы так сидеть…

Шел проливной дождь. Тот самый, который предвещали темные круги вокруг звезд, появившиеся незадолго до рассвета… И Чекану, сидевшему рядом с шофером «Доджа», казалось, что он находится внутри огромного барабана — так споро стучали капли по туго натянутому тенту. От сырости ныла рука. Джип, бешено вращая колесами, плыл по раскисшей грязи к развалинам разбомбленного во время войны завода. Сверху, с площадки, расположенной в центре развалин, за машиной следила группа людей.

Дождавшись, когда «Додж» поравняется с закрывшим его на миг холмом, Чекан мотнул головой в сторону кузова. Из него тотчас выпрыгнули Толя Живчик и двое его помощников со «шмайссерами» на шеях и, укрываясь за выступами рельефа, бросились под дождем в обход развалин.

«Додж», в последний раз взревев мотором, преодолел подъем перед площадкой и выехал наконец из грязи на остатки асфальта. Остановился, почти уперевшись радиатором в группу людей. Впереди, нагло улыбаясь, стоял Писка. Струи дождя текли по его узкому лицу.

— Так, все отошли! — выйдя из машины и глядя Писке в глаза, скомандовал Чекан. — Главный — ко мне!

— Я шо-то плохо не понял, — фасонно изогнувшись, улыбнулся Писка.

Один из бандитов, не выдержав, вынул из-под полы бушлата обрез, другой снял с плеча румынский автомат «орита».

— Толя! — Чекан глядел поверх голов бандитов. — Обозначь наши условия.

Все невольно посмотрели туда, где стояли Толя Живчик и двое его помощников. Стволы автоматов были направлены на банду, рядом, не трепыхаясь, лежали пятеро связанных охранников, что были на стреме. Чекан не спеша взял с сиденья «шмайссер», передернул затвор.

Лицо Писки задергалось, он нервно откинул со лба мокрую прядь и выдавил из себя широкую улыбку. Превосходство сил противника было слишком очевидным. Его коллеги, видимо придя к такому же выводу, молча попрятали оружие.

Водитель с трудом поднял с деревянных лавок, шедших вдоль борта машины и заменявших заднее сиденье, два тяжелых ящика, вскрыл оба. Писка заглянул в один, вынул новенький, в заводской смазке «Тульский-Токарев», тут же покрывшийся дождевыми каплями, удовлетворенно кивнул и положил обратно. Не глядя, протянул руку к своим. Ему подали увесистый сверток.

Эффектным жестом Писка размотал его и бросил на мокрый капот джипа. Под дождем заблестели золотые обручальные кольца, серьги, броши, дамские часики, церковное паникадило…

Чекан молча достал из машины обыкновенное ведро, не глядя смахнул в него с капота богатство. Ящики с пистолетами подвинул к Писке ногой. Не опуская автомата, уселся рядом с водителем и скомандовал:

— Поехали!

— Шо ж ты, холера, не заводишься, — бормотал солдат-водитель.

Он вытер мокрой от дождя пилоткой лицо и снова с остервенением крутанул ручку. Давид и Галя помогали Марку забраться в крытый тентом кузов полуторки. Чуть поодаль стояли Арсенин и молодой лейтенант медицинской службы в мокрой плащ-палатке.

— Отвезете больного в Главный военный клинический госпиталь. Пусть его при вас же осмотрят, — говорил Арсенин. — И убедитесь, что его положили. Если будут сложности, звоните мне…

— Товарищ подполковник, у меня же всего два дня в Москве, — умоляюще произнес лейтенант. — А дел — на неделю!

— Остальными делами займетесь позже. Если не успеете — звоните, я добавлю к командировке день-два…

Гоцман бережно забрал у Гали тяжелый чемодан, который она вынесла из подъезда, перекинул через борт. Заглянул в безучастные глаза Марка, который смирно сидел в кузове и смотрел куда-то вдаль. На поцелуй плачущей Гали он не отреагировал никак.

— Марк, — внезапно произнес он, беря Гоцмана за руку.

— Давид я…

— Марк уезжает.

— Извините, товарищ подполковник… Не хочет заводиться, холера! Подтолкнуть бы немножко!

— Бежи, садись за руль. — Давид отпустил холодную руку Марка. Красивые и сильные у него были пальцы. Привычные ко всему, а больше всего — к штурвалу самолета. Только давно уже больные…

Ладно. Арсенин сказал, в том московском госпитале лечат всяких. Значит, и Марка вылечат. На то она и Москва.

— Андрей Викторович! Лейтенант! — окликнул он Арсенина и офицера-медика. — Давайте на раз-два…

Втроем они уперлись в задний борт грузовика. Старый мотор почихал и наконец с явным облегчением заработал. Лейтенант-медик уже на ходу забрался в кузов. Гоцман, Арсенин и плачущая Галя махали вслед.

— Представьтесь, — сбавив шаг, обронил Гоцман.

— Рядовой Лужов.

— Младший сержант Охрятин.

— Новенькие?

— Так точно, товарищ подполковник! — хором отозвались конвоиры.

— Вбейте себе в мозг: к арестованным спиной не повертываться. Кру-гом!..

В кабинете Якименко выложил на стол три пистолета ТТ. Кречетов по очереди взял каждый из них, внимательно осмотрел. А Гоцман только небрежно приподнял один за рукоятку и отложил в сторону.

— Провели облаву на Соборке, — рассказывал Якименко. — От, взяли три ствола на пятерых. Один, подлюка, даже шмальнуть успел. Но — желторотый, целить не умеет.

— Откуда столько удачи? — поинтересовался Гоцман, устало опускаясь на стул.

— Говорят, нашли у катакомбах…

— Угу. Прямо в заводской смазке, — хмыкнул Гоцман.

— Посмотри. Заводские номера сбиты.

— А у тебя шо, Михал Михалыч?.. — Гоцман, вертя в руках пистолет, взглянул на тихо сидевшего в углу Дов-жика.

— Вот… — Майор встал, положил на стол старую фотокарточку. — У Чекана до войны была подруга. Воровайка Ида Косетинская.

— Ух ты, какая цыпочка!.. — восхищенно воскликнул Якименко, увидев снимок.

Гоцман, неодобрительно покачав головой, забрал фотографию от греха подальше.

— Косетинская… Полячка, шо ли?

— Не знаю, — вздохнул Довжик. — В Одессе в первый раз засветилась в тридцать седьмом.

— А шо ж я ее тогда не помню? — подозрительно спросил Давид. — Ну ладно… И где живет?

— Выясняем… А самое главное, что ее опознали пленные румыны как женщину, которую видели у Седого Грека.

— «Выясняем»! — тяжело вздохнул Давид и тут же вскинулся: — Во, Леша!.. Шо там по «Доджам»?.. Проверили все?..

— Так точно, Давид Маркович, — развел руками Якименко. — Все чистые.

— В ОРУД дали ориентировку, шобы смотрели в оба?

— Само собой.

Бывший полицай по кличке Рыбоглазый — он и в самом деле был похож на камбалу белесыми, ничего не выражавшими глазами — открыл дверь в квартиру, пыхтя, втащил в коридор тяжелую корзину с бельем, едой и фруктами. Пошарив себя по карманам, извлек связку ключей. С минуту повозился у двери в комнату, осторожно заглянул и, убедившись, что все в порядке, сделал шаг вперед.

В следующий момент корзина с грохотом и звоном полетела на пол. Тяжелый карниз, отодранный от окна, обрушился на голову Рыбоглазого. Задыхаясь, тот с трудом уклонился от умело направленных ударов, скрутил бросившуюся на него Иду и грубо отшвырнул ее на стоявший в углу топчан.

— О, теперь с пола будешь кушать… — Рыбоглазый, тяжело дыша, нагнулся, собирая выпавшие из корзины вареные картофелины. — Знаешь, сколько за три года у меня было таких? Без счету. Хорошо с палкой, а то ведь и с ножами, и со штыками… Вот шило — это страх, — помотал он головой. — В ладонь спрячут, еще и не увидишь…

— В следующий раз — шилом, — сдавленным голосом пообещала Ида, не глядя на Рыбоглазого. Она сидела на топчане, закутавшись в шаль, несмотря на жару, и дрожала.

— Давай, — засмеялся Рыбоглазый. — Только я тебе скажу…

— Закрой пасть, гнида! — гневно перебила его женщина. — И пошел вон!

— Вот дура баба, — не обиделся страж. — Ну уйду я… тебе легче станет?.. Может, Чекану что передать? — неожиданно понизил он голос.

Выждав минуту, Ида встала, оторвала кусок от свисавшего над топчаном клока старых обоев. Молча устроилась на подоконнике у зарешеченного окна.

— У меня где-то карандаш был, — озабоченно сказал Рыбоглазый, роясь в карманах пиджака.

…Через полчаса, держа на отлете записку, ее брезгливо рассматривал Штехель.

— Ты ей бумагу дать не мог? — процедил он. — Я глаза должен портить?

— Виноват… не подумал.

— «Не подумал»! — передразнил Штехель, приоткрывая дверь в соседнюю комнату. — Славик, иди сюда.

Вошел худой, наголо стриженный подросток лет тринадцати, одетый в донельзя заношенную ковбойку и мешком висевшие на нем солдатские брюки.

— Возьми листок, чернила, ручку. Перепиши разборчиво. Разборчиво!.. Понял, сынок?.. Ну, давай.

— Шо, сын твой? — поинтересовался Рыбоглазый, когда дверь за Славиком закрылась.

— Племянник, — неохотно пояснил Штехель.

— А шо говоришь — сынок?

— Сестры-покойницы сын… Твое какое дело? — раздраженно бросил Штехель. — Ладно, передашь Чекану — ксиву ему на днях изготовим. На улицу чтоб пока не совался!

— Это и так понятно…

— Тебе, дураку, понятно, а у Чекана свои завороты в голове.

— А про Иду шо говорить?

— «Шо говорить»! Ничего!.. Ты ее не видел. Где она, не знаешь. Тебе записку передали — и все… — Он пристально посмотрел на Рыбоглазого, приподняв редкие бровки. — Узнает, где Ида, тебе башку свернет…

И снова над Одессой был чудесный вечер. От дневного дождя и следов не осталось, а парило еще сильнее. Но с моря тянуло крепким ветерком, который перебивал духоту.

Кречетов и Гоцман решили после работы выдержать фасон — пройтись, никуда не торопясь, по главным городским магистралям с большой и благородной целью: на людей посмотреть и себя показать. Правда, магистралями полуразрушенные, неосвещенные улицы назвать можно было с большой натяжкой, но в Одессе народ непривередливый и к тому же патриот своего города.

Старт взяли от Соборной площади, где возле памятника князю Воронцову кучковались, по еще довоенной традиции, любители футбола, неспешно двинулись по Дерибасовской, пересекли Маркса и Ленина и, дойдя до Пушкинской, плавно повернули назад. Давид заметил нетерпеливый взгляд, брошенный Кречетовым на здание оперы, которое они миновали, и усмехнулся не без грусти. Хорошо Виталию, он нашел свое счастье, и оно взаимно… А ему, Гоцману, от к кому бежать, к кому торопиться по вечерним улицам?..

Навстречу медленно, толкаясь на узких тротуарах и обмениваясь остроумными репликами, текли гуляющие. Все-таки одесситы поразительный народ, думал Кречетов, город разрушен, большинство из них днем, не разгибая спины, вкалывает на его восстановлении, а вечером — пожалуйста: принарядились, и будто не было ни войны, ни расстрелов, ни похоронок в каждой третьей семье…

Они повернули с Дерибасовской направо, к оперному театру. Майор то и дело поднимал руку к фуражке, отвечая на приветствия младших по званию. А Гоцман думал о том, что уже забыл, когда в последний раз надевал форму. Висит себе спокойненько в кабинете, в шкафу, пересыпанная нафталином. Не такая у него работа, чтоб форму почем зря таскать…

— Ты решил отпустить Родю? — спросил Кречетов, провожая взглядом миловидную девушку в кокетливом летнем платье европейского покроя и фильдеперсовых чулках. Почувствовав, что на нее смотрят, она улыбнулась офицеру.

— Уже отпустил… — Гоцман тоже проводил девушку взглядом, вздохнул. — Понимаешь, Родя деньги с документами рисует, элита, статьи 59-8 и 72… На мокрое руки не поднимет. За то блатные могут на нож поставить. У них же ж тоже есть закон.

— Хотя бы слежку за ним установить… — покачал головой Кречетов.

— Виталий, здесь надо посмотреть за пол-Одессой, — устало проговорил Давид. — Где я возьму людей?.. А вот за эти пистолеты у меня в душе заноза. Пацаны с разных районов. И водящие у них разные… А пистолеты — как с одного лотка.

— Какие версии?

— Пока никаких.

Они остановились на углу, пропуская вывернувший из подворотни фургон с надписью «Рыба». Невдалеке виднелся театр, возле которого уже зажигались вечерние огни. Театр — одно из немногих в Одессе зданий, которое снабжалось электричеством бесперебойно, по специальному распоряжению обкома. Прочие тонули во тьме.

— В театр не пойдешь?

— Нет, — помотал усталой головой Гоцман и даже зажмурился от предвкушения. — Я лучше пару часов подушку придавлю. А повезет, так и на всю ночь залягу… Завтра опять карусель начнется.

— Завтра я с тобой, — быстро сказал Кречетов.

— За завтра — завтра поговорим… Бывай.

Они пожали друг другу руки. Тихо насвистывая, Кречетов направился ко входу в театр. За ним, на большом расстоянии, тоже рассеянно посвистывая, шел худой, стриженный наголо мальчик лет тринадцати, одетый в застиранную ковбойку и подпоясанные ремнем солдатские брюки.

Через десять минут Кречетов, выслушавший заверения администратора Шумяцкого в совершеннейшем почтении, сидел в гримерке Тони и, улыбаясь, вслушивался в звуки скандала, который певица устраивала костюмерше.

— Это поглажено?! Вот ЭТО — поглажено?! — рвалось в полуоткрытую дверь. — Взгляните на этот шов!!!

— Антонина Петровна! Со сцены ж никто не увидит…

— Я увижу!!! — взвился поставленный голос Тонечки. — Этого достаточно!!!

Она влетела в гримерку, переполняемая чувствами. И, как всегда в такие моменты, показалась Кречетову особенно красивой.

— Антонина Петровна, вы сегодня блистательно выглядите. — Он встал, щелкнул каблуками, склонился к ее руке.

Как в старой армии, подумалось Кречетову. Только до революции звания майора не было, его еще при Александре III отменили… Поймав себя на этой мысли, он сам себе подивился: сколько ненужных сведений скопилось в его голове!..

— Виталий, давай без пошлых комплиментов! — дрожащим от негодования голосом бросила Тоня. — Не нужны мне сейчас пошлые комплименты, ты понимаешь это или нет?! И потом, почему ты здесь сидишь? Мне нужно переодеваться!..

— Пожалуйста, не надо со мной так разговаривать, — мягко улыбнулся Кречетов.

— Ах так!.. А ну пошел вон!

Кречетов сильно схватил ее за запястья, притянул к себе, властно заглянул в глаза:

— Со мной. Не надо. Так. Разговаривать…

— Извини… но… но я же должна настроиться.

— Это ты меня извини, — усмехнулся Кречетов. — Настраивайся. А я пойду.

— Что вы там копаетесь?!! Я сказала, один шов, а не все платье!!! — догнал его уже в фойе свежий голос Тонечки.

 

Глава 12

Двор, в котором жил Давид Гоцман, видел на своем веку всякое. Но такие вещи приключались здесь нечасто. А потому многочисленные обитатели двора высыпали из своих коммунальных обителей и с приличествующими моменту разговорами созерцали, как двое потных грузчиков волокут вверх по лестнице галереи пианино. Сзади их страховал гордый до слез Эммик с объемистым узлом на плече. Его вишневые глаза сияли от счастья.

— Эммик, это шо? — поинтересовалась тетя Песя, наблюдая за тем, как грузчики, пыхтя, вволакивают инструмент на площадку.

— Это наше, мама, — гордо улыбнулся сын. — Будет у комнате стоять.

— Ой, вей! Так это ж дорогая вещь…

— Начинаем жить, мама!

— Смотрите глазами! Вы ж его так пошкрябаете!

— Шо вы кудахчете, мадам? — прохрипел грузчик. — Та шо мы, в первый раз?

— Ставь его щас же! — приказала тетя Песя. — Дай проход!

Она с трудом протиснулась между пианино и перилами галереи, на ходу любовно погладив полированный бок инструмента, и деловито пощупала узел на плече Эммика. Понизив голос, шепнула:

— И где ты это взял? Ты шо, не мог принести ночью? Давид Маркович здесь…

— Успокойтесь, мама! — счастливо всхлипнул Эммик. — Это Циля дает за собой приданое!

— ШО?!

Только тут тетя Песя заметила спокойно стоящую у подножия лестницы мадам лет тридцати, почти не уступающую ей в объемах и жизненном опыте. На ее решительном лице было ясно написано, что она — Циля и пришла надолго.

Клокоча от ненависти, тетя Песя выхватила узел из рук сына и запустила им в пришелицу. Попала. Даже не покачнувшись, Циля невозмутимо подняла узел из пыли и отряхнула. Такая наглость вывела тетю Песю из себя настолько, что она перешла к решительным боевым действиям — кряхтя, сбежала вниз и неслабо толкнула Цилю в плечо:

— Иди отсюда, шаромыжница!

— Не трожьте ее, мама! — со слезами в голосе воскликнул Эммик. — Это моя жена!

— Какая здесь тебе жена?! Здесь твоя мама!!! — правильно расставила приоритеты тетя Песя и снова повернулась к новоявленной невестке: — Иди отсюда и пианину свою забери, шоб я не видела!..

Циля, недобро глядя на свекровь, перекинула узел на левое плечо, мощной рукой молча отодвинула тетю Песю и стала подниматься по лестнице. При каждом ее шаге ступени жалобно скрипели.

— Кудой?! — задохнулась от такой наглости тетя Песя. — Кудой ты идешь, я тебя спрашиваю?!!

Дорогу ей загородил сын, готовый постоять за супругу. Пока они боролись внизу, Циля добралась до галереи, по пути сдвинув бедром пианино и загородив им дверь в комнату Гоцмана. В этот миг тетя Песя одолела сына и бросилась за невесткой, потрясая кулаками.

— Мама! Мама же! — взвыл Эммик, спеша следом. — Мы расписались, мама!..

— Ты вгоняешь маму в самый гроб и даже глубже!..

…В этот патетический момент Гоцман проснулся, так и не успев толком отдохнуть. Выйти на галерею у него не получилось — дверь подпирало пианино. Пришлось стучать в окно. Грузчик сдвинул инструмент, и Гоцман, зевающий и застегивающий на груди гимнастерку, шагнул в эпицентр бури.

— Вот штамп, смотрите! — Эммик торжествующе потрясал своим замусоленным паспортом. — Давид Маркович, здрасте! Скажите, я же имею право?! Нет, вы скажите, имею?! Имею! — Он гордо распахнул перед Цилей дверь своей комнаты. — И мы будем жить здесь!

— А? Нет, вы видели?! — Тетя Песя, выхватив из руки сына паспорт, ткнула его Гоцману под нос.

— Поздравляю, тетя Песя, — вздохнул Давид, мельком взглянув на штамп. — Кстати, Эммик, тебе уже паспорт пора менять… Ты ж до войны последний раз получал.

Эммик и Циля захлопнули за собой дверь так, что галерея содрогнулась. Тетя Песя, сорвавшись с места, метнулась к своей комнате и через минуту с подушкой и одеялом вломилась в дверь к сыну.

— Мама!!! — взвыл Эммик на всю Одессу. — У вас имеется другая комната!!!

— Я в своем доме!!! — не менее категорично ответила тетя Песя…

Тяжело вздохнув, Гоцман облокотился на перила, с досадой сплюнул во двор, размял пальцами «Герцеговину Флор» из кречетовской пачки. Вот и выспись тут, попробуй…

Аборигены тем временем деловито щупали пианино и со знанием дела сравнивали достоинства ленинградской марки «Красный Октябрь» и трофейного «Циммермана». Ворковал патефон, гундосило последние известия радио. Из полуоткрытых дверей вырывалось дружное гудение примусов. Гоцман принюхался — кто-то жарил на маргарине бычков…

— Добрый вечер, Давид Маркович…

— Добрый, добрый, — проворчал Гоцман в ответ. — Скажете тоже — добрый…

В коридоре УГРО, несмотря на воскресный день, снова было полно народу и толкотня хуже, чем на Привозе. Только что семечками не торговали. Запаренные конвоиры зло покрикивали на задержанных — на сей раз было их человек десять. Леха Якименко недобро глядел на это скопище и, по-видимому, уже не соображал от усталости, кто он и где находится.

«А ведь у него залысины, — почему-то подумал Гоцман, глядя на подчиненного. — Елки-палки, ведь молодой еще пацан».

— Запарился, Леша? — поинтересовался он, хлопая капитана по плечу. — Откуда эти?

— Запарился, Давид Маркович, врать не буду. А хлопцы — с родной до боли Пересыпи.

— Шо на этот раз?.. Меня Омельянчук нашел, говорит — плюй на воскресенье, есть дела…

— А то же, шо и в остальные. Пять ТТ в смазке, номера сбиты. Ну и до кучи «штайр» и два обреза…

— Ладно. Сейчас, только ополоснусь маленько, и начнем…

— Ты мне мансы тут не пой!.. — Гоцман так ахнул ладонью по столу, что невольно поморщился отболи. — У меня один, но исключительный вопрос: где взял волыну?

— Та какой-то фраер в подворотне подошел с тем стволом, — заскулил первый задержанный, совсем молодой парень с татуировкой «Недоволен приговором» на безымянном пальце. — С понтом — дай ему мою бобочку… Ну, я ж не цаца — дал, аж слюни брызнули! Ну и забрал волыну…

— …Та я ж клянусь вам мамой! — басил через полчаса второй задержанный. — Той ТТ мне на Привозе дядька выдал. За сходный кошт…

Четвертый задержанный рыдал горючими слезами, размазывая их кулаком по небритым щекам. Гоцман и Якименко сочувственно кивали.

— У Коли, — рыдал он, — у Коли Молдавского купил… За пятерку николаевскую… Не хотел я… Вы же знаете за Колю!

— За Колю знаю, — покладисто согласился Гоцман.

— Ну вот! Он говорит: купи…

— Купи себе петуха и ему крути бейцы! — рявкнул Гоцман, но ладонью на этот раз хлопать не стал. — А мне вертеть не надо! Колю Молдавского уже три недели как подстрелили на Балковской! И вытри свои каиновы слезки!

— Да?! — бодро удивился задержанный. — Вот так номер пять-приехали! А мне по пьяному делу показалось, шо Коля…

— Мотя, ты же молодец, как я не знаю кто, — горячо говорил Гоцман. — Ты же себе жизнь спас! Ты памятник себе прямо сейчас должен выковать и поставить его заместо памятника Воронцову!..

— Не гоните, Давид Маркович, — скромничал маленький, ростом с пятиклассника, Мотя.

— Мотя, я молчал — тебе скажу…

Гоцман взял за ствол лежавший перед ним на столе пистолет с необычно длинной рукояткой — шестнадцатизарядный «штайр» с румынской маркировкой на кожухе затвора, насколько видно было Кречетову.

— Вот волына, шо мы взяли на тебе… Сюдой смотри. Видишь номерочки? Они есть! А теперь сюдой! — Он принял из рук Якименко новенький ТТ, сунул под нос Жмыху: — Номерочков нет! И тут нет! И тут!.. — Пистолеты в его руках менялись, как у фокусника. — И так на каждом ТТ. Теперь думай, Мотя… Смотри и думай.

Он быстро сунул Жмыху в руки «штайр» и несколько ТТ. Тот растерянно взглянул на них, стараясь не выронить.

— У тебя сколько классов? — деловито поинтересовался Гоцман.

— Пять, то есть три.

— Аж целых три, Мотя! — восхитился Давид. — Ты должен скнокать… — Он выхватил у задуренного Жмыха ТТ: — Вот это чей?

— Н-не знаю…

— Во-о-от!.. А это чей? — Он сунул ему под нос «штайр».

— М-мой, — неуверенно проблеял Мотя.

— А почему ТТ не взял? К нему ж патроны легче достать…

— Так Саня-Сам-Не-Знаю такую цену заломил! — выпалил Жмых.

— Ой, Мотя, я умоляю, не смеши! Саня-Сам-Не-Знаю волыну и в глаза не видел!

— Та у него там цельный ящик был! — вскинулся Жмых, обидевшись, что ему не верят.

— Постой! — протянул он. — Я за того Саню думаю или…

— Ну, Саня!.. Катала с Мельниц!.. С Дальних которые…

— И где он ливеруется? — быстро спросил Гоцман.

— В барбуте на Екатерининской… Будто вы не в курсе, — пожал плечами Жмых. — У Клавы-Одиночки. Я им наколол двух фраеров из заготконторы. Сегодня вечером должны шпилить…

Мельком Давид взглянул на Кречетова. Судя по тому, как непонимающе вертел головой майор, голова у него шла кругом от темпа, в котором разворачивались события, и от обилия незнакомых слов, которыми наперебой сыпали вор и оперативники…

— В очко или в козла? — продолжал дожимать Гоцман.

— В покер.

— Смотри ты, какой интеллигэнт, — с издевкой протянул Гоцман. — А с кем до пары?

— Клава-Одиночка и банкует… — Мотя Жмых растерянно помотал головой, будто возвращая мозги на положенное природой место. — Давид Маркович, так я не понял — а шо за те стволы?

— Ой, Мотя, лучше за них не думай, — устало махнул рукой Гоцман.

Низко опущенная над круглым столом лампа под красным абажуром бросала яркий сноп света на зеленое сукно. Ишь ты, и сукно где-то ж себе нашли, с усмешкой думал Гоцман, тасуя колоду. Новенькая была колода, судя по всему, немецкая. Он раскинул карты веером, рассеянно глядя на пухленькую Клаву-Одиночку, стоящую у стены, на щуплого, элегантно одетого Саню-Сам-Не-Знаю, со скучающей миной сидевшего напротив. Двое работников заготконторы сидели, как велено, положив руки на стол, и тихо потели в своих серых пиджаках, больше всего мечтая провалиться сквозь землю. Отчетливо тикали ходики на стене. Якименко диктовал Тишаку протокол обыска.

— Ручки-то у вас грамотно подвешены, гражданин начальник, — не без иронии подал голос Саня-Сам-Не-Знаю. — Вам бы шпилить, ходили бы в козырях…

— Вот у меня был на фронте комвзвода, так той был мастер — да! А я так, на семечках, — с усмешкой отозвался Гоцман, разглядывая колоду. — …А карты-то крапленые.

— Так то не наши. То его. — Саня ткнул пальцем в одного из граждан в серых костюмах. Тот смущенно опустил глаза и покраснел еще больше.

— А как же вы их обуваете? — искренне удивился Гоцман.

Клава-Одиночка с презрительной усмешечкой на полных губах взяла со стола новую колоду, сорвала обертку. Перетасовала не глядя и молниеносно сдала. Гоцман глянул в карты и рассмеялся: у гражданина в сером было каре, а у Сани — флэш-рояль.

— И много слили? — отсмеявшись, спросил Давид.

— Десять тысяч, — буркнул гражданин в сером. Якименко, прервавшись, протянул руку к Клаве. Та равнодушно извлекла из лифа плотную пачку синих червонцев, протянула ему.

— Леша, вези этих фраеров до нас, сними показания, а завтра передай деньги вместе с бумагами ихнему начальнику.

— Не по-джентльмэнски это, Давид Маркович! — Саня-Сам-Не-Знаю подпрыгнул на стуле от возмущения. — Это ж честный куш!

— Шо деньги, Саня? Деньги — мусор. К тому же разные они все время, деньги эти. Сегодня червонцы, завтра леи, послезавтра рейхсмарки, а там опять червонцы… А жизнь — одна. Тебе вышак маячит, Саня, вот о чем мозгуй. Ты где думал, когда «тэтэшники» людям загонял?.. С них убиты четыре человека. А это вышка.

— Так не докажете же, Давид Маркович, — усмехнулся Саня.

— Я и доказывать не буду, — мягко ответил Гоцман. — Просто отдан приказ за те ТТ расстреливать на месте. Сам маршал Жуков приказал.

— Ой, Давид Маркович, я умоляю… — снисходительно протянул шулер.

Вместо ответа Гоцман неспешно извлек пистолет, железной рукой сгреб Саню со стула и поволок его в коридор. Оперативники недоуменно переглянулись.

— Давид Маркович! — чуть слышно просипел Саня. — Так же ж нельзя!

— Приказали, — почти сочувственно отозвался Гоцман. — Сам маршал Жуков… Извини.

До Сани наконец дошло, что это не шутка. Лицо Гоцмана было холодным, на скулах набухли желваки. Щелкнул предохранитель. В руке у Гоцмана был ТТ, только вытертый до белизны…

— Иди до стенки.

На подгибающихся ногах Саня дошел до крашенной пупырчатой зеленой краской стенки. Дальше идти было некуда. Наступила тишина. И в этой тишине Саня понял, что ему просто до ужаса не хочется умирать.

— Не оборачивайся, — раздался сзади голос Гоцмана. — А то в лицо брызну.

И Саня, услышав этот ледяной деловитый голос, упал на колени и пополз, протягивая вперед руки:

— Это Писка! Ему продал какой-то хорошо больной, в форме капитана… Только не стреляйте, Давид Маркович!

— Чекан, что ли? — Гоцман продолжал целиться ползущему Сане в лоб.

— Сам не знаю… — Саня заплакал.

Его узкое лицо стало внезапно усталым и старым, изрезанным морщинами. Он закрыл его руками. На тыльной стороне одной из них была еле видна старая татуировка — три туза, пронзенные стрелой, знак шулера.

Гоцман еле заметно качнул стволом в сторону комнаты — шагай, не задерживай.

— Не знаю я, Давид Маркович! — глухо, в ладони, рыдал Саня. — Ей-богу, не знаю! Завтра он еще партию притаранит, вечером! Я скажу где! Я все скажу!..

Давиду снились родители. Давненько уже не бывало в его жизни таких теплых снов, как сегодня ночью. Родители были молоды и красивы, все у них было хорошо, и вокруг была летняя Одесса, какой ее обычно снимают в кино — новенькой и нарядной. Родители шли куда-то, кажется, это было на дальней станции Большого Фонтана, а потом отец с улыбкой приложил большую добрую ладонь к сердцу и указал матери на акацию, стоящую невдалеке. И Давид закричал во сне, потому что знал, что отец сейчас умрет…

Он проснулся внезапно, жадно глотая сухим ртом воздух, сел на кровати. Все так и было, как в его сне, только его тогда не было рядом — он дежурил по управлению. Отец умер от сердца, жарким июльским днем. Мама рассказывала — он вдруг сказал, что устал, ноги не держат, и присел на землю, прислонившись спиной к горячему от солнца стволу акации… Мама удивилась — чтобы бывшего рабочего грузового порта и комиссара Красной армии не держали ноги?.. А отец улыбнулся и закрыл глаза…

Давид зло помотал головой, стряхивая ночную одурь. Нашарив на столе часы, изумленно присвистнул — нич-чего себе отдохнул. Половина одиннадцатого.

Он упруго, резко вскочил с постели и принялся делать гимнастику посреди комнаты. Мышцы наливались бодростью, руки и ноги становились упругими, гибкими, вновь готовыми выполнить любой приказ хозяина. Давид подышал минут десять по системе Арсенина, снова подумал о том, что надо бы завернуть на Привоз за курагой и все ж таки начать пить противное с детства молоко. Потом согрел воды в чайнике, побрился, провел по щекам ладонью, смоченной тройным одеколоном, и заварил себе остатки чая, найденные на полке в шкафу. На завтрак у него был большой, слегка зачерствевший кусок пайкового хлеба с желтым сахарным песком. Да еще осталось полпачки «Герцеговины Флор», подарок Кречетова. Еще очень кстати зашла поздороваться тетя Песя — одолжить иглу для примуса: пока ей Эммик дойдет до мастерской Царева, пройдет полжизни, — и заодно поделилась удачно добытой копченой скумбрией. Сдирая полосатую шкурку с копчушки и прихлебывая чай, Давид чувствовал, что день начинается удачно. И даже завывания забредшего во двор старьевщика — «Стары вешшшы покупа-а-а-е-е-ем, стары вешшы покупа-а-а-а-е-е-ем…» — этим утром его не раздражали.

По лестнице, ведущей на галерею, заскрипели медленные шаги почтальона. В открытое окно Гоцман увидел, как тот подслеповато вглядывается в выведенный на конверте адрес, потом направляется к его двери.

— Здрасте, Дмитрий Михайлович, — поприветствовал его Давид. — Хотите сказать, шо вы до меня? Письмо, конечно, из Парижа? А може, из этого… из Перу?

— И вам доброго утра, Давид Маркович… Расписывайтесь. — Почтальон протянул замусоленный чернильный карандаш. Гоцман послюнил его, черкнул внизу серого листка закорючку. — Когда уже всех переловите-то?

— Переловим, переловим… — Гоцман мельком взглянул на большой конверт, испещренный штемпелями. — А шо, сильно мешают жить?

— Да как вам сказать, — помялся почтальон. — Наши, конечно, не трогают. А вот позавчера на Французском бульваре какие-то, сильно извиняюсь, залетные чудаки Владимира Евгеньевича помяли… Сумку отобрали и денег семь рублей десять копеек. А в сумке-то одних срочных телеграмм штук двадцать!..

— Поймаем, — сквозь зубы пообещал Гоцман.

Из вскрытого конверта выпало официальное извещение из областного военкомата — прибыть 25 июня к 15.00. Зачем, почему — ни слова. И подпись военкома.

Пожав плечами, Давид сунул смятый бланк в карман пиджака и тут же о нем забыл.

«Ну шо, дорогой, как тебе здесь лежится?.. Отдыхай. Ты ж побегал в своей жизни дай боже, и от мусоров, и от конкурентов, желавших твоей гибели, и от оккупантов, когда был в подполье. Врать не буду — пока не нашли. Но задумки есть, и жалко, шо ты не можешь их услышать и кинуть дельную мыслишку. Они ж у тебя всегда были дельные, хоть и не всегда праведные. А памятник мы тебе справим достойный, не волнуйся. Только вот разгребемся немного…»

Гоцман, вздохнув, сунул в карман опорожненную пивную бутылку, аккуратно завернул в бумажку остатки тараньки. Нагнулся и поправил цветы, стоявшие в наполненной водой снарядной гильзе. На скромной деревянной табличке было выведено белой краской: «ПЕТРОВ Ефим Аркадьевич. Родился 6 октября 1906 г., погиб 15 июня 1946 г. Спи спокойно, дорогой друг».

— Чекан, — еле слышно прошипел Якименко на ухо Гоцману, сильно сдавив ему руку.

— Не, — шепнул Давид. — Уезжают.

— И шо, мы их так просто отпустим?..

— Пусть катятся…

— Так столько же ждали!

— А шо ты им предъявишь? — скрипнул зубами Гоцман.

Наблюдая за тем, как бандиты прыгают в кузов грузовика и уезжают, он сильно потер себе грудь. Опять там вроде бы ныло что-то. А может, показалось?.. Только этого сейчас не хватало, только этого…

— А Чекан и не приехал… — задумчиво сказал он. — И мне это таки начинает сильно не нравиться.

Нет, сердце положительно продолжало нехорошо колотиться. Эх, лекарства бы какого, чтобы сразу помогло!.. Сам виноват, гимнастику эту японскую, что Арсенин подсказал, мало делал, по утрам только. А японцы народ умный, поголовно все самураи. Поди, знают как лучше. Гоцман набрал в легкие воздуху и, выпучив глаза, застыл под удивленным взглядом сгорбившегося на стуле Сеньки Шалого. Шумно выдохнул. Вроде полегчало. Машинально глянул на стенные часы, — два часа ночи.

— Следствие закончено?

— Закончено, — вздохнул Сенька.

— Шо светит?

— Вы десятку обещали…

— Обещают жениться, — хмыкнул Гоцман. — А мы — договаривались.

— Ну да, договаривались, — поправился Шалый, — я извиняюсь…

— А теперь договор меняется. Сенька оторопело уставился на Давида.

— Теперь мы тебя выпускаем, — буднично продолжал Гоцман. — Ты ж машину водишь?

— Ну… — растерянно промычал Сенька.

— В одном теплом месте нужен водила. Майор Довжик тебе покажет… Устроишься тудой. Есть шанс, шо там объявится некий человек… — Гоцман нашарил на столе фотографию и показал Сеньке. — Зовут — Чекан. Как только узнаешь, как его можно найти, звонишь мне или Довжику. Ну как?

— А шо? Согласен…

— Не понял ты меня, Сеня, — вздохнул Гоцман, пряча фотографию. — Ты думал, ты умней за одесского раввина?.. Я тебе выпущу, а ты — ходу?.. Ты сейчас мне напишешь расписку за согласие, и, если шо, расписка эта упадет в руки воров, я обещаю. И дальше бегай, сколько хочешь. Теперь скнокал?

Гоцман встал с подоконника, на котором сидел боком, перебрался за стол. Вынул пачку папирос и тут же раздраженно сунул обратно.

— Давид Маркович, имейте совесть! — со слезами в голосе причитывал Шалый. — Меня же на ремни порежут!

— И я за шо? — не стал спорить Гоцман. — А потому пиши расписку: «Я, Сенька Шалый, согласен сотрудничать…» —. и вперед. Найдем Чекана — отдам тебе расписку и отпущу. Вот это — мое слово.

— Давид Маркович! — умоляюще замахал руками Сенька. — Лучше на зону! Червонец отгорбачусь! Кайло как женщину буду нянькать!

— Вышак, Сеня, вышак, — спокойно перебил его Гоцман, — и никакого червонца. Ну шо, звать конвойного?..

Сенька растерянно застыл на стуле, вращая по сторонам глазами. Гоцман дружелюбно хлопнул его по плечу, отчего Сенька вздрогнул.

— Я пойду, а ты послухай майора Довжика во все уши… И считай, Сеня, шо я тебя очень попросил.

…Кстати оказались мысли Гоцмана о том, что давно не надевал он свой летний белый китель, синие брюки с кантом навыпуск и фуражечку с бирюзовым околышем. Хочешь не хочешь, а пришлось извлечь все это из платяного шкафа, стоявшего в кабинете, критически осмотреть, избавить от нафталинного запаха. Достать с верхней полки жестяную коробку из-под довоенного монпансье, где шуршала пригоршня сахарного песку, припасенная специально для ответственной вещи — чистки сапог. Попросив дежурного милиционера согреть воды в чайнике, Давид побрился, удовлетворенно обозрел себя в осколке зеркала, поправил на кителе знак «Заслуженный работник НКВД». И дежурный, козырнув Гоцману на выходе из управления, удивленно подумал — куда это Давид Маркович при полном параде посередь ночи, на свиданку, шо ли?..

…В большом кабинете командующего Одесским военным округом было душно. За длинным столом сидело не меньше двух десятков старших офицеров, среди которых Гоцман разглядел знакомых ему Мальцова, Нурушева и Чебаненко из военной прокуратуры, одесского городского прокурора в чине старшего советника юстиции, нескольких офицеров из Управления военной контрразведки округа. Горкомовские выделялись штатскими костюмами. Начальство областного уровня — прокурор области с погонами государственного советника юстиции третьего ранга и начальники областных управлений МВД и МГБ — сидело несколько поодаль, усиленно делая вид, что оно само по себе. А адъютант Жукова, подполковник Семочкин, так и вовсе занимал отдельный столик, сохраняя на лице полнейшую невозмутимость.

Командующий мерил кабинет энергичными шагами, а Омельянчук, также по случаю принарядившийся в парадную форму, преданно поворачивался вслед за ним, держа руки по швам.

— За последнюю неделю — тридцать восемь нападений только на солдат и офицеров! Тридцать восемь! Это как понимать?! Почему наши офицеры позволяют себя грабить? Это боевые офицеры, покорившие полмира, или бабы с Привоза?!

Взгляд Жукова замер на военном прокуроре Мальцове. Полковник встал, его полное круглое лицо, украшенное бравыми усиками, побагровело.

— По положению все офицеры по убытию домой сдают табельное оружие. А бандиты вооружены, и зачастую…

— Отменить! — перебил Жуков. — Приказом по округу! Всем офицерам, живущим вне расположения гарнизона, табельное оружие не сдавать!.. Семочкин, запиши, — обернулся он к адъютанту.

— Виноват, товарищ Маршал Советского Союза, — встрял Омельянчук. — Но были случаи, когда подвыпившие офицеры…

— Если офицер выпьет и начнет трясти оружием, он у меня для начала сядет голым задом на бетон! А потом вылетит из армии без пенсии к чертовой матери! — рявкнул Жуков. — А ваша задача, чтоб он выпил — в меру выпил — и спокойно шел до дома, да еще с женщиной под ручку…

— Какие будут предложения? — оборвал веселье маршал.

— Я уже несколько раз предлагал товарищу Омельянчуку арестовать всех авторитетных воров города. Обезглавить преступность и взять их, так сказать, в заложники… Сделать это просто, потому что все уголовные авторитеты хорошо известны руководству УГРО. Но товарищ Омельянчук отказывается.

— Взять разом — это хорошо, — кивнул Жуков и повернулся к Омельянчуку: — Почему не сделано?

— Так как?.. — растерянно выпалил тот.

— Как взять разом? Придумай! На что тебе голова?.. Главное — внезапность!..

— Нет, а за шо ж я их буду сажать? — У Омельянчука от растерянности пропал даже трепет перед Жуковым.

— «За шо»? — передразнил Маршал Победы. — За яйца!..

По кабинету снова прокатился верноподданнический смешок. Гоцман, глядя на бледного как полотно Омельянчука, вновь ощутил то самое, жуткое возле сердца… Не вовремя… Он глубоко вдохнул, задержал дыхание.

— А это кто еще глаза пучит? — как во сне услышал он пренебрежительный голос Жукова. — Что — жарко? Ты кто?

— Начальник отдела УГРО по борьбе с бандитизмом подполковник милиции Гоцман.

Что-то мелькнуло в глазах Жукова. Он узнал человека, который вернул ему украденные с руки часы.

— А-а… — неопределенно протянул командующий. — А что ты думаешь, подполковник, о предложении первого секретаря горкома?

Гоцман вздохнул, опустил глаза на красную скатерть, которой был покрыт стол для совещаний. Руки городского прокурора выбивали на столешнице нервный танец. Гоцман решительно ответил:

— Согласен с товарищем Омельянчуком… Будет за шо — посадим. Как положено по закону.

— Разрешите, товарищ Маршал Советского Союза? — донесся с дальнего конца стола голос майора МГБ Максименко. — Хочу доложить, что вчера товарищ подполковник обещал расстрелять бандита без суда и следствия. А теперь вот… защищает социалистическую законность.

— Это что за история? — нахмурился Жуков.

— Виноват, — не спрятал глаз Гоцман. — Надо было надавить… Как-то само сорвалось.

— Надавил?

— Так точно.

— Результат был?

— Так точно.

— Во-от! — удовлетворенно заключил командующий. — Надавил — и есть результат! Мне результат нужен, подполковник! Надо расстрелять десяток-другой бандитов — стреляй! Но порядок обеспечь! — Лицо Жукова покрылось багровыми пятнами, подбородок угрожающе выпятился. — Мне нужен порядок! И он будет!.. Чем думаешь накрыть авторитетов? — оборвал он сам себя, снова обращаясь к Гоцману.

— Никак, — негромко ответил тот. — Нельзя их брать, товарищ Маршал Советского Союза. Только людей разозлим… Будет закон — будет и порядок. А так такой геволт получим…

— Отставить треп! — угрожающе рявкнул маршал. — Я спрашиваю, как — будете — брать?

— Товарищ Маршал Советского Союза! Та те же ж немцы и стреляли, и в печах сжигали, а шо получили?..

— Ты что, подполковник, охренел?! — клокочущим от ярости голосом произнес маршал. — Ты меня… с немцами сравниваешь?!

— Никак нет, товарищ Маршал Советского Союза. Это ж я для примера…

— Для примера?! А ну, для примера, пошел вон отсюда…

Под бешеным взглядом Жукова и оторопелыми остальных Гоцман четким строевым шагом покинул помещение. Командующий извлек из кармана платок, вытер вспотевший лоб.

— Как взять авторитетных воров разом — всем думать, — произнес он, обводя кабинет взглядом. — Времени даю — до утра. Свободны…

Переодеваться в управлении Гоцман не стал, сразу поехал домой. Шальной трамвай, непонятно с чего задержавшийся на линии, со скрипом и скрежетом вез его сквозь позднюю ночь, и немногочисленные пассажиры не рисковали заговорить с уважаемым Давидом Марковичем или спросить, как у него дела. Во-первых, он был не в пиджаке, галифе и кепочке, как обычно, а в красивой белой форме с орденскими планками и белой фуражечке, а во-вторых, под глазами у Гоцмана было как углем намазано. Он стоял на задней площадке, отвернувшись к окну, и тяжело, нехорошо дышал.

Машину, ждавшую его у арки родного двора, он узнал сразу. Это был обычный крытый фургон на базе полуторки. В Одессе их называли почему-то «Соньками-Дримбами». На борту этой «Соньки» было крупно, красиво написано «Рыба». Гоцман даже улыбнулся про себя, ведь рыбу возят в цистернах, а не в фургонах. И еще подумал, что до войны «Соньки-Дримбы» были поскромнее, серого или черного цвета, а сейчас их начали красить ярко, зазывно, а у этой так и вовсе нарисовали сбоку подобие сома с большими усами. Наверное, потому, что война окончилась, а следовательно, жить стало лучше и веселее, и такие грузовики должны вызывать у граждан чувство бодрости и душевного подъема.

Ярко вспыхнули фары, слепя Гоцмана. Он непроизвольно поднял руку, загораживая лицо от света.

— Давид Маркович Гоцман? — официально осведомился вышедший из кабины полуторки майор МГБ Максименко. — Прошу проехать с нами…

 

Глава 13

Несмотря на глубокую ночь, коридоры следственной тюрьмы УМГБ по Одесской области жили насыщенной жизнью. То и дело в сопровождении конвоиров проходили арестованные, с непроницаемыми, замкнутыми лицами, пробегали озабоченные офицеры с папками в руках. Мощные электрические лампы, забранные, как и все здесь, решетками, освещали все неестественным, жестким светом. Тяжело захлопывались за людьми металлические двери. И этот стальной гул долго висел в воздухе…

Дежурный лейтенант, прохаживавшийся вдоль коридора, сразу узнал в арестованном, которого вели два сержанта конвойных войск МВД, известного всей Одессе Давида Марковича Гоцмана. Правда, выглядел он весьма непривычно и даже странно — чисто выбритый, в белом кителе с подполковничьими погонами, синих форменных брюках, заправленных в начищенные сапоги. Да и шел он, взяв руки назад, как больше пристало ходить его клиентам. Но лейтенант недаром служил в органах государственной безопасности. Он знал, что ничему в этом мире удивляться не следует. Сегодня человек предатель, а завтра, глядишь, и герой. А бывает наоборот, и еще как бывает. Наглядный пример тому, видимо, был сейчас у него перед глазами. Органы зря никого не трогают — это лейтенанту было известно очень хорошо. Если бы дела обстояли иначе, он, вероятно, избрал бы для себя другой род занятий…

Проводив Гоцмана ничего не выражающим взглядом, дежурный офицер вновь принялся мерить шагами бескрайний коридор…

— Китель форменный милицейский! — выкрикивали обыскивающие, встряхивая снятые с Гоцмана вещи. — На кителе знак «Заслуженный работник НКВД», три нашивки за ранения и орденские колодки…

— Брюки форменные с кантом…

— Сапоги хромовые — пара…

— Пепельница. Карманная. С пеплом!

— Удостоверение сотрудника уголовного розыска…

— Спички, неполный коробок…

— Папиросы «Сальве»… не пиши.

Гоцман усмехнулся, проводив глазами исчезающую в чужом кармане пачку. Кречетовская «Герцеговина» давно закончилась, а то радость серого человечка в штатском была бы еще большей…

Параллельно его осматривал врач. Совсем не похожий на Арсенина, думал Гоцман. Разные бывают врачи. Здесь был врач звероватого вида, плотный, с седым ежиком, пустыми глазами. А ведь завтра придет домой и будет внуков на коленях качать… И будет рассказывать им, что нужно быть добрыми, справедливыми и честными. А внуки повырастают и всем расскажут, какой замечательный у них был дедушка…

— Под правым соском — два шрама. Пулевые, — диктовал врач писарю. — Повернулись… Та-ак. Со спины — выходные отверстия. В районе поясницы — резаные шрамы… Ножевые?

— А я помню? — пожал плечами Гоцман. Он действительно не помнил.

— Не суть важно, — равнодушно подытожил врач. — Трусы спускаем.

Одесское областное управление МГБ помещалось в доме номер 12 по улице Бебеля. Во время оккупации его помещения занимала румынская сигуранца, до войны — еврейская школа рабочей молодежи, сокращенно Еврабмол, и обычные коммуналки. Кабинет, в который конвоиры привели Давида, в прежней жизни был комнатой, обитателям которой соседи наверняка завидовали — в ней, в отличие от других, был даже выходивший на двор балкон, огражденный красивой кованой решеткой…

Гоцман хорошо знал, как неприятно человеку, когда ему в глаза направляют яркую лампу. Мысли невольно путаются, чувствуешь себя словно зверь в клетке. И еще режет глаза, больно режет глаза… Он прищурился, силясь разглядеть за световой завесой майора Максименко. Но разглядел только его сильные руки, игравшие ручкой, смутно — портрет над его креслом.

— Ну что, поехали? — весело осведомился следователь, раскладывая перед собой листы протокола. — Имя, отчество, место рождения и тэ дэ…

— Гоцман Давид Маркович, 1905-й, Одесса, — со вздохом, монотонно заговорил Гоцман. На миг ему стало странно — давненько не приходилось так вот говорить о себе. — Член ВКП(б) с 1942 года. Отец — рабочий порта, мать… Писать-то будете? — добавил он, разглядев, что Максименко не заполняет протокол.

— Успеется, — обронил тот и буднично добавил: — Кто еще состоит в заговоре?

— В каком заговоре? — От удивления Гоцман приподнялся на табурете.

— А какой бывает заговор? — весело поинтересовался Максименко.

— Бывает — от сглазу, от несчастной любви, — пожал плечами Гоцман. — Бывает…

— Это в твоей прошлой жизни. — Максименко нагнул лампу так, чтобы Гоцману стала видна его ехидно улыбающаяся физиономия. — А теперь один будет заговор — антисоветский…

Следователь неспешно встал, обошел стол. Улыбка с его лица пропала. Гоцман машинально взглянул на одинокую цветную колодку на майорском кителе. «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Даже выслужной «За боевые заслуги» нет, значит, меньше десяти лет в строю… Негусто пока, но ничего, дело наживное. И туфли у него чудные, штатские, из светлой кожи. Видно, сапоги следователю жмут, и на время работы он переобувается…

— Материала у нас на тебя, Гоцман… И главное, одно к одному: друг— карманник, сосед — вор, посещал сходку, договаривался с ворами, покрывал их… Ну, не сука ли ты, Гоцман?.. — Максименко наклонился к арестованному. — И этого мало! Ты еще маршала-победителя с фашистами сравниваешь! Да тебя расстрелять за это мало… Да нет, чего тут расстрелять — сейчас урановые рудники есть. Ты сначала на Родину погорбатишься всласть, Гоцман, а уж потом…

Он непроизвольно запнулся — Гоцман молча, тяжело смотрел на него. На лице Максименко появилась неуверенная улыбка, быстро перешедшая в дробный хохоток. Он коротко размахнулся и от души ударил Гоцмана по лицу.

Арестованный упал с табурета на пол. Максименко несколько раз пнул его острым носком туфли. Отдуваясь, присел на корточки и примирительно похлопал по плечу:

— Ну, прости, прости. Не сдержался…

Увидев, что Гоцман поворачивает к нему лицо, майор коротким точным ударом разбил ему нос. Брезгливо вытирая костяшки пальцев, поднялся.

— Ну, что скажешь?

Гоцман медленно вытер с разбитого лица кровь, протянул руку к туфлям Максименко и, прежде чем тот успел отскочить, провел окровавленными пальцами на гладкой светлой коже пять уродливых бордовых полос.

— Шикарные у вас штиблеты, гражданин следователь…

Камера давно спала, когда его впихнули в тесное пространство, наполненное душным запахом давно немытых тел, несвежей одежды, прокисшей еды, параши, всхлипами, стонами и бормотанием спящих людей. И только несколько человек, сидевших на лучшем месте — на нарах у окна, — играли в карты, время от времени обмениваясь непонятными постороннему замечаниями.

Увидев, кого привели в камеру, один из шестерок, следивших за игрой паханов, с радостной улыбкой двинулся к Гоцману:

— Ой-ой-ой… Кого ж я вижу… Неужели шо-то сдохло в нашем лесу и доблестные органы правосудия взялись за настоящее дело? Наше почтение гражданину начальничку… И на чем же ж мы прокололись? Шо такое нам интересное крутят, хотелось бы знать? Шо-нибудь интеллигэнтное типа 58 дробь 10, шоб уж не меньше десятки?..

Гоцман молчал, глядя в наглую физиономию шестерки. Тот протянул руку к кителю, к знаку «Заслуженный работник НКВД», и тут же дико взвизгнул на всю тюрьму: стальные пальцы Давида, перехватив руку, нажали на болевую точку.

— Уймись, Соленый… Залезь под нары и там лежи, пока не поумнеешь. — Громоздкий, хмурый авторитет по кличке Стекло неторопливо отложил карты и поднялся с нар. — А тебе здравствуй, Давид Маркович. И ляжь поспи хоть немного до подъема. Тебе, я вижу, досталось. За шо — не спрашиваю…

Утро маршала Жукова прошло как обычно, по строго заведенному порядку. В половине седьмого ординарец аккуратно постучал в дверь спальни. Сладко спавшую рядом лейтенанта медицинской службы Лидочку Захарову Жуков будить не стал, поднялся быстро и бесшумно. Фыркая, умылся тепловатой водой, побрился, надел поданный ординарцем костюм для верховой езды. К крыльцу дачи уже подвели гнедого жеребца, который встревоженно рыхлил копытом землю.

Катание длилось полчаса. Точнее, не катание, а сеанс выездки — Жукову доставляло удовольствие смирить нового, своенравного коня. Поднимая гнедого жеребца в галоп, он вспоминал себя в далеком 1915-м — тогда его школили и муштровали в 5-м запасном кавалерийском полку, в Харькове. Что у него было тогда впереди?.. В лучшем случае — офицерский чин, да и то небольшой, выше ротмистра никогда бы ему не пробиться… Служба в захолустном драгунском полку в провинции. Кто же знал, что считанные годы остаются до революции?.. И настанет такое время, когда такие, как он, Жуков, будут пользоваться особым почетом? Когда надо будет выполнять приказы любой ценой, давать результат, не оглядываясь по сторонам и не слушая вопли растоптанных. Он вспомнил, как фотографировали его в январе 1941-го, после назначения начальником Генерального штаба. Фотограф, неизвестно из каких соображений, наложил такую ретушь на брови, так их вздернул и изогнул, что выражение лица Жукова стало просто-таки свирепым. Вольно или невольно, но в этом снимке, в этих изломанных в приступе дикого гнева бровях, и проявилась суть его души. Он любил эту официальную фотографию. Воля, Власть, Война — три божества, которым Жуков давно уже отдал свою душу, отразились на той фотокарточке, как ни на какой другой…

Жуков скосил глаза на охранника, который скакал за ним на некотором расстоянии. Кавалерист, мать его… И не охранник это никакой на самом деле, а стукач, соглядатай. Его дело — докладывать, как ведет себя Маршал Победы во время конной прогулки. Может быть, он уезжает по утрам в степь и там начинает распевать матерные частушки про членов Политбюро ЦК ВКП(б);Может, тайно едет к заутрене в деревенский храм. Может, вступает в контакт с представителем разведки все равно какой страны. Да и вообще, граница рядом, еще рванет куда-нибудь в Румынию… Румыния его, конечно же, выдаст, но все равно неприятно.

Маршал сильно стиснул в руке повод. Вспомнилось. Ну да, сегодня же 25 июня… Значит, ровно год и один день назад он, в новеньком парадном мундире, увешанном орденами, принимал на Красной площади Парад Победы. Мокрая от дождя брусчатка проскальзывала под копытами. Седоусый рябой старик на Мавзолее, еще не генералиссимус, а маршал, как и сам Жуков, стоял, следя чуть прищуренными глазами из-под козырька фуражки за тем, как скачет он, победитель Гитлера, приветствуя влюбленно глядящие на него войска… И летели на землю трофейные знамена, захваченные у немцев.

Так было всего год назад. А 1 июня этого года его, Жукова, пригласили на заседание Главного Военного совета в Кремль.

Большой зал заседаний был наполнен людьми. За отдельным столом восседали члены Политбюро, чуть поодаль сидели маршалы и генералы. Сталин вошел последним. Жуков обратил внимание на то, что он был не в мундире генералиссимуса, а в своем старом, довоенном френче без знаков различия. При его появлении все встали. Он неторопливо, мелкими шагами подошел к секретарю совета, генералу Штеменко, и положил перед ним на стол лист бумаги:

— Товарищ Штеменко, зачитайте, пожалуйста, нам эти документы…

Это были показания недавно арестованных знакомых Жукова — главного маршала авиации Новикова и генерала Телегина. Смысл их сводился к одному: Жуков стоит во главе военного заговора, направленного против товарища Сталина. Он группирует вокруг себя генералов, недовольных советским строем, и всячески преувеличивает свою роль в победе Советского Союза над Германией.

Лицо Сталина было непроницаемым. Попыхивая трубкой, он негромко заметил, что поведение Жукова и его бонапартистские замашки нетерпимы и что сейчас им предстоит определиться, как именно с маршалом поступить… И попросил присутствующих высказываться.

Сначала говорили Молотов, Маленков, Берия и Булганин. Суть их речей можно было выразить одной фразой: Жуков враг и его нужно как можно скорее уничтожить. Потом слово предоставили военачальникам. Конев, Рокоссовский и Хрулев говорили об отрицательных чертах характера Жукова, но в то же время категорически отрицали возможность его участия в антисоветском заговоре. Итоги подвел маршал бронетанковых войск Рыбалко:

— Товарищ Сталин, товарищи члены Политбюро!.. Я не верю, что маршал Жуков — заговорщик. У него есть недостатки, как и у всякого другого человека, но он патриот Родины, и он убедительно доказал это в сражениях Великой Отечественной войны…

Сталин слушал внимательно, никого не перебивая. Потом обернулся к Жукову:

— А что вы, товарищ Жуков, можете нам сказать?.. Он поднялся, глядя вождю в лицо.

— Мне не в чем оправдываться, товарищ Сталин. Я всегда честно служил партии и нашей Родине. Ни к какому заговору не причастен. Очень прошу вас разобраться, при каких обстоятельствах были получены показания от Новикова и Телегина…

В зале наступила тишина. Все следили глазами за Сталиным, который медленно похаживал взад и вперед, посасывая трубку.

— А все-таки вам, товарищ Жуков, придется на некоторое время покинуть Москву, — негромко произнес он наконец, остановившись.

— Я готов выполнять свой солдатский долг там, где прикажут партия и правительство…

Спасли его тогда, двадцать четыре дня назад, соратники и коллеги по ратному делу. После их решительного отказа считать Жукова заговорщиком Сталин не рискнул арестовать его после заседания. И разжаловать не рискнул. Но на место поставил. Не зря же заседание проводили, в конце концов.

Через восемь дней, 9 июня, появился приказ министра Вооруженных Сил Союза ССР за номером 009, приказ, каждое слово которого стекало за воротник Жукова — он помнил это ощущение, когда впервые читал текст, — тяжелой ледяной каплей…

«Маршал Жуков, утеряв всякую скромность и будучи увлечен чувством личной амбиции, считал, что его заслуги недостаточно оценены, приписывая при этом себе в разговорах с подчиненными разработку и проведение всех основных операций Великой Отечественной войны, включая и те операции, к которым не имел никакого отношения…» Кто именно сочинял этот текст, он не знал. Мог и сам Сталин, но, скорее всего, постарался Булганин, может, и Василевский руку приложил…

Приказ появился 9 июня, а уже 13-го он очутился здесь, в Одессе. В пыли. В жаре. В степях. В этой полуеврейской глухомани… Придумал-таки министр Вооруженных Сил Союза ССР товарищ Сталин, как именно поставить Жукова на место. Выбрал округ, все войска которого дислоцируются в Румынии и Болгарии. Кем командовать-то?.. Даже не Киевский округ, которым он руководил до войны, а Одесса, провинция. Чтобы, не дай бог, не спелся с Хрущевым. А на Киевский, хорошо ему знакомый, — поставил генерал-полковника… Для пущего его, Жукова, унижения.

«Но ведь другие-то тоже по округам сидят, — сам себя успокаивал Жуков. — Всех по провинциям разогнали!.. Не я один… Все маршалы… Но мне-то что до них?! — тут же возразил он сам себе. — Я — ЖУКОВ! Не Говоров, не Тимошенко, не Мерецков, не Малиновский! Это они могут безропотно ехать куда угодно, хоть в Бобруйск, хоть в Читу, хоть во Владивосток! И командовать там ротой, если прикажут! Я — Маршал Победы! Я брал Берлин!.. Да все остальные, вместе взятые, не сделали для страны столько, сколько сделал я!.. И потом, не все на округа встали, далеко не все… Конева поставили на мой пост, главкомом Сухопутных войск, Василевский — начальник Генштаба, Рокоссовский — главком Северной группы в Польше, Толбухин — Южной группы, в Болгарии… А до меня Одесским округом командовал всего-навсего генерал-полковник. Юшкевич, конечно, хороший генерал, слов нет, но ведь даже не фронтового — армейского уровня, всю войну просидел на армии, а начал вообще с корпуса… Так что и тут тонкий намек: мол, истинный твой уровень, Жуков, — генерал с тремя звездами, не выше…»

Ничего. Он им еще покажет. Он еще покомандует. Еще увидим, кто мудрее, прозорливее и сильнее — старик с неизменной трубкой, щуривший с Мавзолея свои рысьи глаза, или он, поставивший на колени Европу, а будь такой приказ, — еще неизвестно, где бы он вообще остановился…

Жуков дернул поводья, поднимая коня на дыбы. Гарцевавший неподалеку охранник недоуменно уставился на него.

— Ну, чего пялишься? — пробурчал маршал. — Поехали назад…

…Купался он на специальном пляже у военного санатория «Волна». Заплыл далеко, так что берег стал еле видимой тонкой линией, а потом и вовсе потерялся в тумане. Лег на спину, восстанавливая силы. Волны поднимали и опускали его крепкое тело. Туман клубился вокруг, и казалось, до земли — многие сотни километров.

— Товарищ Маршал Советского Союза, — пробулькал где-то невдалеке охранник, — я не могу так далеко… У меня сил не хватит обратно доплыть.

— А я тебя за собой не тянул…

Над маленьким уютным пляжем постепенно рассеивался утренний туман, но над морем он еще висел густой, плотной пеленой. Ординарец, беспокойно расхаживая по берегу, вглядывался в непроницаемую серую завесу. Хоть и знал, что начальник — отличный пловец, да и охранник всегда рядом, а все же сердце нет-нет, да и екало: а ну как случится что?.. Ведь потом всех собак навешают…

Но волнения его оказались, как и следовало ожидать, напрасными. На прибрежный песок с довольным фырканьем вышел мокрый Жуков в длинных купальных трусах, с удовольствием растерся докрасна махровым полотенцем. Вслед за ним, шатаясь и тяжело дыша, выбрался из моря охранник, сопровождавший маршала во время плавания. Протягивая командующему металлический стакан от термоса с дымящимся чаем, ординарец невольно любовался подтянутой и мощной фигурой маршала.

В тумане послышался шум мотора. Сделав лихой поворот на прибрежном песке, рядом с Жуковым остановился роскошный черный «Бьюик», с переднего сиденья почти на ходу выпрыгнул щеголеватый, подтянутый адъютант командующего — подполковник Семочкин.

— Нашел, товарищ Маршал Советского Союза! В Киеве он!.. — ликующе крикнул он вместо приветствия. И тут же торопливо добавил: — Здравия желаю!

— Согласился? — Жуков отхлебнул чаю.

— Так точно! — лихо козырнул адъютант. — Сказал, самолет не понадобится… Уже выезжает поездом.

— С остальным как?

— Все необходимые распоряжения сделаны. Крутятся как заводные!

— Они у меня покрутятся!.. Ладно, поехали в штаб…

За те двенадцать дней, что маршал командовал округом, одесситы уже успели свыкнуться с тем, что по нему можно сверять часы. Ровно в девять утра черный «Мерседес-Бенц», стартовав в Санаторном переулке и миновав Пролетарский бульвар, Пироговскую, площадь Октябрьской революции, Пушкинскую и Ярославскую улицы, подкатывал к подъезду здания на Островидова, 64. Так было и на этот раз. Бодрый, подтянутый маршал в белом кителе и синих брюках быстрым, упругим шагом взбежал по мраморной лестнице штаба округа на второй этаж. Дежурный по штабу доложил ему о происшествиях на территории округа — вернее, об их отсутствии, — и в кабинет командующего вошел начальник штаба генерал-лейтенант Ивашечкин с грудой бумаг, требующих подписи…

Разобравшись с текучкой, Жуков вызвал адъютанта Семочкина, Тот вырос перед шефом, словно талантливая иллюстрация к поговорке «Стань передо мной, как лист перед травой».

— Ну как там… эти? — поинтересовался командующий. — Пришли?

— Так точно, товарищ Маршал Советского Союза.

— Ну запускай…

…Невыспавшееся за ночь военное и партийное руководство Одессы снова сидело за длинным столом в жуковском кабинете. Только теперь в окна весело ломилось солнце июньского утра. У всех присутствующих, кроме самого Жукова, были помятые, угрюмые лица.

— Ну? — бодро вопросил маршал, осматривая ряды подчиненных. — Надумали, как одним махом накрыть всех воров Одессы?

— Не знаете? — ернически поинтересовался командующий. — А вот я знаю.

— Потому как, — он неожиданно перешел на одесский выговор, — трэба голову иметь на плечах, а не тухес!

Кто-то из начальства помельче робко хихикнул. Остальные продолжали пришибленно молчать, чувствуя, что жуковский юмор скоро сменится знакомой жуковской яростью.

— Разучились шевелить мозгами?! — начал оправдывать ожидания маршал. — Языки проглотили?! Есть хоть один с живым голосом?!!

Взгляд Жукова вновь метлой прошелся по лицам присутствующих. И вдруг словно споткнулся…

— А где этот… биндюжник из УГРО, который мне нахамил?.. Гоцман где?.. Я что, тихо спрашиваю?!

Присутствующие молчали. Наконец, поняв, что вопрос обращен главным образом к нему, с места поднялся начальник УМГБ по Одесской области:

— Товарищ Маршал Советского Союза, Гоцман арестован сегодня ночью… Как участник антисоветского заговора.

На лице Жукова загорелись красные пятна. Он ткнул пальцем в полковника МГБ:

— На каком основании?!

— Товарищ маршал… — пробормотал тот. — Но… Гоцман же публично сравнил ваши действия с действиями немецко-фашистских оккупантов… И к тому же…

— При чем тут сравнил или не сравнил?! — Жуков в ярости ахнул кулаком по столешнице. — Я, мать твою, отдавал приказ его арестовывать или нет?!

— Никак нет…

— Тогда на каком основании?

— Ты хочешь, чтобы я прямо сейчас позвонил в Москву Абакумову и сообщил ему, как ты тут своевольничаешь? Ты хочешь сегодня же вечером поехать командовать оленями в тундре, да?!

Такая перспектива явно не устраивала полковника. Он побледнел, перевел дыхание.

— Тогда вот тебе телефон, — Жуков щедрым жестом протянул ему телефонный аппарат, — звони и отдавай приказ немедленно освободить Гоцмана… А мы все послушаем.

Бледный как полотно полковник взял телефон и негнущимся пальцем набрал несколько цифр…

Утро, побудка в шесть, раздача еды, людские голоса — все это проходило мимо сознания Гоцмана. Его пытались расспрашивать, кто-то утешал, кто-то убеждал, что все это ошибка и обязательно разберутся и отпустят, но он, в своем испачканном и закапанном кровью белом кителе, молча и неподвижно смотрел прямо перед собой. Времени у него теперь было много…

Ему вспомнился первый задержанный им преступник. Звали его старинным, редким именем Зиновий, а фамилия была самая простая — Прохоров. Был Зина Прохоров обыкновенным вором-гастролером, в Одессе появился в январе тридцать пятого года. Гоцман помнил тот год очень хорошо, тогда сильно болела Анечка, и Омельянчук помогал доставать для нее лекарства, даже в Киев ездил… Ну вот, и этот самый Зина Прохоров увел тогда чемодан у интуриста, полковника греческой армии, приезжавшего в Одессу навестить престарелую тетку. Увел ювелирно, в тот самый момент, когда грек садился в извозчичью пролетку на Тираспольской площади…

Был скандал, готовый перейти в разряд международных— грек оказался чуть ли не флигель-адъютантом самого президента. Смешно топорща редкие усики, он кричал, что будет писать в Москву наркому внутренних дел Ягоде и самому Сталину. И тогда Омельянчук сказал Гоцману со вздохом:

— Ну шо, Давид, принимай дело…

В те годы авторитет Давида в Одессе был поменьше, чем нынче, и ему пришлось-таки побегать. Только на пятый день у барыги на 11-й станции Большого Фонтана всплыл несессер из полковничьего чемодана, а еще через два дня Гоцман взял Зину Прохорова за руку в тот самый момент, когда тот садился в поезд Одесса — Москва. Носильщик, нанятый Прохоровым, отдуваясь, нес на плече большой, зашитый в серую неприметную холстину ящик… Все вещи, кроме несессера, оказались на месте. В том числе и паспорт грека, из-за отсутствия которого он не мог покинуть Одессу…

В удушающе жарком июне 1942 года во время очередного налета «юнкерсов» на Севастополь Гоцман был тяжело контужен. Очнулся оттого, что кто-то тащил его на себе. В голове звенели колокола и били неслыханные барабаны, но закопченное и запачканное землей лицо человека, который его тащил, показалось Гоцману смутно знакомым.

— Не узнали, товарищ капитан?.. А я вас так крепко запомнил… Ловко вы меня тогда с этим буржуйским чемоданом размотали… Я уж думал, щас в Москву приеду, барахлишко иностранное позагоняю… А тут вы…

Ничего сказать красноармейцу Зиновию Прохорову Давид не успел, потому что вновь потерял сознание. А погиб Прохоров на его глазах. Его смыло волной за борт лидера «Ташкент», который эвакуировал раненых из Севастополя…

В дверях с металлическим лязгом откинулся лючок. Разговоры невольно смолкли, все подняли глаза. Только Гоцман продолжал смотреть прямо перед собой.

— Который тут Гоцман? — рявкнул сквозь отверстие конвойный.

Давид поднял глаза. Камера — не меньше полусотни людей — смотрела на него.

— С вещами на выход…

— Все, теперь уж с концами, — пророчили пессимисты.

— Наоборот, выпустят да еще и повысят! — предрекали оптимисты.

— Во бардак, — философски заключил Стекло, которого Гоцман когда-то спас от расстрельной статьи. — Это ж додуматься надо было — Давида Марковича посадить!.. Так хоть додумались выпустить, и то хлеб…

Тетя Песя нацелилась выйти со двора. Проверила, все ли положено в большую корзину, заботливо прикрыла ее куском марли, подняла глаза и… раскрыла рот от удивления — в родимый двор медленно входил Гоцман в привычном для него обличье — старом пиджачке, гимнастерке и галифе.

— Дава Маркович!.. — Всплеснув руками, тетя Песя кинулась ему на шею, осыпая горячими поцелуями избитое лицо. — Слава богу! Я же все глаза наплакала… Насовсем? А шо у вас с носом?

— Насовсем, тетя Песя, — хрипло успокоил Гоцман. — Все нормально… И с носом тоже.

— А где ж ваш такой шикарный мундир? Отобрали?

— Я зашел на работу, тетя Песя… Переоделся.

— Давочка ж вы мой Маркович! А я ж вам поноску собрала. И носочки теплые! И рубашку стираную! И хлеба серого по четырнадцать рублей сорок копеек коммерческая цена кило! И рыбки вяленой! Шоб вам как-то покушать…

— Спасибо, тетя Песя…

— Вот только папиросы не нашла, — частила тетя Песя, — Эммик же ж не курит, поменял на мыло. Взял душистое, трофейное, которое на рынке пять червонцев. А шо там душить?! Лучше б пять больших кусков, а он два маленьких… Так Циля ж взяла той кусок, и нету! Считай, весь вокруг себя смыла… Так разве можно, я вас спрашиваю?..

Гоцман, ошеломленный тем, как резко за эту ночь поменялась его судьба, слушал болтовню тети Цили и чувствовал, как отпускает сердце. Оно разболелось не на шутку еще тогда, когда он лежал на полу в кабинете Максименко, кашляя кровью. И в камере, на нарах, он успокаивал его, помня совет Арсенина и представляя себя японским самураем — спокойным и холодным, готовым скорее на харакири, чем на предательство и трусость…

Они поднялись по лестнице на галерею. У дверей комнаты Гоцмана, прислонясь к ним спиной, сидя спал огромный, словно топором выделанный парень, по виду селянин, даже во сне не выпускавший из рук холщовый мешок. Увидев его, тетя Песя мгновенно забыла о мыле.

— Сидит! — тревожно зашипела она, тыча пальцем в чужака. — Пришел с раннего утра, сказал — до вас. Ничего не отвечает, меня не слушает — сидит!.. И колбасой воняет. То он продавать приехал или как раз менять?.. А на шо?..

Гоцман взял селянина за плечо, сильно его встряхнул. Тот разлепил маленькие мутные глазки.

— А я сижу тут. Вас нет, — сообщил он сонным баском.

— Ты кто?

— Кто? Я?.. Дядя Давид, я ж Рома. Сын тёти Рахили.

— А-а… — понимающе отозвался Гоцман. Отстранив Рому, он сорвал с замка сургучную печать, открыл дверь. Снял пиджак, гимнастерку. Склонившись к умывальнику, со стоном ополоснул разбитое лицо, взглянул на себя в осколок зеркала… Хорош, нечего сказать. И небритый к тому же. Успел зарасти за ночь…

Бреясь, Гоцман морщился от боли, когда острый золингеновский клинок касался подсохших ран. И косился через окно на галерею. В открытую форточку плеснул вкрадчивый голос тети Песи:

— Ромочка, а шо от вас так колбасой разит?.. А покажите на глазочек. Я посмотрела бы даже из интереса… Ой!.. — Голос тети Песи резко взмыл вверх, и Гоцман понял, что на горизонте появился Эммик. — Это ты так на Привозе, да?

— Мама, я забыл немного денег. — Голос Эммика звучал виновато и шел откуда-то снизу, видимо, он поднимался на галерею.

— Это ты так выбираешь синенькие, да?.. Мама со двора — а ты опять за кобелиное?!

— Мама, через вас нам жизни нет! — вступила в диалог невидимая Циля. — Шо вы наше счастье переехали?!

— И перееду! Выкралась тут, ждет! Жульетта на балконе!.. Он на Привоз ушел за синенькими! И где тот Привоз, где те синенькие?!

Осмотрев себя в зеркало, Гоцман остался на этот раз доволен по крайней мере тем, что чисто выбрит. Открыв дверь на галерею, он втащил в комнату притихшего Рому, который с интересом вслушивался в перебранку, и кинул его мешок в угол.

— А шо в такую даль торговать приехал? — поинтересовался Гоцман, стягивая сапоги и разминая усталые ноги.

— Та у нас там в Гораевке нету цен, — неохотно пояснил детина. — Все ж порушили. Грошей у людей нема. А шо у вас с носом?

— Как там тетя Рахиль? — пропустил вопрос мимо ушей Гоцман.

— Та ниче… — Рома крепко зевнул и, несколько раз пнув мешок кулаком, опустил на него голову, как на подушку.

— Как немцев пережили?

— Та ниче…

— Не воевал?

— Мона ж с Ариком ушли на войну, — пробормотал уже в полусне Рома, — а я остался.

— Живы? Мона с Ариком?

— Не… — всхрапнул Рома. — Убили… одного под Варшавой, второго под этим… под Данцигом…

Гоцман продолжал разглядывать себя в зеркало, Максименко знал, как бить, но все же недоработал — лицо скоро заживет. Только вот нос… Давид увлекся критическим созерцанием своего носа и едва не пропустил знакомый женский голос, прозвучавший на фоне перебранки соседей тихо, но внятно:

— Извините, пожалуйста, Давид Маркович здесь живет?..

«Нора!..» Он бестолково метнулся к окну, схватился за гимнастерку и скрипнул зубами от досады — от неподсохшей раны на нагрудном кармане расплылось темное пятно. Пиджак?.. Рома в углу зашевелился, приподнял голову с мешка, он нетерпеливо махнул ему — лежи. Черт, не может же Нора увидеть его полуголым, да еще побитым… А тетя Песя уже стучала в дверь:

— Давид Маркович! К вам тут…

— Давид Маркович вернулся? — расслышал Гоцман озабоченный голос Кречетова.

— Вернулся, но не открывает как-то, — сообщила тетя Песя.

— Как — не открывает?..

Прежде чем Кречетов рывком распахнул дверь в его комнату, Гоцман успел рухнуть на кровать и накрыться с головой одеялом.

— Дава? — растерянно спросил Кречетов, трогая его за плечо. — Ты чего?

— А-а, привет… — рассеянно улыбнулся Гоцман, делая вид, что только проснулся.

— Живой!.. Ух ты, как же тебя… А я за тобой. Андрей Остапыч приказал доставить. Срочно! Выступаю в роли твоего ординарца…

Гоцман, невнимательно улыбаясь, взглянул мимо Кречетова, на галерею. У двери, держась за косяк, топталась только тетя Песя.

— А где?.. — не обращая внимания на изумленного Кречетова, вскинулся Давид. — Женщина тут была…

— Нора! — выдохнул Гоцман, догнав одинокую женщину, медленно шедшую по панели. — Шо случилось?

Она обернулась, и Гоцман смущенно загородил правым локтем лицо, а левой рукой — торс.

— Значит, правда?.. — Она протянула ладонь к его лицу и сразу отдернула.

— Та вы не смотрите, — окончательно смутился Гоцман. — Я выскочил, думал…

Она отвернулась. Теперь они стояли спиной друг к другу, будто поссорившись, и выглядели со стороны нелепо. Только смотреть было некому.

— На Привозе сказали, что вас забрали эти… с машины «Рыба»…

— Так отпустили же… Вы только за этим?..

— Да. Я испугалась…

— Ничего, — продолжала Нора. — Я пойду…

— Да… То я к вам после загляну.

— До свидания.

Она протянула ему руку, и Гоцман не глядя, слепо нашарил ее левой рукой, сжал холодные пальцы. Он чувствовал, как она напряжена.

— Так вы волновались? — хрипло спросил Гоцман. Нора вырвала руку из его ладони и быстрым шагом пошла прочь, почти побежала…

Кречетов, со скрытой усмешкой наблюдавший эту сцену, перевел взгляд на запыхавшегося пацана — расклейщика афиш, вынырнувшего из подворотни. Пацан деловито окунул в ведерко кисть, намазал клейстером большую афишу и косо шлепнул ее на ближайшую стену. Отступил на шаг, секунду полюбовался своей работой и тут же сгинул, будто его и не было. «Вот чертенок!» — усмехнулся Кречетов, делая шаг к афише. Отпечатанные на грубой желтой бумаге огромные черные буквы складывались в два слова, сладостных для каждого одессита, — «Леонид Утесов».

— Видал? Утесов приезжает…

— Д-да-а… — не слыша его, покачал головой Гоцман.

— Одеваться-то будешь? — усмехнулся Кречетов. — Или так поедешь?..

— Напомни, шоб по пути остановились, я папирос куплю, — хмуро бросил Давид, поворачиваясь.

— Отобрали? — догадался майор. — У меня «Дели» есть… Держи вот.

В распахнутое настежь окно кабинета Омельянчука врывался по-летнему радостный щебет птиц. Звенели трамваи. Гоцман, с залепленным свежим пластырем носом, сидел посреди кабинета на стуле, поглощенный далекими от происходящего мыслями. Омельянчук между тем беспокойно расхаживал по кабинету, потирая ладонями усталое лицо — поспать этой ночью так и не удалось. Говорил он отрывисто, с несвойственными ему паузами и старался при этом не смотреть Гоцману в глаза.

— Приезжает Утесов… Сегодня вечером выступит в опере. Но нам с той радости, Дава, одни убытки. Через час откроются кассы театра. Будет навал… Так что хватай хлопцев и бежи туда. Проследи за беспорядками. Вечером концерт, билет дадим… Вот… А лучше не ходи, — не в лад собственным словам вздохнул он. — Пластинку послушай…

Омельянчук замер посреди кабинета, засунув руки в карманы и хмуро глядя на Гоцмана.

— Ты чего, Андрей Остапыч? — вынырнул тот наконец из своих мыслей.

— А шо? — встрепенулся начальник УГРО.

— Вид у тебя лимонный.

— Так за тебя ж переживал! — вскинулся Омельянчук. — С утра вон Виталий Егорыч с Якименкой мне всю холку за тебя взмылили. Аж до кости! Бежи, говорят, Андрей Остапыч, стучи во все колокола… А я ж шо?.. Жуков на заседании как рявкнул на начупра МГБ — освободить немедленно!..

Он засмеялся, но как-то криво, ненатурально. Уголовникам, которые на допросах смеялись таким же фальшивым смехом, Гоцман ни в жизнь не верил. Впрочем, Омельянчук быстро умолк и снова помрачнел.

— А шо еще?

— Ваську твоего Соболя в подсобное хозяйство сплавил, — с виду беззаботно обронил Омельянчук. — На всякий случай. К вечеру будет… Тишака еще не видел?.. Ему из центральной картотеки за Радзакиса ответили… Статьи обычные, ничего особливого: вооруженный грабеж, нападения с целью ограбления… Первая ходка в двадцать седьмом году. В сорок третьем выдернут с зоны на фронт, через полгода комиссован по ранению. Тут же сел снова по 152-й, развращение малолетних… Дали пять лет, два с половиной отсидел, вышел по амнистии «семь-восемь». Устроился шоферить в инкассацию. Словом, биография вроде богатая, а уцепиться так и не за что… Э-э… По Филимонову-Живчику тоже пришло. Ну, тут пацан посерьезнее — убийства еще до войны, побеги…

Гоцман продолжал пристально смотреть на шефа. Омельянчук замычал утесовскую песенку, повернулся к своему столу, открыл чернильницу, заглянул в нее, перевернул на перекидном календаре очередной листок, крепко подергал себя за правый ус…

— Да! — внезапно вскинулся он. — Арсенин тебя нашел?

— Зачем?

— Марку сегодня операцию делают.

— Да ты шо? — подался вперед Гоцман. — Когда?!

— Звонили в госпиталь, в Москву! — радостно зачастил Омельянчук. — Аж два раза! Они говорят, к вечеру звоните! Ну, все, иди!.. Дуй до театра, там уже кассы открывают!

— Андрей Остапыч, так шо… — произнес Гоцман, поднимаясь, но Омельянчук замахал на него руками, словно выгоняя гусей:

— Иди-иди!.. Иди!..

Когда за Гоцманом закрылась дверь, Омельянчук с шумом выдохнул воздух. Набулькал из графина полный стакан теплой воды и залпом проглотил. Расстегнул верхнюю пуговицу синего кителя, сел за стол. И в который раз пожалел, что бросил курить.

На воровской малине, что размещалась в прекрасном одесском переулке, названном именем лучшего, талантливейшего поэта советской эпохи Маяковского, Чекан расчесывал перед зеркалом волосы. По привычке тронул пальцами шрам у виска, одернул гимнастерку и невольно скрипнул зубами от боли в раненой руке. Повернулся к посвистывавшему за спиной Толе Живчику.

— Так что за операция?

— Не знаю, — пожал плечами Живчик. — Сказали, срочно.

— «Срочно»! — проворчал Чекан. — Премся средь бела дня, а у меня даже ксивы нету.

— Штехель обещал — к вечеру будет.

Чекан подошел вплотную к Толе, заглянул в его наглые, блеклые, ничего не выражающие глаза.

— Объясни мне, Толя, как получилось, что два честных вора ходят на коротком поводке у какого-то Академика. А?

— А мне, Чекан, с поводком спокойнее, — отозвался Живчик. — Думать меньше… А вы ж вроде с Академиком кореша были, разве нет?

— Так мы с тобой тоже были…

Не закончив фразу, Чекан рывком извлек из-за пояса «парабеллум», выщелкнул обойму, вставил обратно. Живчик спокойно поднял вверх ладони, показывая, что они пусты.

