Пролог

— Земля! — кричала Хельда, вглядываясь в серую полоску горизонта.

Она стояла на носу лёгкого парусника и ветер-северяк, солью набивая мех её волчьей накидки, сыпал холодными брызгами в разгорячённое лицо. Корабль с изображением ворона на парусе нёсся вперед. Под утренним бризом полосатое полотнище звонко гнулось молодым месяцем, а чёрный ворон пророчил удачу.

Вскоре массивный штевень врезался в берег и бритоголовая команда, втащив судно на сушу, выстроилась перед лесом с луками на изготовке.

— Кто первым заметит южан, получит награду, — гаркнул Эрик Красноголовый.

Они, молча по очереди, поклонились Лесному Деду, положили на поваленное дерево подношения — вяленую рыбу и хлеб — и вошли в лес.

Парни хвастались, что в прошлый поход рыбаки попались прямо на берегу. Чинили сети, а завидев островитян, пытались бежать. Сразу убили троих, четверых взяли в плен. Войдя в селение, забрали много добра — лисьих и волчьих шкур, другой пушнины. Много утвари. Забрали оружие и снасти. Нашли серебро. Тот поход удался, и Хельда уверилась, рыжий Эрик везучий.

Они шли сквозь лес, голодные и злые, жаждущие добычи, словно в песне:

Красноголовый шёл первым. Хельда едва поспевала за ним. Она опьянела от предчувствия схватки. Сверкающими от возбуждения глазами всматривалась в чащу. Это был её первый поход, и девушка твёрдо решила вернуться домой с серебром.

А началось всё в самый долгий день этого лета — в праздник Луны — когда ей исполнилось семнадцать.

— Ты уже взрослая, — сказал тогда Эрик, — хочешь в мою команду?

То было взвешенное предложение. Рыжий знал, на руках у Хельды, старшей в семье, три малолетние сестрёнки и брат. И все хотят есть.

Они рано остались сиротами. Отец, Бородач Борн, чьё тело бездыханным привезли из зимнего набега, был последним бликрокским пиратом и настоящим добытчиком. С двенадцати лет вплоть до подписания мирного договора ходил в походы. Все знали Бородача Борна как медведя, вселившегося в двухметровое волосатое человеческое тело. Но отакийское копьё пробило могучую грудь, и уже полгода Медведь пьет вино и веселится с предками в Лунном саду, рядом со своею женой. Мать Хельды, рыжеволосая Уна, не перенеся смерти мужа, быстро сгорела от неизвестной болезни.

Много лет назад молодой Борн привел на верёвке из отакийских земель красивую иноземку. Поговаривали, в том набеге Бородач выкрал её из селения, где та слыла колдуньей. Но привёз он её не как пленницу и не как рабыню. Как жену. Громогласно объявив об этом общине, в первую же ночь овладел её молодым горячим телом. Так на свет появилась красавица Хельда — светловолосая с большими раскосыми как у матери голубыми глазами, и с ослепительной отцовской улыбкой. Со временем у Хельды появились сёстры и брат. Все смуглые и темноглазые как и Медведь Борн.

А потом Уна поседела в одну ночь. Прямо перед возвращением корабля с телом мужа. Ещё до того, как узнала о его смерти. Она любила Борна больше жизни, и без него та теряла смысл. Так и случилось.

«Нет теперь со мной моего Медведя», — сказала Уна, увидев тело Бородача, и на следующий день слегла. Спустя десять дней неизвестная болезнь забрала голубоглазую в Лунный сад к её Медведю.

Так старшая дочь Хельда стала единственной кормилицей в некогда богатой семье. Она могла выйти замуж, многие сватались к юной красавице. Но тогда пришлось бы войти в семью мужа, оставив брата и сестёр умирать голодной смертью. Об этом не могло быть и речи, поэтому Эрик предложил девушке кормиться набегами.

После убийства короля Тихвальда война за геранийский трон разгоралась с каждым днём. Мирные договора разрывались, купцы отказывались платить дань за морские переходы, и жители островов решили вспомнить старое пиратское ремесло.

Предложение Эрика могло стать спасением. Женщин не брали в походы даже куховарить. Пиратский набег — мужское занятие. Но Красноголовый был дальним родственником Бородача Борна, потому считал обязанным заботиться о его семье. Два года давал еду и деньги, а сейчас, собравшись в поход, решил взять Хельду с собой. Он давно присматривался к бойкой девчонке, крепкой и вёрткой, похожей на отца.

— Пойдешь с нами? — спросил, щурясь, — будешь нашей Девой щита? Завтра отплываем. Много серебра и добра привезём. Твоей семье хватит, перезимовать.

— А договор с отакийцами?

— Я его не заключал. Что мне бумага? Право сильного — прийти за добычей, обязанность слабого — поделиться добром. Если так будет, все останутся живы.

И Хельда согласилась.

* * *

День подходил к концу, когда Эрик с бездыханной Хельдой на руках поднялся на палубу. Уложив на корме, укрыл медвежьей шкурой. Обожженная рука висела плетью.

— Ей не выжить, Эрик, — слышалось сзади.

— Не стоило девку в море брать.

— Мы что, уйдем без добычи?

— Заткнитесь все! — не оборачиваясь, гневно прорычал Красноголовый. — Гори все огнём…

Глянув на обгоревшую по локоть руку, сглотнул подступивший к горлу ком и стремительно спустился на берег.

— Мы не уйдем пока не сожжём их! — крикнул команде. — Пока не выпустим кишки! Мы не останемся без добычи! Эта ночь для них станет жаркой!

Островитяне одобрительно зашумели:

— Пустим красного петуха!

— Правильно! Не уйдем без добычи!

— Выдвигаемся сейчас же!

Красноголовый отдал бы всю добычу, да что там добычу, отдал красавец-корабль, лишь бы девчонка выжила.

Но судьба уготовила ей иное.

Ровно в полночь Хельда открыла глаза. Песня, еле различимая в шелесте волн разбудила её. Спустившись с корабля, ступнями коснулась воды.

Холодная луна нависла над морем. Её серебряный свет терялся в морской бездне, откуда нарастая и наполняя ночь, слышалось тихое пение прекрасных девичьих голосов.

— Дочь Уны, мы ждали тебя, — доносилось из морских глубин.

Песня сливалась с ветром, превращаясь в вой.

— Дева Воды Хельда, открой лоно для Звериного семени, — пели девы, поднимая ударами хвостов фонтаны солёных как слёзы брызг. — Дочь небесной от смертного, выноси живого от мёртвого.

Песня окутывала, очаровывала, вводила в транс. Девушка подхватила её, словно всегда владела колдовским языком. Длинные волосы за спиной превратились в рыбий плавник, тело покрылось чешуёй. Пурпурная луна окрасила небосвод кровавым заревом. Распластав руки, Хельда пошла на зов, и вскоре морская бездна поглотила её.

Песня стихла, луна почернела. Горячий ветер, раздувал языки зарождающегося пожарища. На берегу пылал корабль Эрика Красноголового.

* * *

— Убьёшь короля — станешь королём. Таков этот мир, сынок. — Гелейский акцент с отрывистыми согласными выдавал северянина. Коренастый, средних лет солдат, хрипя и покашливая, продолжал: — Когда Хор скинул на гвардейские копья короля Тихвальда, тут такое началось… кх-эх. Сторонников Кровавого вешали цельный год, на каждом столбе. И я вешал, всяко бывало.

— Вот так, без суда? — его молодой напарник морщился, напряжённо прислушиваясь к шелесту прибрежных кустов, и беспрестанно поправлял длинную пику на тощем плече.

В отличие молодого, вояка постарше, казалось, совсем утратил бдительность. Любуясь зарождающимся над рекой весенним утром, беспечно продолжал:

— Что прикажешь, каждому личного палача приставить? Кх-эх… — крякнул, недовольно хмурясь, — палачей не напасёшься. Вешали скоро, даже помолиться не давали. Раз-два, и висит. Висельная петля делается быстро. Берёшь, значится, верёвку — её расходовали изрядно — а дальше главное выбрать место. Благо вдоль дорог столбов да деревьев хватало по горло. То есть… для каждого горла.

Он рассмеялся неприятным болезненным смешком, похожим на треск хвороста в печи. Всегда немногословный, сегодня северянин был явно в ударе.

— А как же дознавались, что мятежник? — не унимался молодой, опасливо вертя головой. Обход подходил к концу, пора возвращаться в лагерь.

— Мятежник он и есть таков, — не понял вопроса рассказчик. Похоже, он полностью окунулся в воспоминания: — Значится, висельную петлю смастерил, дерево приметил и крепи, да побыстрее, пока капрал выбирает. Как указал пальцем на бедолагу, как вытолкали того сапогами, ты давай не мешкай, тащи несчастного на телегу. Петлю на шею, а кобылу плетью… и все дела.

Он потёр ладонь о ладонь, словно вспоминая, какова на ощупь висельная верёвка.

— И сколько так?

— Да уж не припомню. Счету-то не обучен. Помню только, как шея хрустит. У тощих быстро, словно цыплячья. Но уж ежели жирный мятежник попадется, ох и мучается бедолага. Тяжесть-то большая, а шея толстая. Вот и трясется, что рыба на крючке. Бывало, втроём за ноги тянули. Помогали, значит, окочуриться. Тянешь такого, а он возьми, да обделайся. И прям тебе на голову. Таких часто пикой тыкали, чтоб быстрее издох, зараза. Но ежели позвонки хрустнули, стало быть, дело сделано. Частенько после такого у покойника вставал.

— Да ладно? — молодой недоверчиво покосился на напарника.

— Что ж, я вру, по-твоему? Так и оставались висеть с торчащими членами. Местные селянки часто снимали таких по ночам, чтоб значится дальше использовать, пока вонять не начнёт.

Северянин хохотнул мерзким трескучим смешком.

— Погоди-ка, — молодой поднял руку, призывая к тишине.

За высокой осокой послышался странный, заглушаемый жабьими трелями, несвойственный этим местам звук.

— Что это? — вырвалось у северянина.

На мгновение птицы затихли, лягушечьи переливы прекратились, и дозорные ясно расслышали тихий детский плач. Мягко ступая по утренней росе, пошли на звук.

На берегу, окутанный тиной лежал младенец.

— Вот так дела, — солдат огляделся, — С виду месяц отроду. Неужто волной прибило?

Ребенок перестал плакать, и ясными светло-серыми глазами посмотрел на военных.

— Отнесём в лагерь, — принял решение старший, — не оставлять же. Покажем капитану, пусть решает.

Молодой опустился на колени, и младенец, будто здороваясь, протянул к нему крохотную ручонку. Солдат поднял ребенка, аккуратно обернул плащом. Старший подошёл ближе:

— Надо же…

Оба удивлённо смотрели на найдёныша, не замечая под ногами ни высохшего хвостового плавника, ни тускло поблёскивающей рыбьей чешуи, точно совсем недавно здесь чистили свежевыловленную рыбу.

 

Глава 1.1

Песнь над озером

— Бесполезно, — услышал Уги голос из кустов, — здесь нет даже муравьев.

Он медленно приходил в себя. Аккуратно размотал грязную повязку. Рука перестала кровоточить. Глянув на два окровавленных обрубка, торчащие там, где раньше были мизинец и безымянный, покачал головой. Жаль, пальцы бы ему пригодились. Но если подумать — отделаться их потерей в той кровавой резне было сущим везением. Главное — голова на месте, что весьма удивительно, поскольку голову свою Уги особо не жалел. Упиваясь дракой, как когда-то в деревенских кулачных боях, в битве он забывал обо всем. Рубил направо и налево, бесшабашно и яростно. Может, потому жив до сих пор. Почти два года войны — срок немалый. Многих, что стояли рядом в строю, давно уж нет. Оттого крайние фаланги двух пальцев левой руки — небольшая утрата. Кулак-кувалда сжимается и ладно. К тому же свой длинный двуручный фламберг мечник привык держать одной правой.

Сержанту повезло меньше. Пробитое стрелой плечо кровоточило не переставая. И то был недобрый знак. Уги с надеждой прислушивался к слабому дыханию командира. Со времени как они укрылись в роще, тот лежал, прикрыв глаза, сжимая широкой ладонью рану с торчащим из нее наконечником, и лишь едва уловимое шевеление выцветших усов, давало понять — Дрюдор пока ещё не собирается к праотцам.

Собственное ранение донимало мечника меньше всего, да и плечо сержанта, признаться, тоже. Но бросить раненого он не мог. И не потому, что был его подчинённым. Причина куда банальней. Взглянув на свои босые ноги, парень грязно выругался.

Когда, лёжа в палатке, он мирно испускал последние хмельные пары, с утренней зарёй в его сон ворвался оглушительный топот копыт. Как назло для нападения на лагерь кочевники выбрали время самых захватывающих сновидений. Под ржание вражеских лошадей и улюлюканье всадников сладострастная кареглазая дева из сна растворилась, словно туман над водой. Уги вскочил так резво и стремительно, будто не пил вчера ни капли эля. Позабыв про сапоги, схватил фламберг, выскочил из палатки и с головы до пят был обрызган горячей кровью кочевника. Сержант Дрюдор опустив секиру, гневно прорычал:

— Доброе утро. Долго же ты спишь.

— Доброе? — удивился парень.

Так началось это утро.

«Да уж, — скривился Уги, скребя грязные пятки и косясь на отличные новенькие сержантские ботфорты, — дурак… надо было стянуть их сразу».

Босиком далеко не уйдешь, потому сержанта бросать нельзя. Одно из двух, либо командир придет в себя, либо сапоги достанутся Уги.

— Бесполезно, — Долговязый, продираясь сквозь колючие заросли, потирал оцарапанную руку.

Он уже несколько раз уходил в чащу и возвращался ни с чем.

— Сейчас бы зайчатинки. А?

— Куда в тебя столько вмещается? — хмыкнул мечник.

Двухметровый Долговязый был настолько худ, что спрячься он за ту березу, виден был бы только нос. Впалые грудь, живот и щёки не подходили образу армейского кашевара, и всё же Долговязый был именно им. Отлично стряпал и, несмотря на худобу, любил поесть. А ел он всё, всегда и везде, оставаясь тощим, как щепа. Сейчас Уги впервые видел кашевара не жующим. Лицо на удивление неподвижно, челюсть не ходит туда-сюда, и слова не коверкаются от непрерывного пережевывания.

Кашевар догнал их у рощи. Превозмогая боль в руке, Уги совсем уж выбился из сил, таща Дрюдора, и помощник пришелся кстати. Так, подхватив раненого на плечи, они затемно добрались до озера.

На тощей ладони Долговязого чернели несколько крупных ягод. С устремленным в небо взором, мысленно умоляя богов, чтобы ягоды не оказались ядовитыми, быстрым движением отправил в рот. Челюсть, как прежде, заходила ходуном.

Сержант открыл глаза.

— Что это было? — взревел и тут же схватился за раненое плечо: — М-м-м.

— Кочевники.

— Знаю, что не ангелы с небес. Нас что, разбили немытые?

— Да. — Уги уныло посмотрел на свои босые ноги. Не видать ему ботфорт.

Дрюдор приподнялся на локтях.

— Эй, кашевар, есть чего пожрать?

— Мне бы удочку, — махнув рукой, Долговязый побрел к озеру.

— Кто еще жив? — сыпал вопросами командир.

— Нас трое, больше никого. Покрошили как капусту.

— Ах, твою ж мамашу на пику… — сдавил рану рукой.

Уги достал стилет.

— Надо вытащить и перевязать.

Закончив с раной, спустился к озеру. Кровавое солнце котилось за верхушки столетних дубов, окрашивая широкие резные листья бордовым пламенем. Тихое озеро, заросшее водорослями и илом, больше походило на болото. Найдя не топкое место, он зашёл по колени в воду. Узловатой ладонью зачерпнул тёплую зелёную влагу, и жадно приложился сухими потрескавшимися губами. От раздавшегося рядом всплеска, замер и медленно оглянулся. На берегу очистив от болотной слизи корни буро-зеленого лианообразного растения, кашевар с аппетитным хрустом жевал них жёлтыми крупными зубами.

