Кемперпункт, зима 1928 года (28 месяц до р.н.м.)

Выгружали наш этап весело и без затей. Просто выгоняли вагон за вагоном на заснеженную вырубку железнодорожного тупика где-то за Кемью и выстраивали в колонну по пять человек в ряду. Мешкающих подгоняли разухабистым матом и пинками, с особым шиком напирая на присказку: «Здесь вам власть не советская, – здесь власть соловецкая». Первый раз проявление местного юмора меня рассмешило, я даже пробормотал вполголоса: – «Хрен редьки не слаще», однако после многократного повторения охраной фраза заиграла всей полусотней оттенков черного. Именно с ней на губах конвоир мог легко влепить тяжелым, обутым в калошу валенком в лицо упавшему, отобрать чемодан, раскидать его содержимое по снегу или содрать приглянувшуюся шапку. Скорее всего, мог и убить любого, но до этого не дошло – все ж красноармейцы не чекисты. Напротив, они позволили тем каторжанам, кто послабее, сложить тяжелые баулы в приданные сани – к заболевшим и умершим, не мешкая всех пересчитали «пятерками» и повели, то и дело беззлобно покрикивая извечное: «Подтянись, шире шаг!».

Много времени дорога не заняла. Уже километров через пять я увидел высокий забор и вышки часовых, а еще чуть погодя дорога уперлась в громадные ворота, над которыми чернели скучные казенные буквы: «У.С.Л.О.Н.», а чуть ниже – «Кемский распределительный пункт». Тут притихла даже вечно задиристая и бодрящаяся шпана.

«Неужели они боятся?», – мелькнула у меня мысль.

– Abandon all hope, ye who enter here, – продекламировал идущий рядом Михаил Федорович. И добавил с напускной бравадой: – Но мы еще проверим, жаркие ли тут угольки!

Внутри лагеря нас выстроили на «Невском проспекте» – начинавшемся прямо от ворот широком, зачищенном от снега до досок проходе между бараками. На смотрины к уставшему, голодному и растрепанному этапу со всех щелей потянулись надсмотрщики-капо, скоро их набралось десятка три. С палками-дрынами в руках, в самой разнообразной одежде, они имели только один отличительный признак правящего класса: клочок ленты малинового цвета на шапке или в петлицах. Буквально каждый из них изощрялся перед коллегами в лужености глотки и грязи мата, казалось, перед нами уже не люди, а стая бешеных собак.

Кульминация не заставила себя долго ждать. Вдруг сразу несколько церберов, явно пародируя белогвардейские порядки, приложили руки к шапкам, вытянулись и заорали исступленными голосами:

– Смирно! Товарищ командир!

Во всей красе чекисткой черной кожи, но со стеком в руке, к нам шефствовал вожак, не к ночи помянутый товарищ Курилко, один из всего лишь трех (как я потом узнал) «вольных» управляющих Соловков.

– Нах…я вы этот сброд сюда притащили? – заорал он на конвоиров, гримасничая, будто от острой боли в зубах. – Промуштровать нах…й, да чтоб дым из ушей пошел!

Ответа от подчиненных, впрочем, он дожидаться не стал, а тут же перешел к прямому руководству процессом.

Воры, шаг вперед! Проститутки, два шага вперед! Спекулянты – три, попы – четыре! Контрики – пять! Кто второй раз на Соловках – шаг в сторону!

Немедленно один из свитских развил инициативу начальства, резким голосом, кипятясь непонятной злобой, он принялся обучать нашу пеструю толпу военному строю, пересыпая команды потоками ругани шпанского образца. Дико было видеть, как священники в рясах, престарелые монахи или почтенные люди науки наравне с крестьянами вертятся в строю сотни раз направо-налево и кричат идиотское «здра!» под команды и зуботычины горланов-изуверов. Об ослабевших или осмеливавшихся роптать товарищ Курилко, так и не доверивший сложнейший процесс воспитания подчиненным, заботился лично и с удовольствием:

– Этого в карцер. Чтоб с поддувалом!

– А ну встать! Или живо на Луну без вещей отправлю!

– Тащите на валун сволочь! Будет стоять до отбоя!

Только часа через четыре куда-то увели урок и бл…дей, остатки же этапа запихнули в ближайший барак. Но вместо дезинфекции, карантина и хоть какого-то отдыха мы попали… под натуральный обстрел вшами. Полуголая шпана куражилась с огоньком, со всех сторон летели злые шутки, подначки, толчки и удары. Растерявшихся мгновенно лишали вещей, а то и частей одежды. Конвой, уже не солдаты, а местные надсмотрщики, ржал снаружи.

Выждав четверть часа, нас вывели обратно на мороз и погнали заполнять глупые анкеты. Канцелярист-делопут, хоть сам из каторжников, со старательной издевкой тянул время с помощью кустарных чернил – он понемногу выковыривал из химического карандаша кусочки грифеля, растирал их между камешками и засыпал в чернильницу с оббитыми гранями, попутно добавляя по несколько капель кипятка.

Сразу после забавы с бумажками выяснилось, что торопиться с оформлением на самом деле не стоило. Весь этап погнали бегом к заводу-лесопилке, перетаскивать бревна из штабеля на производство, поближе к пилораме, под ругань десятника: «Кубики! Кубики давай, контра!». Здоровые и больные, старые и молодые, тут различий нет, работай до изнеможения.

Самое трудное – носить. Кряжи под два метра длиной, толщиной в 20–30 сантиметров принято таскать в одиночку. Свежая древесина точно налита свинцом, с земли на плечо его просто не поднять, помогают другие каторжане, кто послабее. С непривычки кажется: еще одна пробежка и все, упасть-заснуть-умереть. Но постепенно взращенные на спортивных тренажерах 21-го века мышцы очнулись от тюремной спячки, стало заметно легче. Сменить антураж, одежду, добавить хорошей белковой еды, и все будет как на лыжне, когда бегущий рядом тренер бодрит перед уходом на следующий круг: «А ну работай давай, всего пять секунд везешь! Терпи Лешка, держи темп!»

Тем не менее, спустившуюся на лагерь темноту даже я принял как избавление, последние часы молодым и сильным пришлось вытягивать работу «за себя и за того парня», то есть старого попа, не отпускающего от сердца руку полковника или жирного непача-бухгалтера. Попробуй откажись – спрос идет со всего десятка, и надсмотрщик прекрасно понимает, с кого еще можно чего-то стребовать, а кого дешевле оставить в покое. Откровенно живодерская логика в перспективе нескольких месяцев, потому как обед из варева на заплесневелых тресковых головах и горсти просяной каши со следами подсолнечного масла наглядно показал: никто не даст мне и одной лишней ложки за большую работу. Увы крепким и сильным. Лагерь живет одним днем, результат нужен исключительно «здесь и сейчас». Завтра может не случиться вообще.

Собственно, пайка хоть и отвратительна, но не так и скудна, протянуть на ней до весны и открытия навигации на Соловки можно без катастрофического ущерба здоровью. Однако карьера работяги-коня из оруэлловского «Скотного двора» почему-то меня не вдохновила. И главное, на проклятых островах тоже не санаторий с усиленным питанием. Скорее уж наоборот. Прав, ей-ей, как же был прав Князь Гвидон, когда настойчиво предостерегал меня от общих работ.

Жилой барак, в который распределили меня для поселения, не поражал воображения. Можно сказать то же самое, что и вагон, только вход не с торца, а через коридорчик-тамбур посередине, да еще раз в пять длиннее, вдвое шире, а сплошные, полные людей нары тянутся не в три, а в два ряда. Несмотря на мороз, дверь распахнута настежь, однако дышать совершенно нечем. Тошнотворное амбре застарелого пота, гниющих ран и мозолей, кислых, волглых тряпок, вонь от полупереваренной трески, мерзкий табачный дым… Все смешалось в липкий туман, сквозь который с трудом пробивался свет пары слабеньких электрических лампочек. Последнее достижение цивилизации пользуется немалой популярностью, вокруг толпятся голые зэка с бельем в руках – не иначе, выискивают вшей, чтобы кинуть их в горящий зев железной бочки-печки.

Удивительное дело, но местные начальники, вплоть до командира барака, или как тут принято говорить роты, далеко от коллектива не отрываются. Спят себе в торце, щелеватая перегородка из горбыля, да без двери – вот вся их защита от мести арестантов, которых они всего лишь час назад подгоняли более чем реальными угрозами.

– Издевались еще, сволочи проклятые, к вшивкам засунули! – чуть слышно пробормотал я сквозь стиснутые зубы.

На секунду представил себе возмездие в виде банки отборных паразитов, незаметно закинутой в «командирское отделение», и с недоумением понял – данный «жестокий» теракт ничуть не умнее или серьезнее подкладывания кнопки на стул к учительнице. Иначе говоря, то, что недавно казалось мне смертельной обидой, невыносимым надругательством над скудными арестантскими правами, по местным понятия тянет лишь на безобидную шутку с новичками. А свирепые надсмотрщики – суть заложники заведенной сверху системы. Сумевшие встроиться в чекисткую вертикаль изворотливые добряки-циники или до бесчеловечности злые твари, реально готовые убивать за любую мелочь… Но при этом все равно свои, родные!

Почему? Как произошла метаморфоза? Досель, на Шпалерке, ситуация выглядела предельно просто. Есть мы, есть они. С одной стороны решетки надзиратели и чекисты, с противоположной – их жертвы, попавшие в жернова следствия за какую-нибудь чепуху, а то и совсем случайно…

Сбивая мысли, над лагерем забился нервный дребезг рынды – подвешенного на цепи куска рельса. Тут же усталое бормотание барака нарушилось диким ревом:

– На поверку становись! – исступленно вопил выскочивший в середину командир роты.

