Москва, апрель 1930 года (три месяца до р.н. м)
Мне не нравился этот город в 21-ом веке, еще менее он симпатичен сейчас. Чем ближе к центру, тем сильнее подавляет хлещущая через край энергия. А уж на самой Тверской… Тяжело даже дышать — воздух стянут в тугой жгут токами быстро мелькающих событий.
Все одновременно и сразу.
Пущенный неуклюжим галопом тяжеловоз с пустой грохочущей телегой. Энергичные тычки локтями под ребра в плотном потоке идущих по тротуару мужчин и женщин. Кучер, бешеным матом нахлестывающий впряженную в груженые сани лошадь. Смешной самодельный автобус, смахивающий на гибрид детской коляски и списанного в Париже грузовика. Стайка низкорослой шпаны, с невероятной ловкостью сквозящая за добычей между пешеходов. Вонючие конские яблоки. Норовящие попасть под ноги серые булки вывороченной из мостовой брусчатки. Чьи-то расквашенные футбольные башмаки, суть кроссовки 20-х годов, давящие нежную кожу моих немецких туфлей…
Ручку двери в "Гастроном N1", он же "Елисеевский", а еще точнее "Инснаб", я рванул на себя как пилот сбитого самолета — рычаг катапульты.
Но мало наглухо заколотить витрины магазина, продуктовый рай требует охраны от голодных советских глаз. Поэтому вместо уходящих к горизонту витрин меня встретил маленький, костлявый и крайне недоброжелательный охранник. Для неискушенного в социалистических реалиях иностранца — суть обычный швейцар, но меня не ввести в заблуждение дежурной улыбкой; презрительный прищур с головой выдает профессионального борца с контрреволюцией.
Колючая приветственная фраза не оставила места сомнениям:
— Ваш пропуск!
Не зря же на мне надет лучший импортный костюм?!
— Is it the store? Ahem… Sir?
— Сюда токмо по книжке иностранца, — тон чекиста враз упал с требовательного до просительного.
— Don't get me wrong but your foolish rules make me crazy! — искренне возмутился я в ответ.
Заодно нахмурился и отрепетированным движением перекатил чуть дымящуюся сигару из правого уголка рта в левый.
— Господин… Может имеется какой документик? — искательно забормотал магазиноохранитель.
— Oh, shucks!
— Не положено…
— OK! — во все тридцать два зуба улыбнулся я, и смело шагнул вперед.
Удержать меня, само собой, никто не пытался. По старой, еще портовой памяти кинул за спину обидное:
— Screw you when you bent over!
И невольно растянул губы в дружелюбной "американской" гримасе. Смешное все же отношение к иностранцем в СССР — их вроде как ненавидят, но в то же самое время раболепно боятся.
"Елисеевский" изнутри великолепен. Теряющийся в высоте своды потолка, тяжелая позолоченная лепка колонн поблескивает во втором свете, пирамиды пестрых коробок и фруктов, в бассейне с фонтаном, совсем как в старое доброе время, плещется породистая рыба. Дворец еды, был, есть и будет — без всяких преувеличений. Но я позволил себе только пару быстрых взглядов — основное испытание только начинается. Если насчет гэпэушного вахтера у входа никто из нашей компании не переживал, то с продавцами сложнее. До революции их тщательно подбирали из владеющих несколькими языками. Наверняка кто-то остался работать в "Инснабе" до сих пор.
Первоначально добыть продуктов "в логове врага" собирался озверевший от предпасхальной поснятины Яков Блюмкин. Тот самый убийца посла Мирбаха и советский суперагент, которому, по вошедшей в учебники из 21-го века версии истории, пора быть расстрелянному в чекистком подвале. К счастью, практика показала — будущее вполне можно изменить. Поэтому в данной сборке мира он жив, весел и преисполнен желанием отомстить, да так искренне, что без малейших колебаний согласился на авантюрную поездку в Москву.
Однако личное участие матерого диверсанта в "продовольственной программе" вдребезги разбила девушка по имени Александра. Не напрасно забавная, или, если посмотреть с иной стороны, страшная случайность привела ее в нашу компанию — буквально в чистом поле, неподалеку от города Глухова. Дочь профессора Бенешевича, известного византиноведа и археографа, живо доказала, что товарищ Блюмкин, и правда, знает великое множество экзотических языков… Но лишь на бытовом, лучше сказать, командно-матерном уровне. Во фразах, чуть более сложных чем "Hande hoch", немедленно вылезает чудовищный местечковый акцент.