— Где Ида, Живчик?

— Не знаю, — быстро ответил тот. — Ей-богу.

— Толя!..

— Ну, не знаю.

— А кто знает?

— Штехель. Ты у него спроси.

— Я спрошу, — невнятно пообещал Чекан. — По полной!

Он сунул пистолет за пояс, взял полотенце и быстро, умело прошелся по всем местам в комнате, где могли остаться его отпечатки. Дождавшись, пока он отвернется, Живчик быстро выхватил из кармана свой «вальтер» и спрятал его за спину.

— Волыну засунь обратно, — не оборачиваясь, приказал Чекан.

Живчик спешно спрятал пистолет снова в карман, широко улыбнулся подельнику. Чекан пару секунд тяжело смотрел на него, потом бросил:

— Ладно. Пошли.

 

Глава 14

Что в УГРО что-то затевается, Гоцман понял, как только увидел двух лейтенантов МГБ, тащивших по коридору толстые стопки картонных папок. Следом шел третий — конвоир с расстегнутой кобурой. Давида так удивило это зрелище, что он даже головой покрутил, рукой с зажатыми в ней билетами на концерт по лбу постучал. Может, от побоев Максименко что сдвинулось?.. С каких это пор личные дела одесских уголовников так спокойно носят по коридору, да еще стопками, да еще посторонние люди?..

В его кабинете также царил хаос. Все члены опергруппы Гоцмана в разнообразных позах расположились кто где и были заняты крайне интересным делом — распределением серых папок с личными делами по буквам. Руководил работой полуседой майор в очках — начальник картотеки УГРО.

— Строго по буквочкам! — приговаривал он. — Не путаем! Строго по буквочкам…

— А шо это здесь МГБ делает? — осведомился Гоцман с порога.

— То УВКР, Давид Маркович, — уточнил с полу Якименко, — контрразведка округа… А это… — он обвел руками происходящее, — это по приказу Андрея Остапыча нам приволокли почти всю картотеку. Сказали, бикицер, отберите самых кто в авторитете и особо опасных. Забрали их дела и унесли.

— Не понял, — Гоцман обернулся к начальнику картотеки, — а нам шо, уже не надо?

— Сказали, к вечеру вернут, — нервно поправил очки тот. — Не знаю. Мне приказали…

— Интересное кино, — пожевал губами Гоцман. В задумчивости коснулся залепленного пластырем носа. И вспомнил про зажатые в кулаке билеты.

— Леша, — тронул он за плечо Якименко, — сделай по дружбе. Один билетик отнеси вот по этому адресу… — Он подсел к столу и быстро накорябал карандашом на обратной стороне билета адрес. — Зовут Нора. Скажи, буду ждать у театра, но, если шо, пусть внутрь заходит…

— Сделаю, — расплылся в улыбке Якименко и, явно обрадованный возможности не копаться в папках, шагнул к двери. Гоцман удержал его за рукав:

— Леша, а шо Омельянчук такой дерганый?

— Так он же с утра по начальству за вас ходил…

— А кроме того, все нормально?

— Не знаю…

— Черт его… — пробормотал себе под нос Давид. — Шо-то чую, а шо — не пойму… И дела все позабирали… Контрразведка ходит…

— А шо такое? — пожал плечами Якименко.

Но Гоцман быстро помотал головой — тебе эта забота не сдалась. И, хлопнув Леху по плечу, подтолкнул его к двери…

Настенные часы мягко, уверенно отстучали время. Гоцман поднял глаза на циферблат и чуть не схватился за голову — мама дорогая!..

— Леня! Тишак!.. Остаешься для присмотра! Остальным — быстро со мной до вокзала!

Оперативники с веселым гулом, толкаясь, покинули душный кабинет. Какое бы ни было дело с Гоцманом — это ж дело, а не то что в пыльных бумажках копаться.

В большую фотолабораторию штаба округа офицеры то и дело вносили пухлые штабеля серых папок. Эксперты молча фотографировали первые страницы каждого дела — клички, приметы, анфас, профиль…

Привокзальная площадь была переполнена встречающими. В глубине толпы глухо бухала медь духового оркестра. И только по восторженным крикам и взглядам толпы можно было приблизительно определить, где именно идет Утесов…

— Дядя Ледя! Дя-я-ядя-я Ле-е-едя-я-я!!! — радостно орал Мишка Карась, изо всей силы работая локтями и ногами.

Уже была видна цель. Смеющийся Утесов как раз принимал букет от очередной городской организации, когда Мишку приподняла на воздух неведомая сила. Что-то похожее с ним уже произошло, когда он попрощался с маршалом Жуковым… Мишка поднял глаза и понял, что прав. И в том, и в этом случае причиной был почтенный Давид Маркович Гоцман. Только с носом у него было что-то не то.

— Давид Маркович! — радостно удивился Мишка, попытавшись для начала высвободиться и быстро сообразив, что это не удастся. — А вот вам здрасте! Шо у вас с носом?..

— Пошли, вечный племянничек! — буркнул Гоцман, выволакивая Карася из толпы.

— Утесова же пропустим, Дава Маркович… — заныл Мишка.

Гоцман молча, умело пробежался по его карманам, поцокал языком. На его ладони лежало несколько разнокалиберных часов — от дорогущих дореволюционных «Братьев Одемар» до новейшей московской «Победы», мечты любого модника. Тяжело вздохнув, Гоцман отвесил пацану подзатыльник.

— Фимы мне не хватало, теперь ты… Поехали, лишенец!..

— На машине поедем, Давид Маркович? — радостно встрепенулся Мишка.

— На машине, на машине… На машине под номером 18, пять копеек станция. А будешь и там к чужим карманам присматриваться — пешком побежишь.

— Да ну, трамвай… — разочарованно протянул Мишка.

— Элиту они воспитывают! — гремел Гоцман через час, расхаживая по кабинету директора дипломатического интерната. — Пацан шлендается незнамо где, а они и в ус не дуют! Кто у вас отвечает за то, как пацан себе живет?! Где порядок, где дисциплина?!!

Директор не перебивал, слушал внимательно. Это только раззадорило Гоцмана.

— Мишка у вас казенит третий день — сам мне сказал, — и шо?! При входе мне дежурный честь отдал, и стоит себе спокойный! Будто Мишка только вышел!..

Директор молча сделал приглашающий жест — садитесь, мол. Несколько сбитый с толку Гоцман присел на стул.

— Мальчик на испытательном сроке, — мягко заговорил директор. — Взят по вашей личной просьбе. Курсанта за побег мы бы отправили в карцер или исключили. Можем и его исключить. Но жалко… Мальчишка способный. В хор записался и поет… Вот… Но влиять на него должны в первую очередь вы… Для него, по-моему, нет большего авторитета…

— Так я… стараюсь… — запнулся Гоцман. — Но… Директор молча смотрел на него.

— Я понял. Извините… — неловко произнес Гоцман, поднимаясь. — Я тут пошумел…

— Всего хорошего.

Мишка в ожидании своей участи скучал в коридоре под большим портретом Молотова, болтая ногами на подоконнике. Гоцман подошел к нему и легонько пихнул в бок.

— Директор говорит, шо ты способный…

— Так это ясно, — презрительно отозвался Карась.

— А ты казенишь… Дураком хочешь быть?

— Ты мне не отец, шоб указывать! — сердито ответил Мишка, отворачиваясь к окну.

— А ну слезай. Пошли.

…В небольшой комнате, плотно уставленной рассохшимися и покосившимися деревянными шкафами, крепко пахло пылью. За кривым столом крошечный лысый еврей с толстенных очках внимательно вчитывался в только что написанное Гоцманом заявление. Мишка вертелся на стуле, время от времени чихая от настоявшейся в воздухе пыли.

— То есть не опеку, а именно усыновить, я правильно понял?.. — Председатель комиссии по усыновлению поднял глаза за стеклами очков на Гоцмана.

— Да.

— Именно.

— Именно.

Задумчиво пошевелив губами, председатель комиссии отложил заявление и уставился в стену, словно проверяя сам себя.

— Жилплощадь у вас имеется…

— Да. Отдельная комната.

— Аж!.. Нормальненько. И паек вы получаете?

— Усиленный, — кивнул Гоцман. — Литер Б.

— Нуда, — в свою очередь понимающе кивнул председатель. — А шо с возражающей стороной? Имею в виду жену там, родственников…

— Некому возражать. Никого нет.

— Ну да, вы ж говорили… А у мальчика?

— Шо у мальчика? Жена?..

— Нет, родственники…

— Вам же ж сказали — сирота я, дядя! — Мишка снова чихнул.

— Вот только повышать тон на меня не надо, молодой человек… На меня уже повышали тон. И плохо кончилось!.. — Он неожиданно весело подмигнул и добавил: — Для меня.

— Вы извините, но у меня времени в обрез, — встрял Гоцман, щелкая карманными часами-луковицей. — Шо еще требуется?

— Я понимаю, уголовный розыск… Ну шо ж, если вы уже подумали…

— Я подумал, — быстро сказал Гоцман.

— Хорошо подумали? — недоверчиво блеснул очками председатель.

— Хорошо.

— И вы спешите…

— Очень!

— Угу, — понятливо буркнул председатель. — Тогда… тогда пусть молодой человек подпишет, а завтра мы выдадим вам все бумаги…

Председатель положил перед Мишкой заявление Гоцмана, открыл чернильницу, положил на стол ручку. Карась, насупившись, начал катать ее по столу.

— Ну и что я должен буду делать? — пробубнил он, ни на кого не глядя.

— Ничего, — пожал плечами Гоцман. — Человеком становиться.

— И на хрена мне это?

— Не знаю, — снова пожал плечами Гоцман, глядя в сторону. — Думай…

— О!.. — Председатель одобрительно поднял палец, достал из кармана платок и, шумно сморкаясь, побрел куда-то за шкафы.

— А тебе зачем? — после паузы спросил у Гоцмана Мишка.

— У меня семью убили, — тоже не сразу ответил Давид. — Ты пацан вроде хороший…

— Ты что, моим отцом хочешь стать? — тихо спросил Мишка.

— Да…

Теперь они пристально смотрели друг на друга — чумазый вихрастый Карась и угрюмый, устало опустивший руки на колени Гоцман.

— Дуришь, — наконец сдавленно прошептал Мишка.

— Нет. Правда, хочу.

— Та ну…

— Клянусь, — тихо сказал Гоцман.

— Папка!..

Из-за шкафов показалось лицо председателя. Он попеременно шумно сморкался и утирал бегущие по щекам слезы. Гоцман почувствовал, что у него в глазах тоже жарко щекочет…

— Знаешь, как я тебя буду слушаться?! — жарко пообещал Мишка, хлюпая носом в порыве чувств.

— Знаю… — Гоцман с трудом справился с собой. — Сынок, ты только часы мои верни… А еще раз залезешь в чужой карман, выпорю. Понял, сынок?!

Он ловко залез пальцами в Мишкин карман, извлек оттуда свои часы и водворил их на место. Строго взглянул в Мишкины мигом высохшие глаза.

— Где расписаться? — хором спросили отец и сын, оборачиваясь к председателю.

На галерее в поте лица работала Циля. Если бы она так работала за деньги, она давно уже купила бы себе пол-Одессы и немножечко больше. Но она работала для души. Она боролась за свое женское счастье. Окрестности вздрагивали от ударов огромного молотка, которым Циля загоняла гвозди в доски. Доски крест-накрест закрывали вход в комнату тети Песи…

Саму тетю Песю было слышно довольно плохо. Она металась по комнате и жаловалась людям на жизнь. Эммик сидел у ног Цили на дощатом полу галереи и, обхватив руками голову, глухо стонал: «Мама, мама…» Видимо, ему было жаль мать, но семейное счастье тоже ж не валялось на дороге.

— Шо происходит? — Гоцман кивнул смеющемуся дяде Еште, который в глубине двора наблюдал за происходящим.

— Тетя Песя довела детей до крайности, — пояснил тот. — Так Циля кует счастье собственными руками…

— Шо ты делаешь, Циля?.. — Гоцман поднялся на галерею, но Циля глянула на него с такой злобой, что даже Давид понял: мешать молодым ковать свое счастье не нужно, дороже обойдется…

Вогнав в доску последний гвоздь, Циля с грохотом уронила молоток на пол галереи и, полюбовавшись работой, подхватила Эммика под руку. Было слышно, как тетя Песя забилась в истерике, пытаясь освободиться из заключения.

— Циля, ты только его не замучай! — окликнул со двора дядя Ешта. — Оставь чуть-чуть на завтра!

— Дядя Ешта, уйдите, я вас попрошу! — взвился Эммик. Дверь в его комнату захлопнулась.

Оконное стекло в комнате тети Песи со звоном разлетелось на куски. Тетя, насколько можно, показалась в проеме, рискуя порезаться торчащими во все стороны острыми зубьями.

— Шоб ты задохнулась под этим счастьем, биндюжница!.. Давид Маркович, ну вы же хоть!.. — попыталась она пригласить в соучастники Гоцмана.

— Тетя Песя, та хоть внуками обрадуетесь, — рассмеялся тот, звеня ключами.

Войдя к себе, Гоцман зашарил по ящикам в поисках обувной щетки — после поездки на Фонтаны слой пыли на сапогах был такой, что не дай бог. Рома мирно лежал в углу на своем мешке, словно и не вставал, подымливал самокруткой.

— Как торговля?

— Та-а… — пренебрежительно протянул Рома и вдруг спохватился: — До вас тута женщина заходила.

— Какая?

— Такая… ничего себе. Бумажку вам оставила… — Он торопливо плюнул на самокрутку.

— Где?

— Вот. Я тут скурил ее немножко… Извиняйте. Гоцман, сжав губы, вырвал из его ладони бумажку. Это был билет на концерт Утесова. Под взглядом Гоцмана Рома невольно сжался, подтянув мешок поближе к себе.

— Шо она сказала?! — прорычал Гоцман, хватая парня за ворот. — Вспоминай!

— Та не знаю я, — просипел Рома. — Шо-то казала… Та пошла.

Швырнув обувную щетку на пол, Гоцман загремел вниз по лестнице. Остановившись на полпути, рявкнул:

— Шоб завтра же все продал, понял?! И вали в свою Гораевку…

Дверь открыл чернявый мужичок лет тридцати пяти, в тельняшке и длинных футбольных трусах. Оттолкнув его, Гоцман прошел к комнате Норы, вслушался в тишину за дверью.

— Нора дома?

— Не знаю. Кажется, нет.

— Давид Маркович, вы меня не узнаете? Я же Петюня. Помните? Мы ж с Фимой соседи были до войны. А меня потом призвали, я пулеметчиком был на фронте против финнов… А зараз ездил в Измаил, тама на стройке работал. Строители ж везде нужны. А шо такое у вас с носом?

— Помню, помню…

— Може, спит? — предположил Петюня. — Хотя вы так стучите, шо уже можно и проснуться…

В ответ Гоцман, сжав губы, саданул ногой по двери и вышиб ее. В комнате было пусто. На тумбочке рядом с постелью несколько книг. Он приподнял верхнюю, уже знакомого Бунина… Толстые, в добротных переплетах томики. Жуковский. Пушкин. Вяземский. Все стихи.

— Где она? — повернулся Гоцман к Петюне.

— Я не знаю, Давид Маркович, — сжался тот. Гоцман устало прислонился к косяку вышибленной двери. Неприятно, сухо трепыхалось в груди. Он набрал воздуху в легкие и выпучил глаза, прижав ладонь к сердцу. В кармане пиджака хрустнула, зашуршала бумага. Под любопытным взглядом Петюни он извлек смятый серый листок. Это было извещение из военкомата. Вот еще не было печали… Давид взглянул на часы — как раз поспеет. Заодно и разберется с военкомом, который не давал Фиме пенсии…

На столе лежала большая довоенная карта Одессы. Поверх нее была разложена схема военных складов, выполненная черной тушью на тонкой бумаге. Чекан и Штехель задумчиво изучали обе схемы, время от времени негромко переговариваясь. Рядом Толя Живчик выбирал ложкой ягоды из банки с вишневым компотом, время от времени капая на пол. Штехель раздраженно, с сопением косился на него.

— Сколько будет человек? — обронил Чекан.

— Десять. — Штехель поднял свинцовые глаза на Живчика. — На пол не капай!

— Десять мало…

Штехель отошел от стола, нашарил в углу тряпку и прошелся ею по компотным каплям.

— «Мало»! — передразнил он Чекана. — Я тоже сказал — мало! А Академик — хватит! Главное — толпу завести…

— Нужны как минимум три грузовика. Заметь, не наши, а трофейные или ленд-лизовские, тяжелые… Чтобы ворота вышибить. И оружие.

Живчик снова капнул на пол компотом. Штехель швырнул ему под ноги тряпку:

— Сам три! Шоб чисто было!.. Нуты и сказал, Чекан… Где ж я тебе возьму три грузовика?

— Это не мое дело, — покачал тот головой. — Если толпа пешком пойдет, всех по дороге переловят. У склада мы должны оказаться через десять-пятнадцать минут. Раз этим занимается контрразведка, все будет серьезно. И еще… Войти, допустим, мы войдем. А как будем выходить?!

Живчик допил из банки остатки компота, удовлетворенно икнул, облизал ложку и, нагнувшись, вытер руки о половую тряпку. Штехель, глядя на него, даже застонал от ненависти. Сдерживая себя, уставился на карту. Но тут же поднял глаза снова — Живчик, кряхтя, достал с полки над буфетом еще одну банку компота, локтем надавил на крышку…

Мыча что-то нечленораздельное, Штехель вырвал банку у него из рук, подхватил с полу огромный таз, вывалил туда компот. Таз отнес в коридор и с грохотом швырнул на пол:

— Жри!!!

Живчик молча, с тяжелым вздохом отвернулся. Чекан наблюдал за сценой с непроницаемым лицом.

— Сколько у нас еще времени?

— Часика три-четыре, — тяжело дыша, просипел Штехель.

Предъявив дежурному на входе в военкомат повестку, Давид заозирался, ища глазами указанный на бланке кабинет. Нашел. За обитой дерматином дверью со следами сорванной румынской таблички стояла тишина.

— Разрешите?..

Из-за стола поднялся военком, примерно ровесник Гоцмана. В звании подполковника, с массивным симпатичным лицом и живыми карими глазами. Давид пробежался взглядом по орденским планкам на его кителе. Хорошо повоевал военком, от души. Две Красных Звезды, «Отечественная война» обеих степеней, «За оборону Москвы», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией». И два ранения. Что-то не верилось, что такой человек мог отказать Фиме в пенсии… И уж тем более в то, что Фима мог заехать ему по физиономии.

— Подполковник милиции Гоцман… Вот… — Давид протянул извещение. — Вызывали?

— Вызывал… — Офицеры обменялись рукопожатием, и военком повернулся к небольшому сейфу, стоявшему в углу кабинета. — Одну минуточку, Давид Маркович.

— Хотелось в торжественной обстановке, — виновато произнес подполковник, не оборачиваясь, — да, как на грех, всех подчиненных на Чабанку погнали… Знаете?

Примерно в тридцати километрах от Одессы, в Чабанке, размещался большой военный полигон. С назначением в округ Жукова Чабанку спешно переоборудовали и улучшали, и офицеров всех родов войск гоняли туда на полевую практику табунами. Об этом Гоцману было хорошо известно.

— В общем, придется так, — вздохнул военком, — как говорится, почти в боевой обстановке…

Он извлек из недр сейфа небольшую красную коробочку, одернул китель, выпрямился, строго и торжественно взглянул на Давида.

— Указом Президиума Верховного Совета СССР подполковник милиции Гоцман Давид Маркович за мужество и храбрость, проявленные во время Великой Отечественной войны при защите социалистической Родины, награждается орденом Красного Знамени… Поздравляю вас, товарищ подполковник!

Ничего не понимающий Гоцман растерянно принял из рук военкома коробочку. Раскрыл, достал орден… Он увесисто лежал у него на ладони, тяжелый, серебряный, почти такой же, какой давали в Гражданскую. Только тогда вместо «СССР» на нем было написано «РСФСР».

— Служу Советскому Союзу, — наконец неуверенно, вовсе не по-уставному произнес Давид. — А… за что? И почему вот так… после войны?

— За что именно — вам лучше знать, Дарид Маркович. А что вот так, после войны… не удивляйтесь, сейчас такая неразбериха в наградных отделах творится. Что-то куда-то не дошло, где-то фамилию не так написали — и привет… Но, видите, разобрались же в конце концов! Так что носите на здоровье…

Подполковник говорил еще что-то, но взволнованный Давид не слышал его. Он вспомнил тот ноябрьский день в Киеве, Контрактовую площадь и Гостиный Двор, из окна которого садил и садил безостановочно пулемет. Тут и там на грязном булыжнике темнели бугорки тел убитых солдат. На углу Александровской улицы дымно горела немецкая самоходка «хуммель». И еще дико, страшно кричал на одной ноте раненый старшина Жебуртович — ему пробило пулей височную кость, он ослеп… И огромный город лежал наверху, нависая над Подолом, и к этому городу нужно было пробиться сквозь огонь, и лужи, и грязный снег… А пулемет продолжал гавкать, словно давясь от жадности патронами, и тогда Давид медленно, очень медленно, стараясь не привлечь к себе внимания, пополз по мокрому, уже схваченному первым заморозком камню старинной площади…

А потом долго лежал, тяжело дыша, на этих самых камнях, стараясь думать о том, что его обязательно подберут санитары. Пулемет молчал, и бой шел уже в глубине Подола, смещаясь к Владимирской горке. А он лежал. И было очень холодно. Горячей была только кровь, очень яркая, алая, словно нарисованная талантливым художником-баталистом…

Наверное, его лицо изменилось, потому что подполковник участливо тронул Гоцмана за плечо:

— Все в порядке, Давид Маркович?..

— Шо?.. — Давид с трудом пришел в себя. — Та не, я просто… сообразил, за шо его дали. — Он кивнул на орден и вдруг предложил военкому: — Слушай, надо бы обмыть его, шо ли… У тебя есть?

Военком молча прошел к двери, выглянул в коридор, захлопнул дверь и запер изнутри. Потом достал из сейфа початую бутылку водки, банку тушенки и два стакана…

Орден тихо звякнул о стеклянное дно. Подполковники молча чокнулись. Посмотрели друг на друга.

— Дай бог, чтобы не последний…

Обжигающее тепло пошло по горлу. И Гоцман коснулся губами мокрого ордена, скользнувшего к нему по стенке стакана.

— Заешь, Давид Маркович… И если не секрет — что ты там… сообразил?

— За Киев, — коротко пояснил Давид, жуя тушенку. — Не приходилось там бывать?

— Нет, — покачал головой военком. — Разве что до войны… У меня другие маршруты были.

— Да я по медалям вижу… Западный и Третий Белорусский?

— Ну да, 290-я стрелковая…

— А где задело-то?

— Первый раз под Белевом, второй — в Литве…

— Ну, будь здоров…

— Поехали…

— А тебя где зацепило? — спросил военком, показывая на свежие ссадины на лице Давида.

— А-а… Поспорили тут с одним. Все, военком, я твой должник теперь.

— В смысле? — непонимающе взглянул подполковник.

— Ну… поллитра с меня.

— А! — засмеялся военком. — Ну, когда следующий орден на тебя пришлют, придешь уже со своим…

— Слушай… к тебе такой Ефим Аркадьевич Петров, шестого года рождения, за пенсией не приходил?.. Участник одесского подполья, инвалид, газами травленный?..

— Петров, Петров… — нахмурился военком. — Да были, конечно, Петровы, но не подпольщики. А что?

— Ты, наверное, недавно назначен?

— Ну да, — вздохнул подполковник, — месяц как из Белорусского округа перевели. А что? — снова повторил он.

— Ничего, — невесело улыбнулся Гоцман. — Значит, Фима дал по роже тому, кто тут перед тобой был…

Грохотала типографская машина. Из ее жарко рокочущих недр одна за другой вылетали еще горячие, пачкающие руки листы с кличками, приметами, фотографиями анфас и профиль…

Парень-ученик подхватил плотную пачку только что отпечатанных оттисков и свалил к ногам хмурого лейтенанта МГБ. Сделал шаг в сторону двери.

— Куда? — окликнул его лейтенант.

— Отлить. Невмоготу уже.

— Павлюк, — негромко произнес лейтенант в пространство. Рядом мгновенно вырос рослый сержант. — Проводи…

— Шоб подержал? — весело поинтересовался ученик.

— Надо — подержит, — холодно сказал лейтенант. — А надо — оторвет. Даю минуту…

 

Глава 15

По случаю концерта драгоценного для Одессы человека ярко освещен был не только оперный театр — вся небольшая площадь перед ним и вся улица Ленина в этот вечерний час буквально тонула в сиянии праздничных фонарей. Со всех сторон к подъезду здания спешили нарядные пары, мелькали в сумерках белые кители и фуражки офицеров, слышался женский смех. Подкатывали и останавливались дорогие трофейные машины. И даже те одесситы, которым вовсе не светило разжиться билетиком на такое мероприятие, как концерт Утесова, прогуливались сегодня перед оперой, чтобы почувствовать себя причастными к празднику. И потом, им так надоело жить в полутемном городе, а тут прямо как до войны — иллюминация, да и только!

Фойе театра полнилось сдержанным гулом людских голосов. Довольные собой мужчины в двубортных костюмах с подбитыми ватой плечами гордо демонстрировали своих подруг, а подруги, в свою очередь, хвастали перед соперницами кто фетровой шляпкой с вуалеткой, кто новым креп-жоржетовым платьем, кто чехословацкими серьгами под красный гранат, кто рукавом «японка» с подкладочкой, кто чулками-«паутинкой». И уж конечно, все они дружно презирали простушку, которая приняла креп-сатиновую ночнушку с кружевной отделкой за вечернее платье и в таком виде явилась в оперу. Корректно приветствовали друг друга офицеры и чиновники различных ведомств. Рядом с независимым видом прохаживались персонажи, тоже принадлежавшие к сливкам одесского общества, только не светско-советского, а воровского. Они небрежно щеголяли вальяжными клешами, клетчатыми ковбойками, кепками-восьмиклинками и жакетами, перешитыми из румынских мундиров. Короче, как говорили в Одессе, в театре был навал разного народу.

Гоцман и Кречетов, оба в форменных кителях, стояли в фойе, время от времени приветствуя знакомых. Давид даже не заметил, как рядом возник щуплый, с птичьим личиком щипач Лепа, почтительно сдернул с виска новенькую кепочку:

— Дава Маркович, добрый вечер… Люди просили передать, шоб вы не волновались. Седня у театре будет все спокойно. Никакая падла не испортит концерт любимого артиста. Люди отвечают!.. Это шоб вы себе знали. Ну, я пошел.

— Ишь ты! — усмехнулся Кречетов. — «Люди отвечают»!

— Виталий, если они сказали — отвечают, то отвечают, — неторопливо отозвался Гоцман, высматривая кого-то. — А если шо, то этот вот Лепа своей головой ответит.

— Интересно, по какой же статье? — хмыкнул майор.

— Да не передо мной, перед своими… Ну шо, заглянем в буфет?..

— Давай. Хотя ты уже в буфете сегодня побывал, а?..

— Ну да, — ухмыльнулся Давид, — в буфете под названием «военкомат»… Пошли.

Между тем наметанный глаз Лепы углядел в толпе нарушителя договора, заключенного на сегодняшний вечер. Малорослый щипач Щупля, воспользовавшись тем, что пышная дама в трофейной меховой «ротонде» замешкалась перед буфетом, выбирая пирожное, аккуратно вспорол ее сумочку и извлек портмоне.

Лепа нашел кого-то взглядом в толпе, моргнул. В следующий миг Щуплю уже стремительно несли к выходу, зажав сильными плечами, четверо пареньков в клешах и ковбойках… В пустом туалете Щупле прежде всего сильно заехали в ухо, чтоб знал. Но еще в полете его подхватили руки Лепы, извлекли из кармана кошелек и перебросили находку главному из воров.

— Люди постановили — сегодня не работать, — мрачно процедил тот, глядя на Щуплю. — А ты шо — стахановец? Закон не уважаешь?

Два точных удара уложили Щуплю на чисто вымытый по случаю концерта кафельный пол. Лепа презрительно повертел в пальцах отобранную у Щупли «писку» — отточенную монету, которой тот вспорол сумочку.

— Кто ж тебя учил, босяк, из троячка писку мастырить? Копеечкой работать надо, рукопомойник!..

Высмаркивая кровавые сопли, Щупля обалдело наблюдал за тем, как Лепа кинул монету в унитаз и спустил воду…

Между тем дама в меховой «ротонде» сделала заказ в буфете и собралась расплачиваться. Перед ней к кассе нагло протиснулись двое юношей бандитского вида в ковбойках и клешах.

— Молодые люди! — возмутилась дама, увидев, что один из них нацелился на ее эклер. — Не трожьте пирожное!

— Ну шо вы, мадам! — галантно отозвался старший. — Оно ваше, я ж только посмотрел.

— Ой, мадам, — озабоченно воскликнул второй, — вы ж где-то сумочкой за гвоздик зацепились. Надо осторожнее.

Вскрикнув, дама схватилась за порезанную сумочку. И, найдя кошелек, облегченно вздохнула.

Наблюдавший эту сцену Гоцман мрачно отхлебнул из стакана теплой шипучей жидкости, которую в местном буфете именовали лимонадом, и поморщился. Мимо под руку с солидной дамой прошествовал дядя Ешта в просторном черном костюме, слегка поклонился Давиду и чуть заметно развел руками с видом сожаления — мол, не уследили, недоработочка…

— Чего мрачный-то?.. — Кречетов тоже без всякого удовольствия прихлебывал рядом лимонад. — Утесов же…

— Виталий, у тебя бывают дурные предчувствия? — перебил его Гоцман.

— Бывают, — усмехнулся тот. — Называется «интуиция».

— От! У вас — интуиция. А в Одессе говорят — задница горит.

— А чего в военкомате был?

— Да так, — неохотно произнес Давид. — Вызывали… Какая разница.

В сумерках Чекан и Толя Живчик торопливо спускались по склону, идущему от дома Штехеля к дороге. Скользили подошвами по сухой почве. Живчик, чтобы не упасть, хватался руками за стебли кустарника, матерился.

— Сука Штехель… Компота другу пожалел…

— Ты бы не нарывался, — коротко бросил шедший впереди Чекан.

— А я не нарываюсь. Будем разбегаться, я его на нож поставлю, падлу…

На мгновение оба замерли. Внизу, на дороге, светили фарами три больших грузовика.

— «Мерседес», «Боргвард» и «студер», — пробормотал Чекан себе под нос. — Нормально…

— Ладно, Штехель, пока живи, — подытожил Живчик, шмыгая носом.

Полиграфический цех продолжал сотрясаться от гула машины. Из ее недр по-прежнему вылетали свежеотпечатанные листы с кличками, приметами, фотографиями и укладывались в аккуратную стопку…

Весь партер оперного театра занимали авторитеты, как официальные, так и не очень. Первые ряды пестрили погонами, орденами, дамскими драгоценностями. Обкомовцы и горкомовцы были в штатском. Дальше сидели люди, одетые менее претенциозно, без погон и орденов, хотя влиянием они пользовались в городе не меньшим, а может и большим, чем первые. Поскольку будущие секретари и начальники росли на одних улицах с будущими авторитетами воровского мира, в партере царила довольно непринужденная атмосфера — воры кланялись своим бывшим соседям или даже интересовались у них, как дела, чего партийные начальники по мере сил старались не замечать: хмурясь, отводили глаза или просто делали вид, будто увлечены чтением программки или беседой с женой…

— Здравствуй, Одесса, — с улыбкой сказал Утесов. — Я вернулся.

И тут грянул настоящий шквал. Это была лавина любви, которую уже было не остановить. Утесов еще ничего не сделал, но полковники и воры, дамы и секретари горкома от души отбивали ладони, приветствуя своего любимца.

Овации еще продолжались, когда зазвучала музыка. Чуть опустив голову, раскинув руки, словно желая обнять сидящих в зале людей, Утесов глуховатым, мгновенно узнаваемым, таким одесским голосом (о котором он сам говорил «как не было, так и нет») запел:

— Где-то подо Львовом после концерта подходит ко мне молодой лейтенант: «Товарищ Утесов, скажите, а вы правда из Одессы?» Я удивляюсь — да, говорю…

Офицер почтительно наклонился к Максименко и что-то тихо спросил. Майор, не расслышав, недовольно сморщился, нетерпеливо замахал пухлой рукой в сторону буфета — туда, мол, иди. И снова превратился в слух, стараясь уловить то, что происходит на сцене, но застал уже финал репризы.

— …Представьте себе, мальчик, таки да! — закончил

Утесов, и сам засмеялся весело, и зал влюбленно подхватил этот простодушный заразительный смех…

В буфете тоже не было никого, кроме мрачной буфетчицы, начальника Управления военной контрразведки округа Чусова и военного прокурора Мальцова. Оба полковника, насупясь, пили теплый лимонад.

Старший лейтенант подошел к Чусову, бросил руку к козырьку, докладывая. Буфетчица навострила уши: как истинная одесситка, она не могла пропустить ни одной новости. Но в этот момент из зала донесся взрыв хохота, плавно переходящий в бурю восторга, — раздалось вступление к коронному одесскому номеру Утесова «Как на Дерибасовской, угол Ришельевской…». И слова старшего лейтенанта потонули в восторженном шуме.

Зал бесновался — не было в мире более одесской песни, чем та, которую собирался спеть Ледя Утесов. И Гоцман, не жалевший ладоней, успел шепнуть Кречетову, пока музыканты играли вступление:

— Сейчас уже многие думают, шо эта песня была в Одессе всегда… Так я тебе скажу, шо ее еще в четырнадцатом году вполне не было. Я ж был вот таким пацаном и отлично помню, шо сочинил ее Мирон Ямпольский…

— Я вас так уважаю, так уважаю, Дава Маркович, но нельзя же пудрить товарищу майору мозги, — похлопал Гоцмана по плечу сосед с заднего ряда. — Мирон сочинил только запев, а если б не два Яши, Ядов и Соснов, то не было б никакой песни… Кстати, шо у вас с носом?..

— Товарищи офицеры, прошу вас срочно выйти в фойе! — прошипел вестовой.

— Шо, прямо сейчас? — недоуменно переспросил Гоцман. — А шо случилось? Война?..

— Это приказ! — прошипел вестовой и, сверившись с зажатым в кулаке списком мест, двинулся к следующему офицеру.

Чуть привстав, Гоцман присвистнул — зал покидало решительно все городское и военное начальство со спутницами. Зрелище было, прямо скажем, внушительное. Впереди всех, выпятив подбородок и ни на кого не глядя, шел первый секретарь обкома — Алексей Илларионович Кириченко, за ним, в точности повторяя выражение лица шефа, шествовал второй секретарь — Леонтий Иванович Найдек. Чуть отставая от обкомовцев, следовал председатель облисполкома Иосиф Гордеевич Горлов…

— Пошли и мы?.. — потянул Гоцмана за рукав Кречетов. — Приказ есть приказ.

Утесов между тем закончил песню. Но аплодисменты вышли уже не такими дружными. Примерно четверть зрителей отсутствовала, и еще четверть, толкаясь и переговариваясь, покидала помещение. Утесов, недовольно прищурившись, сложил руки на груди:

— Молодые люди!.. Я буду петь или вы будете ходить?..

Внятного ответа не последовало. В зале стоял недоуменный гул, причем недоумевали как остающиеся, так и уходящие, главным образом дамы. Утесов, обернувшись к своим музыкантам, негромко сказал им что-то, чего никто в зале не услышал. И легкой, почти танцующей походкой ушел за кулисы.

— Шо за дела?! — не выдержав, вскочил с седьмого ряда вор Федя Жердь. — Где концерт?!

— Утесов! У-те-сов!.. — заревели остающиеся, сначала скромно, потом в полный голос.

Но продолжалось это недолго. Вместо Утесова на сцену вышел высокий полуседой полковник с двумя рядами орденских планок на груди. Наиболее сообразительные из присутствующих вгляделись в погоны на плечах полковника и поняли, что дело пахнет керосином. Погоны были золотыми, с синими просветами и серебряными звездочками. Любой пацан в Одессе знал, что такие погоны носят в очень серьезном ведомстве, которое с недавних пор, точнее, с марта месяца называется МГБ.

— Театр окружен, — веско произнес Чусов, и отличная акустика, которая позволяла слышать даже сказанную шепотом фразу, донесла его слова до всех рядов оперного. — Всем приготовиться к проверке документов.

После секундной паузы театр взревел, и это был отнюдь не тот восторженный рев, которым встречали Утесова.

— У меня приказ!.. — Чусов усилил голос. — В случае сопротивления открывать огонь на поражение!..

Партер содрогался от топота множества ног. В проходы между креслами вливались десятки солдат с оружием на изготовку, слышались слова команды. Сам не соображая, что делает, Гоцман в длинном прыжке кинулся к выходу из зала, отшвырнул какого-то лейтенанта и бросился в фойе.

— Давид!.. Стой!.. — Кречетов повис у Давида на плечах, удерживая его.

— Ты знал?! — бешено вращая глазами, выдавил Гоцман и схватил майора за грудки. — Знал и молча-а-ал?!

— Это приказ. Жуков приказал лично…

В фойе показался Чусов в сопровождении Максименко. Гоцман отпустил Кречетова и, упрямо набычившись, двинулся на полковника.

— Стоять! — выкрикнул Максименко, выхватывая ТТ.

Гоцман только повел на него глазом. На лице и теле заныли ссадины, оставшиеся после ударов, полученных ночью…

— Отставить!.. — резко оборвал его Чусов, примирительно глядя на тяжело дышащего Гоцмана. — Давид Маркович, поймите же… Вы отказались арестовывать воров. Мы взяли это в свои руки…

— Ты слышал, шо он пел сейчас?! — забыв о субординации, выдохнул Давид. — Там люди плакали! Я за это немцам глотки на фронте рвал!.. Ты понимаешь это, моль?!!

— Отставить истерику, подполковник!.. — брезгливо бросил Чусов.

Сбоку, решив выслужиться, а может, поддавшись боевому настроению, подскочил Максименко. Но, видать, обучали майора драке только с беспомощным соперником. Давид легко ушел от удара следователя, и кулак майора саданул по воздуху. Зато ответный хук оценили все, кто присутствовал в фойе. Потому что был он проведен от души и грамотно. Максименко, скрючившись от боли, с воем покатился по мраморному полу. Солдаты, топтавшиеся у входа в зал, с интересом глазели на невиданное зрелище — драку милицейского подполковника с майором МГБ… Из толпы вырвался Якименко, готовый броситься на подмогу начальнику.

— Отставить!!! — рявкнул Чусов. — Вывести их из театра!! Обоих!!!

Ни на кого не глядя, Давид и Якименко в сопровождении двух офицеров МГБ направились к выходу. Максименко, держась за бок, с кряхтением поднялся с пола.

— Майор, ко мне! — резко бросил Чусов. И тихо добавил, когда Максименко оказался рядом: — Гоцмана не трогать, ты понял меня?..

— Товарищ полковник, у меня свое начальство есть… — прохрипел майор. — Начальник областного УМГБ…

— О Гоцмане забудь! — жестко перебил его Чусов. — Или будешь скакать у меня без штанов по всей Сибири! А с начальником управления я сам переговорю!.. Свободен!..

Толпившиеся на площади за оцеплением одесситы встревоженно загудели — из дверей театра показались вереницы авторитетов с поднятыми руками. Каждого сопровождало по два солдата с автоматами на изготовку. Подчиняясь злым окрикам, воры послушно исчезали в кузовах крытых «Студебеккеров»…

Внизу было море. Оттуда тянуло по-ночному свежим соленым ветром. Сидя на подножке серого «Опеля», Гоцман остервенело растирал грудь, пытаясь унять сердцебиение, и жадно вбирал в легкие освежающую морскую влагу.

— Давид Маркович, вы хоть объясните словами, шо за закрутка вышла?.. — Якименко развел руками, словно хотел обнять всю Одессу. — За шо мы в морду-то получили? Не, мне не жалко, но таки интересно ж!

— Они, Леша, концерт устроили, шоб всех авторитетов разом накрыть, — мрачно просипел Гоцман.

— Ну и какой шлимазл это удумал? — дернул усами капитан.

— Жуков…

— А-а… — понимающе кивнул Якименко. — Шлимазла беру обратно. Так а на шо ему?.. Нельзя было договориться, шоб они так с ним встретились?..

— Он не поговорить, — тихо пояснил Гоцман, поднимаясь с подножки. — Он их, Леша, в заложники взял…

Оба замолчали. Со стороны города слышался слитный, тяжелый гул, похожий на рев осеннего моря. Гоцман нахмурился еще сильнее.

— То есть я понимаю, шо поспать накрылось, — пробормотал Якименко, вслушиваясь. — Сейчас начнут гулять ребята — мама, не ходите до ветра, там волки…

В темноте послышался топот. Из кустов вынырнул задыхающийся Васька Соболь, в вытаращенных глазах плескался неподдельный ужас.

— Давид Маркович! Там такая буча!..

— Садись, поехали, — обронил Гоцман, рывком распахивая дверцу.

— Разнесут же театр! — жестикулируя здоровой рукой, орал Соболь.

— Жуков новый выстроит. — Гоцман удобно угнездился на переднем сиденье, захлопнул дверцу. — Поехали…

Одесситы постарше, глядя на бушующую на площади перед оперным театром толпу, наверняка вспомнили бы жуткие июньские дни 1905 года, когда к Одессе подошел мятежный броненосец «Потемкин», а в порту горели склады и пароходы. Но они благоразумно ретировались с площади, еще когда из дверей театра стали выводить под конвоем известных всему городу воровских авторитетов. Старожилы хорошо знали свою дорогую Одессу и первыми поняли: скоро начнется нечто, что, благодаря горячему нраву горожан, может зайти очень и очень далеко…

Тонкая цепь солдат, отрезавшая здание театра от возбужденной толпы, дрожала. Растерянные солдаты, не получившие внятной команды, отпихивали лезущих к ним людей сапогами и прикладами. Истошно кричал человек, притиснутый к бамперу «Студебеккера». Толпа, в основном состоявшая из лихих обитателей ночных улиц, ревела кровожадно и зло.

— Братва! — носился в толпе взбудораженный Толя Живчик, размахивая кепкой. — Одессу бьют!..

— Оттесняй!.. — наконец скомандовал командир оцепления солдатам. Те неуверенно взяли на изготовку ППШ, глядя в лица людям, от которых их отделяло всего несколько шагов.

— А-а, стрелять в нас, падлы казенные?.. В народ стрелять?.. Как при царе?

— Эй, солдат, я с тобой вместе Будапешт брал — давай, стреляй в меня…

— Домой вернешься, как матери в глаза посмотришь, сержант?

— Хватай палки, камни, братва!!! — надрывался Толя Живчик. — Одесса без боя не сдается! А кто посмелее да пофартовее — давай за мной!

У массивных ворот, ведущих на охраняемую территорию воинских складов, бушевало несколько десятков разъяренных людей под предводительством Чекана. Крепость молчала, но чего в этом молчании было больше — уверенности в своих силах или страха, — сказать не решился бы, пожалуй, никто.

Ночную тьму разорвали фары трех машин. Из кабины головного «Мерседеса» показался Толя Живчик, размахивающий кепкой:

— Хлопцы! А ну давай с нами за оружием!..

Толпа с радостным гулом отхлынула от ворот, бросилась к машинам. Чекан, проследив, как люди забираются в грузовики, молча устроился на сиденье рядом с шофером «Мерседеса», турнув Живчика на подножку. Водитель, коротко стриженный, горбоносый щербатый парень, восхищенно покрутив головой, шлепнул ладонями по рулю:

— Ох, сегодня и будет ночка! Воровская…

— Как зовут? — холодно перебил Чекан.

Водитель был ему незнаком. На мгновение ему показалось, что шофер изменился в лице, когда его увидел. Но что в этом было удивительного?.. Наверняка наслышан о жутком капитане со шрамом на виске. Вся Одесса в курсе за того страшного капитана…

— Сенька Шалый, — сипло выдавил наконец шофер и закашлялся.

— Из машины куда сунешься — кишки на горло намотаю, — ровным голосом пообещал Чекан. — И не дай бог, баранку из рук выпустишь.

— Да поехали там уже! — нетерпеливо забарабанили из кузова по крыше кабины.

— Полный газ — и прямо на ворота, — спокойно распорядился Чекан, передергивая затвор «шмайссера».

Ночь огласил длинный заунывный вой. Во тьме вспыхнули прожекторы на вышках, окружавших склады.

Разогнавшись до предельной скорости, тяжелый «Мерседес» Сеньки Шалого с ревом обрушился всей своей десятитонной массой на ворота воинской части. Покореженные створки сорвались с петель, с грохотом рухнули в пыль. Бешено вращая руль, Сенька направил грузовик на группу бежавших к нему солдат, и они в последний момент бросились врассыпную. С подножек машины наперебой, зло оскалясь и криками подбадривая друг друга, били длинными очередями Чекан и Толя Живчик. Вслед за «Мерседесом» Сеньки на территорию ворвались трехтонный «Боргвард» и «Студебеккер». Все они остановились так, чтобы оказаться в мертвой зоне обстрела установленных на вышках пулеметов.

Повинуясь жестам Чекана, Сенька направил машину в глубь складской территории, к длинному угловому складу. Живчик и еще трое бандитов, спрыгнув на ходу, бросились в обход, на угол. Шалый круто затормозил у входа в склад.

— Стой, кто идет! — Из дверей показался нацеленный на кабину ствол ППШ. «Сейчас шмальнет, — в ужасе подумал Сенька, покрываясь ледяным потом. — От страха ж все семьдесят патронов выпустит, мама дорогая». Но его мысли оборвал властный, уверенный голос Чекана:

— Часовой! Там склады громят, а ты тут прохлаждаешься! Окопался, мать твою!

— Я на посту, — неуверенно отозвался солдат. — А вы кто?

— Я майор контрразведки Спиридонов. Вот мои документы…

Ствол ППШ исчез, вместо него выглянуло круглое, щекастое лицо. Чекан дал по нему в упор короткой очередью из «шмайссера»…

Погрузка заняла немногим более двадцати минут. Тяжело дышащие, потные люди дружно, помогая один другому, таскали в кузов машины тяжелые ящики. На углу слышалась перестрелка — это Живчик с тремя помощниками отбивал атаку уцелевших солдат охраны.

Мимо Чекана торопливо пробежал подрывник, разматывая за собой длинную катушку провода. Присел над миной, секунду поколдовал над ней и торопливо бросился к машине, кивая на бегу Чекану — готово, мол. Двигатель загудел, грузовик вздрогнул. Последний ящик, не удержавшись в кузове, грохнулся оземь, крышка с него отскочила, и в пыль посыпались новенькие, тускло блестящие заводской смазкой автоматы…

— Пригнись!.. — зычно скомандовал Чекан.

Взрыв, наверное, был слышен в Софии и Бухаресте, а может, и в Стамбуле. Складская крыша тяжело просела, две стены сложились, словно карточный домик. С грохотом повалилась на землю вышка с бесполезно бьющим куда попало пулеметом. Взрывная волна напрочь вышибла лобовое стекло «Мерседеса». Кашляя от заволокшей все вокруг душно-ядовитой пыли, на ходу стряхивая с волос осколки стекла, Сенька Шалый дал полный газ, и перегруженный грузовик, словно перекормленный бегемот, медленно, вслепую выполз за территорию склада…

 

Глава 16

На дальнем конце длинного полированного стола был накрыт скромный ужин на одного. На тарелке саксонского фарфора дымился замысловато наструганный картофель, источал дразнящий аппетит запах бефстроганов. Рядом на отдельной тарелочке — пара крупных соленых огурцов. Запотевший графин сулил уставшему от дневной жары и государственных забот командующему военным округом неземные радости.

Маршал, в расстегнутом белом кителе, утопив руки в карманах синих брюк, слушал доклад адъютанта, подполковника Семочкина, и иногда по привычке угрожающе выпячивал нижнюю челюсть, хотя адъютант его — редчайший случай — всем устраивал.

— …Операция прошла успешно, — бодро, несмотря на ночь, частил Семочкин. — Арестованы пятнадцать уголовных авторитетов плюс находящиеся в розыске. Все доставлены в изолятор комендатуры. Это, правда, вызвало некоторые беспорядки в городе. В частности, было разграблено несколько коммерческих магазинов и совершен налет на армейские склады с вооружением. Но полковник Чусов заверил, что разберется с этим в ближайшее время.

— А где он сам? — помедлив, поинтересовался маршал.

— Работает! — убедительно предположил адъютант. Еще раз двинув челюстью, Жуков отвернулся от Семочкина и тяжело подсел к столу.

— Ужинать буду. Не беспокоить.

— Приятного аппетита, товарищ Маршал Советского Союза.

Семочкин аккуратно прикрыл за собой двери в кабинет. Крепко взяв графин за ледяное горло, Жуков налил себе полный стакан, до краев. Прищурился на саженный портрет Сталина, висевший над массивным письменным столом, слегка приподнял стакан в его сторону и медленно, двигая кадыком, выцедил водку до дна. Откусил половину огурца, захрустел.

Водка пошла хорошо, неожиданно пробрала до самого дна, что случалось с маршалом в последнее время нечасто. Он прошел к большому сейфу в углу кабинета, отомкнул его, достал с нижней полки баян. Этот инструмент он освоил самоучкой в войну и теперь пробежался пальцами по кнопкам, выдав импровизированную плясовую. Баян тяжело вздохнул в руках командующего, потом рванул во всю ивановскую и так же неожиданно стих.

Жуков снова налил стакан водки, духом выпил. Закусывать не стал. После паузы неожиданно ударил по полу чечетку, выкинул озорное коленце, как делали в былые времена в деревенских ватагах. Да он, Жуков, и был простым деревенским парнем, поднявшимся до невиданных высот. Вспомнил, как двигались во всю ширину улицы две ватаги из разных сел, каждая со своим атаманом, с гармонистом. Разойтись было невозможно, улица узкая, кто-то кого-то толкал, кто-то говорил про «наших» девчат… Но сразу начинать драку считалось неприличным. Для этого у каждой ватаги существовал свой затейник, который, выйдя вперед, раззадоривал своих и одновременно дразнил противника — с особым шиком сплевывал ему под ноги, ругался матерно, пел похабные частушки. Называлось это — прикалываться на драку. И только после таких вот приколов обе ватаги сшибались в смертном бою… Не участвовать в нем разрешалось лишь одному человеку из ватаги — гармонисту. Он мог драться по собственному желанию…

Не оттуда ли, не на этих ли грязных улицах, где ломались носы и дробились челюсти, зародилось в нем, Маршале Победы, это неистребимое — сокрушить, сломать, уничтожить, подавить?..

Разойдясь, Жуков рывком сорвал с себя китель, швырнул на спинку стула. Тяжело взгромоздился задом на столешницу и, отталкиваясь руками и ногами, дергая ширинкой в сторону портрета, с грохотом проскакал так весь длинный стол… Так «прикалывался» к его ватаге один из затейников соседней деревни, после чего драка становилась неизбежной.

Усталый, раскрасневшийся, сел боком на край стола и довольно ухмыльнулся портрету. Генералиссимус, не обративший ни малейшего внимания на хамскую выходку, продолжал уверенно и мудро смотреть куда-то вдаль, должно быть, в светлое будущее всего человечества. Но маршалу на мгновение показалось, что глаза вождя на портрете налились мгновенным ледяным холодом. На то он и мудрый. Все знает…

В углу кабинета раздался едва уловимый шорох. Жуков, закаменев лицом, обернулся. Из-за массивных напольных часов неторопливо появился откормленный кот, равнодушно мяукнул.

Командующий натянул китель, спрятал в сейф баян. Распахнул дверь в приемную. Семочкин, клевавший носом за столом, мгновенно вскочил.

— Что за кот? — раздраженно бросил Жуков. — Шляется тут…

— Это здешний, штабной, товарищ Маршал Советского Союза, — изобразил улыбку адъютант. — Секретов не выдает…

— Ладно, подавай машину, — не поддержав шутки, буркнул маршал. — Засиделся я что-то.

Черный ЗИС-101 затормозил у руин одесского железнодорожного вокзала. С переднего сиденья выпрыгнул молодой офицер МГБ, резко распахнул дверцу. Из глубин необъятной машины показалось бледное, уставшее лицо человека, прекрасно известного всей Одессе. Еще несколько часов назад его встречало на этой площади полгорода. Теперь не было никого.

Ну что же, все правильно, все справедливо. Утесов, помедлив на выщербленных каменных ступенях, повернулся к родному городу, скорбно взглянул на его темные, неосвещенные, лежащие в развалинах кварталы. И снял с головы модную велюровую шляпу.

— Прости, Одесса, я не знал…

Солдат, несущий чемоданы, притормозил при виде этой сцены. Но офицер за спиной Утесова показал ему кулак и махнул в сторону вокзала — пошел, нечего таращиться!..

Скорый поезд Одесса — Москва стоял у перрона. Проводник в белой полотняной куртке, проводив Утесова до купе, вежливо поинтересовался, не подать ли товарищу артисту чаю или свежую газету. Утесов, устроившийся на мягком диване, поднял глаза:

— А водка у вас есть?..

— Для вас — сделаем, — заговорщически подмигнул проводник.

— Тебе хорошо со мной? — тихо спросил Кречетов у Тони.

— За-ме-ча-тель-но… Только ты сегодня какой-то… не такой. Устал, да?..

— Есть немного, — согласился Виталий. — На работе сумасшедший день был… Да и вечер этот в театре… Извини, что не сумел достать пригласительного. — Он поцеловал Тоню в висок. — Там правда все было распределено и закуплено заранее… Да и закончилось раньше времени.

Он ожидал, что Тоня начнет привычно обвинять его, но она только хмыкнула:

— Можешь не извиняться. Я не поклонница Утесова… Блатная музыка.

— «Блатная музыка» — это воровской жаргон, — засмеялся Виталий и обнял ее.

— Не трогай меня, пожалуйста… И вообще, давай спать.

— Так мы же уже спим.

— Да? А кто это ко мне пристает?..

— Антонина Петровна! — нахмурившись, повысил голос Кречетов. — Как вы разговариваете со старшим офицером Советской армии?! А?

— Виновата, товарищ майор, — деревянным голосом выговорила Тоня. — Готова делом искупить свою вину…

— Шо такое? Шо не едем?..

— Нормально все, — захлопывая капот, успокоил водитель. — Перегрелся он чутка сегодня… Зараз поедем.

— Ну давай…

Вернувшись в кабину, Сенька снова и снова пытался завести мотор. Но усталый «Мерседес» явно не желал подчиняться.

На верхнем этаже дома, в который только что вошел Чекан, за шторами вспыхнула полоска света. И тотчас двигатель облегченно взревел во все свои сто двенадцать лошадиных сил.

Грузовик тронулся и, постепенно набирая скорость, скрылся в лабиринте одесских улиц.

На территории складской крепости еще висела в воздухе поднятая мощным взрывом мелкая пыль. Она хрустела на зубах, от нее слезились глаза. Скрипя сапогами по развалинам, военные медики переваливали на носилки трупы солдат взвода охраны и налетчиков. В сторонке стояло несколько медицинских фургонов. Утреннее солнце, еще не ставшее жарким, освещало эту невеселую картину.

— Мы власть! Мы сила! — горячо говорил Кречетов вяло ковыряющему носком сапога обломок стены Гоцману. — Воры должны это почувствовать!

— Где-то я уже это слышал, — пробормотал Давид.

— Ты же видишь, что творится в городе! Не мне тебе рассказывать…

— Виталий, ты не одессит, с тебя спроса нет…

Хрустя подошвами по битому кирпичу, к офицерам подошел бледный после бессонной ночи полковник Чусов. Кречетов, замолчав, козырнул ему, Гоцман только взглянул без всякой симпатии.

— Подполковник Гоцман, где ваша группа?

— Ваши опять нас отодвинули, — сквозь зубы отозвался Гоцман. — А мои ребята, как бобики, по всей Одессе. рыщут. Им хватает.

— Вы думаете, я не знал, какие будут последствия?

— Думаю, не знали… — вяло кивнул Гоцман.

— Давид Маркович, — после паузы заговорил Чусов, — вы же смелый и толковый офицер, герой войны… Кстати, разрешите поздравить вас с очередным орденом… Вы одессит!.. Одессу лучше всех знаете! Так помогите же!

— Мне уже подхватываться и бежать? — поднял брови Гоцман.

— Зря вы злитесь…

— Я не баба, шобы злобу по карманам собирать…

— Тогда — мир?.. — Он протянул руку. Помолчав, Гоцман пожал ее:

— Перемирие.

— Вот и хорошо, — поспешно заключил Чусов и, козырнув, отошел.

Гоцман поискал взглядом Кречетова. Майор только что выслушал взволнованного Тишака, и, похоже, тот щедро поделился с Виталием своим волнением.

— Чекана нашли!..

— Мы соваться пока не стали, Давид Маркович, — захлебываясь от волнения, на ходу рассказывалТишак. — Поставили у квартиры засаду…

— Сколько человек? — торопливо шагая рядом, спросил Кречетов.

— Пока трое.

— Мало!.. — Кречетов покачал головой и побежал за своими.

— Кто за главного? — продолжал расспрашивать Гоцман, ускоряя шаг.

— Довжик. — Тишак почти бежал, чтобы поспеть за размашистым шагом начальника. — Это его наколка.

— Молодчик, — одобрительно фыркнул на ходу Давид. — Кто еще?

— Якименко и Саня…

У ворот оперативников догнал запыхавшийся Кречетов с тремя молодыми лейтенантами юстиции. Мельком взглянув на их крепкие плечи и решительные лица, Гоцман машинально кивнул. Лишними не будут.

— Раз ты с Чусовым на короткой ноге, ну, попроси хоть допрос арестованных провести! — снова приноравливаясь к быстрому шагу Гоцмана, заговорил Кречетов. — Тут же можно ухватить такую ниточку…

— Какую-никакую ниточку я тебе дам… Подумай сам. Бандиты приехали аж на трех грузовиках. Свидетели из числа уцелевших солдат говорят, шо грузовики были не наши, один «студер» и два еще каких-то иностранных… И это ночью-то! В Одессе!.. Шо лыбишься? — нахмурился он, увидев улыбку Виталия.

— Уже два человека занимаются этими грузовиками… Найдем, не беспокойся. Это не иголка в стоге сена…

— Все умные стали, пора мне на покой… — проворчал

Гоцман под нос, но видно было, что он доволен. — Все прямо-таки роют землю, как те равлики…

— Кто? — засмеялся Кречетов. Его глаза возбужденно блестели, лицо порозовело.

— Кроты, — неохотно пояснил Гоцман.

У того места, где еще вчера ночью были въездные ворота, грели моторы управленческие ГАЗ-67, эмка с покореженной дверью и наконец-то починенный Васькой Соболем «Опель». Оперативники и офицеры прокуратуры попрыгали в машины, Гоцман сел в кабину «Опеля» за старшего. Говоря Ваське адрес, прислушался — как там сердце?.. Но стучало оно правильно, мощно и ровно. Так и должно работать сердце, когда идешь на настоящее дело.

Не доезжая квартала до места, выгрузились. Тишака с двумя офицерами прокуратуры Гоцман послал во двор, под окна, а сам обхватил Кречетова и третьего офицера за шеи и, волоча ноги по тротуару как пьяный, двинулся с помощью коллег к подъезду. Спектакль оказался ненужным — стоило им открыть дверь парадного, как они услышали наверху громкий крик и три выстрела.

Чертыхаясь на чем свет стоит, Гоцман вырвал из кармана ТТ и бросился вверх по лестнице. Мимо с ошалелым мяуканьем пронеслась кошка, под ноги некстати попалось полное мусорное ведро… Сверху несся пронзительный вой.

— Стоять! Кто идет? — нервно выкрикнул с верхней площадки Саня.

— Гоцман здесь!

Дверь в квартиру была приоткрыта. На полу, в коридоре, валялся, держась за живот, завывающий от боли человек, в котором Гоцман тут же узнал фальшивомонетчика Родю.

Держа на изготовку пистолет, сильно сжав губы, Давид бросился в комнату. Никого. Комната как комната, ни за что не скажешь, что бандитская хаза. У окна, на обитом куском старой жести полу, явно оставшаяся с военных времен печка-буржуйка, зингеровская швейная машинка, аккуратно заправленная кровать, стол под бахромчатой скатертью, зеркало, распахнутое окно чисто вымыто. И даже картинка висит на стене, вырезанная из «Огонька», — «Великий Сталин — вождь и организатор всех наших побед». «Патриоты, мать их…» — просипел Гоцман, переваливаясь через подоконник на опоясывающую двор галерею… За ним, пыхтя, следовал Кречетов.

Чекан бежал по галерее уже по противоположной стороне двора. Гоцман сощурился: очень хорошо, профессионально бежал Чекан. За ним мчались Якименко и Довжик. Внизу, по двору, бандита преследовали Тишак и двое из прокуратуры. Они то и дело с руганью отбрасывали преграждавшие им путь выстиранные простыни, развешанные для просушки.

Кречетов, припав на одно колено, прицелился в Чекана. Но тот, сгруппировавшись, перевалился через перила галереи и полетел вниз, во двор. Тотчас же оттуда, из-за простыней, громыхнул выстрел. Рухнул, обрывая белье вместе с веревкой, убитый офицер из прокуратуры…

Дыша как паровоз, вслед за Чеканом полетел во двор с галереи Якименко. В просвете между простынями мелькнула плотная спина убегающего человека. Падая, Леха больно ударился коленом, скрипя зубами, поставил ТТ рукояткой на ладонь. Мельком взглянул на убитого, лежавшего навзничь, — совсем молодой еще парень, лейтенант, эх…

— Давай, — прошептал Лежа сам себе и нажал на спуск. Но пистолет только сухо клацнул, отказываясь работать.

— Твою маму грубым образом! — в ярости заорал Якименко на всю Одессу, дергая затвор к чертовой матери. «Наган, что ли, у начальства попросить? — не вовремя мелькнула диковатая мысль. — Их никогда не клинит…»

В этот раз ТТ, словно испугавшись гнева хозяина, был послушен. Но Чекана уже и след простыл. Пока Леха распихивал тяжелые мокрые простыни, пока осторожничал, ожидая засады в арке… Тут и слон бы ушел. Якименко со злобой укусил себя за ладонь, смиряя дыхание. Вот родила же мама сына идиота!.. И ТТ тоже хорош!.. Он втолкнул ненадежный пистолет в кобуру и в ярости рванул с веревки простыню с красивой пулевой дыркой в центре.

— Какой шлимазл понавешал сохнуть столько тряпок?!

— Здесь прачки живут, — вздохнул, пряча оружие, Довжик. — Не пачкай.

Из-за простыней показались запыхавшиеся Гоцман, Кречетов и Тишак. Якименко отвел глаза.

— Этот поц подошел, постучал условным стуком, — рассказывал он, уже немного успокоившись. — Мы выждали, пока замок завертелся, и кинулись. Так поц успел со страха крикнуть. И Чекан, прямо через дверь, шмальнул два раза. В него попал и Довжику досталось…

— Мне только глаза деревянной трухой засыпало, — уточнил майор.

— А не надо было кидаться! — рыкнул Гоцман. — Я же предупреждал, чем может кончиться…

Он рассерженно поднялся со стула, еще раз обежал взглядом ничем не примечательную комнату, постучал пальцем по швейной машинке. И склонился наконец к Роде, который по-прежнему полулежал, только уже не на полу в коридоре, а на кровати. Родя тихо, сквозь зубы подвывал и время от времени ойкал.

— Сильно его?

— Я знаю, товарищ подполковник?.. — пожал плечами Саня. — Я ж не врач…

— Телефон здесь есть?

— Нету… Во всем подъезде нету.

Гоцман и Кречетов, обменявшись взглядами, подхватили Родю под мышки, отчего тот взвизгнул, и поволокли в прихожую. На ходу Гоцман бросил:

— Михал Михалыч, перетряхни квартиру. А мы с Виталием потянем Родю до УГРО…

— А я? — растерянно встрял Якименко.

— А ты давай понятых. И Довжику помогай…

— Считайте, легкая царапина, — озабоченно говорил Арсенин, заканчивая делать Роде перевязку. — Пуля прошла под кожей. Ушиб грудины. Возможно, трещина в ребре. Но в целом, можно сказать, ему очень повезло…

— Ему повезло?! — весело фыркнул Гоцман. Он перестал безостановочно кружить по своему кабинету, потыкал себя пальцем в грудь. — Нескоро будет! Это мне повезло еще как! Я б себе в жизни не простил, если бы потерял такой сочный фрухт! Родя, обойди всю Одессу от Ланжерона до Слободки — нет человека, шобы радовался за тебя, как я это делаю! Даже б твоя мама отдохнула! У меня ж до тебе разговоров — таки языка не хватит…

— Я ничего не знаю, — простонал Родя, закатив глаза.

— Конечно! Без второго слова!.. — рубанул воздух ладонью Гоцман и внезапно резко склонился к раненому: — А я ж тебе поверил, Родя… На горе на моем ты сыграл… Слизень ползучий!..

— Давид Маркович! — строго заметил Арсенин, оттеснил Давида и принялся надевать на раненого рубашку.

— Ой-ой-ой-ой!.. — Родя скривился от боли, покорно протягивая врачу руки. — Не знаю я ничего! О-о-о-ой…

Кречетов стоял у двери кабинета Гоцмана. Рядом, не сводя с майора преданных глаз, вытянулся низенький плотный Лужов, от старательности часто моргавший. На его застиранной до белизны гимнастерке смешно топорщились погоны и болталась медаль «За отвагу».

— Бегом, бегом, Охрятин!.. — Кречетов зло смотрел на неторопливо шагающего по коридору конвойного Охрятина. В руках у того был графин с водой. — Неделю тебя тут ждать, что ли?

Охрятин послушно перешел на бег. Он был похож на медведя, которого научили бегать в цирке из-под палки. Вода тяжело забултыхалась в графине.

— Вот, товарищ майор, — тяжело выдохнул он, притопнув от усердия сапогами. — Вода.

— Свободен пока, — кивнул Кречетов, принимая графин. — А ты, Лужов, стой здесь, и чтобы ни на шаг!..

В кабинете резко пахло нашатырем. Арсенин как раз выбрасывал использованную ватку в корзину для бумаг. Одетый Родя время от времени сильно вздрагивал и морщился.

— Уже не надо, — помотал головой врач, глядя на графин в руках Кречетова.

— Откуда кровь?

— Это я испачкал. Сотрудника у меня сегодня убили… — Он смочил руки водой из графина, вытер полотенцем, которое протянул врач. — Замечательный был парень, двадцать три года всего…

— Сочувствую… Минут через двадцать его начнет знобить. — Арсенин вновь повернулся к Гоцману, кивая на Родю. — Лучше все-таки дайте ему горячего чаю. В случае чего я у себя…

Кречетов приоткрыл дверь, выпуская врача из кабинета, заодно крикнул Охрятину, чтобы организовал горячий чай. И, присев напротив Роди, стал наблюдать, как нетерпеливо выписывает кренделя по комнате Гоцман. Он снова напомнил майору большого сильного зверя, который выжидает момент, чтобы вцепиться в жертву.

— Ну шо, Родя… — словно в задумчивости произнес Гоцман. — Начнем с Фимы?

— Я его не убивал, — быстро проговорил Родя. — Клянусь.

— А кто?

— Я вам клянусь же… — Родя поднес руку к груди и болезненно охнул, — все было, как я вам и рассказал.

— Та накладная была твоя работа?

— Опять за рыбу гроши! — простонал Родя не столько от боли, сколько от досады. — Не мой это фасончик, Давид Маркович!

Гоцман с ухмылкой взял со стола двумя пальцами поддельный паспорт Чекана.

— А это так тоже не твое?.. И спецмастика, и спецчернила…

. — Это мое, — покорно кивнул Родя. — Пришел человек. Дал ксиву, дал портрет. Сказал, нашлепни, шоб было как на настоящем…

— И человека того ты не знаешь… — утвердительным тоном произнес Гоцман.

— В первый раз!

— …и за Чекана того ты не слышал.

— Какого Чекана?

— Скучаю, Родя.

— А мне, думаете, весело?

— Ты не хами! — рассердился Гоцман. — Разговор еще и не начинался! Кто такой Академик?!

— Не знаю я никакого Академика… — Неожиданно для сидевшего напротив Кречетова Родя начал всхлипывать и через минуту уже натурально плакал в три ручья. — Не знаю! Мне плохо, плохо!.. У меня ранение в груди…

Кречетов, быстро переглянувшись с Гоцманом, как можно проникновеннее произнес:

— Родя. Послушай. Чем скорее ты скажешь, тем скорее все кончится. Только не морочь нам голову. Допустим, кто убил Фиму, ты не знаешь. Но Чекана ты должен знать!

— Не знаю я никакого Чекана, — упрямо помотал головой Родя, хлюпая носом, — и никакого Академика.

— Ты же с ксивой к нему пришел! — не выдержал Кречетов. — И стучал условным стуком!

— Не знаю ничего… О-о-ой, больно как…

В дверь постучали, Кречетов забрал у Охрятина стакан горячего чаю. На столе у Гоцмана тихо затрещал телефонный аппарат.

— Але! Але! Товарищ подполковник!.. — донесся до Гоцмана сквозь помехи заполошенный от усердия голос. — Говорит постовой Перов! Майор Довжик срочно просил вас приехать!..

— А шо случилось?

— Сказал, срочно!.. Але! Ал-ле!..

В трубке раздались короткие гудки. Кречетов взглядом спросил у Гоцмана: что там такое?

— Поехали, — коротко бросил Давид, поднимаясь с места. — Шо-то в квартире…

В сопровождении Охрятина они отволокли охающего и стонущего Родю в дальний угол коридора УГРО. Там с довоенных лет размещался небольшой закуток, нечто вроде каменного шкафа, где в полусогнутом положении с трудом мог поместиться человек. Охрятин, сопя, звенел ключами, пытаясь открыть дверь, потом сильно дернул ее, и она распахнулась, задев Кречетова.

— Вот черт, — выругался майор, державший в руках стакан чаю. — Аккуратней, Охрятин! Из-за тебя руку обварил… На вот, держи теперь сам. — Он сунул стакан растерявшемуся Охрятину.

— Здесь тесно! — плаксиво пожаловался Родя, пытаясь избежать заключения в шкаф.

— А ты хотел номер с видом на море? — рявкнул Гоцман, впихивая задержанного в закуток и захлопывая за ним дверь. — Охрятин, стоишь здесь как привязанный! И не дай бог хоть на шаг отойти! Головой ответишь понял?..

Гоцман и Кречетов бросились к выходу. Охрятин растерянно сжимая в левой руке связку ключей, а в правой — стакан с горячим чаем, потоптался на месте, потом вздохнул и осторожно поставил стакан не пол.

…На хазе Чекана обыск шел полным ходом. Довжик неторопливо диктовал Якименко протокол, в углу жались испуганные понятые. И по удивленным взглядам подчиненных Гоцман сразу понял, что предчувствие, закравшееся в душу еще во время телефонного разговора с постовым, было необманным, верным.

— Ну?.. — на всякий случай, надеясь из последних сил, все же спросил он, вглядываясь в Довжика.

— Не звонили?..

— Не-ет…

— А дураками же родятся, Виталий, — зло бросил Гоцман Кречетову и бегом бросился обратно на лестницу.

— Ну вот, — пожал плечами Кречетов, издалека увидев, что Охрятин стоит на посту. — А ты боялся…

— Открывай, — тяжело дыша, бросил Гоцман конвойному.

Дождался, когда тот отомкнет замок, рванул дверцу на себя и… подхватил рухнувшее на него тело Роди. Глаза были выпучены, по шее шла ярко-красная полоса.

Кречетов, закусив губу, сдернул с шеи задушенного черный шнурок, изо всех сил надавил на грудную клетку Роди. Подняв глаза на Охрятина, прохрипел Гоцману:

— Дава, держи его…

Но Давид уже и сам притиснул растерянного младшего сержанта к стене коридора, выдернул у него из кобуры наган, быстро охлопал карманы. Послышался суматошный топот сапог ничего не понимающего Лужова.

— Доктора!.. Арсенина, бегом!.. — прорычал Кречетов, снова вжимая руки в грудь мертвого Роди. — Дыши, дыши, зараза…

Но Родя не хотел дышать. И после смерти у него было обиженное, горькое выражение лица.

— Ах ты сволочь… — захрипел Кречетов, кидаясь на Охрятина.

Гоцман быстро, умело и необидно усмирил его порыв. Засунув голову в каменный бокс, быстро осмотрел… Метр на метр — и никого!.. Он бегло простучал пальцами стены, подергал запор — все прочно, неразболтанно.

— Готов, — обреченно обронил за спиной подоспевший Арсенин.

Гоцман тяжко вздохнул, попробовал было набрать воздуху в легкие — и тут же забыл об этом. Окинул тоскливым взглядом вжавшегося в стену Охрятина. Тот растерянно хлопал своими медвежьими глазами, явно не понимая, в чем его обвиняют.

— За-чем? — очень медленно, тяжело проговорил Гоцман, сгребая гимнастерку на груди конвойного в кулак.

— Та я его ж не трогал, — прошептал Охрятин. — Я дверь не открывал…

— Зачем?!

— Та я же говорю вам…

— За-чем?! — почти простонал сквозь зубы Давид. На плечо Гоцмана легла сильная ладонь Кречетова.

— Дава, но ведь он же не идиот. Если бы он задушил Родю, у него было полчаса, чтобы смыться. А?..

 

Глава 17

— Так. Мы ушли, — терпеливо произнес Кречетов, не отрывая глаз от растерянно сгорбившегося на стуле Охрятина. — Что было дальше?

— Я запер дверь.

— На ключ?

— Так точно.

— Ключ оставил в двери?

— Никак нет, товарищ майор, он же на шнурке… Охрятин повертел привязанный к поясу ключ.

— То есть когда ты отходил, ключ был при тебе?

— Я не отходил! — обиженно вскинулся Охрятин. Кречетов покусал нижнюю губу.

— Не отходил, значит?!

— Не отходил, — упрямо повторил младший сержант.

— Охрятин, помнишь, я руку чаем обжег? — вкрадчиво поинтересовался Кречетов. — Стакан тебе еще отдал… Куда стакан делся?

— Никуда не делся, — угрюмо буркнул конвойный. — Стоит там возле стенки.

— Стоит, стоит, — подтвердил Гоцман. Кречетов замялся на секунду, потом снова вскинулся:

— А в сортир?

— Что?

— Ходил?

— Никак нет. Оправлялся после ужина. До отбоя не положено. Я привычный.

— А покурить? — наседал майор.

— Не балуюсь, — насупился Охрятин.

— Воды попить?

— За ужином компот давали. Куда — воды, товарищ майор?..

— А из офицеров кто подходил? — вступил в допрос до этого молча круживший по комнате Гоцман.

— Никого не было, товарищ подполковник.

— Вообще никого?

— Товарищ подполковник медицинской службы прошел…

— Арсенин?..

— Нуда. Что лечил.

— Та-ак, — протянул Кречетов. — И что он тебе сказал?

— Ничего. Говорит, Гоцман у себя? Я говорю, уехали. Он повернулся и ушел.

— Сразу ушел? — подозрительно переспросил Кречетов.

— Сразу.

— Еще кто?

— Все…

— С задержанным разговаривал?

— А че мне с ним разговаривать, товарищ подполковник?.. Он немного постучал. Я кулаком ударил по двери, чтоб замолк. И все.

— Шкаф открывал?

— Никак нет.

— Так кто же его тогда убил?.. — Кречетов швырнул на стол карандаш.

— Не я…

— А кто?! — взорвался Гоцман, вскакивая.

Он снова, еще раз, уже более спокойно осмотрел этот проклятый бокс изнутри. Настоящий каменный мешок. Постучал пальцами по стенам. Засунул руку в крохотную нишку, даже не нишку, а просто углубление в стене над дверью. Внимательно осмотрел кончики своих пальцев, покрытые пылью.

— …расстрел тебе, младший сержант, — услышал Гоцман слова майора. — Это ты понимаешь?

— Погоди… Погоди, Виталий. — Он подошел к конвоиру, взглянул ему в глаза. — Охрятин, вы… верующий?

Глаза конвойного растерянно заметались в разные стороны, он облизал пересохшие губы. И наконец осторожно, еле заметно кивнул — да.

— Крест носишь, — утвердительно сказал Гоцман.

— Т-так точно…

— Покажи.

Трясущиеся пальцы Охрятина не сразу смогли расстегнуть ворот гимнастерки. Наконец он разжал ладонь. Там лежал простой, грубо выделанный зубилом из какого-то металла, скорее всего из тонкостенной гильзы малокалиберного зенитного снаряда, крестик.

— У Роди здесь, на шее, был шнурок? — Гоцман поднял глаза на Кречетова.

— Не помню… — нахмурился тот, но тут же хлопнул ладонью по лбу: — Нет, был! Был, точно был! Я его сдернул! Черный такой…

Гоцман метнулся к столу, схватил телефонную трубку, набрал номер арсенинского кабинета.

— Андрей Викторович?.. Где шнурок, которым задушили Родю?

— Не знаю, — отозвалась трубка. — Я его не видел.

— А вы вспомните, посмотрите в вещах…

В трубке повисла тишина, наверное, Арсенин перебирал вещи убитого. Гоцман нетерпеливо барабанил пальцами по столу, прикусив нижнюю губу.

— Нет, нету… — наконец вздохнул Арсенин. — Когда я подбежал, шнурка на шее у него не было.

…На этот раз Гоцман внимательно осмотрел все углы возле каменного шкафа. Поднял с полу стакан с холодным чаем и пошел к кабинету…

Подоспел он как раз вовремя — Кречетов, завернув Охрятину руку за спину, вжимал ему пальцы под ребра, а конвойный кричал от невыносимой боли.

— Кто тебе приказал? — мычал в ярости майор. — Кто?..

Гоцман не без труда отбросил вошедшего в раж помощника военного прокурора от подозреваемого. Тот беспомощно сполз со стула на пол. Глаза Охрятина закатились, из полуоткрытого рта тянулась тонкая нитка слюны.

— Извини, не сдержался, — тяжело дыша, выговорил майор, потирая руку.

— Андрей Викторович, то снова я… Зайдите. Срочно. Да, с аптечкой…

— Виталий, постарайся вспомнить, где шнурок, которым задушили Родю, — наконец медленно произнес Гоцман.

Кречетов тяжело вздохнул, окончательно приходя в себя, пошарил по карманам, но ничего не нашел. Развел руками:

— Точно помню, что сдернул с шеи… Потом… отбросил в сторону. Шнурок черный, довольно короткий.

— Да, — непонятно качнул головой Гоцман. — На конце — крохотное колечко. Похож на вязку для крестика или талисмана.

— У Арсенина нет?

— Нет, — покачал головой Гоцман. — И в коридоре тоже…

Наблюдая за тем, как Арсенин осматривает безжизненно лежащего на полу Охрятина, Гоцман крепко потирал ладонью грудь. Не болело, нет. Но саднило. Не любил он непонятностей, особенно когда они были связаны со смертью — пусть даже и Роди. Он на минуту вспомнил, как жалобно тот стонал, мучаясь от раны, и нахмурился.

— Андрей, ты… — сам не зная почему, Гоцман назвал врача не по имени-отчеству и на «ты». — Андрей, ты к шкафу подходил?

Арсенина совершенно не удивила такая фамильярность. Лицо его оставалось спокойным.

— Подходил. Шел к вам проверить самочувствие Роди… — Арсенин кивнул на Охрятина: — Он сказал, что вы уехали.

— Ага, — задумчиво потер подбородок Гоцман. — А может человек сам себя задушить?

— Теоретически… Если притянуть себе пятку к затылку… Или иметь дух самурая.

— Родя не был самураем, это точно…

Арсенин сосредоточенно смотрел на шприц, исторгнувший из своего прозрачного тела тонкую струйку жидкости. Игла мягко вошла под кожу.

— Что с ним?

— Видимо, порвали селезенку, — озабоченно проговорил Арсенин. — Если так, то потребуется операция… А кто его так?

— Виталий… погорячился. Когда он сможет говорить?

— Не знаю, — снова пожал плечами Арсенин, без всякой симпатии взглянув на Кречетова. — Сделаю, что смогу.

Гоцман выглянул в коридор, окликнул конвойного. Лужов, преданно глядя на начальника, притопнул в дверях сапогами.

— Задержанного — ко мне. — Арсенин кивнул на Охрятина.

Четко козырнув, Лужов деловито схватил бесчувственное тело товарища за руку и поволок его по полу.

— Отставить!.. — вспылил Арсенин. — Немедленно санитаров!

В дверях конвоир посторонился, пропуская Довжика и Тишака. Гоцман на миг крепко закрыл воспаленные веки, помассировал их пальцами. Потом безнадежно уставился на подчиненных.

— Ну шо?

— Пусто, — развел руками Довжик.

— А у нас хоть отбавляй, — грустно ухмыльнулся Гоцман. — Якименко где?

— Они в дежурке с Саней решили чайку перехватить. Саня вчера на Привозе достал английский, ленд-лизов-ский…

Вошел Кречетов, и по его виноватому виду Гоцман понял, что его попытка установить истину посредством тщательного осмотра места преступления успехом тоже не увенчалась.

— Подобьем бабки… — Гоцман, не скрывая раздражения, глянул на возящегося с Охрятиным врача, но сдержал себя. — Подобьем бабки. Имеем три версии убийства Роди. Самоубийство — маловероятно. Убийство конвойным Охрятиным — вариант. Убийство третьим лицом — тоже вариант… Был телефонный звонок — раз! Охрятин утверждает, шо никуда не отходил — два! Пропал шнурок — три! И откуда взялся этот третий — лично я не понимаю, хоть и не дурак. То — четыре… Вот такая картина маслом.

— Може, врет Охрятин? — робко предположил Тишак.

— Возможно, — задумчиво отозвался Гоцман. — Но когда мы с Виталием подходили к шкафу, он был спокоен. Вот беда какая!.. Как селедка, спокоен. И даже заскучавши.

— Если шнурок на полу валялся, мог прилепиться к чьему-нибудь сапогу, — негромко вставил Довжик.

— Это верно. Надо обыскать все здание…

В коридоре раздался топот, дверь распахнулась в очередной раз. На пороге появился запаренный Якименко:

— Давид Маркович, двойное убийство на Большой Арнаутской! Огнестрел!..

— Поехали, — обреченно кивнул Гоцман и обернулся к Кречетову: — Виталий, а ты возьми дежурного и обыщи все здание…

Оперативники гурьбой устремились к выходу. Сам Давид задержался в дверях, кивнул на Охрятина:

— Ты, Виталий, этому… парню селезенку порвал. Где такой ухватке обучился?

— На фронте в паре со смершевцами доводилось работать, — угрюмо буркнул майор, не поднимая глаз. — Они и обучили кое-чему.

— Здесь не фронт, Виталий, — серьезно произнес Гоцман, нахлобучивая кепку. — Отвыкай.

День был в самом разгаре. Несколько красивых, словно написанных акварелью кучевых облаков косо висели над морем где-то в стороне, еще недавно такой враждебной, а теперь вовсю строившей у себя народное хозяйство Румынии. Далеко-далеко к небу тянулся тонкий пароходный дымок. Суматошно орали чайки, ссорясь из-за найденной на берегу скумбрии. Ветерок колыхал натянутые для просушки сети.

Сенька Шалый переводил взгляд с одного лица на другое. И нельзя сказать, что ему было страшно, потому что страшно уже было раньше. А сейчас было — ужасно. И потому, что был упоительный южный день, когда надо бы гулять в обнимку с теплой ласковой девушкой, есть вишни, сливы, абрикосы и ранние персики, пить холодное пиво, встречаться с друзьями. И потому, что люди, которые неспешно доставали из карманов пиджаков и штанов оружие, готовились его, Сеньку, убить.

Один из них вынул из-за пазухи трофейный кинжал с гравировкой на клинке «Все для Германии», неторопливо разрезал стягивавшие Сенькины руки веревки. На запястьях остались красные рубцы. Шалый непроизвольно потер их руками и так же непроизвольно вскрикнул — бандит слегка уколол его острием кинжала в живот.

— Бежи, — скрипнул бандит, пряча кинжал и извлекая из глубокого, обшитого внутри кожей кармана «вальтер».

— Пацаны, — дрожащим голосом проговорил Сенька, не зная, на кого смотреть. — Я же честный вор! Я…

Бандит, освободивший ему руки, молча вскинул пистолет, и пуля взбила фонтанчик песка у левой ступни Сеньки. Задохнувшись от ужаса, он непроизвольно отпрыгнул метра на два и, петляя, бросился прочь, к сетям, развешанным на утесе.