Бедные мои барабанные перепонки! С нар нехотя полезли арестанты. Никто не торопился, не иначе старожилы привыкли к накачкой децибелами до полной нечувствительности.

– Кого, бл…ть, специально просить надо? Выгоню к х…ям снег жрать, вши тифозные! – начальник не скупился на посулы для поднадзорного стада. – Пасть, бл…ть, захлопнули! Улыбочку на морды, бл…ди, и стоять смирно, раз попали в лагерь особого, бл…ть, назначения! – и особо выделил высоким, едва не сорвавшимся на сип голосом: – Невиновных тут, бл…ть, нет!

Где-то я это уже слышал… Ведь это Высоцкий те же слова рявкнул в «Месте встречи» от имени Глеба Жеглова! Великий артист сделал все так мощно и убедительно, что я не раз вспоминал фильм в тюрьме, надеялся, дурак, что «там» во всем разберутся и обязательно выпустят меня на волю как ложно обвиненного в убийстве старого микробиолога.

Весь сюжет фильма вдруг перетряхнулся в моей голове. Блестящий ум, бескорыстие и отчаянная смелость, все это безусловно важно, но… совершенно недостаточно для настоящего человека.

– Глебушка, а ведь ты бы тут к месту пришелся! – пробормотал я про себя.

Ведь ни кто иной, а именно Жеглов по существу является тем самым сталинским палачом! Для него не существует ценности человеческой жизни, свободы, переживаний. И совсем скоро на СССР накатит волна чудовищных репрессий, где именно Жегловы отличатся неслыханными злоупотреблениями! Всякое отсутствие моральных сомнений делает страшным орудием в руках обезумевших вождей.

Что значит – нет невиновных? Да тут едва ли не все, от последних беспризорников до высших иерархов церкви сосланы внесудебным порядком! То есть постановлением коллегии или совещания при ОГПУ, местной тройки по борьбе с контрреволюцией и прочим особым порядком. Кто спорит, удобно хватать в трамваях и на малинах щипачей, катал, дешевых хипесниц, да на основании подозрений выписывать им 49-ю статью старого УК как «социально опасным». Попробуй поспорь с правилом «вор должен сидеть в тюрьме», ведь добропорядочным гражданам нужно лишь радоваться быстрому и недорогому способу избавить общество от грязи.

Вот только откуда в Шпалерке и на Соловках столько священников, ученых, студентов, офицеров? Почему это стало нормой в Советской республике? Хотя зачем задавать самому себе глупые вопросы: там, где нет справедливых судов, нет и государства. Вместо них мафия, или что еще хуже – «правоохранители в законе», для которых на самом деле нет невиновных! Ругал под водочку секретаря партячейки? Занимаешь шикарную квартиру? Десять лет назад воевал в белой армии, получил амнистию? Не справился с повышенными обязательствами к Первомаю? Жена красавица? Загубил по безграмотности импортный станок в попытке вытянуть безумный план? Обещал по пьяни вырыть тоннель из Ленинграда в Москву и заложить бомбу под Мавзолей? Да какая разница! Для таких, как Жеглов, все годится, даже оруэлловское мыслепреступление, лишь бы шло «в строку» с личным чувством справедливости.

Меня, как новенького, каторжане уже десяток раз успели спросить: «Что слышно в Петрограде об изменении уголовного кодекса?». С ума можно сойти. Это не основная, а реально единственная тема, которая интересует людей, осужденных без суда, одним желанием гэпэушного клерка в чине младшего офицера! Смешно, аж плакать хочется. Как, ну как может изменить положение зэка новая комбинация букв на бумаге? Однако прямо тут, сейчас, грязная, обросшая бородами и паразитами без вины виноватая толпа искренне принимает шулерскую игру! Почему люди не осознают, что тем самым они соглашаются считать себя реальными преступниками, но уже перед законами государства, а не прихотью мелких винтиков в машине ГПУ?

Что это? Некая психическая болезнь – лагерная форма Стокгольмского синдрома? Дьявольская самозащита сознания, отказывающегося терпеть дикие лишения «совсем ни за что»? Или все же вбитая глубоко в подкорку идея самопожертвования ради великой цели? Как там, в непонятно рифмованном, но запавшем в память стихотворении еще живого и успешного Багрицкого?

По странной прихоти воображения в моей голове закружились совершенно неподходящие к ситуации образы полуголых папуасов, выплетающие из веток модели самолетов и гарнитуры раций в попытках привлечь с неба крылатые машины «белых людей» с вкусной едой и бусами. Казалось, я вплотную подошел к решению главной головоломки советской истории, но…

Поверка ворвалась неожиданно и удивительно нелепо, сразу несколько человек в заношенных кожанках, разнокалиберных фуражках, с дубинками вместо шашек и шпорами, звенящими на каждом шаге. Дежурный по роте подскочил с рапортом, вместе они пересчитали ряды… И вот долгожданный отбой на узенькой полоске дощатых нар.

Через несколько минут барак спал. Переплетясь сто лет немытыми телами, на боку, иначе нет места, задыхаясь от духоты и вони, со стонами и вскриками, каторжане получали свой «законный» отдых.

Проснулся я от хлесткого удара по ребрам. Не разобравшись толком, вылез в проход, в готовности защищать авторитет и шмотки, но наткнулся только на безобидного с виду парня в клоунских ботинках – футбольных бутсах, из отсутствующих носков которых торчали подобия гигантских груш, набитых бумагой. Пока я продирал глаза, он неторопливо прохромал мимо с безразличным видом.

«Если не он, то кто?» – спросил я себя, потирая бок. Заглянул под нары, и тут же ответил: – Чертовы доски!

Набросанный кое-как на каркас горбыль «играл» под шевелящейся людской массой самым непредсказуемым образом. Но это полбеды, куда страшнее оказались вереницы клопов, ползающие тут и там как муравьи по стволу полюбившегося дерева. Сон сняло как рукой.

От вчерашней «ударной» работы мышцы ломило как на первое утро спортивных сборов, однако к моему немалому удивлению, именно от усталости организм успел восстановиться. Сейчас бы хороший завтрак, эдак тысячи на полторы калорий, и можно опять на лыжню, пробежать километров тридцать до обеда. От накативших воспоминаний я вскинул руки вверх и с наслаждением потянулся.

Сколько сейчас времени, черт возьми? Вопрос далеко не праздный, часы в лагере относятся к строго запрещенным предметам. Говорят, по ним можно определить стороны света при побеге. Идея бредовая, с такой же точностью можно ориентироваться по солнцу или даже мху на пнях. Скорее, администрация таким образом борется с малейшей возможностью проявить собственную организованность в противовес заданному рындой и охраной ритму жизни.

Впрочем, сколько бы ни было, топтаться без дела в проходе глупо, соседи не замедлят подумать «нехорошее». Поэтому я не стал мешкать, а поплелся вслед за разбудившим меня парнем. Против ожиданий, входная дверь в барак оказалась заперта снаружи, зато в тамбуре стояла бадья для нечистот, в которую одновременно справляли малую нужду двое каторжан. Один из них, судя по всему из соседней секции, ухмыльнулся в пародии на приветствие и, не отрываясь от процесса, подвинулся чуть в сторону – освобождая место еще и для меня. Ох, где же ты, комфортабельная, щадящая интеллигентское самолюбие Шпалерка!

– Долго еще дрыхнуть можно? – спросил я, пытаясь отвлечься от миазмов булькающей жижи.

– Мало, – лениво отозвался обладатель клоунских ботинок.

Оправившись, он перешел к короткому ряду умывальников с жестяными сосками – плескать в лицо водой, я же заторопился следом в попытке вызнать побольше особенностей местной жизни:

– Посвятишь в местные расклады? – и посулил, не заметив особой заинтересованности: – Махры отсыплю.

– Годится, – заметно повеселел немногословный собеседник.

Ну еще бы! Махорка – чуть не главная тюремная валюта. Невыносима жизнь курильщика, ведь за маленький пакетик, эквивалент трех-четырех пачек сигарет, можно легко отдать крепкие ботинки. Мне же, как жертве пропаганды здорового образа жизни 21-го века, не приходилось заботиться о сей пагубной привычке. Более того, в Шпалерке удалось немного отложить для будущее с обмена на пророщенные пшеничные зерна. Теперь пришла пора тратить стратегический запас.

Добрая щепотка табака прекрасно развязала язык соседа по нарам. По результатам подробного ликбеза: «кто есть кто из командиров» и «где легко работать, а где совсем пропадать» – новости получилось ровно две. Хорошая: в лагере реально можно жить припеваючи и бояться только эпидемии. Плохая: можно-то можно, но только не мне.

Причина фундаментальна и зрима: на глубоко капиталистический базис лагерного быта большевики напялили, примерно как сову на глобус, социалистическую (а проще говоря, бандитскую) идею.

То есть покупается тут буквально все. За наличные рубли можно хоть каждый день отовариваться в коммерческой лавке, в том числе деликатесами; там не переводятся вино, конфеты, сыр, сало и ветчина, в сезон свежие овощи, фрукты, даже арбузы. Специальная кустарно-художественная мастерская снабжает каторжан скобяной и бытовой мелочевкой. На самих же проклятых островах прекрасно работает ресторан, в котором играет оркестр, а девушки-официантки из женбарака принимают заказы на шампанское с икрой. Спать на общих нарах и вкалывать до усрачки на лесоповале тоже не обязательно, для солидных господ достаточно теплых местечек в администрации.