Чище всего изъяснялась по-немецки сама Саша, вот только уж очень непредставительный внешний вид она имела к своим девятнадцати годам, говоря проще и честнее — подростковый. Пришлось отдуваться мне. Пусть в английском не идеален, зато габарит соответствующий. Ну кто кроме чистокровного, выращенного на чистой кукурузе и говядине американца может похвастаться ростом за метр девяносто при весе под сотню кило? Хотя по ключевым фразам и названиям экзотических продуктов девушка меня все равно погоняла пару дней. Надеюсь что из личной симпатии, а не желания наконец-то по-человечески покушать.
Тяжело выбрать, если от изобилия разбегаются глаза, а очереди к прилавкам так коротки. Но надо помнить, продуктов в СССР настолько мало, что даже имеющим пропуска иностранцам повседневные позиции отпускаются по персональным, именным "заборным книжкам". То есть купить по смешной цене 1926 года хлеб, мясо, сахар или там картошку — льгота дополнительная и жестко ограниченная, доступная лишь приглашённым по особым договорам иностранным специалистам да коминтерновским функционерам. Зато остальным, как и мне, доступна роскошь — осетрина, рябчики, ананасы, вина, балыки, сыры, копчености, и прочее. Цены, мягко говоря, кусаются, но они все равно в несколько раз меньше рыночных. Тем более, по большей части позиций сравнивать возможности нет — за полным отсутствием ассортимента на базарных лотках.
После недолгого раздумья я подобрался к прилавку, и ткнул я пальцем в толстолапую индюшку:
— Can I have this one, please?
— Here… you are… comrade, — с заметным трудом и акцентом отозвалась девушка в белоснежном переднике.
"Угадал!" — возликовал я, не забывая с широкой улыбкой фиксировать взглядом глубокий вырез кофточки. — "Такая не раскусит".
Дальше дело пошло не то что бы проще, но уже без особых переживаний. Продавщица в рыбном отделе иностранными языками не владела вообще. Сей досадный недостаток хорошо компенсировал белый ленинский бюст, освещенный обернутой в красную материю лампочкой в мраморной витрине, как раз над горой копченых осетров. Ответственный за фрукты парень ответил на отличном немецком, пришлось сделать вид, что я знаю на языке герра Шиллера всего несколько слов. Колбасник с грехом пополам понимал французский. Для кассира хватило пары жестов.
Игра стоила свеч — еще бы, целых две сумки продовольствия. Не столь объемные, сколь тяжелые, одной только черной икры три кило, по двадцать два рубля за каждый. Не только из-за моей "ностальгии по 21-му веку" — данный рыбопродукт вышел едва ли не самым дешевым в пересчете на калории, вдобавок он вполне естественен для дорвавшегося до экзотики американца. А еще два фунта отличных кремовых пирожных — Александре. Небось заждалась в пролетке…
Которую, кстати, мы недавно купили в комплекте с пожилым конягой по кличке Сивый.
Не от хорошей жизни. Пару дней назад, на первой же рекогносцировке в центре Москвы, Блюмкина приметил кто-то из старых знакомых. Да так явно и недвусмысленно, что не постеснялся подскочить со словами: "привет, Яшка, давно не виделись". Уверения в ошибке глазастый товарищ принял без возражений, но судя по дурацкой улыбке — верить им не собирался ни на грош.
Кто говорил: "хочешь сделать отлично — найми профессионала"? Кому плюнуть в морду лица за нелепый провал хваленого суперагента, на ровном, можно сказать, месте?! Ведь совсем недавно на Принкипо товарищ Блюмкин красочно расписывал свои отточенные годами шпионской работы способности менять черты лица, сдвигать тембр голоса, преображать походку и трансформировать привычки. Демонстрировал ужимки и фокусы… что ж! Отныне Яков изображает собой "чудовище, обмотанное рыжим тряпьем, под которым булькает ругань и холодеющий чай". Иначе говоря — советского извозчика. В этом есть своя прелесть, собственный транспорт — штука удобная. Однако чуть не вся подготовка к будущему "акту" вдруг обрушилась на мои плечи. Как и основной риск.