А бандиты неспешно, переговариваясь, шли за ним, время от времени по очереди стреляя — не в Сеньку, а целясь так, чтобы пули ложились совсем рядом с ним. Самый цимес заключался как раз в том, чтобы до поры до времени не задеть беспомощную жертву. Шалый метался по пустынному берегу, как затравленный заяц.

Чья-то пуля чиркнула по его левой руке ниже локтя. Рукав Сенькиной гимнастерки стал темным от крови. Он еще лихорадочнее запрыгал по пляжу, уклоняясь от беспощадно-издевательского кольца пуль.

Чекан и Толя Живчик, не принимавшие участия в травле, сидели на склоне напротив утеса с сетями. Живчик покуривал, Чекан с удовольствием вдыхал свежий морской воздух.

— Новое развлечение? — усмехнулся он, кивая на пляж, где метался раненый Сенька.

— Он тебя выдал… — закашлялся Живчик, поперхнувшись дымом. — Должен ответить.

— Кто сказал?

— Он знал, где ты живешь…

— Тот полицай, Рыбоглазый, тоже знал. И ты знаешь. Может сразу и с тобой разобраться?..

— Нет, он, — не обратив внимания на иронию, покачал головой Живчик. — Я сразу понял. Когда ты вышел, он сразу в мотор полез. И копался там, пока ты свет в квартире не зажег…

— Что ж ты его сразу не прижал?

— Думал, правда с мотором что-то.

Выстрелы с побережья доносились все чаще. А Сенька дышал все тяжелее и метался все медленнее. Пули уже несколько раз задели его по касательной. Наконец кто-то сплоховал — попал ему в ногу выше колена. Вскрикнув, Шалый рухнул на песок, зажимая рану руками.

— Шо ж ты творишь, ирод! — заорали наперебой охотники. — Всю вещь завалил…

— Только все началось!..

— Все, Васька, на дело с тобой больше не хожу! Ты и там не туда шмальнешь!..

Завывая от боли, Сенька из последних сил приподнялся на руках и пополз в сторону моря. В глазах у него двоилось, руки подгибались. По песку тянулась широкая кровавая полоса.

— Смотри, чтобы тебя так однажды не погнали, — хмуро кивнул Чекан на Сеньку, обращаясь к Живчику. — В стаде так бывает…

Вместо ответа Живчик сплюнул, стараясь выглядеть независимо. Чекан рывком извлек из-за пояса «парабеллум» и, почти не целясь, выстрелил Сеньке в голову…

Двойной огнестрел на Большой Арнаутской, она же улица Чкалова, оказался убийством на почве ревности. Следуя по длинному коммунальному коридору, пропахшему прогорклым жиром, и стараясь не задеть бесчисленные древние шкафы и шкафчики, стоящие вдоль стен, Гоцман слушал болтовню низенького лысого человечка в диагоналевой гимнастерке, который, собственно, и вызвал милицию:

— …Нет, я не хочу сказать, шо они были плохой парой, нет. Они были прямо-таки образцовой красивой парой.

— Вы представьтесь для начала…

— С удовольствием, — вежливо произнес лысый человечек и, притормозив, подал Гоцману руку. — Базилевский Владислав Францевич, интендант второго ранга в отставке.

— Приятно… Дальше…

— Дальше?.. Я вам сейчас расскажу за дальше. Дело в том, шо, когда дама крутит хвостом налево и направо в то время, как ее муж выбивается из сил, шобы заработать рубль, любая красивая пара начинает выглядеть уже немножечко некрасиво. Нет, она не знала, шо такое сама заработать рубль. Всю свою недолгую жизнь она только и мечтала, шобы уехать в отдельную квартиру с ванной, иметь такую же чернобурку и такой же «Форд», как у полковницы Ероховец, и еще питаться по ресторанам. Она не виновата, шо ее так воспитали ее дурные родители, шоб они были здоровы. Она умела только тратить деньги и делать назло. Но извините меня, у Ероховец же — муж, тоже Ероховец!.. У нее — положение в обществе!.. Но его же, его же тоже можно понять!.. Он был мужчина с самолюбием!.. Он терпел, долго терпел, он носил деньги, он делал подарки, он привез из командировки в Ригу трофейный приемник, который я даже не знаю сколько стоит, но очень много. У него был литер Б и зарплата семьсот двадцать рублей! И вот он приходит домой уставший и раздраженный, он хочет иметь обед и немножечко ласковую жену, и шо он видит?..

— И шо он видит? — хмуро переспросил Гоцман. Сосед торжественно поднял вверх палец:

— Он видит, шо его жена живет с другим!.. Нет, не прямо здесь, не хочу наговаривать, но она сидит у зеркала в неглиже и читает его письма!.. Я хочу, шоб вы тоже их почитали, и вы поймете!.. Это ж не первый раз, я видел, шо за ней раз заезжал мужчина на черном БМВ…

— Сколько вы слышали выстрелов? — перебил Давид.

— Два! — замахал руками лысый сосед. — Два, там больше не надо!.. Он не плакал, он не кричал, нет, у него просто был наградной пистолет, и убил ее, а потом себя… Это же нужно снимать на кино!.. Это же какая-то драма в кинотеатре!.. Вы сейчас сами все увидите и убедитесь, как именно я прав…

Оперативники обыскивали просторную светлую комнату, где лежало два трупа — блондинка лет тридцати в лёгком халатике на голое тело, убитая выстрелом в затылок, и мужчина лет сорока пяти в хорошем костюме, убивший себя выстрелом в висок, — Довжик диктовал Тишаку протокол, лысый сосед продолжал свою поучительную речь, а Гоцман думал о том, какие странные кренделя выписывает иной раз жизнь из-за чьего-то там самолюбия. Пришел, увидел чужое письмо, бац — и нет человека… Вернее, сразу двух. А интересно, смог бы он так… скажемте Норой? Вот если бы знал, что у Норы… кто-то есть?..

И оттого, что он так подумал о Норе, у Гоцмана снова нехорошо застучало сердце. Но дышать по системе Арсенина он сейчас не стал. Просто попросил Довжика закончить без него и спустился вниз, во двор, где в тени большого старого платана Васька Соболь рассказывая сбежавшейся детворе, какой это замечательный и быстрый автомобиль — «Опель-Адмирал»…

— Дядя, а как же он замечательный, ведь он же фашистский? — спросил стриженный ежиком пацан лет семи, недоверчиво глядя на Соболя.

— Ну-у… — замялся Васька. — Он был когда-то фашистский, давно. А теперь наш, советский.

— И лучше эмки? — так же недоверчиво протянул пацан.

— Ты что, дурак?..

— Ясно, лучше…

— У моего бати на работе эмка, так на нее все ругаются…

— Эмка — тоже очень хороший автомобиль, — дипломатично подвел итоги Васька. — Но «Опель» — гораздо лучше. Все понятно?

— Понятно, — сказал стриженный ежиком пацан и ласково погладил машину по пыльному крылу.

— Поехали, Вася. — Гоцман, мельком взглянув на пацанов, сел на переднее сиденье. — Тут дело ясное, Довжик без меня крутанет… Съездим… по одному адресочку, а потом в управление.

— Шо там, состояние аффекта? — деловито отозвался Соболь, усаживаясь за руль.

— В этом роде…

Васька тоже кивнул с важным видом, выводя машину со двора. Пацаны, галдя, бежали за «Опелем».

— Давид Маркович, заправиться бы нам, — кинув озабоченный взгляд на датчик уровня топлива, проговорил Соболь. — А то замечательный-то он замечательный, но двадцать литров на сто кэмэ ему ж вынь да положь, заразе…

По панели проспекта Сталина, бывшего Александровского, по направлению к Греческому базару, шла женщина, одетая хоть и небогато, но вполне себе для послевоенной Одессы симпатично. Наверное, симпатичная она была и с лица, но лица Мишка Карась и его новый дружок по специнтернату Грига не видели, поскольку шли сзади. Да и, если уж говорить честно, внешность одесситки для пацанов имела далеко не самое главное значение. Гораздо интереснее было то, что в руках дама держала большую корзинку, любовно укрытую платком.

Втянув носом запах, стелющийся за корзинкой, Грига решительно пихнул Мишку:

— Давай! На рывок!

— Ладно, я сам, — решительно махнул рукой щуплый, похожий на взъерошенного прихрамывающего воробья Грига. — Прикрой меня.

— Нельзя, я тебе говорю! — мотнул головой Мишка. — Я ж бате обещал. В завязке я.

— Так и шо теперь?! — возмутился Грига. — Будем это глазами кушать?! Они ж слюнями изойдут!.. Я же сам видел, шо она в Особторге брала! Кило краковской взяла за двадцать рублей, три пачки «Казбека», куру…

Мишка тяжело вздохнул. Уж больно сильная была корзинка, намного выше его малолетних способностей. Не то чтобы в интернате плохо кормили, нет, но и сытым Мишка себя не чувствовал. Чувство постоянного голода преследовало его с того самого дня, когда он остался один на свете… Теперь, правда, батя появился, но жрать все равно хочется.

— Ладно, — махнул он рукой. — Видишь, ноги куры торчат? Берем только ее. Я рву корзинку, а ты хватай те ноги и беги! Понял?

— Только я долго не пробегу, — предупредил Грига, — у меня ж нога.

— Тогда рви корзинку… Отбежишь шагов на десять и бросай.

В этот самый момент дама остановилась и, обернувшись, подозрительно уставилась на пацанов. С лица она оказалась вовсе не такой уж симпатичной, как о том думалось. И смотрела без всякой радости.

— Шо вы за мной тут всюду ходите? — осведомилась хозяйка на весь проспект Сталина.

— Ищем со спины вашу талию, мадам, — любезно ответил Мишка. Прожив несколько лет в Одессе, он успел впитать многие свойственные настоящим одесситам качества, например умение обращаться со слабым полом вежливо и с легкой иронией.

— Смотри детальнее, она когда-то там была, — презрительно посоветовала тетка. — А за корзинку вы забудьте, не то нарвете себе пачку неприятностей.

Она демонстративно переложила корзинку из одной руки в другую и зашагала дальше. Пацаны со вздохом переглянулись. Неудача.

Мимо прогудела большая легковая машина — серый «Опель-Адмирал». Двигалась она быстро, но совершенно неожиданно резко затормозила метрах в двадцати перед малолетними курсантами, клюнув никелированным носом, и задним ходом поехала вбок, к тротуару. На лице Мишки вспыхнула счастливая улыбка — из машины вышел его отец…

— Нора. — Гоцман совсем не хотел ее испугать, но она, похоже, все-таки испугалась, даже непроизвольно отбежала на несколько шагов. При свете дня было видно, какое у нее утомленное лицо. Тонкие морщинки сбегали от крыльев носа к уголкам рта. И снова она показалась Гоцману картиной из давно забытых времен, которым не суждено вернуться. Может быть, только в детстве видел он таких красивых женщин?.. Они ездили на извозчиках с офицерами Люблинского и Замосцкого полков, покупали дорогой шоколад «Бликген и Робинсон», плавали на белых пароходах за границу. На миг он даже услышал шум той далекой, канувшей в вечность Одессы.

— Я сейчас заезжал к вам домой, а вас нет… Вот… случайно. Не рады? Извините. — Он отпустил ее руку. Жара, а пальцы холодные.

— Нора, я же не собака, шобы так гнать… Дайте мне хоть встречу. Скажите, чем я так не пришелся.

— Давид… вы… — Она все еще не поднимала глаз.

— Ша! Не сейчас! — вскинул руку Давид. — Давайте попозже. Я освобожусь, пойдем куда-нибудь, и вы все скажете.

Из-под его руки вынырнул вдруг весело улыбающийся встрепанный шкет, одетый в черный кителек под горло и такие же черные, хоть и замаранные понизу побелкой, брючки. Солидно шаркнул ногой, здороваясь с дамой, и протянул Гоцману ладошку:

— А вот вам здрасте!.. Бать, а у тебя нос уже зажил почти…

— Это мой сын, — пробормотал Гоцман. — Знакомьтесь — Мишка. Вчера нашел себе…

— Сын?.. — Женщина слабо улыбнулась и пожала Мишкину руку. — Очень приятно. Нора.

— Ты шо, опять казенку правишь?

— Ты шо, батя? — в тон ему отозвался Карась. — Увольнительная. За отличные успехи, между прочим…

— А-а… Ну так пойдем? — неловко обратился Давид к Норе. — Попозже… В кино. Или просто прогуляемся по воздуху.

— Лучше в кино, — деловито встрял Мишка. — Бать, ты билеты можешь достать? В «Бомонде» сегодня в семь «Остров сокровищ», я узнавал…

— Могу… Правда, пойдемте в кино?!

— Вы лучше сходите с сыном. Гоцман, помрачнев, скрипнул зубами.

— После фильма я до вас зайду?

— Не надо, Давид Маркович, — покачала головой женщина.

Гоцман тяжко вздохнул, взъерошил рукой волосы — сначала себе, потом Мишке.

— Ну-у… давайте подъедем до УГРО, а потом вас отвезут до дома. Идет?..

— Спасибо. Не надо…

— Я ее провожу, — снова вклинился Мишка. — Езжай по делам, батя.

Он решительно отобрал у Норы тощую клеенчатую сумку, проследил, как Гоцман усаживается в автомобиль. Как только «Опель» исчез в облаке пыли, Мишка вернул сумку женщине.

— Я понял, шо вы от бати хотите отвязаться…

— Ты умный мальчик… — с какой-то странной интонацией ответила Нора и грустно улыбнулась Мишке.

— А то. Пока никто не жаловался, — холодно фыркнул Карась и не прощаясь повернул к ожидавшему его в тени каштана Григе.

 

Глава 18

За гоцмановским столом, уронив голову на столешницу, сидя спал Кречетов. В открытое настежь окно доносились лихие выкрики и хохот — там свободные от несения службы постовые и конвойные валяли дурака на турнике, кто-то пинал невесть где добытый волейбольный мяч. Васька Соболь гонял на холостых оборотах мотор «Опеля», придирчиво вслушиваясь и недовольно качая головой.

Гоцман с полминуты смотрел на богатырски храпящего коллегу, потом решительно тряхнул его за плечо.

— Шоты ночью делал, шо храпишь, как той байбак?.. Подъем. Еще шести вечера нету.

— А-а… — промямлил майор вялым от сна голосом. — Здорово…

— Нашел шнурок?

Кречетов отрицательно помотал головой. Тяжело ступая и застегивая на ходу китель, прошел к рукомойнику, сунул голову под струю воды. Пока он фыркал и плескался, Гоцман снял телефонную трубку и набрал номер:

— Дипломатический интернат?.. Ал-ле… Шо?.. Не, девушка, на сироту вы не похожи. С голоса слышно — вы ж красавица, каких не видно. Всего хорошего.

— Селезенка у Охрятина цела, — утираясь вафельным полотенцем, сообщил Кречетов. — Просто болевой шок. Так что можно продолжить допрос…

— Все равно — так больше не надо, — наставительно произнес Гоцман и снова заговорил в трубку: — Дипломатический интернат?.. Это вас с УГРО беспокоят, подполковник милиции Гоцман… И вам здравия желаю. У вас воспитанник есть, Мишка Карась… Да, Карасев Михаил. Нет, ничего не натворил. Он мой сын. Как он может?.. Так вот, передайте ему, шо на кино идем. Только не на «Остров сокровищ», а на «Сестру его дворецкого». Жду без копеек семь у входа… Не, лишнего нема. До свидания.

— Так вот, Давид. Допрос можно продолжать. Но есть информация поинтереснее. Мы нашли те три грузовика, что ночью привезли погромщиков на склад… Их бросили за городом, у свалки. Шеститонный «Мерседес» сильно побит, видимо, именно он, как самый тяжелый, таранил ворота… Остальные два более-менее целы.

— А я думал, ты спал, — одобрительно ухмыльнулся Гоцман.

— Я аж до дачи Ковалевского успел смотаться, — не без гордости заметил майор. — Грузовики, все три — и «Боргвард», и «Мерседес», и «студер» — принадлежат артели мыловаров. Но за рулем сидели совсем другие люди.

— Угнали?

— Если бы!.. Забрали. Притом не силой… Удостоверение показали, уголовного розыска. Мол, для оперативных надобностей… Человека, что совал им корочки, они со страху не запомнили. А вот внешность одного из водителей, что увели машины, запомнили. Коротко стриженный, щербатый, среднего роста… Ничего тебе этот словесный портрет не напоминает?.. Сенька Шалый — знакомое имя?

— Вспоминаю, — отвел глаза Гоцман. — Бежал недавно…

— Два часа назад его нашли у моря. Как говорят у вас, немного неживого… Пять легких огнестрельных ранений в руки и ноги, одно тяжелое — в ногу и одно смертельное — в голову… Системы оружия разные, последний выстрел сделан из «парабеллума»… Теперь сложи. Родю убивают здесь, в стенах УГРО. До этого сбегает Сенька…

— Он не от нас сбежал, а из тюрьмы, — перебил Гоцман.

— Все равно, — досадливо отмахнулся майор. — Машины забирают, размахивая удостоверением…

— Ну, ксиву можно и подделать.

— Хорошо! — упрямо кивнул Кречетов. — Прибавь сюда, что, как ни сунемся мы за Чеканом, а его нет. И еще!.. Если Фиму убил не Родя, так, значит, за ним шли. А кто знал, что Фима занимается расследованием?

— Знали-то за это многие. Он пол-Одессы поднял…

— И тем не менее сложи все вместе, — настаивал Кречетов.

— Та я уже сложил, — вздохнул Давид. — Всю ночь голову ломаю… Главное, конечно, Родя…

— Нет, Давид, — покачал головой Кречетов. — Главное, что рядом с нами предатель.

В комнате повисла тишина. Ее по-прежнему нарушали только смех и галдеж милиционеров, толпившихся у турника. Ударов волейбольного мяча и рева мотора слышно не было — все, даже Васька Соболь, смотрели, как лихо крутил «солнышко» низкорослый Лужов. «Действительно здорово, — подумал Гоцман, машинально наблюдая за сценой из окна. — Сгруппировался и сделал выход на спину. Это сложно. Молодец… А Сеньку, выходит, раскололи свои же».

— Все ж были на квартире. И Довжик, и Тишак, и Якименко…

— Так это может быть и человек из другого отдела. И Арсенин, и Черноуцану…

— Во дает! — восхищенно выкрикнул кто-то из зрителей.

— Но дверь-то в шкаф была закрыта, — произнес Гоцман, не отводя глаз от турника. — И Охрятин…

В следующий момент он резко повернулся к Кречетову. Глаза Давида блестели.

— Закрыта, закрыта… Ни хрена она не была закрыта! Ах ты!..

— Думаешь? — недоверчиво протянул майор. — Так Охрятин же божился…

— Нет! — перебил Гоцман. — Помнишь, когда мы только подвели Родю, Охрятин просто сильно дернул ее, она и отворилась… Ах ты!

Отпихнув растерявшегося Кречетова, он выскочил в коридор. Из-за двери послышался его крик:

— Дежурный! Фонарь, быстро…

В маленьком кабинете Арсенина, пропахшем лекарствами, под портретом генерала Бурденко сидел, хлебая суп из алюминиевой миски, Охрятин. Увидев вбежавшего Гоцмана, он жалобно съежился, зажав миску между коленями, и стал похож на медведя, которого обложили охотники.

— Где тело Роди?

— Уже увезли, — пожал плечами врач. — В морг.

— Где протокол осмотра?!

Арсенин приподнялся, начал перебирать бумаги на столе, но Гоцман нетерпеливо махнул рукой:

— Андрей, подожди!.. Линия удушения шла назад? Или назад и вверх, к затылку?

— Назад и вверх… А что?

— То есть душили сверху, так?!

— Так, — недоумевающе кивнул Арсенин.

— Свети, свети, — приговаривал Гоцман дежурному, топтавшемуся с фонарем. — Во-он туда, на потолок.

Они с дежурным, сопя и пыхтя, пытались поместиться вдвоем в крошечном каменном закутке. Наконец, убедившись, что это невозможно, Гоцман вырвал из рук милиционера фонарь и направил его луч на низкий пыльный потолок.

И как он мог не различить раньше этот еле заметный след от армейского сапога?.. Может быть, сыграло свою роль то, что следы от сапог не так уж часто оказываются на потолке?.. Гоцман скрипнул зубами и погасил фонарь.

Кречетов следил за тем, как Давид набирает телефонный номер. Резко, рывками. Потеребил нос — то место, где недавно был пластырь. И еле заметно подмигнул Кречетову.

— Дежурный?.. Гоцман говорит. Там, на пустыре, у турника, гужуется конвойный Лужов. Взять наряд и доставить этого акробата ко мне. Не просто срочно, а ноги в руки и бегом во весь опор!

Смотреть, как обыскивают Лужова, сбежалась вся опергруппа. Это не понравилось Гоцману, и через минуту в коридоре остались только милиционеры из задержавшего Лужова наряда и Кречетов. Лужов, красный и распаренный после турника, растерянно переминался с ноги на ногу, явно не понимая, что происходит.

— Крест, товарищ подполковник. — Милиционер, обыскивавший задержанного, показал Гоцману найденный в кармане Лужова маленький крестик.

— Опа!.. — с недоброй ухмылкой помотал головой Гоцман, взвешивая крестик на ладони. — А шо ж ты его на шее не носишь, а?

— Ну, я ж комсомолец, — пожал плечами Лужов. — А это так, от бабки осталось.

— От родной, значит, бабульки осталось?.. И без шнурочка?

— Была цепочка, так порвалась давно, — вздохнул Лужов.

— От ты ж скажи, — цокнул языком Гоцман. — Ну-ка, присядь, благообразный…

Лужов удивленно посмотрел на него, но подчинился. Гоцман, взглядом приказав старшему наряда помогать, подхватил его под мышки. Вдвоем они с трудом втиснули задержанного в нишу под потолком каменного шкафа. И без того невеликий Лужов, казалось, уменьшился в размерах раза в два, но каким-то чудом уместился в крохотном пространстве.

— Не запачкался, акробат?.. — брезгливо осведомился Гоцман, когда Лужова извлекли наружу, и нашел взглядом Кречетова: — Ну шо, Виталий, ты понял?.. Он же там сидел, его и не видно было. Придушил Родю. А потом, когда мы тута засуетились, выскочил и…

Лужов с неожиданной силой рванулся из рук державших его милиционеров. Кречетов среагировал по-фронтовому — сунул под нос задержанному пистолет:

— Не дергайся!..

— Погоди, Виталий, — тронул его за плечо Гоцман. Этим моментом и воспользовался Лужов…

Чудовищным обратным сальто он вывернулся из рук охранников, ногой выбил у Кречетова пистолет, схватил его на лету и выстрелил в лицо старшему наряда. Инстинктивно бросаясь на пол, Гоцман почувствовал, как дрогнул горячий воздух в миллиметре от его виска — это Лужов выстрелил в него. «Окно, — успел подумать Гоцман, дальше он действовал без мыслей, автоматически. — В конце коридора открыто окно… Сейчас туда рванет». Вдвоем с Кречетовым они навалились на Лужова, зажав его руки словно клещами. Но конвойный продолжал отбиваться с невиданной для его небольшого роста силой и упорством. Отбивался как профессиональный, хорошо обученный боец. В армии такому не учат.

На звуки выстрелов в коридор сбежалось пол-управления. Но стрелять никто не решался — Лужов во время борьбы умело прикрывался телами Гоцмана и Кречетова. Наконец он мастерски сбил с ног майора, отбросил Гоцмана ударом сапога в челюсть и бросился, как Давид и предполагал, к распахнутому окну.

— Не стрелять!.. Живьем!.. — держась за подбородок, заорал Гоцман в тот самый момент, когда лучший стрелок управления Леха Якименко, тщательно прицелившись, нажал на спуск своего ТТ…

Лужов вскрикнул, выронил пистолет, но тут же схватил его левой рукой. Якименко, зло оскалившись, выстрелил еще раз, Лужова отшвырнуло на подоконник. Теперь обе его руки повисли плетьми, гимнастерка стремительно набухала кровью, кречетовский пистолет тупо звякнул о каменный пол. Закусив нижнюю губу от боли, Лужов тяжело перевалился через подоконник. Гоцман, пролетев полкоридора в длинном прыжке, ухватил его сапог, не давая убийце упасть. Но удержать не сумел…

Неимоверным усилием вывернувшись из рук Давида, Лужов с коротким воплем полетел вниз головой. На пыльном подоконнике расползлось огромное кровавое пятно…

Давид высунул голову в окно. На улице остановились несколько встревоженных выстрелами прохожих. Но, пожалуй, видом распластанного на тротуаре Лужова они были потрясены куда больше. Живой человек не мог лежать, так неестественно выворотив голову и разбросав окровавленные руки…

Гоцман со злобной гримасой отшвырнул оставшийся у него в руках сапог и гаркнул в лицо Якименко:

— Я же сказал — не стрелять!!!

Тяжело дышащий Леха растерянно и виновато развел руками. В коридоре с оружием в руках молча застыли сотрудники различных отделов, опергрупп и бригад.

— Владимир Сергеевич, — Гоцман отыскал среди них взглядом полуседого майора в очках, начальника архива, — сделай мне быстро в кабинет учетно-послужную карточку на Лужова… И вообще все, шо найдешь. Бикицер…

Учетно-послужная карточка Лужова переходила из рук в руки. Члены опергруппы вчитывались в ее нехитрый текст, словно надеялись за скупыми данными узнать, кем именно Лужов завербован и как он мог оказаться предателем…

Наконец карточкой завладел Гоцман. Брезгливо держа ее двумя пальцами, прочитал:

— «Учетно-послужная карточка младшего начальствующего и рядового состава конвойных войск НКВД СССР… Фамилия — Лужов, имя — Петр; отчество — Иванович. Год рождения — 1918. Народность — русский, родной язык — русский. Социальное происхождение — из мещан. Место рождения — Краснодар… Специальность до призыва — шофер. Прохождение службы со дня зачисления в часть…» М-да… м-да… — Он задумчиво замычал, барабаня пальцами по столу, так что остальным присутствующим оставалось только догадываться о ходе его мыслей. — В общем и целом, все ж обычно до жути. Член ВЛКСМ с тридцать шестого. Призвался в тридцать девятом, воевал себе, как люди… «Отвагу» получил… В сентябре прошлого года по приказу о тринадцати возрастах демобилизовался и в начале февраля поступил в конвойные войска. — Он щелкнул ногтем по бланку: — Пожалуйста, в/ч 38059, то есть доблестная 49-я конвойная дивизия, шо стоит в нашем славном городе Одессе… Нич-чего не понимаю. Когда ж его вербануть-то успели? На фронте, шо ли? Так куда «Смерш» смотрел?..

— Может, еще и до фронта, — предположил Кречетов, потирая подбородок, на котором был заметен след от удара Лужова. — Не забудь, он из Краснодара. Это ж казачий край… Сколько среди них предателей в войну было — мама дорогая… Мне ребята с Третьего Украинского рассказывали — в декабре сорок четвертого в Югославии против них чуть не целая казачья дивизия стояла. И все русские!..

— Ладно. — Гоцман рывком поднялся с места, решительно нахлобучил кепку. — Леша, садишься писать рапорт… о проделанной работе. Тишак, составишь опись найденного при Лужове… Андрей — внимательный осмотр тела. Михал Михалыч, ты оформляй бумаги по… погибшему старшему наряда… Виталий, будь друг, сгоняй до штаба 49-й конвойной, может, у них еще какие подробности отыщутся. Я до Омельянчука.

— А Якименко тем не менее выстрелил? — уточнил полковник Чусов.

Он крупными шагами расхаживал по кабинету, время от времени кидая на Гоцмана острые, цепкие взгляды.

— Та не, он только в плечо. Шоб Лужов еще кого в коридоре не положил. Он же старшего наряда шмальнул… А Лешка стреляет — знает куда…

— Кстати, где служил Якименко? — перебил Чусов.

— В разведроте на Первом Украинском. «Красное Знамя», «Отечественная война» первой степени, «Красная Звезда»… Комиссован после четвертого ранения. Закончил курсы младшего начсостава милиции…

— Хорошо, — кивнул Чусов, — давайте теперь еще раз, от начала…

Гоцман вздохнул. Мало того, что докладывал у Омельянчука, теперь еще здесь.

— Мы отвезли Родю в УГРО…

— Кто это — мы?

— Я, майор Кречетов и водитель Васька Соболь — ефрейтор Василий Соболев.

— Кстати, как вам Кречетов? — снова перебил Чусов.

— Нормальный, толковый, — пожал плечами Гоцман. — Немножко закалки не хватает, но не все ж сразу, то дело наживное… Ну вот, оказали первую медпомощь. Андрей Арсенин оказал… Про Арсенина рассказывать?

— Не надо, — нетерпеливо помотал головой полковник, — у меня есть информация по нему. Дальше.

— Стали допрашивать, — продолжил Гоцман. — И вдруг раздался звонок. Я поднял трубку…

— Откуда Лужов мог звонить?

— Там рядом кабинет ремонтируют, — объяснил Гоцман. — Он как дежурный имел ключ. Еще мог из конвойной. Но там обычно есть кто-нибудь.

— А откуда он знал, что арестованного поместят именно в этот шкаф?

— Так всегда делают, когда надо срочно…

— Но вы же могли отправить его в камеру, — пожал плечами Чусов.

— Мог, — кивнул Гоцман. — Но я не хотел светить Родю. А так его через все здание надо вести… Да и удобно, когда рядом.

— Удобно! — с какой-то странной интонацией кивнул Чусов. — Хорошо, когда удобно… Дальше?

— Дальше приехали на квартиру. Сразу поняли, шо фраернулись. Кинулись обратно… Пока ездили туда-сюда, прошло с полчаса. То я вам уже рассказывал. Повторить?

Чусов, не отвечая, снова зашагал по кабинету. Остановился у застекленного книжного шкафа, словно пытаясь в корешке «Краткого курса истории ВКП(б)» вычитать разгадку совершенного убийства.

— А шнурочек пропал, — неожиданно обронил полковник.

— Пропал, — подтвердил Гоцман. — Мог прилепиться до какой-нибудь подошвы…

— То есть сам позвонил… — Шагая, Чусов наступал на одну и ту же скрипящую половицу. — Сам залез в шкаф. Сдернул шнурок с шеи и задушил… И выбрался, когда шкаф открыли.

— Да, он сразу появился, когда крик поднялся.

— То есть мог и в одиночку. Так?

— В принципе так.

— А откуда Лужов знал, что в квартире на Маяковской нет телефона и обыском занимается именно Довжик? А не Якименко, скажем?.. Звонили-то от имени Довжика.

— Не знаю… — неуверенно сказал Гоцман. — Может быть, мы в разговоре проронили…

— Что-то ваш Лужов не семи, а каких-то восьми пядей во лбу получается, — задумчиво покачал головой полковник. — Просто, как говорят у вас в Одессе, профессор… — Он холодно улыбнулся Гоцману: —А может, Академик? А?..

 

Глава 1

Двое босяков, одетых, по их понятиям, празднично — в трофейную рванину, — гужевались у входа в большой деревянный павильон. Павильон был построен совсем недавно и потому еще источал упоительный запах свежих досок. В меру художественная афиша изображала красотку Дину Дурбин, на которую так хотела быть похожей каждая уважающая себя одесская барышня. В сумерках слышался смех, галантные предложения, кокетливые отказы или согласия. Приобретались семечки, абрикосы и папиросы. Многие видели «Сестру его дворецкого» уже раз пять, но снова с удовольствием шли на ленд-лизовскую картину. Чуть в сторонке служащий кинотеатра старательно клеил рядом с Диной Дурбин другую, уже простую афишу с анонсом новой комедии «Беспокойное хозяйство» с Жаровым и Целиковской в главных ролях…

Босяки вроде бы равнодушно, а на самом деле внимательно зыркали по сторонам. Выцепив глазом пацана, одетого в черный кителек без погон, они молча, понимающе переглянулись. Пацан был что надо — худенький, невзрачный, взъерошенный. И явно нервничал, то и дело поглядывая на циферблат своих совсем не пацанских наручных часов.

— Эй, штымп, — тихо произнес босяк постарше, подойдя вплотную к пацану. — Тебе котлы не жмут?

Пацан с усмешечкой посмотрел на босяка. И вдруг поманил ладошкой: мол, идите за мной, покажу интересное. Переглянувшись, босяки с ухмылками последовали за ним — за угол деревянного кинотеатра.

И увидели в руке пацана неведомо откуда взявшийся — с земли, наверное, подхватил — массивный булыжник. Глаза мальца стали наглыми и решительными. Такой не боится ни крови, ни боли — ни своей, ни тем более чужой…

— Не-а, — нахально пропел пацан, взвешивая булыжник в руке. — Не жмут. А шо?..

— В области зашевелились всякие недобитки… — Устав наконец расхаживать по кабинету, полковник Чусов уселся за стол, в глубокое кресло, крытое жесткой кожей, кивнул Гоцману: садитесь. — Последнюю неделю — так просто очень зашевелились! И есть достаточные основания полагать, что ваш Академик имеет к этому самое непосредственное отношение. Может быть, даже руководит ими… А это, как вы сами понимаете, очень серьезно. Спросить могут не только из Киева, но и из Москвы.

— По нашим сведениям, в бандах серьезная нехватка оружия. Так что военный склад Чекан брал, видимо, для них…

— И значит, будут еще грабить склады под шумок, — продолжил его мысль Гоцман.

— Не думаю, — покачал головой Чусов. — Они вчера взяли изрядно… Подсчеты еще не окончены, но, по прикидке начальника склада… вернее, бывшего начальника… — с усмешкой поправился полковник, — не меньше трехсот ППШ и ППС в смазке, сорок ручников ДПМ, пять ящиков гранат Ф-1, около пятидесяти тысяч патронов… Им бы это теперь из города вывезти.

— Понял, — нетерпеливо обронил Гоцман. — Взял у мозги… Но следить за выходами из города — то уже ваша задача.

— Вы куда-то спешите?

— Обещался сына на кино сводить…

— Успеете, — раздраженно махнул рукой Чусов. — У меня к вам еще дело есть… — И, не обращая внимания на помрачневшего собеседника, вынул из ящика письменного стола небольшую фотокарточку. — У вас на фронте был комвзвода… Взгляните, он?

— Он, — сумрачно ответил Гоцман, — а шо?

— Расскажите мне о нем поподробнее… Гоцман со вздохом поерзал на стуле:

— Вася Платов… Бывший беспризорник, трудное детство… Словом, путевка в жизнь… Я его в штрафбате заприметил. Он там в сержанты вышел, командовал отделением… Взял к себе. Пацан отчаянный. До Киева дошли с ним вместе.

— А дальше?

— Дальше… — Гоцман непроизвольно взглянул на часы и шумно выдохнул: — Дальше меня на Контрактовой площади долбануло… Почти шо год в госпитале провалялся. Потом — спасибо, товарищ майор, за службу и не хотите ли вернуться в родное УГРО…

— Отношения поддерживали, встречались?

— Да как?.. Он же дальше пошел. А меня — в тыл, в Ростов…

— Где он сейчас, знаете?

— Нет, а шо?

— Ничего, — вздохнул полковник, забирая фотографию. Со снимка, улыбаясь, глядел курносый парнишка со смешно оттопыренными ушами. На плечах у него были погоны старшего сержанта.

На лавочке у окраинного домика, тонувшего в тени густых шелковиц, наслаждался тихим вечером Шелыч, пожилой одышливый дядька с сивыми украинскими усами. Всего он повидал в этой жизни и потому не очень удивился, когда на скамейку к нему подсел вынырнувший из полумрака человек.

— Здравствуй, Шелыч…

— И тебе вечер добрый, — покивал дядька, разглядывая курносого мужчину с оттопыренными ушами и исполосованным шрамами лицом. — А ты кто?

— Сказали мне, у тебя угол можно снять…

— Кто сказал?

— Коля Украинец. Привет передавал.

— Какой Коля?..

— Сейчас, сейчас… А заодно говорил, что дашь наколку, где в картишки можно перекинуться…

— У меня не играют, — непреклонно сообщил Шелыч, шевеля усами. — И угла у меня нет.

Лопоухий протянул извлеченную из ботинка помятую фотокарточку, постучал по ней пальцем:

— Вот ты… А вот Коля. Вспомнил?

— И шо?

— Ну… еще тридцать рублей в сутки. Шелыч, откинув голову и слегка сощурясь, некоторое время изучал собеседника;

— Шпильман, значит… Тогда сорок.

— Согласен, — махнул рукой незнакомец.

— И шо? — снова поинтересовался дядька,

— А шо? — раздраженно ответил лопоухий.

— Ладно, — пожал плечами Шелыч, тяжело поднимаясь с лавочки. — Пошли.

Из-за закрытых дверей деревянного павильона доносилась грозная, величественная музыка. Потом раскатистый мужской голос с гневными интонациями произнес:

«Рихерт, Герф, Эрманнсдорф, Вайсиг, Фальк, Кох, Лангут… Слезы и горе принесли эти изверги рода человеческого белорусскому народу. За чудовищные злодеяния, совершенные немецко-фашистскими преступниками, Военный трибунал Минского военного округа приговорил их к смертной казни через повешение… Суд советского народа свершился!.. Более ста тысяч трудящихся, присутствовавших на ипподроме, встретили приведение приговора в исполнение единодушным одобрением…»

В зале грянули аплодисменты. Один из пацанов, жадно приникнувших ушами к закрытым дверям, пояснил со знанием дела:

— Опять хронику крутят. Это про то, как в Минске немцев вешали.

И тут же послышалась веселая, жизнерадостная музыка вступления к фильму. Не найдя среди пацанов Мишку, Гоцман замрачнел окончательно. Но тут же углядел в сторонке, в тени огромного дряхлого каштана, обиженно съежившуюся фигурку в черном кительке.

— Ну шо, готов?..

— Мне нравится эта женщина…

— Какая?.. Актриса, шо ли?.. — Он мотнул головой на экран, где с песней катила на велосипеде Дина Дурбин.

— Нора, — помолчав, сказал Гоцман. — Шо с утра. Карась, шмыгнув носом, деликатно пожал плечами:

— Та ничего себе… Не противная. Я ей сумку поднес…

Оба снова замолчали, глядя на экран, но происходящее там теперь не очень интересовало ни отца, ни сына.

— Я хочу с ней жить, — наконец проговорил Гоцман скорее утвердительно, чем вопросительно.

— П-жалуйста… — неопределенно высказался Мишка.

— …Вместе, — договорил Давид, глядя перед собой. — Ты, я и она… Не возражаешь? Шоб семья…

Мишка не ответил, но на курносом лице пацана расцвела счастливая улыбка. На экране происходило что-то забавное, зал дружно рассмеялся. И Гоцман с Мишкой смеялись громче всех.

Картина закончилась. Из душного деревянного павильона люди с облегчением выходили в дивный, тихий и теплый, словно парное молоко, летний вечер. Где-то вдалеке уютно, задушевно фальшивили трубы духового оркестра, выводя вальс «На сопках Маньчжурии». Галантно склонялись к барышням отпускные солдаты, рассказывая что-то смешное. Все это живо напомнило Гоцману старую, ушедшую Одессу — Одессу его детства…

Васька Соболь, куривший у машины, радостно помахал своей культей Давиду и Мишке. У пацана загорелись глаза.

— Батя, а давай ты меня к самому входу подвезешь! На машине, а? Чтобы все пацаны видели, какой у меня отец…

— Ты к ней хотел заехать?.. — И, поняв по угрюмому лицу отца, что попал в точку, Карась быстро произнес: — Так заедь, батя! Шо она себе кобенится?!

Давид, усмехнувшись, дал Мишке легкий подзатыльник — мал еще рассуждать о таких вещах. И распахнул перед ним заднюю дверцу «Опеля»:

— Поехали до интерната.

Мишка, с восторгом запрыгнув на мягкое сиденье, открыл форточку бокового окна, важно пристроил руку на подлокотник. Васька Соболь, устраиваясь за рулем, с ухмылкой наблюдал за его манипуляциями.

— Дядька, а сколько такой стоит? — обратился к нему пацан.

— Смотря на какие, — засмеялся Васька, заводя мотор. — В Германии он шесть с половиной тыщ рейхсмарок стоил… А у нас… даже и не знаю.

— Ух ты, и радио у тебя есть… — Мишка примолк, увидев искалеченную Васькину руку. — А где тебя так долбануло?..

— Есть такой город Швейдниц, — серьезно пояснил Соболь, — там и долбануло. Ну шо, радио включим?

— Поехали, поехали, — коротко проговорил Гоцман, взглядывая на водителя.

Васька щелкнул клавишей радиоприемника. Взревевший мотор машины заглушил слова диктора:

«Московское время — двадцать часов тридцать минут. Передаем беседу профессора Леонтьева о неравномерности развития капиталистических стран…»

Стриженые пацаны, во множестве облепившие подоконники дипломатического интерната, с восторгом глазели на роскошную серую машину, в густых сумерках подкатившую к самому подъезду. С заднего сиденья «Адмирала» небрежно, со слегка усталым видом давно привыкшего к таким поездкам человека выбрался Мишка Карась, небрежно помахал ручкой шоферу — поезжай, дескать. «Опель» и в самом деле тронулся с места, но тут же затормозил. Из него вышел Гоцман и, подхватив Мишку на руки, крепко стиснул его в объятиях.

Вдыхая крепкий, мужественный запах этого человека, ставшего ему родным, Мишка спросил:

— Бать, ты домой?

— На работу, Мишка, — приникнув щекой к стриженой макушке, ответил Давид. — Работы через край…

— Батя… удачи тебе… И за кино спасибо…

Гоцман бережно опустил пацана на землю. Постоял, пока Мишка бежал со всех ног к подъезду, отрапортовал что-то дежурному и скрылся за дверью. И усмехнулся, заметив, как жадно, с завистью глазеют из окон ребята на красивый автомобиль. В их возрасте он так же немо провожал круглыми от восторга глазами моторы, которых уже тогда было в Одессе немало.

— Хороший пацан, Давид Маркович, — помотал головой Соболь, когда Давид снова сел рядом. — Боевой, прямо скажем.

— Надо тебе своим обзаводиться, Васька.

— Да не, мне еще рано, — хохотнул Соболь, — еще годиков пять погуляю свободно…

Если раньше коридор Одесского УГРО можно было сравнить с Привозом, то теперь это была больница в приемные часы или вокзал. Задержанные стояли, уныло подпирая стенку, или сидели на корточках вдоль стены. Многие дремали, свесив головы на грудь, — час был поздний. Еще хорошо, пока не лежат, подумал Гоцман, переводя тяжелый взгляд на запаренного старшего лейтенанта конвойных войск МВД, стоявшего перед ним.

— Товарищ подполковник, мне ордера нужны! Тут же тюрьма, а не гостиница…

— Будут тебе ордера…

В кабинете Гоцмана кипела работа. Довжик и Тишак параллельно вели допросы двоих задержанных, а Якименко с воспаленными от недосыпания глазами копался в высокой стопке картонных папок с личными делами, время от времени делая выписки на отдельный лист и тихо чертыхаясь, когда дрянное перо рвало бумагу…

— Леша, собери весь урожай. — Гоцман подошел к рукомойнику, сунул голову под воду. — Конвой ордера требует…

— Слышали? — вместо ответа насупленно произнес Якименко. — У Омельянчука дом сгорел…

— Как это?

— А вот так… Подожгли. А дома жена была…

— Суки… И шо пожарные?

— Загасили, только жена того… обгорела. Он у нее сейчас.

— Кто именно поджег, известно?

— Попросили Разного помочь, у них в отделе с людьми посвободнее. Вы ж видите, шо творится — ни лечь, ни встать…

От холодной воды немного полегчало. Чтобы не мешать подчиненным, Давид постоял с минуту у распахнутого окна, подышал по японской системе. А потом сгреб подготовленные Якименко дела и отправился к Кречетову.

Тот тоже явно не скучал этой ночью. В дверях Гоцман посторонился, пропуская конвоира и задержанного. Майор улыбнулся навстречу Давиду, но улыбка получилась вымученной, похожей скорее на гримасу. Пользуясь паузой, Кречетов с наслаждением, так, что хруст раздался, потянулся, ослабил воротничок кителя, вяло отхлебнул давно остывшего чаю из забытого на столе стакана.

— Виталий, нужны ордера на арест. — Гоцман опустил на стол Кречетова стопку дел.

— Ты что, смеешься? Я ж военная прокуратура…

— Военная, гражданская… — устало отмахнулся Давид, садясь. — Некогда до наших бегать. Да и ночь уже на дворе. Выпиши ты.

С полминуты Кречетов осоловевшими глазами смотрел на Гоцмана, видимо соображая, как поступить, наконец полез в сейф, вынул стопку ордерских бланков. С обреченным вздохом обмакнул перо в чернильницу, готовясь писать.

— Готов?.. — Гоцман машинально сунул в рот последнюю папиросу, но тут же смял ее и выбросил. Помотал мокрой головой. — Кстати, ты в штаб 49-й бегал?

— Чего?.. — От усталости Кречетов не сразу сообразил, о чем идет речь.

— Ну, в конвойный полк, где Лужов служил, — раздраженно пояснил Давид.

— А-а… Да, бегал. Не знают они там ни хрена. Комполка и комбат вообще Лужова не могли припомнить, а комроты и комвзвода как попугаи: службу нес без упущений, взысканий не было, фронтовик… Сослуживцы по взводу тоже: не был, не участвовал, не состоял, отличник боевой и политической подготовки. Лучший стрелок взвода, физкультурник… Похоже, они вообще не поняли, с какой радости к ним армейская прокуратура пришла.

— Тогда поехали… — Гоцман со вздохом взял из стопки верхнюю папку, раскрыл. — Пиши. Кошелев Александр Петрович, 1925 года рождения, место рождения город Ковров, русский, подозревается в ограблении коммерческого магазина Особторга… Снимки с места происшествия… На десять тысяч вынес товара в одиночку. Та-ак. Рязанец Олег Олегович, 1918 года рождения, место рождения город Александровск… ха, земляк Довжика… украинец, обвиняется в убийстве с целью ограбления гражданина Циммермана А. Б. и гражданки Циммерман М. А.

— Я не успеваю, — сопя, бросил Кречетов, быстро водя пером по бумаге.

— Та-ак, — не слыша его, продолжал Гоцман. — Рыкунов, Сергей Захарович, 1922 года рождения, место рождения город Порхов, русский… Обвиняется в разбойном нападении на директора подполковника пути и строительства Ледовского А. А. Дальше… Винниченко, Александр Устинович, 1927 года рождения, место рождения село Коминтерновское, Одесской области, украинец… Обвиняется…

Закончили поздней ночью. Кречетов подкинул Давида до дому на своем «Виллисе». Сил у Давида хватило только на то, чтобы кое-как стянуть с себя пиджак с гимнастеркой и провалиться в тяжелый, одуряющий сон, из которого его вырвал через четыре часа огромный круглый будильник, подаренный еще в тридцать восьмом году тетей Песей на день рождения…

— Мы не успеваем хватать. — Гоцман сделал паузу, набрал в легкие воздуха. — Иногда берем только зачинщиков погромов. Всем участникам по стандарту лепим 59-3 и 73-ю…

— Че-го?.. — пренебрежительно переспросил Жуков.

— Статьи Уголовного кодекса — участие в массовых беспорядках и сопротивление представителю власти, — терпеливо объяснил Давид. — Были случаи, когда патрули только разоружали бандитов и отпускали их.

За распахнутым настежь окном кабинета командующего Одесским военным округом пели птицы. Вошедший на цыпочках адъютант маршала внес полный графин холодной воды, поставил его на стол и так же бесшумно удалился. Жуков проводил его тяжелым взглядом, но ничего не сказал. Перевел свинцовые глаза на сидящих вдоль длинного стола городских начальников, потом на стоявшего по стойке «смирно» Гоцмана.

— Почему?

— Не на чем было везти. Транспорта не хватает катастрофически. Тюрьма, гауптвахта, следственные изоляторы — все забито под завязку.

— Почему? — по-прежнему негромко осведомился Жуков.

— Не успеваем проводить дознание. Подключены все отделения, военная прокуратура округа — и все равно по ноздри.

Жуков перевел тяжелый взгляд на городского прокурора. Тот торопливо закивал, разводя руками. С минуту маршал молчал, тяжело расхаживая по кабинету.

— Где начальник УГРО? Почему вы докладываете?

— У него дом сожгли, — хмуро пояснил Гоцман, — жена пострадала. Он у ней, в больнице…

— И вы, значит, за него?

— Так я ж заместитель, товарищ Маршал Советского Союза.

Жуков несколько раз двинул вперед-назад нижней челюстью. Неторопливо налил из графина воды, выпил.

— Выводы, подполковник?

— Предлагаю всех задержанных ранее авторитетов отпустить, — негромко, глядя командующему в глаза, произнес Гоцман.

— Прямо всех?

— Так точно.

— Хочешь доказать, что ты умнее маршала? — с угрозой усмехнулся Жуков.

— Никак нет. Иначе захлебнемся.

— Ты будешь меня учить стратегии?! — Жуков сделал шаг к Гоцману, казалось, еще немного — и он вцепится Давиду в горло. — Будешь учить?!

— Товарищ Маршал Советского Союза, разрешите обратиться! — неожиданно раздался спокойный голос полковника Чусова. — Прошу вас о разговоре с глазу на глаз.

— С ним? — Жуков кивнул на Гоцмана.

— С вами…

Уверенный вид Чусова подействовал на командующего. Побуравив полковника взглядом, словно испытывая его на прочность, Жуков махнул рукой:

— Ладно… Всем перекур!

Офицеры и чиновники торопливо покинули кабинет. Маршал усталым жестом потер глаза, тяжело опустился на стул и кивнул Чусову:

— Излагай.

— Гоцман во многом прав, товарищ Маршал Советского Союза, — негромко заговорил полковник. — Вы сами видели, что творится в округе. Двадцать пятого, в день концерта, Одесса была на грани хаоса… И если не сбить эту поднимающуюся волну прямо сейчас, то дело может дойти до открытых боев. Как в девятьсот пятом году, когда власть в городе была передана военному генерал-губернатору…

— Бои со мной? — надменно усмехнулся Жуков.

— Страшны не потери, — договорил Чусов, пристально глядя на командующего. — А то, что об этом тут же доложат наверх. Маршал Победы воюет с мирной Одессой… И последствия… последствия этого доклада могут быть сами знаете какие.

Лицо Жукова закаменело. Ты же первый и доложишь, мгновенно подумал он. А последствия… Рябое лицо старика с седыми усами мелькнуло перед ним, мелькнуло и пропало. Он покосился на портрет. Нет, художник сделал его, конечно, моложе и просветленнее, что ли…

— Нужно отпустить авторитетов, — после паузы мягко, но непреклонно, неотрывно глядя командующему в глаза, проговорил Чусов и быстро добавил: — Под поручительство Гоцмана. Если что, он ответит за ситуацию головой. Это во-первых…

— Нужна мне его голова… — брезгливо протянул Жуков.

— …а во-вторых, — договорил Чусов, — с преступностью в Одессе мы разберемся и без него.

— Это как это?

— Он будет работать по своим возможностям… А мы — по своим.

— Конкретные предложения, полковник?..

— Конкретные предложения есть, — сдержанно отозвался Чусов. — Но об этом пока должны знать только вы и я.

— Излагай…

— Идея вот какая. Накануне вашего прибытия в Одессу Гоцман ловил банду Сеньки Шалого. Переоделся в извозчика, сел в пролетку и подставился этому Сеньке…

…В коридоре штаба округа вокруг Гоцмана немедленно образовалась пустота. Горкомовские столпились своим кружком, юристы — своим, военные — своим. Когда он подошел к урне, чтобы выбросить пустую папиросную пачку, несколько человек, не глядя на него, посторонились, чтобы дать ему дорогу, и так же молча вернулись на прежнее место, когда он отошел. Давид усмехнулся, углом рта.

На лестнице показался запыхавшийся, мокрый от пота Омельянчук в белом кителе. Гоцман сбежал к нему навстречу, взял за руку:

— Как Лида?

— Нормально… — Лицо Омельянчука жалобно передернулось. — Уже лучше.

— Кто именно, знаешь?

— Не-ет… — помотал головой полковник. — Тут же ж не угадаешь… Може, чьи родственники решили пометить… Ну — ладно, бог с ним. Шо у тебя?

— Доложился. Сказал, шо главных нужно отпускать. Омельянчук с тяжелым вздохом снял фуражку, вытер ладонью вспотевший лоб.

— Так и сказал?!

— Так и сказал… Андрей Остапыч… — Гоцман внимательно посмотрел начальнику в глаза. — За Мишкой присмотри, если шо.

Омельянчук не стал махать на Гоцмана руками и кричать что-нибудь в духе «С чего ты взял» или «Типун тебе на язык». Оба прекрасно знали, каким опасным делом занимаются. И привыкли говорить об этом прямо, без экивоков и недомолвок.

— Само собой.

— Ну вот и добре…

Наверху распахнулась дверь в кабинет Жукова. На пороге показался полковник Чусов.

— Товарищи офицеры, прошу заходить…

Поймав взгляд Гоцмана, Чусов еле заметно подмигнул. Участники заседания медленно потянулись в кабинет.

 

Глава 2

На обширном пустыре, упиравшемся в длинную стену, сложенную из старого, выщербленного кирпича, неспешно возилось с лопатами человек шестьдесят пленных румын. Лезвия со звоном и скрежетом уходили в растрескавшуюся от жары, щедро начиненную железом и камнями землю. Согласно новому плану развития города, утвержденному после войны, здесь собирались разбить большой детский парк. В сторонке, забросив автоматы за спину, млели от жары и скуки четверо солдат конвойных войск МВД.

Раздалось грозное рычание моторов. На пустырь вкатил большой «Автозак» на шасси «Студебеккера», за ним следовало еще два таких же грузовика, но уже обычных, набитых солдатами. Подчиняясь хлестким командам, они быстро построились в две шеренги, окружив «Автозак» и направив на него автоматы. Пленные и конвоиры, разинув рот, наблюдали за происходящим.

— На выход! — гаркнул командир комендантской роты, распахивая заднюю дверь фургона. — Руки за голову, к стене, быстро!

Из дверей «Автозака» показались одесские воровские авторитеты. Были среди них и Писка, и Мужик Дерьмо, и дядя Ешта. Щурясь от яркого солнечного света, непонимающе глядя на застывших солдат, воры сгрудились у кирпичной стены. «Автозак», разгрузившись, развернулся и уехал.

Мужик Дерьмо, взмахнув руками, тараном ринулся на оцепление, прямо на стволы. И в следующий момент покатился по земле от умелого удара прикладом…

— Вставайте…

От спокойного и вежливого обращения Мужик Дерьмо растерялся. Молча поднявшись, прихрамывая, отошел к группе своих товарищей по несчастью. Вслед ему капитан кинул полную пачку папирос:

— Курите.

— А водки, гражданин начальник? — тонким голосом осведомился, высунувшись вперед, Мадамский Пальчик.

Лица солдат не дрогнули. Офицер тоже бровью не повел. Молча взглянул на часы и начал, заложив руки за спину, расхаживать перед строем своих подчиненных…

Недоумевающе переглянувшись со своими, Писка подхватил с земли брошенную пачку, ловким движением ногтя разорвал пополам, извлек большой папиросный обломок. Но Мужик Дерьмо вырвал у него из рук пачку и бросил оземь. Сопя, вытащил из кармана свои папиросы — «Норд». Авторитеты так же молча, по очереди потянулись к нему.

Где-то рядом снова зашумел мотор. И на пустырь влетел, подпрыгивая и раскачиваясь на ухабах, еще один бортовой «Студебеккер». Хлопая задним незапертым бортом, грузовик заложил крутой вираж направо, затормозил и осторожно двинулся задним ходом к кирпичной стене. Солдаты оцепления молча раздались, чтобы пропустить его, и снова сомкнули строй.

Арестованные, замерев, смотрели на кузов подъехавшего грузовика. Там не было ничего, кроме обыкновенного станкового пулемета «максим». Не доехав до группы воров буквально десяти метров, грузовик замер. Из кабины выпрыгнул такой знакомый арестованным Гоцман в своем черном пиджачке и, несмотря на лютую жару, кепочке. Ни на кого не глядя, он перемахнул через борт машины и, оказавшись в кузове, начал умело, споро заряжать пулемет.

— Лицом к стене! — скомандовал командир комендантской роты.

Бандиты, переглянувшись, неспешно выполнили приказание. И застыли у стены, слушая холодное лязганье железа за спиной.

Наконец щелкнула взведенная затворная рама. И напряженную тишину разорвал такой же злой, напряженный голос Гоцмана:

— Теперь слушайте сюда и вбейте себе в мозг… Беспределу — ша! Погромы прекратить! На улицах должно быть тихо, как ночью в бане! Все вы вежливые, аж до поносу…

Писка, полуобернувшись к Гоцману, попытался вставить что-то остроумное. И тут же вжал голову в плечи — длинная пулеметная очередь прошла над самыми головами авторитетов. Кирпичная крошка и пыль полетели им на головы. В небе носились, испуганно крича, взбудораженные стрельбой птицы.

— Кто-то не понял? — угрожающе продолжал Гоцман. — Кто-то забыл, как кончил Миша Японец? Так я напомню — он кончил прямо на сырую землю и прямо кровью! Имеете хочу для повторить?.. Тогда два шага в сторону, шобы не забрызгать остальных…

— Оружие, шо взяли на складах, — вернуть… — Гоцман спрыгнул из кузова на землю. — И помните — еще полшага, и вы нарветесь на повальный террор. И у стенки мне тогда стоять вместе с вами. — Он приблизился к ворам вплотную. — Так шо грызть буду всерьез. Ну шо? Договорились?..

— А шо договариваться? — пожал плечами Писка. — Вы ж сейчас отпустите, а потом обратно пересажаете…

— Пересажаю, — не стал спорить Гоцман. — Но по закону. Так шо имеете сказать?

От стены отвернулся дядя Ешта. Внимательными, умными глазами взглянул в глаза соседа.

— По закону можно, Давид. Я согласен.

И это слово — «согласен» — полетело над строем испуганных людей, стоявших у стены, над строем солдат с автоматами, над ничего не понимавшими румынами, застывшими на пустыре с лопатами в руках, над птицами, кружившими в высоком небе города Одессы…

После того как участники совещания покинули кабинет, Жуков еще некоторое время сидел, пытаясь вникнуть в смысл бумаги, поданной адъютантом на подпись. Но мысли волей-неволей возвращались к плану, который изложил ему Чусов. План нравился Жукову своей дерзостью и лихостью, не нравилось только то, что для приведения его в действие нужна была помощь других военных округов. А приказывать им Жуков не имел права — там свои командующие. И как они отреагируют на его просьбу, неизвестно. Может быть, сразу же перезвонят в Москву и радостно доложат, что Жуков затевает в Одессе очередное самоуправство… Хотя вроде не должны — со всеми командующими ближайших к Одесскому округов у него нормальные отношения. Но как сказать наверняка?..

Просидев в тяжелых раздумьях минут пятнадцать, маршал снял телефонную трубку внутренней связи и попросил Семочкина зайти. Адъютант мгновенно вырос на пороге кабинета, преданно глядя на шефа.

— Я тебе сколько раз говорил — крупным шрифтом печатать!.. — рявкнул Жуков, снимая очки. В последнее время он стал неважно видеть и впервые прилюдно показался в очках на трибуне Мавзолея во время Парада Победы. — Не видно же ни хрена!.. На, забери и переделай, потом подашь…

Подполковник почтительно взял брошенную на стол бумагу, вопросительно взглянул на начальника — не будет ли еще каких распоряжений.

— И вот еще что, — наконец медленно, словно камни ворочая, проговорил Жуков. — Вот еще что… Соедини меня по спецсвязи с… — он на секунду умолк, потом решительно, словно отбрасывая сомнения, договорил: — с Гречко, Тюленевым, Поповым и Мельником. В такой последовательности, понял?..

Это были фамилии командующих Киевского, Харьковского, Львовского и Таврического военных округов. Главное — уломать Гречко. Узнав, что он согласился помочь, остальные командующие возражать не станут.

— Так точно, товарищ Маршал Советского Союза, — несколько растерянно отозвался адъютант. — А… если на месте не будет, тогда как?

— Тогда выясни, когда появятся, и снова набери!.. Выполняй!

— Гречко на проводе, — тихо произнес Семочкин. Жуков поспешно схватил трубку телефона, стоявшего рядом с правительственным.

— Генерал-полковник Гречко у аппарата! — раздался в трубке резкий, повелительный голос. — Слушаю вас!..

— Здравствуй, Александр Антонович, — произнес маршал. — Жуков с тобой говорит…

Дежуривший по УГРО лейтенант милиции проводил взглядом небольшую колонну пленных румын с лопатами, возвращавшихся, видно, с работ, и, бросив докуренную папиросу, с сожалением вернулся в душное, знакомое до боли помещение. В пропахших потом и табаком коридорах сегодня под вечер стояла такая тишина, что даже удивительно. Впрочем, нет. Невразумительный скрежет все-таки исходил из недр здания. На всякий случай сурово насупившись, дежурный неспешно двинулся на шум и вскоре увидел приоткрытую ржавую решетку, закрывавшую выход из коридора на запасную лестницу третьего этажа.

Бесшумно расстегнув кобуру, лейтенант осторожно выглянул на лестницу. И тут же заулыбался, сдвинул фуражку на затылок, облегченно вздохнул. Источником шума был гвоздодер, которым орудовал багровый от натуги Кречетов. Еще усилие — и ржавый гвоздь звякнул о каменный пол. За распахнувшейся дверью открылся кабинет Кречетова.

— Вам помочь, товарищ майор? — осведомился дежурный.

— Нормально, да? — вместо ответа пропыхтел тот. — Дверь в кабинет следователя держится на двух гвоздях! Обычный гвоздодер, и пожалуйста, заходи кто хочет!..

— Так это ж черный ход, — улыбнулся дежурный, — здесь никто не ходит.

— А если пойдет?!.

Кречетов подобрал с полу валявшийся там молоток и злыми ударами начал загонять гвозди обратно, забивая ненужную дверь.

— Я сейчас плотника позову, товарищ майор.

— Не надо. Я уже сам.

Через несколько минут дело было сделано. Дежурный запер решетку, ведущую на лестницу, а Кречетов заколотил дверь изнутри, для верности. На стену поверх двери повесил большую карту Одессы. И, отступив шага на два, полюбовался своей работой:

— Ну, где-то так…

Глянул на часы и схватился за голову — мать честная, Тонечка будет на месте через пятнадцать минут!.. А у него наверняка такой вид, будто он целый день разгружал вагоны. Кречетов нашарил в ящике стола осколок зеркала, с отвращением взглянул на свое мокрое от пота, осунувшееся от бессонных ночей лицо. И эти мешки под глазами… Обреченно вздохнув, майор решительно поднялся из-за стола и потопал к умывальнику — смывать и сбривать следы многочасовых бдений в служебном кабинете.

— Слушаю…

— Виталий, разгребешься немного с делами, зайди ко мне, — раздался в трубке голос Гоцмана.

— Будет сделано…

По улице, поднимая пыль, тащилась возвращавшаяся с работ колонна пленных румын. Их лица были темными от загара и усталости. Сопровождавшие их конвоиры, казалось, тоже еле передвигают ноги. Они вяло поглядывали на пленных и с несравненно большим энтузиазмом — на красивых девушек, которые время от времени попадались навстречу.

Одесса жила вечерней жизнью. Возвращались в перегруженных троллейбусах и трамваях с работы люди, у продовольственных магазинов томились усталые очереди, на тротуарах стучали молотками «холодные» сапожники, самосвалы, рыча, вывозили груды битого щебня с тех мест, где еще недавно стояли дома. У Воронцовского дворца робко знакомились с барышнями курсанты мореходки. На Потемкинской лестнице, как всегда, фотографировались на память. У памятника Пушкину давал автограф двум школьницам красавец Аркадий Аркадьев, снявшийся недавно в фильме «Сын полка». На той части Приморского бульвара, что когда-то называлась «чистой» — вход на нее стоил пять копеек, там размещалась шикарная кондитерская Каруты, — сидели на лавочках юноши в клешах, небрежно посматривая на прохожих из-под козырьков своих кепок. Грозно уставилась на море старинная пушка у горсовета, который многие по традиции называли думой… Словом, это был целый мир неповторимого, ни на один другой не похожего города, к тому же изнывавшего от летнего зноя.

Из распахнутого настежь окна звучал строгий, официально-правильный мужской голос:

«Постановление Совета Министров Союза ССР об увековечении памяти Михаила Ивановича Калинина. Первое. Соорудить памятники М. И. Калинину в Москве, Ленинграде и Калинине. Второе. Переименовать: а) город Кенигсберг в город Калининград и Кенигсбергскую область в Калининградскую область…»

— От же ж дела, а, — озабоченно покачал головой пьяненький хромоногий мужичок, толкавший перед собой тележку для заточки ножей. — Кенигсберг зачем-то переименовывают…

Из подъезда показался младший сын инвалида, Сережка. И глядел он на родителя без всякой симпатии.

— Отец! Опять?..

— А де Васька? — дал уклончивый ответ находчивый мужичок, стараясь дышать в сторону.

— Шлендается где-то…

— Подсоби, Сережка. — Фронтовик деловито взялся за край тележки.

— Ну шо такое? — не выдержал наконец мужичок. — Ну, немного угостили добрые люди… Однополчанина встренул на Екатерининской… Мы с ним знаешь как под Алленштайном… Когда на нас эсэсовцы со «штурмгеверами» поперли…

— Каждый день?.. Отец, мне Васьки за глаза хватает. Еще с тобой возиться!

— Сережка! — попытался насупиться фронтовик и даже пальцы сжал в кулак. — Ты на отца-то голос прибери, слышь!.. Я ж за тебя, между прочим, кровь проливал! За твое беспросветное счастье…

— Ну и грузись тогда один, — пожал плечами Сережка и, хлопнув дверью, скрылся в подъезде.

Мужичок, благодушно посмеиваясь, полез в карман за дешевыми папиросами-«гвоздиками». Не такой был сегодня вечер, чтобы злиться. Да и однополчанина он действительно встретил, не соврал.

Худой, стриженный наголо пацан, одетый в добела застиранную ковбойку и болтавшиеся на нем солдатские брюки, рассеянно поглядывая по сторонам, брел по панели улицы Ленина. Его толкали, обгоняли, задевали прохожие, но он знай себе неспешно чапал, лузгая семечки и изредка отвечая на слишком уж обидные шутки в свой адрес.

Да, вечер был поистине чудесен. С ревом обгоняли друг друга автомобили, расхваливали свой товар продавщицы цветов. Парами, держась за руки, шли по тротуару дети, приехавшие на экскурсию из пионерлагеря «Украинский Артек». Они, вертя головами во все стороны, старались слушать объяснения экскурсовода, но куда больше их привлекала вереница из десяти пацанов, двигавшаяся вслед за толстым, одышливым дядькой, заметно прихрамывавшим на левую ногу. Пацаны в точности копировали походку дядьки, отчего встречные прохожие давились от смеха.

— Я вас! — взвился над улицей Ленина негодующий, насквозь пропитой бас. — Халамидники!.. И это за вас, бандиты, мы проливали кровь! За нашу смену! За наше будущее!.. Товарищ милиционер, обратите внимание…

— Изложите вашу жалобу связно, гражданин.

— Связно?! — изумился толстяк. — Да вся улица видела, шо они меня передразнивали самым злодейским образом! Так шо примите меры…

Обходя незадачливого прохожего, горожане смеялись. «Очередь» одесские пацаны устраивали каждый вечер, и обижались на эту шутку разве что люди, у которых чувство юмора отсутствовало напрочь, то есть исключительно не одесситы. Толстый дядька наверняка был приезжим из Херсона или Николаева, а может, даже из Киева.

Подросток в ковбойке и солдатских штанах тоже с улыбкой оглядел толстяка, продолжавшего жаловаться на судьбу усталому постовому. Слышался женский смех. С Дерибасовской дребезжали переполненные, тускло освещенные троллейбусы. Впереди зажигал огни оперный театр. И не подумаешь, что буквально несколько дней назад на площади перед ним лютовала яростная, жаждущая крови толпа…

…— Ну, — буркнул Штехель, закусив от усердия губу. Он вынимал с помощью шила косточки из вишен, аккуратно складывая ягоды в банку. — Дальше шо было?

— Она попросила его купить с лотка пирожок. Там с вишнями были… А он ее потянул дальше, к букетам. Ну, выбрал самый большой, розы. Сдачу не взял. Дал ей. А она отошла и засунула букет в урну. Потом вернулась к пирожкам, купила один…

— А он шо?

— Засмеялся. Наверно, денег навалом, букеты ж дорогущие… А когда они дальше пошли, тая торговка взяла букет с урны та снова на продажу поставила…

— Понятное дело, чего ж добру пропадать, — хмыкнул Штехель, поворочался на табурете, устраиваясь поудобнее, и примерился шилом к очередной вишне. — Дальше…

— Дальше он сапоги чистил у безногого… Дал ему два рубля, я видел. Потом они вместе подошли к театру… Он ее там так за ручку смацал… — Пацан хихикнул в кулак, но Штехель только досадливо поморщился:

— Пистолет при нем был?

— Был, — мгновенно посерьезнел Славик. — Кобура не пустая.

— Никто за ним не шел?

— Я шел…

— «Я шел»! — передразнил Штехель, с силой втыкая шило в вишню. — Другие шли?

— А-а, — понятливо отозвался племянник. — Не, не видал никого.

— А ты не высовывался?

— Да не, я так, издаля, — на секунду замешкался пацан. — Как учили.

— Ну а дальше?

— Дальше они в театр не пошли. Повернули до Приморского. Постояли у пушки, у фуникулерной будки…

Штехель, рассеянно кивнув Славику, потащил полную банку вишен к плите. На большой кастрюле подпрыгивала под напором пара крышка.

— Как вам отдыхается, товарищи? — рядом со столиком Кречетова и Тони остановился величественный метрдотель, наверняка помнивший быт еще дореволюционной Одессы. Его блеклые глаза источали отработанную до автоматизма почтительность.

— Хорошо отдыхается, — кивнул Кречетов. — А чтобы отдыхалось еще лучше, принесите нам, будьте любезны, еще бутылочку шампанского. Желательно, конечно, не местного винзавода, хоть это и непатриотично… И фруктов не забудьте.

— Всенепременно, товарищ майор, — вежливо наклонил седую голову мэтр…

— Чего он так перед тобой стелется?

— Ну, я же прокуратура… Важное ведомство, С ним обычно предпочитают дружить. На всякий случай, мало ли что…

Осчастливленная клиентами официантка поставила на столик бутылку «Абрау-Дюрсо» и вазу с крупными, иссиня-черными сливами. Майор взял бутылку:

— Ну что, по-гусарски или чтобы людей не беспокоить?..

— По-гусарски, по-гусарски! — захлопала в ладоши Тонечка. — Мне все-таки хочется у тебя хоть раз выиграть!..

— Сколько раз я говорил тебе, что это невозможно… Ну раз ты так хочешь — пожалуйста. На что спорим на этот раз?..

— На пламенный поцелуй знаменитой артистки!..

— И все?.. — удивился Виталий. — Нет, только на поцелуй я, пожалуй, не согласен…

— Ну ладно, — скромно опустив глаза, согласилась Тоня. — Спорим на… на нечто большее. Хочу, чтобы эта пробка НЕ ДОЛЕТЕЛА до потолка!.. Потому что он очень-очень высокий!.. И если она не долетит, ты… ты сделаешь сегодня все, о чем попрошу я…

— А если долетит — то наоборот, — с улыбкой заключил майор, снимая с пробки проволочный намордничек.

Потолок в ресторане, где они пировали, действительно был высоченный, метров под восемь. На пыльной лепнине можно было различить несколько темных отметин.

— А я, в отличие от тебя, верю в то, что пробка до потолка ДОЛЕТИТ, — улыбнулся Виталий. — И поэтому она долетит… Пожалуйста, оп-ля!..

Он взболтал бутылку и отпустил палец, удерживавший пробку в горлышке. Бутылка выстрелила в его руках не хуже пистолета. Некоторые посетители, из нервных, вздрогнули, обернувшись в сторону Кречетова. Высоченная струя пены ударила кверху и опала. А Тоня, казалось, была готова расплакаться — на пыльном потолке появилась еще одна темная отметина. Сверху на столик посыпался тонкий порошок древней побелки. Метрдотель издали приторно улыбался Кречетову.

— Ну почему ты всегда выигрываешь?.. — с обидой сказала Тонечка, отпив из наполненного бокала.

— Потому что я верю во все, что делаю. — Виталий, довольный, подобрал пробку с пола. — И еще… еще мне очень хотелось выиграть сегодня.

— Послушай, — произнесла она слегка изменившимся голосом, — а ты думаешь о… о нашем с тобой будущем?

— Ну-у… наше ближайшее будущее, кажется, более или менее ясно. Сейчас мы поужинаем, возьмем такси или извозчика и поедем ко мне…

— Я не об этом, — покачала головой Тоня. — О другом будущем.

Она отложила нетронутую сливу, отставила бокал с шампанским. И он будто впервые увидел ее, эту двадцатипятилетнюю девушку со взбитыми по последней моде светлыми локонами и дерзким, упрямым взглядом. Почему-то вспомнилось, как она отбивала на столе Шумяцкого чечетку, напевая по-итальянски и затаптывая важные документы…

— Конечно, думаю, — тихо произнес Кречетов. — Мой начальник, Мальцов, обещал мне дать рекомендацию в Высшую военную коллегию… Правда, пока это маловероятно — слишком много работы здесь. Но рано или поздно вся эта горячка закончится… И тогда мы уедем в Москву. Ты была когда-нибудь в Москве?

— Нет… Я и в Киеве-то была всего два раза до войны.

— Ну вот, — продолжал Виталий. — Нам как молодой семье выделят в Москве комнату в общежитии… Но это временно, потом дадут, конечно, квартиру. Москва сейчас — одна сплошная стройка… Купим автомобиль. Какую ты марку хочешь?

— Не знаю, — задумалась Тоня. — Может быть, «Хорьх»?

— Ого, — засмеялся Виталий, — губа у тебя не дура.

— Просто я полгода назад давала концерт в Кишиневе, — объяснила Тоня, — и там первый секретарь приехал на «Хорьхе». Черный такой, длинный…

— Секретарь? — ухмыльнулся майор.

— Машина, глупый.

— Ты устроишься в облфилармонию, будешь концерты давать, — продолжил Виталий. — А потом, чем черт не шутит, вдруг тебя в ГАБТ возьмут?.. Представляешь, правительственный концерт… В ложах сидят иностранные дипломаты, вокруг генералы, на тебя смотрит сам Сталин… А ты непринужденно выходишь под бурные аплодисменты, и тебя объявляют: «Два сольди»! Выступает заслуженная артистка Союза ССР Антонина Царько!..

Тоня рассмеялась. Оркестр на эстраде заиграл мелодию из фильма «Джордж из Динки-джаза», и Виталий галантно встал, приглашая даму на танец.

Настенные часы в кабинете Гоцмана показывали два часа ночи. Горела настольная лампа. Напротив Давида сидел Арсенин, глаза у обоих были красные от усталости.

— Андрей, мне надо, шобы ты подробно рассказал — шо ты делал днем двадцать шестого июня, когда убили Родю…

— Так я же рассказывал, — пожал плечами врач.

— А надо еще разок. И все подробно…

Арсенин понимающе усмехнулся — ну что же, надо так надо. И тут же, заметив, что Гоцман непроизвольно потер грудь, озабоченно произнес:

— Да вы походите…

— С какого момента рассказывать?

— С предыдущего вечера… С одиннадцати часов, минута к минуте.

Настенные часы показывали три. Якименко, сидевший перед Гоцманом, крепко поморгал воспаленными глазами и даже пару раз дернул себя за усы, отгоняя сон.

— …Ну вот, а потом я прибежал сюда, и мы поехали на Арнаутскую, — договорил он.

— Когда узнал за убийство Роди?

— Ну вот тогда же.

— От кого?

— Так вы же сами сказали, — обескураженно проговорил капитан. — Когда спускались до машины.

— До этого не знал?

— Так от кого?.. Давид Маркович, ну шо вы в третий раз-то?..

— Устал, — качнул головой Гоцман. — Устал, соображаю туго.

Он склонился над протоколом. «Отдохнуть бы ему, — подумал Якименко, глядя, как скрипит по плохой серой бумаге перо. — Куда-нибудь на недельку хотя бы… Сесть на пароход и до Крыма… Хотя, говорят, там жрать нечего, отлов дельфинов разрешили… — Мысли окончательно спутались, и Якименко позатряс головой. — Да нет, куда ему отдыхать. Все же встанет без Давы».

— Распишись. — Гоцман придвинул к Лехе протокол и добавил неожиданно: — Слушай, ты в подброшенный пятак попадешь?

— Из пистолета? — оживился Якименко, расписываясь и возвращая бумагу. — Со скольки шагов?

— Вопрос второй… — Голос Гоцмана стал жестче. — Какая система оружия любимая и какая знакома лучше всего?..

— Э-э… так известно ж, любимая всегда та, которая есть… — Недоумение Лехи, казалось, росло на глазах. — ТТ… хоть его и заклинило, когда я в Чекана стрелял. А любимая — ну, «парабеллум», если речь о пистолетах идет… Автомат — ППС…

— Где научился так стрелять?

— Так я ж в разведроте служил, — захлопал глазами Леха.

— А я ей командовал, — кивнул Давид. — А в пятак не попаду.

— Ну как… Я ж еще до войны нормы сдавал… А потом… Стреляли много. У нас патронов-то без счета было. Любая система — пожалуйста.

— И все так хорошо стреляли?

— Да нет… Тут же талант нужен. Я и не целю вовсе… Просто смотрю, кудой попасть. Ну вот как пальцем тыкаю и попадаю… А шо?

— М-да, — задумчиво хмыкнул Давид. — Как в Чекана стрелял во дворе, так не попал. Вроде как заклинило даже. А так говоришь, шо и не целишь вовсе…

Якименко уже открыл рот, чтобы возмутиться, но скрипнула дверь. Офицеры обернулись. На пороге стоял, слегка покачиваясь, бледный майор Кречетов. В первую секунду Гоцману и Якименко показалось, что он ранен, но они тут же уловили явственный запах алкоголя.

— Так я не понял, Давид Маркович, — наконец растерянно поинтересовался Леха, — за шо вы спросили?

— Так просто спросил… Иди, — махнул рукой Гоцман и, когда за капитаном закрылась дверь, зверем уставился на Кречетова: — Где тебя носило?

— Ты чего, Давид? — с пьяным дружелюбием улыбнулся Виталий. — В театре…

— Я же просил тебя зайти…

— Так я и зашел.

— Сколько часов назад!.. — вспылил Гоцман, вскакивая из-за стола и отшвыривая стул. — Сколько часов назад я просил тебя зайти?!

— Дава, я пошел с Тоней в театр… Не дошел… Выпили шампанского в «Бристоле»…

— Я — тебя — просил — зайти!!! — яростно отчеканил Гоцман, хлопая ладонью по столу. — А ты — исчез! И теперь заявляешься пьяный!!!

— Я не пьяный! — протестующе взмахнул руками Кречетов и, пошатнувшись, плюхнулся на табуретку.

Гоцман отвел глаза. И тоже тяжело уселся на свое место. Не глядя, пошарил в ящике, извлек чистый лист бумаги, сунул ручку в чернильницу, яростно поскреб по дну.

— Извини, — наконец тихо произнес Кречетов. — Что случилось?

— Вспоминай вчерашний… вернее, уже позавчерашний день, когда убили Родю, — жестко, не глядя на собеседника, проговорил Гоцман. — Все, минуту за минутой. Если, конечно, на это способен…

— Так я же ни на шаг от тебя не отходил, — пропустив колкость мимо ушей, недоуменно развел руками Кречетов. — Ты можешь объяснить, к чему именно ты клонишь? Только спокойно и без нервов…

— А то, шо Лужов не мог быть один, — снова зло оскалился Гоцман. — Ясно, шо действовал он с ходу… И веревки не заготовил. И со шкафом крупно рисковал. Мы могли его там заметить, могли отправить Родю в камеру. Но с чего он знал, шо на квартире главный — именно Довжик? И шо там нет телефона?

— Ну, во-первых, — медленно заговорил Кречетов, — я тебе уже успел соврать… На минуту я от тебя все-таки отходил. Помнишь, я вышел за водой для Роди?.. Лужов стоял тогда у двери и, в принципе, мог слышать о Довжике… О том, что в квартире нет телефона, догадаться нетрудно, их вообще в городе мало… А версия с напарником — любопытная. Давай разложим…

Он потянулся за графином, жадно выпил стакан воды. Гоцман, неодобрительно наблюдая за ним, пробурчал:

— И сколько ж ты того шампанского выдул?

— Та-ак!.. — Не отвечая, Кречетов извлек из кармана кителя платок, вытер губы. — Какие у нас есть версии?.. Первое: кто-то следил за Родей. Увидел, что того забрали, позвонил Лужову и приказал убрать…

— При этом он не вмешивается, пока мы тянем раненого Родю до машины, — скептически вставил Гоцман.

— Он мог быть безоружен — чего вмешиваться-то?

— Во, еще… Он позвонил от имени Довжика. А я все время оставляю главным Якименку. Тут — случайно сорвалось. Видно, потому, шо Леша сплоховал тогда во дворе, выпустил Чекана…

— Ну и что? — пожал плечами майор и звучно икнул. — Ой, прости… Откуда ж ему знать твои привычки?.. Просто выбрал старшего по званию. Кроме того, я уже сказал, что Лужов мог слышать и сам… Вторая версия… — Он покачался на табуретке. — Все-таки Охрятин.

— С какого боку?

— Давид! Когда душат человека, он так молотит руками и ногами, что надо быть полнейшим идиотом, чтобы чего-нибудь не заподозрить… То есть Лужов душит Родю, а тот совершенно тихо и мирно прощается с жизнью — не кричит, не дергается, да?.. А Охрятин, стоящий под дверью, ничего этого не слышит?.. По-моему, надо еще раз его пощупать, надо…

Оба помолчали. Наконец Кречетов шумно вздохнул. Гоцман поморщился от запаха ядреного перегара.

— Ну и третье. Самое поганое… Это кто-то из своих.

— Ладно, — скрипнул Гоцман, обмакивая перо в чернильницу. — Тогда давай еще раз сначала. Вспоминай день убийства Роди, минута за минутой…

 

Глава 3

— Здравия желаю, товарищ майор!.. — Свежий, выспавшийся Саня, только что заступивший на дежурство, бодро кинул ладонь к фуражке, приветствуя старших по званию. — Доброе утро, Давид Маркович!..

Совершенно опухший за бессонную ночь Кречетов страдальчески поморщился — мол, что ж ты гаркаешь в самое ухо!.. А Гоцман, рассеянно взглянув на Саню, покивал — здравствуй, здравствуй.

Они медленно шли по улице. Свежо, по-утреннему звенели трамваи. Скособочившись, проползла извозчичья пролетка с ранними пассажирами, в порту с пронзительной печалью загудел пароход. Прогромыхал нагруженный барахлом тачечник. Трое пацанов, обгоняя друг друга, прокатили противно звенящий по булыжнику обруч от бочки и сгинули невесть куда. Странно было думать, что для всех этих людей день только начинается, а для них, Виталия и Давида, продолжается непомерно затянувшийся вчерашний…

— Слушай, а шо ты говорил за Довжика? — спросил после большой паузы Гоцман.

— Все, Дава, стоп. Ша, как ты говоришь… Сейчас выспимся и — на свежую голову… А говорил я тебе про женщин. Про то, что сидел с любимой женщиной в ресторане… — Он искоса, лукаво взглянул на приятеля: — Ну, только не говори, что у тебя нет любимой женщины!

— Есть, — после большой паузы неохотно кивнул Гоцман. — Ну, в смысле… нет.

— Что значит «есть, в смысле нет»? — вскинул брови майор.

— Не хочет меня видеть, — пробурчал Давид.

— Тебя?! — поразился Кречетов. — Бред!.. Дава! Или ты что-то скрываешь, или… или я тебя совсем не знаю!

— Та вроде я ей тоже нравлюсь, — Гоцман смущенно почесал небритый подбородок, — но она… вот не хочет меня видеть, и все…

— Может, дура? — деловито предположил майор.

— Нет.

Кречетов на мгновение застыл, задумчиво глядя в небо. Гоцман, разинув рот, наблюдал за ним.

— Интеллигентная? — оторвавшись от созерцания облаков, осведомился Кречетов.

— Н-ну, да…

— Цветы ей дарил?

— Н-нет, — совсем теряясь, пробормотал Гоцман.

— Давид!.. Ну ты даешь!..

— Ну, а шо?.. Я… — пытался слабо сопротивляться Гоцман.

— Ты красивые слова ей говорил? В театр ее приглашал?