А если денег реально много, причем не в Советской республике, где их можно легко конфисковать, а где-нибудь у любящих родственников в Париже – гуляй себе в шубе на лисьем меху с бобровыми воротником, катайся на лодке с оркестром по знаменитым соловецким озерам и каналам. Или работай в свое удовольствие в биосаде, как это делает, к примеру, какой-то бразильский плантатор с любимой княжной-женой. Говорят, даже дипломатический паспорт не спас пылкого кабальеро в Петрограде, когда он решил найти мать супруги, не успевшую вовремя сбежать от диктатуры пролетариата. Зато на Соловках песо-реалы помогают жить в отдельной теплой келье, да наблюдать за экзотическими зверушками, спокойно попивая кофе в романтических белых штанах и широкополой шляпе.

Собственно, в подобной гэпэушно-рыночной идее исправительного труда есть только одна отличная от нормальной жизни черта: работа каторжников полностью бесплатна. Ходят слухи, что на карманные расходы занятых на тяжелых работах зэка Москва отпускает аж тридцать пять копеек в день, однако эти гроши до Кемперпункта не доходят, расходятся в Москве. Таким образом, единственным источником ассигнаций являются посылки с воли, которые, к моему немалому удивлению, доходят даже из-за границы и выдаются хоть с жестким досмотром, но честно и без изъятий.

Удастся ли существовать в лагере по-социалистически, то есть ломать хребет и прочие части организма совсем без денег, но за жратву и койку? Прикинуть не сложно. Местную еду условно можно разделить на гарантированные «наркомовские» и «котел». Первое – в основном хлеб лагерной пекарни, его выдают в рабочих ротах по полтора фунта в день или по шестьсот грамм. Изящные формовые булки остались в столичном прошлом, тут в ходу бесформенные отрезы от каких-го гигантских, плохо пропеченных караваев. Но суть от этого меняется слабо. В довесок идет несколько чайных ложек жидкого сахара, тюлений жир, чай. На лесоповале норма вырастает до трех фунтов, у штрафников, соответственно, снижается до фунта. Горячее котловое питание положено два раза в день, на него выделяются крупы, овощи, рыба и мясо. Гхм… Тресковые головы в баланде я уже встречал, так вот, еще бывают селедочные. Мясо же, как мне рассказал сосед, увидеть можно только на тяжелых работах и то далеко не везде.

Если смотреть на цифры из теплого начальственного кресла – вроде бы выжить можно, благо на центрокухне работают исключительно священники, а они тут, в отличие от 21-го века, в воровстве и аферах не замечены. Однако на практике любая неприятность ставит зэка, не обеспеченного посылками с воли, буквально на край всегда разверзнутой братской могилы. Например, травма, болезнь, любая неспособность работать в лошадином темпе десять-двенадцать часов в сутки – получи на день лишь фунт хлеба, да обходись без вечерней баланды и каши. Или тривиальная кража выданного на пять дней пайка – обычное дело даже при хорошем дневальном. Износ, потеря, воровство одежды – результат ничуть не лучше, потому как обмундирование выдают исключительно на тяжелых работах. Блатной закон не знает сострадания: проиграл – плати. Не имеет пощады и ГПУ: остался голый – мерзни, лишился хлеба – голодай, ослабел – умри.

Можно ли как-то обмануть фундаментально недостаточную систему? Безусловно, есть же священный блат! Оказывается, общие бараки и физическая работа – в основном удел бытовиков, мещан, рабочих, крестьян и даже мелкой шпаны. Тогда как контрреволюционеры из бывших чиновников, директоров или ученых, сумевших выжить в неразберихе этапа и первых недель пересылки, реально руководят всеми службами, конторами и производствами. Надсмотрщики попросту опасаются каэров! К примеру, если у последнего из сучкорубов на носу очки, а словарный запас говорит как минимум о гимназии, его никто не тронет и пальцем, лучше пристрелят или дадут спокойно замерзнуть. Логику понять не сложно – сегодня это бесполезный и бессильный старик, завтра он встретит приятеля из университета, подчиненного из наркомата, и… внезапно окажется чуть ли не в самом верху лагерной иерархии.

Таким образом, мне, по идее, достаточно найти успевшего хорошо устроиться коллегу, одноклассника, соседа, друга семьи, и обеспечено теплое местечко табельщика или счетовода. Кормежка будет хоть из стандартного пайка, но, что принципиально важно, отдельного котла, да и работа легкая, в тепле и без надрывной траты калорий. Заболеешь – свои прикроют, украдут необходимое – ссудят, или подарят.

Очень жаль что все, кого я знал, остались чуть не в сотне лет «впереди».

Наряды среди новеньких распределяли с фантазией. Для начала рукраб устроил открытый аукцион, и первым предметом торга стала «вечная» халтура по доставке воды из Кеми на Попов остров посредством пары телег с цистернами. Работа ведрами, пусть даже на морозе, это тебе не баланы из болота тягать, да еще постоянно «за колючкой», в дороге, значит, можно брать мелкие поручения. Такую возможность надо ценить! И лот ушел на троих, в складчину, всего за сто пятьдесят рублей. Второй бид судьба не иначе как создавала для меня: помощник электромонтера! Я, было, попробовал биться, уговорившись занять у Михаила Федоровича его последние два червонца, но куда там: какой-то бывший офицеришко сумел выложить за уникальное местечко восемьдесят пять целковых. Последними, уже без торга, в продажу пошли выходные дни – всего-то по три рубля, пятидневка с хорошей скидкой за опт, то есть по червонцу.

Впахивать на лесоповале предлагалось уже совершенно бесплатно. Хотя, после короткого рекламного рассказа о повышенном пайке, новых теплых бараках на лесных командировках и шансе после начала навигации остаться на материке, желающих попасть «на тяжелые» оказалось заметно больше, чем требовалось. Отбирали только сильных, молодых, да с короткими сроками. Надеюсь, кому-то из них повезет, и обещания окажутся правдой, тогда как от обладателя клоунских ботинок я уже знал, что такое, конечно, бывает… но очень редко. В первые же три месяца большинство просто перегорит в невыносимо тяжелой работе, замерзнет в щелеватых, сляпанных на скорую руку сараях, и будет выкинуто начальниками как бесполезный мусор, на Соловки, доживать в слабосилке до следующей смертельной зимы.

Следующая вакансия в исполнении кривляющегося распорядителя бала звучала диковато:

– Мусор таскать! Лошадь и помощника предоставляет администрация!

Не знаю точно, почему я сделал шаг вперед, не убоявшись откровенно подлой работы. Возможно, выстрелила давно лелеемая ассоциативная цепочка: лошадь – конский волос – леска – рыбалка – побег. Но скорее я подсознательно понял, что список реальных задач на сегодня и ближайшее будущее фактически завершен, и в этой ситуации компания не распределенного по нормальным местам интеллигентского балласта, пусть пока еще достаточно импозантного и сытого на вид, соседство опасное… Не зря сосед особо предупреждал о «приучении к свободному труду»: зимой, когда делать нечего, на выручку организаторам каторги идут специально изобретенные издевательства, такие как перемещение штабелей бревен и досок с места на место или вычерпывание моря ведрами. Никому ненужная суета, лишние люди, соответствующее питание и отношение.

Между тем рукраб посмотрел на меня странно-оценивающе, но возражать не стал, только пробормотал:

– Хиловат, но, поди, не сдохнет до весны… – и уже в полный голос гаркнул: – Че вылупился, как срака? Назвался, быстро!

«Во что я только ввязался!» – мелькнула в моей голове паническая мысль. Но отступать поздно. – Обухов! отрапортовал я и поспешно попятился назад, в злорадно улыбающийся чужой беде строй.

– Кто еще безработный? Радуйтесь, сволочи, за…бетесь на благоустройстве! – подтвердил мои мысли нарядчик. – А ну шаг вперед! Слева направо, фамилия!

После краткой финишной переклички я ожидал окончания затянувшегося чуть не до обеда спектакля. Но нет, самую интересную часть организаторы приберегли напоследок: распределение вакансий в женской части «дружного» каторжного коллектива, как минимум половину которого составляют подруги и подельщицы уголовников.

Хит сезона – домработница-кухарка для доблестных бойцов-красноармейцев! Потребность – двадцать человек! Подвох, по многочисленным грязным намекам, очевиден даже мне: главной обязанностью женщин станет отнюдь не приготовление еды, но самый тривиальный интим.

«Неужто силком в бл…ди загонять прямо тут будут?», – мелькнула обескураживающая мысль.

Подтверждая опасения, истошный крик бабского скандала взорвал угрюмую воркотню строя, но скоро я едва мог сдержать удивление: получить ценную работу проститутки не кинулись только старухи – все равно не возьмут. Кроме них в стороне осталась жалкая кучка охреневших от прямоты посыла каэрок.

– Жизнь их уже снасильничала, солдатики не добьют, – тихо заметил мне в ухо Михаил Федорович. – Поверь, не страшно бытовать подобным образом после воровской малины или рабочего барака… Тепло и сытно. Еще, глядишь, детишек приживут, да замуж выскочат.

Отбор затянулся без малого на час. Охрана без всякого стеснения лапала кандидаток, впрочем, в стремлении попасть «в личные кухарки» они были и сами не прочь потрясти вислыми сиськами или толстой задницей в куче грязных тряпок. Надсмотрщики наперебой хвастались, демонстрируя изголодавшимся мужикам особо симпатичные и наименее потасканные жизнью экземпляры особей женского пола. Причем, многим из каторжан процесс явно нравился, видать не прививают семейные бараки, где в порядке вещей трах…ться за ситцевой занавесочкой, особой стыдливости. Меня же подобный первобытно-общинный эротизм скорее смешил – как чуть не первое развлечение за год заключения.