Уги недобро нахмурился. Его внимание привлекло воронье карканье. Справа за деревьями вспорхнула беспокойная сойка. Послышалось еле различимое конское ржание. Мечник напрягся. Метнул взгляд вдоль берега и жестом приказал Долговязому скрыться в кустах. Вобрав в легкие воздух, стараясь не шуметь, присел в воду по самые ноздри.

Вскоре на берегу показался всадник. Мерно покачиваясь в такт неторопливым тяжёлым конским шагам, выглядел он весьма беспечно. Сгорбленная спина, опущенная на грудь голова. Не кочевник.

«Но кто знает?» — усомнился Уги. Доверие в военное время — слишком дорогое удовольствие.

Его конь подался к озеру и, присмотрев воду почище — прямо напротив притихшего в воде парня — принялся лениво цедить мутную жижу. Мечник с удивлением рассматривал незнакомца. Да, это явно был не кочевник. Немного потрепанный плащ-сюрко не из мешковины. Под плащом кольчуга, что не по карману ни одному из немытых. За спиной короткий горский меч с широким лезвием, а к дорогому седлу приторочен массивный красный щит. Всадник не походил на бродячих искателей удачи.

Увидев отлично скроенные кожаные сапоги с высокими каблуками, украшенными массивными коваными шпорами, Уги мысленно облизнулся. Только сейчас он заметил, что всадник спит. Немного накренившись в сторону, тот и спящим недурно держался в седле.

Напившись цвелой воды, конь, казалось, тоже не прочь был вздремнуть. Рядом, по сонной озерной глади снова громко плеснуло. Животное неспешно подняло голову, и его полусонные глаза встретились с глазами замершего в воде Уги. Фыркнув в недоумении, жеребец мотнул головой, будто прогоняя видение, опять наклонился к воде, как вдруг резко вскинул голову, глянул на мечника ясными, округлившимися от удивления глазами, и с громким ржанием встал на дыбы.

— Долговязый, сюда!

Утопая босыми ногами в иле, Уги бросился на берег. Всадник свалился на землю и покатился к кустам, откуда выскочил перепуганный кашевар.

— Хватай его! — крикнул мечник, но Долговязый пустился наутек.

Упавший стал подниматься. Схватив незнакомца за сапоги, Уги с силой дернул на себя. Нелепо взмахнув руками, тот завалился набок, и от удара затылком о массивную рукоять собственного меча потерял сознание.

— Кто ж знал, — спустя время бормотал мечник, подставляя костру мокрые пятки.

— Эх ты, босяк-деревенщина, — бурчал сержант. — Господ в лицо знать надобно.

Повернувшись к потирающему ушибленную макушку юноше, громогласно продолжил:

— Я с вашим батюшкой, бароном Фротом Гаори, до Гелейских гор дошел. Знатный был вояка.

— Может, кто остался жив? — с надеждой спросил парень.

— Может и остался кто, пока немытые их в овраге не добили, — ехидно съязвил Уги.

Его новоиспечённый знакомец, шмыгая носом, нервно теребил подол сюрко:

— А граф Ига?

— И графьёв туда же. Всех в овраг, — Уги смачно сплюнул.

— Что ты болтаешь… — цыкнул сержант, гневно нахмурив брови.

Но мечник лишь отмахнулся. Он явно был не в духе. Точно деревенщина — просчитаться дважды в день, сперва с сержантскими ботфортами, а теперь с сапогами этого молокососа. Уж если он и не разул раненого командира на поле боя, на что были свои причины, то само провидение требовало стащить обувку с юнца, прирезав у озера.

— А что? — почесав подгоревшую пятку, зло бросил, — с графьями и денежки наши туда же, в овраг. Тьфу ты, нечистая… Вот так поход, будь он неладен. Ни денег, ни сапог.

— Всё про деньги, десять карликов тебе в глотку, — негодовал Дрюдор.

— И кухню с Саечкой увели проклятые, — подал голос кашевар.

Уги знал, Долговязый жалеет не о старой кляче Сайке и не о телеге с большим походным котлом, а о припрятанном под облучком мешочке диковинных специй, что всюду возил с собой.

— Ладно… — выдохнул мечник, снял с острия стилета кусок обжаренного мяса и насколько смог деликатно предложил гостю: — Угощайтесь.

— Нет-нет, я не голоден.

— Выходит, направлялись в наш гарнизон? — поинтересовался Уги, с трудом пережевывая зажаренную на костре без соли и перца жесткую зайчатину.

— Да. Из Синелесья.

— Долгий путь. Ну, и куда теперь?

Юноша тоскливо пожал плечами. Было заметно — у него нет ответа.

Когда Уги приволок пленного к привалу и стал стягивать с него сапоги, сержант узнал молодого барона. Это действительно был Микка Гаори, племянник графа Иги и сын покойного Фрота Гаори, одного из известнейших и почитаемых генералов Первой Ступени. Парень следовал из родного поместья к дядьке в гарнизон, куда совсем недавно нанялся немногочисленный отряд Дрюдора.

Теперь доблестный граф лежит в овраге с коротким степным копьем в груди, а с его смертью — прощайте денежки.

Все молчали, глядя на огонь, и каждый размышлял о своем. Микка думал о покойном дяде, сержант прикидывал, где набрать новый отряд, а Уги мотал головой, отгоняя сон. Если догорит костер, к утру его босые ноги превратятся в сосульки. Только сытый Долговязый безмятежно храпел, развалившись у костра. Сухой можжевеловый хворост, временами потрескивая в жаре огня, поднимал над пламенем яркие светлячки искр. Вырвавшись на свободу, они быстротечно проживали короткую, но такую яркую жизнь, устремляясь вверх, в надежде подарить черному небу свое тепло, но тут же гасли и умирали, не оставляя после себя даже пепла.

* * *

Голова перестала болеть, но сон не приходил. Микка расседлал коня и неспешно побрел к озеру. Усевшись на песок, плотнее укутался в плащ. Долго отрешенно смотрел на лунную дорожку, качающуюся на водной глади. Сегодня он, подающий надежды капитан королевской кавалерии молодой барон Туартонский Микка Гаори, остался на белом свете совершенно один. Дядя Ига, в детстве учивший его верховой езде, был последним прямым родственником. Два с половиной года назад он заменил парню отца, и теперь с его смертью, Микка в свои неполные девятнадцать остался круглым сиротой. Подняв взор к небу, посмотрел на звездный ковер и почувствовал себя крошечной песчинкой в безжалостном водовороте событий. Нет, он не один. Стефа!

От раздавшегося всплеска парень вздрогнул. Напряг зрение. Рыба? До рези в глазах всматривался в озерную гладь.

Плеск повторился ближе. В лунном свете мелькнул темный силуэт. Микка медленно поднял руку, потянулся к мечу. Кочевники? Вряд ли. Степняки панически боятся воды. Хотя мало ли желающих поживиться чужим кошельком? Сейчас отчаянных пруд пруди.

Внезапно ухо уловило нежный шепот:

— Красавчик.

Парень вскочил как ошпаренный:

— Что за…

Всплеск повторился рядом. Микка повел головой. Выхватил меч. Тишина.

— Неужели ты сможешь меня убить? — раздался ласковый голосок с нотками любопытства.

Парень отпрянул. В лунном свете сверкнули белки огромных глаз. Отбросив за спину длинные густые волосы, обнажив тугие молодые груди, на выступающей из воды коряге сидела девушка и смотрела на юношу большими ясными глазами.

— Тебя раньше никто не целовал? Хочешь, стану первой?

Меч выпал из рук.

— Микка Гаори, подойди же… — нежно звала красавица.

Воздух наполнился настолько сладким ароматом, что парень от наслаждения закрыл глаза. От пьянящего запаха кружилась голова. Так пахли в детстве кормилицы и молоденькие служанки, позже девицы на постоялых дворах. Но этот был несоизмеримо сильнее. Он будоражил и возбуждал, таил в себе то, что юноша никогда не испытывал ранее, но подсознательно давно был готов познать.

Сквозь трели цикад и разноголосое кваканье тихо звучала мелодичная песня. Нарастая, наполняя пространство, вне времени и границ, прекрасная песнь струилась и разливалась над озером, словно её пела сама Вечность. Опустив отяжелевшие руки, испытывая неземное наслаждение, Микка тонул в её безграничной колдовской неге.

Очнулся, когда истошный визг, пронзив иглами слух, оборвал, казалось, бесконечную песню. Наконечник, проткнув девичью грудь, вышел под лопаткой. Певунья, обнажив острые, тонкие словно иглы, зубы яростно шипела. Её кожа посинела, глаза налились кровью. Крючковатыми когтистыми пальцами легко выдернула из обвисшей груди арбалетный болт. Удивительно, но крови не было. Рана мгновенно затянулась.

Звонкий свист над ухом, и второй болт угодил чудовищу прямиком в глаз. Душераздирающий вопль пронесся над озером. Всплеск, и создание исчезло в заиленной воде.

Микка огляделся. Ночи как небывало. Он стоял по горло в озере, вокруг утреннее сильное солнце переливалось в зеркале воды, а далеко на берегу лежал его меч.

— Го-го! — с берега, дружелюбно улыбаясь, кричал человек в длинном восточном халате с арбалетом в руках.

Капитан Микка Гаори обескуражено качнул головой и побрел к берегу.

* * *

— Го, это ты, немой бродяга? — спросонья прогремел сержант, вскочив на ноги, забыв о ране.

— Го-го, — улыбался арбалетчик, подсаживаясь к остывшему костру.

— Да, у тебя девять жизней.

Уги продрал глаза и не поверил им. Перед ним стоял немой Го — лучший арбалетчик от Дикой Стороны до самых Гелей.

«А с другой стороны ничего странного, — подумал мечник, растирая замерзшие за ночь ступни. — Уж если кому и везет в этой скотской жизни, так как раз этому немому душегубу. Только не мне».

За немым плелся притихший Микка.

Из кустов появился Долговязый. Закатанный подол его рубахи был полон черными, блестящими от утренней росы ягодами. Посчитав вчерашний эксперимент провидением свыше, он проснулся с утренней зарей, чтобы собрать плоды и накормить остальных. Увидев Го, ахнул:

— Еще одним ртом больше.

От удивления отпустил подол, и крупные ягоды бисером рассыпались по траве.

— Ртом без языка, зато голова с ушами, а в руках арбалет, — прорычал Дрюдор, косясь на кашевара.

И пока тот собирал рассыпанные плоды, Уги прошептал на ухо:

— Был у нас кузнец в деревне. Сказал, не подумав, вынимая подкову из печи: «Когда махну головой, бей по ней». Подмастерье ударил, вот и нет кузнеца. Потому думай, что говоришь.

Долговязый опасливо глянул на стрелка. В широких красных шароварах и остроносых сапогах совсем ещё молодой арбалетчик нисколько не походил на коварного убийцу, но в полку о нем ходили разные слухи. Никто точно не знал его настоящего имени, называли просто Го, поскольку лишь это слово мог выговорить южанин. Поговаривали, языка он лишился в далеких восточных землях, где бытовала поговорка: «молчание — золото». И ещё говорили, что теперь всем своим убитым врагам он отрезает языки. Синим от ягод языком Долговязый тронул во рту редкие зубы, прикоснулся к нёбу, к внутренним сторонам впалых щёк и сглотнул подступивший к горлу комок страха.

— Нас всё прибывает, — довольно сказал Дрюдор.

Качая головой, Уги осмотрел чёрные от грязи ноги, изуродованную левую руку. Хмыкнул:

— Отвоевался я. Да и солдат без жалования, что тот конь без хвоста. Одно недоразумение.

— Хочешь снова ходить за сохой?

— Могу в моряки податься. На Сухое море. Или на ярмарке быкам лбы ломать, — он показал огромный правый кулак. — Могу всё, но лишь за плату.

Невысокий коренастый Уги любил деньги, но, обладая недюжинной силой, всегда бездарно и задёшево растрачивал её. Ещё, будучи двадцатилетним лоботрясом, он уже валил годовалого бычка голыми руками, тем самым выигрывая медяки и срывая восторженные взгляды деревенских красавиц. Но ни то ни другое впрок не шло. Удаль рвалась из широкой груди вулканической лавой, но как превратить её в деньги, парень не знал. Желание применить себя в более перспективном деле, нежели юношеские забавы, привело к тому, что два года назад, пропивая с приятелями в сельской лавке очередной выигрыш, он сдуру подписал рекрутский контракт. Тогда война только начиналась, и королю Хору нужны были крепкие сельские парни. Но три месяца назад деньги для крепких парней у короля закончились, и последние оказались казне в тягость. Вспыхнули солдатские бунты, процветало мародерство и дезертирство, и перед Уги встал вопрос, возвращаться к сохе и к отцовскому хозяйству, где таких, как он еще девять братьев и три сестры, или податься в солдаты удачи. Два года войны сделали своё чёрное дело. Много таких как он голодных солдат скиталось по стране в поисках лучшей доли — опаленных в боях и походах, падких на обещания и не особо требовательных к судьбе. Были бы деньги, а карманы для них найдутся. Встреча с сержантом определила выбор. Но первый поход в качестве наёмника, увы, оказался бесславным, и парень решил — теперь он сам по себе.

— Ну, думай, — недовольно процедил Дрюдор. — А у тебя, кашевар, какие планы?

Долговязый пожал плечами.

— Понятно. — Сержант обернулся к барону: — Вы, стало быть, обратно в Туа́ртон?

— По всей видимости.

Микка посмотрел в сторону озера. Бледные щёки и бегающие глаза выдавали крайнее волнение. Помолчав немного, глянул на присутствующих и могильным тоном произнес:

— Кажется, на рассвете ваш арбалетчик спас мне жизнь.

Все, кроме Го, замерли.

— Кочевники? — гаркнул сержант, хватаясь за секиру.

— Нет-нет! Тут на озере… — запнулся, не зная как продолжить. — Ночью на озере я встретил прекрасную девушку.

Все недоуменно выкатили глаза.

— Она так замечательно пела, что я невольно поддался чарам, и уж было последовал за ней…

— Куда за ней? — Дрюдор не мог взять в толк, о чем говорит юноша.

— В озеро. Я не шучу, в самые его глубины. Скорей всего я так и утонул бы, влекомый страстью.

Воцарилась гробовая тишина, изредка нарушаемая щебетом птиц.

— Это озерная Дева Воды, — тоном знатока, наконец, нарушил молчание Уги: — Сельские девки частенько тонут, то ли от зуда в причинном месте, то ли от больной головы своей. У нас на реке одна такая утопленница жила. Злющая, страсть. Говорили, что пела красиво. Злится на свою долю, вот и отыгрывается на молодых дурачках.

Сержант неодобрительно фыркнул.

— Простите, — спохватился Уги, — это я такой от боли в руке. Говорю всякое.

— Нет, ты прав. Я настоящий дурак, поддался женским чарам. Если бы не Го, вместо нежных ласк кормил бы сейчас рыб.

«И тю-тю сапоги», — мысленно вздохнул мечник и, глядя как немой ласково поглаживает свой арбалет, вслух сказал:

— Вот настоящая нежность.

Тем временем Го, не обращая ни ка кого внимания, непринужденно закидывал в рот собранные Долговязым ягоды. Его губы стали фиолетовыми от густого сока, и время от времени он вытирал их тыльной стороной ладони.

— Хороша была девка-то? — подал голос Долговязый.

Все посмотрели с удивлением. Тот пожал плечами:

— А чего? Говорят они — наложницы Инквизитора. Жуть, какие красивые.

Микка покраснел, словно торчащие, налитые желанием розовые соски девичьих грудей снова замаячили перед его взором.

— Не болтай, чего не знаешь, — рыкнул Дрюдор и, повернувшись к юноше, подкручивая кончики усов, добавил: — Забудь её парень, твоя невеста — война.

Тот понимающе кивнул, и вполголоса, будто спрашивая самого себя, произнёс:

— Но откуда она узнала моё имя?

Сержант не расслышал. Сжимая рану, изрыгая проклятья он, опёршись на длинную рукоять секиры, тяжело поднялся на ноги:

— Что ж, пойдем. Надеюсь, не окочурюсь по дороге.

 

Глава 1.2

Отакийское седло и золотая ложечка

Солнце почти скрылось за грязно-рыжим степным горизонтом, когда разношерстная пятёрка вышла к дороге. Вдали в вечерних сумерках маячил хутор. Банды кочевников, довольствуясь грабежами восточных окрестностей Дикой Стороны, так далеко на запад не забредали. Но время смутное, и всякое может поджидать путника в глухом придорожном селении.