— Ну-у… в кино… Так не пошла же. Хотя картина хорошая была, ленд-лизовская…

— В кино?! — презрительно хмыкнул Кречетов и постучал по околышу фуражки. — В театр!.. Только в театр!.. В общем, так. Контрамарки я достану. Ты, — он деловито начал загибать пальцы, — первое — цветы, второе — красивые слова. Самые красивые! Никаких анекдотов и рассказов о работе, понял?! Только она, ты меня понял?! Да!.. — Майор снова хлопнул себя по лбу, вернее, по фуражке. — Срочно побриться, белая рубашка и чистые ботинки… Но сначала — цветы! Нет, с самого начала — крепкий, здоровый сон!..

На стену арки, ведущей во двор, где жил Гоцман, худенькая женщина в синем беретике клеила бумажку. Подошедший сзади дядя Ешта близоруко всмотрелся в косо выведенные красным карандашом строки: «ПРОДАЕТСЯ мясорубка № 5, бидон для керосина (прохудившийся), радиоприемник «Пионер» (новый, шестиламповый) и ботинки мужские ношеные, 44-й размер. Ул. Перекопской Победы, 10, спросить Дору Соломоновну».

Во дворе пацаны резались в ножички. Перочинный ножик брали за ручку и, примерившись, кидали в землю так, чтобы отвоевать себе территорию побольше. Тут же стоял Рваный, бережно придерживая своего знаменитого николаевского голубя. Пацаны изо всех сил делали вид, что им не завидно, поэтому матерились преувеличенно громко и через слово сплевывали.

— Вы бы потише ругались, орлы, — дружелюбно обратился к ним старый вор. — И слюни заодно подберите.

— Мы ж не ругаемся, дядя Ешта, — наморщив нос, обиженно возразил белобрысый пацан в ушитой солдатской гимнастерке. — У нас тута… собрание. Обсуждаем дисциплину в классе. — И он заржал, видимо довольный собственной удачной шуткой.

— Ага, — поддержал приятеля другой. — У нас сегодня Волобуев карбид в чернильницу уронил. И там эта… реакция пошла, чернила все в пузырях, писать невозможно. Так химичка говорит: всему классу двойка по поведению.

Пока не извинимся. Будто ж он нарочно. Не, вы прикидываете, шо творится?..

— Завтра же извинитесь — это раз, — неторопливо, произнес старый вор. — Волобуеву своему скажите, что в следующий раз карбид, если шо, ему в чай упадет — это два… А три — то, шо Давид Маркович лег-таки отдохнуть в кои-то веки. А потому или вы дальше молчите, как молчит бычок, когда его жарят, или бежите отсюда, как бежали румыны до Бухареста…

— Понятно, дядя Ешта, — прошептал белобрысый пацан, опасливо взглянув на окна Гоцмана.

У дверей хлебного магазина с большим фанерным листом вместо витрины переминалась с ноги на ногу очередь. Мягкий морской ветерок перебирал зажатые в кулаках края величайшей ценности послевоенного времени — продуктовых карточек. Триста граммов тяжелого, плохо пропеченного хлеба по пайковым ценам — ради этого, ей-ей, стоило отстоять на жаре несколько часов. Главное, войны нет, а трудности с продовольствием обязательно исчезнут, и, судя по обещаниям партии и правительства, очень скоро. Об этом сообщал красочный плакат на облупленной стене хлебного: в следующем, 1947 году производство мясо-молочной продукции возрастет на 30 процентов, хлебобулочных изделий — на 50, яиц — на 35 и так далее…

Рядом со входом в магазин, фыркнув мотором, остановилась большая серая легковая машина. С переднего сиденья поднялся интересный собой, чисто выбритый, только очень уж уставший с виду мужчина в черном пиджачке, гимнастерке и галифе. В руках он держал огромный букет кремовых роз, штук двадцать пять, не меньше. И большая часть очереди с нескрываемым удовольствием узнала в этом галантном кавалере почтенного Давида Марковича Гоцмана, чтоб он был здоров и богат на долгие годы.

— Вот, — деревянным голосом произнес Гоцман, подойдя к Норе. Она стояла уже у самых дверей, третьей по счету. — Вам цветы.

— Зачем?

— От меня, — уточнил Гоцман. — Ну… вам.

— Спасибо, — чуть слышно произнесла Нора. — Не надо.

— Почему?

Дверь в магазин приоткрылась, оттуда выпорхнули на улицу уставшие, но очень довольные покупатели, отоварившие свои карточки. Очередь заволновалась. Нору умело оттеснили, и теперь толпа деликатно обтекала Гоцмана и женщину с обеих сторон. Одесситы умели ценить чужие чувства, поэтому даже острили сейчас не особенно громко.

— В очереди за хлебом не стоят с цветами… А потом мне еще в нефтелавку надо.

— Так я вам без очереди возьму… И керосину тоже. Помолчав, Нора подняла на Гоцмана глаза. Он похолодел — столько в них было жесткости и решимости.

— Давид Маркович, это глупо. Я же вам все сказала… А вы… настаиваете. Упорствуете. Зачем?

Вместо ответа Давид, плохо соображая, что делает, схватил ее холодную руку и всунул в ладонь цветы. Нора укололась об острый шип, тихонько ойкнула, чуть не выронив тяжеленную охапку.

— Вот что, Нора… Вот вам букет. Можете мести им улицу… — Заметив, что почтенная дама в пенсне с любопытством глазеет на него, Гоцман вежливо посоветовал ей: — Мадам, глядите в свою сторону!.. А вечером, Нора, я жду вас перед оперным театром. Будем оперу слушать. Все!

Грохнула дверца машины. «Опель», тяжело взревев, отчалил от хлебного магазина. Очередь продолжала с интересом рассматривать Нору. А та стояла, с трудом удерживая двадцать пять тяжелых кремовых роз.

— Я так рада, так рада за Даву Марковича, шо просто нет слов, — вполголоса произнесла почтенная дама в пенсне, обращаясь к соседке по очереди. — Я очень хорошо помню его жену и дочку, и как он их любил, и как он по ним убивался… Я не знаю эту женщину, но мне кажется, шо она будет достойна такого человека, как Дава Маркович. Дава ж Маркович еще молодой мужчина, и у него будет семья, и счастье, и много-много детей, если, конечно, его не убьют какие-нибудь уроды. Шо?..

— А я знаю? — пожала плечами соседка.

На галерее, ворча себе под нос, возился бродячий стекольщик, вставлявший стекло в окно комнаты тети Песи. Из широко распахнутой двери в комнату Гоцмана громко, на весь двор звучало радио. Строгий мужской голос из черной тарелки на стене говорил:

«Сегодняшний день, двадцать восьмое июня, ознаменовался новыми трудовыми свершениями рабочих Горьковского автомобильного завода имени Молотова. С конвейера сошел первый легковой автомобиль новой модели М-20 «Победа». Мощность двигателя машины составляет пятьдесят лошадиных сил, максимальная скорость — сто пять километров в час. Это красивый пятиместный автомобиль, оборудованный всем необходимым для удобной поездки, в частности радиоприемником и багажником. В ближайшем будущем объем выпуска нового автомобиля составит сорок тысяч единиц в год. Новости из-за рубежа. Первым президентом Итальянской Республики сегодня был избран Энрико Де Никола…»

Эммик Два Больших Расстройства с чистым полотенцем через плечо торжественно шествовал по галерее, опоясывающей двор. На его круглом лице сияла счастливая улыбка. Вид у него был не менее довольный, чем у Энрико Де Никола, когда того избрали президентом Италии. Эммик любовно прижимал к себе алюминиевый тазик с теплой водой.

Давид в рубашке и трусах, слушая одним ухом радио, стоял перед зеркалом, заканчивая бриться. Он, правда, уже брился днем, перед тем как поехать за цветами для Норы, но здраво рассудил, что второй раз пройти через эту процедуру никогда не мешает. Эммик, кряхтя, поставил перед ним тазик и, умиленно сложив руки на животе, уставился на соседа. Правда, смотрел он не столько на него, сколько на Цилю, которая в глубине комнаты большим утюгом гладила брюки Гоцмана. Тетя Песя, мирно устроившись на кровати, ушивала старый довоенный пиджак.

— Давид Маркович, как же ж вы ужались!.. — Она со вздохом встряхнула пиджак и скептически оглядела проделанную работу. — Вы ж до войны какой были — загляденье! Какой вы были сочный! Ай-ай-ай… Ну, прикиньтесь.

Гоцман всунул руки в рукава пиджака, подошел к зеркалу. На мгновение перед ним мелькнуло давно забытое, стертое военными годами виденье: вот он, в новом костюме, с Миррой и Анюткой, спускается по Потемкинской лестнице к порту… Он сощурился, встряхнул головой. Нет, все это было совсем с другим Давидом Гоцманом. С тем, который не лежал на схваченных заморозком камнях Контрактовой площади в Киеве, с тем, который не знал, что случилось с женой и дочерью в позднем октябре сорок первого…

— Эммик, шо там с рыбкой? — раздался за его спинор встревоженный голос Цили.

Гоцман вздрогнул, приходя в себя, и взялся за свежевыглаженные брюки. Эммика как ветром сдуло. Еще через секунду он растерянно возник на пороге с пылающей сковородкой в руках, потом снова метнулся на галерею с круглыми от ужаса глазами.

— Брось! — с мокрой тряпкой в руках выскочила за ним Циля. — Нет, лучше поставь!..

Эммик, похоже, выполнил сразу обе эти просьбы. Сковородка звучно навернулась на доски и, немного позвенев, утихла. Циля мощными ударами тряпки загасила пламя и, распрямившись, с укором уставилась на мужа.

— Я таки только на секунду отошел, — виновато шмыгнул носом Эммик и, нагнувшись, подобрал с полу крупного толстолобика, которого вернее всего было бы обозвать «полужаренным». — Кудой его?..

Не дождавшись от супруги внятного ответа, он со вздохом положил рыбу на сковородку.

— Ай-ай-ай, какой же ж красавчик, — донесся из комнаты Гоцмана умиленный голос тети Песи. — Ну вылитый нарком, то есть я хотела сказать министр!.. Ну просто оторви и брось, какой красавчик… Пиджак просто ж на вас родился. Вы ж только не смотритесь на себя в зеркало, вы ж там ослепнете…

— Ну как? — Гоцман смущенно повернулся к Эммику во всем своем великолепии.

— Не-ет, Давид Маркович, так вы женщину не обольстите… — Он, важно выпятив нижнюю губу, окинул соседа взглядом опытного портного и, пристроив сковороду с рыбиной на раковину умывальника, заспешил к себе. — Я сейчас.

Через минуту он возник на пороге с галстуком в руках. Галстук имел явное ленд-лизовское происхождение — таких ярких расцветок советская легкая промышленность еще не знала и не желала знать, по идеологическим соображениям. Это был цвет перезрелого апельсина, который к тому же уронили в ведро с оранжевой краской…

— Мама, отойдите… — Эммик накинул галстук на воротник Гоцмана и решительно пресек попытки ему помешать: — Давид Маркович, стойте смирно… А вы, мама, отойдите, я сказал, вы мне загораживаете…

Гоцман смущенно косился на Эммика, сооружающего у него на груди замысловатый узел.

— Тут мало света, — торжественно объявил Эммик, таща Гоцмана за галстук поближе к окну. — Сейчас вы увидите…

Что именно Гоцман должен был увидеть на свету, он так и не узнал, потому что Эммик зацепил забытую на умывальнике сковородку. Недожаренный толстолобик вместе с горелым маслом полетел прямо на Давида…

— Урод!!! Шлимазл!!! — Горестный крик Эммика можно было слышать на 17-й станции Большого Фонтана. — Мама, вы родили идиёта!!! Почему вы не оторвали ему руки, почему вы не стукнули ему головкой в стенку?! Циля! Цилечка! Я не могу быть твоим мужем! Я не Два Больших Расстройства, я геволт! Мне не надо жить!..

— Эммик, брось эти нервы! — крикнул вдогонку Гоцман.

Но Эммик, заливаясь слезами и колотя себя по лицу, скатился вниз по лестнице и там замер в оцепенении, усевшись на нижнюю ступеньку. Тетя Песя и Циля, тоже плачущие, догнали его и по очереди гладили по волосам, ласково приговаривая. Но Эммик продолжал безутешно рыдать, сотрясаясь своим крупным телом, и изредка изо всей силы бил себя кулаком по непутевой голове.

Гоцман с сожалением смотрел на костюм. Испорчен был не только костюм — испорчен был вечер, а может быть, и вся дальнейшая жизнь…

— Что случилось? — прозвучал сбоку знакомый голос.

— Эммик жарил рыбу… — Гоцман со вздохом показал подошедшему дяде Еште замасленную полу пиджака.

— А ты на свиданку?

Гоцман только расстроено отмахнулся. Дядя Ешта ободряюще похлопал соседа по плечу:

— Будет костюм. Солидный. Не на похороны.

«И в завершение выпуска — новости спорта, — строго произнес мужчина в радиоприемнике. — Сегодня футбольная команда «Зенит», выступая на олимпийском стадионе в Хельсинки, победила финскую команду «Тул» со счетом 5:0. Мячи забили Викторов (дважды), Барышев, Федоров и Комаров…»

Подняв небольшую пыльную бурю, во двор влетел с улицы «Виллис». Круто затормозил у лестницы, ведущей на галерею.

— Ну что, готов? Контрамарки я у Шумяцкого взял… — Кречетов, приподнявшись на сиденье машины, хотел сказать что-то еще, но осекся, созерцая появившегося на галерее робко улыбающегося Гоцмана. На него с любовью смотрели дядя Ешта, тетя Песя, Циля и почти успокоившийся Эммик, и высказывать какие-либо оценки в их присутствии было бы неосмотрительно. — Ого!.. Шикарно выглядишь. Поехали, нам еще за цветами нужно успеть…

То, во что был одет Гоцман, при некотором желании, видимо, можно было считать солидным костюмом. Только желание это должно было быть очень сильным. А впрочем, в городе Одессе в сорок шестом году происходило столько странных вещей, что появление у оперного театра Гоцмана в таком костюме никого особо не удивило. На Давиде был самый настоящий смокинг с обшитыми шелком лацканами, светлые брюки, которым даже лежать возле смокинга не пристало, обычная стираная-перестираная рубашка и вместо галстука-бабочки на шее у него болтался оранжевый подарок от недавних доблестных союзников. Довершали картину лакированные туфли, которые тетя Песя, не жалея себя, часа полтора протирала какой-то особой тряпочкой, и велюровая шляпа, глядя на которую мог бы заплакать от зависти любой отпрыск московской обеспеченной семьи.

Они приехали слишком рано, и поэтому, отпустив машину, успели пройтись по Приморскому бульвару до порта, где посмотрели на швартовку четырех «тамиков» — ленд-лизовских тральщиков, возвращавшихся с боевого траления в Севастополь и зашедших на заправку топливом и водой. Уже купив цветы, гуляли взад-вперед по улице Ленина, пресекая попытки скучающих извозчиков подвезти двух таких шикарных кавалеров с цветами к роскошным дамам, которые наверняка ж скучают без цветов. Кречетов без конца травил анекдоты, шутил, поглядывал на часы. А Гоцман слушал, не в такт улыбаясь и теребя в руках огромный, не уступающий утреннему, букет роз…

Одна за другой у подъезда оперы останавливались машины и извозчики. Слышался женский смех. На большой афише было крупно выведено: «Петр Ильич Чайковский. Евгений Онегин».

На военный аэродром, взлетно-посадочная полоса которого была освещена двумя рядами мощных электрических ламп, с тяжелым ревом приземлился окрашенный в темно-зеленый цвет самолет «Ли-2». Пробежав по плотно утрамбованной почве положенные метры тормозного пути, он развернулся и зарулил на стоянку, остановившись рядом с четырьмя другими такими же самолетами. Двигатели смолкли. Лопасти винтов некоторое время крутились по инерции, потом замерли.

Дверца, ведущая в фюзеляж, распахнулась. По металлическому трапу один за другим спускались молодые офицеры, лиц которых в сгустившихся сумерках было не разглядеть. Все они были в полевой форме, в руках каждый нес небольшой портфель или саквояж с вещами.

Навстречу прилетевшим шагнул невысокий майор. Старший по званию среди прибывших, молодой гвардии капитан с заметной проседью в темной шевелюре и Золотой Звездой Героя Советского Союза на гимнастерке, четко козырнув, доложил:

— Здравия желаю, товарищ майор. Группа офицеров Киевского военного округа прибыла в ваше распоряжение. Старший группы гвардии капитан Русначенко.

— Здравствуйте, — отозвался майор, пожимая капитану руку. — С прибытием, товарищи. Прошу всех в автобус.

В темноте вспыхнули фары трофейной «Шкоды», стоявшей в тени соседнего самолета. Одновременно зарокотал двигатель автобуса.

— …Смеялись, значит? — Штехель на мгновение перестал чистить рыбу и взглянул на племянника, держа нож в руке.

— Смеялись, — кивнул Славик. — Майор еще его так приобнял. По плечу постукал.

— Гоцмана? — Штехель приподнялся, вывалил рыбьи внутренности в миску коту.

— Ага. Только Гоцман был одет как-то… в костюм. При параде, в шляпе. С цветами даже.

Штехель невидящим взглядом смотрел, как кот, хищно дергая ушами, выбирает из миски рыбью голову и с хрустом жует. И вдруг улыбнулся:

— Ну-ну… Смеялись, значит…

Докурив шестую папиросу, Давид решительно размял ее в карманной пепельнице. Сунул обтрепанный, привядший букет под мышку и решительно сбежал вниз по лестнице.

— Давид! — бросился за ним Кречетов. — Куда?

— Пойду до ней.

— Зачем? Куда?.. Спокойно, Давид! Не надо нервов! Не пришла — и очень хорошо! Теперь тебе надо проявить характер…

— Какой характер? — процедил на ходу Гоцман. — Я шо ей, пацан, шо ли?

— А бежать собираешься как пацан.

— План такой, — быстро заговорил майор, — сейчас мы идем в театр. Смотрим дальше. Скоро там будет дуэль Онегина с Ленским… Ленский поет знаменитую арию «Куда, куда, куда вы удалились…». Потом его убивают. Дальше там слушать в общем-то нечего, ну разве что полонез и арию Гремина… Потом мы садимся и все спокойно обдумываем.

— Та шо тут думать?! — вскипел Гоцман и снова зашагал, но уже в другую сторону.

— Куда опять? — нагнал его майор.

— Цветы выкину.

— Зачем? Отдашь на сцену…

— Я ей купил, — сквозь зубы процедил Гоцман.

Он яростно пихнул букет в ближайшую урну, потом шваркнул по нему подошвой лакированной туфли.

— Ты еще в него из пистолета выстрели, — сочувственно глядя на Давида, посоветовал Кречетов. — Как Онегин в Ленского…

— Стрелять не буду, — неожиданно серьезно отозвался Гоцман. — А ее из сердца — вырву! Пошли!.. — И он повернул к театру.

— «Позор… Тоска-а-а… О, жалкий жре-е-ебий мой», — тихонько пропел майор, быстрым шагом нагоняя приятеля.

Но до театра они не дошли. В нескольких шагах от входа Давид решительно спетлил налево, увлекая за собой ничего не понимающего Кречетова…

Через два часа оба, пошатываясь, стояли за высоким столиком в прохладном, просторном подвале бадеги — так в Одессе назывались винные погребки. Существовали они в городе еще до революции. Дальнейшая суровая эпоха железной рукой выкорчевала это позорное наследие царского режима, но во время румынской оккупации бадеги вернулись, будто и не пропадали на двадцать лет. После освобождения их пока не трогали, и одесситы вовсю пользовались услугами уютных подвальчиков. Тем более что они были чуть ли не единственным местом в Одессе, где можно было спастись от удушающей жары…

— Нет, Давид, — настойчиво повторял Кречетов, вцепившись рукой в обитый шелком лацкан друга. — Нет, Давид, ты послушай меня… Ты глубоко не прав. Я тебе прямо скажу — глубоко. А прав был Фима. Вот ты мне сейчас рассказал, как он перед смертью тебе сказал мудрую фразу: их нет, а ты должен жить… И в этом глубокий смысл, Дава, глубочайший!.. Это, можно сказать, завещание Фимы, которое ты должен оправдать!.. Твою семью не вернуть, как не вернуть твои ушедшие годы… Наливай…

А Нора — вот она, дивная, несравненная, своенравная, не похожая ни на кого женщина, которая принесет тебе счастье!..

Гоцман, несколько удивленный красноречием приятеля, чокнулся с ним. Виталий одним духом выпил крепкую кислятину, которая, видимо, по старой памяти называлась в бадеге «лучшим вином прямиком с виноградников короля Михая», поморщился. К офицерам осторожно приблизился немолодой хозяин заведения:

— Я шо хочу за вас предупредить, дорогие товарищи… Вы, конечно, очень крепко поддержали мою бадегу деньгами, купив шесть литров самого лучшего бухарестского вина… в других бадегах такого, кстати, нету. Но поймите ж и мою натуру. Жена наверняка ж думает, шо меня уже пристрелили в темной подворотне, и сходит с ума на весь двор. А мне на Мясоедовскую. Поимейте совесть, товарищи… А так мы же завсегда милости просим.

Вместо ответа Кречетов показал хозяину удостоверение сотрудника военной прокуратуры с единственным комментарием: «Уйди».

— Слушай, Виталий… А ты откуда за дуэль Онегина знаешь? — вдруг спросил Давид, когда хозяин с горестным вздохом вернулся за свою стойку.

— В смысле?..

— Ну-у… знаешь, когда она будет, кто кого там убил…

— Так я же ходил на эту оперу. Еще когда в Москве учился… Ленского Лемешев пел…

— А в чем суть-то там, чего они друг в друга пуляли? — допытывался Давид.

— Надо тебе «Евгения Онегина» прочесть…

— Как прочесть?.. Это ж — опера… Там же поют. Шо ж читать-то?..

— Давай-ка, Дава, выпьем. А то тут без стакана не разобраться…

Перед высокими железными воротами автобус, который вез офицеров с аэродрома, остановился и коротко просигналил два раза. Металлические створки дрогнули, размыкаясь, и тут же снова сошлись, когда автобус въехал во двор.

— Для вас подготовлены номера в гостинице нашего округа, — объяснил невысокий майор, сопровождавший гостей. — Пожалуйста, располагайтесь, отдыхайте. Завтра утром перед вами будет поставлена боевая задача… А вас, товарищ капитан, — он обратился к старшему по группе, — прошу следовать за мной.

Длинный гостиничный коридор был освещен тусклыми электрическими лампами. Казалось, этаж, по которому идут майор и капитан, вымер — из-за дверей не доносилось ни единого звука, никого не было и на том месте, где обычно сидит бдительный дежурный по этажу.

Перед одним из номеров майор остановился, аккуратно постучал. Открыл дверь и жестом пригласил Русначенко войти. Место кроватей, платяных шкафов, зеркал и умывальников в этом номере занимали большой письменный стол, освещенный настольной лампой, и несколько стульев вдоль стен.

— Здравия желаю, товарищ полковник, — произнес капитан, увидев поднимающегося из-за стола высокого офицера с тремя звездами на погонах. — Гвардии капитан Русначенко прибыл в ваше распоряжение.

— Здравствуйте, товарищ капитан. Я — начальник Управления военной контрразведки МГБ Одесского военного округа полковник Чусов. Присаживайтесь.

Русначенко подождал, пока усядется полковник, и сел на жесткое сиденье стула.

— Нашим командованием, — негромко заговорил Чусов, — перед вами и вашими коллегами, приглашенными из других округов, будет поставлена несколько необычная задача. Подробнее всем прибывшим я расскажу о ней на собрании, которое состоится утром. А вот вам, товарищ капитан, придется узнать о сути этой задачи прямо сейчас. И не только узнать, а и на своем примере проверить, насколько эта задача по плечу нашим разведчикам, прошедшим огонь Великой Отечественной…

— У вас, вероятно, может возникнуть вопрос: почему именно на вас пал наш выбор? — продолжил Чусов. — Ну что же, секрета тут никакого нет. Вы Герой Советского Союза, бесстрашный фронтовой офицер, безупречный коммунист… Кому же, как не вам, первому оправдать высокое доверие, возложенное на наших разведчиков Маршалом Победы — Георгием Константиновичем Жуковым?..

— Я готов выполнить любое задание командования, товарищ полковник.

— Прекрасно. Скажите, вы знаете Одессу?

— Никак нет, товарищ полковник. Я здесь впервые…

Майор Довжик, стараясь ступать неслышно, вошел в темный двор. И тут же за ним пристроилась гибкая черная тень. Довжик обернулся, хватаясь за кобуру, но увидел направленное на него дуло пистолета.

Переведя дыхание, майор поднял руки, показывая, что они пусты. Во мраке вспыхнула спичка, и ее трепещущий огонек на мгновение осветил лицо Довжика.

— Нервный ты, начальник, — просипел кто-то, пряча оружие.

— Видно, уставать начал, — не стал спорить Довжик.

— Чего надо?

— Я же сказал: есть срочное дело.

— Волыну отдай, — приказал незнакомец. Довжик, не споря, расстался с оружием. Человек обхлопал его карманы и увесисто подтолкнул вглубь двора:

— Иди вперед. Там тебя встретят…

Двор, где жил Гоцман, давно спал. В мягком свете луны полуразрушенный дровяной сарай, голубятня и маленький домик дяди Ешты казались старинными романтическими руинами. Изредка раздавалось вкрадчивое кошачье мяуканье, и тогда голуби начинали тревожно вздрагивать во сне…

Юркая черная тень скользнула в арку двора, приседая, взбежала по лестнице на галерею и замерла у двери комнаты Гоцмана, вслушиваясь в ночь. Во тьме блеснул рубчатый металлический бок. Еле слышно звякнула чека, и тотчас же с коротким, раздирающим душу треском разлетелось разбитое окно. Юркая тень, перевалившись через перила, стремглав бросилась к арке, ведущей на улицу.

А через три секунды ночную тьму разорвал вырвавшийся из окна столб пламени…

Из-под двери полз едкий, вонючий черный дым. Растерянные заспанные жильцы, делегацию которых возглавляла тетя Песя с ведром воды, толпились рядом. Внизу рычали моторами эмка, ГАЗ-67 и «Опель-Адмирал», освещая фарами большую часть двора. Чуть поодаль стоял огромный пожарный «Бюссинг». Со старшим по машине дерганно, размахивая руками, объяснялся Тишак. Суетились пожарные, разматывая длинный шланг.

— Давай, мать. — Якименко отстранил оторопевшего пожарного и подхватил из рук тети Песи тяжелое ведро. Сжав зубы, опрокинул его на себя и, сильно размахнувшись, ударом ноги высадил дверь. Волна черного дыма хлынула наружу, заставив людей закашляться и невольно отпрянуть…

Слепо шаря руками в темноте, вжав нос в мокрое плечо, чтобы не дышать, Якименко с хрустом прошел по битому стеклу. Наткнулся на перевернутую кровать, остов круглого стола… С трудом, кликнув на помощь Саню, отодвинул его. И увидел на полу обгоревший труп со скрюченными, воздетыми кверху руками…

Свежий воздух летней ночи показался после задымленной комнаты пьянящим коктейлем. Но Лехе Якименко все равно трудно было дышать. Он медленно, слепо спускался по лестнице, нашаривая перила рукой, и люди безмолвно расступались перед ним.

На нижней ступеньке ноги у Лехи подогнулись, и он сел. Никогда ему еще не было так худо, даже в тот давний ноябрьский день сорок первого, когда хмурый танкист, с которым свела военная судьба, рассказал Лехе о гибели его старшего брата — Т-26-й старшего лейтенанта Владимира Якименко был по ошибке подбит нашими артиллеристами, в пылу боя принявшими танк за немецкий…

— Ну что? — наклонился к нему дядя Ешта.

 

Глава 4

Надо сказать, что майору Кречетову необыкновенно повезло с жильем. Сразу же после завершения войны, в июне сорок пятого, окружная военная прокуратура предоставила в его распоряжение отличную, восемнадцатиметровую комнату в двухкомнатной квартире, располагавшейся в небольшом, почти не пострадавшем во время войны доме недалеко от центра. Вторую комнату занимал сослуживец Виталия, подполковник юстиции Тищенко. Однако через полгода подполковник ушел на повышение в Ленинградский округ, а комната, которую он занимал, осталась пустовать. Выждав некоторое время, Кречетов махнул рукой и, как он сам говорил, «явочным порядком» заселился во вторую комнату, приспособив ее под спальню. Тем более что довоенный квартирант, во время оккупации активно сотрудничавший с противником, подался на Запад и обратно, судя по всему, не собирался.

Подобное положение не могло не вызывать зависти у сослуживцев майора, ютившихся кто в старых железнодорожных вагонах, кто в деревянных времянках, спешно возведенных на окраине города. Впрочем, в последнее время, благодаря инициативе нового командующего округом, офицеров начали активно расселять по частным домам, что вызвало у одесских квартировладельцев бурю отрицательных эмоций. Ведь расценки за такое квартирование были установлены прямо-таки грабительские — втрое, а то и вчетверо ниже тех, что сложились сами собой на коммерческом рынке жилья… В силу этого число анонимок, адресованных в обком и облуправление МГБ, возросло, согласно самым скромным подсчетам, примерно в два с половиной раза.

В этот поздний час Кречетов оглашал обе свои комнаты раскатистым храпом. Воздух квартиры был густо насыщен алкогольными парами, китель майора косо висел на спинке стула, там же лежали смятые форменные брюки. Левый сапог валялся под кроватью, а правый — на кухне, рядом с умывальником.

Резкий треск телефонного аппарата вырвал Кречетова из тяжелого, мутного сна. С превеликим трудом нашарив в темноте трубку, майор сонным голосом произнес: «Алло» — и тут же, как подброшенный, сел на кровати:

— Что-о-о-о?!.

Взволнованный голос, мешаясь с подозрительными всхлипами, частил в трубке:

— Так точно, взорвали, товарищ майор!.. Жильцы позвонили… Ручная… В комнату зашвырнули… Срочно приезжайте на место…

— Бред какой-то… Ладно, сейчас буду. — Сонный Кречетов, помотав тяжелой головой, тупо взглянул на трубку, из которой теперь раздавались только короткие сердитые гудки, и, прокашлявшись для верности, крикнул в соседнюю комнату: — Давид, подъем!

— Шо там уже? — чуть слышно простонал похмельным голосом Гоцман.

— Ничего, — пожал плечами майор, с кряхтением поднимаясь с кровати. — Тебя убили… Вставай, вставай, труба зовет.

Первой Гоцмана увидела заливающаяся слезами тетя Песя. Увидела и издала истошный крик, который наверняка перебудил окрестное население в радиусе десяти кварталов. К ней присоединились Эммик и Циля. Текст был неразборчив, но, по-видимому, голосили они все же от радости, смешанной с изумлением и отчасти ужасом.

— Ну тетя Песя… — поморщился Давид, которому было и без того тошно от трех литров лучшего бухарестского вина с виноградников короля Михая. — Люди ж спят. Шо за дикие крики, а?..

Обалдевшие оперативники смотрели на Гоцмана, как на восставшего из могилы. Жильцы, казалось, испытывали сильное желание потыкать в Давида пальцем, чтобы убедиться в его материальности.

— Давид Маркович! — прохлюпал носом заплаканный Якименко, пытаясь обнять Гоцмана. — Родной!..

— Ну давай еще челомкаться начнем, — скривился Гоцман, отодвигая капитана и осторожно входя в свою развороченную комнату.

Вошел и понял: с квартирой, во всяком случае с ее прежним, привычным видом, можно попрощаться. Над руинами его быта еще висел горький черный дымок. Гоцман тронул пальцем остатки разбитого зеркала на стене. Деревянные дверцы платяного шкафа были иссечены осколками так основательно, будто над ними поработала колония жуков-короедов. От большого круглого стола остались одни воспоминания.

— Я рад, что вы живы и здоровы, — медленно, по своему обыкновению, произнес Черноуцану, бережно вытирая пальцы ветошью, и тут же перешел на деловой тон: — «лимонка», Ф-1. Бросили в окно.

— Соседи не пострадали? — хмуро осведомился Давид.

— Та не, Дава Маркович, — заливаясь слезами, замахала руками тетя Песя. — Ну разве ж это пострадали, когда у вас такое горе? Ну нам таки опять нужно иметь стекольщика, но мы же все понимаем, у вас работа…

— Тоже рад вас видеть в добром здравии… Можно вопрос, Давид Маркович?.. — Арсенин, поднимаясь с корточек, кивнул на распростертый на полу обгоревший труп. — Кто это?

— Родственник, — вздохнул Гоцман, — Рома из Гораевки.

— Леша, убери посторонних, — обратился Кречетов к Якименко. — А то затопчут следы на галерее.

— Да погоди ты, Виталий… — Якименко никак не мог прийти в себя.

— Кудой там годить?! — резко повернулся к нему Гоцман. — Все он правильно говорит! Шо тут базар устроили среди ночи?! Гони всех, бикицер!.. — Он снова обернулся к Арсенину и понизил голос: — Андрей, у тебя есть шо-нибудь от головы? Раскалывается…

Врач склонился над саквояжем. В разгромленную комнату заглянул дядя Ешта, пальцем поманил Гоцмана:

— Давид, это не наши…

— Я выясню! — пообещал Гоцман, раздувая ноздри. — Я очень выясню!..

После найденного Арсениным аспирина ему не то что полегчало, но, по крайней мере, отбойный молоток, до этого момента работавший в черепе, сжалился и резко сбавил свои стахановские темпы. Опрос жильцов, как и следовало ожидать, ничего не дал — двор спал, никто ничего подозрительного не видел и не слышал. След, который взял на галерее знаменитый сыскной пес Рекс, вывел на улицу и оборвался через два квартала, из чего Черноуцану сделал вывод, что покушавшийся сел в поджидавший его автомобиль.

— Еще счастье, что не утром начали смотреть, — мельком заметил он, — тогда наверняка бы затерли. А сейчас извольте — «Додж-три четвертых», пожалуйста…

— По шинам видать?

— По шинам…

Остаток ночи Давид провел в управлении. А утром, в восемь часов, в дежурке затрещал телефон.

— Товарищ подполковник!.. — Дежурный лейтенант, просунувший голову в дверь кабинета, от усердия часто моргал. — Двойное убийство на автобазе!..

— Грехи мои тяжкие, — прорычал Гоцман, с трудом отрывая тяжелую голову от стола, за которым спал. — Опергруппа, на выезд…

По узкой улочке, примыкавшей к той части порта, где размещалась Карантинная гавань, ветер с моря мел мелкий мусор — щепки, обертки, обрывки старых газет. В подворотне, скучая, подпирал стену гоп-стопник Черный — высокий толстомордый парень в офицерском кителе, перешитом под пиджак.

В подворотню, задыхаясь от быстрого бега, свернул всклокоченный чумазый пацан-наводчик и тут же полетел на землю от умело подставленной подножки. Черный чуть усмехнулся сквозь зубы.

— Гоцмана убили, — сидя на земле, быстро проговорил пацан. Для пущей убедительности он выпучил глаза и помотал головой.

— Иди умойся, тюлькогон, — лениво посоветовал Черный, отворачиваясь.

— Та точно говорю! — взвился пацан. — Ему «лимонку» бросили! Сало сказал, пожарка приезжала, мусоров было не протолкнуться…

— Малой, не дуй мне в уши, — скривился вор.

— Колька сказал — Писка со своими уже магазин поехал подламывать!.. — выкинул пацан козырную карту. На этот раз реакция Черного оказалась другой. Его глаза азартно блеснули.

— Так шо ж мы стоим?!

— А я за шо?! — горячо поддержал боевой порыв старшего товарища пацан.

— Там фраер сильно прикоцанный на углу маячит…

На углу действительно прохаживался прикоцанный фраер: высокий, лет тридцати, седоватый, с военной выправкой. Но не военный, а очень даже штатский, в дорогом черном костюме и велюровой шляпе. Черный и пацан-наводчик двинулись к залетному фраеру, который, видимо, был такой лопух, что даже не догадался повернуться лицом к истинным хозяевам этой улочки. Поравнявшись с лопухом, Черный воткнул ему в спину ствол пистолета и прошипел:

— Дядька, не балуй, а то костюм попорчу…

Это были его последние слова. Мужчина слегка дернул локтем правой руки, и пацан-наводчик не успел понять, как именно все случилось, он только увидел искаженное болью лицо старшего друга, падающего на булыжник. Черный упал очень нехорошо, неестественно вывернув шею. Живой человек так не падает. Он не успел ни выстрелить, ни вскрикнуть. Пистолет, выпав из разжавшейся ладони, тупо звякнул о булыжник.

В следующую секунду на мостовую полетел и сам пацан. Ему повезло куда больше — всего-навсего разбили лицо, да так, что кровь хлынула ручьем, заливая глаза. Он отлетел на несколько шагов и, с размаху ударившись затылком о стену, сполз на землю…

Послышался тяжелый топот сапог. Из-за угла показался наряд милиционеров, усиленный солдатами. Но мужчина в черном костюме и не думал сопротивляться или бежать. Он с легкой улыбкой поднял руки, спокойно глядя на целящихся в него военных.

— Спокойно, старшина. На меня напали, я защищался…

Милицейский старшина, не выпуская из рук оружия, склонился над неподвижно лежащим Черным. Рядом на земле валялся «парабеллум». Поодаль, у стены, корчился в пыли пацан в лохмотьях, прикрывая расквашенное жестоким ударом лицо.

— Ничего ж ты защитился, — пробормотал старшина и уже командным голосом гаркнул: — А ну документы!

— Вы пистолет-то поднимите, — спокойно заметил мужчина, доставая из кармана удостоверение…

— Рус-на-ченко, — прочел старшина, раскрыв книжечку, — Михаил Николаевич, 1915 года рождения, гвардии капитан…

Через полчаса мужчина в черном костюме и велюровой шляпе вышел из здания ближайшего отделения милиции. У дверей курил тот самый старшина, который задержал его. Русначенко, улыбнувшись, благодушно кивнул:

— До свидания.

Старшина, не глядя, козырнул в ответ и, бросив папиросу, скрылся в отделении. Русначенко тоже автоматически поднес ладонь к виску, но на полпути задержал руку. И, посвистывая, вальяжной походкой отправился прочь.

У входа в контору автобазы толпа водителей — человек пятнадцать, не меньше, — молча, тяжело, насмерть била трех пойманных бандитов. Сначала их перебрасывали от одного к другому, а потом били ногами, не давая подняться. Щуплый Писка ухитрился выхватить финку, но кряжистый водитель с морщинистым лицом зажал его руку, не давая вырваться. Остальные не пытались сопротивляться, а только тяжело, утробно охали при каждом ударе.

Из подкатившего «Опеля» выскочили Гоцман, Довжик, Арсенин, Саня и Васька Соболь. Рискуя попасть под удар, бросились в кучу дерущихся, растаскивая их. Гоцман, пыхтя, заломал руку окровавленного Писки за спину и гаркнул, выхватывая ТТ:

— Ша! Все назад, или всех до кучи посажу!

— Да ты глянь, начальник, шо они наделали! — прорычал, тяжело дыша, кряжистый водитель. — Румыны недобитые!

— Ша, я сказал! — упрямо повторил Гоцман. — Кто еще тронет, получит срока за самосуд! Саня, ты смотри за этих двух, если шо — не думай, а стреляй… — И поволок Писку в контору. За ними следовали Довжик и Арсенин.

На залитом кровью дощатом полу лежали трупы охранника и кассирши. У кассирши было перерезано горло, охранника застрелили в упор. Довжик, склонившись к убитым, закрыл им глаза, Арсенин, хмурясь, покачал головой.

— Я вечером-то убраться не успела. Пришла вот пораньше… Подошла к окну, смотрю, Николай лежит на полу убитый, а этот… фашист… Степаниду за волосы держит. И так бритвой — раз! И сразу кровь… Я закричала, побежала… А этот выскочил… Погнался…

Писка, отсмаркивая кровавые сопли, с трудом ухмыльнулся разбитыми губами:

— Вы, женщина, со страху обознались. То ж не я был…

Прежде чем Гоцман и Довжик успели что-то сделать, плачущая уборщица подскочила к Писке и плюнула ему в нагло усмехающуюся физиономию…

— Ну шо, сдадим его рабочим, Михал Михалыч?.. — Гоцман, закрыв дверь за уборщицей, обернулся к Довжику. — Те его отнянькают по полной… А мы потом скажем, що поздно приехали, а? На гвоздик по дороге колесом, к примеру, напоролись…

— Не по закону, Давид Маркович, — просипел с полу Писка и выплюнул выбитый зуб.

— Ты сюда гляди, мерзота!.. — Гоцман ткнул пальцем в сторону убитых. — И он еще тявкать будет за закон! Я ж тебя лично — таки лично — предупреждал: грызть буду вас, падаль! И ты ж там, у стенки, под пулеметом, не менее лично сказал: «Согласен»!

— Так сказали ж — вас убили, — пробубнил Писка, — а мы ж лично с вами договаривались… И я думал, шо раз вас нету…

— Рано ты меня похоронил! — рубанул воздух рукой Гоцман. — Я тебя сначала закопаю и кол осиновый вобью, шобы ты не вылез! Я, Писка, уволюсь из УТРО, а пистолет оставлю! И буду вас стрелять по одному или душить руками! Во как вы меня довели!..

— У-у, мразь… — прошипел он. — Пожалели на тебя девять грамм в тридцать восьмом, а зря, зря…

— Давид Маркович! — умоляюще захрипел вор, мотая головой. — Не надо!

— Кто на кассу навел, тля?!!

— Грицук, он бензин сюда возит… Сукой буду, он…

Гоцман еще секунду бешено глядел в заплывшие от ударов глаза Писки. Довжик на всякий случай придержал руку Давида, тот, не глядя, зло дернул локтем. Наконец сильный кулак Гоцмана разжался, и Писка бесформенной грудой рухнул на пол, рядом с убитыми им людьми. Он и сам был похож сейчас на труп.

— Андрей, спирт есть? — хрипло спросил Давид у Арсенина, взглянув на свои окровавленные ладони.

— Конечно…

— Лей…

Возникший в дверях Тишак растерянно уставился на происходящее, потом перевел взгляд на трупы, болезненно сморщился.

— Якименко появился? — бросил ему Гоцман, вытирая руки и кривясь от резкого запаха спирта.

— Н-нет… И не звонил даже. Как оказалось, шо вас не убили, так и не возникал…

— Останешься здесь. Сейчас прокуратура приедет, все обсмотрите, тех, шо на улице, Васька отвезет вторым рейсом. — Он обернулся к Довжику. — Якименко найти. Срочно… Андрей, вызовешь фургон, оформишь убитых…

Сгрудившиеся на улице мужики с ненавистью уставились на безжизненно висящего в руках Гоцмана Писку. Давид хорошо понимал, о чем они думают. Для этих работяг представитель закона был сейчас чуть ли не сообщником этого убийцы, который порешил хорошо им знакомых и ни в чем не повинных людей… Саня, державший под прицелом двух подельников Писки, тоже напрягся.

— Начальник, — внезапно хрипло окликнул Давида кряжистый пожилой водитель. Гоцман обернулся.

— Ну?..

— От всех нас прошу — по справедливости его… — Водитель сжал кулаки. — У Степаниды сына под Белградом убило… А Николай год как демобилизованный, на «катюшах» воевал, только-только работу нашел… Слышишь, начальник?..

— Я эту морду отвезу и пришлю Ваську.

Рядом с крыльцом автобазы, скрипнув тормозами, остановилась эмка городской прокуратуры. Впихнув Писку в «Опель», Гоцман поздоровался с неторопливо вышедшим из машины следователем по особо важным делам Стариковским. Тот был в форменном кителе с погонами советника юстиции. Они обменялись короткими невеселыми взглядами. Если прокуратура гонит на бытовые убийства «важняков», значит, в городе действительно творится черт знает что, и лихорадка трясет не только руководство военного округа… Стариковский слегка пожал плечами, словно давая понять: сам понимаешь, служба. Куда бросили, тем и занимайся.

Васька Соболь задним ходом вывел «Опель» со двора автобазы. Гоцман, мельком глянув на скрючившегося на заднем сиденье Писку, устало спросил:

— Ну как у тебя… карбюратор с поршнями? Работает?..

— Тьфу-тьфу-тьфу, Давид Маркович, — резко орудуя рулем, суеверно сплюнул Васька. — Эмгэбэшный гараж помог. У меня там знакомый, Андрюха… С передней подвеской, правда, хреново, у него ж «Дюбонне», к ней подход нужен…

— Ну и лады, — машинально кивнул Давид. — Давай в управление, сдадим на руки эту харю, а потом ты опять сюда, заберешь двоих оставшихся. На обратном пути забросишь меня на почтамт, надо телеграмму в Гораевку дать…

— Шо вы мене, Давид Маркович, — просипел с заднего сиденья Писка, — то мордой, то харей?..

— Могу, ежели хочешь, козлом назвать, — не оборачиваясь, заметил Гоцман. — Или петухом.

— Ну что такое, лапа?.. — ласково произнес он, склоняясь к ее руке. — Опять ты чем-то недовольна?

— Виталик, у тебя такой вид, будто ты всю ночь пил, — капризно произнесла Тоня. — Учти, мне это совсем не нравится!.. Если ты и дальше будешь так продолжать, то…

— Каюсь, каюсь, Тонюш, — скорбно покивал головой Виталий, — грешен. И на этот раз это был даже не коньяк, а ужасающая румынская кислятина по червонцу за литр. Но у меня была уважительная причина — я не мог бросить Давида одного… У него сейчас сложный роман с одной очаровательной дамой, и он был просто вне себя… Пришлось поддержать друга. А вид у меня такой… тут не только алкоголь, тут еще и работа, черти бы ее взяли. Все время что-то происходит: кого-то хватают, кому-то в дом подкидывают гранаты… Вот и сейчас, — он бросил взгляд на часы, — я к тебе буквально на минутку, пообедаем вместе, и снова убегаю…

— Все как всегда, — пробормотала Тоня.

— Зато вечером я как штык в театре! — прижав ладонь к сердцу, пообещал Кречетов. — Я же так давно не слышал «Два сольди» в твоем исполнении! «Это песня за два сольди, за два гроша…» — промурлыкал он еле слышно.

— Будешь меня пародировать — прикажу Шумяцкому тебя не пускать, понял?.. — И тут же захлопала в ладоши: — Ой, я же совсем забыла тебе рассказать! Я вчера вечером, пока ты… поддерживал своего Давида, сходила с Наташкой в «Бомонд», на «Беспокойное хозяйство»!.. Это совсем-совсем новая картина, Жаров поставил, и он ведь играет, с Целиковской… ну, это неудивительно, у них же роман… Вот, и мы так смеялись, просто до ужаса, такое смешное кино!.. Там такой нелепый и глупый немецкий шпион, а в него якобы влюбляется ефрейтор Тоня… А у них задание — соорудить ложный аэродром, чтобы поймать немцев…

— Странная картина, — хмыкнул Кречетов. — Интересно, кто это вообще додумался комедии про войну снимать?.. Половина страны в руинах лежит, а они…

— Так это же кино, — пожала плечами Тоня, — специально, чтобы людям хоть немного легче стало. Они посмотрят, посмеются… Наташка вон бывшая летчица, а ей было смешно…

— …про шпионов каких-то, — с раздражением продолжал Виталий. — Что он знает про этих шпионов, Жаров?.. Небось сам всю войну в эвакуации просидел, в Ташкенте… А показать бы ему настоящего, некиношного немецкого шпиона, который вовсе не глупый и нелепый, а так внедрен в тылы Второго Белорусского фронта, что мама родная не догадается… У которого документы так подделаны, что никакой эксперт их не отличит… И когда брали его, он так отбивался, что… А-а, ладно. Что я тебе рассказываю, — внезапно перебил он сам себя.

Лицо Тони затуманилось. Она нежно обняла Виталия, прижалась щекой к его погону.

— Извини… Для тебя ведь все это не кино, а фронтовые будни… Да?

— Да, — угрюмо кивнул Кречетов. Но тут же, словно опомнившись, улыбнулся: — Ну а теперь ты меня извини… за эти неуместные воспоминания. Не хватало тебе еще аппетит испортить перед обедом!

— Да, за потерю аппетита я мщу обычно со страшной силой, — весело поддакнула Тоня.

Майор уже подхватил девушку под руку, чтобы увести с площади, когда к ним пристал местный фотограф — въедливый старичок, никого не отпускавший без снимка. После недолгих уговоров пара сдалась и дала себя запечатлеть на верхних ступенях Потемкинской лестницы. Фотография, обещал старичок, будет готова на следующий день, и забрать ее можно в любое удобное время…

…Когда они уже перешли к третьему блюду — густому, комкастому киселю, — Виталий неожиданно поднял на Тоню глаза:

— Слушай, а почему мы до сих пор не живем вместе?

— Ты у меня спрашиваешь?.. — чуть не поперхнулась от изумления Тоня, ставя чашку на стол.

— И у тебя, — кивнул майор. — И у себя тоже… Вот спросил у себя — а почему, собственно, мы до сих пор не живем вместе?.. Что, перед нами стоят какие-то препятствия?.. Да нет же. Или, может, ты боишься осуждения подруг?..

— Каких подруг?.. Она у меня одна, но Наташку в счет не берем, она сама мать-одиночка, и ей на мнение окружающих чихать… А остальные… Остальные мне вовсе не подруги. И они и так уже давно зеленые от зависти. Знаешь, что они о тебе говорят?

— И что же? — рассмеялся Кречетов.

Тоня захлопала ресницами, возвела глаза к потолку, вытянула губы в трубочку и засюсюкала, мастерски изображая чью-то манерную речь:

— «Он у тебя такой душка, такой душка!.. Своя квартира двухкомнатная!.. И самое главное, с перспективой!.. Он же лет через семь может стать генералом! Тонюш, ты будешь последняя дура, если у вас не сложится! Так и знай — виновата будешь ты!»

— В общем, решено, — твердо произнес он. — Давай-ка перебираться ко мне… Только… — он слегка замялся, — дело в том, что… сегодня ночью пришла в негодность квартира Давида. Там… приключился пожар. Вот. И он, наверное, какое-то время тоже поживет у меня… Податься-то ему некуда… Это ненадолго. Ты как, Тонюш?.. Комнаты же две…

Тонечка двинула бровями, что, наверное, должно было означать легкое недовольство, но ничего не сказала.

В огромном цеху пока еще не восстановленной судоверфи, запрудив пространство, стояло множество мужчин и женщин, главным образом молодых, хотя встречались и седоголовые. Все они были в военной форме с офицерскими погонами, в звании от лейтенанта до майора. На импровизированную трибуну посреди цеха торопливо поднялся начальник Управления контрразведки округа полковник Чусов.

— Здравствуйте, товарищи офицеры, — громко произнес он, окидывая взглядом столпившихся перед ним людей. — Говорить буду коротко… Многие из вас незнакомы друг с другом. Многие прибыли сюда по просьбе командующего Одесским военным округом из воинских частей, разделенных между собой многими километрами. В годы войны многие из вас воевали на разных фронтах… Но общего у вас все же больше. Здесь собран цвет нашей армейской разведки. Лучшие боевые офицеры, прошедшие огонь и воду!.. И задачу перед вами командование Одесского военного округа тоже ставит боевую. Вы должны в кратчайший срок освободить Одессу… от бандитов! В том, что эта задача вполне по силам героям-фронтовикам, доказывает успешный пример Героя Советского Союза гвардии капитана Русначенко, первым привлеченного к выполнению боевого задания…

Взгляд Чусова задержался на высоком седом мужчине лет тридцати, стоявшем в первом ряду. Он единственный среди присутствовавших был облачен в штатское — дорогой черный костюм. Русначенко спокойно выдержал взгляд полковника. Рядом ловко, незаметно крутил в пальцах финку плечистый, рослый лейтенант, стриженный ежиком, — сослуживец Русначенко по разведке Лапонин.

— Операция носит кодовое название «Маскарад», — продолжал Чусов. — Ваша задача — ловить преступников на живца и уничтожать их! Для этой цели вам сейчас будут выданы одежда, украшения, деньги и оружие. Будете курсировать по улицам города, всячески привлекая к себе внимание преступников… Прикидывайтесь пьяными, сорите деньгами, заходите в подворотни и темные дворы. Бандиты должны видеть в вас легкую добычу… — Он перевел дыхание, вгляделся в дальний угол цеха: там офицеры контрразведки, стараясь не шуметь, укладывали на землю ящики с оружием. — С милицией и военным патрулем столкновений избегать, при невозможности избежать — сдаваться, не оказывая сопротивления. На допросах молчать. Рассказывать кому-либо об операции категорически запрещается…

На лице лейтенанта Лапонина возникла минутная усмешка, но тут же пропала. Подчиняясь спокойному взгляду Русначенко, он спрятал финку в кожаные ножны.

— И еще. Всем будут показаны фотографии особо опасных преступников. Смотреть в оба! При встрече — задерживать. В случае невозможности задержания — уничтожать на месте. Всё!.. Подробные инструкции, маршруты и карты города вы получите у командиров отделений. По итогам операции наиболее отличившиеся будут отмечены ценными подарками и государственными наградами Союза ССР… К бою, товарищи офицеры!..

Не успел Чусов спуститься с трибуны, как в ворота цеха въехали один за другим несколько хлебных фургонов. Дверцы машин распахнулись, и присутствующие, несмотря на фронтовую закалку и серьезный вид, невольно ахнули. Чего там только не было!.. Двубортные шевиотовые костюмы, роскошные клетчатые брюки и пиджаки с наваченными плечами, яркие американские галстуки, английские габардиновые плащи, мягкие фетровые шляпы… Девушки-офицеры столпились у одного из фургонов, переполненного платьями на все вкусы и запросы.

Переодевались тут же, не стесняясь друг друга. Правда, для женщин отвели отдельный грузовик. У выхода из цеха стояло рядом два складных столика: у одного из них расписывались в получении денег, у другого — оружия. Впрочем, многие офицеры с достоинством уточняли, что являются обладателями наградного, и брали только патроны.

Распихав по карманам плотные пачки червонцев, Русначенко и Лапонин, как и все остальные, постояли несколько минут перед большим стендом, сплошь увешанным фотографиями воровских авторитетов Одессы. На них смотрели некрасивые, грубые, иссеченные шрамами, угрюмо насупившиеся или же, наоборот, лихо улыбающиеся, веселые, симпатичные, внушающие доверие лица. Старые и молодые. Были на этом стенде и дядя Ешта, и Писка, и Чекан, и много кто еще…

— Ну что, Лапонин, поработаем?.. — Русначенко хлопнул по плечу своего подчиненного. — Ну и смешно же ты выглядишь в штатском, я тебе доложу…

— Ничего, товарищ капитан, — засмеялся лейтенант. — Это ж для дела полезно, маскировка, как на фронте… А правду сказал этот полковник, что вы первым начали выполнять задание?

Русначенко молча кивнул, задерживаясь взглядом на фотографии Чекана. С покоробленной карточки на него холодно смотрел плотный человек со шрамом у виска.

…Василий Платов, посвистывая, шел по пыльной улице, стараясь держаться в тени. Навстречу проехал, подпрыгивая на ухабах, обычный фургон — видавшая виды полуторка с надписью «Хлеб» на кузове. Внезапно за его спиной заскрипели тормоза, видно, машина на минуту остановилась. Раздался звучный хлопок двери. Через пару секунд мотор снова взревел, скрежетнула переключаемая передача.

Обернувшись, Платов увидел, что фургон пылит, удаляясь, а на улице появились трое высоких, плечистых молодых мужчин. Все они были, как на подбор, одеты в просторные заграничные костюмы и шляпы, несколько странно смотревшиеся по такой жаре. Впрочем, на что только не пойдет одессит, чтобы выглядеть завлекательно, особенно в глазах противоположного пола… Платову показалось, что и стоят мужчины тоже необычно — словно воинское подразделение, выстроившееся для получения боевой задачи. Только что автоматов не хватало.

Один из мужчин издали пристально взглянул на Платова. Тройка как по команде повернулась и бодро, чуть не в ногу, зашагала в переулок, держа руки в карманах брюк.

Платов усмехнулся, покачал головой. Убедившись, что странные незнакомцы скрылись, вернулся на полквартала, к нужному дому, и трижды затейливо постучал в калитку. Пока хозяин гремел засовами, разглядывал дом. Дом был как дом — деревянный, одноэтажный, с безвкусными наличниками, выкрашенными в блекло-голубой цвет, с вынесенным во двор олеандром в кадке, полуржавым ящиком с выдавленной на нем надписью «Для писем и газет» и не менее затертой табличкой с профилем пса и предупреждением «Осторожно, злая собака». Впрочем, лая слышно не было, да и будки во дворе не наблюдалось.

Наконец хозяин, маленький человечек с седыми бровями и скорбными глазками, справился с запорами. Записку, которую протянул ему Платов, он изучал так долго, что визитер не выдержал:

— А мне сказали, что вы умеете читать.

— Я умею… — обиженно поджал губы хозяин, не оценив иронии. — Я умею читать, но не понял, почему вас рекомендуют.

— Понравился, — коротко отозвался Платов.

— Чем же?

— Общими знакомыми.

Хозяин сунул записку в карман и внимательно осмотрел его с ног до головы, задумчиво двигая одной бровкой. Платов с трудом сдержал себя, чтобы не рассмеяться.

— Что-нибудь на словах?

— Да. Меня просили передать, что… ноги его лучше. Услышав пароль, хозяин оживился, суетливым жестом потер руки.

— Вы извините… Сейчас такое время.

— Я понимаю, — перебил Платов, — осторожность не повредит.

— То есть вы хотите поиграть, — уточнил-спросил хозяин и тут же тяжело вздохнул: — Но вы же знаете, некоторые играют на деньги… Это так неосторожно!

Платов достал из кармана пиджака пачку червонцев, постучал пальцем по верхней банкноте:

— По маленькой? Почему бы нет?

— Запрещено законом, — снова вздохнул хозяин. — И так не хочется его нарушать!

Платов молча отсоединил от пачки две синие бумажки по десять червонцев. В глазах хозяина блеснул жадный огонек, пальцы, принявшие купюры, слегка затряслись.

— За игрой я люблю кофе пить, — сказал Платов, брезгливо следя за реакцией хозяина.

— Я постараюсь, постараюсь, — подобострастно закивал тот. — Хороший кофе можно найти, надо только знать людей… Приходите сегодня, часиков в десять. Позже не надо — в Одессе неспокойно…

В квартире Марка везде было яркое солнце. Оно лилось сквозь распахнутые настежь окна, лучилось в чисто вымытых стеклах, ласкало лепестки свежих цветов, стоявших в вазах, озаряло застекленные фотографии на стенах. И два счастливых человека, присевшие на подоконник открытого во двор окна, улыбались этому солнцу и этому летнему дню. Галя приникла к груди Марка, нежно обнимая его, тот ласково перебирал пальцами ее волосы.

— Марк?.. — не веря своим глазам, с порога хрипло проговорил Гоцман.

Арсенин остановился в дверях за его спиной, широко улыбаясь. Марк неторопливо обернулся. Его выбритая наголо голова была перевязана. А глаза из отстраненных и далеких стали совсем другими — теплыми, прежними. Как в те времена, когда они с Давидом были закадычными дружками, молодыми и беспечными…

— А, Д-дава, — слегка заикаясь, проговорил он своим сильным добрым голосом и, осторожно высвободившись из объятий Гали, пошел, прихрамывая, к другу. — Здравствуй, Д-дава. Я очень соскучился п-по т-тебе…

Мужчины стиснули друг друга в объятиях. Галя вытерла счастливые слезы. Да и у Гоцмана глаза были на мокром месте… Он звучно похлопал Марка по спине.

— Говорит! Говорит, а!.. — Радостно улыбаясь, он разглядывал друга, словно видел его впервые. — Нет, Галь, ты глянь, а?! Ведь говорит же, чертяка…

— Говорю, г-говорю, — с неожиданным раздражением кивнул Марк и, отпихнув от себя Гоцмана, начал кружить по комнате. — Г-говорю я! И д-дальше что? Что д-дальше, Д-дава?.. Д-да не смотри ты так на меня — н-нормальный я, н-н-нормальный…

— А-а, — чуть успокаиваясь, протянул Гоцман, — так тебя выписали?

— Н-нет, я с-сбежал… Да здоровый я, здоровый!.. Н-на мне же все, как на собаке… Т-тем б-более, что операцию д-делал лучший хирург г-госпиталя. А г-где Фима? — неожиданно спросил Марк.

— Фимы… нет.

— Я знал… — Марк кивнул неожиданно спокойно, да что там — пугающе спокойно. — Я т-так и знал… Убили… П-понимаешь? Я это знал…

Гоцман, ничего не понимая, быстро обменялся взглядом с Галей. У нее на миг затуманилось лицо, она стала прежней — уставшей, ссутулившейся, вечно плачущей…

— Ты… что-то чувствуешь?

— Д-да, — кивнул Марк.

— Что?

— Что д-дальше, Д-дава? Не знаю…

— Нашли сообщника Лужова? — неожиданно спросил Арсенин, когда они уже свернули в подворотню и шли к улице.

— С чего ты взял, шо был сообщник?

— Я, конечно, не сыщик, но Конан Дойла в детстве читал, — усмехнулся Арсенин. — Там были подобные сюжеты…

— Это до тебя не касается, — перебил Давид. — Лучше давай за Марка…

— Ну что тут скажешь?.. Прогресс налицо. Заживление феноменальное, лично я никогда такого не видел. Да и вообще, чтобы человек так себя чувствовал в послеоперационный период… — Он пожал плечами, что можно было расценивать и как недоумение, и как восхищение. — То, что он заговаривается, пока нормально. Ему бы сейчас побольше фруктов и овощей… И покоя. Тебе, кстати, тоже не мешало бы… Курагу с изюмом ешь?

— Ем, — неохотно кивнул Гоцман. — Но редко.

— А молоко?

— Ненавижу.

— А надо, — вздохнул Арсенин. — Совсем по-хорошему я должен бы отправить тебя на медкомиссию… И… алкоголя поменьше бы, Давид.

— А шо Марк за Фиму говорит? — перебил Гоцман. — Или это — с бреда?

Арсенин снова помолчал. Они остановились на перекрестке, пропуская тяжелую биндюгу, на которой везли большой буфет без стекол, и снова двинулись.

— Не знаю… Мозг штука тонкая и хитрая. При травмах иногда странные возможности открываются… Например, люди начинают говорить на языках, которых никогда не знали… Хотя что тут странного? Мы используем возможности своего мозга только на двадцать процентов… Плюс интуиция… — Он искоса взглянул на Гоцмана. — Давид, как ты думаешь, отчего мне тревожно?

Гоцман не ответил, продолжал шагать. Только лицо его стало сумрачным и непроницаемым.

— Ладно, — кивнул Арсенин. — Закрыли тему. Молоко пей обязательно. Два стакана в день, понял?.. Или отправлю на медкомиссию. Да, еще что хотел… Где ты жить-то будешь?.. Квартира пропала…

— Пока в кабинете, — хмуро сказал Давид, — диван вот в ХОЗУ попрошу. А потом… ремонтом займусь. Как полегчает…

— Можешь переселяться ко мне, — предложил Арсенин. — У меня жилплощадь вполне приличная. Далековато, правда, но ничего.

— Не, спасибо, — помотал головой Гоцман. — Стеснять тебя не хочу…

На галерее работал уже знакомый Гоцману бродячий стекольщик, вставляя стекла в комнате тети Песи. Завидев Давида, он вежливо приподнял с головы картуз:

— Я извиняюсь, я вижу, шо вы очень выгодные клиенты… Може, у вас во дворе стекла меняют регулярно?.. Так с меня вы будете иметь хорошую, нормальную даже скидку. Только умоляю, никогда не приглашайте Вержболовского, он еще кричит таким козлиным голосом: «Сте-е-е-екла вставля-я-яем!» — и вправду очень противно протянул стекольщик. — Он же вам вставит на живую нитку, а потом подует малейший ветерок, и вы будете иметь стекло, выпавшее прямо на стол в момент обеда… А можно спросить, кто у вас такой буйный, шо стекла бьются прямо каждый день?.. Хотя, вы знаете, моя Мариша тоже была в молодости очень темпераментная…

— Дава Маркович, вы зашли посмотреть на свои остатки жизни?! — Из глубин комнаты появилась сама тетя Песя. — Ой-ой, это ж надо быть таким обормотом, шобы запустить внутрь комнаты гранатой! Шо это, игрушка?! Не, я понимаю — запустить гранатой в штаб с фашистами, но зачем же вам в комнату, а?! А вы уже дали телеграмму в Гораевку, шобы они забрали тое, шо осталось от Ромы? А за пожить, так это смело можете у нас. У нас же есть отличная пуховая перина, и вы там займете совсем немного места…

Он и сам не знал, зачем зашел в эту черную, пахнущую дымом и порохом обгоревшую коробку. Хорошо еще, что ордена, фотографии и документы додумался перенести на работу… А вот довоенный костюм, безнадежно испорченный Эммиком накануне вечером, сгорел дотла. Ну что же, наверное, это знак. Предзнаменование перемен, что ли… Может, Марк бы рассказал, в чем тут дело, раз он такой стал чувствительный… Что же такое с Марком?..

Хрустя осколками стекла, он постоял посреди комнаты, сунув руки в карманы. На секунду нашло странное отупение. Нет, нельзя думать обо всем сразу… Где жить, Марк, Нора, Академик, Омельянчук, Чусов, Жуков, сегодняшняя ночная граната, вчерашний разговор на пьяную голову с Виталием… Нужно что-то одно. О нем и думать. А разгребаться будем уже по очереди…

Ага, вспомнил он с усмешкой, молоко. Арсенин говорил за молоко. Значит, Привоз… А тут, в этой закопченной коробке, делать нечего, Разве что вспоминать. А вспоминать — это значит отдавать нынешнее на съедение прошлому. Такую роскошь он себе позволить не может…

Молоко на Привозе, конечно, было. Продававший его с телеги селянин заставил Давида болезненно скривиться, во-первых, напомнив ему Рому, а во-вторых, попытавшись в нагрузку к молоку всучить литр домашнего красного вина. Дежурный на входе в управление, козырнув, весело поинтересовался, не пивом ли разжился товарищ подполковник для своего отдела, на что Давид ответил особенно хмурым взглядом.

Кабинет, на счастье, был пуст. Гоцман открыл балкон, впуская в комнату жаркий, будто из бани, воздух, достал из сейфа стакан, отмыл его от присохших чаинок. Нетвердой рукой налил молока до краев и с отвращением уставился на него. И чего, интересно, полезного?.. Одна радость только, что холодное по такой жаре. Эх, лучше бы ему Арсенин пиво прописал… «Пей молочко, сыночек, оно же полезное для здоровья…» — всплыл в памяти голос матери. Зажмурившись, он взял скользкий ледяной стакан и залпом, как водку, проглотил. Содрогнулся от отвращения. Медля, наплюхал из бидончика второй, опять до краев… И с тоской взглянул на вошедшего в комнату Кречетова:

— Молоко любишь?

— Пей, пей, — рассмеялся майор, — доктор прописал, так не увиливай! После лучшего румынского вина — самое полезное дело!

— Ну шо тебе, трудно? — жалобно поинтересовался Давид.

— Арсенин прав, выглядишь ты неважно… Вот тебе ключи, иди ко мне, ляг и выспись…

— У меня дел по гланды, — ворчливо отозвался Гоцман.

— А я говорю, выспись, — настойчиво повторил Кречетов. — Считай, это приказ младшего по званию… — В дверях он обернулся и добавил: — А дежурному я скажу. Если что — тебе позвонят. И вообще, перебирался бы ты ко мне, а?.. У меня, правда, Тоня с завтрашнего дня будет жить, но комнат же две. А то куда тебе податься-то?.. На стульях тут, что ли, ночевать будешь?..

— Вообще я ремонт там хочу заделать… А шо? Новые обои, стекла, пол настелить… Рухлядь выкинуть…

— Разумно, — одобрил майор. — Но это ж только на словах быстро делается. Так что моя берлога в полном твоем распоряжении…

— А не стесню?

— Я тебя умоляю!.. — с одесским выговором протянул Кречетов. — Все, я побежал. Увидимся…

Хлопнула дверь. И тут же распахнулась снова. На пороге стоял майор Довжик, поддерживая под локоть абсолютно пьяного Леху Якименко.

— Та-а-ак… — протянул Гоцман таким голосом, что, будь Леха трезвый, он сразу понял бы, что дело худо. — Пьян?

— Так точно, — со вздохом отозвался Довжик. Минуту Гоцман раздумывал, как поступить. Потом неожиданно взял со стола стакан молока, подошел к Якименко и рукой вздернул вверх его упавшую на грудь голову:

— Пей!..

 

Глава 5

Кречетов шел быстрым шагом, почти бежал. На секунду задержался у торговки цветами, раскинувшей свой красочный товар на углу улицы Ленина, выбрал большой букет белых роз, кинул продавщице синюю купюру и, взглянув на часы, уже в самом деле бегом бросился к подъезду оперного театра.

Продавщица закричала что-то вслед, размахивая зажатой в кулаке сдачей. Майор обернулся на бегу, беспечно махнув рукой.

— …Ну шо, получшало? — осведомился наконец Гоцман, с ненавистью глядя на сидевшего перед ним понурого Якименко. — Разговаривать-то будем, герой — портки с дырой?.. Не слышу!..

Леха с трудом попытался закинуть ногу за ногу и с независимым видом откинуться на спинку стула. После недолгих попыток это ему удалось.

— Нет.

— Ладно, — обреченно вздохнул Давид, махнув рукой. — Сдай оружие и иди.

— Не сдам, — заплетающимся языком выговорил Якименко.

— Я сказал, оружие на стол!!! — заорал Гоцман так, что задребезжали стекла.

Но Леха недаром служил в разведроте. Крика он не боялся, тем более в своем нынешнем состоянии.

— А почему вы со мной так разговариваете, товарищ подполковник? — с трудом процедил он, раскачиваясь на стуле.

— Нет у него оружия, — тихо вставил сидевший в углу Довжик.

— Как это нет? — оторопел Гоцман.

— Нету, — тихо произнес Якименко. — Потерял.

— Где потерял?!

— Не помню…

Леха опустил тяжелую голову на руки, не обращая внимания на ошеломленного начальника.

— Ты шо, больной?! — взвился после паузы Гоцман. — Головой ударился?! Вспоминай!.. Где его нашли? — повернулся он к Довжику.

— В парке Шевченко, за туалетом…

Гоцман подскочил к балкону, махнул рукой Ваське Соболю, загоравшему на солнцепеке во дворе:

— Васек, отставить курорт, заводи транспорт! Бикицер!..

Городской парк культуры и отдыха имени Шевченко каждому одесситу был дорог по-своему. Кого-то прежде всего впечатляла выставка трофейной военной техники, открывшаяся вскоре после освобождения Одессы, кто-то вспоминал те славные довоенные времена, когда парк носил имя Косиора и с парашютной вышки прыгали бодрые девушки в белых трусиках. Нашелся бы обязательно и восьмидесятилетний ветеран, помнивший посещение Одессы императором Александром II Освободителем, который, собственно, и заложил этот парк в 1875 году. Памятник самодержцу — массивная лабрадоровая колонна с белым мраморным профилем царя — давным-давно исчез неведомо куда, как кануло в Лету и прежнее название парка — Александровский.

А вот Гоцману парк имени Шевченко помнился октябрьским днем десятилетней давности. Тогда, в тридцать шестом, стоял он в оцеплении возле стадиона, вместе со своими сослуживцами сдерживая напор сорока тысяч болельщиков, съехавшихся со всей Украины посмотреть на игру одесской команды с турками… Комментировал тот матч сам Синявский, радиотрансляция шла на весь СССР и на Турцию. Игры Давид не видел, зато слышал мощный рев, доносившийся со стадиона. И только потом узнал, что турки были наголову разгромлены одесситами…

Да много чего тут было. Возле стадиона летом тридцать седьмого брал Гоцман Сашку Раешника, который убил на глазах у двух случайных свидетельниц первокурсницу Аду Красицкую.

Свидетельницы — семидесятилетние старушки — дали довольно точный словесный портрет преступника, и весь личный состав милиции был поднят на ноги. Через день Давид увидел Раешника — по описанию это был он — в очереди за газировкой. Убийца стоял, подбрасывая на ладони двадцатикопеечную монету, сытый, лоснящийся, наглый, и небрежно посматривал на беспечно болтающих о чем-то девчонок, стоявших в очереди перед ним. На пальце у него блестело золотое колечко, которое Раешник снял с руки убитой студентки.

Раешник зацепил Давида медленным, ленивым взглядом и мгновенно все понял. Но Гоцман не дал ему выхватить из кармана клешей нож, не дал заслониться, словно живым щитом, одной из девчонок, стоявших за газировкой… Испуганный писк девчонок и запомнился. А глаза Раешника, валявшегося на газоне, были бессмысленными, как у снулой рыбы. Золотые часы с гравировкой, которые Гоцман получил за его задержание, исправно отсчитывали время до осени сорок первого, пока не разбило их осколком бомбы с немецкого пикировщика…

Словом, памятных и приятных местечек в парке имени Шевченко было более чем достаточно. Общественный туалет к ним явно не относился, и тем не менее Якименко и Гоцман расположились неподалеку от него, на замызганном яблочными огрызками и шелухой подсолнухов чахлом газончике. Леха лежал, закинув безвольные руки за голову и изредка громко с независимым видом икал. Гоцман нетерпеливо кусал травинку, поглядывая на распахнутую дверь сортира.

— Вы на каком очке сидели, товарищ капитан?..

— На разных, — безразлично отозвался Якименко. Васька, озадаченно хмыкнув, скрылся снова. Гоцман, еле сдерживаясь, повернулся к Лехе:

— Слушай сюда, Леша… Доктор недавно прописал мне спокойствие для сердца. Надо есть курагу, пить молоко, дышать, ходить и не нервничать. И я таки буду спокоен!.. Значит, или ты мне сейчас скажешь, шо случилось, или я немного понервничаю и гепну тебя в морду со всей моей любовью! Можешь свободно выбирать…

— Гепни, Давид Маркович! Вот это правильно!..

— Леша, ты расскажи толком, шо стряслось? С чего вдруг запил? Не было же никогда… Исчез куда-то…

— Гепни!.. — упрямо прорычал Леха, мотая головой. — Сорок восемь ходок за линию фронта! Сорок восемь!.. «Знамя», «Звездочка», «Отечественная война»… Да хрен с ними, с орденами! Леха Якименко — предатель!.. Это как?!

— Кто так сказал? — удивился Гоцман.

— Так вы же! — затряс головой Якименко. — Допрос устроили: как я стреляю, как я целю!.. Какие системы люблю, какие не люблю! И шо с того?

— Так я же всех допрашивал…

— Не по-людски же, Давид Маркович! — не слушая его, хлюпнул носом Леха. — Вы на мене как на вошь… А я в школу младшего комсостава милиции пошел только из-за вас! Шобы с вами рядом быть!..

— Так за шо сейчас?!

Леха поднял на Гоцмана осоловевшие глаза. Слезы висели у него на кончиках усов.

— За шо?!. А ночью?!. Вы даже с дядей Ештой разговаривали… Он — вор, а вы к нему с уважением! А на мене?! А на мене взглянул, как на врага!.. С Кречетовым — душевно, а со мной… На фронте последним делились…

— Взглянул — не взглянул, — поморщился Гоцман. — Шо ты как баба?!

— Шо ты кобур-то мацаешь, — грустно усмехнулся Давид, — там же нет ничего…

Разведчик-Якименко кулаком вытер слезы с лица. Отвернувшись, тихо, но непреклонно, пробурчал:

— Застрелюсь.

— Во, погляди. — Давид сунул ему под нос увесистый кукиш.

— Ладно. Извини. С допросом я правда намудрил. Но голова же едет, Леша, от того, шо творится… — Он, морщась, втянул носом воздух, вздохнул: — И шо за шмурдяк ты пил? Не мог в бадегу зайти как нормальный человек?..

— Не помню. Я на Соборку пришел, смотрю — там ребята за футбол говорят… За «Пищевик». Отмечают вчерашнюю победу над Домом офицеров Тбилиси…

— Какой счет? — напрягся Давид.

— Три — два… Макара Гончаренко, говорят, уважаешь?.. Я говорю — ребята, я вообще за ДКА болею, но сегодня мне просто очень плохо. А, ну раз плохо, тогда давай за Гончаренко… Ну шо, нормальный ж нападающий, хоть ему уже и тридцать два… Вот до войны, в киевском «Динамо» он был бог… Потом за Махарадзе, он тоже вчера забил. Потом — Витю Близинского уважаешь?.. Ну шо, нормальный ж вратарь…

Футбольный монолог Лехи прервал сильно довольный собой Васька Соболь. Пахло от него не дай боже, похуже, чем от Лехи, и Гоцман непроизвольно зажал нос рукой. Зато в здоровой руке Васька держал сразу три пистолета — два ТТ и «вальтер». И был он похож на продавца, вышедшего с товаром на Привоз. Правда, с товара активно капало.

— Ну и какой из них? — весело осведомился Соболь, сгружая добро на траву.

— Во… Только ж мыть его надо теперь.

— Его не мыть надо, а выкидывать к чертовой матери, — процедил Давид. — Ладно… Васек, за проявленную смекалку, мужество и героизм объявляю тебе благодарность с занесением в личное дело… Капитана Якименко поручаю тебе под твою личную ответственность. В управлении сдашь его Довжику с рук на руки и, когда окончательно придет в себя, пусть напишет объяснительную на имя Омельянчука о причинах утери табельного оружия… Понял?..

— Так точно! — хором ответили Соболь и Якименко.

— Ну вот, — кивнул Давид. — Поехали до Кречетова, я хоть посплю часок…

Оперный театр дружно аплодировал. На сцену, мелко семеня, выплыл администратор Шумяцкий в роскошном бостоновом костюме. Его круглое личико источало благодушие и важность.

— Наш концерт продолжается, — чуть привстав на носки, тонким голосом возвестил он. — И сейчас для вас поет молодая артистка Одесской областной филармонии Антонина Царько! Она исполнит песню, в которой рассказывается про героических итальянских партизан — борцов с фашистами! «Два сольди»!..

Сидевший в ложе бельэтажа Кречетов усмехнулся, подался вперед, облокотясь о бордюр ложи, и поднес к глазам отделанный перламутром маленький бинокль.

Зал зааплодировал снова — Тоня появилась из-за кулис. В цветастом крепдешиновом платье она была чудо как хороша. Вот только лицо Тонечки, обычно румяное, отливало неестественной белизной. Кречетов прищурился в бинокль — нет, определенно бледная!.. «Наверное, гримерша перестаралась», — подумал майор, слушая знакомое фортепианное вступление к песне.

Но песня так и не началась. Аккомпаниаторша, доиграв вступление, взглянула на певицу и округлила глаза от ужаса. Лицо Тонечки неожиданно исказила жалобная, детская гримаса. Она пошатнулась, попыталась опереться на рояль, но не удержалась и упала в рост, беспомощно раскинув руки. Зал громко ахнул, аккомпаниаторша вскочила из-за рояля. Отшвырнув бинокль, Кречетов перемахнул через бордюр и бросился к сцене.

Гоцман проснулся от звука хлопнувшей двери. Схватился за гимнастерку, висящую на спинке стула, спросонья сощурился на стенные часы — сколько же времени?.. Не то десять, не то одиннадцать вечера.

Кречетов пронес мимо него на руках неестественно бледную, заплаканную Тоню, приговаривая: «Все, все, маленькая, мы уже дома». Уложил ее на кровать, укрыл, бросился на кухню за водой. Суматошно вернулся, расплескивая воду на бегу, заглянул в спальню и отошел на цыпочках. Стакан поставил на сервант. Растерянно сунув руки в карманы, бестолково закружил по комнате, потом сел на подоконник, выбивая пальцами затейливый марш.

— Шо с ней? — встревоженным шепотом спросил Гоцман.

Вместо ответа Кречетов расстроенно-непонимающе отмахнулся. И вдруг вскинулся:

— Слушай, Давид… Ты вообще ел?..

— Нет.

Словно обрадовавшись возможности что-то сделать, Кречетов убежал на кухню и через минуту появился с зеленой банкой американского консервированного сыра и буханкой хлеба. Сгрузил это богатство на стол перед приятелем, растерянно оглянулся — может, что забыл?.. Гоцман, поблагодарив, вынул из кармана брюк нож, аккуратно вскрыл банку, подцепил на лезвие кусок сыра, отрезал от буханки ломоть. И, жуя, кивнул на дверь спальни:

— Беременна, шо ли?

— Ну… вроде да… — неуверенно отозвался майор, снова присаживаясь на подоконник. — Сейчас вот ей плохо стало… в театре.

— Так хорошо же.

— Да?.. — На лице Кречетова возникла бледная улыбка, он помотал головой. — Ну, да… наверное. Не разобрался еще…

— Виталик… — раздался из соседней комнаты жалобный голос Тонечки.

Кречетов вскочил как подброшенный и метнулся к дверям спальни. Гоцман со вздохом повертел в руках банку сыра, торопливо сунул в рот хлебный ломоть и, подцепив со стула пиджак, тихонько вышел из квартиры.

Нагнувшись, Давид подобрал с пыльной, истрескавшейся от жары земли камушек и, несильно размахнувшись, запустил им в темное окно второго этажа интерната. Через минуту в форточке замаячило заспанное мальчишеское лицо.

— Мишку Карася позови…

— На шо? — сонно пробурчал пацан.

— Твое какое дело?.. Скажи, отец ждет.

— А-а, — понимающе промычал пацан и исчез.

Через десять минут отец и сын сидели на лавочке у забора. Мишка был в одних трусах и ежился от ночной свежести.

— Будешь?

— Та не, — с сожалением отвернулся тот от папирос. — Бросаю.

— Шо так?

— С директором забились, шо брошу…

— С чего?

— У тебя, говорит, силы воли нет, — зевая, объяснил Мишка. — А я ему говорю: «Побольше, чем у вас»… Ну и завелись. Забились — кто первый закурит, тот перед строем будет кукарекать.

— Ну и как? — усмехнулся Гоцман.

— Пока держится, — вздохнул Мишка и тут же встрепенулся, даже зевать перестал: — Бать, ты подари ему пачку «Герцеговины», а? Сил же нет!..

— Терпи, — покачал головой Давид. — Нечестно так.

— Ну да… — уныло кивнул Мишка.

— А вообще… правильно, шо бросаешь. Я вот с десяти лет дымлю — и все никак. И начинал тоже с «Сальве», — ухмыльнулся воспоминанию Гоцман, — только они тогда стоили шесть штук — гривенник…

— Друзья у тебя тут хоть появились?

— Ага, — зевнул Мишка. — Костька Беляев… Ему двенадцать уже. Бать, а ты чего такой понурый?

— Та вот… соскучился. Хочешь, завтра сходим скупнемся вместе? Или пароходы в порту посмотрим?.. А то, может, на трофейную выставку? Там танки немецкие… «пантера», «тигр»…

— Бать… шел бы ты…

— Кудой? — опешил Гоцман.

— К Норе своей.

— Та с чего ты взял? — неуклюже произнес Давид, отводя глаза.

— Та вижу, шо поссорились… Ну хочешь, щас оденусь и вместе сходим?.. Бать, не могу тебя видеть, когда ты такой… Она ж нормальная, все понимает… Ты поговори…

— Ладно… Спать иди… советчик в сердечных вопросах.

— Бать, дай денег, а? Куплю ему «Герцеговину», паразиту…

— Только мороженое!.. Договорились? Ну, или газировка…

— Договорились, договорились… — кисло пробурчал Мишка, комкая тридцатку в ладони. — Норе привет передай… Хорошо?

Это был ночной трамвай, самый последний на маршруте, о чем оповещала пассажиров красная лампа, горевшая на «лбу» вагона. Гоцман пробежался взглядом по лицам поздних пассажиров, но ничего подозрительного в них не нашел. Возвращалась с гулянки явно школьная по виду компания — два парня и две девчонки, всем лет по семнадцати, и они вполголоса флиртовали между собой. Ехал, покуривая папиросу «Бокс» и выпуская дым в разбитое окно, старичок, бережно придерживавший корзину с вишнями. У кабины вагоновожатого очень прямо, будто аршин проглотил, сидел на лавке симпатичный светловолосый юноша в недешевом костюме и американских ботинках на толстой подошве. Глаза у юноши показались Гоцману странными: холодные, изучающие и совсем не сонные это были глаза, будто юноша находился в трамвае на работе. Но холодный изучающий взгляд — это еще не повод подозревать человека. И Давид, отвернувшись, тяжело опустился на скользкую деревянную лавку.

Утомленная за день кондукторша спала, мирно похрапывая. Вагоновожатого тоже не было слышно. Казалось, что трамвай сам по себе пристает к пустынным, неосвещенным остановкам, где никто не сходит и никто не садился, и снова набирает ход.