И еще, что делать с подогретой марафетом гордыней товарища Блюмкина, который любой маршрут по Москве прокладывает не иначе как мимо известного знания на Лубянке? Чуть подождать, так он в подвал к чекистам сам полезет — в надежде попасть на страницы "Правды" или, хотя бы, "Известий".
Вот и сейчас не успел я оглянуться, как мы снова выскочили на знакомую площадь с фонтаном посередке. Да не просто так, а непременно в самую гущу перед центральным входом, в сутолоку между трамваями и длинной вереницей ломовиков. Пока Яков соревновался в матерном остроумии с коллегами-извозчиками, я успел вдосталь налюбоваться на мраморные плиты, заготовленные на окрестных кладбищах — иначе откуда взяться надписям типа "здесь покоится…", "дорогой, незабвенной…", "Упокой…". Не понять с ходу, фасад или интерьер штаб-квартиры ГПУ собираются ими украшать, но к месту и времени подходит идеально.
Лишь минут через десять наш Сивка с недовольным фырканьем поравнялся с причиной пробки, новехоньким американским асфальтовым катком, украшенным свежеотрисованными на бортах портретами Ленина. Затем проскочил через шлейф копоти от костров под битумными бочками, обогнул вереницу расхлябанных грабарок и наконец-то вырвался на оперативный простор почти пустой улицы, тянущейся вдоль крепостной стены, густо заросшей поверху бурьяном. Нас ждала очередная спецоперация — покупка картошки.
Мраморные свидетельства тщетности земного бытия настроили меня на философский лад, уже в который раз я задумался о разнице между знанием и пониманием. То есть учебники 21-го века в части текущего периода я давно вызубрил наизусть, старательно проштудировал все что нашел сверх того, вплоть до художественной литературы. В полуторагодичных метаниях по Европе перечитал кучу "современных" книг о политике и экономике, неусыпно следил за прессой. А вот по-настоящему вникнуть в суть момента сумел только сейчас, в Москве.
Большевики долго и, надо признать, вполне эффективно держались на коллективном управлении. Матерно ругались в своем политбюро, жгли противников глаголом с трибуны ЦК, собачились о теории на страницах газет, по малейшей ошибке обличали тунеядцев и вредителей на заводских митингах. Ширнармассы без всякого стеснения требовали результат, партийные вожди, вождики и вождишки соответствовали, как могли, то есть подбирали на исполнительные посты да в советчики кого поумнее. Так победили гиперинфляцию, добились признания червонца на международном рынке, изжили голод, прижали безработицу; раскачали, а потом и запустили заржавевший маховик промышленного производства. Более того, умудрились закупить "под ключ" несколько недурных заграничных заводиков.
"Все как раньше, только хуже", — рефрен белоэмигранта Шульгина родился не на пустом месте. Ленинград, в котором я успел побывать чуть более года назад, служил тому блестящей иллюстрацией.
Сейчас я понимаю — инерция старого мира выдохлась. НЭПовский политический механизм окончательно пошел вразнос где-то в 1928, после разгромного для остатков оппозиции XV-го съезда. На первый взгляд, ничего особо опасного, очередной "маленький шаг", сколько их уже было? Всего-то, победившая в грызне группировка большевиков в отсутствии оппонентов начала стремительно отрываться от народнохозяйственной реальности. За лидерами потянулась многочисленная клиентура — способные менялись на послушных, талантливые на обходительных; карьеру влекло вперед и вверх слепое следование новейшим догматам, а не результат.
Апофеозом стали принятые на очередной партийной тусовке поправки к планам пятилетки. Беспощадно завышенные, заведомо невыполнимые показатели с подачи товарища Сталина и его подельников тупо довели до полного абсурда — увеличив в полтора, два, а то и три раза. Это примерно как выстрелить из дробовика в спину уставшего бегуна, надеясь что боль придаст ему сил.
Но добивающий удар нанесли все же капиталисты. Биржевой крах, он же "черный четверг", обрушился осенью 1929 года. Позже с него начнут исчислять начало Великой депрессии, однако на сегодня кризис не выглядит страшным. Приложило крепко, но быстро отпустило, каждый день цены на акции уверенно карабкаются вверх, к прежнему горизонту. Производство отделалось легким испугом, пострадали лишь игроки-банкиры да производители сырья. СССР, по очевидным причинам, оказался в числе последних. Изрядно закредитованного "бегуна" советской экономики буквально снесло с ног.