— Глянь, — привычно скомандовал Дрюдор, и немой скрылся в чахлом кустарнике.

Уги с сержантом слезли с коня и обессилено упали в дорожную пыль. Глянув в начале пути на босые ноги мечника и дырявое плечо его командира, Микка Гаори предложил обоим ехать верхом. Сам же весь день прошагал так бодро, что остальные еле поспевали, и к вечеру совершенно не выглядел уставшим — лишь молодая энергия окрасила щеки малиновым цветом. Расседлав и пустив коня в выжженное солнцем дикую степь искать оставшиеся островки съестной поросли, он принялся чистить дорогое отакийское седло — бесценный подарок, вещь, которой безгранично гордился.

* * *

Впервые Микка Гаори оказался в седле, когда ему исполнилось шесть. Дядя Ига крепко привязал его ноги к стременам, и со словами: «Береги голову, пацан!» хлестнул пегую лошадь по худому облезлому крупу. Маленький Микка зажмурил глаза и вцепился в поводья так, что те стали продолжением его рук. Старая кобыла, нехотя цокнув копытом, укоризненно покосилась на дядю и лениво заковыляла по заднему двору. Но Микке казалось, что он, разрезая пространство и время, несется быстрее молнии на диком, покрытом пеной огненном жеребце — самом исчадии ада. Тем временем животное, просеменив мелким шагом три неполных круга, остановилось перед Игой, требовательно тряхнув гривой в ожидании сахара за проделанный тяжкий труд. Мальчик разлепил веки и, осознав, что всё еще жив, радостно прокричал: «Дядя, теперь я всадник!» С тех пор Микка Гаори большую часть жизни проводил в седле.

Со временем как наездник он приобрел такую виртуозность, что несмотря на молодость, по праву слыл лучшим в кавалерийском гарнизоне Первой Ступени. Верховой ездой юноша наслаждался безмерно. Пуская Черного в неистовый галоп по выжженной Оманской равнине, искусно лавируя извилистыми приозерными тропами провинции Гессар, преодолевая плоскогорья Гелейских гор, он неизменно чувствовал себя птицей, крылья которой — быстрые ноги его резвого коня. Молодой жеребец был подарен ему шесть лет назад, и с тех пор стал самым преданным другом. По сути, кроме коня друзей у Микки не было. Парень давно убедился — люди не умеют дружить. Верными могут быть только кони.

А ещё он знал, что люди не умеют любить. Вернее, не умеют девушки — эти взбалмошные вредные создания. К примеру, такие как его кузина Стефа, дочь дяди Иги, у которой на уме одни насмешки. Ну, кто ей сказал, что нельзя влюбляться в собственную двоюродную сестру? Но нет, вколотила себе в голову — нельзя, и всё тут!

Молодой барон матери не помнил и воспитывался исключительно отцом, потому двоюродная сестра стала для него олицетворением всех земных женщин. Одногодки Микка и Стефа с детства росли вместе, и казалось, нет никого ближе их. Но после последнего разговора юноша поклялся навсегда выбросить из головы эту острую на язык и совершенно несерьёзную девицу.

— Хочешь, чтобы у нас родились дети с тремя руками, или же цветом, как твой Черный? — насмехалась Стефа, моргая длинными ресницами.

Тогда Микка Гаори одновременно и растерялся и вскипел, хотя и то и другое для него считалось совершенно несвойственным. Но это ж надо, сказать такое? И именно, когда он наконец-то решился признаться в своих чувствах. Вот уж несносная девчонка!

В тот год молодой барон, желая подавить неуемную страсть, о которой страшился признаться даже себе, ушёл с отцом и дядей в свой первый военный поход в Гелей — защищать горные рудники от банд сенгаки. Но двоюродную сестру забыть так и не смог.

Тем не менее, тот зимний поход пошёл юноше на пользу. Семнадцатилетний лейтенант Гаори возмужал, обзавелся выдержкой, хладнокровием и прослыл сообразительным юношей. Кавалерийский отряд, который возглавил молодой офицер Микка, сын генерала Фрота Луженой Глотки, поначалу отнесся настороженно к парню. Но открытость юной души и легкость характера, быстро расположили к нему грубых усатых кавалеристов.

«Наш лейтенант родился с седлом между ног», — добродушно посмеивались они, глядя, как их безусый командир срывает первые места на импровизированных скачках, что искренне удивляло старших офицеров и вдохновляло новобранцев.

Микке нравился тот поход. Если бы не гибель отца, генерала Первой Ступени легендарного Фрота при довольно странных обстоятельствах.

После похорон вернувшись из Гелей, Микка превратился в отшельника и долгих полгода не выходил из своего фамильного поместья. Хотя называть поместьем старую, видавшую виды бревенчатую развалюху с покосившейся конюшней и пятью замызганными слугами не поворачивался язык. Фрот Луженая Глотка, проведший в боях и походах всю жизнь, оказался никудышным хозяином. Последнего своего управляющего он подвесил на разделочный крюк, словно хряка именно за то, что тот продал единственную в хозяйстве свинью, представив всё, будто ту задрали волки. Так же у старого барона Гаори имелась земля, пожалованная королём в бессрочное и безвозмездное пользование. Но почва её не отличалась плодородием, да и сам генерал ни чёрта не смыслил в земледелии. Единственное, что привлекало в поместье — красочное и гордое имя — замок Туа́ртон, и те, кто не бывал в фамильном гнездышке старины Фрота, услыхав такое звучное название, уважительно кивая, повторяли, протягивая нараспев первые слоги — за-амок Туа́-артон.

Через полгода отшельничества появился дядя Ига и забрал бледного, заросшего и вшивого Микку к себе на восток. Дорогой в Красный Город, туда, где нёс службу граф, юноша терзался вопросом — как он покажется в таком виде Стефе? Но затем успокоился и даже обрадовался, решив таким образом вызвать у девушки чувство вины. Пусть видит, до чего могут довести страдания, вызванные её жестоким отказом. К счастью их встреча не состоялась — Стефа уже год как училась в Омане.

За несколько месяцев пребывания у дяди, Микка пришел в себя. Он отмылся, отъелся, порозовел и привел в порядок ногти, кожу и длинные каштановые волосы. Его глаза заблестели вновь. Да и конь Черный, снова стал похож не на дохлую клячу, а на резвого боевого жеребца. Каждый день в пять утра дядя Ига поднимал парня громогласным ревом: «Подъем, солдат!», заставляя бегать вокруг ржаного поля до самого завтрака. Когда же раскрасневшийся запыхавшийся юноша, весь грязный от пыли, пропитанной утренней росой, возвращался с пробежки, полуголый граф с хохотом швырял его в пруд, выкопанный позади большого каменного дома и нырял следом.

Искупавшись, они принимались завтракать. Под строгим хозяйским контролем миловидной тетки Маи, жены Иги и матери Стефы, прислуга подавала чуть прожаренное мясо со свежеиспеченным хлебом и большим кувшином парного молока.

— Ешь побольше, оболтус, — смеялся Ига, вытирая с длинных усов молоко.

Так они прожили осень, а с первым снегом окрепший граф с племянником отправились в Гесс, на Совет к королю Хору.

Тогда Микка впервые увидел столицу. Да что столицу! Тогда он впервые очутился в большом городе. Кованый мост через глубокий ров, крепостная стена с башнями и бойницами, часовни, высокие каменные дома и вымощенные тесаным камнем улицы произвели неизгладимое впечатление. До этого непревзойденным архитектурным шедевром юноша считал одноэтажный дядин дом, сложенный из дикого камня. Городами же называл приграничные поселки, сотканные из неказистых деревянных домишек, что то и дело сжигали кочевники, да из землянок-погребов, где жители скрывались от набегов немытых.

Но увидев столичные каменные строения, парень потерял дар речи, а придя в себя, спросил дядю:

— Отец часто приезжал в столицу. Он видел всё это, и был вхож в Королевскую Башню. Почему же всю жизнь он называл фамильным замком ту гнилую рухлядь в лесу?

Ига лишь пожал плечами:

— Он был солдат.

Когда они въехали на городскую площадь, огромное количество снующих горожан ещё больше поразило юношу. Их разноцветные, умело скроенные и добротно сшитые одежды никак не походили на невзрачное тряпье, в какое кутались жители Синелесья. Далеки они были от лохмотьев рудокопов горных шахт и поселков Гелей, которых парень встречал в том зимнем походе. Несравнимо отличались даже от вполне сносных убранств обитателей восточной Дикой Стороны, где люди одевались почти как кочевники — неброско, но удобно. Столичное население сплошь наряжалось вычурно, элегантно, и каждый прохожий поразительным образом отличался один от другого.

Но особо Микку удивил и потряс вид конной сбруи. То здесь, то там глаз вырывал идеально подогнанные, инкрустированные камнями уздечки из отличной кожи, мастерски выкованные удила, прекрасные южные седла. Одно такое седло, привезенное из-за Сухого моря, из богатой таинственной южной страны Отаки, имелось только у дяди Иги, и Микка наивно считал его великим богачом. Но здесь, в столице такие седла были всюду, что вконец озадачило парня.

— Как же так? — недоумевал он.

— Ты ещё не был в Омане, — весело подначивал его дядя.

Так, удивляясь на каждом шагу, юноша добрался до королевского замка, и лишь тогда понял, как выглядит настоящий замок. Войдя в просторную королевскую палату с массивными колонами из блестящего камня, с трехметровыми окнами, в рамах которых не дырявая мешковина, а настоящие стекла, молодой барон совсем сник. Он-то думал, что после зимнего похода повидал всё на белом свете. И тут такое потрясение.

Король Хор гордо восседал на дубовом троне и увлеченно жевал кусок старой говядины, твердой как голенище сапога.

— А, Ига! — прокричал он, увидев дядю. Глянул на Микку: — Кто?

— Сын Фрота. Моя правая рука.

— Достойным рубакой был твой папаша, — кивнул парню и вскочил так стремительно, что корона чуть не слетела с черногривой шевелюры. — Итак, начнём, — оглядевшись, с размаху швырнул недоеденную ногу в сидящего за столом писаря: — Не спать!

Тот чудом увернулся, соскользнув под стол, едва не опрокинув чернильницу, и Совет начался.

Микка усердно пытался вникнуть, о чём говорят присутствующие, но так ничего и не понял. Понял много позже — с началом войны.

Тогда кроме него, дяди и короля в палате находились ещё пятеро.

Толстый бородатый старик по имени Борджо время от времени шептался с Хором и недобро поглядывал на присутствующих.

Низенький, ещё не старый толстячок Лири — сын королевского наместника провинции Гелей пребывающего в Кустаркане на смертном одре — убеждал, что без его руды и угля Герания превратится в жалкое подобие королевства. Присутствующие лишь отмахивались от неугомонного толстячка, отчего его розовое лоснящееся лицо надувалось и багровело.

Восточные земли представлял наместник Фаро. Невысокий, коренастый он даже внешне походил на кочевника. Не удивительно, ведь Фаро родился полукровкой, хотя в отличие от своих диких предков умел читать, писать и произносить более трех фраз кряду. И ещё от заросших, никогда не стриженых степняков, с болтающимися грязными замасленными косами за спиной, его отличал длинный, торчащий из идеально выбритой головы, иссиня-черный чуб с закрученным за ухо концом. Микка знал полукровку, поскольку много раз видел в гарнизоне. Злясь на происходящее, Фаро невольно сжимал рукоять изогнутой сабли и сводил брови так, что они напоминали вороньи крылья.

Родину Микки, лесной край Синелесья, представлял наместник Тридор — седой старик, который за всё время не проронил ни слова. В отличие от него больше всех говорил высокий сухопарый Монтий, королевский наместник в портовом Омане. На его иссохших длинных пальцах сверкали массивные диковинные перстни, украшенные громоздкими драгоценными камнями, а от позолоты на одежде искрило в глазах. Даже король рядом с ним выглядел небрежным крестьянином. Монтий говорил долго и высокомерно. Сказал, что плевать хотел на все доводы, и поскольку королевские корабли свезли награбленное отакийское добро в его порт, он не собирается делиться ни с нищим Синелесьем, ни с горными артелями Лири, ни тем более со стонущей от набегов кочевников Дикой Стороной наместника Фаро.

— Конечно, доля короля неприкосновенна, — закончил свою речь Монтий. — Безусловно, твои парни, Хор, поработали в Отаке на славу. И всё же войско вышло в море на кораблях, которые снарядил я. Именно я, следуя требованию Совета, обложил торговцев двойным оброком. Не буду рассказывать, как я сделал это, но до сих пор на реях болтаются тела купцов, несогласных с новой податью. А Лири на тот поход не дал ни одного томанера. Ему нет дела до наших планов. Деньги он тратит на собственные нужды. Строит новые рудники, уходя дальше на север, расширяя месторождения. Так он скоро доберется до Икама. А нам что с того?

— Купцы в твой порт везут мои товары, — парировал совсем уж побагровевший от возмущения Лири.

— Вот именно, в мой порт. Грош цена твоим товарам, если нет возможности их переправить туда, где можно продать дороже, выручив намного больше. К тому же у Лири хоть есть товары, а что есть в нищем Синелесье, кроме ёлок?

Седой Тридор поперхнулся от негодования и впервые открыл рот:

— Боевые корабли построены из этих самых ёлок.

— Вот-вот! А мечи, кстати, сделаны из моей стали, — подхватил Лири.

— Ну да, ну да…

Было заметно, что эти двое уже изрядно поднадоели Монтию. Он повернулся к молчаливому Фаро:

— Это хорошо, что ты молчишь. И плохо одновременно. В любом случае тебе точно не на что рассчитывать. Чего не дай, немытые всё одно отберут.

— А теперь послушай меня! — взревел король так, что Микка качнулся, словно от внезапного порыва ветра. — Я не понял, кто здесь делит добычу, ты или я?

— Я лишь хочу справедливости.

— Я — справедливость! И даже если я заберу всё себе, это тоже будет справедливо! Порт Оман принадлежит Герании, а Герания принадлежит мне. Ты понял это, Монтий?

— Я с этим и не спорю.

— Ещё бы.

Хор встал, покосился на писаря:

— Не пиши пока.

Затем подошел к наместнику вплотную и посмотрел в глаза. Одинаковый с королем ростом тощий Монтий, на фоне массивной фигуры Хора, выглядел хлипким заморышем.

— Оман вполне проживет без тебя, — прошипел король, — а проживешь ли ты без Омана?

— Но, мой король…

— Молчи, Монтий! Если хочешь что-то сказать, скажешь Верховному Инквизитору.

Монтий побледнел, и Микка увидел крупные капли пота на его морщинистом лбу. Хор почесал бок и пошел обратно. В глазах наместника сверкнула смертельная ненависть. Он быстро опустил глаза, так что кроме Микки этой вспышки не заметил никто.

Король снова взгромоздился на трон, вытянул перед собой огромные ноги и устало произнес:

— Кол вам в брюхо, стервятники! И воевать не умеете, и добычу делить не научились. Значит так. Чтобы всем стало понятно — сделаете, как я решу. Свободны.

Выходя, Ига процедил сквозь зубы:

— Половина — наши враги. Если не все.

В тот же день они отправились обратно в земли Дикой Стороны. По дороге домой Микка спросил, не желает ли дядя Ига навестить свою дочь в Омане, на что старый вояка ответил, что нет времени и что впереди назревают большие перемены.

Так и случилось.

Король Хор распорядился по-своему — добыча, привезенная из первого морского похода, вся до единого томанера легла в столичную королевскую казну. Следующий поход, пока зима еще не сковала берега Сухого моря, должен доставить трофеи в сундуки Омана и его наместника Монтия. По весне, после того как сойдет лед, поживятся и остальные. Первым в списке шел Лири, с которого взяли обещание предоставить для зимнего похода тысячу мечей и столько же кованых лат. За ним следовал Тридор, который обязался построить еще два корабля. А завершал цепочку Фаро, с которого ничего не спросили.

Тогда же объявили рекрутскую мобилизацию, и сотни молодых крестьянских парней, ни разу не видавших моря, с подписанным договором в походной сумке потянулись в порт Оман. Второй набег стал удачнее первого. Корабли вернулись еще до большого льда, и вся добыча, как и договорено, досталась Монтию.