Всем этим людям наверняка есть куда спешить, мутно думал Давид, щурясь из-под полуопущенных век на поздних пассажиров. Всех их ждут любящие люди, родной угол, пусть небогатый, но свой. Так получилось в этой странной жизни, что только мне негде преклонить голову. А может, прав Мишка, и нужно, наплевав на гордость и самолюбие, махнуть к Норе?.. Не о том ли твердил ему и Виталий прошлой ночью, в бадеге?.. А он как-никак человек опытный в сердечных делах. И счастье свое нашел прочно, судя по всему…

Давид сам не заметил, как задремал. Сон был коротким, но неожиданно освежающим, словно именно этой десятиминутной трамвайной дремы и ждал его организм. Разбудил его пьяный крик, тщетно пытавшийся угнаться за трамваем:

— Сто-о-о-ой…

Давид инстинктивно вскинул голову, разлепил глаза. И тут же обратил внимание на то, что светловолосый юноша в костюме тоже мгновенно напрягся как тетива. За окнами вагона по-прежнему была темень, хоть глаза выколи. Трамвай двигался неровными толчками, словно больной.

— «Канатная», следующая «Куликово поле», конечная, — внятно произнесла во сне кондукторша и снова захрапела.

…Примерно через десять минут дверь открыл заспанный Петюня. Был он, как и в прошлый раз, в тельняшке. Без лишних слов Гоцман сгреб его за полосатую, как у зебры, грудь и вывел на лестничную клетку.

— Нора дома?

— Ага… — Петюня собрался было позвать ее, но Гоцман приложил палец к губам.

— К ней кто-то ходит?

— Вы за шо?.. — напряг заспанные мозги Петюня. — А-а… Та не. Одна она. Вчера, правда, утром из нефтелавки с букетом пришла. Во каким, мама дорогая… — Петюня раскинул руки наподобие того, как это делают рыбаки, когда показывают размеры пойманной рыбы, и наставительно воздел указательный палец. — Но — заплаканная.

— А до этого? — с надеждой спросил Гоцман.

— До этого — нет… Та вы ж ей дверь сломали. Может, с того?..

— Все, психолог, свободен… — Он впихнул Петюню обратно в прихожую, захлопнул дверь. Спустился на несколько ступенек, похлопал по карманам, ища папиросы. И обернулся на звук открываемой двери…

Нора была одета так, словно собиралась в дорогу. Да она и собралась, иначе не держала бы в руке большой фанерный чемодан. «Их же Фима делал, — отстраненно, холодно подумал Давид, глядя с нижней площадки на Нору. — И этот, наверное, тоже его».

— Уезжаете?

— Да… — Ее голос как всегда был похож на шелест опавших листьев.

— А я к вам. Извините, шо ночью…

— Мне уже нужно спешить…

— Сейчас есть какой-то поезд? — удивился Гоцман.

— Ну… — замялась она, опустив глаза.

— Я вас провожу.

— Не надо. Я сама.

Нора с трудом подняла чемодан, стала спускаться. Она попыталась пройти мимо Гоцмана, но он перехватил чемодан за ручку.

— Посидим на дорожку.

— Нора:..

— Я не Нора, — тихо ответила она, и Давид ошеломленно взглянул на нее. — Нора — это из Ибсена… А я — Елена… Вдова… Он тоже был следователь. НКВД. Его расстреляли перед войной. А я бежала из Москвы. Купила паспорт… Вот так… — Она со вздохом поднялась с чемодана. — Прощайте… Отдайте чемодан.

— Шо вы из меня дешевку делаете?.. Думаете, узнаю — и сбегу?.. Гоцман — копеечный фраер?..

Он вскочил и зло пнул ногой чемодан. Тот загромыхал вниз по лестнице, шмякнулся на площадку, но не раскрылся — замки выдержали.

— Та езжайте вы куда хотите…

Гоцман сбежал вниз, подхватил было упавший чемодан, но неожиданно опустился на него снова, тяжело, устало свесив голову и руки.

— Я на поезд опоздаю, — долетел до него чуть слышный голос странной женщины, женщины, без которой он уже не представлял свою жизнь.

— Давай ты никуда не поедешь.

 

Глава 6

Шулера были похожи друг на друга как братья — рыженькие, узкоплечие, в одинаковых пиджачках с наваченными по последней моде плечами. Только у одного шулера — его Платов мысленно окрестил Первым — глаза были бутылочного цвета и слегка косили, а у другого — Второго — они были черные, маслянистые. Оба изредка переглядывались с озабоченным видом.

И волноваться было отчего. Перед Платовым на столе, покрытом чистой скатертью, громоздилась солидная горка потрепанных купюр, а стой суммой, которой располагали после двух часов игры шулера, и на Привоз-то было стыдно пойти.

Платов потянулся за фарфоровой чашечкой, в которой ароматно дымился заваренный хозяином настоящий кофе. Воспользовавшись этим, Первый элегантно вытянул из рукава новую карту. Он не заметил, что Платов, отпивая кофе, усмехнулся…

Аккуратно промокнув губы платком, Платов отставил чашку с допитым кофе, небрежно извлек из груды денег три красных червонца и бросил их в центр стола. Первый сипло процедил: «Принято», второй молча сбросил карты. Платов с усмешкой взял еще несколько купюр и бросил на стол. На этот раз Первый думал долго — денег перед ним уже почти не было. Наконец он сгреб в кучу деньги Второго и бросил их в центр:

— Вскрываемся…

Карты Первого легли на стол. Платов, не переставая улыбаться, кинул сверху свои и сгреб выигрыш.

— На этом, я думаю, можно и закончить наш приятный вечерок?..

— Я лично хочу отыграться, — сопя, сообщил Первый.

— Вы выиграли пять сдач подряд, — обиженно надул губы Второй. — Вы должны дать нам шанс!

Они дружно обернулись в угол, ища поддержки у хозяина притона. Тот смирно сидел в большом потертом кресле, и на губах его играла вежливая улыбка, адресованная Платову.

— Ну хорошо… — Тот так же вежливо улыбнулся в ответ. — Еще одна сдача.

Первый шулер, облизывая от волнения губы, стасовал карты. На белой скатерти быстро складывались комбинации из королей, дам, валетов и тузов…

— Что ставите? — скучающим тоном спросил Платов, взяв свои карты.

Первый шулер, сопя, извлек из внутреннего кармана пиджака тоненькую пачку красных червонцев. Второй, вздохнув, выдвинул в центр стола все свои оставшиеся деньги. Платов небрежно бросил несколько синих червонцев. И игра началась…

Через пару минут Второй, пыхтя от натуги, стянул с пальца массивный золотой перстень, положил на стол:

— Идет в сто колов…

— Я пас. — Первый поспешно бросил карты рубашками вверх.

Платов двумя пальцами приподнял поменянную ему карту и тоже положил свои на стол:

— И я пас…

— У вас же каре! — не выдержав, завизжал Первый, хватаясь за карты Платова. В правой руке Второго блеснуло лезвие финки.

Увидев, как оба шулера со скоростью звука разлетелись по углам комнаты, хозяин притона успел только испуганно вскрикнуть. Раздались два глухих удара о стены, два болезненных стона, и два бесчувственных тела сползли на пол…

— Простите за беспокойство, — галантно поклонился Платов, сгребая выигрыш в небольшой чемоданчик. На столе он оставил три синих червонца и большую золотую монету. — Это вам, за труды. Я загляну к вам еще как-нибудь… Спасибо за кофе, он был отличный.

— Я старался… Буду рад… Буду очень рад! — Хозяин с поклонами проводил игрока до дверей и быстро вернулся в комнату. Торопливо спрятал купюры и дрожащими пальцами поднес к глазам золотую монету. Это были двадцать польских злотых чеканки 1818 года.

У стены, тяжело охая, зашевелился первый шулер. По его рассеченному лбу стекала струйка крови.

— Чтобы больше я вас здесь не видел, халоймызники, — произнес хозяин, брезгливо дернув седыми бровками…

В маленькой комнате было совсем темно — настольную лампу они выключили. И над ухом Давида, чуть слышно, успокоительно шелестел во тьме голос Норы — то есть не Норы, а Лены, но он знал, что для него она насовсем останется Норой…

— Чье это? — прошептал Давид.

— Мандельштам… Был такой поэт.

— А-а… Ты стихи вообще любишь.

— Да… Особенно пушкинской поры. И те, которые были потом… У меня от мамы осталось несколько книжек, она собирала… Ходасевич, Ахматова, Софья Парнок… А до войны я покупала серию издательства «Academia».

Нора приподнялась на локте, внимательно и серьезно рассматривала лицо Давида. Затягиваясь папиросой, он увидел, как блеснули ее зеленые глаза. Она прикоснулась пальцем к его носу. Гоцман потянулся к тумбочке за бутылкой, разлил по рюмкам остатки коньяка.

— Тебя сильно били?..

— Где? — Он сперва не понял ее вопроса, потом усмехнулся: — А-а… Та не… не сильно. Попугали просто. Думали, шо я закричу: «Ой, только ж не бейте, я все скажу…»

— А его били сильно, — задумчиво произнесла Нора, держа в пальцах рюмку. — Мне дали одно свидание… И у него было уже не лицо, а маска. Причем допрашивал его бывший сослуживец, который ходил к нам в гости…

— А за шо… его? — неловко спросил Гоцман, отпивая коньяк.

— В качестве примера, — вздохнула в темноте Нора. — Когда в тридцать девятом начали выпускать… немногих, но начали… то сверху спустили квоту — в управлении нужно было найти столько-то… — Она замялась, подыскивая выражение.

— Вредителей?

— Ну что-то в этом роде… Людей, которые применяли… незаконные методы следствия… И как раз выпустили одного комдива, он сейчас уже маршал… А его дело вел… мой муж. Был шум, две газеты напечатали большие статьи о том, что комдива оклеветали, выбили у него на следствии ложные показания… В общем, мужа посадили. И на том свидании он… в лицо мне сказал, что на применение несоветских методов следствия его побуждала я… как неразоблаченный представитель буржуазии… Он сказал, что проклинает тот день, когда познакомился со мной…

Гоцман сильно затянулся папиросой, закашлялся. Нора похлопала его по спине.

— Тебя не взяли там же?..

— Нет… Почему — не знаю… Может быть, хотели выделить мое дело в отдельный процесс?.. Но я уже знала, что нужно делать. И уехала далеко-далеко, в Сибирь… Устроилась работать в школу… Учителей не хватало, меня ни о чем не спрашивали. Наверное, объявили в розыск, но не всесоюзный, а областной…

— Как ты узнала, что он расстрелян?

— Об этом было в «Правде».

— А в Одессе как оказалась?

— Приехала после освобождения… И нашла работу. Не сразу, правда… На заводе имени Старостина… Я в Сибири окончила бухгалтерские курсы, а им как раз требовался бухгалтер.

Давид с силой вмял папиросный окурок в карманную пепельницу, поставил пустую рюмку на тумбочку.

— А почему… представитель буржуазии?

— Так я же и есть типичный представитель буржуазии. — Он почувствовал, что она улыбнулась во тьме. — Мой отец — офицер царской армии… Служил в 15-м пехотном Шлиссельбургском полку… Потом оказался в украинской армии Скоропадского, воевал у Деникина. Он погиб в девятнадцатом, во время взятия Орла… Мне было тогда восемь. Мама преподавала в гимназии русскую литературу. Ее сослали в двадцать восьмом как вдову белого офицера. Кто-то донес… И меня с ней заодно, конечно. В Алма-Ате я и познакомилась с будущим мужем. Когда ходила к нему отмечаться в комендатуру… А потом его перевели в Москву…

— Странно, — задумчиво произнес Давид. — И мой батя в девятнадцатом тоже был под Орлом. У красных… Он рассказывал, шо, когда Орел взяли белые, то дождь лил и был уже вечер…

— А сейчас мы с тобой, — счастливо рассмеялась Нора. — Вместе…

— Скажи, ты так долго… не подпускала к себе… из-за этого? Из-за того, шо ты… не Нора, а я из милиции?

— Ты моя глупая… — Давид нежно, сам себе удивляясь, поцеловал ее в лоб. И тут же засмеялся: — А знаешь, я… ты мне почему-то показалась с самого начала такой далекой-далекой, из не нашего времени… я вспоминал тех барышень, которых видел в детстве в Одессе… и думал о них, что у них не жизнь, а сахар. А теперь видишь, не ошибся… Ты, оказывается, и есть благородных кровей…

— Да каких же благородных?.. Мой папа был офицером, но это же ни о чем не говорит… Его отец, мой дедушка, — обычный священник. А прадедушка — крепостной крестьянин.

— Во дела, — изумленно выдохнул Гоцман. — А как же это… офицеры, белая кость?

— Так это только в учебниках пишут, — вздохнула Нора и нежно, сильно поцеловала его в губы…

И Давиду вдруг показалось, что это счастье творится вовсе не с ним. Да и не было никакого счастья, а просто — забвение, сладкий провал во что-то неосязаемое, невыразимое…

В темноте гулко раздавался топот ног. Судя по всему, по улице бежало не меньше десятка человек, причем двое сильно опережали остальных. Это Платов понял сразу, он не забыл навыков, приобретенных в разведке. А потому на всякий случай подался поближе к пыльному покосившемуся забору. Во тьме могут не разглядеть и пробежать мимо.

Показался первый бегущий. Парню с глуповатым, разгоряченным от бега лицом было лет двадцать, и его профессию можно было определить за версту — блатной. Парень бежал суматошно, тяжело дыша, и на его лице явственно читался ужас.

Громыхнул выстрел. Парень жалко вскрикнул, выбросил руки вперед, словно желая избежать столкновения с землей. Пуля отбросила его на несколько шагов, прямо к ногам Платова.

Секунд через пять рядом уже стоял такой же разгоряченный, часто дышащий преследователь — рослый, плечистый, стриженный ежиком. В руке он сжимал «парабеллум». Только вот одет был этот человек странно — в двубортный костюм заграничного покроя. Он перевернул убитого на спину, сплюнул, тяжело дыша, и, пряча оружие, успокоительно кивнул сжавшемуся Платову:

— Все путем, браток, не боись…

Топот остальных бегунов был уже близко. Тишину разорвал пронзительный милицейский свисток. Убийца, спохватившись, бросился дальше. Встреча с милицией в планы Платова тоже не входила. Поэтому он перемахнул через забор.

Замок в квартире, где еще недавно жил покойный Фима Полужид, тихо щелкнул. Убедившись, что все в порядке, Довжик осторожно спрятал тихо звякнувшую связку отмычек в карман и в следующий момент заметил испуганно выпученный глаз Петюни, выглядывающий в щелку своей приоткрытой двери.

— Ч-ш-ш, — прошипел Довжик, прижав палец к губам. — Нора?..

Глаз продолжал обалдело изучать ночного визитера. Довжик молча развернул удостоверение, поднес к щели.

— Давид Маркович?.. — Довжик вопросительно ткнул пальцем в дверь Норы.

— Кто?

— Извините… Передайте, пожалуйста, Давиду Марковичу, что его ждет Довжик.

Двор тонул в непроницаемой тьме. Довжик и Гоцман двигались почти на ощупь. Внезапно майор остановился:

— Все. Дальше мне ходу нет.

Очень медленно Гоцман пошел в глубь двора. И замер, услышав позади себя хриплый вежливый голос:

— Давид Гоцман?.. Пистолетик, будьте добры.

Помедлив, Давид протянул во тьму свое оружие. Почувствовал сквозь ткань пиджака, что в спину ему уткнулся ствол пистолета. Ловкие пальцы извлекли у него из кармана складной нож.

— Прошу, — наконец произнес хриплый голос. — Угловой подъезд, третий этаж, квартира 22… Осторожно, не споткнитесь. Там лестница скользкая.

Дверь квартиры номер 22 была предупредительно раскрыта. Высокий плотный парень, подозрительно ощупав Гоцмана взглядом, жестом пригласил пройти в комнату.

Пожалуй, ни в каком другом доме Гоцману не доводилось видеть столько книг. Книги стояли на полках уходивших под потолок книжных шкафов, лежали высокими стопками на полу и на подоконнике. Тусклая лампочка под потолком выхватывала из полумрака золотые буквы на корешках. На круглом столе посреди комнаты — длинные вязальные спицы, четки и бумаги. Чуть слышно пахло пылью, которую заглушал тонкий, приятный аромат — что это такое, Давид вряд ли смог бы определить, ладан, что ли?..

Гоцман протянул руку к бумагам на столе, но сзади зашуршала портьера. Высокий, хотя и чуть сгорбленный годами седой старик, надменно вскинув породистую голову, смотрел на Давида невероятно яркими льдисто-синими глазами. На миг Гоцману даже показалось, что он сталкивался с таким странным, завораживающим взглядом. «У Марка, когда он был болен», — вспомнил он.

— Вы кто? — высоким скрипучим голосом произнес старик. На нем был длинный, почти до пола, ветхий голубой халат и домашние шлепанцы.

— Гоцман, начальник отдела по борьбе с бандитизмом… А вы?

— Я?.. Игорь Семенович. Можно ваше удостоверение?

Гоцман раскрыл свою красную книжечку. Хозяин квартиры, ступая неторопливо, приблизился и неуверенно взял удостоверение, ощупывая его чуткими кончиками пальцев. Ярко-синие глаза продолжали смотреть на Гоцмана.

— Извините, — неожиданно произнес он, протягивая руку вперед и водя пальцами у лица гостя. — Тепло… тепло… Странно.

Игорь Семенович обошел стол, уселся в ветхое вольтеровское кресло. Неточным движением взял со стола четки. Гоцман, внимательно следя за его манипуляциями, усмехнулся:

— На слепого вы не тянете.

— А я и не слепой. — Старик взглянул прямо в глаза Гоцману. — То есть глаза мои не видят, но есть другие чувства… Возьмите стул.

Давид отвернулся, шагнул в угол за стулом, снял с сиденья и переложил на пол несколько толстых книг. И вздрогнул, услышав за спиной старческий голос:

— Нора — это из Ибсена.

Он быстро обернулся. Старик будто прислушивался к чему-то внутри себя, разочарованно и раздраженно двигал губами.

— Никогда не думал, что так боюсь смерти… Да садитесь, садитесь.

— Мне сказали, шо вы шо-то знаете за Академика…

— Я не знаю никакого Академика, — вздернул подбородок Игорь Семенович. — Но, возможно, я могу помочь вам…

— Это чем же?

— Неделю назад мой сын увидел человека, которого тестировал в сорок третьем. Этот человек тоже увидел его и, видимо, узнал… А на следующий день моего сына убили… — Старик пожевал губами и ткнул в направлении Гоцмана указательным пальцем. — И выходил этот человек из здания вашего уголовного розыска.

— Стоп, стоп… — не сдержал раздражения Гоцман. — Давайте по порядку.

— Да, по порядку… В сорок третьем году я и мой сын по просьбе германского командования занимались тестированием курсантов разведшколы…

— Вы сотрудничали с немцами? — перебил Давид. Старик еще сильнее вздернул подбородок.

— Вы знаете, что такое эзотерика?.. Психоанализ?.. — резко, надменно осведомился он. — Кто такой Карл Мария Вилигут?..

— Нет, — пожал плечами Гоцман.

— И никто здесь не знает, — кивнул Игорь Семенович. — А немцы знали и относились ко мне с уважением. Даже намекали, что меня могут перевести в «Аненербе»… И печатали мои статьи в «Молве» и «Одесской газете». Я, между прочим, был учеником самого Фрейда… Тоже не знакомы?

— Нет.

— Конечно, нет!.. — саркастически фыркнул старик. — Так вот, это был такой материал для исследований, что я согласился. Мой сын проводил собеседования и докладывал мне… А я составлял психологический портрет и по возможности прогноз на будущее…

— Зачем?

— А вас не интересует будущее?.. Конечно, ведь у вас его нет, Гоцман, или как вас там на самом деле?!

— С вами все нормально? — спокойно осведомился Давид.

Пальцы старика заплясали по четкам, постепенно успокаиваясь. Ледяные глаза затянуло мутной поволокой, потом они вновь прояснились.

— Не волнуйтесь, у меня тоже нет будущего, — наконец с усилием выговорил он. — Они убили моего сына… Значит, убьют и меня.

— А кто его убил?

— Не знаю.

— Где это случилось?

— Я не знаю, — повторил Игорь Семенович. — Тела не нашли. Но я знаю, что его убили…

— Вы думаете, я сумасшедший?.. — внезапно чуть ли не с жалобой произнес хозяин квартиры. — Нет… Я умею видеть, хоть и слепой. Странно, почему я вас боюсь? В вас нет угрозы, но я вас боюсь…

— Вы за разведшколу…

— Да… Однажды привели курсанта. Видимо, особо важный… У него случился нервный срыв. И командование попросило его проверить…

— И шо?

— Этого человека сын видел неделю назад.

— Как он выглядит?

— Не знаю… Я же сказал, с ним беседовал мой сын… Но психологический портрет я помню хорошо. Это человек большой силы и абсолютно без лица.

— То есть? — пожал плечами Гоцман.

— Он может быть любым… Если надо. Он может менять лица, как перчатки.

— Имя? Кличка? Какие-то приметы? Старик задумчиво покачал головой:

— Не знаю… Но Академик подошло бы. Такой размениваться на мелочи не будет. Лучше ударит один раз, но очень сильно. И людей не пожалеет…

— Негусто… А шо все-таки значит — без лица?

Игорь Семенович наклонился к Давиду, вплотную придвинулся к нему. От пристального взгляда незрячих синих глаз у Гоцмана мороз пошел по коже.

— Настолько свой, что никто не может даже подумать.

Портьера за спиной старика колыхнулась. Гоцман напряженно всмотрелся туда. Нет, никого. Показалось. Или?..

— Кто эти люди, шо привели меня сюда?

— Мои сыновья, — медленно ответил старик. — У меня, как в сказке, было три сына… Это моя охрана.

— О чем вы думаете? — горячечно зашептал хозяин странной квартиры. — Я не могу прочесть ваши мысли… О чем вы думаете? О чем?

Гоцман осторожно отстранился, отклонившись в сторону. Взгляд старика по-прежнему был направлен туда, где находилось его лицо.

— Не трогайте спицы!.. — прозвучал испуганный, резко-скрипучий старческий вскрик. — Я сейчас… сейчас вернусь…

Он боком, косо поднялся из кресла и, придерживая полы халата, засеменил к двери. Из-за портьеры показался тот самый плотный парень, встретивший Гоцмана в коридоре. В его руке блеснул пистолет.

— Уходите! — зло прошипел парень. — Быстро!..

 

Глава 7

По темному Приморскому бульвару, от здания бывшей городской думы, медленно, прогулочным шагом, наслаждаясь летней ночью, шла вполне себе симпатичная парочка. Правда, одета она была странновато для конца июня — мужчина, с открытого, располагающего лица которого не сходила легкая улыбка, парился в длинном кожаном плаще, а женщина — в просторном шерстяном костюме с широкими рукавами и модной шляпке с фазаньим пером. На аллее бульвара они были одни, если, конечно, не считать бронзового Пушкина, перед которым гуляющие почтительно постояли с минуту.

Внезапно из темноты перед парочкой возник крепенький морячок в тельняшке и клешах. На влюбленных без всякой симпатии уставился черный зрачок «вальтера».

— Только тихо, — сразу предупредил морячок почти доброжелательным тоном. — Без шуму!

Сзади пары зашевелились кусты. Еще трое вооруженных парней вышли на аллею, целясь в задержанных.

Реакция парочки оказалась на диво спокойной — люди не стали ни сопротивляться, ни звать на помощь. Мужчина, не сгоняя с лица улыбку, послушно воздел руки кверху, а барышня, передернув плечами, спрятала ладони в широкие рукава своего костюма.

— Прошу прощения за беспокойство, мадам, — галантно произнес морячок, слегка кланяясь даме, и кивнул ее кавалеру: — Кожан сымай…

Под плащом на мужчине оказался просторный светлый костюм. Подчиняясь движению ствола пистолета в руке бандита, мужчина аккуратно положил плащ на землю и с вопросительной улыбкой взглянул на морячка.

— Шо смотришь?.. — нахмурился тот. — Все остальное тоже.

Спокойно поглядывая на гоп-стопников, мужчина расстегнул ремешок дорогих наручных часов. Извлек из внутреннего кармана объемистый бумажник, набитый деньгами. Снял с руки своей спутницы сумку и высыпал ее содержимое поверх кожана. Протянул руки, чтобы снять с нее костюм…

— Тпру, савраска, задний ход, — презрительно махнул стволом морячок. — Дамское ни к чему.

Один из бандитов начал, кряхтя, сгребать добычу в мешок, остальные расслабились, опустили оружие.

— Ты хоть воевал-то? — осведомился морячок, презрительно сплевывая под ноги улыбчивому.

— Конечно, — пожал плечами мужчина.

— Небось в тылах? Хлеборезкой или крупорушкой командовал?..

— Нет, на передовой.

— Трепать не надо только! — брезгливо фыркнул морячок. — «На передовой»! Если ты на передовой был, то я тогда — матрос с крейсера «Каганович»!..

— А шо ж ты такой послушный тогда, воин с передовой? — тихо осведомился с корточек бандит, собиравший вещи в мешок. — Хоть бы слово какое нам сказал, шо ли…

Он ссыпал вещи женщины обратно в сумочку и протянул ей. Женщина, слегка усмехнувшись, повесила сумочку на руку, которую продолжала держать в рукаве. У женщины было красивое холодное лицо и темные, аккуратно уложенные в замысловатую прическу волосы.

Морячок, уже не скрывая презрения, сунул пистолет за пояс и ухватил улыбчивого мужчину за лацканы модного пиджака:

— Тебе кричать в сортире «занято», а не воевать… С кем тебе воевать-то, глистогон?

Улыбка мужчины из доброжелательной стала просто наглой. Он в упор взглянул в глаза своего противника, словно хотел запомнить его получше.

— С кем?.. Да со всякой сволочью вроде тебя.

Как в руке мужчины появился «парабеллум», морячок не успел заметить. Женщина же, резко крутанувшись на месте, молниеносно выхватила из рукавов два «браунинга». Четыре выстрела грянули почти одновременно. Один за другим на землю тяжело упали четыре тела. Ни одна пуля не пропала даром. И никто из убитых не успел понять, что произошло.

Мужчина склонился к каждому по очереди, убеждаясь в том, что нападавшие мертвы. Подобрал с земли кожаный плащ, бережно отряхнул его, положил в карман бумажник, надел на запястье часы. Что-то негромкое и веселое сказал своей даме. Она рассмеялась, подхватила спутника под руку.

И парочка снова двинулась по бульвару по направлению к Дюку, наслаждаясь упоительным воздухом воскресной июньской ночи, Пушкин на пьедестале вдохновенно смотрел им вслед…

Довжик и Гоцман торопливо шагали по ночной Одессе. В стороне Приморского бульвара пронзительно заверещал свисток постового. Шаги гулко отдавались от стен спящих темных домов и руин.

— Давид Маркович, я дал слово, что кроме вас и меня никто о нем не узнает, — озабоченно говорил майор. — Он безобидный старик… Просто умеет видеть будущее.

— Так что он вам сказал?

— Сказал, шо у меня как раз нет того будущего, — буркнул Гоцман. — Может, помру?

Он внезапно приостановился, устало потер грудь. Довжик с испугом поглядел на него.

— Слушай, Михал Михалыч, — Давид наморщил лоб, вспоминая, — а шо такое эзо… эзо…

— Эзотерика? — договорил Довжик. — Как раз умение предвидеть. Ну, читать мысли там… Я сам неточно знаю, — виновато вздохнул он. — У немцев это очень ценилось почему-то…

— Читать мысли, значит? — отозвался Гоцман. — Ну-ну… Шо-то все у нас поголовно мысли читают… Просто цирк какой-то…

Когда они наконец подошли к управлению, у подъезда увидели устало фырчащий ХБВ. Патрульный милиционер конвоировал в здание странную парочку — мужчину в кожаном плаще и женщину с красивым холодным лицом, в просторном шерстяном костюме и шляпке с фазаньим пером. Оба держались на удивление спокойно — не пререкались с милиционером, не кричали, что будут жаловаться прокурору или писать в Верховный Совет СССР. Да и задержавший их милиционер выглядел растерянным. В кабинете Гоцмана шел допрос задержанного за убийство рослого плечистого парня, стриженного ежиком. Якименко, раздраженно дергая себя за ус, всматривался в равнодушное лицо убийцы, прямо, по-военному сидевшего на стуле.

— За шо подстрелил парня? Где взял пистолет?.. — Капитан в который раз повторил эти вопросы и тяжело вздохнул: — Говорить-то будем, Лапонин? Запираться не в твоих интересах…

— Шо с ним такое? — спросил Гоцман, нашаривая на полке сейфа стакан и наполовину пустой бидон с молоком.

— Огнестрел, — мотнул головой Леха. — Сопротивления не оказывал, по документам — армейский лейтенант, причем из Киевского округа… Картина маслом лично для меня вообще непонятна. Значит, патруль увидел, как он гнался за человеком, пустились вдогон, так этот поц шмальнул в парня на виду у патруля!.. Это ж какую наглость надо иметь…

Примостившись на подоконнике, Гоцман с отвращением потянул из стакана успевшее согреться в сейфе молоко. И, слушая и не слыша рассказ Якименко, все еще видел перед собой лицо загадочного старика из 22-й квартиры. «Этот человек выходил из здания вашего уголовного розыска… Он может быть любой. Если надо…» Значит, свой. Если верить во всю эту чертовщину, то есть эзо… эзотерику, то — свой. Настолько свой, что на него и не подумаешь никогда… Но кто?..

— Чертовщина какая-то!.. — Давид помотал головой, отгоняя тяжкие мысли, со стуком поставил стакан на подоконник.

— Давид Маркович!.. — Якименко устало потянулся, глядя, как Лапонина выводят из кабинета. — Ну шо, зову следующих стрелков?..

Гоцман рассеянно покивал — зови, зови. Конвоир ввел в кабинет улыбающегося мужчину в кожаном плаще и темноволосую женщину с красивым холодным лицом.

— Четверых на Приморском положили, товарищ капитан. Доставил постовой, младший сержант Куренков. Сопротивления не оказывали, оружие сдали Добровольно… Говорят, шо защищались.

— Фамилия, имя, отчество? — безнадежным тоном осведомился Якименко у ночных визитеров. Вместо ответа оба, и мужчина, и женщина, положили перед ним две красные книжечки.

— Дроздов Юрий Васильевич, — прочел тот вслух, — гвардии майор… Симонова Наталья Петровна, гвардии капитан… Тоже армейцы, Давид Маркович, — почти жалобно проговорил он, оборачиваясь к Гоцману. — Да шо ж они, сговорились, шо ли?!

Воскресенье Давид твердо решил провести с Норой и Мишкой, выбросив из головы все относящееся к работе. И для начала заехал на Привоз за продуктами. Денег от зарплаты оставалось еще достаточно, да и Омельянчук намекнул на днях, что в скором будущем все начальники отделов управления получат загадочный продуктовый «подарок» не то от обкома, не то от горкома. И он решил махнуть на все рукой — гулять так гулять!..

Но, как говорится, гони работу в дверь, она влетит в окно. Знакомая торговка, взвешивая Давиду алычу, сливу и вишню, произнесла, против обыкновения понизив голос:

— Ой, Дава Маркович, шо творится в Одессе… Вы же знаете, только у вас наверняка есть своя военная тайна. А мне так сказала Розочка, которая живет за квартал от Нафталия Абрамовича… Так вот, она проснулась среди ночи оттого, шо по улице топотал целый кагал людей, и все они шмаляли друг у друга, как в двадцатом году. А потом обнаружилось, шо убили Моню Карповского, вы ж его наверняка знали… Нет, я не хочу сказать, шо Моня был ангел с крыльями, но он же ж был человек неплохой. И вот сейчас Розочка совсем не знает, шо делать…

Торговка уставилась на Давида, ожидая от него дельного совета. Но тот только со вздохом забрал авоську с фруктами и пошел дальше в поисках достойных помидоров…

Еще несколько раз за день Гоцмана настигали эти взгляды — то недоумевающие, то откровенно злые, этот странный встревоженный шепот… Он клубился на задней площадке трамвая вместо обычной болтовни про футбол и цены на рынке, он выползал из подворотен, ведущих в окраинные дворы, он летал над Одессой, как летает тополиный пух над июньскими южными городами…

Но если не принимать во внимание это обстоятельство, воскресенье удалось на славу. Давид с Норой приготовили парадный завтрак, не спеша поели или, говоря по-одесски, покушали и на долгих полчаса отдались тряске трамвая № 18. Мишка, явно не ожидавший их появления, страшно обрадовался. По случаю выходного ему быстро оформили в канцелярии интерната увольнительную, и еще через час семью можно было видеть уже на Приморском бульваре, возле деревянного павильона фуникулера. Мишка, в новеньком черном кительке и начищенных до блеска черных ботинках, вожделенно обозревал только что купленное ему мороженое, на вафлях которого было крупно отпечатано «Миша», а Давид, счастливо смеясь, обнимал Нору за плечи. И ему было радостно оттого, что многочисленные одесситы, и знакомые, и незнакомые, видят, что у него такая вот чудесная, ни на кого не похожая женщина и сын, настоящий парень, прошедший за свои девять лет огонь и воду и наконец-то нашедший себе занятие по душе…

А потом они пообедали в ресторане, накормив Мишку от пуза, и сходили в кино на дневной сеанс на «За тех, кто в море», и попили газированной воды с сиропом, и послушали оркестр на танцплощадке, нестройно выводивший подобие вальса. Среди музыкантов Гоцман узнал бородатого Рудика Карузо. На площадке, рассчитанной человек на пятьдесят, топталось не меньше пятидесяти пар, отчего в воздухе висело сплошное «Извиняюсь, мадам», «Осторожнее можно?..», «Ой, вы мне на ногу наступили…» и прочее. Время от времени настойчивый кавалер пытался разъединить особенно сдружившуюся пару, по обычаю всех танцплощадок хлопая в ладоши перед носом барышни.

— Потанцуем?.. — Давид поцеловал Нору в висок. — Я, правда, забыл, как это делается. В последний раз, наверное, перед войной…

— И я забыла, — вздохнула Нора с улыбкой. — Но попробовать можно. Миша, а ты посмотришь на нас со стороны и оценишь, ладно?..

— Ладно, — польщенно кивнул Карась.

Но в этот самый момент вальс смолк. Рудик Карузо отнял саксофон от губ и, обращаясь к недовольно замершей, словно склеившейся толпе, заорал неожиданно сильным голосом:

— А теперь последний танец Европы — линда!.. — И, обернувшись к коллегам по оркестру, взвизгнул уже в полном восторге: — Чуваки, лабаем стиль!!!

По танцплощадке прокатился единый вздох счастья. И тут же толпа стала редеть, потому что загадочную линду умели танцевать немногие — те, кто и привез ее с фронта, из всяких берлинов, будапештов и бухарестов. Зато те, кто остались на круге, спешили насладиться последним писком европейской моды до того, как засвистят милицейские свистки. Остальные толпились вокруг, ловя каждое движение законодателей моды и притоптывая в такт завыванию саксофона. Парень в гимнастерке без погон квалифицированно объяснял соседу, что в Англии линду называют джайвом. Во всяком случае, когда он общался с англичанами, те танцевали вот почти так, как сейчас, но называли это джайвом.

— Вот и потанцевали, — засмеялась Нора. — Пойдем, Давид…

— А поедем знаете куда?.. — Мишкину голову, похоже, озарила оригинальная идея. — Сегодня на Отраде опять будут взрывать! Там в последний раз так рванули, шо прямо кусок берега в море съехал с деревьями! Поехали посмотрим!..

— Что? — растерянно переспросила Нора.

— На Отраде снаряды рвут, которые вокруг города валяются, — неохотно пояснил Давид и щелкнул Мишку по носу: — Нет уж, брат, таких развлечений в твоей жизни будет чем меньше, тем лучше…

Когда уже стояли на трамвайной остановке, чтобы везти Мишку назад в интернат, на противоположной стороне Канатной Гоцман углядел Кречетова под руку с Тоней. Майор, тоже заметив его, приветственно замахал рукой и вместе со спутницей перебежал дорогу буквально перед носом у гневно загудевшего «Доджа». Гоцман проводил машину пристальным взглядом — нет, это был санитарный «Додж», крытый, а свидетели упоминали арттягач под тентом…

— Знакомься, — Давид указал на Виталия и Тоню, — это Виталий Кречетов и Тоня Царько… А это Нора. За Мишку вы уже в курсе.

Майор учтиво козырнул, по-старинному склонился к руке Норы. Тонечка с радостной улыбкой протянула ей ладонь:

— Давид Маркович такой загадочный, он вас от нас долго скрывал… Вы заходите в гости, хорошо?.. И в оперу приходите. Я там пою иногда… Когда голос есть. И когда никто настроение не портит. — Она чувствительно пихнула спутника локтем в бок.

— То-о-оня, — укоризненно протянул майор и снова взглянул на Нору: — Я очень, очень рад, Нора. Надеюсь, мы будем теперь видеться.

— Конечно, — улыбнулась Нора.

— И за тебя рад, дружище… — Кречетов с силой сжал плечо Давида.

Огласив окрестности отчаянным звоном, к остановке причалил пульман — так одесситы называли четырехосные бельгийские трамваи. На улицу выплеснуло нервный фальцет запаренной кондукторши:

— Слушайте, честное слово, я уже не могу давать объявление, шо задняя дверь — это только сюда! Я не Зоя Космодемьянская и не мать-героиня… С первой двери сходим, с первой, люди вы или звери, а?!

— Гражданка кондуктор, — очень нетрезво, но довольно робко осведомился кто-то в глубине вагона, — я таки сел случайно, под воздействием пива, и не могу сообразить — где идет трамвай?

— В Одессе!!! — от души рявкнула кондукторша.

— По рельсам!!! — поддержало ее сразу несколько других голосов.

— Ну вот, Одесса во всей своей красе, — рассмеялся Кречетов, махая вслед удаляющемуся трамваю. — Счастливо, Давид, было приятно познакомиться, Нора!..

Двор был, как прошлой ночью, — такой же непроглядно темный и пустынный. Казалось, что ни одна человеческая душа не обитает здесь, в этих домах, составлявших квадрат. Ни огонька. Даже луна и звезды, казалось, обходили двор стороной, светили куда угодно, но не сюда… Только издали доносился слитный, тяжелый гул. Это работала ночная смена недавно восстановленного силового цеха завода имени Январского восстания…

Гоцман решительно отшвырнул папиросу и затопал вверх по лестнице. Вот и третий этаж. Он осторожно толкнул дверь 22-й квартиры, и она подалась с легким скрипом. Сначала Давид вынул пистолет, но потом передумал — спрятал его и вошел в квартиру с поднятыми руками, чтобы показать, что безоружен…

И остолбенел — гостиная, сутки назад полная книг и вещей, была абсолютно пуста. Ни малейших признаков мебели. Даже портьер не было, даже абажур, накануне придававший свету тусклой лампочки неестественный синий оттенок, исчез бог знает куда…

Гоцман считал себя сильным и смелым человеком, и таким он и был на самом деле. Но сейчас он почувствовал себя маленьким и беспомощным. Бестолково покрутив головой, суеверно сплюнул трижды через левое плечо. Черти их, что ли, взяли?.. Сунулся в соседние комнаты — никого. И тоже никакой мебели…

Выйдя на лестничную клетку, Давид подошел к соседней двери, за которой, согласно старой табличке, должен был обитать гражданин Нуссбаум Н. И. Заранее приготовил удостоверение и нажал на кнопку звонка. Но за дверью стояла гробовая тишина. Никто не отозвался и после того как Давид заколотил по двери кулаками. Гражданин Нуссбаум Н. И. или спал мертвым сном, или не испытывал никакого желания открывать дверь ночным визитерам, или, что самое вероятное, его просто не было дома.

Спускаясь по лестнице, Давид несколько раз оборачивался, словно ожидая нападения. Но лестница была по-прежнему пуста. Только тощий кот бесшумно прошествовал ему навстречу, презрительно сощурив огромные желтые глаза.

Перед тем как войти в комнату, Рыбоглазый опасливо приоткрыл дверь. Но Чекан не отреагировал на его появление. Как лежал, отвернувшись лицом к стене, так и продолжал лежать. С порога даже могло показаться, что он не дышит.

— Шо, так весь день и лежишь? — пробурчал Рыбоглазый, выгружая на стол аппетитно пахнущие свертки. Ответа не было, и он озабоченно продолжил: — Ночью опять кто-то блатных отстреливал… Говорят, человек сто уже грохнули. Мусора, наверно, подмогу из других областей дернули… Слух идет, шо даже из Москвы наприезжали…

— Как рука? — снова предпринял попытку установить контакт Рыбоглазый. — Болит?

— А тебе записка от Иды, — проговорил Рыбоглазый, внимательно следя за его реакцией. — Читать?

— На стол положи и проваливай, — чуть слышно ответил Чекан, не поворачиваясь.

Рыбоглазый нашарил в кармане штанов записку, положил ее на стол. И уже с тревогой глянул на Чекана.

— Слышь, ты, не дури, а… Все ж образуется…

Он осторожно прикрыл за собой дверь и, стоя на месте, шумно затопал сапогами. Потом прислушался. В комнате было тихо. Пробормотав ругательство, Рыбоглазый направился к лестнице и начал спускаться.

Чекан тотчас же совершенно бесшумно, по-кошачьи спрыгнул с кровати и последовал за ним…

Утром первого июльского дня гвардии капитан Русначенко снова вышел на охоту. Задание командования было ему по душе. Да и вообще, эту неожиданную командировку в Одесский округ, в город, где ему еще ни разу не доводилось бывать, он принял «на ура». После германского и японского фронтов служба в разведке Киевского военного округа представлялась ему слишком пресной, слишком скучной. Ни тебе ходок в тыл противника, ни «языков», ни постоянного чувства опасности, с которым Русначенко сроднился за годы войны. Да и слишком много развелось тыловых крыс, которые чуть что начинали шипеть: «Распустились… Забыли про субординацию… Здесь вам не передовая… Думаете, мы Родине все силы не отдавали? Все воевали, вся страна!»

А здесь, в Одессе, фронт — не фронт, но очень похоже. В толпе бродит замаскированный враг, притворяясь своим, и схватиться с ним, выйти из этой схватки победителем — дело чести. Ну а «маскарад», переодевание в штатское живо напомнили гвардии капитану головокружительную операцию, проведенную им в оккупированной Риге в мае сорок третьего года. Ни одному высокопоставленному немцу из тех, с которыми он контактировал, вплоть до рейхскомиссара «Остланда» обергруппенфюрера СА Генриха Лозе, и в голову не пришло, что настоящее имя симпатичного оберсфельдмайстера Имперской рабочей службы Карла Берлина, прибывшего в Ригу за пополнением для своего ведомства, Михаил Русначенко…

Ну а потом был Кремль, седенький Калинин, вручавший ему Золотую Звезду Героя и орден Ленина, аплодисменты присутствующих… Хотелось, конечно, хоть одним глазком увидеть товарища Сталина, но довелось на него взглянуть только через два года, на Параде Победы…

Слегка пошатываясь, словно пьяный, капитан вышел на шумную и многолюдную даже в разгар буднего дня улицу Пастера. Усмехаясь, ловил на себе неодобрительные взгляды прохожих. Понятное дело, что они про него думали — одет богато, один пиджак небось на тысячу потянет, и уже принял где-то с утра. Везет же людям!.. И где ж это, интересно, надо работать, чтобы вот так в понедельник под банкой прогуливаться?.. Ведь на блатного явно не похож… Может, вообще иностранец какой?.. Но ни на румына, ни на болгарина, ни на грека поддавший седой парень тоже никак не тянул, а другие иностранцы в Одессе тех лет были большой редкостью. Ну не из Военно-морской же миссии США он, в самом деле?.. Кто бы разрешил американцу так вот спокойно шляться в нетрезвом виде по Пастера?..

Острый, все замечающий взгляд Русначенко выхватил из толпы снулого, с рыбьими глазами парня в пиджачке и румынских офицерских брючках. Выхватили потому, что парень, обогнав его, несколько раз обернулся, явно ища взглядом кого-то в толпе, но не нашел и зашагал дальше, размахивая руками. А через минуту Русначенко засек и того, кого опасался этот рыбоглазый. Гвардии капитан Советской армии, плотный, плечистый, с небольшим шрамом у виска и холодными, пронзительными глазами. Он тоже обогнал Русначенко и теперь шел за рыбоглазым, то и дело прячась за спинами прохожих. Маскировался грамотно, профессионально…

Русначенко понял, что не зря прогуливался по Пастера. У него была отличная память, и, едва увидя этого человека, он вспомнил душный цех судоверфи и стенд с фотографиями одесских бандитов. Была на стенде и фотография этого самого капитана, только в штатском… Офицер усмехнулся, ему стало весело оттого, что вот сейчас два гвардии капитана, подлинный и фальшивый, сойдутся в схватке. В том, кто выйдет из нее победителем, Русначенко не сомневался. Школу на фронте он прошел отменную…

Спина бандита мелькала впереди. Не переставая пошатываться и пьяновато улыбаться, Русначенко двинулся следом. Нагнав преступника, неуклюже споткнулся, и в следующий момент Чекан почувствовал, что в спину ему уперся холодный пистолетный ствол, а сильная рука подхватила его под мышкой, сковывая движения…

— Стоять, — на ухо бандиту произнес Русначенко. — Руки вверх…

— Ой, больно…

Стиснув зубы, он мгновенно, ужом проскользнул вниз, выкручивая руку преследователя с пистолетом и перекидывая через себя. Пьяноватый франт, нелепо взмахнув рукавами, во весь рост грохнулся на пыльную мостовую. Рядом вскрикнула женщина, зажимая ладонью рот, изумленно застыли мужики. А Чекан уже передернул затвор, и его «парабеллум» плюнул огнем в упавшего…

Но пуля высекла искру из булыжника — Русначенко успел кубарем прокатиться по мостовой и отпрянуть в сторону, на ходу выхватывая свой «вальтер». Грянул ответный выстрел, и тоже неудачный — Чекан в длинном прыжке перелетел через тележку зеленщика и бросился в толпу, дергая людей на себя и прикрываясь ими, словно щитом. Русначенко, расталкивая встречных, бросился за ним.

Чекан на бегу подхватил у безногого чистильщика сапог колодку и с силой запустил ее в витрину магазина.

Русначенко, подняв оружие, бросился на звук. А бандит, пригнувшись, метнулся в противоположную сторону — в подворотню, куда, он успел увидеть, скрылся Рыбоглазый…

Казалось, что милицейские свистки заливаются уже по всему городу. Они преследовали Рыбоглазого со всех сторон, и тот, затравленно оглянувшись, на бегу сунул свой пистолет в пыльные лопухи, росшие у грязной стены. Потом заберу, подумал он… И тут же почувствовал на горле железные пальцы. Он еще вяло удивился, что Чекан вроде бы ранен, а по хватке правой руки так даже и не скажешь.

— Где Ида, ублюдок? — прохрипел Чекан, тыча в нос Рыбоглазого «парабеллум». — Говори!!!

Совсем близко раздался топот. В переулок, задыхаясь, влетел Русначенко в перепачканном пылью и разорванном светлом костюме. В руке он сжимал «вальтер». Чекан, оскалясь, резко крутанул Рыбоглазого перед собой, толкнул вперед. Грохнул выстрел, и бывший полицай с жалким всхлипом обмяк в руках Чекана. Русначенко выругался, вновь вскидывая оружие.

Но на него уже навалились пятеро подоспевших милиционеров. Чекан отбросил в сторону труп Рыбоглазого и бросился прочь. Русначенко, не сводя с него глаз, разбросал милиционеров одним движением плеч, но дюжий сержант в прыжке вцепился ему в ноги. Капитан, задохнувшись руганью, во весь рост растянулся на грязной мостовой.

Кречетов аккуратно, двумя пальцами извлек из бумажного пакета видавший виды «вальтер». К рукояти была привинчена маленькая серебряная табличка с потертой гравировкой: «Гвардии старшему лейтенанту Русначенко М. Н. за образцовое выполнение особо важного задания командования». Другие найденные у задержанного предметы — початая пачка американских сигарет «Лаки Страйк», бумажник, набитый новенькими червонцами, узкий нож с выкидным лезвием, пять запасных обойм к пистолету и удостоверение личности — лежали на столе перед Лехой Якименко.

Гоцман, нехорошо, с присвистом дыша, тяжело расхаживал по кабинету. Якименко, раздраженно барабаня пальцами по столешнице, разглядывал задержанного. А тот сидел перед ним прямо, с безмятежным видом, словно прилежный школьник, выучивший урок и не боящийся каверзных вопросов учителя…

— Стрелок, ты где служил?

— Если возможно, давайте на «вы», — ровным голосом отозвался Русначенко.

— ВЫеживаться будешь в выходной! — гаркнул Якименко от души. — А сегодня у нас понедельник, так шо гуди как паровоз за свое прошлое! Повторяю, где служил?…

Кречетов жестом отозвал Давида на балкон. Здесь было свежее. Во дворе Васька Соболь, посвистывая, пинал только что подкачанные шины ГАЗ-67.

— Точно такую же я видел сегодня, — тихо проговорил майор, постучав пальцем по дарственной табличке на пистолете.

— Где?

— С утра допрашивал другого стрелка… Фамилия — Горелов. Старлей. Положил человека на Канатной.

— Тоже молчал?

— Они все молчат, — вздохнул Кречетов. — Спросишь, почему стрелял, сразу заводят волынку про ранения, контузии, состояние аффекта… И про самооборону.

— Может, им очную устроить? — наконец тяжело выдохнул он.

— Ты чего такой?.. Сердце?.. — неожиданно спросил майор, но Давид лишь вяло отмахнулся…

В кабинете раскаленный добела Якименко листал удостоверение личности задержанного.

— Ну а где часть твоя формировалась — тоже не помнишь?..

Гоцман присел на край стола, забрал у Лехи документ, листанул. Русначенко Михаил Николаевич, звание — гвардии капитан, родился 13 мая 1915 года, какой местности уроженец — город Ворошиловск Ворошиловградской области, холост или женат — холост, огнестрельное оружие — вот этот самый наградной «вальтер», подпись владельца удостоверения… Все правильно.

— Ворошиловск — это который раньше был Алчевск, шо ли?.. — Гоцман вопросительно взглянул на Русначенко. Тот не удостоил его даже кивком, продолжая равнодушно смотреть перед собой. Давид вздохнул, положил удостоверение на стол.

— Ты не в тылу у немцев, парень… Зря ты так. Думаешь, мы враги какие?.. Мы с Лешей, — он кивнул на Якименко, — три года не ленились грудь немцам подставлять. Он здесь недалеко, на Конной, угол Пастера, возле театра, последний свой осколок подхватил. А я — в ноябре сорок третьего, в Киеве… А ты ведешь себя, будто в гестапо попал… За шо хоть именной пистолет дали?

Неподвижное лицо Русначенко чуть дрогнуло, самую малость, но тут же вновь сделалось непроницаемым.

— У меня контузия, — ровным, монотонным голосом произнес он. — Стрелять начал от помутившегося сознания. Сопротивление оказывал по той же причине.

— Зря ты так, — со вздохом повторил Гоцман и оглянулся на Якименко: — Леша, сорганизуй нам чаю.

Небольшой трехэтажный дом на Балковской улице ничем не выделялся из ряда своих соседей-близнецов, выстроенных в конце девятнадцатого века каким-нибудь одесским негоциантом и сдававшихся затем то ли под дом свиданий, то ли под дешевые меблированные комнаты. Заржавленные решетки перил, чахлые от жары шелковицы в крошечном дворике, выщербленный тысячами подошв тротуар перед подъездом. Как и везде, здесь, видимо, жили люди, с трудом одолевавшие тяготы послевоенного быта, но изо всех сил надеявшиеся на светлое будущее, которое уж теперь, после разгрома-то фашистов, точно не за горами.

На третьем, последнем этаже майор Довжик по очереди постоял перед всеми тремя дверьми, выходящими на лестничную клетку, прислушался, перегнулся через перила и посмотрел вниз. Извлек из кармана большую связку отмычек и, быстро перебрав их в ладони, вставил в замок одной из дверей длинный ключ с затейливо изогнутой бородкой. Раздался тихий щелчок, и дверь бесшумно распахнулась. Из длинного коммунального коридора пахнуло духотой, настоянной на пыли и слабом запахе сладких женских духов.

Осторожно ступая по половицам и на ходу пряча в карман связку отмычек, Довжик подошел к двери, ведущей в небольшую комнату. Настороженно обернулся, держа в руке пистолет, — в коридоре по-прежнему никого не было… Глубоко вздохнул и толчком ладони распахнул дверь.

Сидящая на диване худенькая стройная женщина молча взглянула на нежданного визитера. Она не испугалась, увидев пистолет в руках гостя, только слегка подняла красиво очерченные брови.

— Чего смотришь?.. Я от Чекана…

— От кого? — еще выше, теперь уже недоуменно вскинула брови Ида.

— Что ты мне дурку строишь! — прошипел Довжик. — От Чекана! Собирайся, живо…

— А ты кто?

— Конь в пальто, — буркнул Довжик, пряча оружие в кобуру. — Зови пока что мусором…

— А не обидно? — хмыкнула Ида.

— Привык уже… — Довжик устало опустился на стул, потирая лоб. — Давай пошевеливайся… Нас Академик ждет.

— Отвернись только… Я должна одеться.

— …Бегал тут всю дорогу поначалу, даже шайку думал себе сгоношить, — рассказывал Гоцман, прихлебывая чай. — Ну а потом взялся за ум. После мореходки подался сюда. Закончил курсы младшего начсостава… К сороковому году был сержантом, к сорок первому — младшим лейтенантом… три «кубаря», как у армейского старлея… А потом началось. Июнь-июль еще гонял за ворами, а потом, 22 июля, когда первый сильный налет на Одессу был, сказал «ша»… Ох, жуть тогда с непривычки брала… Бомбежки ж до этого только в кино видели, про Испанию там. А тут «хейнкели» и «дорнье» рядами, порт горит, и все бомбы — по центру, по центру… У Фимы тогда сеструху на Приморском убило, у памятника Пушкину… — Он тяжело вздохнул. — В общем, пришел до Омельянчука, положил заявление и на фронт… Не отпускали, правда, как ценного кадра… Дали поначалу СВТ, самозарядку, намучился с ней — она ж капризная, зараза… Первый Черноморский полк Осипова… На Булдынке стояли. В сентябре, помню, было одно… — Давид неожиданно рассмеялся, глядя мимо собеседников. — Воды уже не было тогда, на Пересыпи опресняли морскую, ну и выдавали, значит, по ведру в день в одни руки… Она противная на вкус, железистая такая. А у нас поощрение было — у кого семьи в Одессе и кто отличился, давали полдня отпуска. Ну и мне выпало… Захожу домой, жена с дочкой в слезы, обнялись — а тут радио со стены говорит: «Включайте краны, будет вода»! Ну, шо тут поднялось!.. Жена за кастрюли, я за тазы, дочка за чашки… Набрали воды везде, куда можно было. А потом узнал уже, шо это наши ребята водокачку на час отбили и задвижку там подняли. Ну, и полегли там все… Я тогда жену с дочкой в последний раз повидал.

Давид замолчал. Он вспомнил себя тогдашнего — худого, небритого, с запыленным лицом и мутными от недосыпания глазами. И эти бесчисленные кастрюли и чашки, наполненные водой, по всей комнате. И слезы Анечки, обхватившей его за шею: «Папочка, ты не уйдешь? Я не хочу, чтобы ты уходил…»

Русначенко отхлебнул чаю из стакана в массивном мельхиоровом подстаканнике. Он слушал Гоцмана, но никаких эмоций, кроме вежливого внимания, на его лице по-прежнему не отражалось. И о себе он не произнес пока что ни слова… В кабинет заглянул встревоженный Кречетов:

— Давид, выйди. Срочно…

— Их всех отпустили. Всех.

— Кого?

— Всех стрелков! И Горелова, и Лапонина, и парочку эту, Дроздова с Симоновой — всех…

— Это как это?! — нахмурился Гоцман. — Кто?!

— Контрразведка. Показали бумагу, подписанную Чусовым… За ворота вывезли и отпустили.

Гоцман крупными шагами вернулся в кабинет. Подошел к Русначенко и в упор посмотрел в его спокойные, ничего не выражающие глаза:

— Капитан! Тебя контрразведка направила?..

Но взгляд задержанного остался непроницаемым. Он чуть усмехнулся и отодвинул от себя стакан с недопитым чаем.

Полковник Чусов налил себе из бутылки еще боржоми, с удовольствием выпил холодную шипучую воду. В июльский зной — лучше не придумаешь. Показал на бутылку Давиду, но тот от волнения не заметил мирного, приглашающего жеста.

— Шестьдесят пять трупов за одну ночь!.. — Гоцман крупными шагами расхаживал по кабинету начальника контрразведки Одесского военного округа. — Кто дал тебе таких прав? Кто?!.

— Вы о чем, товарищ подполковник? — мирно осведомился Чусов, промокая губы платком.

— Людей отстреливают как собак! Внаглую! Еще и в глаза смеются…

— Преступность в городе — ваша проблема, это вы должны ее решать, — неопределенно заметил Чусов, не глядя на собеседника.

— Моя! Моя проблема! — подскочив к нему вплотную, яростно выдохнул Гоцман. — И по закону мои ребята имеют право стрелять любого вооруженного козла без второго слова! И я могу напомнить им за это право!

— Будут потери…

— Посмотрим, кому больше, — не отвел глаз Гоцман. — У меня, знаешь, не пацаны с сосками бегают. Тоже фронтовики с орденами…

Чусов примирительно поднял ладонь, нашарил на столе остро заточенный карандаш.

— Если я правильно вас понял, кто-то из моих сотрудников превысил свои полномочия…

— Шлимазл ты, Чусов, каких нету! — брезгливо перебил Гоцман. — Мы же с ворами почти договорились…

— Товарищ подполковник, вы разговариваете со старшим по званию! — поднял голос начальник контрразведки.

Гоцман, с презрением глядя на него, подчеркнуто вытянулся по стойке «смирно».

— За ночь задержаны семнадцать человек, — сухо, официальным тоном проговорил он. — Судя по документам, все — офицеры армейской разведки. После допросов они были отправлены во внутреннюю тюрьму УГРО, откуда были выпущены сотрудниками вашего отдела, предъявившими подписанный вами мандат…

— Разберемся, — не глядя на Гоцмана, бросил Чусов.

— Что ты мне обезьяну водишь!.. — вспылил Давид, окончательно плюнув на субординацию.

— Сядь, подполковник!!!

Гоцман продолжал стоять, глядя Чусову в лицо. Глаза начальника контрразведки побелели от гнева. Карандаш хрустнул в его руке, Чусов отбросил обломки в сторону.

— Первое, — заговорил он вибрирующим от гнева голосом. — Освобождение задержанных… Я разберусь лично. Результаты доложу вашему руководству. И впредь по этому вопросу буду разговаривать только с ним, вы меня поняли?!. Второе… Задержанный, которого вы сейчас допрашивали, — Герой Советского Союза гвардии капитан Русначенко. Я его у вас забираю, потому что человек, в которого он стрелял на улице Пастера, — Чекан! Я должен выяснить, где Чекан скрывает оружие, украденное с армейского склада. И кто такой Академик!.. Это все! Вопросы есть?.. Вы свободны, подполковник…

 

Глава 8

В кабинете Гоцмана опять были шум, гам и общее движение. На этот раз центром внимания был майор Довжик, которому Арсенин перевязывал голову. Рядом суетился Якименко, заваривая чай.

— Крепкий не надо, послабее… — не отрываясь отдела, бросил через плечо Арсенин. — И сахару побольше.

— Шо у нас опять за здрасте? — хмуро осведомился Гоцман с порога, завидя виноватую улыбку Довжика.

— Да вот, Михал Михалыча женщины не любят, — засмеялся Якименко, звеня ложечкой в стакане. — Или, другими словами говоря, гладят его утюгами…

Довжик, отстранив врача, поднялся, придерживая одной рукой бинт на голове:

— Разрешите доложить?.. Выехав на улицу Пастера по вызову постового, старшего милиционера Капцева, я опросил свидетелей перестрелки…

— Майор! — с непривычными для него металлическими нотками в голосе произнес Арсенин. — Отправлю в госпиталь! Сесть!!!

— Как услышал про шрам на виске, сразу достал фотографию Чекана… Слава богу, свидетелей — вся улица… Узнали! И застреленного опознали тоже. Проходил по картотеке МГБ, кличка — Рыбоглазый. Был полицаем при румынах… Проверил по своим каналам. У его любовницы была квартира на Балковской… Я туда. Зашел. Смотрю — Ида, воровайка, подельница Чекана! Я еще ее фотографию вам показывал… Косетинская, помните?..

— Ага, краля такая, — мечтательно причмокнул губами Якименко, но осекся под суровым взглядом Гоцмана.

— Помню, помню… — Давид наблюдал, как умелые пальцы Арсенина заканчивают перевязывать раненого. — И дальше шо?

— Дальше… — Довжик на мгновение замолчал, принимая из рук Арсенина стакан горячего чая, отхлебнул. — Я сначала прямо растерялся, а потом даже для себя самого неожиданно говорю — я от Чекана!.. И смотрю на ее реакцию… Смотрю, вроде как поверила. Я тогда запускаю про Академика… Опять клюет! Ну, я и расслабился сдуру. Мне, говорит, одеться надо… Зашла мне за спину, а там утюг был… Я слышу шорох, обернулся…

Довжик крутанулся на стуле, показывая, как именно он обернулся, но лицо его неожиданно побелело, и он грузно, мешком, повалился набок, выронив стакан с чаем. Гоцман с Арсениным еле успели поддержать раненого.

— Шо, сильно она его приложила?..

— Могло быть и хуже, — отозвался врач, массируя Довжику плечи. — Чугунным утюгом запросто можно убить. Надеюсь, только сотрясение…

— А Иду эту самую задержали? — Гоцман повернулся к Якименко.

— Задержали, — кивнул тот, встревоженно глядя на лежащего без сознания Довжика. — Михал Михалыч в подъезде наряд на всякий случай оставил… Ну, они на звук удара и кинулись. Кречетов допрашивает…

— Чай с полу вытри, — буркнул Гоцман, выходя из кабинета.

Со стороны могло показаться, что майор Кречетов и задержанная ведут светскую беседу — такой милый, сдержанный и негромкий шел у них разговор. Но достаточно было чуть вглядеться в то, как неестественно прямо сидела на стуле Ида, как остро и цепко всматривался в выражение ее лица майор, и становилось ясно: идет не просто допрос, а поединок двух воль, двух принципиально враждебных друг другу людей.

— Ида Казимировна, помилуйте, — с улыбкой говорил Кречетов, — какая же это самооборона — утюгом по голове? А?..

— Не случилось веера под рукой, — кокетливо улыбнулась Ида.

— Ида Казимировна, вы же ударили нашего сотрудника при исполнении, а это…

Хлопнула дверь, вошел Гоцман, кивнув на ходу майору. Пробежался глазами по лицу Иды. Она не сильно изменилась с довоенных времен, когда была сделана фотография, разве что две скорбные складки залегли в углах губ, да одинокая седая прядь выделялась в черных волосах. На мгновение Гоцману даже показалось, что задержанная неуловимо похожа на Нору. Ида с усмешкой взглянула на вошедшего.

— А вы, наверное, Гоцман… — И, не дождавшись реакции, снова обернулась к следователю: — Еще раз вам повторяю: это была самооборона.

— Шо ты с ней цацкаешься? — пожал плечами Гоцман, обращаясь к майору. — Работы невпроворот. Звони в контрразведку, пусть забирают…

— При чем тут контрразведка? — удивленно подняла брови женщина. — Я же ударила сотрудника УГРО…

— В ночь убийства генерал-лейтенанта Воробьева вас видели у дома убитого вместе с Чеканом, — равнодушно перебил Гоцман и кивнул Виталию: — Так шо давай в контрразведку. Вышак по-быстрому получит, и точка.

— Я не знаю никакого Чекана, — запальчиво произнесла Ида.

Давид отметил, как точно она выбрала интонацию — ни намека на то, что она знакома с Чеканом, беспокойство лишь за себя и свою судьбу.

— Давид… — растерянно протянул майор. Гоцман, зевая, забросил руки за спину. И жестом энергично показал Кречетову — давай, давай, веди свою линию…

— Нам Чекан самим нужен…

За спиной Гоцман показал Кречетову оттопыренный большой палец, а сам вяло произнес вслух:

— Да забудь ты за Чекана. Наш сегодняшний стрелок, Русначенко, именно в него и шмалял. Нашли в трех кварталах оттуда, уже прижмурившись…

— Чекан убит? — сыграл изумление Кречетов.

— Ну да, Русначенко ж фронтовой волк, пулю зря не тратит, — хмыкнул Гоцман и прищурился в сторону Иды: — Тот самый Чекан, шо вы не знаете… Так шо зря время теряли. — Он поднялся и направился к двери, бросив на ходу: — Давай отправляй мадам до «смершей» и зайди потом ко мне.

— Давид, подожди! — произнес вдогонку Кречетов. Гоцман приостановился в дверях с сомнением на лице.

— Ида Казимировна, — Кречетов склонился к задержанной, — предлагаю вам договориться… Вы показываете, где именно прятался Чекан. А мы…

— Я не знаю никакого Чекана, — холодно произнесла Ида.

«Хорошо держится, молодец, — уже во второй раз подумал Гоцман. — Такая подельница Чекану и была нужна… Молодец баба. Настоящий кадр».

— Виталий, отправляй!.. — Он равнодушно махнул рукой и взялся за ручку двери.

— И ваша контрразведка умоется доказывать, — быстро проговорила Ида ему в спину.

— Мадам, ваш Чекан — немецкий диверсант, а не просто бандит. Вы — его подельница… Да за одно сотрудничество с оккупантами… Да плюс 59-я, пункт 4… За вышака я, может, и погорячился, женщину суд может и пожалеть, а вот четвертной вам сияет, как клятва пионера. Выйдете до воли в семьдесят первом году, коли выйдете… Так шо я бы послушал, шо вам тут гражданин майор предлагает.

Ида криво усмехнулась, ее красивое лицо стало неожиданно жестким, а складки у губ обозначились резче.

— Зачем? Чтобы с четвертного сбросить на пятнашку?

Гоцман задумчиво нахмурился. Взглянул на Кречетова — тот тоже изображал мыслителя, наморщил лоб и даже пошевелил губами.

— Давайте так… — медленно проговорил майор после большой паузы. — Вы показываете нам лежбище Чекана и место, где спрятано оружие. А мы оформляем вам явку с повинной… И ведем дело сами, без привлечения контрразведки.

— Посмотрите мне в глаза, — внезапно охрипшим голосом сказала Ида, пристально глядя на Кречетова.

— Про Чекана вы мне соврали… Я же вижу…

Гоцман раздраженно махнул майору, тот взялся за телефон. Но успел набрать только две первые цифры, когда Ида с размаху хлопнула ладонью по рычажку. Ее лицо снова стало равнодушно-спокойным. Перед следователями сидела чуть уставшая от жизни, много повидавшая женщина, оказавшаяся в сложных обстоятельствах. Седая прядь выделялась в темных волосах особенно ярко.

— Я должна подумать. До завтра.

— Думайте, — быстро сказал Гоцман и кивнул Кречетову: — Виталий, в одиночку ее и шобы вокруг даже мухи не летали…

— Само собой, — пожал плечами майор. Когда Иду увели, Кречетов развел руками:

— Ну ты и даешь!.. Такой спектакль провернули без репетиций… Может, нам с тобой в театр податься?

— Ты и так в театре каждый день ошиваешься, — буркнул Давид, устало присаживаясь на стул. — Шо я у тебя хотел спросить, а?.. Забегался, как конь, голова дурная…

— Ну, вспоминай, — хмыкнул майор. — Кстати, ты собираешься ко мне переезжать или… нашел себе другое местечко, потеплее? — Он выразительно подмигнул.

— Во! — хлопнул себя Давид по лбу. — Точно!.. Хотел перед тобой это… извиниться, словом. У меня ж с Норой… все хорошо. Так шо в срочном порядке делаю у себя ремонт и перевожу ее к себе. А пока — у нее… Так шо житье у тебя отменяется…

— Вот видишь! Стоило тебе послушаться меня, и все получилось! Я же говорил — цветы, приглашение в театр, новый костюм, красивые слова и…

— Ну, ты ж у нас по этим делам профессор, — хмыкнул Давид. — А теперь скажи, сегодняшний вечер сможешь высвободить?.. Ну, хоть пару часов?

— Не знаю еще, — помотал головой майор. — А что?

— Да хотел тебя на ремонт маленько запрячь, если ты не против…

— А-а, вот ты о чем, — с улыбкой протянул Виталий. — Так это не вопрос!.. Меня, правда, Мальцов может дернуть в любую минуту, но ничего — совру что-нибудь!..

Вечером 1 июля во дворе Гоцмана сошлось много, даже очень много наших хороших знакомых, и все были заняты важным делом — может быть, за исключением Марка, который сидел на лестнице галереи рядом с патефоном и время от времени менял пластинки.

Первым Нора увидела Мишку Карася, который деловито подбрасывал в небольшой костерок, дымивший посреди двора, обрывки старых обоев и деревянные обломки. Рядом Галя расставляла на двух придвинутых друг к другу столах разномастные тарелки и миски, а мокрый от жары и усердия Васька Соболь пытался одной рукой привести в божеский вид закопченную и искореженную взрывом сетку кровати. Все трое поздоровались с Норой на свой лад — Мишка, как и положено самостоятельному мужчине, весело, но независимо, Галя чуть смущенно, но радостно, а Соболь — так просто растерянно, еле успев приподнять кепку. Марк тоже тяжело поднялся со ступеньки, на которой сидел, и протянул Норе сильную руку. Осторожно ступая, она поднялась на галерею.

Работа была в самом разгаре. Леха Якименко, что-то приговаривая, деловито намазывал горячим клейстером полосы старых номеров «Большевистского знамени» и косо нашлепывал их на темные от копоти стены комнаты Давида. Сам Гоцман на пару с озабоченно пыхтящим Арсениным раскатывал по полу брезент, а Кречетов, азартно размахивая молотком, загонял в оконную раму гвозди, закрепляя новенькое стекло. Пахло потом, клейстером, брезентом, ко всему этому примешивался остаточный запах гари. Из дверей тети Песи вырывались ароматы борща, вареной картошки и жареной рыбы.

— Здравствуйте, — тихо произнесла от порога Нора, но ее услышали.

— Вот, Нора… Всех собрал… Знакомься. Андрей Арсенин, Леша Якименко. А это Нора, моя будущая жена… С Виталием ты уже знакома…

Мужчины поспешно кинулись за гимнастерками и кителями. Арсенин молча, вежливо принял из рук Норы сумочку.

— А кто же преступников ловит, если все здесь? — слабо улыбнулась она.

— То мы щас закончим, та и переловим всех, — неловко пошутил Леха, смущенный тем, что такая красавица видит его небритым и перемазанным в клее.

— Разбито все, — словно сама себе сказала Нора, оглядывая комнату.

— Ничего, ничего, — засмеялся Кречетов, загоняя в раму последний гвоздь. — Отделаем как картинку, будете жить да радоваться!.. А вообще-то Давиду Марковичу как заслуженному работнику министерства полагается преимущественное право на получение жилплощади в домах МВД… Так что, глядишь, скоро и новоселье будет!

Но гордо улыбающийся Гоцман уже подхватил Нору под локоть и повел знакомиться с тетей Песей.

— Тетя Песя, это Нора, — послышался из-за стены его голос. — Она будет здесь жить…

Арсенин проводил их невеселым взглядом. Машинально достал из кармана галифе тонкий шнурок и пальцами левой руки молниеносно заплел на нем невероятную косичку…

— Это японские узлы? — заинтересованно спросил Кречетов, заметивший его движение,

— Нет, — суховато ответил врач. — Хирургические. Тренирую руки.

— А почему левой?

— При некоторых разрезах в полость неудобно входить правой рукой… — Голос Арсенина прозвучал еще суше. — Да и… неважно. Заканчивать работу будем?! — раздраженно спросил он у вновь возникшего в дверях Гоцмана.

— Андрей, ты чего мрачный целый день? — удивленно улыбнулся тот.

Арсенин, нервно дернувшись, молча ухватился за свой край брезента, потянул его в угол.

— Андрей Викторович подал рапорт о переводе обратно на Дальний Восток, — пояснил Кречетов Гоцману, — а его завернули…

— Натягивай! — раздраженно оборвал его Арсенин, согнувшись над брезентом.

— Нора, — Давид взял Нору под локоть, — помоги тете Песе с ужином, хорошо?

Нора с кастрюлей дымящегося борща в руках осторожно обошла по-прежнему сидевшего на ступеньках Марка, спустилась во двор. Улыбнулась Марку и отметила, что его ответная улыбка была вялой, безрадостной.

— Вася! — свежий голос Гали наполнил двор и окрестности. — Зови усих, бо вже стынет!

Кречетов и Соболь, пыхтя, вволокли кровать в комнату Гоцмана. Мужчины, толкаясь и смеясь, веселой гурьбой спустились к колонке умыться. Смывая боевой пот, брызгались, словно пацаны, и хохотали друг над другом, предвкушая честно заработанный ужин, он же обед, на свежем воздухе.

И никто не заметил, как Марк тихо поднялся и вошел в опустевшую комнату Гоцмана. Аккуратно прикрыв за собой дверь, запустил пальцы во внутренний карман висящего на гвозде пиджака. Вынул вытертый до белизны пистолет ТТ…

Мишка Карась, гордый доверенной ему миссией, резал каравай серого хлеба на большие ломти. Васька Соболь сидел за столом, звучно сглатывая слюну, и следил за тем, как Нора разливает по тарелкам огненно-красный борщ. Тетя Песя торжественно выставила на стол банку сметаны, встреченную общим восторгом, и выложила несколько головок чеснока. Циля гремела приборами. Умытый и причесанный Кречетов, облаченный в форменный китель, подавал Норе тарелки.

— А вы давно в Одессе? — спросила Нора у Кречетова, протягивая Ваське полную тарелку, куда тот немедленно плюхнул чуть ли не полбанки сметаны.

— Год уже, а что?

— У вас говор не одесский, — улыбнулась женщина, звякая половником о край кастрюли.

— Та я ж могу и по-одесски, — рассмеялся майор, мгновенно перейдя на одесский выговор. — Мне ж это пара пустяков… Только зачем? — произнес он уже обычно, посерьезнев. — Я столько времени когда-то потратил на правильный московский выговор… Даже репетитора нанимал, представляете?

— А сами откуда? — продолжала расспросы Нора.

— Мы пскопские, — лихо подмигнул майор, передавая тарелку подошедшему от колонки Гоцману. — Есть там такой замечательный город Остров…

— Воевали?

— Конечно!.. Сначала Западный фронт, потом Второй Белорусский, Сорок восьмая армия… А почему вы спрашиваете?

— Так, Виталий из доблестной Сорок восьмой армии, видишь вон тот прекрасный дальний край стола?.. Вот и иди себе с борщом туда, иди…

Все, включая самого Давида, Нору и Кречетова, рассмеялись. Только на челе Арсенина по-прежнему читалось недовольство.

— Второй Белорусский, говорите?.. — неприветливо осведомился он, поднимая глаза на Кречетова. — А Шамина вы знали? Полковника интендантской службы Шамина?

— Нет, не припоминаю, — помотал головой майор, поднося ко рту ложку пылающего борща.

— Странно, — качнул головой Арсенин, словно разговаривая сам с собой. — Вы же военный следователь… В июне сорок четвертого он попал под суд. Было громкое дело. Но оправдали. Правда, в звании понизили до майора… Шамин, интендант…

— Нет, не помню, — извиняющимся тоном ответил Кречетов, бросая в борщ дольку чеснока. — Дело в том, Андрей Викторович, что фронт — это ведь огромное количество людей, несколько армий, и всех знать и тем более упомнить просто невозможно… Да и громких дел было более чем достаточно. Во всех армиях. Так что — ничего удивительного…

Гоцман, нахмурясь, вслушивался в этот неразличимый за веселым застольным гулом разговор. Непонятно враждебная интонация Арсенина встревожила его, но уже в следующий момент он напрочь забыл и об Арсенине, и о Кречетове, потому что наверху, у перил галереи, появился Марк с пистолетом в руках. Его лицо было неподвижным и бледным. И глаза блестели синим льдом, как раньше… и как у того старика из 22-й квартиры.

Спружинившись, Давид в длинном прыжке вылетел из-за стола, но до лестницы было все-таки далеко. Проходивший мимо Марка Эммик с блюдом рыбы в руках замер от ужаса. Люди за столом дружно охнули, отчаянно закричала Галя…

Марк приставил дуло ТТ к виску и нажал на спуск. Раздался сухой щелчок. Подоспевший Гоцман вырвал незаряженный пистолет из рук друга. Двор наполнился гомоном ничего не понимающих, растерянных оперативников.

— Что д-дальше, Д-дава? Что д-дальше? — безразличным тоном произнес Марк, глядя мимо трясущего его за лацканы Гоцмана…

Обед прошел скомканно, грустно. Марк смирно сидел рядом с Галей, не спускавшей с него испуганных заплаканных глаз, и вяло ковырял вилкой картофельное пюре. Кречетов вызвался было продолжить работу после еды, но Гоцман сказал, что у него пропало всякое настроение. Получилось даже и к лучшему, потому что буквально через минуту во двор влетел «Виллис», и майор, извинившись перед присутствующими, убыл в прокуратуру по срочному вызову Мальцова. Вслед за ним отсеялись под предлогом послеобеденного отдыха тетя Песя, Эммик и Циля, а Васька Соболь побрел на угол за папиросами. Мишка с его разрешения и под присмотром Норы с упоением прыгал на водительском месте «Опеля».

— Шо с тобой такое, Андрей?.. — Гоцман подтолкнул Арсенина локтем. — Ты правда рапорт о переводе подал?.. А с фронтом этим шо к Виталию прицепился?..

— Рапорт — да, подал…

— Шо так? Надоело у нас?

— Это допрос?..

— Да нет, — покачал головой Гоцман. — Кажется, пока нормально разговариваю…

— Ну, тогда я нормально и отвечу, — так же сухо хмыкнул Арсенин. — По семейным обстоятельствам… А с фронтом… — Он собирался было что-то сказать, но передумал: — Да нет, ничего. Мало ли что покажется.

Они помолчали. Гоцман без аппетита жевал разваренную рыбу, осторожно выбирая крупные кости, Арсенин, морщась, прихлебывал лимонад.

— А за Марка шо скажешь? — понизив голос, чтобы не услышали Марк и Галя, наконец поинтересовался Давид.

— Не знаю… — хмуро покачал головой Арсенин. — У него депрессия… Отсутствие смысла жизни, по-видимому. Он ушел от старого и не может найти ничего нового… Плюс эти неожиданные прозрения… прорывы в другое измерение… Сложно это… Нужно его чем-то занять… — Он со стуком отставил пустой стакан, поднялся из-за стола. — Спасибо вам, Галя. Все было очень вкусно…

— Та шо ж вы, Андрей Викторович… и не поилы ничого, а вже нас бросаете… — растерянно произнесла Галя, взглядом ища поддержки Давида. Но тот, насупившись, смотрел в сторону.

— До свиданья, Марк, — кивнул Арсенин молчаливому Марку. — До свиданья… — Он обернулся к Давиду, словно собираясь назвать и его по имени. Но оборвал себя на полуслове.

— …Подъем! Быстро, быстро!.. Ну, поднимайся же, скотина ленивая…

Сначала Толе Живчику казалось, что разгоряченное, красное лицо Штехеля ему снится, но после пары увесистых тычков он понял, что Штехель — это невеселая действительность…

— Шевелись, — пробулькал Штехель от стола, жадно поглощая воду из стакана. — Приведешь Чекана! Срочно!..

— Ага, — апатично кивнул Живчик, отбрасывая сапог и снова заваливаясь на кровать. — Щас! Нашли себе дурака… Больше мне нечего делать в этой жизни. Да Чекан меня как муху прихлопнет…

— Не прихлопнет. Скажи, что Иду взяли…

Толя мгновенно сел на кровати. Потянулся за отброшенным сапогом и, зло щерясь, процедил сквозь зубы:

— Ну, теперь нам всем капец.

В коридоре долго и основательно одевался и причесывался Петюня. Хлопнула входная дверь, заскрежетал в замке ключ, и в квартире настала долгожданная тишина.

— Слушай, а почему все-таки — Нора? — еле слышно спросил Давид у Норы.

— Это из Ибсена… Я когда-то его любила. Несколько раз ходила на эту пьесу…

— А ты… — Давид помедлил. — Ты кому-нибудь еще говорила эту фразу: «Нора — это из Ибсена»?

— Не-ет, — удивленно покачала головой женщина. — Почему ты спрашиваешь?

— Да так, ерунда… Послушай, а с Фимой… у тебя правда ничего не было?

— Давид… Фима помог мне устроиться здесь, в Одессе. На заводе Старостина как раз случилась катавасия с бухгалтером, они хотели меня взять и… боялись. А Фима их убедил. Благодаря ему мне и эта комната досталась.

Тут до меня жила старушка, но у нее сына посадили, и она уехала за ним, куда-то под Мурманск, что ли… Давид помолчал.

— Ладно. Прости за эти расспросы… Ты почитаешь мне стихи?

— С удовольствием, — оживилась Нора. Она села на постели, густые волосы рассыпались по плечам. Задумалась, наверное, о том, с чего начать.

— Завтра доделаю ремонт в комнате, и переедешь до меня… А там и поженимся. Ты же не против?

— Жуковский. «Суд Божий над епископом»… Это баллада, — добавила Нора, заметив, как недоуменно захлопал глазами Давид.

В коридоре УГРО было не протолкнуться от высоких, плечистых молодых людей в хороших летних костюмах. Можно было подумать, что все они пришли наниматься в управление на службу. Они снисходительно поглядывали на единственного конвоира, рыжего парня в пропотевшей белой гимнастерке с погонами старшего милиционера, и изредка переговаривались, не повышая голоса.

— Сколько сегодня? — сквозь зубы осведомился Гоцман, проходя мимо.

— Пока пятнадцать, товарищ подполковник!

Из дверей гоцмановского кабинета показался Довжик с перебинтованной головой. Давид пожал ему руку.

— Ты шо здесь? Давай на перевязку!

— Так Арсенина еще нет, — пожал плечами майор.

— А где ж он? — недоуменно глянул на часы Гоцман.

— Не приходил пока.

— Придет, скажи, шо я ищу… Как вообще голова?

— Нормально. Побаливает иногда и кружится, а так… ничего.

— Ида у Кречетова?..

— Так точно, — кивнул Довжик.

Ида сидела перед майором Кречетовым так же застыло и напряженно, как в прошлый раз. Только лицо ее не было ни кокетливым, ни игривым.

— Ну шо надумали? — без предисловий спросил Гоцман, усаживаясь рядом с Виталием.

— Чекана я выдавать не буду, — тихо, словно сама себе, сказала Ида. — Но покажу вам, где хранится оружие.

— Нам нужен Чекан, — безразлично ответил Гоцман и, отойдя к окну, закурил.

Последовавший за ним Кречетов сделал большие глаза. Мол, передавишь, соглашаться надо. Давид чуть опустил веки, но по-прежнему молчал, выпуская папиросный дым в форточку.

— Я не знаю, где прячется Чекан, — прозвучал за спинами офицеров глухой голос. — Действительно не знаю… Можете не верить, но это так.

— Ладно. Согласен. Пишите адрес, где оружие.

— Я не знаю адреса, — вздохнула Ида. — Могу показать на месте.

Ида, Гоцман, Кречетов и Васька Соболь, осторожно ступая по обломкам кирпичей, подходили к развалинам заброшенного завода, близ которого Чекан передавал недавно оружие банде Писки. Чуть позади двигалась цепь солдат комендантской роты с автоматами на изготовку. Их возглавлял молодой офицер в звании капитана. Быстрым взглядом окинув темную, в дырах, крышу цеха, он молча, кивком послал двух бойцов на верхний ярус, где был закреплен большой кран-балка. Они ловко вскарабкались наверх и настороженно двинулись в разные стороны, держа наготове оружие.

— Показывайте, где…

— Там. — Палец Иды уткнулся в темный лаз у дальней стены цеха. — Осторожнее, вы мне руку сломаете.

— Ничего страшного, — процедил Кречетов, сжимавший ее руку.

Командир комендантской роты между тем пристально осматривал большой кусок брезента, лежавший на полу цеха прямо под краном-балкой. Осторожно ткнул в него прикладом автомата и покачал головой — мягко!..

— Товарищ подполковник…

Но договорить комроты не успел, потому что на всех стенах цеха внезапно зашипели, сорвались с мест, заметались в разных направлениях искристые змеи фейерверков и петард. Словно в мирном довоенном прошлом ребятня решила устроить праздник, порадовать себя и немного, для профилактики, попугать родителей…

Болезненно вскрикнув, рухнул из-под потолка один из бойцов, посланных командиром роты наверх. Его гимнастерка была мокрой от крови, между ребер торчало лезвие узкого, как шило, ножа. И тотчас тяжело загудел, стронулся с места, покатился по заржавевшим рельсам тяжелый кран-балка.