Если перевести с языка метафор на бытовой, то страна встала на грань дефолта по внешним долгам. Даже в "Правде" про это пишут, конечно, если читать между строк. Вожди заняты вопросами добычи не миллионов или сотен тысяч, а буквально десятков килобаксов. Из Эрмитажа продают фарфор и картины, да не только из запасников, а прямо со стен. За выкуп, прикрытый фиговым листочком благотворительной помощи, ГПУ выпускает за границу контру, замешкавшимся чекистам бьют по рукам с самого верха. До неприличия дешево, лишь бы только за валюту, уходят остатки продуктов — рыба, сыры, яйца. "Торгово-промышленная" газета, явно не от большого ума, рискнула дать несколько строчек иностранных откликов на новую концессионную политику: ее называют не иначе как "Колонизация России" и "Крах советского строительства".
За внешним фасадом дела идут ничуть не лучше. Даже в Москве в свободной продаже не осталось практически ничего дельного, зато исполнен завет Ильича о продвижении книжки в массы: люди получили карточки или "заборные книжки". Червонец обесценился по серебру минимум раз в пять, точнее сказать сложно — каждый раз новые цены. Деревня наконец-то сообразила, что плуг стоит чуть не сорок пудов ржи, тогда как при "проклятом царизме" точно такой же обходился всего в десять, поэтому бунтует, бестолково и глупо, но от этого не менее разрушительно. Множество "гигантов пятилетки" заморожено на уровне фундамента, кое-как, без проектов и планов двигаются только ключевые объекты. В марте закрыты биржи труда, если верить газетам — за ненадобностью, реально — чтобы не платить пособия. При этом реальная безработица ужасает, люди вынуждены работать на строительстве дорог за пару рублей, полфунта черняшки и миску горячего хлебова, как бы не хуже в итоге, чем в лагере на Соловках.
Среди недобитой московской интеллигенции нет слуха популярнее того, что кто-то доводит ситуацию до полного абсурда сознательно, имея целью резкий поворот вправо. Более того, на роль Талейрано-Наполеона уверенно пророчат Сталина. Исторически образованные люди ищут логику и смысл в происходящем, они отказываются верить, что среди всех вариантов выхода из точки бифуркации большевики вновь выбрали привычный.
Грабеж.
Именно это шершавое слово наиболее точно отражает сущность форсированного сворачивания НЭПа и сплошной коллективизации. Все остальные теории и концепции, что были и будут в огромном количестве наворочены вокруг поколениями историков-пропагандистов — суть лживое сотрясение воздуха, попытка спрятать отвратительную правду.
Оправдать?
Можно попробовать. Ведь правда, большевики стараются не корысти ради — с пожиранием ресурсов прекрасно справляется глупость, безответственность и капитальное строительство. Нельзя утверждать, что цель — исключительно захват или упрочение личной власти. Рядовые партийцы с энтузиазмом вкалывают во имя светлого будущего, раскручивают левые эксцессы, забегают далеко вперед… на радость безумным горлопанам-радикалам отсекают дружащих со здравым смыслом умеренных товарищей.
Самое главное — нельзя сказать, что предпринятые меры обречены на провал! Наоборот, известная мне история говорит об успехе. Вот только жертвам грабежа легче от этого не становится.
… Между тем позади остался неуклюжий многоарочный мост через разбухшую от паводка Яузу. Рукой подать до цели — таганских переулочков. Не то что особое место, натоптанные спекулянтами пятачки попадаются в каждом околотке. Как-то случайно вышло затариться на этом раз, другой, а сейчас и желания нет что-то менять.
Почему не рынок? Был опыт… В первый же день, едва мы только успели обосноваться в Кузьминках, Блюмкин потащил нас на знаменитый "Новый Сухаревский". По дороге с издевкой поругивал мои "глупые" покупки у ЦУМа, который бывший "Мюр и Мерелиз", хвастался, дескать дешево и быстро возьмем все что нужно, да еще кучу сверх того:
— Славится Москва своих базаров бабьей шириной, — декламировал он явно чужие строчки. — Сухаревка особенно жестока в своем свирепом многолюдстве, дать волю, перекинется на город и весь город обрастет шерстью!