Наконец, все закончилось, более того, скороспелых подруг красноармейцев построили в короткую колонну и увели от, а вернее для греха прочь из лагеря. Остались лишь будущие прачки – иных вариантов местное штатное расписание на зиму не предусматривало.

И тут, под самое закрытие утренней линейки, пожаловал самолично товарищ Курилко со свитой. С довольной мордой выслушал десяток «Здра», прошелся туда-обратно мимо строя, вглядываясь в лица и задумчиво похлопывая стеком по белому голенищу шикарных бурок.

– Ты, – вдруг стек уперся в грудь одной из «каэрок», досель старательно кутающей лицо в платок. – Выйти из строя! Как зовут? Громче!

– Татьяна, – в замершей толпе я с трудом смог расслышать тихий голос, принадлежащий совсем молодой девушке.

– Ба! Какая встреча! – обрадовался Курил ко. – Мадемуазель Кавелина! Как же, помню, помню, и папашу твоего полковника тоже не забыл.

Кажущийся непропорционально огромным на фоне женщин, затянутый в кожу и ремни чекист шагнул вплотную к арестантке, поднял лицо пальцами за подбородок, вгляделся, мягким движением стянул назад платок. По холодному ветру рассыпались рыжие волосы. Девушка попробовала вырваться, и я на мгновение увидел ее юное лицо с веснушками и глаза, огромные глаза, прямо как в аниме.

– А ты ничего, похорошела с тех пор, – сделал вывод начальник лагеря. – Эй, кто тут командует? Она со мной пойдет, запиши!

– Нет! – девушка отчаянно забилась в руках Курилко. – Нет! Нет! Никогда в жизни!

– Да куда ты денешься, дуреха?! – он удивился, похоже, совершенно искренне. Не веря в категоричность отказа, пригнулся ближе, не иначе для поцелуя…

Ответом стала звонкая пощечина.

– Ха-ха-ха! – заливисто, но искусственно рассмеялся главвертухай, отшатываясь от арестантки. – Норовистая кобылка попалась!

Он полез в карман и вытащил сверкнувшую камнями и желтым металлом цепочку, растянул ее в руках, примеряя:

– А как насчет такой уздечки?

– Лучше смерть, чем лапы палача! – отрезала девушка и с мрачной решительностью потянула платок обратно на голову.

– Тут с ней запросто, – зло процедил Курилко, пряча украшение. – В карцер? Нет, там, и правда, сдохнешь к утру без толку. О! – он черкнул стеком вниз по животу жертвы. – Да ты, милая, никак к побегу готовишься? Произвести личный досмотр!

– И правда, дура… – раздался откуда-то из женского строя одинокий вскрик, в котором, однако, зависти было куда больше, чем сочувствия.

Продолжить никто не успел, из-за спины чекиста подскочили сразу несколько помощников, буквально через несколько секунд девушка стояла на снегу совершенно голая. До этого момента мало кто сочувствовал дерзкой мамзельке, но теперь… завистливый свист, тупой гогот, скабрезные комментарии вдруг застыли в воздухе и упали на землю злым матом – колдовство красоты сберегло чистоту даже в такой куче грязи, как Кемперпункт.

– Прелесть-то, бл…ть, какая, – без изысков перекрестился один из соседей. – Жалко!

– Як на картинці, тільки краще, – вторил ему другой.

– Настоящая Дафна! – шумно выдохнул Михаил Федорович, видно, припомнив один из библейских сюжетов. – Где же тот Бог, что обратит ее в ледяной лавр?!

– Ага, – подтвердил я невпопад, куда мне с российской средней школой супротив его гимназии. Добавил машинально:

– Pornotube отдыхает.

Девушка просто стояла, широко раскинув в стороны руки. Не кричала, не пыталась прикрыться или поднять скинутую одежду. Только лишь стояла и с легкой улыбкой смотрела своими огромными глазами чуть поверх наших голов, куда-то в сторону моря, студеный ветер Белого моря играл с ее волосами.

Тут я впервые осознал не разумом, а всеми чувствами – от обоняния до вожделения, силу и смертельную опасность «соловецкой власти». Накатил ужас от сопричастного бессилия, ведь даже если Курилко начнет отстреливать по одной оставшихся каэрок – сотня озверевших каторжан не бросится разрывать на куски сявок, охрану и самого начальника. Они и я, все как один, до последнего будем держаться трусливого ожидания, надежды, что именно вот этот удар смоленской палки или пули будет последним. Будем покорно думать, что бунт зимой может кончиться лишь гибелью всех участников, да и вообще Татьяна сама виновата, могла бы обойтись без глупой провокации. В конце концов, ее ждала не самая страшная участь, наоборот, сохранила бы и жизнь, и здоровье… от бабы не убудет!

Минута текла за минутой, все ярче белела на морозе кожа девушки, и с губ Курилко, так же неторопливо и плавно, сползала глумливая улыбка. Ее место сменяла растерянность. До распорядителя жизни и смерти Кемперпункта начало доходить: это не он унижает, напротив, Татьяна показывает ему настоящее место. Она оказалась сильнее, она доказала это ему и нам, да так, что ее убийство стало бы пусть крохотной, но все же легендой.

Надо признать, начальник лагеря показал себя не конченым идиотом – он все понял и… сдался. Махнул рукой, что-то пробормотал про безмозглых баб и пошел прочь, от позора, крупными шагами. Но я как будто вживую читал его мысли! Ох, как он проклинал себя за устроенный театр. Не учел, что на миру и смерть красна. Нет бы все сделать ночью, подло, под покровом темноты. Оттр…хать, избить, изломать, стереть эту улыбку непереносимой болью – ведь в мире нет людей, которые способны терпеть бесконечно. Теперь уже не выйдет, только сделать вид, что забыл, и реально забыть свое унижение, да не вспоминать, чтоб не вспомнили другие. А девушку… Растереть в пыль! Обязательно, но потом, чужими руками. Случая не придется ждать долго.

Но здесь и сейчас – девушка победила. Ее, закутанную в обрывки вещей, товарки уже тащили в барак мимо ошеломленных надсмотрщиков.

Мир перевернулся в моей голове. Как я был слеп в попытках осторожно использовать знание будущего из боязни сделать хуже! Мой поиск оптимального пути – интеллигентский идиотизм, или говоря проще – несусветная глупость.

– Не навредить… – всхлипнул я, возможно даже вслух.

Гнойную гангрену гэпэушного беззакония уже поздно лечить холодным компрессом. «Господь, жги!», – вот что должно отныне стать моим девизом. Хватит рефлексировать на размер эксклюзивной пайки, недостойно изобретать гнилое оправдание «…не убудет», нужно бить, как только что показала девушка. То есть по морде и чем придется, не думая о последствиях.

Хуже не будет, потому что хуже уже невозможно!

Пусть это будет местью. Я крикнул:

– За Таню!

Но на самом деле что-то невнятно просипел, сползая на утоптанный снег плаца.

Привели в чувство меня быстро, пара плюх, твердая рука соседа, и я опять в строю. Но окончательно в себя я пришел только перед миской с обеденной баландой.

Тут меня догнал второй удар. Купили Михаила Федоровича, моего единственного надежного товарища. За деньги, совсем как крепостного или каторжанина на Ямайке во времена капитана Блада, по запросу рыбного треста из Мурманска, которому вдруг понадобились ценные специалисты.

Оказывается, работорговля по меркам СССР вполне респектабельный бизнес. Работника из столицы заманить на вакансию в тьмутаракани сложно и дорого, куда проще обратиться в ГПУ, там хоть в розницу, а то и оптом подберут нужных советских рабов, обязанных трудиться, где скажут, сколько скажут, да еще отдавать три четверти своего невеликого заработка за собственную охрану. Более того, если кому требуется редкая специальность – не проблема, спеца найдут на воле, арестуют, состряпают дело и в лучшем виде отправят заказчику. Сервис!

Одно лишь радует: для Михаила Федоровича «отдача в хорошие руки» – настоящее спасение. Работать на воле – значит жить в комнате более-менее нормальной общаги, а то и в снятом углу избы, по-человечески ходить на работу в контору и даже получать хвостик зарплаты, которого с лихвой хватит на питание получше лагерного.

Никогда бы не подумал, что буду искренне поздравлять товарища с его собственной продажей, но… пришлось.

* * *

– Туум! Туум! Туум! – глухо бил мой лом в мерзлый монолит.

– Господь с тобой, охолони, покуда мелочь отгребу, – наконец остановил меня Авдеич, засовывая едва прикрытые самодельными перчатками руки в разломанное крошево. Полноценно орудовать лопатой у него давно не было сил.

– Валяй, – охотно согласился я, плюхнувшись чуть поодаль на заботливо подвязанный к седалищу кусок фанеры с войлочной подкладкой.

Местные уголовники обходятся отдыхом на корточках, но мои суставы явно устроены по-другому – минут пять в позе гопника, и наваливается дикая боль, хоть криком кричи. Так что инновация не от хорошей жизни – в царстве мороза, камней и снега проще таскать с собой лишнюю тяжесть, чем мучаться в поисках места, куда можно примоститься без риска для здоровья или добавки срока. А тут, надо сказать, не мелочатся – за простое сидение на санях накидывают целый год! Лишний груз в виде зэка тянуть никак нельзя, а надзиратель далеко, недосуг ему разбираться, работает коняга или просто стоит в оглоблях. Животину положено беречь, а до людей никому нет дела.