Солдаты вскинули оружие, суматошно шаря глазами по потолку. И никто, кроме Гоцмана, не заметил выскочившего из темного лаза Толю Живчика, который закатил Кречетову стремительный хук в живот и, схватив за руку ослепленную взрывами петард Иду, потащил ее назад, в спасительную тьму…

«Уйдет… Уйдет!» — Гоцман вскинул ТТ, беря на мушку Живчика, но не выстрелил, потому что Кречетов из последних сил попытался преследовать беглецов, а сверху прямо на заранее расстеленный на полу брезент обрушился плотный человек со шрамом на виске. Он с размаху ударил прикладом ППШ в лицо командира комендантской роты. Но тот, падая навзничь, ухватил Чекана за поясной ремень и увлек за собой. Гоцман снова поднял пистолет, но стрелять не мог — Чекан во время борьбы умело закрыл себя телом капитана…

Грянула короткая очередь. Комроты дернулся и затих, но даже мертвый продолжал держать бандита. Тот с руганью освободился от скрюченных пальцев убитого, петляя, бросился к лазу… Бойцы заметили его. Эхо, живущее в цеху, превратило грохот множества очередей в жуткую, разрушающую слух симфонию. В воздухе повисла красноватая пыль от пробитых пулями кирпичей…

Внезапно из-за камней вылетел и брякнулся на брезент покореженный автомат Чекана. Ложе ППШ превратилось в щепки, диск, ствол и затвор были помяты множеством пуль.

— Прекратить огонь! — заорал Гоцман, размахивая руками.

— Я выхожу, — прозвучал из руин спокойный, уверенный голос Чекана.

Впервые Гоцман слышал этот голос и тут же понял — противник достойный. Такой не остановится ни перед чем… Да он только что и показал это.

Чекан медленно, слегка прихрамывая, вышел из каменного завала с поднятыми руками. Его щегольская гимнастерка с золотыми капитанскими погонами была запачкана кирпичной пылью. Солдаты направили на бандита стволы автоматов. Рядом с Гоцманом остановился помятый, тяжело дышащий Кречетов, сжимавший в руках ТТ.

— Виталий, где Ида? — быстро спросил Гоцман.

Но ответ прозвучал не из уст Кречетова. И был он насмешливым, наглым, этот ответ.

— Зачем тебе Ида? Ты сюда смотри…

Давид перевел взгляд на Чекана. А тот с кривой ухмылкой подфутболил сапогом что-то согнутое, металлическое, глухо звякнувшее о битые кирпичи. Это были две чеки от гранат. Сами гранаты он сжимал в ладонях, поднятых над головой.

— Вот только выстрели кто…

Но эта фраза была, пожалуй, излишней. Все присутствующие отлично понимали, что такое взрыв гранаты на расстоянии трех метров от тебя. Солдаты непроизвольно попятились. Кречетов, облизнув пересохшие губы, вскинул пистолет.

— Ну что, вместе давайте? — ухмыльнулся Чекан, глядя на него. — Кто желает?

Майор взглянул на тяжело молчавшего Гоцмана. И нерешительно сунул оружие в кобуру.

— Ладно… — Бандит остановился у лаза, в котором исчезли Ида и Толя Живчик. — Ладно, черт с вами… Сдаюсь.

Он обреченно взмахнул рукой. И две гранаты покатились под ноги Гоцману и Кречетову. А Чекан, съежившись, ужом скользнул по битым кирпичам, и его спина мелькнула в черном отверстии лаза…

— Вот такое у нас новоселье… — отрешенно произнес он, не глядя на молчавшую Нору. — Ладно… Давайте помянем ефрейтора Василия Соболева, пусть будет земля ему пухом. Если б не он, не сидеть бы сейчас за этим столом ни мне, ни Виталию… Не будет у нас теперь такого водителя уже никогда. Может, другие придут, тоже хорошие парни, а вот Васьки нашего дорогого уже не будет…

— Представить его надо бы посмертно… — хмуро предложил Кречетов.

— Я сам займусь, — так же хмуро отозвался Омельянчук. — Только Ваське это уже ни к чему будет…

Помянули погибшего капитана и солдата из его роты. Засиживаться не стали — в одиннадцать Давид погнал всех по домам:

— Слушай мой боевой приказ — всем сегодня отдыхать, понятно?.. Спать на полную катушку. Особенно касается тебя, Михал Михалыч, с твоей больной головой. По возможности стараться выспаться на неделю вперед… А за помощь в переселении — спасибо. Тебе, Виталий, за грузовик — отдельное… Вы, Андрей Остапыч, как старший по званию можете моего приказа, ясное дело, не слушать.

— Да нет уж, — тяжело вздохнул начальник УГРО, поднимаясь из-за стола, — умный приказ и послушать приятно… Спокойной ночи, Давид. Спокойной ночи, Нора. Очень радостно было познакомиться с вами…

 

Глава 9

У входа в УГРО прогревал двигатель серый запыленный «Опель-Адмирал». Опергруппа топталась рядом, ожидая появления Гоцмана.

— Прыгайте, Давид Маркович. — Леха Якименко с преувеличенным почтением распахнул перед возникшим из дверей начальником переднюю дверцу.

Гоцман машинально заглянул в машину и увидел на привычном Васькином месте рослого красивого парня с живыми и здоровыми обеими руками и двумя знаками на новенькой гимнастерке — «Гвардия» и «Отличник РККА». И снова все вспомнил.

— Гвардии сержант Костюченко! — бодро выкрикнул парень, выскочив из автомобиля и вытянувшись по стойке «смирно».

— Зовут как?

— Сергеем!

— Садись, Сережа, сейчас поедем… Шо у нас? — обернулся Давид к Якименко.

— Сосед соседу голову отрезал.

— Прямо отрезал? — без особого интереса переспросил Гоцман.

— Так участковый доложил. Ножом.

— Приказ мой вчерашний выполнили?

— Так точно, товарищ подполковник, — улыбнулся Леха, — отоспались на неделю вперед…

— А Арсенин где?

— Не появлялся, — пожал плечами Якименко.

— А Кречетов?

— В военную прокуратуру вызвали.

— Угу, — пробурчал Давид. — Тишак, останься… И найди мне Арсенина. Из-под земли найди, понял?

— Так точно, — щелкнул стоптанными каблуками лейтенант.

— Може, запил? — со знанием дела предположил Якименко. — Ну, из-за рапорта…

— Извините, я не знаю ваше звание… — внезапно обратился к Гоцману новый водитель.

Давид, погруженный в невеселые мысли, вздрогнул, недобро взглянул на парня:

— Подполковник милиции. И?..

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться?

— Уже обратился, — еще менее доброжелательно ответил Гоцман.

— Я, понимаете, товарищ подполковник, эту машину принимал сегодня, — словоохотливо начал парень, — и говорю механику: почему не вымыта? А он на меня смотрит, извините, как солдат на вошь…

Якименко и Черноуцану на заднем сиденье прервали разговор, прислушались. Гоцман сидел, отвернувшись к окну.

— Где, говорю, прежний водитель? — продолжал Костюченко. — Почему машину сдал в таком состоянии?.. Товарищ подполковник, я пять минут его спрашивал! Пять минут!.. А он развернулся и в итоге ушел!

— А тебе, значит, приспичило, шоб помыли? — пробурчал Гоцман.

— Так положено же! Прежний водитель должен сдать машину в надлежащем виде. Я…

— Тормози, — неожиданно перебил его Гоцман. «Опель» плавно замедлил ход, замер у тротуара.

— Товарищ подполковник, я что-то не так?..

Гоцман, не отвечая, выскочил из машины и, подняв переднее сиденье, порылся в ящике. Вынул груду замасленной ветоши.

— Ты в войну где прохлаждался?

— Я воевал, товарищ подполковник! — Лицо гвардии сержанта вспыхнуло. — На Втором Белорусском, до Одера дошел!..

— Запомни, суровый воин! — перебивая его, повысил голос Гоцман. — Каждое утро ты будешь драить машину до кошачьего блеску! Сам! Вот этими самыми личными руками!.. — Он зло пихнул водителю в руки ком ветоши и уселся обратно в машину, грохнув дверцей.

— Так точно, товарищ подполковник! — погасшим голосом отозвался Костюченко, заводя мотор. — Я все понял!..

Тронулись. Минуты две ехали молча. Остановились, пропуская трамвай, перегруженный 17-й номер, шедший на пляж Аркадии. На «колбасе» прицепного вагона помещалось десятка два предприимчивых одесситов. Кондукторша, высунувшись из открытого окна, орала на них на чем свет стоит.

— Второй Белорусский? — неожиданно спросил Гоцман.

— Так точно! — вздрогнув, отозвался водитель.

— За полковника Шамина не слышал?

— Так точно, слышал! Был такой… ворюга… То есть говорили такое, что ворюга, — поспешно поправился водитель, напряженно косясь на начальство. — Но его оправдали. В «Красной Звезде» даже заметка была…

— В «Красной Звезде»?..

— Так точно.

Гоцман задумчиво покачал головой. Пару секунд смотрел, как тяжело трогается с места трамвай, и внезапно взялся за ручку дверцы, обернувшись к Якименко:

— Леша, сработайте без меня.

За столом Гоцмана что-то писал Довжик, изредка морщась и трогая ладонью старую повязку на голове. В углу Тишак, чертыхаясь, колотил телефонной трубкой по рычагу и снова упрямо набирал один и тот же номер.

— Арсенина нашел?.. — Лицо Гоцмана не предвещало ничего хорошего.

— Звонил, — виновато вытянулся Тишак. — Трубку не берет. Просмотрел сводку по городу — похожих трупов нет…

— Дуй к нему на квартиру. Опроси соседей.

— Так к нему ж пилить кудой!.. — тоскливо вздохнул Тишак.

— Машину мою возьми, — с балкона отозвался куривший там Кречетов. — Только к пяти вернись.

Гоцман вздрогнул, поднял глаза. Ну да, Виталия было не разглядеть за занавеской. Налетевший ветер отпахнул ее в сторону, и стало видно, как майор кидает во двор окурок, трогает пальцем подсыхающую ссадину на скуле — след падения на кирпичи — и входит в комнату.

— Тебя ж в прокуратуру дернули? — вопросительно поднял брови Давид.

— Только вернулся, — скупо отозвался Кречетов.

— В МГБ надо запрос сделать, — тихо посоветовал Довжик, не отрываясь от писанины.

— Может, по этой линии Арсенину и рапорт завернули… Только сам туда не суйся.

— Я шо, головой стукнутый?.. — Гоцман бросил взгляд на перевязанную голову Довжика и досадливо поморщился. — А тебе, Тишак, это ничего не отменяет. Шевелись давай…

Кречетов и Тишак одновременно вышли из кабинета. Давид постоял в задумчивости и вдруг попросил Довжика:

— Михал Михалыч, на минуточку… Выдь, а?..

Майор, недоуменно пожав плечами, отложил перо, спрятал бумагу, над которой корпел, в сейф и вышел в коридор. А Гоцман снял телефонную трубку и набрал номер.

— Военная прокуратура?.. УГРО вас беспокоит, подполковник милиции Гоцман. С полковником Чебаненко соедините меня… Здравия желаю, товарищ полковник!.. Павел Константинович, будь так добр, выручи… Личное дело майора Кречетова, только так, шобы до него эта информация не дошла… Обижать не хочется. Могу сам к вам подъехать. Да нет, чепуха… По оперативной надобности… Шо?.. Ах, секретность? Бдительность?.. Я вас понял… товарищ полковник. Извините за беспокойство.

— …А вот геройства нам как раз и не нужно, — вдохновенно рубил воздух крепким кулаком Омельянчук. — Вы должны раскрыть преступление! И не одно! Их куча! И значит, вы должны быть живые и даже, так вам от души скажу, здоровые!.. А перспективы у вас, товарищи, огромные. Вот сейчас вы закончили Одесские и какие-нибудь еще курсы милиции… Есть кто-нибудь с других курсов?

— Так точно, товарищ полковник, — вразнобой отозвалось несколько человек. — С Ленинградских, Челябинских…

— От тож, — удовлетворенно кивнул Омельянчук. — А у нас, между прочим, в следующем году планируется возродить в университете юридический факультет! Так что с повышением квалификации никаких вопросов быть не должно… — Увидев вошедшего Гоцмана, он радостно двинул усами: — А вот и наш самый знаменитый розыскник, товарищи! Наша легенда!.. Подполковник милиции, заслуженный работник НКВД Давид Маркович Гоцман, начальник отдела…

— Андрей Остапыч, на секунду, — не обращая внимания на застывший в немом восторге молодняк, перебил Давид.

— Не по уставу…

— Товарищ полковник милиции, разрешите… — покорно вздохнул Гоцман, разводя руками. — Короче, надо бикицер! Выдь!..

Когда красный от досады Омельянчук вышел в коридор, Гоцман коршуном налетел на него:

— Андрей Остапыч, выручай… У тебя ж, если память не подводит, брат кадровик был на Втором Белорусском фронте?

— Так он же ж не сам! Его назначили! А так-то Сашка — парень боевой… Он до этого на Юго-Западном был…

— Я не за то, — дернул углом рта Гоцман. — Ты можешь с ходу у него выяснить, был или не был Кречетов Виталий Егорович… звание — старлей или капитан юстиции, не знаю точно… следователем на Втором Белорусском? Сорок восьмая армия?..

— Ты шо, Дава? — снова оторопело моргнул Омельянчук. — Это ж только официальным запросом… Фронт-то больше года назад расформирован… Да шо ты мне голову морочишь! — внезапно рассвирепел он. — Ты в прокуратуру позвони да затребуй личное дело, всего и делов! Там же указано будет…

— Та звонил я уже туда, они ни в какую… Ну шо, был?! — рявкнул Гоцман, буравя начальника глазами. — Или не был?!..

Омельянчук обиженно засопел. Давид, внезапно обмякнув, провел рукой по горлу:

— Андрей Остапыч, ну честное слово — во как надо…

В квартире майора Кречетова перед большим трельяжем, появившимся там всего несколько дней назад, прихорашивалась Тонечка Царько. Как всегда перед спектаклем, она была раздражена и потому особенно очаровательна. Воздух комнаты был насыщен волнующими, непонятными, сугубо дамскими запахами — духов, пудры и еще чего-то, недоступного мужчинам…

— Вернулся? — двинула Тоня выщипанной бровью в сторону вошедшего майора.

— Нет. Заскочил, чтобы проводить тебя. — Виталий с улыбкой протянул девушке роскошный букет.

— Не пойдешь? — скосила на него глаза Тонечка.

— Не могу, — виновато вздохнул Кречетов, — дела.

— Трогательно, — фыркнула Тонечка, проходя мимо протянутого ей букета. — Поставь в вазу.

— Тоня… У меня есть к тебе одна просьба.

— Только давай быстрее, мне пора выходить… Да брось ты этот веник к черту!

— Тонюш, я понимаю, что у всех артистов свои странности… Что ты не со зла на всех кидаешься… Что ты так… настраиваешься. Но… но это только привычка. Ее можно поменять. Хотя бы пока.

— Зачем? — раздраженно пожала плечиками Тоня.

— Роди ребенка.

Он нежно обхватил ее за талию. Тоня неожиданно задумчиво улыбнулась, погладила руку Кречетова.

— А может, мне вообще бросить сцену? — мечтательно произнесла она.

— Нет, конечно, нет!.. Даже не думай об этом! Помнишь, мы говорили с тобой о ГАБТе?..

Он произнес это поспешно, даже слишком поспешно. И будь Тоня более внимательной, она заметила бы, что глаза у Виталия холодные и думает он явно о другом.

— А я вот думаю… — Грустно-кокетливая улыбка на лице Тони сменилась привычным капризным выражением, она оттолкнула руки Кречетова: — Все, ты мне надоел!

Майор ласково улыбнулся в ответ. Но глаза по-прежнему были жесткими и отстраненными.

— Тебе понравилась женщина Гоцмана? — неожиданно спросил он.

— Почему ты интересуешься? — вскинула брови Тоня.

— Просто так.

— Ну… я ее видела слишком мало, чтобы рассуждать, — пожала плечами девушка. — Но для своего возраста она выглядит неплохо. Правда, такое ощущение, что она… не особенно за собой следит.

— М-да, — хмыкнул Виталий. — Железная логика всегда была вашей отличительной чертой, дорогая Антонина… Так все-таки — неплохо выглядит или не особенно за собой следит?..

— Виталик, я тебе уже говорила, что ты мне надоел? — безмятежно произнесла Тоня. Она подкрашивала губы и оттого слегка шепелявила. — Или повторить специально для непонятливых?..

— Не смотрите на меня, Давид Маркович! Я плохо выгляжу…

— То-о-оня… — укоризненно протянул Кречетов и кивнул Давиду: — Ты ко мне?

— Да, поговорить надо.

— Давай проводим Тоню до театра, — предложил майор.

Но Тоня вырвала руку из-под локтя Виталия и с силой пихнула его к Гоцману:

— Давид Маркович, заберите его к себе. А еще лучше — посадите суток на трое! Или даже на пятнадцать!.. Я отлично сама дойду!.. — Она поспешно отскочила на несколько шагов и, делая смешное коленце, уже издалека выкрикнула: — Целую, до новых встреч в эфире! Ваша Антонина Царько!..

Гоцман вопросительно взглянул на майора. Тот устало махнул рукой вслед артистке:

— Настраивается… Родит ребенка, и больше в театр ни ногой. А то я задушу ее когда-нибудь!

— Красивая женщина! — с какой-то наигранной интонацией произнес Давид.

— Красивая-то красивая, но сил уже больше нет… Зайдем ко мне?

— Не, пошли до управления…

— Ну, пошли…

Они шли центром Одессы, изредка замирая на перекрестках, чтобы пропустить машину. И Давид, и Виталий чувствовали, что в воздухе между ними повисла недоговоренность, что-то невыяснено, непонято, и поэтому оба молчали, время от времени сталкиваясь натянуто-веселыми взглядами, коротко улыбаясь и тут же отворачиваясь.

.— Считай, уже осень, — наконец выдавил из себя Кречетов, кивая на пожухлые от лютой жары каштаны на перекрестке улиц Красной Армии и Греческой.

— Ага… Сегодня уже третье?.. А каштаны падают, — криво ухмыльнулся Гоцман, извлекая из кармана папиросы. Но прогрохотавший мимо автобус взметнул порыв жаркого ветра, загасившего спичку.

Чертыхнувшись, Давид остановился, снова зачиркал по коробку. Закурил, поднял глаза… И аж губу закусил от досады — Кречетова рядом не было.

Он стоял, не зная что делать. И тут услышал короткий стук в стекло. Улыбающийся майор сидел за витриной коммерческого ресторана «Театральный», делая приглашающие знаки руками…

Гоцман, помедлив, отшвырнул только что прикуренную папиросу и, одернув пиджак, зашел.

Ресторан был нормальный до войны, Давид это помнил хорошо. Теперь же он явно не мог опомниться от недавних тяжелых времен — облезлые красные портьеры поела моль, картонные колонны по бокам зала, казалось, вот-вот рухнут под напором лет, а скрипач, тихо священнодействовавший в глубине зала, напоминал чудом уцелевшую в передрягах военного лихолетья большую седую крысу. Тем не менее публика в зале наличествовала — самое время для обеда, плавно переходящего в ужин. Тихо звякали по тарелкам вилки, булькал разливаемый по стаканам нарзан, изредка вспыхивал женский смех.

Кречетов, нетерпеливо барабаня пальцами по столу, сидел у окна. Скатерть, казалось, вся состояла из пятен.

— Садись.

— Нам в управление надо, — хрипло произнес Давид.

— Я есть хочу, — безмятежно ответил майор. — А поговорить мы можем и здесь… Ты же меня арестовывать пришел, правда?..

Гоцман ничего не успел ответить — к столику подкатила официантка, мрачная толстая баба с засаленным листом бумаги в руках.

— Добрый вечер, — произнесла она с таким видом, будто говорила: «Идите к черту».

— Добрый, — процедил Кречетов, — давайте меню. Официантка шлепнула на стол видавший виды листок.

Майор брезгливо взял его кончиками пальцев. Гоцман тем временем, откинувшись на спинку расшатанного стула, пробежался взглядом по залу.

За соседним столом сидела колоритная пара — откормленный лысый мужчина в вышитой украинской сорочке, с чавканьем поглощавший салат, и крайне раздраженная дама лет сорока. Уловив изучающий взгляд Гоцмана, она призывно улыбнулась, но тут же отвернулась от его тяжелых глаз и обратилась к мужу:

— Жора, а если тебе, к примеру, по кумполу дать лопатой, ты тоже будешь там молчать?

— Шо? — прожевал в ответ супруг.

— Ну надо ж как-то оживляться, нет?.. Уже ж потанцевали бы, ну…

— …колбаски какой-нибудь… — водя пальцем по бумаге, заказывал между тем Кречетов.

— Нет колбасы, — мрачно и непреклонно оборвала его официантка.

— Ну ветчины тогда, — покладисто кивнул майор, — и триста водочки. «Кубанская» есть?.. Отличненько. Ну и все, пожалуй, — с улыбкой договорил Кречетов. — И пожалуйста, побыстрее, мы очень спешим.

Не переставая улыбаться, он плавно опустил руку под стол, на кобуру, расстегнул ее. Гоцман, не сводя с него глаз, медленно извлек из кармана папиросы, из другого — спички. Задымил.

— Дава, ты подумал: Родю убили, а Кречетов был рядом… — неторопливо заговорил майор. — Пытались взять Чекана, Кречетов об этом знал — и Чекан ушел… Все время пропадают важные свидетели. Взяли Седого Грека — а его убивают… Теперь вот история с Идой. И опять Кречетов тут как тут!

— Еще за сожженное обмундирование вспомни… и за Фиму, — кивнул Гоцман.

— И об обмундировании я знал. И про расследование Фимы… Правда, еще за полчаса до его убийства я ничего о нем не знал и сидел рядом с тобой. Но это ведь мелочи, а?.. В целом картина, как ты любишь говорить, маслом!.. Просто все ходы и ниточки идут через меня… Ну чем не Академик?..

Кречетов деланно всплеснул руками и навалился грудью на стол. Правая рука незаметно нырнула под скатерть, выхватила пистолет из расстегнутой кобуры и направила на Гоцмана.

— А главное, — продолжил Виталий, — как только Арсенин спросил про Второй Белорусский фронт, он тут же исчез… А? Где Арсенин?.. Во-от. И никто не может его найти. Правда красиво?

— Не очень, — процедил Гоцман.

— Дава!.. — Голос Кречетова неожиданно дрогнул. — Я не был на Втором Белорусском… Это правда.

Гоцман, щурясь, смотрел сквозь дым на улыбающегося майора. Поискал глазами пепельницу, не нашел ее. Нашарил в кармане свою закрывашку. Рука в кармане повернула ТТ стволом к Кречетову.

— Это чистая правда, — продолжал Кречетов, — и еще аргумент!.. А где же был тогда Виталий Егорович Кречетов?.. А Виталий Егорович Кречетов…

Майор умолк — к столику подплыла мрачная официантка с подносом. Зазвенели тарелки с салатами, гнутые алюминиевые вилки, графин с водкой. Кречетов, Гоцман и официантка непроизвольно повернулись на звук бьющейся посуды к соседнему столику — это темпераментная жена лысого мужичка в украинской рубахе ахнула о пол тарелку и решительно направилась к пианисту, заказывать музыку. Муж, тяжело вздохнув, извлек из бумажника червонец, кинул на скатерть и вернулся к салату.

Скрипач заиграл танго так, как он его понимал. Раздраженная дама, поигрывая бедрами, подошла к столику Кречетова и Гоцмана.

— Товарищи мужчины! Разделите со мной танец!..

— Позже, — процедил Гоцман, разливая по рюмкам водку,

— А я — с удовольствием!.. — Молниеносно втолкнув пистолет в кобуру, Кречетов галантно вскочил, шутовски расшаркался перед просиявшей дамой. И не успела она опомниться, как майор уже ловко вел ее в танце, лавируя между столиками… прямо по направлению к служебному выходу.

Гоцман привстал. У самого выхода майор ловко опрокинул партнершу на руку, поймал взгляд Давида, усмехнулся, повел даму назад. Когда они проходили мимо столика спокойно жующего мужа, жена словно ненароком ухватила край скатерти и потащила ее за собой. Тарелки, графины, чашки, вилки со звоном полетели на пол…

Гоцман усмехнулся, наблюдая за тем, как муж с обреченным вздохом бросает на пустой стол кошелек, а затем аккуратно, хотя и решительно высвобождает супругу из рук Кречетова и тянет к выходу…

Майор, не торопясь возвращавшийся к столику, с улыбкой наблюдал за последней схваткой супругов в дверях ресторана. Наконец мужу удалось одолеть благоверную и выпихнуть ее на улицу. Кречетов уселся на свое место, поднял наполненную рюмку и, не чокаясь с Гоцманом, выпил.

— А Кречетов Виталий Егорович, Дава, — внезапно заговорил он, — с июля сорок первого по апрель сорок четвертого года находился в Одессе… Он входил в ячейку управления подпольем, вместе с одним из секретарей обкома и некоторыми другими, менее известными персонами. И сидел эдак метрах в пятидесяти под землей в районе замечательного села Нерубайского, выходя на поверхность по великим праздникам раз в полгода… Сведения о руководителях подполья до сих пор относятся к особо секретным — это, я думаю, тебе объяснять не нужно… Поэтому не удивлюсь, если даже у секретаря обкома в личном деле записан какой-нибудь Среднеазиатский округ или Забайкальский фронт…

— Красиво говоришь, — сквозь зубы процедил Гоцман, залпом опрокидывая свою стопку.

Кречетов вновь незаметно расстегнул кобуру. Рука с пистолетом, глядящим в сторону Гоцмана, легла на колено. От взглядов посторонних ее закрывал край скатерти.

— Не-ет, красиво говорить я начну сейчас, — холодно произнес майор, пристально глядя на Давида. — Я ведь тоже обдумывал ситуацию… И если взять те же факты и поменять подозреваемого, то все сойдется. И даже лучше…

— И кто же той подозреваемый?

— Ты, — медленно, с ухмылкой проговорил Кречетов. — Давид Маркович Гоцман…

 

Глава 10

Вокруг продолжал бурлить ресторан — посетители обсуждали семейный скандал, свидетелями которого только что оказались. День прожит не зря, теперь будет что рассказать домочадцам… Официантка, яростно сопя, веником сметала с пола осколки тарелок и остатки салата. Метрдотель со злобным выражением лица выговаривал ей что-то, почти не разжимая губ. И только скрипач, не обращая внимания на суматоху, продолжал с вдохновенным видом исполнять замысловатое соло, которому мог бы позавидовать Паганини.

Кречетов с Гоцманом неотрывно смотрели друг на друга. Пальцы обоих лежали на спусковых крючках.

— Я ведь сделал запрос, — не спеша проговорил Виталий. — По тебе… И вот какая интересная деталь выясняется. После ранения, полученного 6 ноября 1943 года во время освобождения Киева, майор Давид Маркович Гоцман почти восемь месяцев пролежал в госпитале под Ростовом. А потом, по странному совпадению, именно этот госпиталь затронула дерзкая и успешная вылазка немецких диверсантов. Госпиталь в результате сгорел. Вместе со всеми документами. Представляешь, какой бред, а?.. Именно этот госпиталь, именно под Ростовом… И лежал ли там Давид Маркович Гоцман или же отлучался куда — мы знаем об этом только с его слов… А ведь Одесса еще была оккупирована целых пять месяцев.

— Ведешь к тому, шо я — вовсе не я?

— Ну сам подумай, — так же неторопливо ответил Кречетов, — все же сходится. Кто засунул Родю в шкаф?.. Я бы в камеру отправил, а ты — почему-то в шкаф… Кто Иде дал целый день на раздумье?.. Можно было бы сразу ее расколоть, а ты — пожалуйста, думай!.. Да еще в одиночную камеру ее посадил для полного комфорта…

— Хочешь сказать, шо Академик — я? — ухмыльнулся Гоцман.

— Ты дальше слушай, — перебил Виталий. — Взрыв в твоей квартире… Эффектно. Полная комната осколков. Только зачем взрывать пустую квартиру, а?! Тебя убрать — не задача, на улице из пистолета стреляй — не хочу! На улице, у дома, в коридоре УГРО… Может, просто хороший повод для капитального ремонта комнаты, а?.. Давид склонился через стол к майору:

— И Фиму я сам ножом проткнул?

— Лес рубят, щепки летят… Не в бирюльки ж играете, Давид Маркович, — прищурился майор.

— Я если я штаны сыму? — еще тише поинтересовался Гоцман.

— Да бросьте вы, Давид Маркович, в самом деле!.. В абвере не дураки сидели. И на идеологию им было наплевать с высокой колокольни. Еврей, да еще начальник отдела УГРО — лучшего прикрытия и не придумаешь!.. Еще только Звезды Героя не хватает для полного комплекта… Вон и до сих пор тебя… ордена находят через военкоматы.

— Красиво удумал, — усмехнулся Давид, — молодец.

— Красиво, — согласился Кречетов, откидываясь на спинку стула, — только одно не сходится… У тебя в одном кармане пушка, в другом — ордер на мой арест… И если бы ты был Академиком, то давно мог сделать мне дырку во лбу, а потом сказать — мол, Академик оказал сопротивление при задержании…

— Глупо здесь стрелять — полно народу…

— Так я поэтому сюда и вошел… — Кречетов кивнул, задумчиво закусил губу. — И еще одно не сходится: если бы не Васька Соболь, вечная ему память, грохнул бы нас Чекан вчера обоих…

Они помолчали. И оба невидимо друг для друга ослабили пальцы на рукоятках пистолетов.

— Ты в подполье как попал? — наконец негромко спросил Гоцман.

— Еще в сороковом году был составлен секретный список, куда вошел и сержант госбезопасности Кречетов, — так же негромко и чуть отстраненно, словно речь шла не о нем, ответил Виталий. — А девятнадцатого июля сорок первого меня перебросили сюда… Так что к октябрю, к началу оккупации, я уже был при деле. Но тебе, ясно, об этом никогда не рассказывал. Да и расскажу, так не поверишь же… Ну что? Пистолеты на стол?

— Угу, — усмехнулся Гоцман. — И еще по сто пятьдесят.

Кречетов первым вынул из-под скатерти руку с ТТ, положил оружие на стол. Гоцман сделал то же самое. Увидев пистолеты, испуганно взвизгнула посетительница, скрипач застыл, держа на весу руку со смычком. Офицеры накрыли оружие салфетками. Метрдотель с закаменевшим лицом подоспел к столику:

— Товарищи, здесь вам не фронт! Я сейчас милицию вызову…

— Здесь милиция. — Гоцман раскрыл свое удостоверение. — Вы бы нам еще триста водки по-быстрому сделали. И шо-нибудь закусить.

— Понимаю-с, — покорно склонил голову мэтр…

От порога своего кабинета Кречетов направился к столу, загремел ключами, отпирая ящик.

— А теперь слушай сюда, Дава, как говорят в Одессе…

В руках у него оказался тонкий черный шнурочек и мятая книжица, которую майор перевернул вниз заглавием. Пальцы Кречетова проворно начали крутить шнурочек туда-сюда, на мгновенье неуверенно застыли, но затем все-таки довершили начатое. Получился замысловатый, хоть и несложный на вид узелок.

— Вот так… Оп-ля.

Майор помахал получившейся петлей в воздухе. Гоцман взял шнурочек, внимательно разглядывая, потом отдал Виталию.

— Как ты помнишь, петля, которой задушили Родю, пропала. Но узелок я запомнил… Хитрый уж больно узелок был! А у меня в критический момент — фотографическая память… И за этот узелок я и потянул.

Он, словно фокусник, перевернул в руках потрепанную книжицу, показал ее обложку Гоцману. «Узлы Востока». Без автора, без выходных данных.

— Да здравствует библиотека военной прокуратуры Одесского округа… Страничка двенадцать… — Майор быстро пролистал полкнижечки. — Вот, пожалуйста. Это самурайский узел. Называется «Свистящая змея».

— А теперь извольте взглянуть вот сюда… — Кречетов обернулся к сейфу, отпер его и извлек тонкую картонную папку — личное дело офицера, затребованное из отдела кадров.

Гоцман открыл папку, несколько мгновений разглядывал фотографию, потом перелистнул. Вчитался в короткие машинописные строки, впечатанные в соответствующие места бланка…

«Фамилия, имя, отчество» — Арсенин Андрей Викторович. «Год и месяц рождения» — 19 сентября 1894 года. «Место рождения (по административному делению в настоящее время)» — Смоленская обл., Краснинский р-н, Сыроквашинский с/сов., деревня Красовщина. «Какой национальности» — русский. «Какой язык считает родным» — русский…

— Дальше, дальше листай, — нетерпеливо махнул рукой майор, — шестая страница.

Гоцман открыл страницу 6. «Прохождение службы в РККА». Должность — хирург военно-полевого госпиталя с 14 января 1939 года. Присвоено воинское звание военврач третьего ранга… Военврач второго ранга — 5 мая 1941 года. Подполковник медицинской службы — 18 января 1943 года… 26 января 1946-го перевод из Приморского военного округа в Таврический, в военный госпиталь в Херсоне… До этого вся служба на Дальнем Востоке. Демобилизован в апреле. Давид отлистал на страницу 4 — «Какие имеет ордена СССР, Союзных республик и награды, объявленные в приказах НКО Союза ССР (указать номер и дату приказа)». Наград две — медали «За боевые заслуги», приказ от 18 ноября 1939-го, и «За победу над Японией», приказ от 4 декабря 1945-го…

— А теперь сложи этот японский узелочек с тем, что ты только что прочел, — устало заговорил майор. — С тем, что вся эта катавасия началась с того момента, когда он появился в Одессе. И с тем, что о Роде он знал не хуже нашего… Вышел из кабинета, а через пять минут раздался звонок, и Родя был задушен,

— Но душил-то Лужов…

— Да, но вспомни, что Лужов ведь устроился в конвойные войска одновременно с переводом Арсенина сюда! Ну, пусть округ не Одесский, но Херсон — это ведь рядом. И служит он там буквально три месяца, а потом демобилизуется и подается к нам… А тут у него уже есть сообщник. Случайно, что ли, Лужов попал именно в дивизию, расквартированную в Одессе?..

— Ну допустим, шо Арсенин — предатель. Шпион и диверсант… Но он всю войну просидел на Дальнем Востоке. А Академик был в Одессе во время оккупации.

— Во-первых, у меня нет полной уверенности в том, что вот это все — не липа… — Кречетов постучал пальцем по картонной папке. — Скажи, пожалуйста, откуда человек, сидящий всю войну на Дальнем Востоке, знает о каком-то там интенданте Шамине, которого судят на Втором Белорусском фронте, а?.. А ведь именно на этом он попытался меня поймать тогда за обедом… Да и попытка эта… нелепая, что ли. Не проще ли было поинтересоваться у меня под каким-либо предлогом, скажем, фамилией прокурора тыла фронта?.. И я бы, кстати, ответил — подполковник юстиции Гейтман… А во-вторых… — Майор немного помолчал. — А что, если нет никакого Академика? Нет и не было никогда!.. Его же никто не видел… Что, если это всего-навсего легенда, созданная абвером? Ложный след?..

— Ну а к чему Арсенину было исчезать? Где резон?

— Может, почувствовал, что все идет к развязке?.. Гоцман неопределенно усмехнулся, усталым жестом потер грудь.

— Устал. Давай прервемся.

После водки и ресторанного обеда голова была тяжелой, свинцовой. Давид посидел с минуту на стуле, успокаивая сердце и дыша по системе Арсенина. Это показалось ему сначала нелепым. Но он тут же отбросил посторонние мысли, сосредоточился на себе и своих ощущениях. Кречетов, продолжавший листать арсенинское дело, косился на него обеспокоенно, но молчал.

Проходя по коридору, Давид заглянул в свой кабинет, давно уже оккупированный подчиненными. Он, по правде сказать, и реагировать перестал на то, что за его столом кто-то работает. Вот и сейчас Якименко и Тишак, оба серые от усталости, допрашивали двух подтянутых парней в дорогих штатских костюмах.

— Сколько? — пробурчал Гоцман, косясь на задержанных.

— Уже четырнадцать… — безнадежно поднял глаза Якименко. — Только время зря выкидываем! Може, сразу отпустить?

— Допрашивайте! — рявкнул Давид и обернулся к Тишаку: — Леня, Арсенина нашел?

— Нету нигде, — почесал в затылке Тишак. — Я участкового напряг, шоб опросил всех соседей. Пока пусто.

— Давай все дела побоку, займись Арсениным, — приказал Гоцман, — по полному кругу.

— Есть, — удивленно ответил Тишак. — А шо?

— Надо!.. Леща, шо там… по отрезанной голове соседа? Сработали?..

Якименко с явным удовольствием оторвался от очередного удостоверения личности офицера:

— Та все ж просто, как моя жизнь, Давид Маркович. Бытовуха… Там человек ездил до сестры, в село, ну и привез кой-чего. А сосед на него — кулак ты, говорит, и сеструха у тебя кулацкая. Надо, говорит, шобы наши доблестные органы разобрались, откуда у тебя такие возможности. А тот в войну был торпедист на подлодке… Парень горячий. Ну, плюс еще старые довоенные счеты. Слово за слово, и… Сам нашел участкового, сам заявил…

— Озверели люди, — помотал головой Давид. — Ладно, я домой.

И он действительно двинулся в сторону дома. На улице Пастера сел в переполненный трамвай, но, проехав две остановки, неожиданно спрыгнул на ходу, умело прячась за машинами, пересек улицу и нырнул в подворотню. Обогнув компанию пацанов, играющих в «пристенок», подошел к закопченному кирпичному брандмауэру, подтянулся на руках и, перевалившись через стену, спрыгнул в соседний двор, приземлившись рядом с двумя коренастыми мужичками, один из которых был на корявом деревянном протезе.

— Слышь, Давид Маркович, — обратился к Гоцману мужичок на протезе, ничуть не удивившись его появлению, — може, ты объяснишь, шо в городе творится такое?.. Давеча вон иду по Короленко, вдруг рядом с музеем двое блатных бегут. И за ними какой-то в плаще нарезает… Штатский. А в руках «наган».

— У Тольки младший братан в БАО служит, — поддержал второй мужичок, — так говорит, целых пять «дугласов» поприлетало дня четыре назад, вечером. И на каждом — человек тридцать офицеров. Так их всех по автобусам рассадили и повезли куда-то. Може, они?

— Да шо ты мелешь! — возмутился инвалид. — Я ж говорю — штатский. Станут тебе офицеры за блатными гонять…

— А може, опять война скоро?..

Оба мужичка с тревогой уставились на Гоцмана. Но беседовать с ними у Давида не было ни сил, ни желания. Он двинулся к арке, ведущей на улицу.

В управлении контрразведки Гоцмана долго не принимали. Дежурный лейтенант, сидевший за столом приемной, с явным подозрением косился на его потрепанный черный пиджак и галифе. Похоже, дежурного не удовлетворила даже подлинность предъявленного Давидом удостоверения. А уж то, что от посетителя явственно шибало невыветрившимся запахом алкоголя, и вовсе не лезло ни в какие ворота. Нетрезвых людей Чусов не терпел ни под каким соусом, и это лейтенанту было отлично известно…

Наконец из кабинета Чусова вышел полный майор с пухлой кожаной папкой в руках. Лейтенант снял трубку стоявшего на столе телефона, выслушал ответ и без всякой приязни кивнул Гоцману:

— Проходите.

— …товарищ подполковник, — договорил, пристально глядя ему в глаза Гоцман. — Повтори.

— Проходите, товарищ подполковник.

— Во, правильно, — одобрил Давид. — А хамить старшему по званию — последнее дело, лейтенант…

Чусов сидел за столом, перебирая бумаги. Увидев Гоцмана, он от изумления даже приподнялся в кресле.

— Опять вы?.. — Полковник перевел недобрый взгляд с циферблата наручных часов — было около полуночи — на небритого, шумно дышащего визитера. Поморщился, уловив запах перегара. — Я же сказал: мы все решим с вашим начальством… И… почему вы пьяны?

— Я не пьян, — перебил Давид, — и за то я уже понял. Мне другое…

— Что именно?

— Надо срочно выяснить, действительно ли майор Кречетов был в руководящей группе Одесского подполья. Чусов удивленно хмыкнул, развел руками:

— Это совсекретная информация.

— Я знаю, — кивнул Гоцман, — я ж не прошу за весь состав. У меня есть интерес только до одного… Кречетова.

Чусов извлек из кармана кителя расческу, пригладил волосы. Дунул на расческу, внимательно ее осмотрел и снова спрятал.

— Откуда сведения?..

— На Привозе слышал, — поморщился Гоцман. Лицо его стало умоляющим. — Можешь — помоги… Очень прошу.

— Выйди, подожди, — чуть помедлив, произнес Чусов.

Увидев, что Гоцман покинул кабинет шефа, дежурный лейтенант высокомерно хмыкнул. Но Давиду на его иронию было наплевать с высокой колокольни. Ждать, к счастью, пришлось недолго — он даже не начал ерзать на стуле, стоявшем возле дверей кабинета начальника контрразведки округа, как Чусов пригласил его снова зайти. Лицо его ничего не выражало.

— Ну?! — весь поджался Гоцман.

— Был, — кивнул полковник в ответ.

— Тогда все понятно… Понятно… А я уж нафантазировал черт-те шо!.. Думал, соврал… Думал… уже версии пошли… Если не был, то как же?.. Все понятно…

Чусов, сидя за столом, терпеливо ждал, пока Гоцман успокоится, потом указал на стул напротив:

— Присядь. И ознакомься вот… на всякий случай. — Он отпер сейф и вынул оттуда серую картонную папку с надписью «Личное дело» на обложке.

— А… — понимающе усмехнулся Давид, открывая папку. — Чего не дают в прокуратуре, то дает МГБ…

— Полистай, полистай, — мирно кивнул Чусов. — А я пока распоряжусь насчет кофе. Больно от тебя… шибает посередь ночи…

Но Гоцман уже не слышал. Он внимательно разглядывал фотографию, с которой смотрел на него майор Кречетов в парадном кителе и со всеми регалиями.

Итак, Кречетов Виталий Егорович, родился 21 февраля 1910 года, Псковская область, город Остров. Какими иностранными языками владеет — немецким (читает и пишет со словарем), латинским со словарем (ну да, юрист). Занятия родителей до 1917 года — отец крестьянин-середняк, мать — крестьянка. Образование: общее — среднее, военное — военно-юридический факультет РККА при Всесоюзной правовой академии (приказом НКО № 47 от 5 марта 1940 года реорганизован в Военно-юридическую академию Красной армии). Член ВЛКСМ с февраля 1928 года, номер билета, кем принят… Кандидат в члены ВКП(б) с февраля 1938 года, номер кандидатской карточки, кем выдана… Дальше целая страница из «нет», «не состоял», «не имею», «не находился», «не служил»… Белые армии, родственники за границей, родственники родственников… Какие имеет ордена СССР… Орден Красной Звезды, номер 1251874, вручен 2 сентября 1944 года, медали «За оборону Москвы», вручена 15 июля 1944 года, и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне», вручена 2 августа 1945 года.

В папку были аккуратно вложены несколько аттестационных листов на присвоение воинского звания. Младший военный юрист — звание присвоено 1 мая 1941 года. Военный юрист — 12 августа 1942 года. Капитан юстиции — 28 сентября 1943 года. Майор юстиции — 15 января 1945 года… «Товарищ КРЕЧЕТОВ показал себя подготовленным и способным офицером. Лично дисциплинирован и требователен. Умеет организовать и обеспечить выполнение боевого приказа. Вывод: товарищ КРЕЧЕТОВ занимаемой должности следователя Военного Трибунала 48-й армии соответствует и достоин присвоения очередного воинского звания «майор юстиции»… Подпись: прокурор тыла Второго Белорусского фронта подполковник юстиции Гейтман.

Написанная четким разборчивым почерком «Боевая характеристика». «Тов. Кречетов показал себя хорошо знающим военно-юридическое дело. В исполнении служебных обязанностей настойчив, энергичен и инициативен. Требователен к себе и своим подчиненным. Дисциплинирован.

Свой большой практический опыт в работе неуклонно передает подчиненным. Над повышением своих знаний работает. Политически грамотен, морально устойчив. Вывод: занимаемой должности соответствует». Подпись: военный следователь военной прокуратуры Второго Белорусского фронта майор юстиции Каденский.

Аттестация… Почерк уже другой, но песня та же. «Делу партии Ленина — Сталина и Социалистической Родине предан, политически и морально устойчив. Бдителен. Военную тайну хранить умеет. Политическая подготовка отличная, тактическая отличная, техническая отличная… В службе четкий и исполнительный, совестен и трудолюбив. Всегда подтянут. По характеру спокойный, рассудительный. Дисциплинирован. В сложной обстановке быстро принимает нужное решение. Инициативный, решительный, находчивый. С массами и комсомольской организацией связан. С активами работать умеет. Физически здоров, бодр, вынослив». Эту бумагу подписал военный следователь прокуратуры 48-й армии майор юстиции Бурдаев…

Рядом лежали аккуратно сделанные копии других документов Кречетова — расчетной книжки, заполненная им послужная карта, оценочный лист (тактическая, огневая и строевая подготовка, топография, знание устава — одни пятерки), автобиографии.

Гоцман аккуратно развернул сложенный вдвое лист, украшенный поверху красными знаменами и профилем Сталина, а понизу — сложным орнаментом из звезд, пушек и самоходок. «Вам, доблестному воину Красной армии, участнику боев с немецко-фашистскими захватчиками, сражавшемуся в рядах войск 2-го Белорусского фронта, неоднократно отмеченных благодарственными приказами Верховного Главнокомандующего Генералиссимуса Советского Союза товарища СТАЛИНА Военный совет фронта вручает это благодарственное письмо, как память о Великой Отечественной войне. Желаем Вам доброго здоровья и новых успехов в Вашей дальнейшей службе на благо нашей Великой Социалистической Родины». Подписи: Рокоссовский, Субботин, Боголюбов. 10 августа 1945 года.

— Ну как? — окликнул Чусов, принимая из рук вошедшего дежурного лейтенанта дымящийся кофейник. — Впечатляет, правда?

— Впечатляет, — кивнул Гоцман, возвращая папку полковнику. — Особенно академия, которую он закончил…

Чусов, усмехнувшись, разлил кофе по чашкам, поставил одну перед Давидом, взял у него из рук папку:

— Ну, ты, наверное, понял, что эти документы имеют довольно-таки мало общего с реальностью. Разве что года эдак до тридцать восьмого. А потом… потом у него был совсем другой послужной список. И другие звания… в другом ведомстве. А теперь садись и рассказывай…

Щурясь на утреннее солнце и мурлыча под нос песенку, на крыльцо дома вышел с тазом, полным мыльной воды, Штехель. И в ту же минуту на его горло легла стальная рука Чекана.

— Где Ида?

— Живой?! — изображая радость, промычал Штехель. — А мы уж думали, что…

— ГДЕ ИДА?!

Корчась от боли, Штехель мотнул головой на дом. Руки его разжались, и грязная вода из таза водопадом хлынула прямо на ноги…

Когда Чекан вошел в полутемную, несмотря на утро, комнату, Ида стояла у окна. Но, заслышав его шаги, резко обернулась. Ее закаменевшее лицо вспыхнуло, ожило, стало женственным и мягким.

— Умойся и садись… Уже остыло. — Она споро, аккуратно распеленала закутанную в одеяло кастрюлю с борщом.

Все так, как будто они расставались на какой-то час, словно он ходил на рынок за продуктами… Чекан молча сел на лавку, стащил пыльные сапоги, босиком прошлепал к умывальнику. Ида подала ему чистое полотенце. Он несколькими сильными движениями согнал остатки воды с лица и волос, осмотрел рану на руке.

— Все еще болит? — встрепенулась Ида.

— Нет. Раны болят только у слабых…

— Когда мы уезжаем?

— Недели через две. Может, раньше… Я должен здесь закончить кое-что.

— Ты кому-то что-то должен? — весело удивилась Ида. Она сидела напротив Чекана, подперев щеку кулаком, и с удовольствием смотрела, как он ест.

— Да, — кивнул Чекан, — теперь должен… Если бы я не согласился, они пристрелили бы тебя в этих развалинах… Я дал слово.

Ида молча отвернулась к занавешенному окну. Чекан устало хлебал борщ, аккуратно подставляя под ложку кусок хлеба. Он не сразу заметил, что настроение женщины изменилось.

— Ты что?..

— Никогда мы отсюда не уедем, — тихо, не оборачиваясь, произнесла Ида.

 

Глава 11

У проходной УГРО негромко толковали между собой осунувшийся, небритый Якименко и дежурный лейтенант. Завидев Гоцмана, оба замолчали, лейтенант вытянулся, козыряя.

— Сколько задержанных? — кивнул в ответ Гоцман.

— Было девятнадцать. Сейчас еще четверых привезли…

— Ну так допрашивай…

— Может, отпустим, Давид Маркович? — умоляющим тоном произнес Якименко. Его усы обиженно встопорщились. — Ну сколько ж можно?..

— Допрашивай! — жестко перебил Давид. — И оформляй протоколы… Все по закону.

— Та шо я, железный?.. Всю ночь — и опять?!

— А остальные где?

— Тишака вы сами отправили, Довжик на опознании, Кречетова в прокуратуру вызвали… Я один, как шило в заднице!

Вдали скрипнула дверь одного из кабинетов. Из недр архива появился Саня в штатском, с пачкой бумаг в руках. Вместе с начальником архива он двинулся в глубь здания.

— А Саня шо вдруг прохлаждается? — ткнул в него пальцем Гоцман. — А?.. Саня!..

Рыжий веснушчатый Саня обернулся на его оклик, но не остановился, не вытянулся, не поприветствовал начальство. Только побледнел как-то нехорошо.

— Опять не понял… — Гоцман даже не возмутился от удивления. — Да шо у нас за карусель тут с раннего утра?!

— Товарищ младший лейтенант, я шо, в негромком голосе сегодня?.. — Он заметил зажатый в руке Сани серый бланк. — Это шо у тебя?

— «Бегунок», Давид Маркович, — еле слышно проговорил Саня. — Увольняюсь я.

— А-а… — поперхнулся от изумления Гоцман. — Ну да… С чего, к примеру?

Саня молчал, глядя в сторону. Майор, начальник архива, нервно поправил очки и тактично скрылся в туалете.

— Давид Маркович, вчера Кольку убили… брата моего… Застрелили на Короленко. У музея.

— Саня… он бандит был…

— Отец сказал — не уволишься, из дома выгоню, прокляну…

— Передай отцу… мы найдем их…

— Что искать? — перебил Саня. — Еще вчера нашли. И отпустили. Сегодня снова привезли… Все, Давид Маркович. Мне еще пять подписей надо поставить. Так что… На похороны нужно успеть… Сегодня всех хоронят…

Гоцман, зло кусая губы, смотрел в спину уходящему по коридору в сопровождении начальника архива Сане. Какой хороший парень, какой опер бы получился из него со временем!.. А теперь — как его вернешь, какими словами и доводами?..

— Так шо? — подошел сзади Якименко. — Допрашивать этих или…

— Где задержанные? — рявкнул Давид, оборачиваясь.

— У кабинета, в коридоре… А шо?

— Веди к Омельянчуку! Бикицер!

…Полковник Омельянчук был явно в ударе. На него с обожанием и восторгом смотрело двадцать пар детских глаз плюс синие глаза молодой пионервожатой. Поэтому Омельянчук крупными шагами расхаживал по кабинету, размахивая для пущей убедительности кулаком, и вещал:

— …Но царский городовой не мог стоять на страже закона! С чего это вдруг сытому и толстому прихвостню буржуев было следить за законом?! С чего?! Совсем другой коленкор — наш постовой, советский милиционер! Он — кровинка с кровинки, волос с волоса — наш друг и защитник! Еще вчера он не щадя сил и жизни защищал нашу замечательную Родину от немецких и румынских фашистов…

Дверь в кабинет начальника УГРО распахнулась. На пороге показался угрюмый Гоцман, махнул рукой:

— Заводи…

И конвойные, смущаясь, начали впихивать в кабинет задержанных — рослых, красивых парней с военной выправкой, но одетых отчего-то вовсе не в военную форму…

Обалдевший было от неожиданности Омельянчук поспешно обернулся к застывшим пионерам:

— А это, ребята, наш лучший следователь, легенда Одесского уголовного розыска — подполковник милиции Гоцман. Так сказать, гроза всех воров, жуликов и недобитков… Шо у тебя, Давид Маркович?!

Вожатая беззвучно пошевелила губами, и дети послушно вскочили, подняв руки в пионерском приветствии.

— Это кто?! — воспользовавшись паузой, Омельянчук двинул бровями в сторону столпившихся в комнате визитеров.

— Ночные стрелки! — в ярости выдохнул Давид. — Ты их отпускаешь?.. Теперь сам допрашивай! И всех следующих получишь тоже! А ко мне их больше не води!..

— Товарищ подполковник!.. — растерянно повысил голос Омельянчук.

Дверь за Гоцманом тяжело ахнула. Омельянчук, шумно дыша, озирался по сторонам, явно не зная, что предпринять. Конвоиры, вытянувшись перед полковником в струнку, пожирали его глазами. А задержанные с наглыми усмешками разглядывали вожатую, щеки которой рдели, словно пионерский галстук.

— Здрасте, дети! — неожиданно дурашливо произнес один из парней в штатском.

— Куришь, Давид Маркович?

— Здравствуй, Захар, — неохотно произнес Гоцман.

— Мой Васька, конечно, был вор… Но за шо ж его так-то? Без суда, без следствия, как собаку… В спину убили…

— А с судом и следствием… и не в спину… было б легче? — чуть слышно ответил вопросом на вопрос Гоцман.

— Легче?! Нет… Но хоть по-людски. Да и не дали б ему никогда вышку, — всхлипнул инвалид. — Он же душегубом не был… Ну, отсидел бы десятку свою — поумнел бы, вернулся…

Смахнув слезы со щек, он тяжело развернулся, похромал прочь, но тут же вернулся.

— Я тебе, Давид, больше руки не подам. Не протягивай, слышь?!

— Давай в объезд, — выбрасывая папиросу в окно, процедил Гоцман.

Серый «Опель» начал задним ходом выбираться из затора. Люди провожали его недобрыми взглядами.

Дом был как дом, закопченная покосившаяся четырехэтажка, с ободранным списком жильцов на парадном и плохо замазанными следами румынской вывески, с неизменной тетушкой, застрявшей в дверях подъезда, чтобы послушать, о чем будет говорить участковый уполномоченный со знаменитым Гоцманом, шоб он был здоров. Но участковый, немолодой, с морщинистым лицом младший лейтенант в синей, сильно выгоревшей на солнце гимнастерке с орденом Отечественной войны второй степени и красной нашивкой за ранение, ловко и необидно оттеснил тетушку в подъезд. Рядом мялся еще один мужичок, судя по значку «Отличник коммунального хозяйства», представитель ЖАКТа.

— Ну шо, есть зацепки? — выйдя из машины, мрачно поинтересовался Гоцман у Тишака.

— Зацепок никаких, — вздохнул Тишак. — Арсенина никто не видел.

— В его квартире были?

— Были, тоже ничего. Тут другое, Давид Маркович… Квартира Арсенина в том подъезде… — Тишак ткнул пальцем в дальнее крыло дома. — А в этом… На верхнем этаже… В общем, мы опрашивали всех соседей. Ну, надо ж всех!.. Так расспрашивали и в том подъезде, и в этом…

— Короче, лектор, — обронил Давид.

— В общем, в этом подъезде на четвертом этаже квартира. Запертая. А снимал ее… Родя!

Участковый, с неодобрением слушавший сбивчивую речь Тишака, выдвинулся вперед:

— Разрешите доложить, товарищ подполковник… Его там видели два раза.

— Кто видел?

— Мое доверенное лицо, — четко ответил участковый. — У меня они на каждом этаже. Как полагается…

— Да, два раза видели, — взволнованно вставил Тишак, — он туда приходил.

— Хозяин квартиры кто?

— Инженер Аврутин Иван Михайлович, — высунулся жактовец. — Приехал из Молотова, квартиру получил в сентябре сорок четвертого. Работал на заводе Январского восстания… По наладке кранов «Январец». Но его уже полгода как никто не видел…

Вместе они поднялись по узкой грязной лестнице на четвертый этаж. Гоцман провел пальцами по двери. Дверь была запыленной, а замки хорошие, новые.

— Ключ у кого?

— У хозяина, наверное… У Довжика ж отмычки есть, — понизил голос Тишак. — Любой замок…

— Довжик в управлении. И… незаконно это.

Он глянул вверх. Узкая заржавленная лесенка, которую украшали пыльные гирлянды паутины, вела на чердак. Гоцман обернулся к участковому:

— Вы здесь. Леня, за мной.

По пожарной лестнице они спустились на уровень четвертого этажа. Между лестницей и балконом нужной квартиры оставалось метра полтора.

— Ремень сымай, — сквозь зубы приказал Гоцман Тишаку.

— С чего?

— Пороть тебя буду! Придержишь… «с чего»…

Одной рукой Давид вцепился в пряжку ремня, другой дотянулся до ветхого, затейливо выплетенного из металлического прута ограждения балкона. Перевел дух. Колодец грязного одесского дворика насквозь прожигало южное солнце. На счастье, жильцов, обсуждавших его появление на балконе, там не наблюдалось. Бегло осмотрел балкон — судя по всему, нога человека не ступала здесь минимум полгода. Детский велосипед без переднего колеса, две разбитые патефонные пластинки, бутылка из-под химреактива— все пыльное, прикрытое серой рогожей. Он запустил пальцы в чуть приоткрытую форточку и отщелкнул шпингалет оконной рамы…

В комнате затанцевала в солнечных лучах накопившаяся за много дней пыль. Гоцман осторожно стянул сапоги и на цыпочках прошел к привлекшему его внимание станку для печати фотографий. Пыльный пол вокруг был усеян тонкими обрезками фотобумаги. Давид нагнулся. Под ножками станка половицы были поцарапаны. Он налег на станок плечом — одна из половиц тонко, противно скрипнула и провисла.

Сжав зубы, он запустил руку в тайник. Сильнее запахло пылью, лежалыми бумагами. Гоцман повертел в руках стопку удостоверений личности офицера, уже готовых, с вписанными черной тушью фамилиями и вклеенными фотографиями, и еще чистых. Аккуратно приподнял бланки нескольких паспортов, бегло взглянул на спецчернила, спецмастику на печатях. Усмехнулся, увидев несколько пожелтевших, так и не пригодившихся спецудостоверений личности работника железной дороги — они были отменены два года назад. А вот спецудостоверения для работников угольной промышленности никто пока не отменял… Они тоже были в тайнике, штук двадцать. Все это можно было смело фотографировать в качестве иллюстрации к статье 72-й Уголовного кодекса. Фотоаппарат, кстати, тоже лежал в тайнике — аккуратно завернутый в несколько газетных слоев громоздкий ФЭД.

Он с минуту подержал в руках «документы». И аккуратно положил на прежнее место. Станок тоже задвинул обратно, прикрыв им провисшую половицу.

В задумчивости Давид достал папиросу, но тут же, спохватившись, спрятал ее обратно. Осторожно подобрал с полу просыпавшиеся крошки табака. Подошел к оконной раме и бережно вытер с пыльного стекла отпечаток своей руки…

— Ну как? — нетерпеливо поинтересовался Тишак, втянув его обратно на лестницу.

— Каком кверху. Пусто. Обычная квартира…

— Но Родя же туда ходил! — непонимающе захлопал ресницами Тишак…

Тот же вопрос — «Ну как?» — задали участковый и жактовец, стоявшие у дверей квартиры, снаружи. Но Давид только раздраженно сплюнул в ответ.

— Товарищ подполковник… — Участковый суетливо оттер Тишака плечом от Гоцмана. — Я ж могу организовать понятых… Вскроем квартирку…

— С какого переляку? — сурово осведомился Давид, спускаясь по лестнице.

— Ну если трэба…

— Не трэба, — непреклонно обронил Гоцман, пресекая дальнейшие разговоры. — Тишак, шо по Арсенину?

— Ну шо? — почесал тот в затылке. — Запрос в штаб округа послал… Будет через два дня.

— Он до Одессы служил три месяца в Херсоне, — перебил Гоцман, — ты за это знаешь?

— Знаю. В военном госпитале…

— Так шо ж за это не крутишь?! Може, там и след есть…

— Так Херсон — это ж уже другой округ, — почесал в затылке Тишак, — Таврический.

— Ну, и шо дальше? — зло бросил Давид.

— Пошлю запрос в Симферополь, — растерянно ответил Тишак.

— Ждать еще неделю? — перебил Гоцман. — Ноги в руки и дуй прямо на вокзал. В Херсоне обойди госпиталь и найди, где он жил. И всех, кто знал, понял?.. — Давид порылся в карманах, протянул Тишаку несколько смятых купюр. — Бумаги оформишь по возвращении… И пока все не обнюхаешь, не вертайся.

— Давид Маркович, да вы бы хоть объяснили, с чего такая спешка?.. — жалобно и растерянно протянул сбитый с толку Тишак, комкая в руках деньги.

Гоцман, взявшийся было за ручку автомобильной дверцы, вдруг усмехнулся и наставительно ткнул указательным пальцем в грудь Тишака.

— Ну слушай, Леня. Рассказываю один раз, не упусти чего… Значит, до войны был у нас в отделе такой сержант Лева Рейгель, хороший хлопец. Искал он известного бандита Муху, на котором самая легкая статья была 76-я…

— Оскорбление представителя власти при исполнении? — растерянно переспросил Тишак.

— Во-во, — согласно кивнул Гоцман. — Значит, гонял он за ним по всей Одессе. Почти поймал, но Муха с Одессы вовремя утек… Рейгель сильно расстроился, взял отпуск и поехал у Гагры. Отдохнуть… Утром вышел на приморский бульвар, красиво одетый, с мороженым в руке, и носом за нос столкнулся с этим самым Мухой!

— И шо? — хором не утерпели участковый и жактовец, тоже внимательно слушавшие историю.

— А то, шо тот Муха был Паганини в стрельбе из пистолета, — договорил Гоцман. — Быстрый морг! И надо ж было Рейгелю так отдохнуть?..

Тишак, участковый и жактовец растерянно моргали. Похоже, что они не очень-то уловили смысл поучительного рассказа.

— Леня, — вздохнул Гоцман, садясь в машину, — не жди Гагры. Ищи…

Серый «Адмирал» взревел и тронулся с места, оставив Тишака, участкового и жактовца в полном недоумении.

В тени густой шелковицы, на скамейке у домика Шелыча сидели Штехель и Платов. Оба улыбались, одновременно искоса разглядывая один другого.

— Ваша?

Платов не спеша повертел монету в руках. Солнце блеснуло на двуглавом орле, поднявшем крылья. Это были двадцать злотых чеканки 1818 года.

— Польская…

— Пару дней назад вы заплатили ей Прамеку… Хозяину игрового притона.

— Вот вам сдача.

В ладони Платова оказались две новенькие серебряные монеты, каждая по 100 румынских леев с профилем короля Михая. Он подбросил монеты в воздух, ловко поймал, позвенел ими и сунул в карман.

Улыбки с лиц ушли. Теперь они разглядывали друг друга молча, внимательно, ожидая чего-то.

— Я из Киева. Приехал по заданию центра. Мне нужен… Академик.

— Как там… в Киеве?

— Как и когда мы сможем увидеться?

— Завтра, часочка в три, — обстоятельно подумав, сообщил Штехель. — Приходите к Прамеку…

— Какой-нибудь пароль? — Сунув руки в карманы, Платов позвенел монетами.

— Да бог с вами! — мягко улыбнулся Штехель. — Какой пароль!.. Просто приходите. Всего хорошего.

Он вежливо прикоснулся рукой к козырьку кепки и неслышно, сторожко двинулся вбок, в заросли черемухи.

В глубине кладбища пела птица. Давид никогда не умел разбираться в них, вот и сейчас не мог он сказать с точностью, кто именно рассыпается ломкой трелью среди пыльной зелени и покосившихся от времени памятников. Может, соловей, так соловьи же вроде в мае поют… Он искоса взглянул на Марка, но тот, похоже, не обращал на пичугу внимания — лицо его было отстраненным и мрачным.

— Ну шо, пойдем к твоим завернем?..

— П-пойдем.

— Иногда, Д-дава, — глухо проговорил он, сидя на корА точках, — я д-думаю, как моим родителям п-повезло, что они не видели всего, что п-произошло п-потом… Войну они т-т-точно не п-пережили бы. П-просто п-потому, что война — это б-б-бред… А они любили, чтобы в жизни все б-было п-понятно… А т-тут — мир рушится… Нет, они бы не п-поняли…

— А шо ж революция им бредом не показалась? Тоже ж — мир рушится…

— Они ждали революцию… Все ее ждали. Все, к-кроме царя, наверно… П-поэтому т-те т-трудности т-так не воспринимались… все верили, что вот — п-пройдет совсем немного времени, и мы создадим новый мир… Я хорошо п-помню, к-как отец г-говорил с п-презрением о мещанах: «К-квартира из шести к-комнат, лакей, обстановочка, альбом семейных к-карточек»… Революция д-д-должна б-была все это смести, освободить людей от всякой шелухи, от любви к б-быту… А война — тут д-другое…

— Ты бы заглянул в отдел БХСС к Разному… Люди глотки друг другу грызут из-за карточек продуктовых, не то шо из-за квартир шестикомнатных… За квартиры так просто на части рвут и медленной скоростью в разные города посылают.

— Значит, революция не удалась, — очень спокойно проговорил Марк.

— Шо же нас тогда тут всех держит? — медленно спросил Давид.

— Что?.. Я могу сказать т-тебе, что д-держало меня, к-когда я летал на Б-берлин… Я д-думал о п-папе с мамой и о т-тех людях, к-которые б-были до них — много-много, п-представляешь, и все они жили на этой земле, в Одессе, все они ходили п-по этим улицам и к-купались в этом море… Я не знаю их имен и никогда их не видел, а они не видели меня… Я не знаю, к-кем они б-были — рыбаками, к-которые ловили скумбрию, к-колонистами, вольными к-казаками, солдатами, к-которые выслуживали себе п-погоны и становились офицерами и д-дворянами… К-ка-кая разница?.. Важною, что все они б-были. И я чувствую, к-как их к-кровь д-движется п-по моим венам. П-потому что если бы не они, т-то не б-было бы этого г-города, этой земли, этой страны… Т-так к-как же я могу допустить, чтобы на эту землю п-пришли какие-то… чужие?.. Совсем чужие?.. Ну это… ну я не знаю, к-как если часовой оставил бы п-пост в к-крепости, к-которую д-до него охраняло много-много п-поколений солдат… П-потому что ему, видите ли, надоело…

Он замолчал. Молчал и Давид, слушая птицу, все еще повторявшую свой урок в зарослях шелковицы. Из медальонов на надгробиях весело смотрели на него родители Марка. На карточках они были молодыми.

— Ты все еще… чувствуешь шо-то?

— Чувствую, — медленно отозвался Марк. — Хотя и не могу объяснить т-тебе — что именно…

— Чего ты тогда решил… стреляться? А?.. С какой дурости?

— Д-действительно д-дурость. Нашло… Не обращай внимания. — Он взялся сильной рукой за ржавую металлическую калитку, та жалобно скрипнула. — А за Арсенина т-ты п-переживаешь не зря. Не зря…

Кречетов шел по коридору УГРО, все еще продолжая машинально вертеть в руках черный шнурок, на котором он показывал Гоцману самурайский узел. Пальцы крутили и мяли черную веревочку, придавая ей самые причудливые очертания. У дверей кабинета Гоцмана майор, спохватившись, усмехнулся: «Вот привязалось же…» И сунул шнурочек в карман брюк.

Гоцмана в кабинете не было, зато присутствовал майор Довжик. Он почти шепотом, массируя левой рукой перебинтованную голову, допрашивал горько плачущую девочку лет двенадцати.

— И что они у тебя взяли?

— Сережки!.. — рыдала девочка, размазывая слезы по щекам. — Трофейные, папа из Вены привез!.. Мама мне голову оторвет…

— Не оторвет, — поморщился Довжик, — мамы добрые… Сколько их было?

— Сережек? — всхлипнула девочка.

— Нет, — с трудом сдержался Довжик. — Грабителей…

— Михал Михалыч! — окликнул с порога Кречетов. — А где Гоцман?

— Не знаю, не появлялся… Так сколько их было?

— Двое, — прохлюпала носом девочка.

— А Якименко где? — поинтересовался Кречетов. Ответить Довжик не успел, потому что девочка внезапно подпрыгнула на стуле с радостным криком:

— Я вспомнила!.. Один такой вот, высокий, рот на сторону кривил…

— Девочка, не кричи, у меня очень болит голова!.. Товарищ майор, — подчеркнуто официально обратился он к Кречетову, — где Гоцман, я не знаю, и где Якименко, тоже не знаю… Девочка, сядь вон там и напиши, кто как выглядел. Я тебя очень прошу!.. Вот тебе карандаш и бумага…

Кречетов подсел к столу, потянул к себе протокол, который заполнял следователь.

— Михал Михалыч, иди-ка ты домой, — сочувственно проговорил он, глядя на бледное, осунувшееся лицо Довжика. — Я тебе разрешаю.

— Мы, между прочим, в одном звании. И в вашем разрешении я не нуждаюсь…

— Михал Михалыч, ты чего? — обескуражено улыбнулся Кречетов.

— Товарищ майор, я работаю, — подчеркнуто сухо отозвался Довжик и демонстративно повернулся к девочке, мусолившей во рту чернильный карандаш: — Так как, ты говоришь, они выглядели? Один высокий и кривил рот, а второй?..

Кречетов, хмыкнув, направился к выходу из кабинета. Взялся за ручку двери и, по-прежнему улыбаясь, произнес:

— Придет Давид Маркович, скажите, пожалуйста, что я его искал. — И после паузы с нажимом добавил: — Товарищ майор.

Давид проводил Марка до дома. Галя настояла, чтобы Гоцман пообедал у них, и сопротивляться он не стал. После горохового супа и жирной свиной тушенки потянуло в сон. Чтобы отогнать его, Гоцман решил пройтись пешком до Привоза — все равно надо было купить кураги. И, шагая улицами, думал, безостановочно думал над тем, что сообщил ему полковник Чусов. И еще вспоминал исчезнувшего слепого старца из 22-й квартиры, который умел предвидеть будущее. Настолько свой, что никто даже и подумать не может — так он сказал… И выходил этот человек из дверей управления… Но куда же, куда пропал Арсенин? Неужели единственным воспоминанием о нем останется эта вот курага, которую он только что купил во Фруктовом пассаже?..

Нора была дома, стирала. Чтобы окончательно прогнать сон, Давид вымылся под струей ледяной воды, надел чистую рубашку. Закурил и сел на нижней ступеньке лестницы, продолжая думать о том, что неотвязно преследовало его последние дни. Нет слов, идея, которая внезапно пришла ему в голову на Привозе, когда он расплачивался за курагу, может сработать. Надо только убедить Чусова и… Жукова. От командующего округом тут зависит все. А если он не согласится?.. Ну, тогда придется рубить верхи, оставляя корни в земле. А корни ведь цепкие, они могут прорасти снова, многие годы спустя… И что будет тогда с его городом?.. Его страной?.. И он неожиданно вспомнил Марка, его слова: «Ну это все равно как если бы часовой оставил пост в крепости, которую до него охраняло много-много поколений солдат. Просто потому, что ему надоело».

Нет. Кто угодно — как угодно. А он, Давид, свой пост не оставит, хоть и очень, очень устал, честное слово…

От этих мыслей его отвлек тупой, тяжкий перестук копыт, с которым мешалось четкое цоканье дамских каблучков. Почти одновременно во дворе, где жил Гоцман, появились запряженная парой мощных чалых кладруберов биндюжная телега и рыхлая, много повидавшая на этом свете, хотя и не совсем смирившаяся со своими неудачами дама. Телега, ведомая братьями-близнецами Матросовыми, прогрохотала к крылечку домика дяди Ешты, а дама близоруко сощурилась в сторону Гоцмана.

— Эммануил Гершевич? — произнесла она не вполне уверенно.

— Почти, — кивнул тот, выбрасывая окурок в мусорное ведро. — Давид Маркович.

— А где живет Эммануил Гершевич?

— Эммик! — громко позвал Гоцман.

Эммик возник на галерее незамедлительно, словно ждал своего выхода. На нем был шикарный светлый костюм с хорошо знакомым Гоцману ядовито-оранжевым галстуком. Эммик поздоровался с Давидом солидным поклоном и важным жестом пригласил даму подняться.

— Здравствуй, дядя Ешта… — Гоцман тронул соседа за рукав. — Кудой собрался?

— Уезжаю, Давид. — Голос Ешты прозвучал негромко, с болью. — Совсем.

— Во как, — озадаченно крякнул Гоцман. — Кудой?

— В Николаев пока… — Он тяжело вздохнул, наблюдая, как грузчик взваливает на телегу большую, завязанную сверху платком корзину. — Плохо стало в Одессе.

— Это тебе-то? — ухмыльнулся Гоцман.

Дядя Ешта искоса взглянул на него и ответил точно такой же скупой невеселой ухмылкой.

— Мне-то… Одесса, как шалава, сама напросилась. Теперь хлебнет по полной… Сейчас твои стреляют, потом твоих стрелять начнут…

— Ты же от дел отошел…

— Отойти-то отошел… Да вы же не посмотрите. Вызовете в кабинет да пустите в расход на всякий случай. Как в восемнадцатом году. Ты тогда еще пацаном был, а я помню…

— Так и я много чего с восемнадцатого года помню, — заметил Давид. — Я помню даже, как приехал румынский принц и тайком обвенчался со своей дамочкой, и все это было настолько тайком, шо уже вечером мы с пацанами обсуждали подробности. И шо с того?.. Я к тому, шо ты мене ни с кем не путаешь, дядя Ешта? Шобы я тебя вызвал и пустил в расход?!

— Зачем ты? — примирительно заметил дядя Ешта. — Другие найдутся… Ты, Давид, не обижайся, но при румынах лучше было.

— Ага, и публичный дом работал в Сретенском, два, — в тон ему ответил Гоцман. — Ты еще за царя вспомни. Считай, что я этого не слышал… Ехай, дядя Ешта.

Старый вор помолчал некоторое время, жуя губами. Грузчик тяжело ухнул на телегу небольшой, темный от времени самовар.

— Я вор, Давид… А ты мент… Ты не поймешь…

— Ехай… — Гоцман легонько, по-соседски, пихнул дядю Ешту в плечо и, развернувшись, пошел к лестнице.

Оттуда, отчаянно скрипя подметками новых штиблет, спускался возбужденный Эммик. Его вишневые глаза просительно уставились на Давида.

— Ну? — хмуро осведомился Гоцман.

— Резолюцию бы надо наложить, Давид Маркович…

— Какую?

— Есть квартирка на Преображенской… ну, Десятилетия Красной Армии, то есть просто Красной Армии, — окончательно запутался в несколько раз менявшей названия улице Эммик. — В двадцать пятом номере… Ну, том самом, где при царе была мастерская мадам Александрии. Хозяев нету, где — неизвестно. Предположительно их того… во время оккупации. А мадам Короткая, — он мотнул головой в сторону своей комнаты, — мается с двумя дитями-паразитами у комнате неважного размеру. Вам же ж не откажут. Черкните только «Поддерживаю ходатайство»… По-соседски…

В глазах Гоцмана вспыхнули веселые огоньки. Эммик с готовностью заулыбался в ответ.

— Эммик, — процедил наконец Давид, не сгоняя с лица улыбки, — есть у нас в управлении замечательный майор Разный… До пары к твоей Короткой. Я ему передам твою просьбочку. Сегодня же.

— А шо не сами, Давид Маркович? — насторожился Эммик.

— Так за отдел БХСС он отвечает. Ему и карты в руки.

Минуя обалдевшего Эммика, Гоцман неторопливо направился к себе. По пути остановился, провожая взглядом тяжело нагруженную телегу, покидавшую двор. Сзади, сгорбившись и по-крестьянски свесив ноги, сидел дядя Ешта. На Давида он не взглянул.

— Как я понял, вы возражаете? — издалека долетел обиженный голос Эммика.

— Сильно возражаю, Эммик, — кивнул Гоцман. — Так возражаю, шо, будет время, и я тебе ухи отвинчу…

В его комнатах пахло так, как пахнет обычно в домах, недавно переживших ремонт, — свежей побелкой, деревом, масляной краской. И самое главное, пахло Домом. Давид уже свыкся с тем, что Дом — это не для него, что в своей конуре он только ночует иногда. А Нора, которая сейчас, негромко напевая, гладила свежевыстиранное белье, смогла одним своим присутствием внести в эти стены что-то неосязаемое, то самое, что и делает любую дыру — Домом. Немногим женщинам это дано. И у Давида при виде женщины, гладящей белье, снова тихонько, сухо сжало сердце…

Не ко времени это все. Если за него возьмутся, то возьмутся и за нее, и за Мишку… Недаром ворам в законе запрещено жениться и заводить семью. Потому что человек для семьи все, что хочешь, сделает. Для милиции тоже пора такой закон вводить, грустно усмехнулся Давид…

— Нора, — глухо проговорил он с порога. — Мы с тобой хотели расписаться… Ты только не думай ничего плохого, ладно?.. Просто… давай подождем чуть-чуть. Повременим.

Лицо Норы мгновенно затуманилось, губы сжались. Она стиснула пальцы на ручке тяжелого утюга. Гоцман, подойдя вплотную, ласково обнял ее за талию, прижался носом к теплой шее.

— Ну вот… Я ж говорил — за плохое не думай. Это не потому, шо я тебя не люблю или еще шо такое… Мы — муж и жена, и все за то знают. Просто… время дурное пошло.

— А может… может, все обойдется? — Она оставила утюг, вывернулась из рук Давида и взяла его лицо в свои ладони. — Все обойдется, слышишь… И мы… распишемся.

— Та распишемся, то ж само собой, — растерянно улыбнулся Давид. — Я просто за то, шобы… не очень спешить. Мало ли…

Сказал и сам понял, как неубедительны его слова. Нахмурился. Нора смотрела на него, и губы у нее дрожали от обиды.

— Я тебя о чем хочу попросить… За Мишкой присмотри, если шо. Ладно?..

На этот раз в «предбаннике» кабинета Чусова дежурил другой лейтенант — вежливый и почтительный. А может, его просто предупредили, что с Гоцманом нужно обращаться аккуратно. Так или иначе, аудиенцию у начальника Управления окружной контрразведки Давид получил без промедления. Через минуту лейтенант принес стакан крепкого чая с сахаром, поставил перед гостем и бесшумно удалился.

— …Сам придумал или кто подсказал? — задал один-единственный вопрос Чусов, когда Давид закончил свой монолог.

— Сам, — усмехнулся Гоцман. — Своим умом дошел… Ну так шо?

Чусов поерзал, удобно устраиваясь в кресле. Пристально вгляделся в уставшее, изможденное лицо Гоцмана.

— А ты понимаешь, чем это может грозить? Что произойдет в том случае, если…

— А то, — усмехнулся Давид.

— М-да… И ночной отстрел, значит, прекратить?

— Да. Немедленно причем.

— Ишь ты… «Немедленно»… Ты, Давид Маркович…

Чусов, не договорив, откинулся на спинку кресла, в задумчивости хрустнул пальцами. Гоцман ждал, позванивая ложечкой в стакане.

— Ладно, я доложу маршалу… А может, ты сам? Или вместе?..

— Тебе доверия больше.

— Хорошо, — кивнул Чусов, — я все понял. Иди. Спасибо…

— Подожди… Ты… вот что я хотел сказать. Не сердись на всякое такое… когда мы друг с другом цапались. Я хотел сказать, что это… рабочие моменты. Не знаю, как ты, а я без задней мысли… И без камня в кармане.

— Та я же все понимаю. Главное, шо камень в кармане все ж таки есть… И там не просто камень, а такой булыжник, шо вся Одесса может дрогнуть. И не только Одесса.

— Ничего, — уверенно произнес полковник. — Теперь главное — Жуков.

Дождавшись, когда за Гоцманом закроется дверь кабинета, Чусов снял телефонную трубку:

— Начальника оперативной группы ко мне. Пулей!..

 

Глава 12

На этот раз Кречетов шел к оперному театру медленным, тяжелым шагом. Не покупал цветов, не чистил сапог, не шутил, не смеялся. Даже не насвистывал. Лицо майора было угнетенным, под глазами набрякли мешки.

«Как все-таки освещение меняет здание, — думал он, глядя на вырастающий впереди театр. — Солнце, день — и прекрасное венское барокко, бог знает как перенесенное сюда, в эти края… А сумерки, тьма — и без подсветки опера умирает. Становится тяжеловесной, грузной, похожей на древнеримские цирки, ас ними только одна ассоциация — гладиаторы. Где я еще видел такой странный оперный театр, навевающий мысли о древнем Риме?.. Ага, в Минске, в сороковом. Там, впрочем, торжество советского предвоенного стиля, серый бетон, не хватает только Сталина с поднятой рукой на крыше. Впрочем, его наверняка разбомбили, такая роскошная цель в центре города, да еще на горе».

Навстречу с совсем юной девушкой под руку шел молодой капитан инженерно-авиационной службы с красной нашивкой на кителе. Вежливо козырнув, он обратился к Кречетову:

— Здравия желаю, товарищ майор!.. Прошу прощения, не подскажете, как нам к Дюку попасть?

— С удовольствием, — улыбнулся Кречетов. — Вон видите здание?.. Это горсовет. У него начинается Приморский бульвар…

Мимо на большой скорости, судорожно рявкнув сигналом и обдав людей светом фар, прокатил груженный битым кирпичом «Студебеккер»-самосвал. В душном вечернем воздухе заклубилось бурое пыльное облако.

Капитан, поблагодарив за разъяснения, повел свою юную даму по направлению к морю. Кречетов вздохнул, глядя им вслед. С недовольной гримасой перевел взгляд на свои брюки, запачканные медленно оседающей на мостовую мелкой кирпичной крошкой. Наклонился и несколькими ударами ладони сбил с правой штанины форменных брюк коричневые следы пыли.

— …Вот так! — Для пущей убедительности Славик наклонился и показал, как именно майор отряхивал брюки. — Струсил себе да и пошел дальше в театр.

— Он один был?

— Один.

— Точно?!

— Я ж говорю… Правда, перед театром до него какой-то капитан с бабой пристал.

— И что?! — напрягся Штехель.

— Та ничего… Капитан спросил что-то, а он им пообъяснял и рукой показал. И они туда и пошли. Я потом их нагнал — они по бульвару гуляли, стояли у Дюка, потом в порт пошли…

— «В порт пошли»… — злобно передразнил Штехель племянника. — А он, когда шел к театру, никуда не заходил?

— Никуда…

— А за тобой никто не шел?

— Нет, — пожал плечами Славик. — Я ж оглядывался…

— Оглядывался он, — снова передразнил Штехель, раздраженно махая рукой. — Ладно, проваливай…

По бескрайним коридорам штаба Одесского военного округа тяжело печатал шаг невысокий человек в белом летнем кителе с погонами Маршала Советского Союза. При каждом шаге на кителе прыгали три Золотые Звезды Героя. Нижняя челюсть Жукова по привычке была грозно выпячена, хотя препятствий на пути командующего округом не наблюдалось — все работники штаба, заранее извещенные о его появлении, старались без лишней надобности не попадаться маршалу на глаза. Сзади, стараясь не отставать, вышагивал полковник Чусов.

Стремительно войдя в кабинет, Жуков небрежно бросил фуражку на стол и, тяжело отфыркиваясь, упал в кресло. Чусов каменным изваянием застыл подле, преданно глядя на маршала.

— Ты что, полковник, с ума сошел? — раздраженно, продолжая начатый разговор, произнес маршал. — Что ты мне тут предлагаешь? У тебя преступник сидит под самым носом, а ты с ним играться собираешься?.. Арестовать немедленно! И вытрясти, как грушу!..

— Нерационально, товарищ Маршал Советского Союза, — мягко, но непреклонно качнул головой Чусов.

— Что-о-о?!.. Ты хоть понимаешь, какую ты ответственность берешь на себя?!

— Понимаю, товарищ Маршал Советского Союза. Но повторяю, арестовывать сейчас — нерационально. Хотя риск есть, согласен…

— Риск?!

Жуков вскочил, как подброшенный, крупно шагнул вплотную к Чусову. На крутом лбу маршала набухли вены. Казалось, он сейчас бросится на полковника с кулаками.

И так же неожиданно он вздохнул, разжимая пальцы, и… весело подмигнул Чусову.

— Это не риск, полковник. Если обосремся, головы свернут. Тебе Абакумов — в любом случае, ну, и мне… — Он перевел взгляд на портрет Сталина над столом.