Александра, как основная виновница растраты, смущенно отмалчивалась. Однако смеяться над очередной проекцией партийной политики на товарно-денежные отношения в итоге пришлось мне. Выстроенные в оригинальные пилообразные ряды, по-немецки чистые и даже электрифицированные ларьки оказались по большей части закрыты. Лишь в нескольких оазисах бойко торговались цветы, соленья, сомнительные поделки из бересты, мед, веники, огородная зелень, лапти и прочие самодельные чемоданы. Продуктовых спекулянтов, а под это определение подходил чуть не любой, кто рисковал выложить на прилавок что-нибудь похожее на хлеб, картошку или молокопродукты, вывели начисто. Даже тех, кто по действующим законам имел полное право на реализацию "излишков".
— Стоять! Скотина сивая, тпру, тпру! — прервал мысли голос Якова.
Сосредоточенно дергая поводья, он парковал пролетку на знакомой улочке. Ничем не выдающейся ни на первый, на на второй взгляд: обшарпанная штукатурка стен, тусклые, с осени не мытые окна, недавно подновленная брусчатка мостовой. Дежурно свисающий вдоль водосточной трубы стяг "Ленин с нами". Только пешеходы не спешат вдаль по своим делам, а все больше неторопливо толкутся вокруг угловой трехэтажки, то собираясь в небольшие кучки на несколько человек, то опять распадаясь на отдельных "случайных прохожих".
Стоило мне соскочить с подножки, как навстречу устремился толстый старик в высоком старокупеческом картузе и кожаной куртке, туго охватывающей объемистый живот.
— Кирпич хороший! Добротный кирпичик! Теперя такого не делают… Кирпич хороший! — громко бормотал он как будто сам себе, потряхивая мясистыми, разрисованными сеткой красных жилок щеками.
Не иначе принял меня за партийного. Почему нет? Лицо чистое, можно сказать холеное. Роскошный костюм скрыт строгим плащом, туфли — калошами, эдакий достаток молодого выдвиженца. Зачем такому картошка? Зато стройматериалы от снесенной церквушки — пожалуйста. На дачке печку сложить, перегородочку от докучливых соседей возвести, а то и по служебной надобности — покуда не перевелись энтузиасты, готовые тянуть планы пятилетки за свой личный счет.
С улыбкой помотал головой: "не требуется". Не сомневаюсь, Блюмкин справлялся куда лучше, в подобной суете он чувствует себя как рыба в воде. Да только пролетка с пассажирами, но без извозчика, смотрится по местным понятиям подозрительно. Пустая, вне специально отведенной площадки, так вообще серьезное нарушение правил, примерно как проскочить на красный в 21-ом веке. Нам лишние придирки не нужны.
Тем временем вслед первому торопится следующий предприниматель. Черное пальто до пят, окладистая борода, солидное брюшко, не иначе бывший поп… Глаза светлые, грустные и возвышенные, да только за пазухой — бутыль! Длинное и тонкое горлышко призывно торчит из-под полы. Тут и слов не надо, всякому ясно — самогон. Отвернулся с брезгливым небрежением, только мельком приметил недоумение на лице бутлегера: "Как же так?!"
Стакан со свернутым в трубочку листом белой бумаги в руках полногрудой девахи скребанул ностальгией.
— Почем молочко, моя красивая? — спросил я продавщицу, не устраивая спектакля с намеками.
— Токмо за купоны трестовые, талоны али бонементы, — чуть порозовела щеками молодуха. — Може за сигаретки. За червяки-то уж расторговалася нынче. Хотя ежели серебром…
Серьезной тоски по молоку я не испытывал, поэтому настаивать не стал — лишь многозначительно подмигнул на прощание. Хотя отметочку про себя сделал: талоны-вкладыши в заборную книжку, которые мы поленились отоварить из-за повсеместных безумных очередей, не столь и бесполезны. Непостижимая иерархия, а точнее полный бардак закрытых городских распределителей, рабочих кооперативов, отделов снабжения и прочих продуктовых организаций явно имел богатые недокументированные возможности. Благодаря которым отдельные совграждане избавлены от необходимости предъявлять резчику именную книжку, а также занимать место в хвосте с пяти утра в надежде получить к обеду жалкую недельную норму хлеба, жиров или сахара.