Между тем, сороковой день от моего прибытия в Кемперпункт тянулся к обеду. По местным поверьям – немалый этап в жизни новичка, благополучно перевалив который можно строить хоть какие-то планы на будущее. Впору подводить итоги и мне.

Работа, на которую я умудрился подписаться, на первый взгляд выглядела просто: мусор в лагере принято выкидывать в сколоченные из досок, а затем густо беленые известью пирамидки без верхушки и дна примерно два на два метра в основании. Такие несложно поднять вверх, отставить в сторону, содержимое же собрать в сани или телегу, да вывезти прочь, в лесной овраг. В меру тяжелая задача для двоих зимой – ведь смерзшуюся массу ТБО нужно разбивать на подъемные куски. Легкая, но крайне пахучая халтурка летом. Впрочем, меня, как сосланного на Соловки транзитника, последнее ни грамма не волновало.

Однако жестокая подстава все же имела место: Авдеич медленно умирал, в попытках же его спасти внешне жестокий, а на поверку неожиданно жалостливый рукраб не придумал ничего лучшего, как раз в месяц или два подбирать ему в помощники свежего дурака типа меня, достаточно сильного и непременно сентиментального каэра. Надо признать, его расчет оправдался: узнав историю напарника, я не смог отказаться, поэтому потянул лямку за нас обоих. Так что все тяжелые задачи, а именно – ломовая долбежка и затаскивание крупных кусков в установленный на полозья короб легли на мой хребет.

Но по-другому поступить с тридцативосьмилетним преподавателем математики из Минска я не мог. Жизнь Авдеича сломалась внезапно и жестоко даже по местным, далеким от гуманизма временам. Его брату-микробиологу, месяцами не вылезавшему из лаборатории, родственники из Польши по доброте душевной прислали в подарок на день рождения микроскоп. Увы, страшно опасный для существования СССР прибор не прошел мимо бдительных чекистов. Брата споро расстреляли за шпионаж, Авдеича с восемнадцатилетней дочкой отправили на три года перевоспитываться в Кемь, жену – в Вишеру.

Поначалу мой бывший математик устроился сносно, счетоводом на лесной командировке, километрах в двадцати от Попова острова. Хоть приходилось не вылезать сутками из-за стола, зато в тепле. Дочка же попала в прачки, но долго просуществовать в аду Кемперпункта не смогла – слегла от дизентерии. Ее коллеги, скорее всего, воровки или проститутки, совершили маленький подвиг – сумели передать весточку Авдеичу. Он, разумеется, кинулся к начальнику, молил отпустить хоть на день помочь или хоть попрощаться, но получил в ответ: «Не позволю из-за всякой бл…ди социалистическую отчетность срывать».

Что оставалось делать? Несчастный отец ушел, просто так, во мглу и холодный весенний дождь. Провидение хранило, не дало заплутать, отвело патрули, но оказалось бессильно перед потерявшими человеческий облик людьми. Арестовали Авдеича прямо у дверей покойницкой, даже не позволили в последний раз посмотреть на дочь. Лупасили свирепо, оборвали ухо, выбили глаз, сломали несколько ребер и размозжили ступню. Потом, как в насмешку, подлечили, добавили к оставшемуся году еще пять, заодно «порадовали» гибелью жены. Так он потерял все дорогое, что у него только было на свете.

От пережитого мой напарник малость повредился рассудком, что совсем не удивительно, и теперь находился в странном состоянии полужизни. Общаясь про себя то с богом, то с дьяволом, он медленно угасал – от самого нежелания существовать в данном пространственно-временном континууме. При этом старательно насыщал свой организм в иррациональном желании любой ценой не быть обузой в работе, но частенько срывался, пытался подсунуть мне свой хлеб или сахар. И то, и другое у него выходило одинаково плохо, но что-то изменить я был не в силах. Да и надеялся, чего уж греха таить, на свою хорошую физическую форму и легкую, но теплую одежду.

Повод пожалеть о содеянном представился быстро. Полупудовый лом вытягивал калории из организма как авианосец деньги из госбюджета, уже через неделю моей единственной всепоглощающей проблемой стало вечно сосущее чувство голода. Подмосковный батон являлся в воображение и захватывал все мысли днем, кошмары супермаркетных фудкортов преследовали ночью; котлового довольствия категорически не хватало для восполнения энергозатрат организма. Авдеич пытался выправить продуктовый кризис за счет вытащенной из мусора дребедени. Окурки, огарки свечей, обноски, мятые кружки и впрямь имели ненулевую ценность, которой хватало на подачки раздатчикам. Дело хоть малое, но не лишнее – нам доставались куски хлеба посуше, черпак баланды с гущей, три положенные ложки каши выглядели как иные пять, а масло можно было различить без микроскопа. Помогало все это чудесно – примерно как мертвому припарки.

Ровно на десятый день я сорвался – сломленный недоеданием организм впал в сумрачное состояние и не вышел из оного, пока не сожрал тройную норму из полученного на очередную пятидневку пайка. Зато потом… трудно забыть охватившее меня липкое, тоскливое чувство сползания в бездну.

Вроде бы не сильно страшно, всего маленький шажочек, который можно отыграть назад толикой из заначенной махорки. Еще есть сила и резвость в не сточенных дистрофией мышцах, лихорадочный блеск не затапливает глаза всякий раз при виде пищи. Кроме того, сейчас, после лихих расправ с контрой середины 20-х и, насколько я помню уроки истории будущего, до приключившегося в 30-х обострения классовой борьбы, в Кемперпункте именно от голода не умирают. Каторжане, не сумевшие найти свое место в жизни, скользят в смертельную воронку медленно. Сначала они выменивают на еду всю одежду и остаются в жалком рубище. Затем переходят в разряд пеллагриков. Далее сценария целых три: относительно безболезненно околеть, присев ненадолго передохнуть за штабелем бревен, заболеть чем-нибудь простым, но вполне надежно сводящим в могилу, например, бронхитом, или растянуть мучение на месяцы, а то и годы, довольствуясь фунтовым пайком и поиском объедков в мусоре.

Последнее самое страшное. Хорошо хоть мне с Авдеичем почти не приходится сталкиваться с «помоечниками» – они караулят «свеженькое», мы же разбираем полностью заполненные ящики. Но от неприятного соседства опасность самого крошечного шага по анизотропному шоссе истощения казалась еще более нестерпимой.

Возможно поэтому ночью мне вместо шкворчащего, сочащегося маслом круга украинских колбасок с большой кружки полевского «Жигулевского» приснился темно-зеленый, почти бурый обрывок водоросли, проступивший на сколе куска льда. Привычное зрелище – занятые на общих работах арестанты таскают их к баракам – как будущую воду для умывания. Вот только в отличие от реальности листок играл красками полиграфии на пирамиде консервных банок салата из морской капусты!

В сытом будущем я как-то польстился рекламой, превозносящей до небес богатство белков и микроэлементов в этом продукте. Купил, попробовал и тут же выкинул, с трудом сдержав тошноту. Но здесь вам не там! С самого раннего утра я занялся поиском «даров моря». Поначалу хотел заинтересовать кого-нибудь из начальников, но после пары бесед с соседями дело вышло до смешного простым. Оказалось, ламинария добывается в Кеми, Соловках и вообще по всему побережью Белого моря вполне в промышленных объемах, только не на еду, а для переработки в йод на заводике, специально устроенном в Архангельске в незапамятные времена.

Так как техпроцесс там построен на сжигании водорослей, то закупают их исключительно в сухом виде, вынуждая добытчиков строить простейшие навесы и развешивать под ними урожай, скошенный специальным тралом на глубине в пару-тройку метров. Разумеется, администрация Кемперпункта не брезгует подобным заработком, и… заготовленные осенью, но не просохшие, а посему не сданные в заготконтору зеленые полотнища болтаются мерзлыми космами за конюшней, что на задах лагеря! Приходи да отламывай, сколько нравится, благо подобная убыль не заметна на фоне многих тонн полуфабриката.

Как легкая доступность мощнейшего антицинготного средства сочетается с огромным количеством больных этой самой цингой?***** Удивительная загадка. Более того, мои кулинарные изыски никого из арестантов особо не заинтересовали. Лишь некоторые пробовали, кто-то плевался, иные равнодушно пожимали плечами. Даже Авдеич не поддался на мои уговоры и не начал употреблять в еду «зеленую гадость». Однако водоросли, добавленные в кашу в сыром, а лучше вареном виде оказались более-менее съедобными, по вкусу они отдаленно напоминали тушеную капусту или даже спаржу. Не уверен в их высокой калорийности, скорее, наоборот, однако про постоянное чувство голода я с тех пор практически забыл.

Между тем Авдеич наконец-то закончил перекидывать в сани мелкие куски мусора. По старчески кособочась и покряхтывая, он отряхнул, а потом снял перчатки, и уже относительно чистыми руками аккуратно подтянул бахилы. Разумеется, не те полиэтиленовые подследники, что выдают в больницах 21-го века, а что-то типа суконных чулков с подошвой в виде веревочного лаптя, предмет хоть и низкостатусный, но теплый и легкий в починке.

– Сходим поедим или сперва загружу до конца? – спросил я его, пытаясь по солнцу определить время.

Огромный, но не сразу очевидный плюс мусоровозной работы – относительная свобода. Можно хоть как-то распланировать день, подстраиваясь только под обед и ужин. В лагере, где все и всегда происходит в строе и на общих нарах, в дикой скученности, когда и про себя обмолвиться страшно, донесут враз, возможность побыть а одиночестве по-настоящему неоценима. А тут еще бонус – поездки в лес, да без конвоя! Хоть и «не положено», но зимой администрации тупо лень выделять красноармейца для пары арестантов. Каждому известно – бегут по снегу только доведенные до отчаяния безумцы.