А потом произошло непредвиденное. Все началось с двух сожженных судов, стоящих на рейде вблизи Омана. Монтий назначил расследование. Продвигалось оно вяло и спустя неделю заглохло совсем. Лири и Тридор спешно прибыли в Оман, но Монтий даже не соизволил их принять. Тогда старик Тридор пригрозил, что если будет сорван весенний поход, он официально запретит сплавлять лес по реке Ома в провинцию Ом, и не выпустит ни одного обоза с корабельным лесом для портовых верфей. В этом его поддержал Лири, заявив, что сделает то же с железом и углем. Следующим утром тело Тридора нашли на окраине Омана с перерезанным горлом.

Монтий отрицал свою причастность к убийству, но беда заключалась в том, что ему не поверили сыновья убитого старика — старший Грин и младший Поло. Микка знавал этих бесноватых с того зимнего похода в горы — зверьми они славились еще теми. Оба поклялись, во что бы то ни стало убить оманского наместника.

Другая беда пришла с востока. Полукровка Фаро со своим конным полком, годами защищавшим Дикую Сторону, а с ней и всю страну, ушел из Красного Города в степь, и теперь восточные ворота Герании оказались открыты для племен немытых. Теперь на границе лишь дядя Ига с небольшим гарнизоном оставался верен королю, что являлось весьма опрометчивым с его стороны, поскольку король Хор не очень-то жалел об утрате плохо контролируемых восточных земель.

Что действительно беспокоило короля в то время, так это две новости. Первая о том, что толстяк Лири заявил о нежелании собирать оброк для королевской казны и тайно вооружает ремесленников, мастеров и рудокопов для полноценного противостояния столице. И вторая новость, куда страшнее — стало известно, что Мотний на полученную добычу тайно собирает войско наёмников из окрестных приморских островов.

Так, ранней весной на пустынные степные берега Сухого моря, вдоль побережья провинции Ом, подальше от посторонних глаз, с легких плоскодонных кораблей с задранными кверху носами и широкими крепкими парусами с изображением расправившего крылья ворона высадились ясноглазые широкоплечие люди в длинных цветастых халатах, все бритоголовые, с арбалетами и луками через плечо.

* * *

— Гиблое место, — произнёс Дрюдор, принюхиваясь к вечерней прохладе, щурясь на чернеющий хутор, — чую, рады нам здесь не будут.

— Плевать. Не дождусь, когда вытяну ноги на настоящей кровати, — мечтательно потянулся Уги.

— За которую, кстати, нечем платить, — сержант сделал кислую мину.

Уги ощупал карманы, демонстративно развел руками. Бесполезно. Не завалялось даже медяка. Остатки жалованья без оглядки проиграны в кости.

— Та же история, — выдохнул Дрюдор.

Бегство после проигранного боя не располагало к долгим сборам, и увесистая секира оказалась единственной ценностью.

— Эй, сержант, — крикнул стоящий поодаль Микка, — у меня есть деньги.

Дрюдор отмахнулся.

— Признаться, я не привык быть должником кому-либо.

Уги присвистнул.

— Святые небеса, какой ещё долг? Его дядя задолжал поболе пары медных монет, что запросят за ночлег.

— Держи язык за зубами, парень.

— А разве не справедливо, если племянник заплатит?

— Конечно, я с радостью заплачу. Это честь для меня, — встрял в перепалку юноша.

— Оставьте, кэп, — отрезал сержант. — Денежки вам пригодятся самому.

Уги недовольно фыркнул и отвернулся.

— Вот, что есть.

Все посмотрели на кашевара. На вытянутой его ладони в слабых кроваво-красных лучах вечернего солнца переливался, сверкая искрами, некий блестящий предмет.

— Чего там ещё? — присмотрелся Дрюдор.

К своему удивлению он увидел небольшую позолоченную ложечку с тонкой, вычурно закрученной ручкой и замысловатым вензелем на конце. Аккуратно, насколько позволяли его огромные крючковатые пальцы, сержант взял изящную вещицу и с видом знатока повертел перед глазами.

— О! Да за такое богатство можно столоваться целый месяц. Что там месяц, год! — сержант спрятал вещицу в поясную сумку, добавив: — у меня будет надежней.

Хрустнула ветка, в кустах сверкнули глаза — вернулся арбалетчик. Выйдя на дорогу, махнул рукой, призывая идти за ним:

— Го-го.

Все быстро поднялись, отряхиваясь, а капитан Микка коротко свистнул пасущемуся в степи коню.

 

Глава 1.3

Постоялый двор

Было совсем темно, когда путники вошли в селение. Дрюдор шел первым, освещая дорогу факелом из коряги и высушенного мха. Крошечный хутор, разрезанный дорожным трактом, насчитывал не более десятка ветхих домишек, и возвышающееся прямо на обочине добротное двухэтажное здание постоялого двора на фоне покосившихся заборов и чернеющих пятен полудомов-полуземлянок походило на замок. Свет факела вырвал из мрака широкие ступени и массивную дубовую дверь в медной кованой облицовке.

— Эй! Хозяева! — сержант громыхнул увесистым кулаком в дверь.

Скрипнули ставни, Го поднял арбалет, и в окне забрезжил неровный свет. Подойдя ближе, командир присмотрелся, но никого не увидел. Махнул рукой мерцающему огню.

— Эгей! Есть кто живой? — прогудел зычным басом.

В окне показалась девичья головка с глазами в пол-лица.

— Чего?

— На постой берете?

— Купцы?

— Вроде…м…

— Не нищие солдаты? Хозяйка страсть не любит вояк-оборванцев.

— Да мы… заплатим, сколько нужно.

Голова исчезла, и окно снова охватил мрак.

— Спрячьте оружие, — прошептал Дрюдор и сунул секиру подальше под крыльцо.

Уги сделал то же с фламбергом, Го прикрыл арбалет подолом халата, и лишь капитан стоял неподвижно с мечом за спиной.

— Безоружный рыцарь — не рыцарь, — пожал он плечами.

Сержант согласно кивнул.

— Кого там ещё не убили на большой дороге? — раздался за дверью неприятный женский голос.

Скрипнул засов, и в ночной тишине пронзительно завизжали дверные петли. На крыльце появилась немолодая толстуха в полушубке, наспех накинутом поверх ночной сорочки. В одной руке женщина держала серп, в другой длинный кухонный нож, а из-за её необъятной спины выглядывала большеглазая девка с лампадой в руке.

— А ну-ка, посвети сюда.

Хозяйка презрительно осмотрела разношерстную компанию. Мельком глянула на Долговязого, поморщилась от вида босых ног Уги, недобро прищурилась, взглянув на немого, а осмотрев с головы до ног Микку, раздраженно икнула. Затем повернулась к девке и выдохнула:

— Какие это купцы? Пешие нищеброды это. Дура ты, Монька.

Она уже намеревалась скрыться за дверью, как Дрюдор прытко вставил ногу в дверной проём.

— Минуточку, хозяюшка, гм.

Элегантно подкручивая кончики усов, он откашлялся и продолжил:

— Хочу вам заметить, если у пеших нищебродов и появляется что-либо съестное на столе, что бывает крайне редко, поскольку у них и стола-то нету, то они едят оное, как правило, что ваши свиньи. Вы же, с виду весьма интересная особа, и у вас завсегда есть на столе и свежий кусок мяса и сытная гороховая похлёбка, что тоже неплохо. Но и вы, культурная женщина, довольствуетесь деревянной утварью для поглощения эдакой снеди. Может мы и не купцы, гм… но лишь придворные особы, и уж никак не нищеброды пользуются во время обеда вот чем.

С этими словами сержант демонстративно поднес к глазам толстухи позолоченную ложечку. Диковинная штучка благородно искрилась в блеклом свете лампы. Жирное усатое лицо хозяйки непроизвольно расплылось в завистливой улыбке, и она широко распахнула перед путниками дверь.

— Что ж сразу-то не сказали, что вы не простые э… Заходите. Берем недорого, останетесь довольны.

Внутри дом выглядел одной просторной залой с широкой лестницей посередине, ведущей на второй этаж, где располагались комнаты. Из мебели два длинных массивных стола добротно сколоченных из широких досок. Вдоль столов скамьи, такие же длинные, затертые до глянцевого блеска. В углах несколько старых стульев. Покосившийся буфет с аккуратно выстроенными посудными горками внутри. Миловидная большеглазая прислуга Монька суетливо носилась из угла в угол, зажигая старенькие лампадки, отчего колышущиеся тени таинственно расплывались по бревенчатым стенам. Под лестницей виднелась дверь в кухню, из которой доносился шум. Рядом ещё одна, по-видимому, на хозяйскую половину.

В кухне приглушённо шептались:

— Воду ставь, олух старый!

— Таз-то немытый…

— Не зли меня!

Монька поднялась наверх, тут же спустилась с ворохом смятых простыней и скрылась на хозяйской половине. Дверь кухни приоткрылась, и оттуда повеяло кислым затхлым духом. В трапезную вошла хозяйка. Теперь на ней красовалась длинная цветастая юбка с узким жакетом, пуговицы которого растягивали петли так, что еле сдерживали рыхлые, выпирающие из прорех жирные бока.

— Умыться с дороги желаете?

— Не мешало бы, — прогремел Дрюдор.

— Ночлег с ужином, вода и овес для лошадей — серебряный томане́р.

— Не вопрос. Завтра утром денежки на вашем, хозяюшка, столе. — Дрюдор пропустил мимо ушей баснословную цену и направился к кухне.

Внезапно дверь отворилась, и оттуда вынырнул тщедушный старичок. Худыми трясущимися руками он держал громадный ушат, из которого валил густой пар.

— Дай я, — крякнул сержант, и позабыв о ране, подхватил ушат вместе с трясущимся старичком, оторвав того от пола.

Немощный отпустил ношу, и едва удержавшись на обмякших ногах, охнул:

— Ух, тяжесть-то.

— Никакого проку, — на лице хозяйки появилось нескрываемое раздражение. — За что плачу? Мне что ль, постояльцев обхаживать?

Она раздраженно зыркнула в сторону работника. Тот съежился, втянул голову в плечи и заковылял обратно на кухню.

— Где полотенца?! Эй, лентяи! Тьфу! — Тетка смачно сплюнула в пустой камин и обратилась к гостям: — Для ужина время позднее, может, потерпите до утра? Тогда уж перед завтраком и рассчитаетесь.

Дрюдор оглядел спутников. В желудке у Долговязого протяжно заурчало.

— Да чего ждать-то, подавайте сейчас! — Сержант улыбнулся настолько приветливо, насколько позволяло ему его голодное брюхо. — За деньги не беспокойтесь. Деньги есть. Король Хор нас ценит.

Он оскалился еще шире, задрав усы до ушей. Зачем сержант упомянул короля, никто не понял. Давно известно, Хор нищий. Но толстуха усмотрела в этих словах скрытый смысл и понимающе моргнула тяжелыми веками.

— Монька! Неси ужин благородным гостям!

На удивление, легко перебирая отёкшими ногами, она поспешила к двери на хозяйскую половину, кинув через плечо:

— Овес в клуне.

Усталые, изнеможенные дорогой путники остались одни. Уги плюхнулся на скамью, вытянув вдоль досок ноги. Долговязый уселся рядом.

— Накормлю Черного. — Микка вышел во двор.

Немой Го устроился под лестницей, повернувшись лицом к входу. Из-под полога халата торчала взведенная дуга, а по левую руку на соседней лавке накрытые платком покоились арбалетные болты.

Лишь сержант остался посреди комнаты с дымящимся ушатом в руках.

— А что значит «деньги есть»? — поинтересовался Долговязый.

— Есть хочешь?

От этих слов рот кашевара до краев наполнился слюной, и он утвердительно кивнул.

— Значит, будешь есть. И наедайся надолго. Все остальное — не твоя забота. Денежки нам пригодятся самим. И золото тоже. А теперь всем мыться.

С этими словами сержант поставил ушат на край скамьи и принялся плескать в лицо горячей жидкостью, отдаленно напоминающей чистую воду.

Вернулся капитан с седлом на плече.

— Великолепный овес. Черный давно не ел такого.

Положив сбрую на скамью, обратился к Дрюдору:

— Серебряный томане́р — это много. Что вы собираетесь предпринять?

— Доверьтесь мне, господин капитан. Я знаю, что делать.

— А мне все едино. — Уги удобней расположился на широкой скамье, — мои карманы пусты, а эта корова, после того как я наемся и высплюсь, пусть хоть повесится от злости.

— Может так и станется, — процедил сержант.

Вошел старик с двумя перекинутыми через локоть большими застиранными полотенцами.

— Куда путь держите, милейшие? — угодливо спросил Дрюдора.

— В провинцию Гэссер.

— Далековато будет.

— Доберемся.

— Это там сейчас Хор?

— Угу.

— Не все его предали?

Сержант удивленно поднял бровь.

— Ты здесь работником, старый?

— Да, за харчи и ночлег. Молодые воюют.

— А откуда знаешь про короля?

— Люди ездят по дорогам, у многих между зубами болтаются языки.

— Ну-ну. А у тебя, стало быть, есть уши. Вон они какие.

И вправду, уши старик имел огромные, что свидетельствовало о покладистом характере и крестьянской сметливости. Обтянутый высохшей кожей без капли жира под ней, а торчащий, как пика конного латника в боевом положении нос придавал лицу комичности.

— И нос длиннющий. Видать, любишь лезть в чужие дела.

Работник хитро прищурился, подавая сержанту полотенце:

— Вижу вы, люди добрые, без оружия путешествуете. И не боитесь в военное-то время? Отчаянные. Странно всё это. К Хору значит, идете? Угу. Все от него, а вы, стало быть, к нему.

— Что ж тут странного, старик?

— Раньше купцов по тракту шныряло тьма тьмущая. Караванами останавливались. Что ни день, новый обоз. Шелка возили и железо. Крупы и соль. Всё возили в Красный Город. А сейчас что? Королю всё мало. Сперва решил соседей грабить, потом трофеи не поделил со своими же. А теперь и подавно…

— Нехорошо говоришь. Ты — подданный короля.

— А я чего? Я и говорю — король наш велик. — И не по годам звонким голосом крикнул: — Ура королю Хору!

— Чего разорался? Дров принеси! — донеслось из хозяйской.

Крикун тут же притих, затем почти шепотом продолжил:

— Я и говорю — ура королю. А что кочевники в Дикой Стороне разбойничают, и что купцов нет, а токмо солдатики без денег да без сапог… А что нам? Нам всё едино — ура королю.

— Да ты, видать, насмехаешься, старый? — Дрюдору не нравился тон.

— Что вы, милейший, как можно?

Пока шел этот странный разговор, все успели умыться. Последним был Уги. Он не стал мыть лицо, а блаженно сунул грязные ноги в ещё не остывшую воду и вздохнул так, словно то был последний его вздох при этой жизни.

Тем временем сержант распалялся всё сильнее. Его крайне раздражал ехидный большеухий старикашка. И хотя Дрюдору было совершенно наплевать и на короля Хора, которому верой и правдой служил с первого дня войны, и на всю Геранию с юга до севера, пусть хоть разорвут её кочевники с островитянами, или Монтий с Хором, всё же он старался иметь хоть какие-нибудь политические приоритеты. Поэтому и решил приструнить сарказм старого циника.

— Гляди, старик. Сегодня Хор в осаде в Гэссе, а завтра сюда нежданно-негаданно нагрянут стражи Инквизитора. С ними-то и поделишься мнением о короле. Неужто запамятовал, что у Инквизиции тысяча глаз?

— Угу, — промычал старик, соглашаясь, и засеменил на кухню.

Не успел он скрыться за дверью, как показалась большеглазая Монька с казаном дымящейся похлебки. Долгожданный аромат ударил в нос так, что у присутствующих закружилась голова, и засосало под ложечкой. Уги вскочил с лавки, Долговязый с выступившей на висках испариной закатил глаза и издал сдавленный вздох облегчения — наконец-то. Монька взгромоздила казан на стол, и все заворожено уставились на варево, одним лишь видом дурманящее сознание. Пока девка, наклонившись над столом, расставляла миски и кружки, пока резала свежий, хрустящий под ножом хлеб, никто и не глянул на соблазнительно вывалившуюся из полурасстегнутой рубахи её сочную молодую грудь. Всех заворожил вид еды.