Еще пара шагов и при моем приближении притих жужжащий болтовней кружок дородных теток.
— Картошка есть? — поинтересовался я, не столько надеясь купить, сколько объяснить свое повышенное внимание.
Многолучевой рентген взглядов неторопливо прокатился по мне от макушки до пяток.
— Какая тут тебе картошка… — вынесла вотум недоверия самая старая и уродливая карга.
Я было направился дальше, но тут, уже из-за спины, донеся голос победившей жадности:
— По два рубля!
— Килограмм? — развернулся я к "сломавшейся" спекулянтке, женщине лет пятидесяти, закутанной в не по сезону тяжелую шаль.
— Фунт!
— Совести у вас нет! — резко возразил я, четко следуя установкам Якова. — Даю четыре червонца за пуд!
— Так нет у меня столь, — опешила спекулянтка. — Подъели ужо, к весне-то. Всего и смогла что мешочек малый…
— Вот остаток и заберу, — нажал я.
— Скину… Двугривенный…
— Три за кило, и можно домой ехать!
— Милок, не кричал бы ты на пол улицы! — вмешалась старая карга. — Неровен час…
— Пойдем, — неожиданно сдалась спекулянтка. — Будь по-твоему.
Путь оказался неблизок и непрост; мы миновали два дома, завернули в неприметную калиточку, мимо расписанных матом заборов пробрались на задворки, в закутки у дровяных сараев. Уж было начал подозревать недоброе, но тут на полуразваленной поленнице сидела удивительно опрятная для данного времени и места девчушка лет двенадцати.
Она читала… я не поверил своим глазам — новехонький учебник элементарной геометрии для трудовой школы!
— Люсь, собирайся, — устало сказала ей тетка.
Настороженно огляделась по сторонам и лишь затем сдвинула несколько поленьев в сторону:
— Тут все, смотрите.
Я заглянул под бугрящуюся клубнями дерюгу, вытащил, прикинул в руке вес кулька.
— Тютелька в тютельку двадцать фунтов, отборный, — спекулянтка протянула мне дернутый застарелой ржой пружинный безмен с клеймом Б.И.Ф. — Взвешивайте.
— Верю! — не стал придираться я, засовывая руку в карман за деньгами.
Отдельно достал пару серебряных рублей, вручил их девочке — на книжки.
* * *
По дороге домой, в Кузьминки, не удержался. Как съехали со щербатой гравийки тракта на мягкую грунтовку, пробежался по заголовкам заранее припасенной "Правды". Понятное дело, начиная с последней страницы, первую и вторую не стоило и раскрывать — времена публикации острых партийных дискуссий давно в прошлом. На особые сюрпризы не рассчитывал, но как-то же надо поддерживать память в тонусе?
Пища для размышлений нашлась в колонке ТАСС, что затесалась рядом с большой статьей о создании коммунистической партии Панамы:
"Германский рейхсканцлер Герман Мюллер своим выступлением в рейхстаге широко распахнул двери для нового коалиционного соглашения по законопроекту о поголовном налоге, выдвинутом из кругов реакционной буржуазии. Нет сомнений, что очередное предательство интересов рабочего класса вставшими на путь соглашательства руководителями СДПГ будет встречено новыми пинками со стороны антинародных буржуазных партий. Лизоблюдство в стенах рейхстага, демагогия на страницах "Форвертс", полицейский террор на улицах — таково разделение ролей".
Вроде как ничего особенного, привычная политическая трескотня. Вот только… Я прочитал текст внимательнее второй, третий раз. Посмотрел на дату выхода газеты. Помотал головой, зажмурив глаза — под недоуменным взглядом Саши. Чуть прыгающие типографские строчки на желтоватой бумаге и не думали меняться!
— Черт возьми, что за чепуха тут творится!
К сожалению, из всех учебников и книг 21-го века по германскому вопросу актуального времени мне удалось вытащить всего несколько абзацев. Кое-как сопоставив их с наблюдаемой реальностью, я уяснил следующую картину.