– Диаволова рында! – невпопад пожаловался на судьбу Авдеич. – Здесь можно жить только отупевши. Нельзя видеть, как над бараками пляшет диавол, как корчатся люди под его пляской…

– Да скоро уж вдарят на обед, – обнадежил я напарника, стараясь плавно отвести разговор подальше от философских материй. – Пойдем потихоньку, сам знаешь, жир-то весь в вершках.

Но Авдеича было уже не остановить:

– Дивлюсь я тебе, парень! Ведь точно знаешь, что диавол не насытится частью твоей крови, пусть даже ведром. Он не уйдет, он тут, в самом воздухе, он потребует всю кровь и душу, без остатка, до капли. Это мне все равно пропадать. Бог забрал мою дочку и ушел прочь отсюда, ради чего мне жить…

– Прекрати! – я сорвался на крик, благо вблизи никого. – Сам третьего дня рассказывал, как грешно желать себе смерти!

– О, да, я знаю! Ты сбежишь, конечно! Удастся – дай бог. Но куда ты от диавола? Пока у Кремля стоит зиккурат, он будет везде. Не будет на Руси жизни, как есть не будет! Камо бегу от лица твоего и от духа твоего камо уйду…

Ох, как мне захотелось заткнуть словесный фонтан кулаком! Причем не в первый раз. Но вместо этого только приобнял безумного старика за плечи со словами:

– Пойдем! Сегодня пшенка, как ты любишь.

– Бог проклял нас, грешных… Но ты сильный, я все вижу, ты играешь с ломом! Беги, уходи прочь, подальше, хоть в саму Австралию! Иначе диавол придет за твоей кровью!

– Заграница нам поможет, – покачал я головой, подталкивая Авдеича в сторону центрокухни. – Где-то я уже это слышал.

– Да-да, поможет, – горячо поддержал меня Авдеич. – Победить диавола можно только в его же логове, там должны знать! Скажи, непременно скажи им, зачем мешкают… не верят в бога. Напрасно, без него диавол затянет всех в свой ад, сперва меня, потом тебя, Россию, а там и весь мир!

– Знают они все! – грубо обрубил я опасный разговор.

И демонстративно поднял до ушей воротник «маскировочного» пальто. Но сам задумался: а что на самом деле известно господам капиталистам о реалиях советской жизни? Из будущего я смутно помнил только Солженицына, но вроде бы он писал сильно позже, уже в пятидесятых. Смог ли кто-нибудь из нынешних каторжан бежать из СССР? Наверняка! Печатались ли их рассказы в Париже или Берлине? Увы, и школьный, и институтский курс литературы с историей полностью обошли данный вопрос стороной. Обратили ли на них внимание современники? Сделали ли хоть какие-нибудь выводы? Смогу ли я что-то изменить в случае успешного побега? Куча вопросов и ни единого внятного ответа!

– Здум! Зду-у-у-м! – поставил точку в моих размышлениях визгливый звон.

– К обеду звонят, – совсем по-детски обрадовался Авдеич. – Шевелись скорее!

Вот ведь забавная штука организм, как только дело к еде, так не только усталость, но всякую ересь из мозгов будто метлой вычищает!

Питание хоть и скудное, но дело поставлено четко, явно по-армейски. Выдача многопоточная, как в Макдоналдс, свое окно для каждой роты. Назвал фамилию, упитанный боров в белом колпаке и фартуке сделал пометочку в журнале, тут же булькнул поллитра баланды в подставленную миску, шмякнул каши в тарелку – следующий! Кипяток из ведерных чайников без ограничений. Места где присесть хватает – огромный зал (а центрокухня на самом деле больше похожа на зал по площади) хоть невысокий и темный, но при этом чистый и достаточно теплый… по крайней мере, еда не замерзает. Длинные узкие столы и скамьи из оструганных досок как зубья расчески тянутся к центральному проходу от стен, увешанных лозунгами вперемешку с наивными портретами Ленина, Маркса, Розы Люксембург и прочих персонажей коммунистического бестиария.

Постоянных мест ни у кого нет, но тем лучше: в условиях сенсорного голода наблюдать за процессом поглощения пищи в исполнении разных людей – примерно то же самое, что смотреть телевизор. «Программы» в ассортименте, понятно, не все одинаково интересны, но сориентироваться не так и сложно. Для начала, каторжане делятся на две большие и враждебные друг к другу партии: «живоглоты» и «фаршмачники». Первых заметно больше, их философия примитивна и скучна: нечего себя травить видом чужой еды, поел – побежал. Для ускорения процесса они не чураются кощунства (с крестьянской точки зрения) – крошат хлеб кусочками в баланду, превращая ее тем самым в сравнительно пристойный суп.

Зато их антагонисты организуют масштабные реалити-шоу. Они ни в коем случае не торопятся – один жидовку сперва выпьет через край, потом кусочком хлеба гущину выберет досуха. Другой миску разбавит кипятком, чтоб побольше было. А третий и вовсе, смотрит на баланду, но ложкой хлебает кипяток из котелка, а уж после принимается за «суп» – такой перфоманс называется «вприглядку». С хлебом еще веселее. Любят арестанты разложить все по кусочкам или скатать из мякиша шарики, оставив корочку вытереть тарелку из-под каши. Некоторые идут еще дальше, они умудряются разломить невеликую пайку на две части, одну половину тщательно завернуть в тряпочку и убрать подальше, а оставшуюся – смаковать с кипятком. Добьют до крошечки, посидят, подумают, потом лезут, выворачивают из лоскутков остаток, опять делят его на две равные части… и так раза три-четыре подряд.

Кто-то, впрочем, наверняка наблюдал и за мной. Но это не повод голодать! Для начала я разломал на небольшие кусочки и запарил мерзлую ламинарию. Не сказать, что настой имел приятный вкус, но… тут главное во что-нибудь верить, тем более витамины и микроэлементы очевидно полезнее молитвы о ниспослании благодати. Дополнительный бонус – больше пары глотков не выпьешь; я твердо помнил советы диетологов будущего для похудания в стиле «пейте больше воды», поэтому действовал строго наоборот. Не торопясь, выбивая зубами из пищи всю прану, съел баланду с покрошенным в нее хлебом. Так заметно вкуснее, чем царапать зубами черствые, а часто и подмороженные куски. Затем выловил деревянной, собственноручно выстроганной ложкой водоросли и аккуратно перемешал их с пшенкой. И лишь после этого обратил внимание на примолкший гул разговоров.

Было с чего. В кои-то века центрокухню посетил настоящий краской с воли! Серая, ощутимо потасканная шинель с грязнокрасными «разговорами», обмятая до белизны кожа ремней портупеи и кобуры, в петлицах короткая строчка из двух кубиков. Из «тюремных университетов» я уже знал, что это примерно соответствует лейтенанту. Но при этом гость не молод, лет примерно сорока, худощавая высокая фигура, заветренные скулы за белыми с мороза кругами очков… что же он забыл в гнилой дыре Кемперпункта? Тут из-за спины новоприбывшего показался родной рукраб, и ситуация мне резко разонравилась: он явно кого-то выискивал. Всего через несколько тяжелых ударов сердца его взгляд остановился на мне и обрел детерминизм.

Су-у-у-ки! Кто сдал, за что? Громкие разговоры с Авдеичем? Мыслепреступление по Джорджу нашему Оруэллу? Буду держаться до последнего и все отрицать! Но стоп! Не надо лишней паники. Любому местному начальнику достаточно пошевелить пальцем, чтоб вытащить меня к себе на правеж, он вправе арестовать, а то и вовсе, даже не расстрелять, а пристрелить как собаку. Для этого нет смысла переться в столовую. Так что же ему от меня надо?!

Новоявленный командир добрался до меня в несколько широких шагов.

– Обухов? – уточнил он, одновременно пытаясь дыханием отогреть линзы.

Поспешно вскочив, я с бравой тупостью брякнул в ответ:

– Так точно!

– Сиди уж, – небрежно отмахнулся пришедший.

Он, не чинясь, опустился на лавку напротив, и я разглядел на петлицах шифровки «КГПУ». «Опять проклятая гебня!» – промелькнула короткая мысль.

Пауза затянулась. Нацепив на нос многострадальные очки, гражданин начальник близоруко и с какой-то странной радостью разглядывал приготовленное мной блюдо. Пальцы его широких, рабочих рук отбивали на доске стола рваный ритм, медленно, но верно приближаясь к моей пище, казалось, еще мгновение, и он схватит тарелку, да убежит с ней прочь. Когда ногти с траурной каймой под ногтями приблизились на несколько сантиметров, я не выдержал:

– Простые водоросли, вот, смотрите, – я достал из кармана несколько оставшихся мороженых листиков. – Обычная ламинария, ее тут в море мегатонны.

– Однако как вовремя я зашел, – наконец-то выбрался из глубины своих мыслей странный чекист.

Его рука метнулась в карман, и на стол легла синяя с красной каймой коробка «Нашей марки». Я, было, приготовился выклянчить папироску, но вместо этого услышал:

– Махнемся?

– Ого-го! – не смог удержаться сидящий рядом Авдеич.

– Конечно, – согласился я быстрее, чем понял идею собеседника. – Но на что?

– Да вот же, – гражданин начальник ткнул рукой в мою густо удобренную зеленью пшенку.

– С удовольствием! – я едва не откинул от себя тарелку.