Лишь Го оставался невозмутимым. Он так и продолжал сидеть, не сводя глаз с входной двери, ласково поглаживая под халатом взведенный арбалет.

* * *

После плотного ужина накатила приятная усталость. Старик, то ли чтобы задобрить сержанта, то ли для компании, вынес кувшин молодого вина и после первых чарок постояльцы, захмелевшие и довольные, разом испытали, что такое настоящее счастье. Мечник с командиром, без конца чокаясь увесистыми кружками, осушали одну за другой, а старик, раболепно заглядывая в их пьяные лица, непрестанно нахваливал короля и свиту, время от времени осыпая проклятиями головы его врагов.

Первым ушёл спать молодой барон. Он совсем не пил вина, да и ел мало. Тщательно сбрив походной бритвой островками пробивающийся на розовых щеках юношеский пушок, он пожелал спокойной ночи и поднялся наверх. Следом проследовал Уги. На непослушных, но чисто вымытых ногах, едва не свалившись по дороге, он еле доплелся до кровати.

Со стариком остался сержант. Раскрасневшийся, подобревший, он глядел теперь на собеседника приветливо и дружелюбно. Даже шлепнул по упругому заду пробегавшую мимо Моньку, отчего та игриво хихикнула и скрылась за кухонной дверью. Наконец, пожелав старику долгой жизни, тоже отправился на покой. Следом ушел старик, и только оставшийся за столом кашевар ещё долго выуживал хлебным мякишем из казана остатки похлебки.

Вскоре все стихло. Над хутором повисла круглолицая оранжевая луна, собаки давно перестали лаять, и даже цикады затихли в сухой, выжженной солнцем траве. В конюшне разомлев от сытного овса, дремал Черный, а из комнат второго этажа доносился мерный храп крепких, промытых вином глоток. Не было слышно лишь немого. Он так и заснул под лестницей с открытыми глазами, сидя на покосившейся старой лавке.

Но спокойная ночь длилась не долго. Ближе к полуночи её сонное течение внезапно нарушил истошный вопль, раздавшийся у входной двери. Гортанный и страшный, похожий на шипение змеи. Он прервался так же внезапно, как и возник.

Из кухни с лампадой в руке выбежала испуганная Монька и застыла на месте. Напротив, рядом с выходом, тусклое свечение вырвало из мрака прислонившийся к стене человеческий силуэт. Нерешительно передвигая ватные ноги, подняв лампадку повыше, Монька сделала шаг. У стены в неестественной позе с повисшими вдоль тела, словно плети руками, стоял человек. Стеклянные глаза полуночника пялились на белую Монькину грудь, а торчащий из горла арбалетный болт, насквозь пробив кадык, прочно пригвоздил его к стене сруба. Шипя и захлёбываясь, он изо всех сил пытался удержать в дрожащей слабеющей руке увесистый колун.

Тут же наверху послышался грохот, словно мешок с картошкой уронили на бревенчатый пол.

— Святое небо! — раздался громогласный рев Дрюдора.

Завизжав, Монька с криком: «Младший!» бросилась в хозяйскую половину.

Показавшийся наверху сержант грязно ругался:

— Что за дерьмо! И это здесь называют гостеприимством?

В руке меч Микки Гаори, лезвие в свежей крови.

Заспанный Уги, вышагивая за Дрюдором, тряся головой, выгоняя остатки хмеля, тащил за ногу человеческое тело. Кровавая полоса тянулась следом по грязному полу, а заросшая спутанными волосами голова покойника однотонно и глухо стучала по сосновым ступеням. Мечник обескуражено поглядывал на убитого, не до конца понимая, что произошло.

Когда снизу раздался крик, сработал давний отточенный за годы службы рефлекс — сержант вскочил с лежанки, будто не спал вовсе. В ярком, заполнившем комнату лунном свете, он увидел человека с изогнутым восточным клинком в руке, склонившегося над спящим капитаном Гаори. Одним прыжком Дрюдор оказался рядом, выхватил меч, лежащий под седлом на полу, и полоснул по рыхлому брюху незнакомца. Тот охнул и мешком свалился на спящего Микку. Только тогда юный барон открыл глаза. Обмякшее тело убитого перекатилось на край, сползая на пол.

— Это кто, командир? — Проснувшийся Уги поднялся со скрипучей кровати.

— Сейчас узнаем, — гневно бросил тот и направился вниз.

Уги подхватил убитого за сапог и потащил вслед за Дрюдором.

Так мечник, сержант и свежеиспеченный покойник оказались внизу, где на впившемся в стену арбалетном болте болтался другой мертвец.

Из хозяйской босиком в ночной сорочке, с керосиновой лампой в руке выбежала толстуха. Глянув на тела: лежащее на полу и пригвожденное к стене, она протяжно завыла, словно степная волчица:

— Сыно-очки мои-и-и…

Сержант с мечником переглянулись. Из-за спины воющей тетки выглянул растерянный старик. Подойдя ближе, замер, бессвязно бормоча под нос. В углу притаилась бледная как мел Монька.

— Это как так? — недоумевая, вопрошал Дрюдор.

— Сыновья её, — тихо ответил старик.

Подошёл к лежащему, опустился на колени. Тыкая крючковатым пальцем, произнёс:

— Юка, старший. — Тяжело вздыхая, указал на тело у стены. — А тот, Корки, младший. Вот как… На войне не убили, так в материнском доме порешили…

— На войне? Мародеры что ли?

— Изверги, убили! — причитала толстуха.

Старик недобро покосился и чуть слышно выдавил:

— Сдалось тебе их золото, ненасытная дура.

— Значит, вот как! Разбоем промышлять?! — взревел сержант. — Стало быть, туда им и дорога.

Спустился полусонный Микка. Вертя в руке серпообразный клинок, он лишь сейчас понял, что произошло.

— Крепко же вы спите, барон, — подтрунил сержант.

— Выходит, меня снова спасли от смерти?

— Именно так.

Дрюдор подошел к рыдающей толстухе, вытер окровавленный меч о подол её необъятной сорочки, отдал его обескураженному капитану и добавил:

— Безоружный рыцарь — не рыцарь.

Из-под лестницы показался немой. Довольная улыбка, живые глаза — похоже, он не спал совсем, и радовался меткому попаданию. Подойдя к стене, упершись коленом в висящего покойника, вырвал болт из его изуродованного горла. Кровь хлынула фонтаном, тело мешком повалилось на пол.

— Го-го, — произнес немой, хвастаясь точным выстрелом.

— А это компенсация за беспокойство, — сухо изрек Уги, стаскивая с ног покойного хромовые сапоги.

* * *

Пролегающая через неприветливый хутор Хлебная Дорога делила Геранию на две провинции. Ом и Гессар. Слева на юг, до самого Сухого моря раскинулись пустынные, выдуваемые суховеями Оманские степи. Справа, простирающиеся далеко на север к подножию Гелейских гор, до самой провинции Гелей, заболоченные низины и теплые Гессарские озера. Торговый путь, на котором ясным утром стояли озадаченные выбором пятеро путников, связывал два некогда влиятельных государственных центра. Позади разоренный кочевниками Красный Город, самая крайняя восточная точка Герании, впереди в устье реки Ома́ богатый и процветающий торговый порт Ома́н.

Пятерка неровной шеренгой выстроилась на окраине хуторка, и восходящее за спинами солнце, словно указывая направление, вытянуло вдоль дороги длинные черные тени.

Дрюдор почесал на щеке побелевший от давности шрам: «Куда не иди, всюду поджидает куча дерьма».

Вслух же спросил:

— Куда теперь, капитан?

Микка верхом на Черном вглядывался в горизонт.

— Может в столицу?

— Не дойдем. Через болота не пройдем. Да и провизии не хватит до Гесса. Предлагаю в Оман. Там и разойдемся каждый своей дорогой.

— Как по мне, так нет жизни лучше, чем в богатом портовом городе, — сказал Уги, разглядывая сапоги, оказавшиеся как раз впору.

— И сытном, — поддержал Долговязый, хрустя сухарями в набитом рту.

Лишь немого казалось, нисколько не интересовал выбор направления.

— Что ж, не буду спорить с очевидным решением. Значит, идем на запад, — согласился молодой капитан, пришпорив коня.

Солнце быстро поднималось над Оманской степью, обжигая спины и затылки путников. Впереди ехал Микка, и Черный бодрой рысью тянул за собой весь немногочисленный отряд. Рядом с притороченными к седлу бурдюками, полными воды и вина, о конский круп тёрлись льняные мешки с сухарями и вяленым мясом, бело-золотистая вязанка лука с чесноком и большой казан, позаимствованный там же, на постоялом дворе.

Вслед за конём, держась за привязанную к задней луке длинную веревку, на ходу подкручивая кончики усов, шествовал сержант Дрюдор. Его рана, умело зашитая конским волосом, уже не беспокоила. Поскрипывая новыми сапогами, снятыми сынками-мародерами скорее всего с какого-то неудачливого купчишки, вразвалку шагал Уги. Свой длинный двуручный меч-фламберг он водрузил вдоль широких плеч и, перекинув обе руки через него, уверенно поднимал каблуками пыль. За ним, пытаясь не отставать, едва поспевал Долговязый. На голове найденная в конюшне постоялого двора широкополая шляпа, а нижняя челюсть, как и прежде, что-то тщательно пережевывала.

Завершал процессию немой Го. С арбалетом на плече и с высоко поднятой головой, он на ходу тихо мурлыкал что-то себе под нос. Монотонная незамысловатая мелодия напоминала что-то южное — теплое, словно прогретый солнцем песок, сладкое точно девичьи губы и тягучее, будто рокот морских волн. Но слово в песне слышалось одно: «го-о-го-о-го-о».

Дрюдор ускорил шаг, поравнявшись с всадником:

— В Омане, поди, остались стоящие парни. Как думаете, капитан, не все разбежались по домам?

— Должно быть. К кому служить пойдете?

— А чем туполобый Боржо или жадный Монтий лучше садиста Грина с его безумным братцем? Плевать. Кто платит тот и хозяин. Только к Фаро не пойду. Вряд ли в его кармане найдется хотя бы медяк.

— Я хорошо заплачу, если окажете мне помощь, сержант. В Омане надо найти одного человека, хм… — то ли от дорожной пыли, то ли от смущения Микка Гаори прокашлялся в кулак. — Девушку. Может так случиться, что она еще в городе.

 

Глава 1.4

Деньги и удача

Когда со стороны степи повеял легкий бриз и жаркий день сменился прохладой, стало ясно — море близко.

За два года войны Уги так и не побывал в Омане, хотя войска дважды брали город, изгоняя Монтия, и столько же оставляли его под упорным натиском островитян. Нынче порт вновь принадлежал наместнику, оказавшемуся на редкость цепким в отличие от покойного толстяка Лири.

Шагая Уги прикидывал, чем займется став городским жителем, но на ум не шло ровным счётом ничего. Сержант донимал парня, пытаясь выведать планы:

— Подумай хорошенько, какой из тебя горожанин? В ремёслах и коммерции ты профан, зато мечом орудуешь славно. Это ли не знак свыше о предназначении?

— Кроме длинного меча у меня есть ещё кое-что длинное, — парень хитро подмигнул. — Зачем работать? Женюсь. Найду одинокую лавочницу, истосковавшуюся по мужской ласке. Вот прибудет ей счастье.

Дрюдор раздосадовано махнул рукой.

— А я наймусь поваром в харчевню, — мечтательно произнёс Долговязый. — Оманская кухня славится на всё Сухоморье. Солдатские каши стряпать невелика наука, а готовить настоящую еду, вот это дело.

— Если мы с жёнушкой откроем заведение, возьму тебя поваром, — подмигнул Уги.

Купаясь в собственных мечтах, кашевар продолжал:

— Особо хочу научиться заморской кухне. Слыхал южные блюда такие, что ежели разок попробуешь, запомнятся надолго. Знаю один рецепт: молодого ягненка свежуют в полнолуние и режут равными кусками. Затем мясо вымачивают в молоке, после в старом красном вине и уж потом жарят на раскаленных углях без открытого огня на специальном вертеле. Посыпают отакийским жгучим перцем, свежей зеленью, и подают на тонко раскатанной кукурузной лепешке. За один такой ломоть счастья душу продать можно. А какие напитки доставляют отакийские торговцы. Вы бы только знали! Черные, обжигающие с дурманящим ароматом. Наши фруктовые взвары и крапивные настойки рядом не стояли. Не успеешь залить кипятком эти маленькие скрюченные листочки, как они тут же распрямляются и источают такой душистый аромат, что голова идет кругом. Я как-то целое жалование отдал за мешочек таких сухих листочков. Запаривал по одному весь прошлый поход, а длился он не меньше трёх полных лун. До сих пор помню тот запах.

Долговязый блаженно зажмурился и с силой вдохнул вечерний морской воздух.

— А ещё говорят, оманская пристань сплошь усыпана диковинными фруктами, привезенными из-за моря, и пьяные матросы пинают их башмаками.

— Ну, это ты загнул, — возразил Уги, — не могут пьяные матросы такого делать. Слышал, уж ежели матрос начинает пить, то напивается так, что его выносят на пристань и швыряют в кучу конского дерьма. А оттуда пинать ногами что-либо не с руки.

Не обращая внимания, кашевар продолжил:

— А какими южными пряностями торгуют оманские купцы! Таких изысканных вкусов не пробовали многие столичные богачи…

— Да заткнешься ты, наконец, заноза тебе в бок?! — прорычал Дрюдор, давясь слюной.

— И то, правда, — подхватил Уги, — что-то жрать захотелось от таких разговоров. Не сделать ли привал?

— Эй, капитан! — окликнул сержант Микку. — Команда не прочь перекусить.

— Согласен, — кивнул юноша.

Путники сошли на обочину в густо разросшийся терновник и принялись развьючивать лошадь. После трапезы, с набитыми вяленым мясом животами, разомлевшие от нескольких чарок, лениво распластавшись на сухой траве, сонно уставились в сереющее небо.

— Го-го! — крикнул немой, и с завидной ловкостью перемахнув через куст, удивительным образом растворился в сизой вечерней мгле.

Длинная стрела с оперением из рыбьих перьев-плавников, пригвоздила к земле подол Миккиного сюрко. Мелко задрожала и замерла. Вторая прошила сержантов бурдюк, и вино, брызнув теплым фонтаном, залило тому глаза. Коротко свистнув, третья сбила шляпу с Долговязого. Четвёртая, выбив из лезвия фламберга металлический звон, рикошетом скрылась в кустах.

Дюжина всадников, в разноцветных халатах и широкополых шляпах, сдерживая взмыленных лошадей, стремительно окружала привал. Стрелы в огромных, с туго натянутыми тетивами луках целились путникам прямо в головы.

Уги подхватил меч. Мускулы под дубленой кожей вздыбились буграми. Дын-н-н — тетива издала характерный звук. Стрела со свистом впилась в землю рядом с носком его нового сапога.

Перекрикивая лошадиное ржание, лучники отрывисто горланили на непонятном языке. Среди них выделялся двухметровый старик-великан с обожженным лицом. Кроме лука на его седле висел складной арбалет и колчан с болтами, а грудь украшал медальон из красной меди с изображением молодого месяца. Этот отличительный знак говорил о многом.

— Не стоит испытывать судьбу, — сделав примирительный жест, Дрюдор опустил секиру. — Это те, кто нас пятерых сумеют насадить на одну стрелу.

Это были наёмники-островитяне — жители многочисленных островов, разбросанных по всему Сухому морю, вплоть до самой Отаки — виртуозно владевшие луком и арбалетом, и за два года войны на деле показавшие, на что способны.

Охраняя исключительно подступы к порту, за границы провинции Ом они не заходили, но слухи о морском народе с его смертоносными стрелами и арбалетными болтами дошли даже до Гелейских гор. Эти странные многословные люди наотрез отказались от Оманских казарм, построенных для них Монтием, предпочитая жить на палубах своих кораблей в просторных, потрепанных штормами парусиновых шатрах.