Депутаты избранного в марте 1928 года рейхстага создали так называемую "большую коалицию", в которую вошли собравшие треть голосов социалисты из СДПГ, католики-центристы, и аж две "народные", а на деле откровенно право-буржуазных партии. Любой и каждый понимали слабость подобного гибрида бульдога с носорогом, но иная конфигурация никак не складывалась чисто арифметически. Получившие немалые десять процентов коммунисты-коминтерновцы придумали дикую теорию "социал-фашизма", согласно которой социал-демократы приравнивались к фашистам, что, без всяких сомнений, исключало возможность блока даже в теории. Еще десять процентов набрал недоговороспособный "хвост" микропартий. Таким образом, правые не могли создать большинства без СДПГ, но и последние не могли найти иных союзников.
Худо ли, бедно, до 1930 года коалиция дожила. Но не более того. От первого раската биржевого кризиса Германия, как промышленная страна, пострадала слабо. Тем не менее этого хватило: правые потребовали инвестиций и защиты отечественного производителя таможенными барьерами, социалисты, напротив — увеличения пенсий и пособий. В марте они не смогли договориться из-за сущего пустяка — законопроекта о повышении отчислений с работодателей в пользу безработных, с трех с половиной до целых четырех процентов.
Деятели СДПГ в известной мне истории обиделись и с гордым видом самоустранились. Но разума не потеряли и аккуратно передали пост новому рейхсканцлеру… В недавнем прошлом моему случайному попутчику, депутату от центристов Генриху Брюнингу, который успел за два года сделать поистине головокружительную карьеру. Понять социалистов можно, в сущности, плевать они хотели на реальные интересы рабочих, тем более, безработных; речь шла исключительно о сохранении лица перед избирателями.
И все было бы хорошо, да только господин Брюнинг оказался резковат на поворотах, посему не преуспел в сколачивании нового парламентского большинства. Возможно и другое: демократия — инструмент состоятельного общества — внезапно стала не по карману народу Германии. В результате уже летом все того же 1930 рейхстаг был, вернее, будет распущен, а новые выборы принесут в мир коричневую реальность — НСДАП получит чуть не двадцать процентов голосов. Судя по всему, заметно подрастут и коммунисты. А вот центрально-буржуазные партии… их натурально растопчут. Поляризованный "на все четыре стороны" парламент (коммунисты, нацисты, жалкие остатки правых и пощипанные социалисты) впадет в окончательный ступор.
Тут придет черед второму промаху Брюнинга. Используя лазейку в конституции, он начнет действовать в обход рейхстага, через прямые указы президента Гинденбурга. Худшее время для экспериментов сложно представить — как раз в 1932 году мир стремительно покатится на дно ямы "Великой депрессии". Германию приложит всерьез, производство упадет чуть не вдвое, количество безработных достигнет невероятных пятидесяти процентов. Кризисный менеджмент, а вернее — лихорадочное затыкание дыр в бюджете, закономерно не принесет успеха. Выпавшая из стремительно меняющихся реалий программа экономического оздоровления страны с передачей пенсионерских денег юнкерам "на развитие сельского хозяйства" пошатнет авторитет.
Что произойдет дальше — точно понять мне не удалось. На фоне бешено рвущегося к власти Гитлера авторы учебников просто позабыли прояснить судьбу его предшественника на посту рейхсканцлера. Скорее всего, мой попутчик получит отставку после выборов 1932 или 1933 года, что, в сущности, не особенно важно.
Куда забавнее другое. Апрель уже перевалил за середину, то есть господин Мюллер никак не может быть рейхсканцлером! Что это значит? Заторможенность главной большевистской редакции, поставившей в набор давно протухший материал? Последствие моей случайной позапрошлогодней беседы с герром Брюнингом? Отосланное ему письмо? Досрочные публикации книг, украденных мной у Оруэлла? Провидческий цикл зарисовок будущего от товарища Троцкого? Или просто глупая опечатка в учебнике? Последнее, пожалуй, самое вероятное, не так и сложно спустя без малого сотню лет перепутать пару месяцев… кто будет проверять такие детали?
Переживать рано. Но если в Европе что-то на самом деле меняется, мне необходим нормальный источник информации. Судить о мировой политике по советским газетам — примерно как ориентироваться в тайге по пачке "Беломора". Эх, добраться бы до "Бюллетеня оппозиции"! Увы, проще достать Луну в неба… а вот найти приличный радиоприемник стоит попробовать, если, конечно, большевики уже не догадались их запретить.