Еще бы! Пачка – это двадцать пять штук папирос. Каждая – минимум осьмушка фунта хлеба, а то и четверть. Полновесный паек за два-три дня.

Ох, неужели хоть кому-то во всем СССР не лень читать сигналы с мест, в число которых наверняка попала стопочка доносов о зэке, жрущем траву «от цинги»?! Неужели правда, что в мире нет такого преступления, на которое не пойдет чекист ради карьеры? В смысле, не в этой ли обутой в шлем темно-синего сукна голове крутнулась мысль, как половчее, да втайне от дружков, зацепиться за промфинплан борьбы с болезнями?

Между тем «покупатель» не просто потыкал в щедро сдобренную водорослями кашу пальцем, а вооружился ложкой и принялся осторожно и старательно «принимать пищу». С первым понятно, привычка носить сей полезный инструмент всегда и везде с собой повальна, не только надзиратели, после трех дней в лагере так делают даже каторжане «из графьев». Но жрать арестантскую кашу рядом с зэками?! Он что, совсем тронулся? Вообразил себя мальчиком в крестьянской избе, где все по очереди черпают варево из одного котелка? Я украдкой огляделся, и… Не увидел особого удивления на лицах соседей; кажется, пачка папирос ранила их души куда серьезнее.

Не прошло и пяти минут, как чекист поднял глаза от почти полностью съеденной порции:

– С непривычки тяжеловато идет, – пожаловался он. – Хоть помогает?

– Конечно, – я с трудом сдержал усмешку. – После ломовой работы еще и не то съешь. Но от ламинарии реальная польза: и чувство сытости, и никакая цинга не привяжется.

– Рецепты сможешь рассказать?

– С удовольствием, – не стал отказываться я. – Хотя тут ничего не придумать особого. Вареная водоросль съедобнее, в сырой витаминов больше, то есть от цинги помогать будет. Если уксуса добавить, а лучше масла – станет повкуснее, а то кому ни предложу, пробуют, но всерьез жрать зеленую гадость отказываются. Возможно, они правы, не может быть в морской капусте много калор… питательных веществ. Однако точно не знаю, почему, но чувство голода она отбивает великолепно.

– И все?

– Если добавить яйц, майонеза и крабовых ножек, классный салат получится, – зло пошутил я в ответ.

– Хорошо! – гражданин начальник довольно хлопнул ладонями по столу, явно собираясь уходить. И как вежливый человек на прощание поинтересовался: – А больше ничего не придумал полезного?

– Песню… про офицера, – ляпнул я первое, что вывернулось на ум.

И тут же взвыл про себя от досады: язык мой враг мой! Однако чекист только весело рассмеялся:

– Да тут их полным-полно, пригодится!

– Вообще-то, скорее, о красном, – проворчал я тихо.

Но гражданин начальник услышал. Он как-то странно, по-новому оглядел меня, на мгновение задумался, и вдруг жестом подозвал рукраба, который так и болтался неподалеку неприкаянной тенью.

– Обухова я забираю до утра, подбери замену и оформи как полагается. – И, повернувшись ко мне, подвел черту: – Пойдем… кстати, меня Семен зовут.

Шуршит пламя за похожим на гигантскую бочку боком печи, на столе коптит горбатая свеча – маленький костер для лишних слов. Странная прихоть при наличии электрической лампочки, она превращает основательно промерзшую, безликую, но вполне приличную комнату гэпэушного блока в полную вечерней сырости пещеру. Только длинные подтеки смолы, просочившейся сквозь дурную серую краску стен, взблескивают в смягченном изморосью окна закатном огне.

Без шинели, за столом, чекист-Семен в черном, отделанном тонкими кроваво-красными росчерками кантов кителе без петлиц кажется настоящим франтом с воли. Впрочем, моя обносившаяся курточка выглядит ничуть не менее колоритно. Плевать: позади добрая бутылка самогона, выделанного на Кемперпунктовской пекарне, и здоровенная миска порезанного на куски ситного с рыбьим жиром. Парадокс эпохи: ничего более съедобного под руками у «гражданина начальника» не нашлось. Только приличный хлеб да бочонок шикарной соленой капусты – в качестве закуски.

Остался в прошлом и мой оглушительный провал на стихоплетной ниве. Желание уязвить, вылезшее по злобе из-под спуда, основывалось исключительно на любимых отцом и поневоле вбитых в память песнях Талькова, точнее, на «бывшем подъесауле», который «преуспел в той войне и закончил ее на посту командарма». Почему-то я был уверен, что подобное сойдет за понятное и недоброе пророчество – как для фигур типа Тухачевского, так и любого красного командира. Каково же было мое удивление, когда Семен лишь лениво отмахнулся: «ничего так у тебя вышло, прям один в один про Миронова, ну, того, что троцкисты шлепнули на дворе Бутырки в двадцать первом».

Мне оставалось только матюкнуться про себя и кивнуть в ответ – типа, знаю, и на всякий случай поскорее вытащить второй, он же последний хоть как-то укладывающийся в рамки здравого смысла козырь – «господ демократов», разумеется, малость скорректированных и лишенных провокационной четвертой строфы. С ними дело пошло не в пример веселее. После очередного тоста, кстати сказать, за НАШУ революцию, мы с чекистом тихонько распевали дуэтом:

Поначалу я дьявольски боялся провокаций, следил за каждым своим словом, но «после третьей» страх отступил – лишней пары ушей тут не наблюдается. Семен же при желании может про меня написать любую напраслину, вне зависимости от реальности. Например, инкриминировать заговор с целью сбросить Луну на Красную площадь. И ведь на полном серьезе посадят по новой, а то и расстреляют. А раз чекист оказался на удивление приличным и откровенным собеседником, то к настоящему моменту я хоть и не дошел до исполнения тальковской «России», но расслабился вплоть до анекдотов:

– Пришел как-то раз в чум к чукче геолог и удивляется: «Чучка, у тебя консервов полный чум, а ты с голода отощал как швабра!» – А чукча ему отвечает: «Однако газету открыл – там товарищ Сталин, журнал – тоже товарищ Сталин, радио включил – и там он! Теперь, однако, боюсь консервы открывать».

Гражданин начальник засмеялся, демонстрируя золото зубов, и тут я, наконец, заметил, как контрастно изменилось его лицо за прошедшие часы. Куда-то ушла строгая, можно сказать пуританская чопорность, обида на весь окружающий мир, и особое, небрежно скрываемое презрение облеченного властью человека перед подчиненными, а пуще того – бесправными рабами. Только сейчас он стал нормальным… и вместе с тем бесконечно уставшим, можно сказать опустошенным.

Тут Семен опустил чуть закинутую назад голову и поймал мой пристальный взгляд.

– Изучаешь? – огорошил он меня неожиданным вопросом. – А сколько, по-твоему, мне лет?

– Наверно, под сорок, – не особо задумываясь, ответил я. Чекист зябко передернул плечами под кителем.

– Неужели?! Двадцать восемь мне… недавно.

Изумление на моем лице сошло за нескромный вопрос, и он с кривоватой ухмылкой разъяснил:

– С шестнадцати лет в революции, кидало по всей стране, от Владивостока до Одессы. Три раза ранен. Один брат убит на колчаковском фронте белыми. Другой на деникинском красными. Мать на мануфактуре работала, померла, кажется, от голода, батька пропал без вести. Жена была… недолго. Вот так дюжина лет за плечами, из них был ли хоть день человеческой жизни? Ни х…я!

– Стоило оно того? – не удержался я от обидного вопроса.

– Тебе хорошо в стороне зубоскалить, – в ответ зацепил меня чекист. – Думаешь, я скажу зря? Давай, братва, обратно? Ха! Не дождешься! Таких как я – миллионы! Так что мы лучше таких, как ты, или перевоспитаем настоящим трудом, или, – он рубанул рукой, – под корень!

Пришел мой черед ежиться от налетевшего ниоткуда зябкого ветерка. Похолодевшие глаза Семена кричали: «Ну что, контра? Видал наших?». Но вместо сочувствия или понимания по моим мозгам хлестнула волна ненависти: «Е6…й фанатик!» Черт их побери, всех этих Торквемад, Сталиных, Пол-Потов, Бен-Ладенов! С железным и тупым упорством, из века в век, из поколения в поколение они только тем и занимаются, что портят жизнь и себе, и еще больше другим, ради великой цели поднимая на знамя все, что только ни есть самого живодерского в человеке. Как правильно про них говорил кто-то из заключенных библиотечной камеры Шпалерки: «Hell is paved with good intentions». Ни одна корыстнейшая и жаднейшая сволочь не принесла в мир столько смертей, сколько идеалисты!

Вот один из их паствы сидит передо мною. Свою кровь проливал ведрами, не жалея, в чужой до ху… пупа измазался. Нипочем не остановится, так и будет переть до пули в затылок в 37-ом или фашисткой пулеметной очереди поперек груди в 41-ом. А повезет – тихо сопьется с тоски по великому, году эдак к 1950-му, отдав заслуженную комнату в отобранной у «контры» квартире обратно – щедрому государству. Рассказать ему всю правду о «светлом будущем», в которое он так истово верит? Я уже, было, открыл рот, но тут чувство самосохранения наконец пробилось через ушатанный алкоголем мозг: только идиот может плевать против ветра, верить вождям и переубеждать фанатиков, успевших для самооправдания сложить в голове непротиворечивую картину «дивного нового мира».

Поэтому я всего лишь глубокомысленно изрек когда-то слышанную фразу:

– Винтовка рождает власть.

– Именно! – немедленно воодушевился гражданин начальник. – Ты архиверно понимаешь нашу политику!