Питались вольные мореходы исключительно рыбой, умели опреснять морскую воду и поощряли многоженство. Их богиня Луна дарила приливы рыбакам, наполняя неводы во время отлива жирной рыбой, и всегда освещала их легким остроносым парусникам путь домой.

Исключительное стрелковое умение жителей островов пришло со времён, когда их предки совершали пиратские набеги на торговые отакийские корабли. Уже тогда, при взятии судна на абордаж, высоко ценилось умение с борта корабля метко поразить цель на палубе неприятеля.

Островным пиратам объявили войну, и за быстрыми юркими судами стали охотиться сторожевые королевские корветы. Но это ни к чему не привело. В морских погонях сторожевики горели от огненных стрел преследуемых, как сухой хворост. Среди отакийских моряков ходили слухи — чтобы попасть огненной стрелой с такого огромного расстояния, пираты продали души самому Морскому Богу. Длинные луки островитян состояли из двух широких металлических дуг и стреляли такими же длинными стрелами с оперением из рыбьих плавников. Позже островитяне стали применять арбалеты и достигли в их использовании небывалого мастерства. При абордаже арбалетные болты поражали капитана и старших офицеров, стоящих на капитанском мостике охраняющего купеческое судно сторожевика, и команде ничего не оставалось, как сдаться без боя.

Пиратский разбой всерьез подрывал развитие торговли, а война с ними лишь усугубила ситуацию. Тогда богатая и развитая Отака решила с пиратами договориться. Оказалось, что платить за безопасность морских переходов намного выгоднее, чем снаряжать суда, с завидным постоянством сгорающие без остатка.

В то далекое время, когда на море буйствовали островные пираты, купцы Герании ещё и не помышляли о морской торговле. Когда же их первая галера с трюмами, забитыми лесом и железом, покинула пристань Омана в направлении отакийского Дубара, от пиратов остались лишь легенды, наводящие ужас на юнг и портовых девиц. Морские разбойники ушли в небытие, но их умение передалось по наследству, и не было стрелков в Сухоморье лучше этих широкоплечих ясноглазых людей.

* * *

Впереди показались огни рыбацкого поселка. Уги обернулся и искоса посмотрел на конвоиров. Те ехали молча, плавно покачиваясь в высоких южных седлах. Стрелы в их колчанах глухо стучали о дно наконечниками из костей копья-рыбы. Островитян Уги видел впервые. За всю войну ему, к счастью или нет, так и не довелось повоевать против чужеземных наемников Монтия, хотя он, как и каждый в королевском войске был наслышан об их умении.

Шум моря, заглушал лошадиный храп. Уги обернулся снова.

— Да? — холодно бросил островитянин.

— Мы против короля, — сказал кашевар, не найдя ничего лучше, чем сказать явную глупость.

— Мы тоже, — произнес тот.

Перекинув ногу через седло, он повернулся к остальным и что-то прокричал на островском наречии. Все дружно загоготали, тыкая в Долговязого пальцами.

— Лучше молчи, — посоветовал сержант.

Оружие островитяне отобрали подчистую. Кашевара из-за широкополой шляпы островитяне поначалу приняли за своего, но так как тот ни слова не понимал на наречии, быстро потеряли к нему интерес. Длинный фламберг Уги и секиру сержанта вместе со снаряжением Микки Гаори вёз Черный. Привязанный к седлу толстого с вырванной правой ноздрей островитянина, конь будто чуя неладное, сник головой и еле передвигал ноги, отчего толстяк время от времени дергал его за уздечку, тихо по-своему бранясь. Дрюдор хмурился, и его усы безжизненно болтались тонкими унылыми сосульками. Стала ныть рана. Сержант задумчиво потирал плечо и, так же как и Уги, косился на всадников. Все шли понуро, мысленно готовясь к худшему. Вскоре вошли в лагерь.

— Садись, — сказал старший.

Конвоиры спешились, и уставшая, измотанная четверка упала на хранящий тепло осеннего солнца песок. Островитянин принес два больших горящих факела, воткнул рядом с пленниками.

— Ждать, — приказал он и снова скрылся в темноте.

Рядом расположился его отряд. Сняли с бритых голов выцветшие на солнце шляпы, уселись, замысловато подвернув под себя ноги, устало прикрыли глаза.

На факельный свет вышел невысокий человек в халате и в остроносых восточных сапогах.

— Хвала небу, вижу вы не кочевники. — Он кивнул в сторону островитян: — Мои друзья ещё никогда не видели их живьем, потому приняли вас за немытых. Не мудрено, учитывая ваш неприглядный вид.

Он говорил по-геранийски, хотя чувствовались в его речи заморские нотки. Но и на островитянина он не походил.

— Не удивляйтесь, я не ваш земляк. И не с островов. Мать — геранийка. Сам же вырос в Отаке, но в вашей стране живу давно. Вам повезло, что я сегодня прибыл из Омана. Иначе они бы с вами не церемонились. Кочевников никто не любит.

Сев на песок, принял такую же позу, как остальные и задал прямой вопрос:

— Кто вы?

— Мы такие, как и вы. Воюем за деньги, — уклончиво ответил Дрюдор.

— Ну, и кто же вам платит?

— Уж точно не кочевники.

— Полагаю, вы из разбитого восточного гарнизона.

Сержант молчал.

— Вы солдаты, и у меня к вам нет личной неприязни. Поэтому, если даже это вы осаждали Оман прошлой весной, я всё одно не испытываю вражды. Вы же не воевать сюда пришли?

— Бесплатно воевать? — скривился Уги.

— Понимаю. Ваш король нищий, а за нищего даже дурак воевать не станет. Меня здесь все зовут Мышиный Глаз. У людей с островов прозвища вместо имен, такая пиратская традиция. А вас как звать?

— Я Юждо Дрюдор, сержант уже два дня несуществующего отряда.

— Хотите набрать новый?

— Если получится.

— Вижу, вы профессионал. Такие либо умирают в бою, либо не умирают вовсе. Надеюсь, мы договоримся. — Он повернулся к мечнику: — А вы?

— Неважно, чем я зарабатывал раньше, я воевать не буду.

Мышиный Глаз покосился на огромные руки мечника и еле заметно улыбнулся.

— А я не хотел воевать, и не воевал, — подал голос Долговязый. — Я повар.

— О, это может нам пригодиться. Меня от рыбы уже тошнит. А вы, видать, благородных кровей?

— Барон Микка Гаори Туартонский, сын покойного Фрота Гаори.

— Это который Луженая Глотка? Наслышан. Буду рад, если согласитесь примкнуть к нам.

Поднявшись, стряхнул с колен песок:

— Уверяю, вам нечего опасаться. Вы не пленники, вы гости. Можете уйти в любое время. Но лучше остаться.

Сказав это, отошел к островитянам и стал что-то говорить великану с обожженным лицом. Тот слушал, не перебивая, затем гортанно выдохнул, указывая на пленников, и сделал жест, словно пересчитывает монеты. Мышиный Глаз легонько взял его за локоть и оба скрылись в темноте. Когда переговорщик появился снова, великана рядом уже не было.

— Разбирайте оружие. — Указал на чернеющий купол: — Там переночуете, а все дела отложим до утра. На ужин как всегда рыба.

— Со мною дел у вас не будет даже утром, — сказал Уги, когда они шли к палатке. — Посему, может, я уж как-то сам доберусь до города?

— Ночью не выйдет. Кругом посты.

— Ну, хотя бы подскажите, где на первое время разжиться деньжатами?

— И много надо на первое время?

— Смотря, сколько оно будет первым.

— Логично. Ну, а послужить наместнику месяц-другой?

— Навоевался уж.

— Ясно. Я мог бы ссудить, но ты все равно не вернешь.

Уги промолчал. Мышиный Глаз внимательно осмотрел мечника.

— Ты удачливый?

— Всяко бывает.

— В кости играешь?

— Всяко бывает.

— Ну, тогда идем со мной. — И обращаясь к остальным, добавил: — Располагайтесь на ночлег.

В большом просторном шатре, куда Мышиный Глаз привел мечника, воняло рыбой и грязными ногами. Островитяне, которых было столько, что не протолкнуться, трещали по-своему, без умолку ругаясь и смеясь одновременно.

За большим круглым столом шла игра в кости. Во главе сидел тот самый с обожженным лицом, рядом на бочке примостился толстяк с вырванной ноздрей.

— Садись, — сказал Мышиный Глаз, указывая на скамью.

Уги сел. Его собеседник сделал то же самое. Хлопнув ладонями, произнес:

— Признаться, играю крайне редко, но сегодня я удачлив. Учти, они на геранийском говорят плохо. Придется переводить. И так, что у тебя есть?

— Все что осталось из ценного — сапоги и меч. Лучшие гелейские кузнецы ковали его…

— Ладно, — перебил главарь-островитянин. Добавив для связки какое-то ругательство, посмотрел на мечника. — Красноголовый сказать, ставь всё. Меч, сапоги. Наша ставить против твой… десять монет с каждый из нас.

Уги прикинул. Тридцать томанеров — на этот выигрыш можно купить небольшую лавку в Омане. Даже жениться не придется. Воистину, расточительные эти чужеземцы.

— Пойдет, — согласился он и принялся стягивать сапоги.

Спустя час игры парень снова обулся, да еще сотня серебряных томанеров, аккуратной стопкой возвышалась на столе рядом с отыгранным фламбергом. Но этот последний кон был явно не в пользу мечника. Ему уже пришлось избавиться от трех костей из пяти, и это не сулило ничего хорошего. На кону стояло все.

Верзила-островитянин в очередной раз потряс чашкой и с силой хлопнул ею по столу. Внутри глухо ударились кости. Уги, а следом толстяк и Мышиный Глаз сделали тоже самое.

— Четыре двойка, — выдохнул обожженный.

Уги покосился на остальных. Мышиный Глаз уже не улыбался. Толстяк разглядывал кости, прикрыв чашку двумя руками. Уги приподнял свою чашку и поморщился. Он глянул на чашки противников и ясно представил под ними кости. У здоровяка одна двойкой вверх, у толстяка вторая, лежит так же — двойкой. Уги подумал, что это похоже на правду и сказал:

— Повышаю.

Все посмотрели на него с интересом.

— Точно? — спросил островитянин.

— Точнее некуда.

— Хорошо.

Уги еще раз взглянул на свои кости. На одной из них единица-джокер на второй злосчастная двойка. Джокер и двойка — выигрыш и проигрыш. И у остальных как пить дать, две двойки. Он ненавидел цифру два. Два года войны, две раны на брюхе, два отрубленных пальца да еще этот опостылевший двуручный фламберг, который сейчас стоит на кону. Если бы островитянин назвал другую цифру. Но Уги не ослышался, тот четко произнес слово: «Двойки». Проклятье, не произнеси обожженный это слово, он сам бы с радостью сказал его. Но теперь уже Уги надо назвать одинаковые кости на столе. И не двойки. И уже не четыре, а пять совпадений. Пять… Он закрыл глаза, и прямо перед собой увидел большую цифру пять. Ровно пятерых немытых он зарубил в том последнем бою у оврага. И выживших тоже пятеро. Вернее четверо — он, сержант, повар и немой. А капитан — это единица-джокер. И это был знак.

— Пять пятерок, — уверенно сказал Уги.

Толстяк жестом показал «пас».

Мышиный Глаз фыркнул и неизвестно зачем переспросил:

— Пять?

— Да, ровно пять, — ответил Уги и по-дурацки улыбнулся.

— Значит, теперь я должен назвать шесть одинаковых, — Мышиный Глаз почесал подбородок.

— И не пятерок, — продолжал улыбаться мечник.

— А может мне не поверить тебе? Когда ты в последний раз говорил правду?

— Не припомню, давно это было. Если и было когда-нибудь.

— Тогда я — «пас». Всяко бывает.

Наступила очередь Красноголового. Сидящие переглянулись.

— Эй, не вздумайте переговариваться на вашем!

— Спокойно, — сказал островитянин, — я тебе не верить.

— Стало быть, вскрываемся.

Неизвестно почему, но Уги вдруг стало спокойно. Он мысленно попрощался с оманской лавкой, с миловидной пышногрудой женушкой, какой непременно обзавелся бы для ведения хозяйства, с четырьмя детишками-погодками, с беспечной жизнью, с двуручным мечом и с хромовыми сапогами, к которым уже успел привыкнуть.

Островитянин открыл свои кости. Их у него было, как и положено пять, и лишь одна смотрела на всех пятью черными зрачками.

«Это я», — подумал Уги, взял кость с пятеркой и водрузил ее в центр стола.

Затем свою чашку поднял толстяк. К удивлению присутствующих среди его костей гордо торчали целых две пятерки.

«Это выжившие сержант и повар», — мечник их также положил в центр.

Островитянин изобразил изумление. Настала очередь Мышиного Глаза.

— Все равно пяти не будет, — зло процедил тот, открывая кости. Одна из них показывала пять.

«Немой как всегда вовремя», — выдохнул Уги.

Он поднял свою чашку последним. Шум стих, и присутствующие с интересом уставились на две кости мечника — одна показывала сиротскую двойку, другая победную единицу-джокер.

«Джокер-Микка. Теперь все в сборе», — Уги закрыл глаза и снова увидел собственную харчевню с дородной женушкой, со стайкой детей-погодков и долговязым поваром на кухне.

— Не радуйся слишком. Удача — девка ненадежная, — прошипел Мышиный Глаз, поднимаясь из-за стола.

— Как знать, — пожал плечами Уги, собирая выигрыш. — Что ж, пора спать. Завтра меня в Омане ждет новая жизнь.

Шагая под шум волн к палатке, где спали его товарищи, он не верил своей удаче. За месячное жалование в два томанера и полсотни медяков он рисковал жизнью целых два года, а тут такое везение. Сто три серебряных монеты приятно позвякивали в поясной сумке, и вместе с ними там лежало его будущее. Всю дорогу от шатра он улыбался, словно деревенский юродивый, не в силах убрать с лица эту глупую и одновременно такую счастливую улыбку.

На шум шагов позади не успел обернуться. Сильнейший удар кастетом в висок мгновенно свалил с ног, лишив сознания.

Луна еще не взошла, и в кромешной тьме маячил лишь размытый силуэт нападавшего. Человек опустился на колени, обшарил карманы кожаных штанов. Не найдя ничего, принялся за пояс, и нащупав в сумке увесистую горсть серебра, удовлетворенно выдохнул.

— Как ты говорил: «всяко бывает», вроде так? Воистину, деревенские парни годны лишь для тяжкого труда.

То был голос Мышиного Глаза. Отакиец повернулся к стоящему сзади и что-то сказал на островском. Тот ответил утвердительно и, крепко обхватив за плечи упавшего, перекинул на плечо. Мышиный Глаз подобрал фламберг.

— На галерах он не пригодится. Надеюсь, за такого молодого и крепкого хорошо заплатят. Да уж, всяко бывает.

* * *

Когда он пришел в себя, первое что увидел — густой утренний туман. Ноздри обожгла необычная смесь запахов соленого моря, недавно просмоленной древесины, чеснока из ближайшей таверны и гниющих водорослей, вросших в причальную стенку. Свист и гомон слился воедино и превратился в шум волн и рев толпы на многолюдной пристани. Новая торговая галера покидала Оманский порт.

Он очнулся на палубе, прикованный цепью к длинной двухметровой банке среди пятерых обожженных морским солнцем высохших человеческих тел. Перед ним огромное тяжелое весло, и беспощадное солнце над головой.

— Не спать, канальи! — услышал он рев надсмотрщика и визгливый свист кнута.

Бой барабана на корме задал гребцам ритм, и весло тяжело подалось вперед. Яростный скрежет зубов, хриплый стон уключин холодили кровь. Рядом с Уги обнажённый, весь в татуировках длиннокосый кочевник затянул мрачную, полную боли и отчаяния песню. Сливаясь с криками чаек, она полетела над палубой, и сто закованных в железо гребцов протяжно подхватили её.

 

Глава 1.5

Превратности выбора

Поутру Микку Гаори разбудил барабанный бой. Он потянул занемевшую шею и огляделся. В палатке кроме громко сопящего в углу Дрюдора было пусто. Встав с укрытого волчьими шкурами низкого деревянного лежака, он надел сапоги и вышел в утренний туман.