— Я понимаю, товарищ Маршал Советского Союза, — сдержанно отозвался Чусов, проследив взгляд командующего.

— Ну а раз понимаешь, тогда объясняй, что рационально, а что — нерационально… Ф-фу, ну и жарища сегодня. Парит, как перед грозой… Будешь боржом?

— Ну, Тонюш… Чем на этот раз-то не угодил? — весело и виновато протянул Кречетов, делая попытку обнять Тоню.

Но она уклонилась, змейкой выскользнула из его рук. Опустилась на вертящийся стул перед гримерным столиком и взглянула на себя в большое мутноватое зеркало. Оно всегда стройнило Тоню, но сейчас ей показалось, что выглядит она отвратительно…

— За мной сейчас Наташка зайдет, — объяснила она, взглянув на Виталия в зеркале. — Хотели посекретничать.

— «Женский день» по расписанию? — усмехнулся майор. — Понял, не буду мешать… Когда освободишься?

— Я недолго.

— Буду дома. И советую поторопиться, у нас на ужин будет что-то очень-очень вкусное…

Кречетов поцеловал ее в макушку. Дверь за ним закрылась. Тоня некоторое время сидела неподвижно, с ненавистью глядя на свое отражение, потом тяжело поднялась и стала переодеваться.

Наташа, единственная знакомая, которую она от чистого сердца могла назвать подругой, ждала ее у входа в театр, вяло отвечая на любезности молоденького постового милиционера. Поцеловавшись, подруги решительно отказались от предложения постового проводить их до дому, потому что, дескать, в последнее время в городе неспокойно, тем более барышни такие нежные и хрупкие… В этом месте его монолога Наташа, комиссованная по беременности в звании старшего лейтенанта авиации, железным голосом напомнила постовому, что именно ждет его за оставление вверенного ему поста, после чего похлопала обалдевшего милиционера по синему погону, попросила впредь не забывать о существовании устава караульной службы и пожелала спокойной ночи.

Подруги медленно двинулись по улице Ленина. Духота, навалившаяся на спящий город, была почти осязаемой. На углу, в изнеможении отвалившись на козлы своих потрепанных пролеток и прикрыв лица шляпами, спали извозчики. На ступеньках, ведущих в винный подвальчик-бадегу, лежал, вытянув руки, так и не добравшийся до дому любитель алкоголя. Было слышно, как с третьего этажа радио приглушенно грянуло «Союз нерушимый республик свободных…» — значит, наступила полночь.

— Видела твоего, — с ухмылкой произнесла Наташа, не глядя на Тоню.

— Я тоже видела… Он же заходил в театр.

— Да нет… Не сегодня.

— А когда? — вскинула брови Тоня. Наташа помолчала.

— На днях. Тоже ночью. У Юрки животик разболелся, он плакал… Я с чайником иду мимо окна, смотрю, — походка знакомая… А он… почесал мимо, да торопливо так, сразу видно — спешил. И — в штатском…

— По службе, наверное, — неуверенно произнесла Тоня, чувствуя, как внутри у нее все леденеет и цепенеет. — Он же часто выполняет всякие… секретные поручения…

— Ох, Тонька, Тонька… Вот смотрю на тебя и думаю: сколько ж тебе лет, двадцать пять или пятнадцать? Или пять?..

— Ну, вспомни Георгия, — продолжала Наташа, — как все начиналось и как закончилось. Вспомни Володю с его букетом московских адресов и телефонов… Все они такие, Тонька, все, понимаешь?.. Тем более сейчас, когда баб одиноких навалом, а их — наперечет. Так что я даже удивляюсь, что этот балда на ступеньках валяется… — Она брезгливо кивнула в сторону храпящего у входа в бадегу пьяницы. — Живой, руки-ноги есть — чего еще надо?.. А что служба важная и… секретные поручения, так это ясное дело. Лишний повод из дома смыться. А секреты в том состоят, что где-нибудь с рук покупается отрез на платье… или еще что. — Наташа на мгновение смолкла, потом продолжила: — Ты извини, что я тебе все это… вот так говорю. По своей дурной армейской привычке не откладывать в долгий ящик, потому что завтра может быть поздно… Просто знай. Выводы сделаешь уже сама…

— Неужели… они… все… такие?.. — медленно, будто в бреду, произнесла Тонечка и вдруг повернулась к Наташе: — А твой Дима?

Лицо Наташи дрогнуло. Между бровями обозначилась резкая горестная складка.

— Ну… Димка был вообще… уникальный. Из другого мира. Я всегда удивлялась, как он в летчики-то попал. Там же нужно быть как пружина… А он…

— Как он погиб? — тихо спросила Тоня.

— Сбили, — так же тихо ответила Наташа. — Сбили над Свинемюнде… На него сразу пять «фокке-вульфов» насело. Он дотянул до транспорта, который под погрузкой стоял. Ну и…

— У тебя… никого не было после него?.. Наташа взглянула на подругу с удивлением.

— Конечно. Зачем?.. Есть же Юрка…

Навстречу девушкам таким же медленным шагом прошла влюбленная парочка, несколько странно одетая для такой духоты — на мужчине был длинный кожаный плащ, а на женщине — просторный шерстяной костюм и модная шляпка с фазаньим пером. Мужчина, улыбаясь, что-то говорил спутнице, она негромко смеялась и покачивала головой.

— Счастливые, — вздохнула Тоня, оглядываясь вслед парочке.

— Да уж, — зло хмыкнула Наташа, — небось всю войну в тылу гужевался, а теперь байки рассказывает…

— Это ты на Виталия намекаешь? — вспыхнула Тоня. — Да, он юрист, а не танкист, не моряк и… и не летчик!.. Так что же, армии не нужны юристы?.. И вовсе он не в тылу был, а на фронте… И между прочим, шпионов разоблачал!

— Да не злись ты, — примирительно произнесла Наташа. — Нужны, нужны… И юристы, и кавалеристы…

В темной арке, ведущей во двор Гоцмана, боролись двое. «Боролись», впрочем, не совсем точное слово — женщина сопротивлялась, не желая идти, а мужчина уговаривал ее, ласково, но твердо увлекая за собой.

— Давид! — звучало в ночи. — Ты что, с ума сошел?.. ЗАГСы закрыты, ночь уже…

— Погоди… Ты шо, отказываешься выходить за меня?

— Нет, — вздохнули во тьме.

— Тогда не кобенься, пошли…

— А я и не кобенюсь…

— Андрей Остапыч, извини, шо мы так вот, — с порога проговорил Давид. — На тебя последняя надежда… Ночь! Ты понимаешь — ЗАГСы закрыты… Распиши ты нас, а?!.

Омельянчук молча, с раскрытым ртом, переводил глаза с Гоцмана на Нору и обратно. Он был, мягко говоря, удивлен.

— Пожениться хотим! — Давид решительно извлек из кармана пиджака бланк и звучно припечатал его к столу. — Шоб все по-человечески…

— А я при чем? — наконец выдавил из себя первую фразу полковник милиции.

— Командир подразделения имеет право, — горячо проговорил Гоцман. — Ты же мой командир!

— Ты шо себе, Давид Маркович?! То ж во время войны…

— Так приказ-то никто не отменял! Значит, действует…

«Шутят или нет?!» — обалдело думал Омельянчук, разглядывая надумавшую жениться посередь ночи парочку. Да нет, вроде лица серьезные, взволнованные. Одеты, правда, не по-свадебному, но где ж теперь, в разруху, найдешь приличную одежу?..

Он онемевшими пальцами стянул со стола бланк, шевеля губами, прочел: «Украинская Советская Социалистическая Республика. Министерство внутренних дел…» Выпучив глаза, шумно выдохнул, провел ладонью по взмокшему лбу.

— А шо, до утра не можешь подождать? — нашел он наконец спасительную отговорку и быстро добавил, обращаясь к Норе: — Вы звиняйте, конечно.

— Андрей Остапыч!.. — взмолился Гоцман. — Ну прошу же!

— Та ты все время просишь! — повысил голос Омельянчук. — Одно другого глупее!

— Больше не буду, — быстро проговорил Давид.

До полковника наконец дошел весь смысл ситуации. Просто ж прямое издевательство над государственными законами. Он отчаянно замахал руками и бестолково загремел ключами от сейфа:

— Не-не-не! Шо вы мне тут шапито устраиваете?.. Ну-ка, быстренько… — Он сделал неопределенный жест в сторону двери. — Жениться ему приспичило… Надо мной весь город смеяться будет… Все, идите!

Омельянчук, сердито сопя, принялся открывать сейф, сам не зная зачем. Вынул бумагу, повертел в руках, вновь запихнул в сейф, с грохотом захлопнул дверцу и запер ее на ключ. Исподлобья взглянул на неподвижно стоящую пару.

И тут Гоцман вынул из кармана вытертый до белизны ТТ. Омельянчук, разом побледнев, уставился на пистолет, зажатый в руке подчиненного.

— Хочешь, шобы я уволился, да? — вкрадчиво произнес Давид, кладя оружие на стол шефа.

— Андрей Остапыч, я ж к тебе по-человечески… Как старшего товарища. Шо ж завтра будет, никто не знает…

— С утра бы по-людски, с шампанским, с цветами… — проворчал он, разливая водку. Гоцман и Нора обменялись счастливыми улыбками.

— Ну вот… — Омельянчук одной рукой взял стакан. Другой — принесенный Давидом бланк. Попытался вчитаться в длинный текст, но не одолел и, махнув рукой, продолжил от души: — В общем, именем, значит, Украинской Советской Социалистической Республики объявляю вас мужем и женой… Горько!!!

Через полчаса раскрасневшийся Омельянчук склонился к Гоцману и поманил его пальцем.

— Дава, на пять минут к тебе разговор… Она ж не обидится?

Гоцман, мгновенно посерьезнев, обернулся к жене. Нора молча кивнула и удалилась в коридор.

— За тот запрос, шо ты просил, — проговорил Омельянчук, снова проворно отпирая сейф. — Через брата, по Второму Белорусскому…

Гоцман замахал руками, но полковник, не замечая, торжественно шлепнул на стол бумагу:

— В общем, такого военного следователя на фронте не было… То есть был — и не было его… Был капитан юстиции Кречетников, Юрий Николаевич, 1919 года рождения, погиб под Прейсиш-Штаргардом в январе 1945-го, — с трудом выговорил Омельянчук. — А Кречетов только числился по всем бумагам с пометкой «Откомандирован в распоряжение Ставки Верховного главнокомандования». Характеристики на него писали и все такое… Вот и все…

— Спасибо, Андрей Остапыч, — с улыбкой произнес Гоцман. — Я уже в курсе за Кречетова. Разобрались мы с ним…

— Да? — озадаченно переспросил полковник, пряча бумагу в сейф. — Тогда наливай! И жену зови!..

Над морем собиралась гроза. Из разбухших туч изредка вырывались далекие молнии, отвесно падавшие вниз. Но звук грома почти терялся на фоне рева разъяренных волн…

Штехель, ежась от свирепых порывов ветра, с трудом забрался на утес, возвышавшийся над пустынным побережьем. Там, сгорбившись на большом камне, обхватив руками колени, сидел человек в дождевике, неотрывно глядя в бушующее море.

Немного постояв рядом, Штехель кашлянул, сел на холодный камень. Человек в дождевике даже не взглянул в его сторону. Он продолжал следить за тем, как могучие волны в бессильной ярости бросаются на прибрежные скалы и рассыпаются белыми ледяными брызгами.

— Племянник передал, что вы хотели со мной встретиться? — наконец негромко осведомился Штехель.

Человек в дождевике медленно повернул голову к собеседнику. Ветер, налетевший с моря, принес с собой пригоршню ледяного, совсем не июльского дождя и швырнул ее на тонкую ткань плаща. Человек поежился, потуже натягивая дождевик на плечи…

 

Глава 13

Далеко над морем полыхала гроза. Оттуда время от времени доносились слабые, заглушённые расстоянием раскаты грома. Ветер раскачивал верхушки пыльных, отдыхавших от дневного жара тополей, недобро взвихривал на обочинах улицы пыль, гонял окурки и обрывки газет. Изредка с моря наносило волны короткого, злого дождя, который выбивал на оконных стеклах четкую военную дробь, а в выбоинах между булыжинами скапливался в небольшие лужи.

Высокий плечистый парень, стриженный ежиком, облаченный в просторный пиджак и широкие брюки, неспешно брел по пустынному тротуару. Непонятно было, почему он выбрал для прогулок такую неуютную ночь, но, в конце концов, одесские парни всегда выделялись среди своих сверстников оригинальностью. Навстречу любителю ночных прогулок из темной подворотни вывернул паренек лет пятнадцати, неумело сжимавший в пальцах дешевую папиросу «Бокс».

— Дяденька, прикурить не найдется?

— Что? — не сразу откликнулся странный ночной прохожий.

— Огонь есть?.. Нет?.. Ну и не надо…

Похоже, паренек собрался было задать стрекача, но Лапонин не позволил ему этого сделать. Он протянул руку и длинными холодными пальцами взял паренька за потертый лацкан. Щелкнула зажигалка, выбросив в темноту целый столб пламени. Паренек испуганно отшатнулся.

— Лицо мне твое знакомо, — задумчиво проговорил Лапонин, освещая зажигалкой паренька.

— Ж-живу недалеко, — цепенеющим от страха голосом проговорил тот.

— Прикуривать-то будешь?..

Паренек, стараясь держаться взросло, по-солидному, продул мундштук, сунул папиросу в рот, придвинулся к Лапонину. И тут же охнул, скрючившись. В живот ему уперся ствол пистолета.

— Прикуривай, прикуривай… — ухмыльнулся лейтенант.

Дрожащая в губах папироса наконец занялась. Парень, не подымая глаз, отстранился.

— Спасибо…

— На здоровье. — Лапонин демонстративно засунул пистолет за пояс и запахнул полу пиджака.

Паренек отошел от него на пару шагов. А в следующий момент развернулся и молча бросил в глаза лейтенанту пригоршню раскрошенного между ладоней папиросного табака…

Ослепленный Лапонин с руганью схватился за пистолет. Но выстрелить не успел — сзади на шею ему бросился хромой фронтовик с ножом.

— Вот тебе за Ваську! За Ваську!.. — исступленно выкрикивал инвалид, нанося Лапонину удары ножом в шею и затылок. — За Ваську, гад!.. За Ваську…

Лейтенант давно уже лежал неподвижно. Тротуар был красен от крови. Густой ручеек вишневого цвета струился на мокрую мостовую, быстро растворяясь в луже, а рыдающий фронтовик по-прежнему бил и бил мертвого ножом…

— Батя, тикаем… — склонился к отцу Сережка. На убитого он старался не смотреть.

Фронтовик наконец опомнился. С трудом поднявшись, изумленно смотрел на окровавленный нож в своей руке и труп убитого им человека. В соседних домах вспыхнул свет, кто-то приник к стеклу, пытаясь понять, что происходит на улице.

— Батя, пойдем… — теребил отца за рукав Сережка. — Батя…

— Бежи отсюда, Серега. — Инвалид снова опустился на панель рядом с трупом, слепо зашарил по карманам в поисках папирос.

Опергруппа подъехала через десять минут. Водитель поставил «Опель» так, чтобы фары освещали место происшествия. Курящий возле тела фронтовик даже не взглянул на подошедших Гоцмана и Якименко. Заплаканный Сережка сидел на корточках у входа в арку. Заметив взгляд Гоцмана, он отскочил на несколько шагов.

— Ку-уда побежал?! — окликнул его водитель-сержант. — Сюда иди!..

— Сядь в машину и калитку закрой, — зло оборвал его Гоцман.

Якименко склонился над убитым, коснулся его мокрого от крови и дождя лба. Он узнал человека, которого допрашивал пять дней назад. Покачав головой, вынул из мертвой руки «парабеллум». К рукоятке была привинчена серебряная табличка с гравировкой «Гвардии младшему лейтенанту Лапонину К. П. за образцовое выполнение особо важного задания командования».

— Я его за Ваську… Это он его тогда… в спину…

— И шо, легче стало? — хмуро обронил Гоцман. Фронтовик вытер с небритых щек слезы, покачал головой:

— Не-е…

— Давай помогай. — Якименко, пыхтя, подхватил убитого под мышки.

— Батя!.. — отчаянно выкрикнул Сережка, выбегая из подворотни и приникая к спине отца.

Гоцман зло отвернулся, хлопнул дверцей, усаживаясь рядом с водителем. Тот, так и не поняв, чем рассердил начальника, торопливо включил зажигание. А Давиду в этот момент больше всего хотелось положить на стол Омельянчуку рапорт об отставке.

Жуков, время от времени прихлебывая холодный боржом, расхаживал по кабинету, хмурился. Рядом с Чусовым стояли две пустые бутылки и стакан. Разговор шел уже второй час. Время от времени на столе тихо трезвонили телефоны, но командующий округом не обращал на них внимания.

— Повторяю, задача этой операции — накрыть всех разом! — продолжал говорить полковник. — Всех… понимаете, товарищ Маршал Советского Союза?

— Понимаю, — неожиданно покладисто кивнул Жуков. — Чего ж не понять?.. Задачу — вполне понимаю. А решением — не убедил. Не убедил, — повторил он уже тише, словно прислушиваясь к себе.

Чусов раздраженно захлопнул принесенную с собой папку, вытянулся по стойке «смирно»:

— Разрешите идти?

Маршал остановился напротив полковника, долго и пристально изучал его упрямо застывшее лицо.

— Нет, не разрешаю! Не разрешаю!.. Что раньше времени сдаешься, полковник?! Убеждай! Я же не идиот — давай, убеждай меня!..

Маршал раздраженно отодвинул стул от стола, плюхнулся на сиденье, махнул рукой — садись!.. Чусов со вздохом уселся, помолчал, собираясь с мыслями, снова раскрыл папку.

— Слушаюсь, товарищ Маршал Советского Союза… Ещё раз, по порядку… Мы имеем хорошо построенную, мощную организацию противника, действующую на территории области, возможно, еще с довоенных времен. Это факт номер один. В ее главе стоит прекрасно законспирированный, великолепно обученный, имеющий огромный опыт работы в нашем тылу немецкий агент по кличке Академик. Благодаря своим недюжинным способностям ему удалось глубоко внедриться не только в органы милиции, но и в органы госбезопасности. Это факт номер два…

Ночное море продолжало крушить свои валы о прибрежные скалы. Казалось, оно хочет взять берег штурмом и бросает в бессмысленные лобовые атаки все резервы, не считаясь с потерями. Штехель деликатно откашлянул, поерзал на холодном твердом камне.

— Так племянник передал, что вы хотели со мной встретиться… — решился он повторить.

— Этот белобрысый — твой племянник?.. Выглядит дебильно.

— Сестры покойной сын, — торопливо вставил Штехель. — Сестра умерла в сорок втором. Так-то он смышленый… А вид… Что ж вид… Что-то случилось?

Кречетов вновь замолчал, глядя на бушующее море. Это настораживало Штехеля даже больше, чем вызов условным знаком на экстренную встречу. Что-то произошло. Но что?.. Он снова заерзал на камне.

— Кажется, я провалился, — неожиданно тусклым голосом проговорил Кречетов. — Гоцман на хвосте повис, как борзая. По виду биндюжник тупой, а соображает, сволочь…

— Может, убрать его, пока не поздно? — осторожно вставил Штехель.

— Поздно, к сожалению… — Кречетов покосился на соседа. — Арсенин-то не всплывет?

— Не-е… — протянул Штехель, кивая на море. — Оттуда не возвращаются…

— Если что со мной случится, первым делом Гоцмана убери и подругу его. Но сначала — племянника.

Со стороны моря снова ударило дождем. Кречетов зябко поежился, плотнее запахнул на груди плащ.

— Как же я могу? — ошеломленно захлопал ресницами Штехель. — Да и не знает он ничего… Зачем же?..

— Ты о шкуре своей думай, — холодно перебил Кречетов. — Сам сказал — смышленый… Начнет рассказывать, как за мной ходил, что видел. А там много не надо… — Он снова повернулся к Штехелю лицом, и того передернуло от спокойного, палаческого взгляда, которым Академик посмотрел на него. — В контрразведке не дураки сидят.

— Я не смогу, — негромко произнес Штехель.

— А тебе и не надо, — пожал плечами Кречетов. — Поручи этому… Живчику… подручному твоему. Понял?

— Понял, понял…

— Штехель, только в игры со мной играть не вздумай, слышишь?.. — негромко проговорил Кречетов, отводя взгляд. — Узнаю, что обманул, — кишки ведь выпущу… Не сразу причем, а помучаю для начала.

— Все, легли на дно… — Кречетов поднялся первым. — Связь со мной через запасной канал… А за племянника прости, — неожиданно добавил он, уже шагая во тьму. — Но выхода нет… Сделай, как я сказал.

Хруст камешков под его ногами был неслышен за грохотом волн и воем ветра. Вдалеке, на мгновение осветив поверхность моря, упала с небес длинная кинжальная молния.

…Голая лампочка, висевшая под потолком на длинном шнуре, беспокойно раскачивалась. Ее то и дело задевал Штехель, метавшийся по комнате. Черные тени шатались по углам, то падая на бледное, непонимающее лицо Славика, собиравшегося в дорогу, то закрывая равнодушную физиономию Толи Живчика, деловито уминавшего у стола кровяную колбасу.

— Кружку! Кружку — обязательно… В дороге… — Штехель, не глядя на племянника, сунул ему в руки жестяную солдатскую кружку. — Анне Ивановне скажешь, что я тоже скоро приеду. Пусть поселит тебя пока на дальнем хуторе. И по округе не шастай, а то еще увидит кто…

— Та а шо я? — вяло пожал плечами племянник, пряча кружку в вещмешок. — Я рыбалить буду… Куда мне шастать?

— Ну вот, — бестолково закивал Шехтель в ответ. — Рыбаль… То есть рыбачь! Сейчас этот… толстолобик должен в реках клевать.

— А как я без документов на поезд сяду? Штехель на минуту запнулся, потом раздраженно махнул рукой:

— Скажешь, потерял… К бабке с дедом едешь… Соври как-нибудь, в общем! Давай, давай! Головой надо думать… Ну так. Теперь уже все…

Славик встряхнул тощий вещмешок. Живчик, дожевывая колбасу, неспешно поднялся из-за стола, вожделеюще покосился на полку, где стояли банки с компотами, и вздохнул.

— А гроши? — уныло поднял Славик глаза на дядю. — Без документов, та еще Христа ради?..

— Да… — Штехель суетливо затряс головой, растерянно улыбаясь, захлопал себя по карманам. — Да, это правильно. Забыл. Вот тебе гроши. — Он впихнул в руку Живчика смятую синюю бумажку в десять червонцев. — Отдашь Славику на вокзале, не забудь!

— Так а шо меня провожать? — протянул Славик, надевая вещмешок. — Я один дойду…

— Нет, Толя тебя на лодке до Затоки довезет, — помотал головой Штехель. — Там легче сесть без документов…

На минуту в комнате воцарилась тишина. Славик неожиданно сделал попытку скинуть с плеча лямку вещмешка. Живчик удержал его руку.

— Я не поеду, — чуть слышно произнес подросток, но Штехель энергично махнул на него рукой и тяжело опустился на табуретку.

— Присесть надо на дорожку…

И снова повисла тяжелая пауза. Когда из стенных часов неожиданно выскочила кукушка и гнусаво прокуковала четыре раза, Штехель и Славик вздрогнули. Только сонное красное лицо Живчика было неподвижным.

— Дядь… Я не поеду, — прошептал Славик, умоляюще глядя на Штехеля.

— Надо… Надо ехать…

Штехель, хлопнув ладонями по коленям, встал, нетерпеливо подтолкнул племянника и Живчика к выходу:

— Давайте, давайте… Уже светать начинает.

На пороге Славик обернулся, схватившись за дверной косяк, умоляюще взглянул на дядю. Но Штехель отчаянно замахал ему вслед — иди, мол, иди. Живчик умелым толчком выпихнул подростка за порог. Дверь захлопнулась.

Штехель постоял у двери с потерянным видом. Потом мелкими, старческими шагами, волоча ноги по полу, подошел к почти успокоившейся над столом лампочке и сильно толкнул ее ладонью. Лампочка заметалась под потолком, черные тени снова закружились по комнате в вакхическом танце.

— Вот видишь, как оно… — оцепенелым голосом произнес Штехель, следя за пляской лампочки…

Гоцман и Довжик стояли в коридоре УГРО. Мимо то и дело конвойные проводили задержанных, из-за дверей кабинетов вырывался стрекот пишущих машинок.

— Тишак звонил из Херсона, — приглушенным голосом говорил Довжик, держась за лоб, скрытый под повязкой. — Начальника госпиталя нет, будет только через два дня. А без него никаких документов по Арсенину не выдают. Ну, он поспрошал его сослуживцев пока что… По их словам, ничего подозрительного. Отзывы все положительные, единственное — ни с кем не поддерживал близких контактов, жил одиноко…

— И справка из штаба округа только завтра будет… — скрипнул зубами Гоцман. — Значит, пусть ждет.

— У нас людей не хватает, — заметил Довжик, но Гоцман покачал головой:

— Арсенин сейчас важнее…

— Еще одно, — помявшись, проговорил Довжик. — Старика-психиатра… ну, 22-я квартира… контрразведка ищет.

— Ну, так не нашла ж пока?.. — раздраженно отозвался Гоцман.

— Давид Маркович, я ж обещал, что никому, кроме вас…

В дальнем конце коридора из своего кабинета появился Кречетов, приветственно махнув рукой, двинулся по направлению к офицерам. Гоцман обратил внимание на то, что кобура у него была расстегнута. И, не отводя глаз от этой кобуры, быстро спросил у Довжика:

— Михал Михалыч, а ты Кречетову за старика ничего не рассказывал?

— Н-нет… А надо было?

— Та в том-то и дело, шо…

Договорить Гоцман не успел. Из-за поворота стремительно показалось трое офицеров МГБ во главе с полковником Чусовым.

— Давид Маркович, а мы к тебе! — издалека окликнул Гоцмана полковник.

— С чего? — недоуменно поднял брови Гоцман.

— Служба! — улыбнулся Чусов, приближаясь к Давиду, и неожиданно, резко согнав улыбку с лица, жестко скомандовал: — Взять его!.. Подполковник милиции Гоцман, вы арестованы!..

Офицеры МГБ, схватив Давида за руки, встали по обе стороны от него. Чусов, умело охлопав пиджак и галифе Гоцмана, вынул из карманов пистолет и удостоверение, переложил к себе в карман. Давид, криво усмехнувшись, подчинился.

— Может, хоть скажете, за шо, товарищ полковник?.. — неожиданно хриплым голосом осведомился он.

— Я вам не товарищ! — гневно перебил Чусов. — А за что именно вас арестовывают, вам должно быть прекрасно известно, Гоцман… или как вас на самом деле?.. Увести!

Офицеры МГБ, ухватив Давида за локти, волоком потащили его к выходу. Дежурный лейтенант растерянно отдал честь, провожая начальство расширенными от изумления глазами.

Довжик и Кречетов тоже обменялись непонимающими взглядами. При этом Кречетов мимоходом поправил и застегнул кобуру.

— Прошу прощения, товарищи, — уже более спокойным тоном произнес Чусов. — Сами понимаете: служба… Вас, товарищ майор, — он кивнул Кречетову, — прошу пройти со мной. Необходимо обсудить некоторые детали. Ваш кабинет свободен?..

— Конечно, конечно, — суетливо кивнул Кречетов. — Прошу вас.

Чусов сидел в кабинете Кречетова, удобно устроившись на стуле. Сам майор с потерянным видом расхаживал из угла в угол.

— …Да понимаете, товарищ полковник… сходится-то оно сходится, но… Смотрите сами.

— Дело о пропавшем обмундировании Гоцман начал. Мог закрыть и не закрыл…

— Дружок Фима влез в него и помешал, — подхватил Чусов. — И таких дружков-уголовников у него пол-Одессы…

— Родю убили чисто. А он сам же нашел убийцу…

— Нашел, и его тут же убрали, — задумчиво проговорил Чусов. — Просто избавился от свидетеля, и все…

— Но стрелял-то не он, а Якименко, — с сомнением качнул головой майор.

— Кто стрелял, неважно. Важно, что Лужов убит. Еще?

Кречетов озадаченно взглянул на Чусова, помедлил и, спросив разрешения, уселся напротив.

— Мне кажется, товарищ полковник, что все пока что строится исключительно на догадках и предположениях…

— Не все! И не только на догадках! — решительно возразил Чусов. — Поверьте, майор…

— Мне хотелось бы… присутствовать на допросе, товарищ полковник. Если позволите.

— Зачем? — вопросительно поднял брови Чусов.

— Я думаю, речь пойдет о делах, которыми занимаюсь я…

— Мы сами разберемся, — отрицательно качнул головой полковник. — Да, вот еще что… Гоцман интересовался у меня вашим участием в одесском подполье во время войны… Как вы думаете, с какой целью?

— Дело в том, что подполковник медслужбы Арсенин… заподозрил, по чистой случайности заподозрил, что я не был на Втором Белорусском фронте. Гоцман зацепился за эту мелочь и… насел. Пришлось ему…

— Выдать совсекретную информацию? — закончил полковник.

Майор опустил глаза, досадливо морщась. На его щеках и лбу проступили красные пятна.

— Виноват, товарищ полковник… Но информация была озвучена только в самых общих чертах. Никаких подробностей.

— Ну, что же вы оправдываетесь? — усмехнулся Чусов. — Я же вам не начальник и накладывать взыскание не собираюсь… У вас свои каналы подчинения.

Выдержав паузу, полковник медленно встал, неспешно направился к двери. И, уже взявшись за ручку, обернулся задумчиво:

— Арсенин… Интересный персонаж, интересный. И пропал так вовремя…

Дверь за Чусовым захлопнулась. Кречетов устало потянулся, вяло потер глаза, глянул было в сторону умывальника. Но тут на столе затрещал телефон.

— Виталий, надо бы Мишку с Норой предупредить, — раздался в трубке встревоженный голос майора Довжика. — Об аресте Давида…

— Конечно!.. — От апатии Кречетова не осталось и следа. — Я сам и предупрежу… А выводы пока рано делать. Слышишь, Михал Михалыч?! Рано делать выводы!..

— А я, Виталий, с выводами никогда не спешу, — сухо ответили в трубке.

Когда-то Кречетов мечтал о том, какая у него будет Женщина. Именно так, Женщина с большой буквы. Лежа в ночи на жесткой кадетской койке, он представлял Ее — стройную, высокую, с бархатистыми грустными глазами. Уже много позже он понял, откуда взялся у него в голове этот странноватый для юноши женский идеал. Понял в тридцать седьмом году, когда увидел в витрине берлинского антикварного магазина фотографию своей матери, расстрелянной в восемнадцатом. С твердой, чуть пожелтевшей карточки на него смотрела молодая Женщина, в печальном взгляде которой была написана ее будущая судьба. Внизу карточки затейливой белой вязью значился адрес мастерской — «V. Fedoroff. St. Petersbourg. Persp. de Nevsky, № 25/1». Он тогда купил эту фотографию, отдал пять рейхсмарок, и старичок, владевший лавкой, долго удивлялся, зачем молодому человеку это старое фото неизвестной русской дамы. Виталий спросил, как этот снимок попал к антиквару, и тот, пожав плечами, сказал: «Как обычно… Все, связанное с Россией, приносят эмигранты». Вероятно, фотография эта лежала в личных вещах отца, а после его гибели ее взял на память какой-нибудь сослуживец. И вот, вконец обнищав, выставил на продажу, вместе с кипой перетянутых резинкой открыток, верхняя из которых изображала летний лагерь юнкеров Владимирского военного училища, и с орденом Святого Станислава третьей степени с мечами. Он лежал поверх открыток, исцарапанный, с облупившейся эмалью, и Виталий отчетливо помнил, что чуть не заплакал, когда смотрел на этот обесценившийся, никому не нужный знак отличия, когда-то оплаченный кровью…

Кречетову было всего восемь лет, когда погибла мать (ее расстреляли просто так, за происхождение, в числе заложниц, взятых ЧК после убийства Урицкого), и вот — не верь после этого случая в силу генетической памяти. Он ждал Ее, такую, как мать, во всем похожую на нее. И не дождался. Были в его жизни женщины, много женщин, иногда даривших ему короткие всплески радости, счастья; намеком на что-то большое и, может быть, совсем непохожее на все предыдущее случилась Тонечка, но Женщина… нет, она к Виталию явно не торопилась. А может быть, обманулась в своем выборе и пошла… к Гоцману?..

Стоя у окна, он внимательно следил за реакцией Норы на известие об аресте Давида и одновременно любовался ею. Ни утомленный вид, ни красные от стирки руки, ни простенький домашний халатик не могли испортить гордую стать Женщины Гоцмана. Кречетов ничего не знал о ее происхождении, но мог поручиться, что она не простых кровей.

Она стояла совершенно неподвижно, с замершей на лице смущенной полуулыбкой. Медленно провела по лбу рукой, словно помогая себе справиться с оцепенением. И удивленно посмотрела на ладонь…

— Извините… — Голос прозвучал хрипловато, она прокашлялась и еще раз повторила: — Извините… Будете чай?

— Нет, спасибо.

— Да… — словно не слыша его, произнесла Нора. — Чай… это правильно.

Она нашарила на полке большой алюминиевый чайник, поставила на стол. Суетливо похлопала по карманам халата, достала спички. И только тут осознала, что поставила чайник вовсе не на конфорку… Понесла чайник в угол, к примусу, но сразу вернулась.

— Где находится контрразведка?.. — Ее зеленые бархатистые глаза смотрели на Кречетова в упор.

— Нора, какая контрразведка? — мягко, с болью улыбнулся майор. — Вам надо спрятаться. Скрыться. Исчезнуть… Если Давида забрали по ошибке, придут и за вами… Понимаете?

— Не по ошибке, нет… Я его предупреждала… Это из-за меня. Я просто дура! Глупая дура!

Женщина вынула из шкафа бежевое платье, сняла его с плечиков. Кречетов бережно взял ее за руку, успокаивающе погладил.

— Возьмите себя в руки… И подумайте сами… Если бы из-за вас, то… вас бы взяли в первую очередь.

— Да? — полувопросительно произнесла Нора. — Вы, наверное, правы… Чаю хотите?

— Да бог с ним, с чаем, — поморщился майор. — У меня внизу машина. Скажите куда, и я вас отвезу.

— Нет, вы знаете… я с утра выходила. Они могли не застать меня…

— Ну и замечательно! — начал терять терпение Кречетов. — Послушайте меня! Нора! Послушайте меня, посмотрите… — Он осторожно повернул ее за плечи к себе, она покорно подчинилась. — Спокойно, спокойно подумайте!.. Давид же не виноват?

— Нет…

— Вы тоже ни в чем не виноваты?

— Виталий… Спасибо вам. Вы же сами знаете: сегодня не виновата, а завтра уже виновата… Давид ни при чем, а его арестовали… Значит?

Во дворе раздался шум подъехавшей легковой машины. Хлопнули дверцы. По лестнице заскрипели сапоги.

— Вот видите? — быстро проговорила Нора и вдруг вцепилась в рукав майора: — Слушайте внимательно… Вы пришли меня допрашивать! Из военной прокуратуры, ясно?.. И мы с вами не знакомы!.. Садитесь! — Она силой пихнула Кречетова на табуретку. — А то и вас заберут!..

— Нора…

— Садитесь!

Дверь в комнату распахнулась без стука. На пороге стояли двое офицеров МГБ — капитан и лейтенант.

— …Больше я о Давиде Гоцмане ничего сказать не могу, — громко, глядя Кречетову в глаза, «договорила» Нора. — Мы с ним познакомились случайно. О характере его деятельности я не имела никакого представления.

— Бруннер Елена Андреевна?.. Собирайтесь, пожалуйста… А вы, товарищ майор, предъявите документы.

— Я помощник военного прокурора Одесского военного округа…

— Я знаю, — перебил капитан. — Так положено.

— Отвернитесь, пожалуйста.

— Мы не смотрим, — обронил капитан, опуская глаза на удостоверение Кречетова. Лейтенант сделал шаг к окну и встал вполоборота к Норе, наблюдая за щегольски одетым толстяком, который суетился на галерее перед дамой не первой свежести. В руках толстяк держал два серых бланка, испещренных печатями и подписями.

 

Глава 14

— …Вот, мадам Короткая, — Эммик светился от счастья, — все ж просто великолепно, с чем я вас и поздравляю… Это копия постановления, а вот это — ордерочек. Можете въезжать хоть сейчас… Видите, как все шикарно устроилось. Просто как в аптеке. Преображенская, самый центр… Я думаю, шо ваш великолепный быт очень сильно наладится. И счастья будет много-много и вам, и вашим деткам…

Рыхлая мадам потянулась к бумажкам всем телом, но Эммик, многозначительно улыбаясь, отвел руку с документами. Мадам, опасливо оглянувшись на стоявшую внизу черную машину, из которой недавно вышли двое офицеров, вынула из сумочки плотную пачку червонцев и протянула Эммику.

— Вы бы хоть бумажкой обернули, — прошипел тот, быстро пересчитывая купюры. — Ах, какая вы неосторожная…

Убедившись в правильности суммы, он отдал мадам Короткой бланки. Та, бережно сложив их, сунула документы в сумочку и, не сказав ни слова, направилась к ведущей на улицу арке.

Из комнаты, распространяя аромат дорогих духов и счастья, основательно выплыла празднично одетая Циля. Следом, распространяя такой же сильный аромат жареной рыбы и неодобрения, показалась тетя Песя.

— Эммик, и шо вы нашли в том ресторане, да еще днем? — укоризненно произнесла она. — Мне скажи! Вам обязательно надо иметь грязную скатерть, хамство и счет на сто червонцев?!

— Мама, вы не знаете хорошей жизни, — надменно отозвался Эммик, небрежно засовывая пачку денег во внутренний карман и сводя жену под руку по лестнице. — У нас уже столик заказан.

— Так шо, я все ж таки не понимаю, нельзя поесть со вкусом дома?!

— Я умоляю!.. — небрежно вскинул свободную руку сын.

Раздосадованная тетя Песя оглядела пустой двор, ища, с кем бы поделиться очередным горем. Но никого, кроме водителя черной эмки, мрачно курившего, облокотясь на крышу машины, во дворе решительно не было. А делиться горем с таким водителем тете Песе по некотором размышлении почему-то расхотелось. «Ой, вей, — вздохнула она, уходя с галереи в комнату, — как будто удачную сделку нельзя отпраздновать дома, а обязательно тащиться в тот ресторан по жаре…»

Между тем Эммик и Циля выплыли из арки на пустынную улицу. После ночного ливня над городом снова висела одуряющая духота, от которой одесситы спасались как могли. Вот и сейчас на панели не было никого, кроме невысокой брюнетистой дамочки в модном, трофейного покроя летнем пальто и косо сидящей на голове шляпке с фазаньим пером. Дамочка не спеша гуляла себе шагах в двадцати перед Эммиком и Цилей. Со спины вид у нее был явно скучающий.

— Смотри, как приталено… — Циля пихнула Эммика в бок. — Румынское, а может, и итальянское. Я видела такое же у Розы, только гораздо хуже. Ей брат привез с фронта…

— Тебе так нравится? — благодушно осведомился Эммик.

— Я могу купить тебе такое же. — Они были шагах в десяти от женщины, и Эммик перешел на шепот: — Циля, это можно… Я сейчас все разузнаю.

Он решительно выпятил нижнюю губу и, напустив на себя важный вид, шагнул вперед. В этот момент женщина обернулась. У нее было холодное красивое лицо с тонко выщипанными бровями. Правая рука нырнула в широкий левый рукав пальто.

— Мадам, звиняйте, — галантно улыбнулся Эммик, — я бы хотел такое пальто…

Выстрел прозвучал неожиданно и негромко. Можно было подумать, что лопнула автомобильная шина. Вот только автомобилей на улице не было.

Улыбка на лице Эммика сменилась безмерным удивлением. Он мягко повалился в пыль, прямо в новом выходном костюме. Пуля попала Эммику в сердце. Циля, вскрикнув от ужаса, прижала к лицу кулаки и кинулась к мужу. Женщина перевела пистолет на нее. Циля каменным изваянием застыла на месте, не сводя глаз с вороненого ствола. Женщина спрятала пистолет в рукав и так же медленно, прогулочным шагом двинулась дальше. А над улицей несся раздирающий душу вой Цили…

— А потом забрали Нору. При мне. — Кречетов внимательно посмотрел в Мишкины глаза. — Я от нее прямо сюда, к тебе… Вот такая история, Мишка.

Они стояли на улице, рядом с интернатом. Из окон глазели Мишкины приятели, усиленно соображая, что могло потребоваться от Карася майору юстиции.

— А Нору за шо? — посопев, отозвался пацан.

— Че-эс, — отозвался Кречетов.

— Шо?!

— Член семьи, — со вздохом пояснил Кречетов. — Жена шпиона…

— Мой батя — шпион?! — изумленно протянул Мишка, щурясь на майора.

— Ну, так они считают, — пожал плечами Кречетов. — Бред, конечно…

— Угу… — почти пропел наконец он, не глядя на майора. — Они считают… А ты?.. Ты сам как считаешь?!

Кречетов пожал плечами, попытался потрепать Мишку по вихрам, но тот уклонился.

— Мишка, тут надо разобраться.

— А ты разобрался?

— Пытаюсь, — серьезно произнес Кречетов. Мишка вдруг завертел головой. И с силой потянул Кречетова к скамейке у забора. Тот непонимающе подчинился. А Карась, запрыгнув на скамейку так, чтобы быть на одном уровне со взрослым, наотмашь врезал Кречетову по лицу:

— Сука ты, майор!..

Большой цех разрушенной судоверфи снова, как и шесть дней назад, был полон молодых, крепко сбитых людей с военной выправкой. Только теперь они были не в офицерской форме, а в самых разнообразных штатских нарядах — просторных летних костюмах, жакетах, странных в такую жару габардиновых плащах. И полковнику Чусову было немного непривычно обращаться к такому числу штатских зараз…

— Я благодарю! Я благодарю вас всех от своего личного имени, от имени командования Одесского военного округа и от лица всей героической Одессы! Спасибо вам, товарищи офицеры!..

Люди в плащах и костюмах молча слушали речь полковника. Говоря, Чусов вглядывался в лица стоявших перед ним офицеров и видел, как они устали. Слушали внимательно, сосредоточенно и… мрачно. Не было на лицах ни усмешек, ни боевого задора, ни куража, бывшего еще неделю назад.

— Бандиты понесли заслуженную кару, а город получил мир и покой! Как говорится — каждому по заслугам… Кроме того, во многом благодаря именно вам была разоблачена банда фашистских диверсантов-недобитков, крепко засевшая в наших недрах, и ее главарь уже дает показания!.. Это очень большое дело, товарищи офицеры! И сделали его вы!.. По итогам операции восемнадцать человек были представлены командованием округа к правительственным наградам Союза ССР!

Чусов сделал паузу, набирая воздух. Оживления в рядах разведчиков по-прежнему не было.

— В ходе операции геройски погибли пятеро ваших товарищей! Они погибли в бою, защищая мир и покой своей социалистической Родины!.. Это гвардии лейтенант Лапонин, лейтенант Михайличенко, старшие лейтенанты Щуровский и Игнатюк, гвардии капитан Поклонников… Почтим их память минутой молчания, товарищи! Вечная память героям, павшим на боевом посту!..

По толпе прошел шорох. Снимали кепки-восьмиклинки, мягкие фетровые шляпы с шелковыми лентами, лихо заломленные набок картузы… Стоявшая в первом ряду невысокая брюнетка с красивым холодным лицом и тонко выщипанными бровями тоже обнажила голову, сняв модную шляпку с фазаньим пером. Рядом с ней стоял улыбчивый мужчина в кожаном плаще. Лицо его мгновенно стало скорбным, а в руках он комкал нарядную шляпу.

— Операция закончена, — продолжил Чусов, вновь надевая фуражку. — Напоминаю: любые упоминания о ней где бы то ни было категорически запрещаются!.. Награды и денежные премии вы получите позже, по месту прохождения службы. Еще раз всем спасибо!.. Удачной службы, товарищи офицеры!..

За спинами толпы с грохотом распахнулись двери хлебных фургонов. И разведчики по команде взводных начали сдавать оружие и штатские вещи. Без спешки, без сожаления…

На сей раз калитка, ведущая во двор игорного притона, была предупредительно распахнута. Платов с ухмылкой взглянул на ржавую табличку, предупреждавшую о наличии во дворе злой собаки, и, поднявшись на крыльцо, постучал условным стуком.

Через минуту на пороге возник любезно поигрывавший седыми бровками хозяин. Усиленно жестикулируя, проводил гостя в комнату.

— Прошу, прошу…

Платов шагнул вперед, но почувствовал, как в спину ему уткнулся ствол револьвера. Тихий голос сзади произнес:

— Проходим. Только тихо.

— Даже не думай…

Перед хозяином, закрываясь им, стоял высокий, худощавый человек с наганом в руке. Левый глаз у него был стеклянным, что придавало взгляду худощавого ледяную, жутковатую неподвижность.

— Руки вперед — и шагай в комнату.

Платов удивленно дернул плечами и почувствовал, как напрягся худощавый — еще немного, и выстрелит. Да и ствол, вжимавшийся в спину, тоже усилил напор.

— Ребята, денег у меня нет, — спокойно проговорил Платов, осторожно входя в комнату.

За столом сидел невысокий, кругленький, лысый человечек в военной гимнастерке без знаков различия, тоже с пистолетом в руках. Он радостно, как желанному гостю, заулыбался навстречу Платову:

— Ну вот и здравствуйте! Заждались вас, заждались… Значит, руки кладем на стол, садимся на стул. И не шалим.

Стволы пистолетов бесстрастно отслеживали каждое движение Платова. Не сводя глаз с лысого человечка, он уселся и немного придвинулся к столу. Руки положил на белоснежную скатерть, которой была накрыта столешница.

Лысый бросил быстрый взгляд на хозяина квартиры и поймал утвердительный кивок — он!..

— Ну-с, — весело осведомился лысый, поигрывая пистолетом, — зачем пожаловали?

— А вы, простите, кто? — ответил вопросом на вопрос Платов.

— Военная контрразведка.

— Ф-фу-х! — облегченно выдохнул Платов. — А я-то думал…

— Ру-у-уки! Руки на столе, я сказал…

— А я думал, вы бандиты, — снова усевшись прямо, весело договорил Платов.

— Оружие есть?

— Ну что вы…

— А что так? — прищурился кругленький. — Время неспокойное…

— А зачем? — прищурился в ответ Платов. — Проще договориться.

— Вот как?

— Откуда прибыли? — поинтересовался лысый.

— Из Киева… Простите, я могу взглянуть на ваше удостоверение? На всякий случай?..

Кругленький извлек из нагрудного кармана гимнастерки корочки, развернул. Рука обыскивающего скользнула Платову под мышку. Он, не удержавшись, хихикнул:

— Щекотно же…

Его правая рука мгновенно взлетела за спину, вырвала из-за пояса пистолет. Обыскивающий дико вскрикнул и, согнувшись пополам, отлетел в сторону — выпущенная в упор пуля попала ему в пах. Одновременно левой рукой Платов вывернул руку убитого с зажатым в ней наганом, и вторая пуля, прошив стол, отбросила лысого вместе со стулом к стене.

Худощавый выстрелил, но Платов успел прикрыться телом убитого бандита и выстрелил в ответ. Худощавый с грохотом рухнул на пол, сунувшись простреленной головой в колени хозяина квартиры. Стеклянный глаз, выпав из глазницы, уставился на Платова молчаливо и загадочно…

— Это проверка! — отчаянно визжал хозяин, стоя на полу на четвереньках и отпихивая от себя труп худощавого. — Что вы делаете?! Это проверка!!! — Он закашлялся и только беспомощно сипел, тыкая пальцем в Платова: — У вас пиджак… Проверка… Штехель приказал…

Платов усмехнулся — левая пола его пиджака, прожженная выстрелом, тлела. Он сорвал пиджак, растоптал огонь. На скатерти валялось раскрытое удостоверение лысого. Платов взял его, не выпуская из рук оружия, бегло осмотрел. Ухмыльнулся. Майор Астахов Максим Алексеевич, 1910 года рождения, Министерство госбезопасности, Управление военной контрразведки Одесского военного округа… Он поддел ногтем фотографию лысого, и она, легко поддавшись, птичкой порхнула на пол.

— Дурак твой Штехель, — со спокойной ухмылкой произнес Платов, поднимая с полу прогоревший пиджак.

— Ну что?! — гаркнул он, весело разглядывая первого секретаря. — Наконец-то вас можно поздравить с победой?! Поздравляю, поздравляю… Нечего сказать, молодцы!!!

Кумоватов, чью руку Жуков тряс с такой энергией, будто собрался оторвать, растерянно оглянулся на Телешко, но подсказки от зама не получил. Он глянул на Кириченко, но от обкома поддержки, даже визуальной, тоже не дождался.

— С чем, товарищ маршал?..

— Ну как это?! — весело удивился Жуков. — Нашли же в себе силы! Резервы! Побороли преступность в кратчайшие сроки! Одесса вздохнула наконец спокойно!

— Так это не я… — проблеял Кумоватов, пытаясь освободить руку из стальных тисков маршала. Но тот, приобняв секретаря за плечи, уже вводил его в свой кабинет:

— А мудрое руководство?!. Что могут наши сыщики без вашего направляющего, так сказать, отеческого партийного указания?!. Без вдохновляющих рекомендаций, вовремя данных подсказок, а когда надо — и суровых указаний на допущенные неточности и недочеты?!.. А?!

Жуков обернулся к следовавшей за ним толпе генералов, весело подмигнул. Но подмигивать в ответ почему-то никто не стал. Даже Минюк, обычно ловивший каждый взгляд своего патрона, на этот раз сделал вид, что ничего не видел.

— Т-товарищ маршал… — наконец дошел до взмокшего от ужаса Кумоватова смысл происходящего. — В-вы… издеваетесь?!

— Над кем?! — Брови Жукова возмущенно взлетели вверх. — Над нашей сталинской партией?!

В кабинете повисла мертвая тишина. Командующий, видимо, и сам понимал, что хватил лишнего, но упрямство не позволяло ему отступить.

— Н-нет… — выдавил из себя Кумоватов. — Н-надо мной.

— Кумоватов, преступность в Одессе пошла на убыль, — напустил на себя серьезность командующий. — Это — объективный факт! И это… отлично!!! А теперь пора заняться настоящим делом! — Маршал, резко отвернувшись от Кумоватова, широким жестом указал присутствующим на стол: — Прошу садиться, товарищи…

Генералы и чиновники поспешно расселись. Командующий извлек из кармана мундира футляр для очков, дунул на стекла, подошел к огромной карте округа, закрывавшей собой полстены, раздвинул занавески и взял в руки указку.

— Объявляю общевойсковые учения в масштабах округа, — объявил он. — Ставлю боевую задачу…

Пока присутствующие приходили в себя, Жуков размашисто провел по карте указкой ломаную линию.

— Противник неожиданно вторгся на территорию СССР с территории Румынии!.. Задача округа: остановить его на рубеже Балта — Кишинев — Бендеры — Белгород-Днестровский. Организовать оборону, подготовить партизанские отряды в тылу противника… А затем — в кратчайшие сроки выбросить его за пределы государственной границы! И не только выбросить, а разгромить и уничтожить!.. Что замолчали? Вопросы есть?

— Т-товарищ маршал, — наконец подал голос с места Кумоватов, — а… п-почему с территории Румынии? Это же… наша союзница?

— Ты в каком воинском звании? — вместо ответа пренебрежительно поинтересовался Жуков.

— П-полковник…

— «П-полковник», — передразнил командующий, — небось комиссарил всю войну?.. Ладно, п-полковник, специально для тебя объясняю — в политике никаких постоянных величин не существует, ясно? Сегодня союзница, а завтра противница! А планы отражения агрессии у округа должны быть в наличии всегда! Это во-первых… А во-вторых, у тебя что, есть под рукой другая иностранная держава, откуда противник может вторгнуться на территорию округа?.. — Жуков махнул рукой в сторону Кумоватова, словно окончательно ставя на нем крест. — Надеюсь, это был последний вопрос не по делу!

— Разрешите, товарищ Маршал Советского Союза? — наконец решился командующий артиллерией округа, относительно молодой генерал-полковник. — Какими силами будут проводиться учения? Ведь большинство частей округа до сих пор дислоцируется на территории Румынии и Болгарии…

— Вы что, думаете, я не в курсе? — рявкнул маршал, рубанув воздух рукой. — Не считайте себя умней командующего!.. Учения будут проводиться силами всех частей, дислоцированных в пределах Николаевской и Одесской областей, а также управлений МГБ этих областей и МГБ Молдавии.

Он ткнул пальцем в сторону полковника — начальника Управления МГБ по Одесской области. Тот торопливо поднялся.

— Ваша задача — вместе с партийными работниками районного уровня организовать партизанское движение на случай отступления в глубь нашей территории… Скоординируйте свои действия с вашим коллегой из Николаева, Мартыновым, и министром ГБ Молдавии Мордовцом.

— Как — отступления? — растерянно переспросил с места генерал-лейтенант Ивашечкин, хотя командующий обращался не к нему.

— Как в сорок первом! — рявкнул Жуков. — Учиться надо на ошибках! А не лозунги орать! Надо думать РА-ЦИ-О-НАЛЬ-НО!.. И вообще, что за настроения?! Я что, ставлю задачу силами округа захватить Бухарест и Софию?!. Нет! Я прекрасно осознаю, что округ с этой задачей не справится! Он такой маленький, что все вопросы тут можно решать в первой половине дня, а вторую тратить на личные проблемы…

Ивашечкин, явно озадаченный задиристым тоном командующего, тяжело вздохнул. Моложавый генерал-артиллерист снова взял слово:

— Разрешите ознакомиться со сроками проведения учений, товарищ Маршал Советского Союза?

— Противник уже вторгся на нашу территорию, — заявил Жуков. — Через два дня он будет возле Кишинева… И не дай бог, чтобы он форсировал Днестр!.. — Он снова провел указкой замысловатую линию по карте и воодушевленно закончил: — Учения будут проходить под кодовым названием «Неожиданный удар»!

Лица присутствующих окончательно погасли. Генералы продолжали растерянно переглядываться, чины других ведомств прятали глаза, делая вид, что к ним все сказанное не относится.

— Чего скисли? — продолжал греметь Жуков. — Война всегда так начинается!.. Неожиданно!.. Забыли?!. Так я вам напомню! И посмотрим, на что вы способны, «если завтра война, если завтра в поход»… Предписания получите в штабах своих частей. Железная дорога!.. — Начальник железной дороги директор-полковник Горский торопливо вскочил, одергивая коричневый китель. — Обеспечить бесперебойное движение воинских эшелонов на время учений… 49-я конвойная!.. — Поднялся командир 49-й дивизии конвойных войск МВД. — Обеспечить охрану воинских эшелонов и техники. Еще вопросы?

Сидящий рядом с Мальцевым и Чусовым Кречетов внимательно скользнул глазами по лицам окружавшей его элиты Одесского военного округа. Чусов перехватил его взгляд и ободряюще улыбнулся.

— Разрешите, товарищ Маршал Советского Союза… — скова поднялся начальник Управления МГБ по Одесской области. — Разрешите узнать, учения согласованы с Генеральным штабом Вооруженных сил?

— А как же, — небрежно отозвался Жуков. — Маршал Василевский сегодня утром получил от меня телефонограмму.

— А… а с министром Вооруженных сил? — Полковник МГБ перевел взгляд на портрет Сталина.

— Разумеется, — нетерпеливо бросил командующий.

— Что касается участия в маневрах частей МГБ, то я должен получить соответствующий приказ от министра госбезопасности УССР…

— Получите, — высокомерно усмехнулся Жуков. — Генерал-лейтенант Савченко в курсе… Еще вопросы?!

— Разрешите, товарищ командующий?.. Вы сказали, что в учениях примут участие все войска области… А… а кто же тогда в Одессе останется?

— Вы с Кумоватовым. Что, мало?.. — Он брезгливо скривился и договорил: — Милиция и комендантские роты. Хватит, чтобы отбиться от десятка бандитов? Или вам еще танки оставить?.. Что-то случится в мое отсутствие — первым полетишь с должности ты, — он неожиданно повернулся к начальнику Управления МВД по Одесской области. Полковник дернулся, чтобы вскочить, но Жуков мгновенно утратил к нему интерес и снова посмотрел на Кумоватова.

— Товарищ маршал, — подал тот дрожащий голос, — я не понимаю, чем вызваны ваши нападки на…

— А кто настрочил в Москву доклад о своем решающем вкладе в борьбу с бандитизмом?! — рявкнул Жуков. — А?! Уже и дырочку небось для ордена прокрутил?!

Кумоватов, приподнявшийся было со стула, кулем осел обратно. Жуков остановился, бережно положил на место указку, извлек из кармана платок и прошелся им по мокрому от пота лбу.

— Все! Учения начались! Противник наступает и топчет нашу землю!.. А мы — мы должны всыпать ему перцу под хвост!.. Все свободны!

По дороге, ведущей к морю, неторопливо пылил черный обкомовский ЗИС-101. Перегородка, разделяющая водителя и пассажиров, была поднята, но первый секретарь обкома решительным жестом пресек попытку Кумоватова начать разговор в машине:

— Ты что, спешишь куда?.. Сейчас выйдем, пойдем погуляем на воздухе…

Кумоватов замолчал и, судорожно сглотнув, облизал пересохшие губы. Недалеко от обрыва водитель остановил лимузин. Кумоватов и Кириченко выбрались наружу, с наслаждением подставив разгоряченные лица свежему ветру, дующему с моря.

— Ну что там у тебя стряслось? — широко улыбаясь и не глядя на Кумоватова, поинтересовался Кириченко. — Совсем тебя Жуков за… мучил, а?

Первый секретарь горкома выдавил такую же беспечную улыбку и тоже уставился в морскую даль, будто любуясь ею.

— Именно по этому вопросу и хотел с вами посоветоваться, Алексей Илларионович…

— Ну, советуйся, — хмыкнул тот.

Они всегда так разговаривали, один на «вы», другой на «ты». Кириченко было всего тридцать восемь лет, но его партийная биография была куда богаче, чем у Кумоватова, а положение — несравненно более крепким: Алексей Илларионович был ставленником Хрущева, первого секретаря ЦК КП(б)У и председателя Совмина УССР. Именно Хрущев вытащил Кириченко в киевский аппарат ЦК в 1938-м…

— Алексей Илларионович, — продолжая улыбаться, будто речь шла о чем-то веселом и приятном, заговорил Кумоватов, — обстановка в городе складывается… невыносимая. Вы же слышали, как он… на военном совете… Обо мне, о всей партии… Без малейшего уважения. С издевкой такой злой… Но это — черт с ним, это не факты, это эмоции…

— А шо, факты имеются? — ухмыльнулся Кириченко.

— Фактов, извиняюсь, как грязи… Вооружил офицеров. В городе творятся просто невероятные вещи… Каждый день хоронят убитых неизвестно кем людей… А потом приезжает военная контрразведка и отпускает задержанных убийц. А что он делает с квартирным вопросом?.. — Кумоватов тяжело вздохнул. — Под предлогом того, что негде квартировать офицерам, создал какую-то специальную жилищную комиссию, которая начала выявлять в Одессе излишки жилья… Домохозяев обязуют принимать войска на постой за чисто символическую плату, гораздо ниже рыночной… Люди в панике, горком завален жалобами… Зато армейские его боготворят…

— Не скажи, — помотал головой Кириченко. — Мне доложили, шо недавно кто-то из военной прокуратуры к нему на доклад пришел. И показалось ему, шо прокурор постучал тихо… Так он ему по-пластунски приказал по кабинету ползать. Боевому офицеру, полковнику…

— Во-во, Алексей Илларионович, — горячо поддакнул Кумоватов. — Значит, и тут свои порядки развел… Это ж диктатура просто какая-то, как вы думаете? Прямое попрание советских законов! А сейчас маневры эти дурацкие… Согласитесь, что при генерале Юшкевиче такого не было…

— М-да, — хмыкнул Кириченко. — А я его недавно просил обкому три трофейные машины продать, взамен этого барахла… — Он кивнул на ЗИС. — Отказал. Причем не мотивировал вообще никак… Нет, и все. — Кириченко покосился на собеседника. — Знаешь, как он меня за глаза называет?.. Одессит в худшем смысле этого слова.

— Ай-ай-ай, — покачал головой Кумоватов. — Ну, надеюсь, такому положению сохраняться недолго…

Кириченко повернулся к коллеге, внимательно посмотрел на него. Лицо Кумоватова покрылось красными пятнами.

— То есть… я хотел сказать… — сипло проговорил он и запнулся, прочищая горло. — Я надеюсь, что вы разделяете мою позицию… Поэтому и попросил встречи с вами, Алексей Илларионович. Вот. И если вы… будете предпринимать какие-то шаги, то я… и весь горком… Чем скорее, тем лучше, — невнятно закончил он свою мысль.

Вместо ответа Кириченко кивнул и, развернувшись, двинулся по направлению к машине. Взялся за ручку дверцы, распахивая ее.

— М-да, — с неожиданной задумчивостью пробормотал он, глядя на Кумоватова. — Он, понимаешь, приехал и уехал… А нам тут жить.

 

Глава 15

Кречетов стоял перед зеркалом, проверяя, как сидит на нем штатский костюм. Недовольно покосился на наваченные плечи — этот писк моды ему вовсе не нравился, но что поделаешь?.. Пробежался глазами по отутюженным стрелкам на брюках, начищенным ботинкам. И тут услышал из соседней комнаты тихий плач. Осторожно ступая, подошел к постели. Тоня, свернувшись на покрывале клубочком, плакала тихо, обиженно. Как ребенок.

— Тонюш, — чуть слышно произнес Кречетов, обнимая ее за плечи. — Что случилось?

— Ты куда?

— По службе, — огорченно пожал плечами Виталий. — Нужно.

Он снова состроил вопросительную физиономию — что стряслось?.. Но Тоня спрятала лицо в подушку.

— Тонюш.

— Ерунда, — прошептала она. — Мне почему-то стало страшно…

— Чего ты испугалась? — Он присел на краешек кровати, погладил ее руку.

— Не надо. Щекотно… Не знаю. Просто страшно, и все…

Он нагнулся, положил голову на подушку рядом с Тоней, заглянул ей в глаза. Она, капризно хмурясь, кулачком вытерла слезы.

— Да ерунда, не обращай внимания… Как во сне — страшно, а отчего, не понимаешь… У нас же все хорошо?

— Конечно, — улыбнулся Кречетов.

— Ну вот… А это просто бабские страхи. Да?

Виталий с нежностью смотрел на Тоню. Плюнуть бы сейчас на все, остаться в этой душной комнатке, на этой постели, рядом с ней, заснуть, сжимая ее в объятиях… А потом — увезти. Непонятно куда, непонятно как, но обязательно увезти. И чтобы она родила. А уехать она наверняка согласится. Какие у нее перспективы здесь, в разрушенной Одессе?.. Да и двадцать пять лет — не … восемнадцать.

Тоня снова вытерла набежавшие слезы, на этот раз ладонью. И в памяти Кречетова вдруг вспыхнул тот давний, незабытый им летний вечер двадцать пятого года. Девочку звали Людой, она была дочерью эмигранта — собственно, иных русских, не эмигрантов, и не водилось в маленьком чудесном городе под названием Дубровник. Внизу, у моря, раздавался приглушенный расстоянием благовест. По красивой, будто покрытой ярко-синим лаком поверхности моря медленно двигался пароход под итальянским флагом. Подходя к пристани, он важно, протяжно загудел… И тогда Люда точно таким же жестом, как Тоня сейчас, вытерла мокрые глаза тыльной стороной кисти: «Мне так хорошо с тобой, мой родной…» Виталию еще никогда никто не говорил таких слов. И сердце колотилось как ненормальное…

Странно, но он знал о дальнейшей судьбе Люды. Она вышла замуж за торговца автомобилями в тридцатом году, когда Виталий уже был кадетом. И уехала в Канаду. А два года спустя умерла во время родов.

— …Тонюш, мне действительно надо идти.

— Угу, — промычала Тоня, вновь отворачиваясь.

— Скоро мы поедем с тобой в Москву. Скоро все будет очень хорошо… Просто замечательно хорошо.

— Просто ужас как хорошо, — в тон ему продолжила Тоня. — Я стану заслуженной артисткой, а ты — генералом. Или даже маршалом. Все, иди… Я буду спать.

Она сомкнула веки, помахала ладошкой в сторону двери — иди, иди… Кречетов, посидев еще немного, со вздохом поднялся, направился к выходу.

— Виталик, — вдруг окликнула Тоня. Он замер, взявшись рукой за косяк. — Да?

— Ты меня любишь? — глухим от слез голосом спросила Тоня.

— Очень…

— У тебя… никого нет?

— Ты с ума сошла? — улыбнулся он.

— Правда? — недоверчиво всхлипнула Тоня.

— Чистейшая.

— Все, я уже не плачу… Иди.

Хлопнула дверь. Тоня перевернулась на спину и, молча глотая слезы, уставилась в высокий белый потолок.

…Штехель с коптящим бензиновым факелом в руках осторожно двигался по низкому коридору катакомб, время от времени сверяясь с нарисованными на стенах маленькими меловыми стрелочками. Ему не часто приходилось спускаться в этот запутанный подземный город, вернее, целую страну — протяженность одесских катакомб приближается к трем тысячам километров, с ними не сравнятся ни римские, ни парижские. Откуда-то, видимо, из боковых штолен, иногда явственно тянуло морским ветерком, и тогда пламя факела начинало трепетать. Дымный огонь время от времени выхватывал из тьмы надписи на стенах. Под одной из стрелочек, с которой сверился Штехель, было коряво выведено: «Господи, спаси мою душу», под другой — деловитое предостережение дореволюционного горняка, видимо маркшейдера: «Кондицюннаго доломита на второмъ уровне нетъ!»

У одного из поворотов Штехель запнулся, осторожно оглянулся по сторонам. И неуверенно шагнул в огромную каверну, выдолбленную в толще ракушечника. В подземной комнате царила полная тьма, он поднял факел повыше. И тут же вздрогнул — прямо над его головой вспыхнула электрическая лампочка.

— Хорошее место, — раздался за его спиной искаженный подземной акустикой голос Академика, и Штехель снова вздрогнул. — И электричество есть. И путей отхода много… Это Зеркальная Фабрика. Даже название этому залу придумали…

Академик, одетый в штатское, сидел в большой нише, выдолбленной в камне над входом в подземную комнату. Распрямился и легко спрыгнул вниз.

— Вот здесь, на этом самом месте, — напыщенным тоном экскурсовода произнес он, обводя руками пространство, — 21 октября 1942 года московский чекист Абрамов двумя пулями в висок убил одесского чекиста Кузнецова… Потом тот же Абрамов убил сошедшего с ума чекиста Литвинова. Ну а 18 февраля 1943 года, когда сам Абрамов заполнял дневник, его выстрелом в висок убил чекист Глущенко… Весело, правда?.. Я свидетель… Эх, кино на этом материале бы снять… Но… ведь никто никогда об этом не узнает. Будут рассказывать сказки об отважных подпольщиках, крошивших румынских оккупантов и стойко державшихся на допросах. А о том, что отважные подпольщики буквально теряли рассудок от голода, холода и темноты, о том, что сами, по собственной инициативе шли на контакт с противником и стреляли друг другу в висок — этого никто никогда не расскажет. Потому что… кому это интересно, правда?.. Что в этом поучительного?.. Где героизм, спрашивается, и патриотизм советского человека?..

— Они и меня бы убрали… После провалов лета сорок второго одесские подпольщики разоружили всех, кого в начале войны прислали из Москвы. И постепенно убирали, одного за другим… Вражда между москвичами и одесситами была с самого начала, об этом я позаботился. А поводы были пустячные. Взял кусок хлеба не вовремя — расстрел… Потом уже пошли убийства на почве нарушений психики. Тяжело все же здесь безвылазно. Особенно когда наверху румыны и… не знаешь, когда все это кончится…

— Но… не убрали ведь? — рискнул поддержать разговор Штехель.

— Не убрали, — холодно глянув на него, подтвердил Кречетов. — Как-то ночью так захотелось их взорвать к чертовой матери! Еле сдержался… А в результате — нервный срыв. Из чего вывод — не надо себя сдерживать. Старика-психиатра нашли?

— Пока нет. Он, скорее всего, уехал из города…

— Когда ничего не можешь сделать, убеди себя, что ничего делать и не надо, — ухмыльнулся Кречетов и прошелся по Зеркальной Фабрике, разминая затекшую спину. — Правда, Штехель?

— Вы, я вижу, в хорошем настроении?..

— В самом поганом, — кивнул Кречетов. — Женщина моя плачет от каких-то предчувствий. Сам бы всплакнул с удовольствием, да не выходит… Ну, какие новости?

— Разведчики уезжают. Около тридцати человек сегодня отбыли во Львов и Симферополь…

— Поездом?

— Так точно.

— Еще что?

— Еще что? — потер лоб Штехель. — Этого, Платова, из Киева… проверили, как вы сказали. Арестовали под видом контрразведки. А он… всех положил.

— Сколько было человек?

— Трое… Людишки серьезные. Всех положил.

— Значит, не очень серьезные, — невнимательно обронил Кречетов, в задумчивости бродя по подземной комнате.

Он остановился в дальнем углу, куда почти не доходил свет лампочки. Штехель невольно съежился, наблюдая за высокой черной тенью, неспешно покачивавшейся на стене.

— Гладко! Слишком гладко! — донесся из угла приглушенный голос Академика. — И Гоцмана взяли, и разведчики уезжают, и Жуков учения объявил…

— Какие учения?

— Войсковые, — коротко пояснил Кречетов. — Весь одесский гарнизон за два дня должен убраться в Молдавию. Думаю, недели на полторы. Плюс гэбэшники из двух областей.

— Может, это шанс? — неуверенно спросил Штехель.

— Гладко, — снова процедил он, пристально глядя на собеседника. — Гладко все!.. Значит, так! — Голос его стал жестким и требовательным. — Нужно отследить погрузку войск. Только не попадитесь на фуфло: уехали, значит, действительно уехали! Сколько человек? Какая техника? На сколько дней взяли провианта? Сколько угля погрузили в тендеры паровозов? Уехал ли сам Жуков?.. В общем, по полному кругу, с перепроверкой…

— Ясно.

— Если они действительно уйдут из Одессы… — начал Кречетов, но тут же оборвал себя: — А что этот Платов, из Киева? Пострелял твоих ребят и спокойно гуляет по городу?

— Прамек сказал ему, что это проверка.

— Или он сам догадался… — задумчиво протянул Кречетов. — Проверь его еще раз.

— На чем?

— У Гоцмана сынок приемный есть. Мишка Карась… Только чтобы сам! Без помощников! А Чекан пусть приглядит за ним. Понял?..

— Не слышу! — резко окликнул Кречетов.

— Да понял я, понял…

В запущенной части парка на Фонтанах, больше похожей на лес, небольшая компания пацанов занималась интеллектуальным отдыхом, а попросту говоря, швыряла камни с обрыва в только им понятную цель. Время от времени они начинали спорить, видимо, о том, кто дальше или точнее метнул снаряд.

Запыленный черный «Адлер» остановился на заброшенной аллее, в тени каштанов. Платов, вынимая из-за пояса пистолет и засовывая его в карман, обратился к усатому водителю:

— Который?

— Кажется, вон тот… шо слева… Курносый такой.

— Что значит «кажется»? — хмыкнул Платов. Шофер прищурился.

— Точно, он…

Из замаскированного в густых зарослях бурьяна «Доджа» были отлично видны и Мишка, и Платов. Толя Живчик ткнул пальцем в сторону:

— Чекан, гляди…

— Не суетись. Пусть работает…

…Платов, насвистывая, неспешным шагом приближался к пацанам, стоявшим на обрыве. На ходу стянул с головы кепку и вяло обмахивался ею. Мишка Карась, обернувшись, внимательно взглянул на него. Платов рассеянно улыбнулся, щурясь от режущего глаза блеска озаренного солнцем моря. Но Мишка продолжал смотреть на него — тревожно и пристально.

А между тем к пацанам с разных сторон уже бежали, задыхаясь, не меньше десятка вооруженных автоматами милиционеров во главе с Якименко. Они бежали молча, почти бесшумно, и Платов не сразу заметил их.

Дальнейшие события в парке разворачивались очень быстро. Платов в два прыжка оказался рядом с Мишкой, вырвал из кармана оружие и мгновенно, вертясь волчком, сделал четыре выстрела, заставив бегущих сбавить темп, а некоторых и залечь. Мишку он умело держал перед собой, закрываясь им, словно живым щитом. Пацан отчаянно бился, стараясь вцепиться в лицо, но у него это почему-то не получалось. Остальные сначала замерли в остолбенении, а потом бросились врассыпную.

Милиционеры открыли огонь. Но стреляли одиночными и скорее для острастки — целиться в Платова, прикрывавшегося Мишкой, никто не решался.

— Не дергайся. Пусть сам поцапается…

Платов, по-прежнему прижимая к себе на уровне лица бешено брыкающегося Мишку, втиснулся на переднее сиденье «Адлера» и захлопнул дверь. Мотор машины заработал. Леха Якименко поднял пистолет, но тут же опустил — куда стрелять-то, в пацана, что ли?.. Скрипнул зубами от досады и вскинул оружие снова. Лобовое стекло автомобиля покрылось сеткой мелких трещин, а усатый шофер с простреленной головой повалился на дверцу, заливая сиденье кровью.

Ругаясь на чем свет стоит, Платов зашвырнул Мишку на заднее сиденье, толчком выпихнул труп водителя из машины и, нырнув под приборную доску, нажал на педаль газа. «Адлер» взревел и, подпрыгивая, промчался мимо милиционеров. Один из них вскинул автомат, но Якименко ударил кулаком по стволу:

— Отставить! По колесам!..

Тяжело дыша, Платов угнездился на водительском сиденье, не обращая внимания на отчаянные попытки Мишки вцепиться ему сзади в горло. Круто заложил руль направо, потом налево, отчего Мишка повалился на сиденье навзничь. Машину занесло на параллельную аллею, подбросило, снова занесло. Несколько автоматных очередей прошло мимо. Пули сбивали ветки и листья, щелкали по валунам. За бешеным завыванием мотора стрельба преследователей почти не была слышна.

— Сволочь! Фашист! — в отчаянии орал Якименко, бессильно посылая пулю за пулей из ТТ вслед скрывшемуся автомобилю. — Сволочь! Сволочь!..

Пистолет обиженно клацнул в его руке и затих. Со всех сторон к капитану бежали обескураженные милиционеры, в их руках дымились автоматы.

— Потери? — хмуро осведомился Леха, выщелкивая из пистолета пустую обойму и стараясь ни на кого не глядеть.

— Потерь нет, товарищ капитан!..

Кречетов, Довжик и Омельянчук молча смотрели на убитого горем Якименко, стоявшего по стойке «смирно» в центре кабинета Гоцмана. На месте Давида восседал полковник Чусов.

— …после чего преступник скрылся в неизвестном направлении, — глядя в пространство, заканчивал доклад Якименко. — Машина «Адлер-Дипломат», черная, номер ЮЮ 05–74, Измаильской области… Машины с такими номерами в области не зарегистрировано. Попыток преследования не предпринималось в силу отсутствия у нас транспорта. Убитый шофер опознан, это Мирча Туркул, 1915 года рождения, до войны был водителем троллейбуса, в армию не призван из-за туберкулеза легких, после оккупации выехал в Румынию, где работал водителем троллейбуса в Констанце, в сентябре сорок четвертого репатриирован…

— Я же приказал… — свистящим шепотом неожиданно перебил Чусов, с ненавистью глядя на Леху. И внезапно сорвался на крик: — Я же приказал следить за пацаном!!! Глаз не спускать!!!

— Мы не спускали, — чуть не плача, отозвался Якименко. — Просто не успели…

— Все же объяснил и предупредил! — продолжал бушевать полковник. — Подельники Гоцмана могут прийти за ним! Они будут подчищать концы…

— Виноват, товарищ полковник, — тихо, но твердо произнес Леха.

— Вы свободны, капитан! — гаркнул Чусов, поднимаясь. — Слухи о ваших высоких боевых качествах сильно преувеличены!

— Шо-о?! — забывшись, вскинулся Якименко.

— Вы свободны!!!

— Гер-рои-сыщики! — сквозь зубы процедил Чусов. — Неудивительно, что…

Он выбрался из-за стола и зашагал по кабинету. Оме-льянчук тяжело вздохнул, разглядывая свои руки.

— Я не очень понимаю, зачем нужно было убирать Мишку… — проговорил Кречетов.

— Пацан мог что-то видеть, слышать! — раздраженно пояснил Чусов. — Дети часто видят то, что… — Резко оборвав сам себя, начальник контрразведки округа ткнул пальцем в Омельянчука. — Искать пацана! Искать и найти, слышите, товарищ полковник?! Живым… или мертвым!.. — Голос Чусова стал издевательским: — И спасибо… за отличную работу!

Дверь грохнула еще раз. Унылую паузу, повисшую после ухода Чусова, наконец сипло нарушил Омельянчук:

— Михал Михалыч, займись розыском Мишки… Якименку только не подключай. Прошерсти все, шо можешь, понял?

— Андрей Остапыч, — снова подал голос Кречетов, — я так понимаю, что мое прикомандирование к вам можно считать законченным…

— Виталий, не дави мне мозоль!.. — махнул рукой Омельянчук. — Ты знаешь, шо это такое — когда лучший сотрудник оказывается гадом, который тут еще с хрен знает каких времен окопался?! Это ж… это ж вся жизнь моя тут, выходит, насмарку прошла!

— Я ж его вот таким вот сопляком помню!.. — продолжал изливать боль Омельянчук. — Когда он еще кандидатом на звание был только!.. Все ж на моих глазах было!.. И вот… да я ж просто слов никаких не могу подобрать… — Подбородок полковника начал вздрагивать. Он сильно подергал себя за усы, отвернувшись к окну.

— Ладно… — наконец справился с собой Омельянчук и вновь повернулся к офицерам: — Вы лучше спросите у меня, с какой радости Гоцмана крутит контрразведка, а за его сыном должны следить мы, ОББ?! А?!

— И почему?

— А я знаю?! — раздраженно рявкнул полковник.

Кречетов в задумчивости расхаживал по своему кабинету. Механически подхватил со стола спичечный коробок, подкинул пару раз до самого потолка, ловко поймал… Потом посмотрел на коробок уже осмысленно. Взял из стакана остро заточенный карандаш и вывел на одной стороне коробка «ДА», на другой — «НЕТ». Сильным щелчком снова подбросил коробок до потолка, проследил глазами, как тот шлепнулся о старую лепнину и полетел вниз. Но ловить не стал.

Коробок тихо стукнул о толстое стекло, покрывавшее стол. И встал на ребро.

— Проходи, проходи, папаша, — сурово окликнул он путевого обходчика, вынырнувшего из-под колес товарного вагона. Обходчик был как обходчик — в пропотевшей и запачканной угольной пылью серой гимнастерке с черными погонами-«балалайками» и такой же грязно-серой фуражке с черным околышем, с молотком в руках. — Нечего тут… В другой раз проверишь.

Обходчик, пожав плечами, кинул невнимательный взгляд на стоящие под разгрузкой машины и нырнул под состав.

В большой комнате Тоня собирала на стол. Получилось очень красиво — купленные на Привозе огненно-красные помидоры, казалось, вот-вот прожгут клеенку, а жареная картошка пахла так призывно, что устоять было просто невозможно. В вазочке для конфет лежало несколько «Мишек-сибиряков» в красочных обертках, в трофейной фарфоровой вазе для фруктов — горка ранних бархатистых персиков. На примусе весело дребезжал крышкой закипающий чайник.

Кречетов в задумчивости стоял у окна, глядя на вечернюю неосвещенную улицу. Трофейный приемник «Тефага», стоявший на серванте, негромко пел вибрирующим лемешевским голосом арию Ленского из оперы «Евгений Онегин».

— «Куда… Ку-у-уда… Ку-у-да вы удалились… Весны мое-е-ей… Златы-ы-ы-е дни-и-и-и…» — печально вытягивал невидимый поэт, предчувствуя гибель.

Кречетов невольно шевелил губами, проговаривая текст арии. Когда-то он знал несколько глав «Евгения Онегина» наизусть. А сейчас, наверное, даже письмо Татьяны не вспомнил бы, хотя его в школах учат…

«Паду ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она…» Эти слова, казалось, были написаны про него. Вот только поддаваться вялой рефлексии, как Ленский накануне дуэли, — это неправильный подход. Как только ты задумался о том, что можешь проиграть, ты уже проиграл. Надо выходить на бой с полной убежденностью в том, что ты победишь. И тогда ты действительно побеждаешь.

— Ты чего? — тронула его за плечо Тоня.

— А?.. — Кречетов вынырнул из своих мыслей, вяло улыбнулся. — Думаю — действительно, а куда же они удалились-то?..

— Давай за стол, картошка остынет…

В сумерках к станции Одесса-Товарная на большой скорости подлетели два больших черных автомобиля — «Мерседес-Бенц» и «Бьюик». Адъютант, ловко выпрыгнув с переднего сиденья, распахнул дверцу «Мерседеса», и из глубин машины показался командующий Одесским военным округом в летнем форменном пальто внаброску. Сопровождаемый несколькими генералами Жуков быстрым шагом пересек оцепленную солдатами площадь и через полминуты стоял у зеленого пассажирского вагона, отличавшегося от обычного разве что меньшим количеством окон. Офицер-железнодорожник с тремя звездами на погонах попытался было отдать маршалу рапорт, но тот, не дослушав, пренебрежительно махнул рукой и быстро поднялся в вагон.

Далеко впереди маячила хвостовая платформа уходящего эшелона. На ней покачивался солдат с автоматом. Он охранял что-то угловатое, грозно вытянутое, плотно укрытое от посторонних взглядов брезентом.

Чумазый обходчик, тихо насвистывая, шел через пути, время от времени поглядывая вслед составу. Пересек небольшую площадь перед станцией Одесса-Товарная, обогнув несколько телег-биндюг и тачечников, занявших свои места после снятия оцепления, и вскочил в стоящий на разворотном круге прицепной вагон трамвая № 30.

— Весь маршрут? — сонно осведомилась у него разморенная кондукторша.

— Весь…

— Тридцать копеек.

Порывшись в кармане брюк, обходчик извлек два пятиалтынных, протянул кондукторше. Встал на задней площадке вагона рядом с усатым пожилым рыбаком, бережно придерживавшим бамбуковое удилище, и чуть слышно, словно сам для себя, произнес:

— Шестой эшелон пошел. Жуков тоже. Вагон — бронированный.

— Где это лежало?.. — Она взмахнула зажатой в кулаке книжечкой, раздраженно глядя на Виталия.

— В кармане.

— Валяется тут на полу…

Она положила книжечку на сиденье стула, отошла к постели и молча, не раздеваясь, забралась под одеяло. Кречетов удивленно наблюдал за ней.

— Ты чего, Тонюш?

— Тонюш…

— Иди, иди, — глухо сказала Тоня, — ты же собирался.

— Тонь, это ж по службе. — Голос Кречетова звучал мягко.

— Вот и иди!.. А мне спать пора!

Она накрылась с головой и махнула рукой — уходи! Кречетов, пожав плечами, засунул записную книжку в карман, надел пиджак и на цыпочках направился к двери.

— Свет выключи, — попросила вслед Тоня.

— Пока. Спокойной ночи, — тихо отозвался Кречетов, гася электричество.

— Спокойной.

— Вы хотели со мной встретиться, — медленно проговорил Чекан. — Я слушаю.

— Я хотел встретиться с Академиком. — Платов сделал упор на слове «Академик».

— Я — Академик.

— Надоело… Сегодня днем вы сидели в том «Додже», что ехал за нами… Что, Академик лично следит за проведением моей проверки?

— Что вы хотели сказать? — не обращая внимания на сарказм, настойчиво произнес Чекан.

— Вам — ничего, — хмыкнул Платов. — Я буду разговаривать только с Академиком.

— Может, тебя шлепнуть?

— Попробуйте, — снова хмыкнул Платов.

Чекан со Штехелем озадаченно переглянулись. Дверь в соседнюю комнату открылась, оттуда показался Кречетов в штатском.

— Я слушаю вас.

— Может быть, граждане пока покурят на улице?

— Они побудут здесь, — покачал головой Кречетов.

— Хорошо, — пожал плечами Платов. — Меня просили передать, что в Центре Академиком недовольны. Вы были обязаны поставить оружие повстанцам в области. Этого до сих пор не произошло… Почему?

— Есть причины, — скупо ответил он.

— Меня просили передать, что оружие должно прийти в отряды в самое ближайшее время.

— Какие еще имеете инструкции?