– Но кто тогда будет созидать? – попробовал возразить я, скорее для схода с опасной темы узаконенного гоп-стопа, чем реального интереса. – Вы же понимаете сами, конкуренты за границей не дремлют. Советскому Союзу нужно строить, очень много строить, заводы, электростанции, шахты, железные дороги, дома и торговые центры, двигать науку, наконец!

Чекист не обманул ожиданий. Прошитая на многочисленных и многочасовых партсобраниях «закладка» сработала должным образом, и на меня обрушился краткий двадцатиминутный митинг:

– Десять лет пролетарской диктатуры показали, что она есть самая широкая и самая развернутая демократия трудящихся масс, какой никогда не имела и не видела ни одна капиталистическая страна. Рабочие – народные комиссары, рабочие – вожди и командиры Красной армии, рабочие – руководители промышленности, рабочие – хозяева государственного аппарата. Волховстрой, Свирьстрой, работы на Дпепрострое, строительство Семиреченской железной дороги и сколько других примеров, – все это живые памятники творчества и усилий рабочего класса СССР…

Через пяток минут я уже жалел о своей хитрости: живого и вполне адекватного человека как подменили на политграмотного зомби. Мозг отключился; кажется, я даже успел увидеть во сне кусочек поточной лекции в «римской» аудитории ГУКа УПИ.

Из гипнотического полузабытья меня вывел неожиданный вопрос:

– Вот тебя взять, например, небось образованный?

– Инженер-электрик, – опешил я. – То есть студент, немного не дали доучиться.

– За что каэришь?

– Скауты, чтоб им провалиться, – я постарался не уходить глубоко в детали. – Сунули трешку в довесок к году на Шпалерке.

– Пустяки же! – искренне обрадовался чекист. – Ты прекрасно держишься, после перековки будешь на свободе строить наше общее будущее! Вот увидишь, тебе еще понравится. Нам же позарез нужны хорошие электрики! Хочешь, у себя в Архангельске пристрою?

– Да как-то в Питер надеялся вернуться, – промямлил я в попытке аккуратно отказаться от неожиданной оферты, удаляющей меня от финской границы.

И тут меня осенила до крайности подлая, но при этом по-коммунистически эффективная идея:

Кстати, в Кемперпункте есть своя собственная электростанция! Английская! Вот мне бы ее обслуживать, реальная практика перед работой в народном хозяйстве страны. Недавно видел, туда за взятку взяли какого-то офицеришку-белопогонника. Не понимаю, как такое допускается, он же наверняка испортит по неграмотности купленное за валюту оборудование. И вообще, – выложил последний аргумент, – слышал я, сам главный инженер не имеет специального образования!

– И тут контру вперед двигают бл…ди суч…и, – с выражением, но без особой злобы выругался Семен. – Ну ничего, – он погрозил в пространство кулаком. – Р-р-разберемся! Мы, коммунисты, умеем использовать кадры по максимуму!

Черт возьми, как он искренен! Будь я в самом деле Обуховым, наверняка бы поверил, без сомнений и вариантов! Оттянул бы честно срок, благо при электростанции житье как в санатории. И, не задумываясь, махнул в Архангельск, ведь при хорошей протекции лагерное прошлое не помеха карьере советского инженера. Со спецами в СССР реально швах, на южном побережье Белого моря и без полного диплома примут с распростертыми объятиями.

Без послезнания достаточно было бы прислушаться к шепоту здравого смысла: как раз года через три закончится поражение в правах, репрессии в стране окончательно утихнут, про скаутов прочно забудут. К празднику двадцатой годовщины революции останется лишь похлопотать через Семена о снятии судимости, а там и до членского билета ВКП(б) рукой подать. Дальнейшее стало бы делом техники – если повезет, можно лет в тридцать с хвостиком стать главным энергетиком большого завода или начальником электростанции. Чем не карьера? Эдак повыше однокашников забраться по должностям получится, еще завидовать будут… короче, почему бы и нет?

Увы, в СССР нет места логике. Строить административную карьеру перед чисткой «имени Кирова» и знаменитым «тридцать седьмым» – форменное безумие, примерно как играть в русскую рулетку с двумя-тремя патронами в барабане. С учетом же страшной войны шансы на счастливую старость в окружении внуков становятся, мягко говоря, призрачными. Глупо питать иллюзии, лучше крепко помнить «ошибку выживших»: мертвые молчат, но ошалевшие от удачи «везунчики» хвалят мудрое руководство «великого вождя».

– Ну, значит, за справедливость! – я мотнул в кружке чуть беловатую жидкость.

– Железно! – поднял ответный тост чекист.

Выпили, похрустели капустой. Совершенно не к месту мне вспомнилась картинка из учебника истории про защитников Брестской крепости. Смутный, полный дыма и остатков кирпичных стен фон. Выложенные изломанным валом трупы в фельдграу отделяют сюрреалистический лобовой накат нацистов от перераненных защитников, и лицо, перекошенное злостью и азартом лицо Семена у забинтованного командира, поднимающегося в последнюю, отчаянную контратаку.

Враз пропало желание рассказывать чекисту про знаменитый эксперимент Милгрэма. И я просто спросил:

– Во имя ароматов кварков… а каково оно было там, на фронте гражданской?

Проснулся я далеко за полдень с основательно забытым ощущением сытого похмелья. В бараке непривычная тишина, никого рядом, лишь пеллагрик-дневальный кумарит у печки. Лагерная пастораль, только голова раскалывается. Но делать нечего, поплелся в туалет «сдавать отчет», заодно – узнать свежие новости. Последнее совсем не шутка, густо беленое известью заведение не зря частенько обзывают «радиопарашей». Есть у хроноаборигенов совершенно идиотская манера, почти как у французских аристократов из умных книжек, которые умудрялись проводить приемы гостей, сидя на стульчаке за ширмой… отличие лишь в отсутствии этого самого стульчака и ширмы.

По дороге сюрприз – как будто случайно в том же направлении двигался мой негласный, и как выяснилось, не слишком полезный покровитель – Князь Гвидон. Не иначе шестерки подсуетились, успели доложить. Вот только что именно?

– Что лыбишься как майская роза? – поприветствовал меня у входа предводитель шпаны районного масштаба. – Топай шибче, кантовщик, пока есть куда жо…у приткнуть!

От удивления я не нашел, чем ответить. Попробуй пойми, издевается так местный «авторитет», готовится прирезать или, наоборот, шутит по-приятельски.

Пристроился Гвидон рядом, чуток помолчал для порядка, перебирая обрывки газетки в руках, упертых в колени локтями. Будто всерьез прислушивается к вопросу о создании парагвайской коммунистической партии, который горячо, с матом и угрозами обсуждался в местной тусовке. Когнитивный диссонанс между ср…щими мужиками и Южной Америкой скоро заставил меня едва ли не хрюкать от сдерживаемого смеха.

Странные звуки дали хороший повод:

– Пошто заместо работы вола еб…шь?! – недовольно попенял мне Князь.

– Да как-то случайно вышло… – начал, было, оправдываться я.

– В курсе! Крепко пел за тебя залетный лягавый в конторе, – сквозь напускную суровость все же прорвалась широкая улыбка.

Я с трудом сдержал облегченный выдох:

– Да что он сделал-то?

– Бл…ть, да ты не петришь никак? – вскинул брови вверх Гвидон. – Тебя, паря, по липестрической линии толкнули, будешь теперича как весовой за Красиным-электриком жить.

– Да ну, серьезно?!

Бля буду! – заявил «авторитет», явно работая на немногочисленную, но внимательную публику. Но ты в натуре хорош, хоть и контра! Только смотри, не забурей, как в дела войдешь керосина отдакнешь по чести.

Постараюсь, вашблагородие, – неудачно попробовал отшутиться я.

– Заводной, однако, – Гвидон перешел чуть не на отеческий тон. – Смотри меж двух не останься, держи фасон. Загнешься без фарта, что я бабке твоей скажу в Питере?

– Э… Постараюсь, – промямлил я, пытаясь подобрать правильные слова.

Но авторитет уже завершил представление:

– Долго ты, как веревку проглотил! – он недовольно поморщился, поднялся, натягивая штаны, и без политесов раскланялся: – Пойду, похряпаю. Бывай!

Вот как хочешь, так и понимай. Хотя определенная логика присутствует – спокойно пошептаться в лагере тупо негде, сдадут мгновенно и с потрохами. Так же выходит – матерый уголовник при всех бодро развел пошедшего в гору лоха на керосинчик, чуть польстил, припугнул, на деле же недвусмысленно обозначил интерес в стиле: «это моя корова, сам доить буду». С одной стороны для здоровья полезно, теперь арестант, потерявший теплое, наверняка дорогое место, побоится ко мне сунуться. Да и чужая шпана обойдет стороной. Только надо признать: до ужаса противно чувствовать себя парнокопытным…

Но зачем он бабку в Питере приплел? Намек на будущее сотрудничество? Эдакая рисовка перед соратничками, типа «выдумал, а этот дурак и поверил»? Пустил любопытных на ложный путь? Или просто объяснил покровительство в прошлом? Стоит ли по этому поводу ломать голову? Разумеется, нет! При таком источнике ништяков как электростанция, подготовиться к побегу сущий пустяк. Пусть катятся к чертовой матери фанатики-чекисты в обнимку с социально близкими рэкетирами-уголовниками. С хорошей едой, здоровый, не изломанный тяжелой работой… да я, шутя, уйду и от тех, и от других!

Но стоп! В лагере нельзя даже думать о побеге!

Вдруг кто-нибудь прочитает мысли?