Массивное островское судно, врезавшись высоким изогнутым носом в песок, величественно возвышалось над берегом, а вокруг, заглушая шум прибоя, осиным роем гудела людская толпа.

Войдя по голенища в воду, парень плеснул в лицо и кожу обжёг утренний холод. Постояв ещё немного, прогоняя остатки сна и жадно вдыхая бодрящую свежесть, он не спеша вернулся к палатке.

Сидящий у входа Долговязый с наслаждением запихивал в рот большой кусок вяленой рыбы.

— Утро доброе, — поздоровался Микка.

— Угу, — промычал кашевар.

— Пора уходить.

Он не собирался злоупотреблять противоестественным и настораживающим гостеприимством людей, с которыми уже полтора года воевал его король. И уж тем паче не хотел связываться ни с человеком, именующим себя Мышиный Глаз, ни с кем-либо ещё из свиты наместника Монтия. Поскорей бы отправиться в Оман на поиски кузины.

— Где твой приятель? — спросил жующего кашевара.

Тот пожал плечами. С набитым ртом ему он не то чтобы не мог говорить, едва дышал.

— Надо найти, — сказал Микка, и не дожидаясь возражений принялся снаряжать Черного.

Долговязый поперхнулся и чуть не выплюнул пережеванную рыбу. Где теперь искать этого селюка? Не лучше ли спросить отакийца-полукровку, с кем тот ушёл вчера вечером? Спрятав под рубаху остатки рыбы, кашевар вытер жирные руки о подол, и нехотя побрёл вдоль берега в поисках либо самого мечника, либо на худой конец таинственного человека по прозвищу Мышиный Глаз.

Вглядываясь в суетящихся людей, он видел лишь их широкополые шляпы, выгоревшие на солнце цветастые халаты и бритые потные затылки. Коренастой большерукой фигуры мечника среди них не было. Собравшись позвать по имени и уже подставив ко рту сложенные рупором ладони, он в последний момент не решился.

Не замечая геранийца, островитяне занимались погрузочно-разгрузочной рутиной. С палубы на берег выкатывали громоздкие бочки с соленой рыбой, вытаскивали ящики с провизией, меха с пресной водой. Обратно же грузили тяжелые сундуки, увесистые туго набитые холщовые баулы. Перекрикивания грузчиков сливались с размеренным плеском. На песке дымились костры. От коралловых наростов очищали днище, чтобы затем просмолить. Тут же варили еду. Пахло рыбной похлебкой и кипящей смолой.

Подойдя ближе, Долговязый залюбовался массивной резной Девой Воды, украшающей нос парусника. Он и раньше слышал о деревянных сооружениях, перевозящих по Сухому морю людей и грузы, но видеть до сегодняшнего дня не доводилось. Вспомнились рассказы старого пьянчуги об удивительных морских приключениях. В харчевне, на окраине Красного Города под названием Трёхногая Лиса, где Долговязый ребёнком прислуживал на кухне, громыхая по столу кулаком, пьяный моряк, обзывая собутыльников «береговыми крысами», громогласно выкрикивал удивительное и непонятное: «Канальи!» И вот опять кашевар услышал это слово. Его то и дело бурчал, сидящий у трапа, высокий седой островитянин. Нервно пожёвывая конец длинной курительной трубки, он злобно поглядывал на грузчиков своим единственным глазом.

Моряки убрали полосатый парус, и голая мачта перстом торчала над палубой, растворяясь в молочном тумане. На краю реи умостился черный большеголовый ворон, верный спутник пиратов. Из широко открытого клюва торчал алый язык. Немигающими ярко-черными бусинами глаз птица таращилась на кашевара. Неожиданно хрипло крикнув, сорвалась вниз, и исчезла в рассветном мареве.

Вдруг Долговязый заметил в тумане широкополую шляпу Мышиного Глаза.

— Эгей!

Полукровка не обернулся. Да и как тут что-либо расслышишь в гомоне, ругани, грохоте и деловой суматохе? Мелькнув на палубе, спина отакийца скрылась в погрузочно-разгрузочной суете. Долговязый ускорил шаг, задев плечом грузного островитянина. Тот, чуть не опрокинув бочку, выругался по-своему.

Долговязый ступил на трап. Судорожно вцепился в канаты, пытаясь удержать равновесие. Под ногами предательски завизжали доски. Не спеша, он все-же сумел подняться на судно. Огляделся — на палубе никого. Из трюма несло соленой рыбой и скипидаром. Всё так же суетились люди: громоздили ящики и сундуки, крепили мешки и баулы, отрывисто по-деловому обменивались односложными рваными фразами.

На корме за судовой надстройкой мелькнула знакомая фигура отакийца.

— Эгей! — крикнул кашевар, но Мышиный Глаз, словно призрак, снова растворился в утренней дымке.

Не иначе наваждение!

— Сенгаки тебя задери, — вполголоса выругался Долговязый и ухватившись за борт, направился по мокрой скользкой палубе к корме.

Его чувствительный нос уловил сладкий аромат сдобы. Заглянув за перегородку, парень обомлел — у небольшой железной печки, мастерски возведенной над железным настилом, на деревянной тарелке лежали благоухающие дымящиеся свежевыпеченные хлебные лепешки. Лоснясь маслом, медленно остывая на морском ветерке, они завораживали и манили, требуя притронуться к пухлым ароматным бокам. Долговязый непроизвольно сглотнул и сладостно застонал. Рука потянулась к тарелке, пальцы коснулись пышного поджаристого блина, ощутили его мягкое тепло и мгновенно сжались, цепко вонзившись в хрустящую корочку.

Огляделся. Рядом у борта лежал свернутый парус, и парень мгновенно оказался под ним. Затаился, с головой укутавшись в плотную шерстяную мешковину. Нежно ощупал трофей, ещё раз понюхал, блаженно вдохнув пьянящий аромат, и надломил. Лепешка громко хрустнула, и ему показалось, будто каждый на берегу услышал этот хруст. На мгновенье он замер, но, не выдержав напряжения, поддавшись соблазну, тут же по-звериному вонзил желтые зубы в нежную белую мякоть.

— Не очень мне хочется лишний раз появляться в этих краях, — услышал над головой осторожный негромкий голос. — И все же я прибыл, поскольку в этом есть необходимость.

Кто-то стоял прямо над парусом. Кашевар окаменел, застыл с лепешкой в зубах, боясь шелохнуться — сработал инстинкт самосохранения.

Снаружи тем временем продолжали.

— Видно дележ Герании пошел вам на пользу. Много ценного вывезли за два-то года.

— Слезы… Монтий оказался не так щедр, как обещал. — Второй голос, бесспорно, принадлежал Мышиному Глазу. — Хотя грех жаловаться. На пустынных островах даже такая хлебная лепешка в цене.

Долговязый чуть не выплюнул кусок изо рта.

— Скоро войне конец. Пора думать о будущем. Уйдешь с ними на острова? — интересовался собеседник отакийца.

— Здесь останусь, в Герании. Тайная служба при любом правителе в почете. А может, вам пригожусь.

— Обязательно пригодишься. И мне, и Монтию. Именно поэтому я, Первый Страж, здесь.

Холодный пот страха оросил лоб. Кашевар перестал дышать. Кровь ударила в голову. С Мышиным Глазом разговаривал сам Хоргулий — первый из Пяти Стражей Верховного Инквизитора.

— Когда столица падет, и лесные братья добьют короля, останутся трое — Мясник Грин, его брат Бесноватый Поло и оманский наместник Монтий. Братья тебя не должны волновать, а вот Монтий — это твоя головная боль.

— Что-то я не пойму вас, почтенный.

— Нужно помочь Монтию сделать правильный выбор. Надеюсь, он не такой самовлюбленный, как остальные, и не приписывает недавние победы над королевским войском только на свой счёт? А как же Верховный?

— Мне казалось, Инквизитор в стороне.

— Был до этого времени.

— Он уже не покровительствует королю?

— Хор недоумок. Поддерживать тупого борова — это большая роскошь даже для такого могущественного как Верховный.

— Вон оно что. А я-то удивлялся, как же им, оманскому наместнику, и сыновьям покойного старика Тридора все сходит с рук. Решиться пойти против короля, а значит против самого Инквизитора.

— Случайностей не бывает. По крайней мере, в вопросах власти.

— Значит, Верховный уже сделал свой выбор? И кого мы вскоре увидим на дубовом троне в Гессе? Надеюсь Монтия? Но и братьям-головорезам я тоже не прочь послужить.

— Эта троица сделала своё дело и Инквизитору более не интересна. Все далеко не глупы, но братья чересчур кровожадны и горячи, Монтий же не в меру алчен. Качества сами по себе в жизни бесспорно полезные, но не в таком же количестве.

— Понимаю вас, — полукровка прокашлялся, выдерживая паузу. — И какой правильный выбор я должен помочь сделать Монтию?

— Гера.

— Гм… Причем здесь отакийская королева?

— С её стороны было бы опрометчиво реагировать на грабительские вылазки Хора ответным набегом. Чего она, кстати, и не сделала. Все знают — Отака не воюет. А предложить Верховному Инквизитору свою преданность в обмен на невмешательство и посеять вражду в банде Хора — умное решение с её стороны. И единственно верное.

— Значит, Инквизитор теперь покровительствует женщине?

— Верховный умеет ценить верность умных людей. И не важно, женщина это или мужчина.

— Не скажите. Только женская хитрость могла вы́носить такой дьявольский план.

— Да, в хитрости ей нет равных. Сейчас же, когда король слаб, а междоусобица близится к концу, самое время встать на сторону того, кому достанется Герания. А это решает только Инквизитор. Надеюсь, Монтий не примеряет корону на свою голову? Верховный сказал своё слово — король умер, да здравствует королева.

— Значит, он сделал ставку на заморскую женскую хитрость взамен местной безмерной кровожадности и алчности? Победить в войне не принимая в ней участия, взойти на трон не истратив ни одного медяка и не потеряв ни единого солдата — это под силу не каждому. Настоящая королева. Те трое ей в подметки не годятся.

— Поэтому Монтий это должен понять и принять.

— Но как, сенгаки меня задери, убедить его?

— Неужели я должен думать за тебя, Мышиный Глаз? Бери пример с хрупкой женщины, которая сумела решить все проблемы.

— Да уж, хрупкая…

Послышался нервный смешок. Мышиный Глаз был явно не в духе от услышанного.

— Понимаю, ты ставил на Монтия, — Хоргулий притворно вздохнул: — Ничем не могу помочь. Ты прогадал.

— Не проще ли сказать наместнику всё как есть. Ни Монтий, ни кто-либо иной не пойдут против воли Инквизитора.

— Нет, не проще. Ты должен сделать так, чтобы желание поддержать королеву стало его личным желанием. Хуже всего иметь затаившегося врага. Только собственные решения, а не навязанные извне, выполняются безоговорочно, и с исключительной преданностью.

— Я постараюсь, но сделать это будет сложнее, чем кажется. Монтий действительно самовлюбленный…

— Не обсуждается! — нетерпеливо перебил страж. — Или он с королевой, или против Верховного. Это и твой выбор тоже.

Они коротко попрощались, и все стихло.

Долговязый еще долго лежал под парусом с зажатой зубами лепешкой, не решаясь выбраться наружу. Он весь превратился в слух, но кроме крикливых чаек не слышал ровным счетом ничего. Наконец решился — приподнял полотнище, прижал глаз к проделанной в нём крохотной дыре. Увидел, сколько можно охватить взглядом, пустую корму. Страх сковал движения. Могло случиться всякое, ведь только что здесь был сам Хоргулий. Долговязый не мог представить, что когда-либо услышит голос Второго после Первого в Герании. Без сомнения здесь был тот, кто выполнял для Инквизитора самую деликатную работу, и это не сулило добра.

Наконец, Долговязый выставил наружу длинный горбатый нос и принюхался. Никаких необычных запахов, лишь морская свежесть и тонкий аромат, источаемый нетронутыми лепешками. С испуганным лицом, с перекошенным страхом ртом, из которого торчал недоеденный кусок, он прислушался.

В голове вертелось тревожное — зачем он слушал этот разговор? Почему не заткнул уши? Беседа, невольным свидетелем которой он оказался — прямая дорога к смерти. Единственное правильное решение — забыть. Но как забыть голос Хоргулия?

Скинув тяжелый парус, он по-кошачьи опасливо поднялся на колени. Огляделся — никого. И тут он, то ли от безысходности ситуации, то ли от перевозбуждения непроизвольно стал жевать. Давно откусанный и насквозь пропитанный слюной кусок лепешки быстро заполнил его пересохший рот. Он жевал и оглядывался, не в силах остановиться.

А вдруг они рядом? Хоргулий появился так неожиданно, вражья его сила.

Туман почти развеялся. На палубе, как и на берегу, суеты изрядно поубавилось. Постепенно Долговязый стал успокаиваться. Он встал на ноги и уже сделал шаг, как услышал ругань. Непонятно откуда на корме возник низенький толстячок. Переваливаясь как куропатка, он шёл к тарелке с лепешками и гневно ругался.

Долговязый дернулся к парусу, но застыл, увидев огромного черного ворона, умостившегося в парусных складках, словно в большом гнезде. Птица сверлила кашевара холодным пронзительным взглядом. Широко раскрыв клюв, обнажив ярко-красный язык, громко и протяжно каркнула. Расправив крылья, в два взмаха очутилась над головой, метя клювом в торчащую изо рта еду. Кашевар выронил из рук остатки лепешки и отпрянул назад, упершись икрами в низкий кормовой бортик. Поскользнувшись на мокрой палубе, взмахнул руками, неудачно пытаясь удержать равновесие. Одна нога, зацепившись за канат, предательски подогнулась, вторая подалась назад, увлекая в пучину. И всё его длинное нескладное тело, потеряв равновесие, не найдя жесткой опоры, устремилось вниз.

Сильный удар об воду вызвал мышечный спазм. Забившая рот лепешка не давала вздохнуть. Силясь вынырнуть, Долговязый судорожно хлестал руками пену, но холод и страх сковал движения. Всё же ему удалось всплыть. Перед глазами замаячила цепь кормового якоря. Он попытался дотянуться. Рука скользнула о мокрый металл. Силы стремительно покидали тело. Руки тяжелели, ноги отнимались. Соленая вода быстро заполняла легкие. Долговязый шёл ко дну.

* * *

Утро выдалось недобрым. Надо же, потерять сразу двоих — лучшего арбалетчика немого Го и такого отличного мечника как Уги — настоящее расточительство для командира. О кашеваре сержант не жалел, да и немой мог объявиться по своему обыкновению в любую минуту. Но то, что ушел Уги, крайне огорчило. Видать парень по-настоящему решил порвать с военным делом. В глубине души сержант его понимал — кто захочет рисковать жизнью задаром? И всё же… Старый вояка грустно хмыкнул — вот он-то всю жизнь лишь этим и занимался. И почти всегда бесплатно. Да уж, столько лет верой и правдой служить королю и остаться без гроша. Дома нет, семьи тоже, а трупы друзей давно склевали стервятники. Из нажитого лишь повидавшая виды секира, да длинные обвисшие усы. И ещё свежая дыра в плече — не первая и, по всей видимости, не последняя.

Юждо Дрюдор не винил мечника — тот сделал свой выбор. Единственно верный. Хотя, по правде сказать, сержант рассчитывал, что Уги останется. Но случайностей не бывает, и то, что несколько дней назад парень выжил в страшной мясорубке у оврага, означало лишь одно — удача улыбается не часто, и нечего лишний раз испытывать её благосклонность.

Сержант выжил тоже, но в его случае это не значило ровным счетом ничего. Он выживал всегда и уже привык к этому. Потому что больше ни на что не был годен. Умел только выживать и убивать. Сын разорившегося пьяницы-фермера, он много раз собирался бросить службу, осесть, завести хозяйство и стать мирным пахарем. Даже придумал, чем займётся. Это будут овцы и томаты. Он не мог объяснить, чем такое сочетание привлекло его воображение, но точно знал: когда это случится, у него будет прекрасная отара тонкорунных овец и целое поле красных сочных томатов.

И еще он знал, такого не случится никогда.

Солнце уже висело в зените, когда впереди показались городские стены Омана.

— Правильно, что ушли, — наконец нарушил молчание сержант.