— При необходимости — содействовать вам.

— Вот и содействуйте, — усмехнулся Кречетов. — Сядьте.

— Передайте в Центр, что оружие в отряды не придет. Оно понадобится здесь, в Одессе.

Рослый сержант конвойных войск МВД ввел в кабинет полковника Чусова обросшего щетиной человека в мятом черном пиджаке, гимнастерке и галифе. Чусов сидел за столом, просматривая бумаги, которые подавал ему молодой лейтенант МГБ — тот самый, которому Гоцман в свое время преподал урок вежливости. Полковник был углублен в чтение и далеко не сразу заметил арестованного и конвоира.

Вздохнув, Давид хотел опуститься на стоявший посреди комнаты стул, но конвоир не позволил ему это сделать.

Чусов поставил на бумаге подпись, вернул документ лейтенанту. Тот почтительно принял бланк, положил в папку, щелкнул каблуками:

— Разрешите идти?

Чусов кивнул, устало потирая глаза. Лейтенант вышел, злорадно взглянув на Гоцмана.

— Вы тоже свободны, сержант, — махнул рукой полковник.

— Свободны, я сказал!.. Ждите в коридоре. Никого не впускать.

Сержант, козырнув, покинул кабинет. Чусов вышел из-за стола. С улыбкой подошел к Гоцману:

— Ну, здравствуй, Давид Маркович. Как ты?.. Не притомился еще от безделья?..

— Нормально. Спасибо…

— Сейчас приведут Нору… Все прошло успешно, мы выдернули ее, считай, уже из рук Академика. Чай будешь или кофе?..

 

Глава 16

Кречетов неожиданно энергично поднялся с места, начал расхаживать по комнате. Чекан, Штехель и Платов смотрели на него.

— Оружие, взятое нами на складах, действительно не вывозилось из Одессы, — наконец медленно заговорил Кречетов, — и не будет из нее вывозиться… Потому что моя цель — сама Одесса. Банды по лесам пробегают недолго… Ну, год, ну, два. Помогать им — это работать в пустоту. А вот если захватить Одессу, даже на один день…

Он сделал паузу, оглядел присутствующих. Штехель растерянно приглаживал остатки волос на макушке. Лицо. Платова выражало вежливый интерес, но не более того. Чекан попытался что-то сказать, но Кречетов перебил его нетерпеливым жестом:

— Погоди!.. В Одессе остаются только комендантские части. Завтра из нее уйдут последние регулярные войска. Уйдет даже конвойная дивизия МВД, которая будет обеспечивать охрану эшелонов и места учений… И Одесса, считай, пустая. От нас ждут удара в лесах, а мы нанесем его здесь!.. Соберем всех, вооружим, оденем в советскую форму. Пока власти сообразят, что к чему, мы уже захватим город.

— Через сутки нас выбьют, — скептически вставил Чекан.

— Конечно! — кивнул Кречетов. — Даже, может быть, быстрее… Но подумай сам, как это будет выглядеть. — Его голос стал саркастическим: — У Маршала Победы берут город! Когда Сталин его разжалует или расстреляет — это же будет настоящий результат! Удар в спину всей армии, всей стране!.. А может быть, и не выбьют, — тут же оборвал Кречетов сам себя, словно примериваясь к перспективе предстоящего боя. — Одесский округ — одно название. Основные силы стоят в Румынии и Болгарии… Пока они повернут войска с марша, пока поднимется по тревоге Таврический округ, запорожские и херсонские МГБ и МВД, пока пригонят флот из Севастополя… Может, и не выбьют, — задумчиво повторил он. — Но в любом случае Жукову каюк. Да и всей украинской верхушке тоже — Хрущеву, Савченко, Строкачу… А может… может, и Абакумову в Москве.

— Людей не жалко? — обронил Чекан. — Постреляют ведь всех…

— Так их постреляют по лесам, тихо и незаметно, а так… так они свалят самого Жукова. Плюс всех киевских министров… Игра стоит свеч!

— А кроме того, мы докажем, что мы есть, что мы — сила… Кто знает? Может, за нами полыхнет по всей Украине. Почва для недовольства в буквальном смысле под ногами. Урожай в этом году будет мизерный — вон какая жара. А это значит — снова голод… Может быть, даже карточки не отменят, как обещали в марте. На этом можно сыграть…

— По-моему, это авантюра. Вы уверены, что повстанцы вылезут из лесов? Там сейчас как раз затишье…

— Если будет приказ из Центра — вылезут, — уверенно ответил Кречетов.

— Когда вы хотите начать выступление?

— Через два-три дня.

— Мы не успеем связаться с Центром и получить приказ, — покачал головой Платов.

— Так, может, и не надо связываться? — прищурился Кречетов. — Если все получится — победителей ведь не судят.

— А если нет?

— А если нет, тогда судить будет некого…

— Хорошо. Давайте еще раз, с самого начала, по минутам…

Тоня дремала, сжавшись, на холодных ступеньках. Внезапно снаружи послышались тихие шаги, и приглушенный голос Кречетова произнес:

— Сделаешь дело, хватай свою Иду и беги… В суматохе оно и удобнее будет… Ты ведь в Турцию собирался податься?.. Ну, чего молчишь?

С Тони мигом слетел весь сон. Вскочив со ступенек, она спряталась за дверью, ведущей в подъезд, и навострила уши.

— Чекан, мы с тобой три года вместе… — Голос Кречетова зазвучал совсем рядом, видимо, собеседники остановились у двери. — Неужели ты мне не веришь?.

— Нет, — раздался в ответ равнодушный холодный голос. — Не верю.

— Ладно, — вздохнул Кречетов и понизил голос до шепота: — Только все равно не стреляй мне сейчас в спину — очень прошу… Удачи.

Раздались удаляющиеся шаги. Тоня склонилась к длинной вертикальной щели в рассохшейся двери и увидела плотного, плечистого человека со шрамом на виске. Он вынул из-за пояса «парабеллум», взвесил его в руке. Тоня едва не закричала.

Но стрелять человек со шрамом не стал. Глядя вслед удаляющемуся Кречетову, подержал пистолет, спрятал обратно. И медленно двинулся по пустынной ночной улице в противоположную сторону.

Подождав, пока утихнут шаги, Тоня медленно пересекла подъезд, вышла на параллельную улицу. Постояла, а потом бросилась бежать, еле сдерживаясь, чтобы не кричать на бегу во весь голос…

— Все в порядке, гражданочка?..

Тоня непонимающе подняла глаза. Оказывается, она стояла на незнакомом перекрестке, освещенная светом фар легковой машины.

— Я смотрю — бегите, как скаженная, — озабоченно произнес таксист, распахивая дверцу «Штевера». — Давайте подвезу. Не дело это — девушке одной ночью в Одессе…

— У меня денег нет, — машинально произнесла Тоня, глядя мимо таксиста.

— Так шо ж я, зверь какой, с красивых барышень по ночам гроши брать? — усмехнулся тот, заводя мотор. — Не бойтесь, свезу куда скажете. Тем более шо я вас помню, вас еще майор от Дюка к «Бристолю» вез. Давайте адрес…

Осторожно отомкнув дверь в квартиру, Кречетов на цыпочках пересек комнату и заглянул в спальню. Из нее доносилось ровное дыхание спящей Тони. Усталая улыбка скользнула по лицу Виталия. Он бесшумно стянул с себя пиджак, развязал галстук, снял рубашку. И в ванной, уже умывшись, долго смотрел в зеркало, прикрепленное двумя гнутыми жестяными пластинами к стене. Словно хотел запомнить себя такого — утомленного, с красивым, холодным лицом, воспаленными от недосыпания глазами…

Лег он осторожно, чтобы не разбудить Тоню. И через пять минут уже спал ровным, глубоким сном. Засыпать быстро и крепко его научили еще в кадетском корпусе. Такое умение необходимо будущему офицеру.

По железнодорожному пути, проходящему в бесконечной южной степи, на большой скорости несся тяжело груженный товарный эшелон. Его вели два паровоза, один из которых работал в центре состава. Из паровозных труб вырывались клубы дыма с искрами. На площадках покачивались вооруженные часовые. С платформ грозно смотрели в небо тщательно укутанные стволы гаубиц. Смутно различимые под брезентом силуэты тяжелых танков ИС-2 напоминали неуязвимых доисторических животных…

На железнодорожном переезде, кроме обычной работницы с желтым флажком в руках, стояло трое солдат конвойных войск МВД во главе со старшиной, чей рукав украшал широкий серебряный шеврон за сверхсрочную службу. Стволы автоматов были нацелены на ожидавшие прохода эшелона трофейный грузовик «Ситроен», загруженный бидонами с керосином, и расхлябанную телегу, запряженную чалым мерином. Водитель грузовика и возчик, красивый статный парень по имени Степан, пользуясь паузой, мирно курили, стоя рядом с телегой.

— Небось маневры! — знающим тоном крикнул водитель на ухо Степану, стараясь перекричать грохот проходящих платформ с танками. — А може, опять война с румынами будет, а мы и не знаем ничего!.. Это ж только так, на словах, они друзья теперь стали, а на самом-то деле… У них король как был, так и есть. Я в «Черноморской коммуне» вчера читал — шесть тыщ пудов хлеба им должны отгрузить за лето! И это после того, шо они с Одессой натворили… Вообще непонятно, кто кому репарации платит, они нам или мы им!..

— Знатные танки, — проследив его взгляд, кивнул водитель, — я механиком-водителем был на КВ, так с ИСом — просто никакого сравнения… Он ка-ак шахнет из своей стодвадцатидвухмиллиметровой — так и нет никого… Помню, раз мы идем на Глатц, это город такой маленький в Силезии, уже на границе с Чехословакией, там еще крепость на горе стоит…

— Проезжай! — скомандовал старшина, нетерпеливо махая рукой. — Ну, чего встали на переезде?! Живей, живей!

Водитель грузовика, оборвав себя на полуслове, надвинул кепку на лоб и торопливо полез в кабину. Степан, так и не узнавший, что приключилось под силезским городом Глатц, боком присел на телегу, в ворох соломы, взял в руки вожжи и причмокнул губами.

— …Тппру… Доихалы вже…

Чалый мерин недовольно дернул ушами и замер на месте. Зорко осмотревшись — как-никак, он остановился недалеко от села Нерубайское, и мимо мог запросто идти кто-нибудь из местных жителей, — Степан спрыгнул с телеги, походил вокруг нее, словно в заботе. Потом подцепил из вороха соломы небольшой узелок и свернул в густые заросли бурьяна. Прошел несколько шагов и, аккуратно отодвинув колючие ветви молочайника, открыл небольшой лаз, уходящий в глубь почвы. Туда при желании мог протиснуться человек даже крупного сложения.

Желание у Степана было. Сначала в лазе исчез узелок, а потом и сам Степан.

…В просторном помещении под землей пахло оружейной смазкой и вареной картошкой. Несколько разномастно одетых парней, сидя за столом, не спеша завтракали, окуная горячую картошку в соль, другие деловито чистили оружие — кто автомат ППС, кто ручной пулемет Дегтярева ДПМ. В углу тускло поблескивали цинки с патронами.

Изучающе присматриваясь, к Степану подошел Толя Живчик. Форма сержанта Советской армии смотрелась на нем несколько странно. Впрочем, сам Толя чувствовал себя вполне комфортно. Вид, во всяком случае, у него был уверенный.

— Откуда?

— С-под Овидиополя… Степан я.

Парень, улыбаясь, протянул бандиту руку. Но тот, демонстративно не заметив его жеста, повелительно мотнул головой — ступай следом.

В соседнем штреке, освещенном несколькими керосиновыми лампами-трехлинейками, на столах было штабелями навалено военное обмундирование. В углу на фоне растянутой белой простыни браво вытянулся капитан, и фотограф колдовал над громоздкой камерой. Сохнущие пленки в изобилии висели на наспех протянутых под сводами веревках.

Живчик, прикинув на глазок рост Степана, швырнул ему один из комплектов формы:

— Примерь.

— А шо так мало?.. — Степан весело щелкнул пальцем по лейтенантским звездочкам на кителе. — Мне б полковничьи подошли…

— Будешь трещать, как сорока, пущу в расход, — холодно ответил Живчик. — Подгонишь форму, сфотографируешься, и получай оружие.

— А дальше шо?.. — Степан с кряхтеньем натягивал галифе.

— Ничего пока. Разнашивай одежду, готовь оружие. И не болтай.

Толя направился к выходу из штрека. Степан притопнул новенькими сапогами — они были впору.

— Когда на дело-то? — крикнул он в спину уходящему Живчику.

— Узнаешь, — не оборачиваясь, ответил тот.

…Через час фотограф, который ведал также изготовлением документов, подозвал Степана. В руках у него было новенькое удостоверение личности офицера.

— Та-ак, — протянул фотограф, заглядывая в книжечку. — Тюльпанов Сергей Иванович. Состоит на действительной военной службе… «Служебное положение (должность и присвоенное воинское звание)» — лейтенант, врид помощника начальника строевого отдела… «Награды и особые права, присвоенные владельцу данного удостоверения» — никаких… — Он перелистнул еще одну страничку. — Родился 6 мая 1924 года. «Какой местности уроженец» — город Чкалов. «Холост или женат» — холост… «Состоящее на руках и разрешенное к ношению холодное и огнестрельное оружие» — пистолет ТТ, номер… «Кем выдано» — Московским ОВК. Все правильно. Держи… Тюльпанов.

— Ишь ты… Тюльпанов, — засмеялся Степан, бережно принимая документ, новенький, блестящий от смазки «тэтэшник» и обойму к нему.

— Фамилии настоящие, из действующего списка… Учи номер части и должность.

— Это и где ж я их возьму? — удивился Степан.

— Вот здесь, балда!.. — Фотограф ткнул пальцем в удостоверение и махнул рукой: — Следующий!

Перед фотографом, бодро притопнув сапогами, замер рослый мордатый детина в форме с узкими серебряными погонами.

— Кидайло Миколай Богданович, 1922 року нарождення… — бойко начал он.

— Забудь, — отмахнулся фотограф. — Ты теперь Никифоров Борис Тимофеевич, лейтенант ветеринарной службы… Где ж твоя морда, ветеринар, а?..

И фотограф озабоченно склонился к аккуратной стопочке фотографий на столе.

Сидя боком на подоконнике, Чекан смазывал разобранный «парабеллум». Аккуратно, не спеша протирал каждую деталь. Он любил этот простой, ладно сидевший в руке пистолет, бывший свидетелем всех его невзгод и удач на протяжении последних четырех лет. Выдали его еще в разведшколе, ну а сдавать не пришлось… Да и в любом случае он бы не сдал его, кто это придумал такое — добровольно отдавать однажды полученное оружие?.. Пахло разогретым металлом, маслом. Время от времени одна деталь тихо звякала о другую, и тогда Ида, стоявшая в нескольких шагах от Чекана, оборачивалась.

Она собирала в тазик созревшие абрикосы. Наклоняла ветви дерева и срывала крепенькие, красивые плоды, выглядевшие так, какими их рисуют в детских книжках. Запыленные, горячие от солнца абрикосы с глухим стуком падали в наполовину уже наполненный тазик. Если какой-нибудь случайно падал в траву, Ида не ленилась нагнуться и подобрать его.

Оторвавшись от своего занятия, Чекан наблюдал за ней. Вот она приподнялась на носках и потянула к себе высокую ветку, еле удерживаясь, чтобы не упасть. Худенькая и гибкая, невероятно красивая даже в этом простом ситцевом платье. И он вспомнил, как впервые встретил ее, Иду Косетинскую…

В своей родной Польше Ида с ранней юности жила тем, что «разводила на деньги» обеспеченных мужчин.

Входила в доверие, тщательно изучала «клиента», затем чистила его квартиру и исчезала. Пикантность состояла в том, что все «клиенты», как правило, были высокопоставленными женатыми людьми и в подробном разбирательстве дела вовсе не были заинтересованы. Тем не менее польская полиция несколько раз арестовывала Иду, и в конце концов в поисках более спокойной жизни она перебралась в Советский Союз. Более-менее постоянным местом ее обитания стал Минск — в то время от него до границы с Польшей было километров тридцать. А в Ракуве, крошечном польском местечке совсем рядом с границей у нее жили родственники. Так что переправку украденных вещей удалось наладить легко. Со временем Ида расширила географию своих странствий. В тридцать седьмом году она впервые оказалась в Одессе, городе, который полюбился ей своим абсолютно несоветским духом. А с Чеканом они встретились во время прогулки на полупустом катере. Чекан в то время «вел» одного солидного московского фраера, у которого водились деньги, отслеживал его маршруты и любимые места отдыха… Но, увидев смуглую черноглазую девушку, одиноко сидящую на корме катера, напрочь забыл о своем намерении. Московский фраер без происшествий уехал домой, а у Чекана появилась Ида…

Он рассмеялся. Перепрыгнул через подоконник, подошел к Иде сзади. Она, обернувшись, недовольно нахмурилась:

— Что ты?..

— Ничего… Я почему-то вспомнил знаешь что?.. Как мы с тобой в октябре сорок первого в Москве были… Ты… такая же была, как сейчас. Напряженная. Натянутая тетива.

Тогда, в дни паники, охватившей Москву перед лицом стремительно наступавшего врага, Ида подала Чекану отличную идею. В нескольких километрах к северу от столицы они остановили грузовик, ярославскую пятитонку, водителя убили, поставили на машину поддельные номера и стали предлагать беженцам услуги по вывозу имущества из города. Брали не кого попало, а семьи побогаче, с мебелью и коврами. Чем заканчивались для семей такие поездки, объяснять не нужно. Свидетелей не оставляли, на глаза милицейским и военным патрулям не попадались, работали только в пригородах, в саму Москву не лезли. Благодаря этому дела шли более чем успешно. Добытое добро сбывали через знакомого барыгу, осевшего в Дмитрове.

Через две недели «работы» им попался бухгалтер столичной фабрики, явно вознамерившийся удрать из Москвы под шумок вместе с фабричной зарплатой. В туго набитом кожаном портфеле бухгалтера оказалось триста сорок пять тысяч рублей. С такими деньгами можно было смело отправляться куда угодно. И они решили вернуться в Одессу, к тому времени уже занятую румынами. Чтобы не переходить линию фронта, вернулись сложным путем, через Сочи, по Черному морю… И это тоже вспомнил Чекан — грохот воняющего бензином мотора на побитом баркасе, в котором знакомый грузин переправлял их сначала в Крым, а потом в Одессу, удары волн по корпусу жалкого суденышка… И еле слышные из-за грохота слова Иды: «Иди ко мне, мой любимый… Иди ко мне…»

— Да, — глухо произнесла она, отворачиваясь. — Я тоже помню.

— Послушай… А где ты все-таки была эти два года? Ида опустила глаза.

— Меня Академик по своим каналам перебрасывал на Крэсы Всходни… — Она употребила типично польское выражение, так до войны поляки называли территории Западной Украины и Белоруссии.

— Зачем?

— Какая разница? — вздохнула Ида. — Он сказал: «Хочешь снова увидеть его, будешь делать то, что я прикажу». И я… делала.

— Ты с ним жила? — почему-то шепотом спросил Чекан.

— Нет, что ты… Его это не интересует. Он весь в своей борьбе… Знаешь, я просто поражалась ему иногда, честно. Кругом все ликуют, славят большевиков, немцы только что ушли, везде советская власть, а он, знаешь, как будто ничего не случилось. Как будто на улице… девятнадцатый год. Сказывается старая закалка…

— И где именно ты была? Ида снова вздохнула:

— Да много где… В Несвиже, Докшицах, Плещеницах… Какая разница.

— Тонюш, что ж ты со мной делаешь? Первый час. Я же волнуюсь…

— Все нормально. Меня подвезли к самому дому… — Она взглянула в зеркало, поправила растрепавшуюся прическу. — Ненавижу эти сельские клубы. Чуть голос не сорвала… «Два сольди» требовали на бис. И еще «В парке Чаир», хотя я его терпеть не могу…

— Есть будешь?

— Нет. Для нас забили чуть ли не единственную свинью в колхозе… Накормили до отвала. Просто посижу.

Она устало присела на стул, положила рядом большой букет полевых цветов. Виталий опустился на колено, бережно снял с Тониных ног туфельки.

— Ты играешь в шахматы сам с собой? — кивнула она на доску.

— Нет… Это Эйве с Ботвинником играли… В марте, в Гронингене был турнир. Вот, разбираю…

— И кто выиграл?

— Ничья. Но такая, что стоит выигрыша.

— Никогда не понимала, — равнодушно пожала плечами Тоня. — Куклы для мужчин.

Кречетов аккуратно поставил туфли рядом с вешалкой, извлек из ящика мягкие тапочки. Снова присев, натянул их на ноги Тони. Встав, она прошла в комнату и ткнула пальчиком в кожаный портфель, лежащий на столе рядом с шахматной доской:

— А что у тебя в портфеле?

— А что? — лукаво подмигнул Виталий.

— Пахнет приятно, — заявила Тоня.

— Ну вот, а я хотел сюрприз…

Смущенно повозившись с замками, он распахнул портфель перед Тоней. Та заглянула и ахнула. Вынула мешающую добраться до подарка папку, положила ее на край стола и восхищенно взяла в руки красивый флакон трофейных духов «Розенблюме». Отвинтила розовую пластмассовую пробку.

— Виталик, спасибо! Какой ты молодец!.. Они мне даже снились…

Она мечтательно втянула аромат роз, раскинула руки в стороны. Папка полетела со стола на пол, из нее высыпался ворох бумаг и фотографий. Кречетов начал собирать их.

— Ой, извини…

— Ничего, — пропыхтел он, ползая по полу.

Не выпуская из рук флакона, Тоня нагнулась и достала из-под стола упорхнувшую туда небольшую фотокарточку. С фотобумаги смотрел на нее холодными, ничего не выражавшими глазами плотный человек в штатском с небольшим шрамом возле виска.

— Интересное лицо, — задумчиво протянула она, пристально рассматривая снимок. — Выразительное… На какого-то американского артиста похож.

— Этот артист — профессиональный бандит и убийца, — хмыкнул Кречетов, осторожно вынимая снимок у нее из рук.

— Да-а? — удивилась Тоня. — А-а… а ты с ним знаком?

— Я? Смеешься?.. Мы ищем его уже несколько месяцев…

Кречетов поднял голову и внимательно взглянул в неожиданно побелевшее лицо Тони.

— А что?

— Ничего, — сделанным безразличием покачала девушка головой. — Никогда не видела бандитов… А как его зовут?

— Чекан, — медленно проговорил Виталий.

Тоня быстро встала, нетвердо поставила на стол духи и направилась на кухню. Нервная дрожь, в один миг охватившая ее всю, никак не проходила. И справиться с этой дрожью Тоня тоже не могла… Она взяла стакан, с трудом подняла наполненный чайник, но вода пролилась на стол.

Кречетов обнял ее сзади, ласково отобрал стакан. Она, судорожно дернув плечами, высвободилась.

— А-а… ты уходишь? Ты… по службе?..

— Я никуда не ухожу, — пожал плечами Виталий. — Тоня, что случилось? Тебе худо?..

— Ничего! Ничего…

— Мне больно, — задыхаясь, проговорила Тоня. Кречетов отпустил ее, протянул стакан. Она начала было пить, стуча зубами о край стакана и вздрагивая, и вдруг резким движением отшвырнула стакан. Он грохнулся о стену кухни, осколки полетели на пол.

— Ты… с ним встречался, — всхлипнула Тоня.

— С кем? — улыбнулся Кречетов.

— С ним!.. Ты сказал… ты сказал: «Чекан, мы три года вместе…»

Что-то бормоча, Тоня потерла лоб, оттолкнула руки Кречетова и боком проскользнула мимо него в комнату. Схватила портфель и вывернула его на пол. Полетели бумаги, фотокарточки, выпала пачка новеньких, словно только что из-под станка, красных червонцев.

— Тоня, подожди, объясни — с кем встречался? Где?..

Он осторожно попытался взять ее руку, но она с неожиданным проворством отскочила за стол.

— Вчера ночью. Ты попрощался, ушел… Я пошла за тобой… Ты шел… пустынными улицами. И вошел в дом…

— Пошла за мной? — непонимающе улыбался Кречетов. — Как это — пошла? Зачем?!

— Так! Взяла и пошла!.. Мне показалось, у тебя кто-то появился…

— Так. Дальше…

Не переставая улыбаться, Кречетов медленно двинулся вокруг стола. Тоня попятилась от него.

— А потом ты с этим Чеканом… Ты сказал: «Мы три года вместе». И попросил не стрелять тебе в спину…

— Тоня, я… — запнулся Виталий, не зная, что сказать. — Этот человек — мой сотрудник. Мы внедрили его в банду… Это большой секрет. Я с ним действительно сотрудничаю три года… Зачем ты за мной пошла?..

Тоня отскочила к окну на улицу, толчком ладони распахнула раму. Повеяло ночной прохладой. Вдалеке просигналила машина. На уровне окна бесшумно, словно привидение, порхнула летучая мышь.

— Виталий, ты… предатель? — Голос Тони дрожал.

— Ну что ты?.. — Кречетов, продолжая улыбаться, сделал шаг к ней.

— Не подходи ко мне! Я сейчас закричу, весь город сюда сбежится…

— Тонюша! — укоризненно произнес он. — Ночь же. Люди спят…

— Помогите! — крикнула она, замахиваясь рукой с зажатыми в ней ножницами.

Кречетов бросился вперед, одновременно выворачивая Тонину руку и закрывая ей рот. Девушка билась изо всех сил, пытаясь ударить его ножницами, потом вдруг тонко, жалобно охнула, перестала сопротивляться и обмякла. Ее глаза невидяще смотрели вверх, будто в последний миг своей жизни Тоня увидела что-то очень интересное на потолке…

Обожженный страшной догадкой, он осторожно отвел ее руку с ножницами от живота. По платью Тони быстро расползалось большое пятно вишневого цвета. Кровь шла сильными, резкими толчками. Тоня еще раз мучительно, тяжело простонала и, еле слышно вздохнув, замерла. Кречетова передернуло от ужаса.

— Мне очень кажется или у вас кто-то кричал «Помогите»?.. — вежливо осведомился с улицы скрипучий голос. Выглянув в окно, Виталий увидел бродячего стекольщика со станком на плечах, который, видимо, брел домой после удачного рабочего дня. Стекольщика заметно пошатывало.

— Нет, не беспокойтесь… — Он сам удивился тому, как уверенно, даже слегка насмешливо прозвучал его голос. — Обычная женская истерика. У них это бывает…

— Да-да-да, вы правы, у них это бывает, и еще как бывает! — горестно закивал стекольщик, продолжая путь…

Сжав зубы, Кречетов торопливо перенес неподвижное тело Тони на стол, зло спихнув с него раскрытый портфель. Сбегал в ванную комнату за тряпкой, быстро замыл следы крови на полу. Голова гудела. Он вынул пистолет — стекольщик мог оказаться настырным и запомнить номер дома, а то и, чего доброго, заявить в милицию, — но тут же сунул его обратно в кобуру. Отшвырнул мокрую от Тониной крови тряпку и тяжело опустился на пол, касаясь пальцами безвольно свисающей девичьей руки…

— Вы идите, — просипел за спиной Штехель, продолжая звякать лопатой. — Я один закончу.

Кречетов обернулся, взглянул на небольшой земляной холмик, выросший над ямой, и снова оцепенело уставился на море. Луна стелила на спокойные волны серебряную дорожку. Внизу, у подножия холма, ровно шуршал прибой.

— Ее искать будут, — одышливо прошамкал Штехель, бросая лопату на холмик и вытирая руки.

— Никто ее искать не будет, — криво усмехнулся Кречетов.

— Она одна, что ли?..

— Одна. Родители погибли. Старшая сестра замужем в Саратове…

— Скоро светать начнет, — осторожно проговорил Штехель.

— Штехель, ты когда своего племянника на смерть послал, что чувствовал?

Штехель вздрогнул, провел измазанными землей дрожащими руками по остаткам волос.

— Я уже давно ничего не чувствую…

— Хорошо тебе, — скрипнул зубами Кречетов. — Бугорок с землей сровняй… По грузовикам все в ажуре?

— Так точно, — с трудом справившись с собой, кивнул Штехель. — Все тяжелые, как вы приказывали.

Военный эшелон — полтора десятка пустых теплушек, задействованных в переброске войск Одесского гарнизона в Молдавию и теперь возвращавшихся обратно, — втянулся в хилый южный лесок, неведомо когда и чьей волей высаженный здесь, посреди степей. Плохо прижившиеся в теплом климате северные деревья не поражали ни толщиной стволов, ни высотой, ни густотой кроны. В подлеске бурно рос густой, в рост человека, кустарник.

Из-за поворота навстречу поезду показался чумазый, одетый в рвань цвета хаки пацан с красным галстуком в руках. Он отчаянно размахивал галстуком над головой и орал что-то, неслышимое из-за расстояния и шума поезда.

— О, размахался! — пренебрежительно произнес начальник охраны состава, молодой лейтенант, стоявший в будке паровоза рядом с машинистом и его помощником. — А ну-ка дудни…

— Так это самое, товарищ лейтенант… — обеспокоенно произнес немолодой машинист. — Может, рельс впереди лопнутый?.. Недавно в «Известиях» тоже писали — пацан так бежал и сигналил… Ему еще медаль потом дали…

— Дуди! — повелительно махнул офицер.

Машинист покорно дал гудок. Паровоз отчаянно заревел. Пацан замер на путях, но галстуком махать не перестал, даже начал подпрыгивать на месте от усердия. Машинист, вопросительно взглянув на офицера, нажал на рычаг, подающий в котел контрпар, и одновременно начал вращать маховик воздушного тормоза.

Тяжело отфыркиваясь, паровоз замер метрах в пятидесяти от пацана. Лейтенант высунулся из окна, собираясь обматерить хулигана, как вдруг с необыкновенным проворством метнулся к противоположной стороне паровозной будки и, нелепо взмахнув руками, сиганул под откос. А по ступенькам лестницы в будку деловито забрался курносый, коротко стриженный человек со смешно торчащими ушами и исполосованным шрамами лицом. В руках он держал пистолет.

— Здрасте. отцы, — весело произнес Платов, держа машиниста на прицеле. — Бояться не надо.

Машинист с помощником, ошеломленно переглянувшись, подняли руки. Вслед за незваным гостем в будку втиснулись еще двое налетчиков в военном, оба с румынскими автоматами «орита». Неподалеку хлопнуло несколько выстрелов, раздался жалкий вскрик.

— Маленькая остановка, — успокоительно улыбнулся Платов. — Потом поедем.

— Куда поедем-то? — подал хриплый голос помощник машиниста.

— А куда ехали?

— Одесса-Товарная…

— Вот туда и проследуем, — мирно кивнул налетчик. — Только если без глупостей.

— Староваты мы для глупостей, — хмуро заметил машинист, косясь на пистолет в руке незваного гостя.

— Ну и договорились… Остановку делаем, только когда я скажу. Гудок даем тоже только по моему сигналу. Все понятно?

— Все, — угрюмо произнесли железнодорожники. Платов кивнул, показывая, что можно опустить руки, и, оставив двух налетчиков в будке, спрыгнул на землю.

В пустые теплушки неторопливо грузились разномастно одетые вооруженные люди. Навстречу Платову по насыпи шагнул низкорослый, заросший неопрятной бородой до самого кадыка командир вышедших из леса бандитов — Гузь. На его груди болтался «шмайссер», на боку висел «маузер» в деревянной кобуре. На атамане был черный мундир офицера СС со споротыми орлами и знаками различия. Правда, приглядевшись, Платов различил на кителе Гузя орден Германского Орла пятого класса. «Да-а, мундир без наград — не мундир», — ухмыльнувшись, подумал он.

— Шо охрану упустили? — хрипло спросил Гузь. — Только лейтенанта одного и шмальнули…

— Через два часа будем в Одессе, там настреляетесь… На посадку даю пять минут. Потом эшелон уходит. Двери теплушек на время движения закрыть. Остановок не будет, так что оправиться и всякое такое — прямо сейчас…

— Ты шо тут, командовать будешь? — с ненавистью выкрикнул ему в спину Гузь, впиваясь пальцами в рукоять автомата.

— Нет, я выполняю приказ, — мельком обернувшись, бросил Платов. — Время пошло.

Разъяренный Гузь, помедлив, звучно сплюнул себе под ноги, обернулся к своим:

— Петро, Мишка, Григорий!.. Давай сюда.

Трое здоровенных небритых хлопцев в давно не стиранных гимнастерках, с румынскими винтовками за плечами, торопливо подбежали к своему командиру. Гузь раздраженно махнул рукой:

— Гоните всех до вагонов, да швыдчей… Кто задержится, лично пристрелю и закапывать не стану. Да!.. Кто не оправлялся, пусть зараз все свои дела делает, пойдем до Одессы без остановок…

Через пять минут над леском пронесся густой гудок паровоза. Платов, высунувшись из окна будки, удовлетворенно пробежался взглядом по переполненному составу. Звучно захлопывались двери теплушек.

— Ну, поехали, отцы, — приказал Платов, хлопая машиниста по плечу гимнастерки и весело разглядывая его замусоленный погон. — Ох ты, и вы с погонами… Это ж в каком ты звании будешь-то, а?..

— Старший бригадный, — буркнул машинист, не отрывая глаз от полотна.

 

Глава 17

Яркая электрическая лампочка освещала разложенный на столе план здания комендатуры. Вокруг стола сидели Толя Живчик и командиры групп захвата, в том числе и Степан, ставший лейтенантом Тюльпановым. На всех была форма офицеров Советской армии.

— Повторим задание, — произнес Живчик и ткнул пальцем в дюжего детину с погонами лейтенанта ветеринарной службы. — Твоя группа?

— Верхний этаж, — бодро отчеканил тот. — Кабинет военного коменданта и выход на чердак. Коменданта — ликвидировать.

— Твоя? — Живчик перевел глаза на франтоватого старшего лейтенанта-танкиста с лихо подкрученными усами.

— Лестница на верхний этаж. При необходимости — помощь ему. — «Танкист» кивнул на командира первой группы.

— Ты?.. — Живчик смотрел на капитана инженерно-артиллерийской службы с орденом Отечественной войны первой степени на кителе.

— Захватываем комнату для хранения оружия… Удерживаем до вашего подхода.

— А если не удержите?

— Взрываем… Но мы удержим, — усмехнулся «капитан».

Толя Живчик обернулся к Степану, который как раз примерял к рукаву белую повязку.

— Ты?..

— Курим около входа, — торопливо ответил Степан. — При начале штурма удерживаем двери.

— Повязки — в последний момент! — недовольно нахмурившись, произнес Живчик. — Там много боевых офицеров, увидят — мигом поймут, что к чему…

— Не. Не успеют…

Чекан неуютно дергал плечом — отвык уже от штатского пиджака. В офицерской форме действовать было куда привычнее. Да и ботинки на шнурках давненько не приходилось носить, все больше в сапогах… Он чертыхнулся, недовольно рванул шнурок, перетягивая узел заново. Ботинки были хорошие, «второй фронт», канадского производства. Он мельком подумал, что на Привозе такие должны стоить не меньше двух тысяч… А может, и больше. Странно, что накануне важного дела в голову лезли такие мысли.

— Давненько я не стоял на шухере, — сказал он Штехелю, молча наблюдавшему за процессом обувания.

— Телефончик запомнил? — вместо ответа осведомился тот.

— Ты б еще сказал, где там в округе телефон можно найти…

— Две конторы будут у тебя за спиной и аптека за углом… Но, надеюсь, не понадобится.

— Ни хрена не подготовлено!.. Лезем, как бараны, под нож!

Штехель, казалось, не слышал его. Он вытянул губы в трубочку и смотрел в угол, туда, где по полкам были аккуратно расставлены банки с компотами и вареньем.

— В любом случае, как заварится каша — уходишь. Мы будем ждать тебя на баркасе.

— До него еще добраться надо, — зло пробурчал Чекан, притоптывая зашнурованными ботинками.

Он прошел в соседнюю комнату. Ида, раскладывавшая на столе пасьянс, задумчиво-печально улыбнулась ему.

— Ну что, сходится?.. — Он остановился за спиной Иды, опустил руку на ее плечо.

— Я сегодня видела сон, — негромко проговорила она. — Мы с тобой лежим в лодке, вокруг вода… Лодка качается…

— И что это значит? — усмехнулся Чекан.

— Это значит, что мы будем вместе, — шепотом отозвалась Ида, глядя на любимого снизу.

— Где?

— Какая разница… Главное — вместе…

Чекана снова обожгло воспоминание пятилетней давности: бушующее ноябрьское море, стук усталого двигателя, губы Иды… Они чуть не погибли тогда. Когда подходили к крымскому побережью, одиночный немецкий истребитель устроил за баркасом настоящую охоту. Но… уцелели. Выплыли. А потом была оккупированная Одесса, разведшкола, да много всего.

— Не хочу никуда идти.

У карты Одессы, которая закрывала собой заколоченную дверь, ведущую из кабинета на запасную лестницу, задумчиво стоял Кречетов. Растопырив пальцы, измерял расстояние от здания вокзала до только ему понятной точки на карте. Нетерпеливо взглянул на ручные часы, нервным шагом прошел к столу. Выдвинул верхний ящик, перебрал несколько бумаг…

На дне ящика лежала небольшая фотокарточка. Кречетов бережно взял ее, вглядываясь в счастливые смеющиеся лица — свое и Тонечки. Они стояли на Потемкинской лестнице, и Дюк простирал над ними бронзовую руку, словно благословляя на долгую и счастливую жизнь…

Он перевернул карточку и прочел синие чернильные строки: «Какой же ты все-таки удивительный, Виталик! И как странно, и здорово, и неожиданно, что ты у меня есть! А я — у тебя!!! Целую, целую и еще раз целую!!! Твоя Тоня. Одесса, 29 июня 1946 г.»

«Как раз тот день, когда ей было плохо в театре… Странная вещь память, — думал Виталий, разглядывая надпись. — Я помню, как было — до, как было — тогда, и знаю, как — сейчас… И самое удивительное, что все эти воспоминания живы, они не менее реальны, чем настоящее, нынешнее».

Но не стоит больше об этом думать. Расчувствовался не ко времени. О таких вот любителях помечтать на отвлеченные темы курсовой офицер кадетского корпуса, полковник Максимович, говорил: «Если вы хотите добиться победы, то все ваши помыслы, все мечтания, все стремления должны быть направлены к этой главной цели. Стоит вам отвлечься, расслабиться хотя бы на минуту — и победа может ускользнуть из ваших рук, хотя бы вы и сделали до этого массу усилий, чтобы ее заполучить». Кречетов всегда с благодарностью вспоминал этого человека, который был истинным отцом для своего курса. Где он сейчас?.. Погиб в бою с немцами или большевиками? Расстрелян югославскими или чешскими партизанами?.. Репатриирован в Союз и сидит в лагере?.. Или сумел уехать — в Чили, Уругвай, Австралию, Штаты?.. Будь проклят ненавистный 1917-й, осиротивший, убивший, растоптавший, выкинувший за границу стольких людей. Кто о них помнит — в этой стране, где у власти стоят Жуковы и Кириченки?..

Кречетов перечел надпись, сделанную рукой Тони, и аккуратно изорвал фотографию. Щелкнул зажигалкой. В воздухе истаяла тонкая, горькая струя синего дыма…

На заросшем бурым густым кустарником склоне, почти скрываясь в зарослях, стояли три больших трехосных грузовика — «Студебеккер», «Хеншель» и «Татра», все с плохо замазанными на бортах румынскими крестами. Пятеро полуголых мужчин, тяжело отдуваясь, переносили в кузова машин тяжелые ящики, которые им подавали из неприметного, хорошо замаскированного в поверхности земли схрона. Платов, насвистывая мотивчик из репертуара Лещенко, равнодушно барабанил пальцами по крылу переднего грузовика, Штехель, стоявший рядом, бережно прижимал к животу небольшой потертый саквояж. Время от времени он встревоженно поглядывал на стоящий в отдалении «Додж», на одной из задних скамей которого виднелся отрешенный профиль Иды, нервно сжимавшей в руках сумочку.

— Все, чисто, — пропыхтел один из мужчин, тяжело опуская в кузов последний ящик.

— Поехали!.. — Платов решительно забрался в кабину головной «Татры», завел двигатель. — Время, время, парни…

Водители суетливо закрывали задние борта своих грузовиков. Зарычали моторы. Тяжелые машины одна за другой медленно, раскачиваясь на ухабах, поползли, раздвигая кустарник.

Дождавшись, когда они скроются, Штехель с тихим счастливым смехом погладил саквояж, который прижимал к груди. Его помощники, тяжело дыша, глядели на него, ожидая распоряжений.

— Ну вот и все… Мы свое дело сделали, а?.. Все… Осталась самая малость… Всего-ничего… — Штехель помотал головой, словно отгоняя счастливое оцепенение, и решительно махнул рукой в сторону «Доджа»: — Поехали на баркас.

Мужчины направились к джипу. Водитель, усаживаясь на пыльное, нагретое солнцем сиденье, развязно подмигнул Иде:

— Запарились, дамочка, ждать?..

Ответом ему был холодный, равнодушный взгляд. Водитель поспешно отвернулся от женщины и с ожесточением воткнул ключ в замок зажигания.

Три тяжело груженных трехосных грузовика с ревом втянулись в естественный коридор из могучих каштанов. Прежде это был парк какого-нибудь одесского судовладельца-миллионера. Но неумолимое время оставило от усадьбы искрошенные, заросшие лопухами кирпичи фундамента, от большого пруда — затянутое ряской болотце с лягушками, а от парка — вконец одичавшие, вытянувшиеся и вверх, и вширь могучие деревья, разросшиеся, как душе угодно. Последняя война оставила в бывшей усадьбе свои следы — парк наискось пересекали окопы полного профиля, уже наполовину осыпавшиеся, заросшие буйной зеленью. Кое-где в кустах рыжела проржавевшая колючая проволока.

На обширной поляне грузовики остановились. И тотчас из зарослей кустарника показался расхлябанный, нагло улыбающийся телохранитель Гузя по кличке Шатало. На поясе у него висело сразу два пистолета в кобурах, еще один «парабеллум» был заткнут за голенище сапога.

— Заблудились или чего ищете? — дурашливо сдернул кепку с виска Шатало, глядя снизу вверх на сидящего за рулем Платова.

Тот не спеша выбрался из кабины, вынул оттуда же помятую, ношенную советскую офицерскую форму и звучно захлопнул дверцу.

— Гузя зови.

— А я ж таких не знаю, — паясничая, заявил Шатало.

Платов, присев на подножку машины, так же неторопливо, основательно натягивал сапоги. Затянул ремень, согнал складки гимнастерки за спину. Военная форма сидела на нем как влитая… И глянул на бандитскую шестерку еще раз, уже пристально:

— А ты позови…

На минуту Шатало растерялся, потом взмахнул рукой и рассыпался злобным свистом. Кусты ожили. На поляну высыпало не меньше сотни вооруженных людей, смотревших на Платова, который принял облик капитана Советской армии, кто равнодушно, кто с интересом, кто с издевкой. Гузь, по-прежнему в немецком мундире, со «шмайссером» на шее, медленно подошел к Платову. Он громко хрустел ядрами грецких орехов, закидывая их по одному в рот.

— Ты старший? — сипло осведомился Гузь, глядя на Платова так, словно видел его впервые.

— Я.

— Ну, ставь задачу…

— Зови своих командиров, — пожал плечами Платов. — Что мне, дважды повторять?

— А ты нам расскажи, — ухмыльнулся Гузь. — А я послухаю…

— Хорошо, — помедлив, кивнул Платов. — Наша задача — ворваться в центр Одессы и захватить штаб военного округа. Потом небольшими группами…

Гузь легонько помахал рукой с зажатым в ней орехом — погоди, погоди, мол.

— Ну, захватим… А нас потом и постреляют там. А?

— Это приказ из Центра, — твердо произнес Платов.

Гузь кинул в рот орех, брезгливо отряхнул руки, выразительно скривился. Шатало, уловив настроение шефа, нагло ухмыльнулся, демонстративно положив руки на кобуру.

— За оружие спасибо, — неспешно проговорил Гузь. — А на Одессу мы не полезем.

— Провалится операция — вас не контрразведка будет искать. А свои. По всей Украине. А границу перейдете, найдут и там.

— А найдут ли? — нагло улыбнулся Гузь, глядя в глаза Платову.

— А чего искать? — ответил ему Платов точно такой же улыбкой. — Вот же ты… лежишь.

Шатало суматошно вырвал было из кобуры пистолет, чтобы защитить шефа, но грянул выстрел. Пуля отбросила телохранителя на несколько шагов назад. В руке Платова дымился ТТ. Ошеломленный Гузь с ужасом смотрел на дырку во лбу своей шестерки.

— Ну, кто еще желает?.. — Платов обвел глазами замершую толпу и, выдержав паузу, продолжил: — Выбирайте… Или сейчас мы захватываем Одессу и всколыхнем тем самым всю Украину! И Киев, и Харьков, и Львов, и Днепропетровск — все за нами поднимутся против большевистской власти!.. Или будете всю свою недолгую жизнь бегать и от своих, и от чужих!.. Эта паскуда, — он ткнул стволом в сторону убитого, — свой выбор сделала… Теперь выбор за вами! Боевые вы хлопцы или стадо трусливое?..

Толпа вооруженных людей молчала. Но в этом молчании было что-то, что давало Платову возможность обращаться с ней уверенно и властно.

— Командиры чет и роев — ко мне! — после паузы резко скомандовал он. — Остальным — переодеваться в советское и бегом грузиться! А ты, — он в упор, с пренебрежительной усмешкой глянул на поникшего Гузя, — сбрей бороду… Советскому офицеру она не к лицу.

Платов сунул пистолет за пояс, развернулся и зашагал к грузовику. Из толпы по одному начали выбираться понурые, молчаливые командиры, увешанные оружием.

…Солнце косо падало на подоконник. В окно врывался веселый щебет птиц. Во внутреннем дворе водитель, сержант Костюченко, тщательно мыл серый «Опель-Адмирал».

Изредка Кречетов косился туда, на этот знакомый, ставший уже привычным двор, на мокрую от пота спину парня, на блестящую от воды крышу машины. Хорошо им, этим простым людям с их простыми заботами. Поесть, поспать, порадоваться летнему солнцу… Кречетов вздохнул и вернулся к своему занятию — игре в перышки. Щелкали стальные перья, соприкасаясь друг с другом. Старая-престарая гимназическая игра.

«А еще можно было воткнуть в парту расщепленное перо и дергать за него, — неожиданно вспомнил он и даже улыбнулся. — Я так делал в гимназии, в Дубровнике… Какой это был год? Кажется, двадцать первый. А учитель у нас был родом из Одессы, и от него-то я впервые услышал об этом сказочном городе, где есть памятник Дюку, где жил Пушкин, где цветут акации… Тогда казалось, что все это потеряно для нас, эмигрантов, навсегда. Ну что ж, скоро увидим — навсегда или нет».

— Майор Кречетов у аппарата. Никак нет, я сейчас крайне занят… Так точно, к семнадцати освобожусь…Есть — прибыть в семнадцать!..

— Мы согласные… — мрачно пробасил один из командиров, сжимая в руках автомат. — Только оружие свое отдайте. А то… — И он выразительно поднял ствол, держа палец на спусковом крючке.

Платов с усмешкой вынул пистолет из-за пояса и швырнул его под ноги бандитам. Тот же мрачный командир быстро приблизился к Платову и охлопал его карманы.

— Все? — спокойно осведомился тот. — Давайте по машинам…

Он распахнул дверцу «Татры» и скрылся в кабине. Гузь подобрал валявшийся на траве ТТ и сунул себе за голенище сапога.

— Он с вами поедет… Не возражаете?

— Возражаю, — ухмыльнулся Платов, заводя мотор.

— Но он поедет.

Словно в подтверждение этих слов Гузь рывком распахнул дверцу, с независимым видом уселся рядом с Платовым, держа автомат на коленях. Платов переключил передачу. Тяжелый грузовик медленно двинулся по поляне вслед «Хеншелю» и «Студебеккеру». Когда колеса машины попадали в яму, люди, сидевшие в кузове, глухо переругивались.

В коридоре УГРО послышались негромкие шаги. Кречетов, прислушавшись, отшвырнул на подоконник перышки и, быстро подскочив к двери, распахнул ее.

У входа в кабинет Гоцмана возился с ключом Тишак. Увидев майора, он испуганно поднял голову.

— Тишак, а где все?

— Не знаю, — пожал плечами молодой оперативник. — Я из Херсона только вернулся.

— И как там в Херсоне?

— Нормально… Вот вернулся.

— Все как будто вымерли, — вздохнул Кречетов. — Ты знаешь, что Гоцман арестован?..

— Ка-ак? — ошеломленно выдохнул Тишак.

— Вот так. С МГБ шутки плохи.

Кречетов ожидал, что Тишак бросится к нему с расспросами и будет требовать подробностей. Но он только молча покачал головой и скрылся в гоцмановском кабинете.

Грузовики, натужно ревя, поднимались вверх по Польскому спуску. На перекрестке застыла изящным изваянием юная девушка-регулировщица в беретике, синей форменной юбке и синей гимнастерке с буквами «РУД» на левом рукаве. Она с улыбкой вскинула жезл, преграждая дорогу грузовикам, и те послушно замерли, пропуская древнюю арбу, скрипевшую по мостовой. Пожилой седоусый молдаванин-возница с интересом рассматривал сдержанно рычавшие машины. За его спиной громоздились мешки.

Гузь, пристально следя глазами за арбой, нервно приподнял автомат на коленях. Платов, барабанивший пальцами по рулю, иронично покосился в сторону соседа, но ничего не сказал.

Арба проскрипела мимо. Девушка-милиционер снова вскинула жезл, открывая путь машинам. Моторы натужно взревели…

Когда последний грузовик скрылся из глаз, девушка поспешно бросилась к постовой будке. Сняла телефонную трубку и прерывающимся от волнения голосом произнесла одно-единственное слово:

— Проследовали.

Группа Степана вошла в здание военной комендатуры. Чекан равнодушно подбросил камешек, но ловить не стал, отшвырнул носком ботинка. Вывернув из-за угла, мимо прогудел крытый тентом трехосный грузовик цвета хаки. Тяжело затормозил недалеко от входа в комендатуру. Мотор машины смолк. Из кабины выпрыгнул молодой плечистый сержант, обошел грузовик, пиная сапогом скаты. Проходя мимо Чекана, сержант поднял голову — это был Толя Живчик.

Чекан отвел глаза. И сразу зацепился взглядом за четверых маляров, которые появились из переулка с ведрами и кистями наперевес. Все маляры были плечистыми ребятами с военной выправкой, кисти держали как автоматы, да и шли по тротуару чуть ли не в ногу — залюбуешься да и только. Вот они приблизились к деревянному павильону с надписью «Пиво-Воды», переговорили с продавцом и дружно окунули кисти в ведерки, примериваясь к облезлой дощатой стене…

Один из маляров, молодой, но с заметной проседью в шевелюре, водя кистью по доскам, внезапно обернулся. И Чекан узнал в нем того самого человека, от которого он с таким трудом ушел шесть дней назад на улице Пастера…

В помещение военной комендатуры вошел статный красивый лейтенант, за которым следовало еще пятеро молодых офицеров. Судя по всему, они слегка нервничали — у одного на скулах цвели красные пятна, другой держал руку на ремне, третий время от времени судорожно поводил шеей, словно ему жал воротничок.

— Здравия желаю, товарищ капитан, — певучим украинским говором произнес лейтенант, козыряя и протягивая удостоверение личности дежурному.

Тот, козырнув в ответ, принял удостоверение, раскрыл его, пристально взглянул на фотографию, затем сверился со списком:

— Тюльпанов Сергей Иванович… Все правильно. Прошу вас.

Он, улыбаясь, протянул удостоверение лейтенанту, но рука Тюльпанова повисла в воздухе. Его спутники тоже окаменели: со всех сторон на них смотрели стволы автоматов.

— Ну, что приуныли, офицеры? — с издевкой произнес дежурный капитан. — Руки вверх, да живенько…

Перед полковником Чусовым на столе лежал целый веер фотокарточек. Со снимков смотрели командиры групп захвата, Чекан, Живчик… Правда, на фотокарточках они были не в советской форме, а в штатском, а некоторые — в немецких военных мундирах.

— Товарищ полковник, еще две группы задержаны на подходе к обкому, две — в комендатуре и одна — в военной прокуратуре.

— Хреновенько они что-то подготовились, а?.. Спешили, спешили… А поспешишь, как известно… — Он аккуратно отложил фотографию Чекана.

— Товарищ полковник, может, начнем захват тех, кто на улице?

— …А поспешишь, как известно, людей насмешишь, — договорил Чусов, поднимая глаза на подчиненного. — Ждите!

Зевнув, Чекан мельком взглянул на часы и, надвинув на глаза кепку, неспешным шагом проследовал за угол. Седой маляр что-то тихо сказал своим товарищам и, поставив на тротуар ведро, бросился вслед за Чеканом. Живчик, по-прежнему топтавшийся возле кабины «Хеншеля», с тревогой наблюдал эту сцену. Водитель грузовика, нагнувшись, прошептал:

— Слышь, куда это он?

— Тихо сиди, — процедил сквозь зубы Живчик, и его пальцы словно случайно коснулись кобуры на ремне.

Над дверью аптеки негромко звякнул потемневший от времени колокольчик. Пожилая женщина в халате поднялась из-за кассы навстречу тяжело дышащему от быстрой ходьбы Чекану.

— Позовите заведующего! — задыхаясь, еле выговорил он.

— А что такое?.. — забеспокоилась аптекарша.

— Бегом! Там человек умирает…

Женщина всплеснула руками и суматошно бросилась в глубь помещения. Чекан одним движением переметнулся через стойку, снял трубку с телефонного аппарата. Нетерпеливо застучал носком ботинка по стойке, слушая долгие гудки.

— Майор Кречетов, — наконец напряженно, резко отозвалась трубка.

— Засада, — тихо проговорил Чекан. — Разведчики из города не уехали. Они здесь, я ухожу…

Он стоял так, чтобы не выпускать из поля зрения входную дверь, и поэтому сразу выстрелил на еле слышный бряк колокольчика…

Но недаром противником Чекана был гвардии капитан Русначенко. Стекло в двери разлетелось вдребезги, а сам разведчик, лежавший в это время на полу, резко отпахнул дверь, открывавшуюся вовнутрь, и из положения лежа выстрелил из своего наградного «вальтера». И тут же откатился в сторону, потому что Чекан, отброшенный пулей на стеллаж с лекарствами, непроизвольно выпустил в сторону двери всю обойму. Не своим голосом закричала от ужаса продавщица. Раскололось задетое пулями витринное стекло, в лицо Русначенко полетела кирпичная крошка. Он дважды выстрелил в ответ, и одна из пуль, прошив деревянную стойку, попала Чекану в правое плечо. Мучительно застонав, он перехватил «парабеллум» левой рукой, яростно выщелкивая из него пустую обойму. Боль жгла его, проедала насквозь тело, и он, зашатавшись, тяжело упал на рассыпавшиеся по полу порошки из разбитых банок…

Русначенко отбросил волосы со лба. Осторожно ступая по разбитому стеклу и морщась от завываний женщины в недрах аптеки, он приблизился к разбитой пулями стойке.

Ему были видны голова и плечи Чекана, лежащего на полу. Глаза бандита неподвижно смотрели в потолок, правое плечо было красным от крови. Кровавый ручеек медленно полз по полу своим загадочным, только ему одному ведомым путем… Ну что же, из трех выстрелов — два попадания, и ранен бандит тяжело. Приказа брать Чекана живым капитану не давали. Только просили сделать все возможное для того, чтобы это сделать.

Устало вздохнув, Русначенко опустил пистолет. Похоже, война для него завершилась окончательно. А дальше — все как обычно: Киевский округ, пенсия, большая семья… И эта одесская аптека станет для него далеким, воспоминанием, мифом, о котором он непременно расскажет внукам. А те, видевшие войну только в кино, будут играть его Золотой Звездой. И дарить ему Девятого мая тюльпаны, такие же алые, какие дарили в Праге чуть больше года назад. Русначенко вспомнил ликующие пражские улицы, усыпанную цветами броню танков, радостные слезы свободных людей, и неожиданно улыбнулся своему воспоминанию.

И в эту секунду живые, ненавидящие глаза Чекана в упор уставились на него. Грянул выстрел.

Кречетов швырнул трубку на рычаг. Торопливо шагнул к сейфу и начал перебирать бумаги. Он не чувствовал страха, напротив, в момент опасности его голова начинала работать особенно ясно. И только внутри словно сжималась стальная пружина, готовая распрямиться в любой момент.

Дверь кабинета распахнулась бесшумно, но он услышал. И, обернувшись, застыл в изумлении, увидев на пороге Давида Гоцмана с тремя офицерами МГБ… Гоцман был в своем привычном обличье — черный пиджак, гимнастерка и галифе.

— Дава! Тебя отпустили?..

— Да, — хрипло проговорил Гоцман, быстро подходя к нему. — Место свободно. Руки!..

Скользнувшие было к кобуре пальцы Кречетова остановились на полдороге — на него без малейшей симпатии смотрели четыре ствола.

 

Глава 18

В черте города грузовики с бандитами разделились — каждый пошел отработанным маршрутом. «Татра» Платова двинулась в центр. Гузь всполошенно рыскал глазами по тротуарам в ожидании засады, подозрительно косился на встречные машины и трамваи. Но все было спокойно, а постовой милиционер на углу площади Октябрьской революции проводил грузовик равнодушным взглядом.

Сцепив зубы, Платов с трудом выкрутил тяжеленный руль направо — на «Татре» не было гидроусилителя. Грузовик, едва не зацепив боковым зеркалом афишную тумбу, втиснулся в узенький коридорчик переулка и теперь ехал, тяжело ухая на ухабах, вдоль покосившегося серого забора, ограждавшего заводскую территорию.

— Шо за хрень?! — вскинулся Гузь. — К штабу округа ж налево!

— Там брусчатку кладут, не проедем…

— Нервы побереги, — усмехнулся Платов, — а то устанешь раньше времени… Ну вот! — радостно выдохнул он, тыкая рукой вперед, по ходу движения.

Гузь невольно перевел взгляд в указанном направлении, и в тот же миг правая рука Платова мощным ударом выбила у него автомат и его рукояткой нанесла мощный удар по голове. Гузь, хрипло охнув, безвольно завалился грудью на приборный щиток. Платов, оскалясь от напряжения, еще раз круто вывернул руль, направляя грузовик в распахнутые заводские ворота, и с силой нажал на педаль газа.

В это время рука Гузя незаметно для него подобралась к спрятанному за голенищем пистолету. Несколько раз рявкнул ТТ. Пули вырвали из рук Платова руль, отбросили его на стенку кабины, распластали по ней… Гузь с силой рванул рычаг ручного тормоза, но было поздно — разогнавшаяся до предела «Татра» въехала на территорию огромного пустого цеха. Следом повернул «Студебеккер». Ворота за машинами тут же захлопнулись.

Со злобой отпихнув неподвижное, окровавленное тело Платова, Гузь надавил на педаль тормоза. Тяжелый грузовик по инерции проехал еще несколько метров и замер. «Студебеккер», чуть не врезавшись ему в задний борт, тоже затормозил. Держа автомат на изготовку, Гузь, пригнувшись, выпрыгнул из кабины, и в ту же секунду его свалила длинная пулеметная очередь… Перед смертью Гузь успел услышать злобный собачий лай и удивиться тому, как много в цехе солдат.

Из кузова замершей «Татры» показалось еще несколько бандитов с автоматами в руках. Но пулемет ударил уже из другого места, сверху. И, скосив людей, перенес беспощадный огонь на борта машины. Полетели щепки, в тенте возникли словно по мановению волшебной палочки крупные дырки. Со свистом рванулся наружу воздух из пробитых пулями задних колес…

— Сдаемся! Сдаемся!.. — раздались глухие крики из кузовов обеих машин, сначала нерешительные, потом все более дружные. — Не стреляй!..

— Ну шо, прочуяли, жабы? — раздался из-под потолка цеха усиленный рупором голое Лехи Якименко. — В случае малейшего сопротивления приказано вас уничтожить на месте, так шо если кто еще дернется, мы делаем дуршлаг! Выходить только по моей команде! Оружие бросать на землю! Руки держим за головой!..

Через минуту из кузова показался первый желающий. Это был совсем молодой парень с мокрым от пота бледным лицом, в форме младшего сержанта. Трясущимися руками он бросил свой ППШ на землю и, положив ладони на затылок, неловко, мешком спрыгнул-свалился на пол цеха.

Дверь «Татры» со стороны водителя медленно распахнулась, и истекающий кровью Платов, цепляясь рукой за крыло грузовика, тяжело сполз на подножку…

Аптекарша уже не кричала от ужаса, а только скулила на одной тоненькой ноте. Осторожно ступая по осколкам стекла, она наклонилась над молодым человеком в длинном, запачканном краской халате маляра. Седая прядь в густой темной шевелюре стала красной от крови. Красивое мужественное лицо не обезобразила смерть. В руке убитый продолжал крепко сжимать пистолет.

— Ты не на него смотри, — раздался глухой хрип за спиной аптекарши. — Ему уже не поможешь… А мне — поможешь. Надо перевязать… — Женщина собиралась снова закричать, но послушно умолкла, увидев направленный на нее «Парабеллум». Человек, лежавший на полу за пробитой пулями стойкой, был окровавлен, но глаза у него были живые, полные ледяной злобы. — Перевяжешь меня… Вкатишь морфия…

— Хорошо, — еле двигая губами, просипела аптекарша.

— Где заведующий?

В глубине аптеки раздался шорох, и помертвевший от ужаса заведующий — старичок лет семидесяти в пенсне, — послушно держа руки над головой, подошел к стойке.

— Говори телефон «Скорой помощи». Я сам вызову, — кашляя кровью, проговорил Чекан.

У здания комендатуры невесть откуда появившиеся солдаты молча, деловито скручивали бандитов, так и не успевших выбраться иэ кузова «Хеншеля». Отовсюду на машину щерились стволы пулеметов. Подавленные налетчики бросали на землю оружие, стараясь не смотреть на труп своего товарища, валявшийся на мостовой чуть поодаль. Этот бедолага вообразил, что сможет прорваться сквозь оцепление, и, выпрыгнув из кузова, бросился бегом, сам толком не представляя куда, суматошно паля во все стороны…

Толе Живчику повезло больше — он стоял возле машины и вовремя заметил противника. И теперь, задыхаясь и проклиная тяжелые армейские сапоги, мчался по грязному проулку, загроможденному деревянными винными ящиками. За ним молча бежал один из «маляров», облаченный в длинный грязный халат. Это был тот самый светловолосый юноша, на которого обратил внимание Гоцман в ночном трамвае…

Задыхаясь, Живчик на бегу вскинул свой ППШ, оглянулся, и длинная очередь развалила огромный штабель ящиков прямо перед «маляром». Но тот попадал и не в такие переделки. Как ни в чем не бывало выбравшись из-под груды ящиков, он подхватил один из них и бросился вслед за Толей.

Живчик уже был на углу шумной большой улицы, когда «маляр», с силой размахнувшись, запустил в него ящиком. Описав точно рассчитанную кривую, тот звучно шмякнулся

под ноги Живчику, отчего тот с руганью полетел носом на булыжную мостовую. «Маляр» в длинном прыжке бросился на бандита, умело выбил у него из рук автомат и от души двинул Толе кулаком в затылок. Голова Живчика тупо тюкнула о пыльный булыжник, глаза затуманились.

Светловолосый «маляр», тяжело дыша, быстро прощупал пальцами воротник Толиной гимнастерки:

— Что мы тут зашили? Ничего?.. Непредусмотрительно, голубчик… Плохо ты подготовился.

Он рывком перевернул бандита на спину, похлопал по щекам. Живчик с трудом затряс головой, пытаясь отвернуть лицо от холодного ствола пистолета.

— За что-о? — жалко проблеял он наконец, придя в себя. — Я сержант Советской армии Петров…

— Да что ты говоришь? — весело произнес «маляр». — Ну тогда давай знакомиться, сержант. Гвардии капитан Рябов…

— Стой, — просипел Чекан, поднимая «парабеллум». — Приехали.

Раздолбанный фургон на шасси полуторки с нарисованными на стеклах красными крестами послушно затормозил у обрыва. Водитель и низенький суетливый санитар в грязном белом халате с ужасом следили за тем, как перебинтованный человек, не выпуская из рук оружия, с трудом поднимается с носилок и выбирается из машины…

Прищурившись сквозь мутную пелену, застилавшую глаза после вколотого аптекаршей морфия, Чекан разглядел недалеко от берега качающийся на волнах мотобот. И ялик, предназначенный ему, тоже был на месте. Значит, все в порядке. Он поднял пистолет — не отпускать же свидетелей, которые сразу настучат куда следует… Но безвольно махнул рукой — какая теперь, к черту, разница?.. Радиосвязи в «скорой помощи» нет, а пока она вернется в город, они с Идой будут уже далеко. Кровь тяжело стучала в висках, простреленная рука, раньше болезненно пульсировавшая, затихла и онемела, словно ее и не было совсем, да и плечо, в которое попала первая пуля Русначенко, сковало странным ледяным холодом…

Спрятав оружие, Чекан начал осторожно спускаться по осыпающейся каменной тропке. Пару раз он чуть не упал. Санитар и водитель как зачарованные смотрели ему вслед.

Кречетов с поднятыми руками стоял перед державшим его на прицеле Гоцманом. Двое офицеров МГБ обыскивали стол, еще один — сейф.

— Где же я прокололся? — с усмешкой процедил Кречетов. — Вроде ты поверил мне?

— На узелке с шеи Роди… Я его тоже запомнил.

— А-а, — засмеялся Академик. — Не японский то был узелок?

— Не японский.

— Просчитался, бывает, — добродушно хмыкнул Кречетов и… точно рассчитанным ударом сбил Гоцмана с ног. Давид рухнул без сознания.

Прежде чем контрразведчики успели что-либо предпринять, Кречетов вырвал из ослабевшей руки Гоцмана ТТ, и в комнате один за другим грянули три выстрела…

Одним прыжком Кречетов оказался у двери, повернул ключ в замке. Подпрыгнув, уцепился за край стоящего у стены шкафа и своим весом обрушил его на дверные створки. Быстро вернулся к окну и оторвал шнур от шторы, мельком отметив про себя, что Гоцман зашевелился на полу.

Умелые пальцы Кречетова мгновенно свернули из шнура сложную петлю. Приподняв Гоцмана под мышки, он накинул петлю ему на шею, одновременно стянув Давиду за спиной руки. Подтащил полузадушенного Гоцмана к карте Одессы и с разбега обрушил его тело на скрытую за картой заколоченную дверь… С пятой попытки дверь подалась.

По-прежнему держа связанного Давида перед собой, Кречетов локтем правой руки пробил дыру в замазанной глиной нише тайника в стене. Быстро вынул оттуда автомат ППС и несколько ручных гранат. И слегка дернул Гоцмана за нашейную петлю, заставив его захрипеть и выкатить глаза:

— Видишь — не все ты просчитал…

Они стояли на пыльной запасной лестнице. Пролетом выше было слышно, как лязгнула и пронзительно завизжала отпираемая решетка, раздались встревоженные голоса Довжика и конвойных милиционеров. Кречетов быстро разогнул чеку на «лимонке», выдернул ее и сильным швырком метнул вверх, навстречу преследователям, а сам, продолжая толкать Гоцмана перед собой, бросился вниз по ступенькам.

От взрыва, казалось, развалится все здание УГРО. Кто-то отчаянно закричал от боли, кто-то упал, мучительно зазвенели выбитые взрывной волной стекла, с металлическим лязгом шваркнули по стенам разлетевшиеся веером осколки…

Майор Довжик, шатаясь, в покрытом кирпичной крошкой и пылью синем кителе, ввалился в кабинет Гоцмана и окровавленной рукой снял телефонную трубку:

— Дежурный?.. Довжик у аппарата. Усиленный наряд к черному ходу, задержать майора Кречетова! Он там с Давидом! Бегом!..

Не договорив, он бессильно рухнул на стул, зажимая одной рукой рану на предплечье, а второй — рану на бедре. Если бы не дежурный лейтенант, прикрывший его своим телом и поплатившийся за это жизнью, осколки «лимонки» иссекли бы его всего…

Недалеко от берега покачивалось на небольшой волне моторное рыбацкое суденышко. На палубе стояли Штехель с биноклем в руках, нервно цеплявшаяся за леер Ида в наброшенном на плечи платке и трое небритых парней в военном, один из которых держал на плече румынский автомат «орита».

Штехель напряженно разглядывал в бинокль маленький ялик, который медленно приближался к мотоботу. Человек, сидевший в ялике, греб только левой рукой, отчего ялик кидало из стороны в сторону. Правая рука гребца была замотана тряпкой и безжизненно свисала. Голова и грудь тоже были кое-как забинтованы.

— Да что вы смотрите? — с болью в голосе произнесла Ида, давно угадавшая в гребце Чекана. — Это же он!..

Парень с автоматом вопросительно взглянул за ее спиной на Штехеля, но тот отрицательно помотал головой.

Через несколько минут ялик коснулся бортом мотобота. Чекан был бледен от потери крови, тряпки, которыми было замотано его тело, алели, как спелые вишни. В изнеможении бросив весло, он уронил голову на руки, собираясь с силами. Морфий медленно бродил по телу, сердце, казалось, выпрыгнет из груди… Ничего. Вот и закончились его похождения. Он с трудом поднял голову и слабо улыбнулся любимой, смотревшей на него сверху.

— Ну что вы возитесь? — истерически закричала Ида, поворачиваясь к Штехелю. — Помогите ему!..

— Помоги ему, — недовольно буркнул Штехель, кивая вооруженному мужчине.

— Вася! Платов! — с тревогой в голосе тянул Леха. — Ты меня слышишь?

Платов с трудом разлепил глаза. От потери крови в голове тяжело гудело. Он мутно взглянул на Якименко.

— Живой! — обрадовался Леха. — От то ж уже нормально!.. Носилки или доску — быстро! — приказал он одному из офицеров.

— Товарищ полковник приказал сразу к нему, — осторожно вставил второй лейтенант.

— Успеет твой Чусов, — зло бросил Леха. — Ну где ж носилки?.. Чему вас учили, халамидники?..

Он вскочил и отчаянно рванул с петель дверь в ближайшую подсобку… Через минуту Платова уже несли к выходу из цеха. Его голова безразлично покачивалась в такт шагам.

— Вася! — чуть не плача, говорил ему Якименко, шагавший сзади. — Держись! Ты молодец, Васька, слышишь?! Их всех повязали, всех! Ты молодец! Вася, держись…

Платов слышал и не слышал эти слова — беспамятство подхватило его, словно морская волна, и бережно понесло туда, где не имели значения ни звания, ни ордена, ни предатели, ни бандиты…

У огромного, от пола до потолка, закопченного и давно не мытого окна, размещавшегося над заколоченной дверью черного хода, сидели на полу Кречетов и Гоцман. Давид еле дышал — при малейшем движении петля сильно врезалась ему в горло. К тому же ствол пистолета Кречетова — вернее, его собственного верного ТТ, выбитого Кречетовым у него из рук, — упирался ему в спину.

— А Фиму кто убил? — прохрипел Гоцман, еле ворочая языком.

— Я, — усмехнулся Академик. — Как только речь зашла о накладной, я понял, куда сунется с расспросами твой дружок… И бегом к Роде. Прямо в дверях столкнулся с этим… Фимой. Он только крякнуть успел… Погорячился я, конечно, не надо было его у дома Роди резать… Да побоялся, уж больно твой Фима шустрый был…

— А… Арсенин?

— Не знаю, — снова усмехнулся Кречетов. — Сказали, что утопили в море. Если хочешь, потом могу узнать, где именно…

— Ты, наверно, учился хорошо? — выдавил Гоцман.

— И учился хорошо, — спокойно, безо всяких эмоций ответил Кречетов, — и парень я способный. И в гимназии хорошо учился… и в кадетском корпусе в Белой Церкви…

— Каком корпусе?..

— Есть у англичан хорошая поговорка: «Любопытство губит кота». Но поскольку тебя оно уже погубило… Первый Русский великого князя Константина Константиновича кадетский корпус, который выпускал офицеров, преданных России, еще два года назад. Так что — честь имею, подпоручик Кречетов, выпуск тридцать второго…

— Так ты… из бывших?..

Кречетов вздохнул. Гоцман почувствовал, как пистолет в его руке напрягся.

— Нет, я из… настоящих. Сын своего отца, которого ваши убили в девятнадцатом, под Ельцом… Ты, наверное, думаешь, что революция лишила нас заводов-газет-пароходов, за это мы и мстим? Ничего подобного. У моего отца не было никакого имущества, кроме казенного… Просто он был русским офицером, который не мог примириться с хаосом, анархией и безбожием. А я — его сын… Тоже русский офицер, который воюет против Советов с оружием в руках. И будет воевать до тех пор, пока Россией правит такая сволочь, как… все вы… Все понятно тебе?! Из настоящих я, ясно?.. А вот ты… мразь…

— Так шо ж ты… с фашистами снюхался, раз ты такой… весь за Россию, а? — промычал тот.

Кречетов рассмеялся, петля чуть ослабла. — Так ведь фашисты против большевичков воевали… Что ж непонятного? Да и подучиться кой-чему у них в разведшколе полезно было…

— А как же тебя… в НКВД не раскусили, когда ты к ним пролез?

— Ну, ты же помнишь, какое время было — тридцать седьмой, тридцать восьмой, — с явным удовольствием рассказывал Кречетов. — Самые разные люди возникали из небытия и туда же валились… А раскусить меня было невозможно. Легенда чистая, сослуживцев отца не осталось, по эмигрантской картотеке НКВД я не проходил… Да и в списках кадетского корпуса меня не светили, потому что заранее готовили к переброске в Совдепию. Так что к сороковому году был я уже сержантом госбезопасности. Ну, а по легенде шел по юридическим званиям…

— И подпольщики… ничего не заподозрили? — хрипел Давид.

— Так я же старался! И поезда под откос пускал, и немцев стрелял почем зря… Плотину на Хаджибейском лимане взорвали, слышал, может быть? Румын, правда, старался не трогать, как-никак, братья по вере…

— И провалы, которые в подполье пошли в сорок втором, — тоже ты…

— Не-ет, не приписывай мне чужих заслуг, — усмехнулся Кречетов. — Это была инициатива Федоровича, кстати, старого чекиста… Это он всех сдал с потрохами.

— А Лужова ты когда вербанул?

— На фронте… Он же из Краснодара, помнишь? Казачий край… Его отца, как и моего, в девятнадцатом ваши порешили… Кого мы еще забыли упомянуть, раз уж пошел такой разговор? — хмыкнул Кречетов. — А!.. Мишку ведь твоего… тоже я.

— А вот это хрен тебе, ваше высокоблагородие, — прохрипел Гоцман. — Платов — мой комвзвода. С Мишки даже волос не упал…

— Так на кого ж ты сейчас работаешь, а?.. Фашистов-то нет уже вроде…

— Нет, любопытен ты действительно без всякой меры, — Академик, словно играя, то натягивал петлю, то тут же ослаблял хватку: — Ну хватит, поговорили. Вот и наша машина пришла…

У черного хода остановился ГАЗ-67, из кузова джипа выпрыгнули четверо милиционеров. Трое бросились ломать дверь, водитель остался у машины.

Кречетов спустился на пару ступенек пониже, чтобы видеть дверь, вырвал из гранаты чеку:

— Бог в помощь, граждане большевички…

Взрыв откинул трех милиционеров вместе с дверью. Взрывная волна вышибла закопченное оконное стекло. Кречетов поднял автомат, целясь в водителя, но Гоцман исхитрился пнуть Академика сапогом, и очередь прошла по кузову джипа. Академик молча и сильно ударил Давида стволом ППС по зубам, тот отвалился в угол. Водитель успел скрыться за машиной и пару раз оттуда выстрелил. Остатки стекол рухнули на Гоцмана, острые осколки впились ему в кожу лба, едва не угодив в левый глаз…

— Подъем… — Кречетов зло схватил окровавленного Давида за шиворот, прикрываясь им, как щитом. — Последний выход.

В этом ты прав, Академик, подумал Давид. Выход для тебя действительно последний.

Задыхаясь, он зацепился сапогом за чугунную балясину перил и весом всего тела обрушился на Кречетова. Тот попытался было удержаться на ногах, но Давид, набычившись, изо всей силы ударил Академика окровавленным лбом в лицо. Проклятая петля врезалась в шею с неимоверной силой, но в следующий момент неожиданно ослабла — это Кречетов, выронив из рук оружие, с коротким воплем полетел из окна. Падая вслед за ним, Гоцман сумел перевернуться в воздухе так, чтобы Академик оказался внизу…

Сержант Костюченко, спрятавшийся за машиной, растерянно водил стволом пистолета туда-сюда, не понимая, в кого стрелять. И вдруг узнал в окровавленном, перепачканном кирпичной пылью человеке со стянутыми за спиной руками Гоцмана.

— Помоги… — прохрипел тот из последних сил, пытаясь приподняться.

Водитель осторожно подбежал к нему, не сводя глаз с безжизненно лежащего Кречетова, ножом разрезал шнур, стягивавший горло Давида. Тот тяжело, с присвистом вдохнул, расправил затекшие руки, осторожно стер кровь, лившую из рассеченного стеклом лба. Вынул из брюк ремень и накрепко стянул Кречетову руки за спиной. Перевернул Академика на спину, заглянул в его мутные суженные зрачки. Похоже, падение со второго этажа для него получилось все же более удачным, чем для Лужова…

Наконец Кречетов хрипло, тяжело закашлялся, задышал. Растянул губы в кривой улыбке, узнав Гоцмана, с трудом приподнялся, пытаясь пошевелить стянутыми руками. Водитель испуганно отскочил на несколько шагов, держа его на прицеле.

— Ты только не стреляй, Сережа, — хрипло выдавил из себя Гоцман. — Он еще много чего рассказать должен…

Из-за угла показались несколько милиционеров. Впереди всех бежал младший сержант Охрятин с автоматом в руках. За нарядом двигалась, пыля, черная эмка полковникаЧусова.

— Звиняйте, если шо не так… ваше высокоблагородие. — Гоцман, кашляя, похлопал по плечу Кречетова, который тщетно дергал руками, пытаясь освободиться. Тяжело поднялся, зажимая рукой бешено колотящееся сердце. Ноги подкашивались, в голове звенело. Кровь, унявшаяся на время, снова хлынула ручьем, заливая глаза.

— Давид, ты как?.. — Полковник Чусов с тревогой взглянул на Гоцмана. — Ранен? Сильно?..

— Ходю… То есть хожу вот, — прохрипел тот. — Мне стоять нельзя… Доктор не велел…

И он, раскачиваясь и спотыкаясь, как пьяный, двинулся мимо недоумевающих и жалостливых взглядов, чувствуя затылком ненавидящий взгляд Академика…

Ялик по-прежнему тихо покачивался у борта суденышка. Поперек банки лежали залитые кровью тела Чекана и Иды. Сквозь пулевые пробоины в днище лодки быстро прибывала вода. Двигатель мотобота приглушенно стучал, за кормой взбивал пышную пену винт.

Из рубки выбрался Штехель. Трое бандитов, которые перешептывались, сгрудившись у борта, замолчали при его появлении.

— Сумочку у этой стервы надо забрать, — проговорил Штехель, озабоченно глядя на сумку, которую сжимала мертвая Ида. — Там у нее драгоценности всякие. Лезь за ней…

— Не, я мертвяков боюсь, — осклабился бандит, к которому он обратился.

— Боится он, — раздраженно передразнил Штехель. — Как из автомата лупить, так нормально, а сумочку забрать, так боится…

Он осторожно перебрался через леер и по трапу спустился в ялик. Стараясь не коснуться трупов, брезгливо высвободил сумочку из скрюченных пальцев женщины. Пена за кормой мотобота забурлила сильнее. Ялик был уже больше чем наполовину наполнен водой, и Чекан с Идой мягко покачивались в ней, словно живые. Их кровь окрашивала морские волны в мутно-красный цвет, и мокрые брюки Штехеля тоже стали бурыми, словно он стоял по колено в крови.

— Эй, эй… — пробурчал он, закидывая ногу на трап. — Осторожнее. Я же плавать не умею.

— Давайте сумочку, — проговорил парень с автоматом, протягивая руку. — А то еще сорветесь.

Штехель забросил сумочку на борт мотобота, вцепился в трап обеими руками.

— Тяните! Тяните, я сказал!..

— Я не умею плавать!.. — беспомощно выкрикнул Штехель, барахтаясь в волнах. — Я не умею… Помогите!..

Мотобот боком отходил от быстро заполняющегося водой ялика. Бандиты с палубы равнодушно смотрели на тонущего Штехеля. Один из них взялся за автомат, но другой удержал его, махнув рукой, и все трое негромко рассмеялись. Штехель глотнул холодной, соленой воды, попытался уцепиться за борт ялика, но его руки коснулись скрюченные, липкие от крови пальцы Иды. Штехель истерически закричал, бессильно шлепая ладонями по волнам…

Через несколько минут на поверхности Черного моря уже не было ничего. Только пузыри, время от времени выскакивавшие на глади воды, обозначали место, где нашли последний приют так любившие друг друга люди — Чекан и Ида…

Мотобот ходко набирал скорость. И вдруг заерзал, словно не зная, куда направиться — из-за мыса, наперерез ему, двигался большой пограничный катер, угрожающе завывая сиреной.

В актовом зале дипломатического специнтерната № 2 воспитанники разучивали новую песню. В заднем ряду, на высокой скамье, стоял аккуратно причесанный Мишка Карась в черном кителечке. Он старательно следил глазами за движениями дирижера и потому не сразу заметил отца, улыбавшегося ему в раскрытом окне первого этажа…

Первым движением Мишки было сорваться с места и кинуться к бате, у которого лоб был вымазан чем-то красным. Но он тут же вспомнил, что главное для будущего дипломата — дисциплина и выдержка. И замер на месте, тем более что, заметив его порыв, дирижер погрозил ему палочкой. Гоцман в окне приложил палец к губам и успокоительно помахал рукой: ты пой, пой, сынок, я подожду…

Тяжело ступая, Давид отошел на несколько шагов и уселся на горячую от солнца землю в тени акации. Непослушное сердце громыхало в груди торжествующий марш, самый последний в его жизни.

Неподалеку затормозил серый «Опель-Адмирал», из него показались Марк, Нора, Якименко, Довжик и Тишак. Гоцману померещилось, что среди приближавшихся к нему лиц мелькнула и лукавая физиономия Васьки Соболя…

 

Послесловие

В начале февраля 1948 года в московской квартире командующего Одесским военным округом Маршала Советского Союза Жукова, только что выписанного из Кремлевской больницы и оправлявшегося от инфаркта, раздался телефонный звонок. В трубке звучал глуховатый старческий голос с заметным грузинским акцентом:

— Товарищ Жуков, мне докладывали, что на одном из совещаний вы сказали следующее: Одесский округ так мал, что я занимаюсь его делами до обеда, а после обеда решаю личные вопросы. Это правда?

— Разрешите узнать, товарищ Сталин, кто именно вам об этом доложил?

— Неважно. Вы отвечайте по существу вопроса.

— Говорил, товарищ Сталин… Последовала большая пауза.

— Хорошо, мы подберем вам округ в соответствии с вашим боевым опытом, — наконец проговорил Сталин и повесил трубку.

«Т. Жуков до сих пор не изжил элементы заносчивости, чванства и высокомерия, стремления к популяризации своего авторитета… — говорилось в подготовленной 6 февраля 1948 года Управлением кадров ЦК ВКП(б) справке. — Войска округа плохо подготовились к зиме 1947/48 года: заготовка топлива, овощей, ремонт помещений, транспорта остались незавершенными. ЦК ВКП(б) 20 января 1948 года вынес т. Жукову последнее предупреждение, предоставив ему в последний раз возможность исправиться и стать честным членом партии, достойным командирского звания. Одновременно ЦК ВКП(б) освободил т. Жукова с поста командующего Одесского военного округа для назначения командующим одним из меньших военных округов». Этим округом стал Уральский. Им Жуков командовал вплоть до смерти Сталина.

…В феврале 1948 года, вскоре после того как Жуков покинул Одессу, был снят с должности за превышение полномочий и отдан под суд по статье 193-й, пункт 12, полковник МГБ Чусов. Как в дальнейшем сложилась его судьба, выяснить не удалось.

…Комиссар милиции третьего ранга в отставке Михаил Михайлович Довжик умер в ноябре 1988 года в родном Запорожье. Ему было семьдесят семь.

…Майор милиции Алексей Николаевич Якименко вышел в отставку в мае 1963 года и долгое время возглавлял отдел кадров на одном из крупных одесских предприятий.

Умер он в мае 1981-го, в возрасте шестидесяти шести лет, — сказались многочисленные фронтовые ранения.