— Что? — переспросил Микка.

— Говорю, хорошо, что ушли.

— Наверное.

— Не хочу с островитянами дело иметь. Чужеземцы они. Пиратское отродье. Чего доброго сунут исподтишка стилет под лопатку, и будь здоров.

— Странно, что отпустили.

— Потому что с нас взять нечего.

— Значит, к Монтию не пойдете?

— А что посоветуете? Вы, поди, ближе ко двору.

— Куда уж ближе, — печально усмехнулся Микка. — Я в столице-то был пару раз. Король меня и не вспомнит. Вот мой дядя, тот имел вес в Первой Ступени. А без него я никто. Сейчас мой баронский титул — пустой звук. Из нажитого этот горский меч да конь Черный.

— Ваш дядька славным воякой был. Не мог оставить Красный Город — благородство мешало. После того как Фаро-полукровка ушёл в степь, супротив немытых оставался только Ига. А отдать Дикую Сторону кочевникам — все одно, что пригласить орду к себе на пироги. Теперь уж точно случится.

От переполнявшей злости сержант пнул носком ботфорта лежащий на дороге камень, подняв столб едкой пыли. Затем вынул из-под полы небольшой кожаный бурдюк и жадно приложился дрожащими губами. То ли украденное, то ли выменянное у островитян вино лилось по его обвислым усам.

— Бестолково погиб, — обтёр рот тыльной стороной ладони. Добавил с короткой звучной отрыжкой: — Зазря.

— Это как?

— А вот так! — нервно бросил. — Все помощи ждал. Говорил, мол, вот-вот из столицы подкрепление прибудет. А Хор, ослиный хвост, про гарнизон позабыл. О своей шкуре пекся. Когда казенные деньги кончились, а провизии оставалось на десять дней, дядька ваш все свои сбережения на солдат истратил. Потом к Монтию на поклон… тот хоть и враг нам, но себе-то не враг. Понимал, барыга, что не будь на восточных границах графского гарнизона, немытые давно бы разграбили его Оман. Но и он не помог, горячей смолы ему на голову. Давняя злоба у Монтия к графу… Вот и говорю, погиб ни за что.

— Ну, так уж?

— А что за смерть без славы, — сержант скривился и сплюнул слюной, коричневой от жевательного табака. — Вот вы давеча спросили, к кому я желаю податься. А я ответил — у кого золото, тот и хозяин. Так-то оно так, но кроме денег есть ещё кое-что.

Он снова приложился к бурдюку, обернулся и, прищурив глаз, посмотрел на восток, вглядываясь в степное марево.

— Смотри, капитан. Там, по Дикой Стороне, бродят банды кочевников, чтоб их разорвало. Видел, как островитяне засуетились, прознав о графской кончине? Даже нас кочевниками с перепугу нарекли. Стрелки-то они хорошие, но против немытой саранчи, как пить дать, не устоят. Знают это, потому соберут навоеванное и айда на острова. А немытые церемониться не станут, попомни мое слово. Им грабить одно удовольствие. Наслышан, небось, как землепашцев да купцов заживо жгут? А там и лесные братья объявятся. Примутся за своего кровника, за Монтия. Смерть отца только кровью смывается. Вот уж начнется потеха. С одного боку дикие братья с лесорубами, с другого — немытые кочевники. Чую, вскоре понадобятся опытные бойцы богатому Оману. Платить Монтий будет хорошо, но… — сержант покосился на парня, — не пойду я к нему. Для него мы мясо.

Спешившись и взяв Черного под уздцы, Микка какое-то время шел молча. Затем сказал:

— Вы правы. Остаются безумные братья Поло и Грин. Но скажу вам, сержант, они звери.

— Зверь или святоша, всё едино. Верным стоит быть лишь тому, кому небезразлично жив ты, или нет. Такому, каким был твой дядька, граф Ига.

— А Верховному Инквизитору? — спросил юноша. — Он — настоящая сила.

— Да, сила многое решает. Старик, поди, жив ещё, в своих-то горах? Выжидает, небось, кто кому шею свернет. А после назначит ставленника, дескать, любите и жалуйте. Тогда остальные притихнут словно мыши, и языки в задницы засунут. Вот кто загубленным душам не ведет счета, старая перечница…

Перед тем как зайти в самый богатый город Герании они остановились, Микка чтобы сделать несколько глотков воды сержант, чтобы хлебнуть вина. Теплый морской ветер игриво трепал обвислые сержантские усы и длинные волосы юного барона.

— Кто кому шею свернёт, — мотнул головой Микка, повторяя слова старого вояки. — И какой в этом смысл?

— Вся наша жизнь — это война, в которой нет смысла. Так-то парень.

 

Глава 1.6

Больше чем сестра

К восемнадцати годам Стефа изменилась, похорошела и из угловатого своенравного подростка незаметно и быстро превратилась в стройную жизнерадостную девушку. Невысокая, коротко стриженная, она всё же немного походила на мальчика, но эта схожесть ей шла, придавая своеобразную таинственность и загадочность. Не обладая ни яркой внешностью, ни соблазнительными формами, среди рано созревших, налитых желанием сверстниц, Стефа выглядела гадким утенком. Нох первое впечатление часто обманчиво. Стоило ей глянуть на кого-либо своими огромными карими глазами-блюдцами, как взгляд этот, глубокий и цепкий, тут же притягивал, обволакивал, и, полностью завладев чужим вниманием, долго не отпускал. В том пронзительном взгляде таился неподдельно живой интерес и какая-то непостижимая, пока ещё спящая тайная женская сила. Казалось, совсем немного, и эта сила, до краев заполнив тонкое подростковое тело, вырвется наружу, и тогда уж несдобровать никому.

Соученицы Стефу сторонились и недолюбливали за удивительное сочетание в ней гордого нрава и детской открытости души. Умение невзначай стрельнуть диким глазом, фыркнуть в ответ заносчивой девице, косо посмотревшей в ее сторону, а язычок она имела острый, тут же сменялось широкой улыбкой, и непритворным искренним предложением в помощи и дружбе.

От дочерей местных вельмож, чопорных и надменных, одних сплошь тощих как щепки, других — сдобных, словно булки, но всех без исключения поголовно высокомерных, как надутые бараньи бурдюки, Стефа отличалась не только веселым нравом, ясным взглядом и фигурой подростка, но и манерой одеваться. Ей не нравились ни громоздкие юбки южно-заморского покроя, ни узкие атласные блузы и витиевато расшитые жакеты, нахваливаемые купцами как последний крик отакийской моды. Девушка предпочитала длинные до колен льняные рубахи, что носят наложницы в восточных гаремах, кожаные мужские шаровары по щиколотку, обтянутые узкими ремешками, и деревянные сандалии на босу ногу — с детства для нее привычная одежда кочевников Дикой Стороны.

Выросшая в степном краю, она не пряталась от палящего солнца и, выходя на улицу, никогда не брала с собой зонт из высушенных широких листьев квадимии — новомодное изобретение местных красавиц.

— Госпожа Стефа, — назидательно бурчала домохозяйка Дора, — юноши предпочитают светлокожих девиц. А у вас кожа сухая и загорелая, как у кочевника. Так в Омане вы себе жениха никогда не найдете.

— Ой, какие здесь женихи? — заливалась смехом девушка. — Сплошь худосочные мамкины сынки, да ожиревшие чада местных чинуш. Точно как наши цыплята с поросятами на заднем дворе отцовского дома. Немытые кочевники и те больше на женихов походят.

При упоминании о степных налетчиках пожилая женщина неприязненно кривила толстые губы, и делала такую гримасу, будто съела лимон. Стефа по-детски смеялась и добавляла:

— Вот вернусь в Красный Город, уйду в гарем.

Дора в сердцах плескала руками, и со словами: «Вам бы всё веселиться», спускалась на кухню.

Почти год Стефа снимала комнату у ворчливой Доры, которая ко всему прочему считалась дальней родственницей ее семьи. Денег, что передавал отец, едва хватало на жилье и еду, поэтому увеселения девушке были не по карману. Но она и не стремилась к ним, находя, чем занять вечера. Даже всезнающая Дора не догадывалась, что каждый вечер у себя в комнатке Стефа зажигала большую восковую свечу и долго молилась за своего отца, графа Игу. Просила Змеиных богов сделать так, чтобы стрелы немытых не задели его, чтобы их копья ломались об его щит, чтобы кривая сабля кочевника тупилась, коснувшись отцовских лат, и чтобы не подвели графа ни глаз, ни рука.

Помолившись, укладывалась в мягкую кровать с книгой в руках, да так и засыпала при горящей свече, которая к утру сгорала дотла.

Просыпалась Стефа рано, как приучил ее отец, и каждое утро начинала с песни. Всякий раз, заслышав наверху звонкое девичье пение, Дора недовольно разводила руками, сетуя на то, что эти восточные жители, перенявшие у кочевников странную манеру издавать протяжные звуки, называемые ими непонятным словом «песня», уж точно никогда не приживутся в культурном и просвещённом Омане. А если девчонка и дальше будет начинать свой день с тягучих завываний и причудливых голосовых переливов, то уж точно не найти ей достойную пару для замужества до конца своих дней.

— Одна дорога дурёхе — в гарем к немытым, — бубнила по утрам хозяйка, вываривая бельё в большом бронзовом казане.

Но нельзя сказать, что молодые люди совсем не замечали девицу. Этим летом у нее даже появился тайный воздыхатель. Им оказался Гурио, сын портового бакалейщика, разбогатевшего на продажах мыла и соли. Его отец держал самый большой солевой склад на пристани, потому парня и прозвали Гурио Соленый.

Как-то он подарил Стефе привезенный из-за моря тяжёлый отрез атласной ткани.

— Ты, Гурио, лучше мыло подари, — рассмеялась в ответ девушка. — Да побольше. Доре уж стирать нечем.

На следующее утро перед крыльцом стояла большая корзина, доверху набитая душистым отакийским мылом. Прижимистая Дора от счастья парила на седьмом небе. Она сразу пригласила Гурио Соленого в дом и, усадив пить чай, поднялась наверх, кликнуть постоялицу. Как же удивились оба, обнаружив, что юная озорница сбежала через окно по покатистым крышам соседских домов на учебу.

В тот день услужливая Дора не отпускала Гурио до самого вечера, а когда беглянка вернулась, парень успел обпиться чаем и объесться хозяйскими пирожными.

— Как сие понимать? — спросила, нахмурив брови Дора.

— Как отказ, — без тени притворства ответила девушка.

Хозяйка и стоящий рядом Гурио так и застыли ошарашенные прямолинейностью ответа. С тех пор Гурио Соленого стали звать Гурио Смытым, и каждый, завидев его на улице, вслед бросал обидное: «А это не тот ли Гурио, которого немытая кочевница смыла его же собственным мылом?» С тех пор униженный сын бакалейщика затаил обиду на своенравную насмешницу.

В отличие от горе-жениха, озорница тут же забыла эту историю и с головой окунулась в учебу. Учиться она любила, и всё время проводила на занятиях. Междоусобица с постоянной сменой власти никак не коснулись ни учебного процесса в Оманском университете, ни суеты повседневной городской жизни. Монтий и Хор отлично понимали, война войной, а торговый порт должен работать днем и ночью. Беднели крестьянские деревни и хутора, разорялись провинции и землевладения, но для торговой знати Омана обязательные королевский и наместнический оброки были упразднены — ни наместник, ни тем более король не хотели терять поддержку геранийских купеческих Союзов. Пользуясь этим, торгаши сами выбирали сюзеренов, время от времени меняя на более лояльных. Так, за два года войны многие оманские коммерсанты сколотили немалое состояние, снабжая продовольствием и снаряжением то наемников-островитян за деньги Монтия, то королевскую армию за серебро Хора, по очереди опустошая сундуки одного и казну другого.

Кто бы что ни говорил, а война — благодать для торговли. Но время шло, и в деловых кругах начали ходить опасливые разговоры о жизни после войны. Будет ли послевоенный порядок таким же благоприятным для знати и безоброковым для коммерции, каким он есть теперь? Мнения купцов склонялись к мрачным прогнозам. Но сейчас, пока дележ короны набивал их кошельки, порт Оман богател на глазах, а вместе с ним процветала и высшая школа. Местные купцы и вельможи, поддерживая войну нажитыми на ней деньгами, не жалели томанеров для собственных чад. Платили целые состояния лучшим заморским учителям за обучение наукам и языкам их избалованных дочерей и сынков-недорослей, тайно надеясь отправить тех за море в сытую и зажиточную Отаку, где можно не опасаться за их будущее.

Здание учебного заведения располагалось далеко от пристани, в стороне от торговых улиц, и, возвышаясь над тихой улочкой неподалеку от наместнического дома, выглядело под стать своей репутации.

— Подождите, занятия скоро кончатся, — преградил дорогу стоящий у входа в главный корпус, без конца вытирающий платком потную плешь, невысокий старичок. Медные пуговицы на его строгом синем костюме, ярко блестели, отражая послеобеденное солнце.

Подчинившись, Микка Гаори в ожидании уселся в заросшей синим клематисом беседке на каменную скамью. Старинный фасад поражал величием. Солнце искрилось в причудливых витражах его высоких арочных окон. Громоздкая замысловатая лепнина карнизов, которые вовсю облюбовали голуби, изумляла витиеватостью узоров. Всё здание походило на непревзойденный архитектурный шедевр.

Разглядывая массивные кованые ворота, молодой барон думал о том, узнает кузину или нет. Прошло более двух лет со дня их последней встречи, и та, скорее всего, очень изменилась. Но потом решил, что непременно узнает, поскольку колючий взгляд ее хитрых глаз забыть просто невозможно. Полуденная тишина пустынной улицы и монотонная трель кузнечика в пожухлой траве навеяли приятные воспоминания о детстве. Пахло пылью и свежестью, какая бывает только ранней осенью. Клонило в сон.

По прибытию в Оман коня и меч молодой барон оставил с сержантом Дрюдором в таверне, при матросской ночлежке. Сам же, расспросив у служанок дорогу, не медля, приступил к поискам.

Шагая мимо бакалейных лавок, харчевен, галантерейных развалов, он ловил себя на мысли, что не уверен, какое чувство сильнее — желание увидеть сестру или боязнь встречи с ней. За два прошедших года он перестал бояться многого. Вернее, страх никуда не делся, но превратившись в союзника, теперь помогал выживать. За время войны Микка часто прислушивался к нему, и сейчас тот шептал на ухо — не иди туда. Но в этот раз юноша не прислушался. Лишь рыкнул, недовольно мотнув головой, и произнес:

— Вот ведь девка.

Наконец, его ожидание закончилось. Массивные двери отворились, и из здания высыпала пестрая ватага учеников. Их гомон, заполнив тихую университетскую улочку, заглушил ставшую несносной трель неугомонного кузнечика. Микка напрягся, крупные капли пота оросили виски. Он прищурился, тщетно пытаясь разглядеть в толпе знакомые черты. Увы, никого похожего на сестру не увидел.

«Что за…», — ругнулся, решительно поднимаясь со скамьи.

Направился ближе к галдящим ученикам и громко позвал, перекрикивая шум:

— Стефа!

На миг гомон стих, юноши и девушки вопросительно уставились на крикуна, но через секунду, потеряв всяческий интерес, вновь зашумели и забурлили молодой энергией.

— Микка!

Он обернулся и первое, что увидел — радостную искорку в широко открытых приветливых девичьих глазах. Хрупкое создание с короткой стрижкой, стоящее перед ним, и было его двоюродной сестрой Стефой.

— Микка Гаори! — удивленно повторила девушка, уверенно шагнув навстречу.

— Сестрёнка! — выдохнул юноша, и на душе, как в детстве, стало легко и радостно.

* * *

Верзила в потертой замшевой куртке, огромный чернобородый сгорбленный совершенно без шеи, одной рукой настойчиво барабанил в дверь, второй прикрывал замысловатую массивную гарду обоюдоострого палаша, висящего на перекинутой через плечо портупее.

Дора отворила дверь.

— Где девчонка? — угрюмо процедил чёрная борода.

— Как-кая? — заикаясь, не поняла женщина.

Верзила грубо отстранил ее и размашисто шагая, направился наверх. Ещё двое последовали за ним. Один тощий, сухой как жердь нес короткое копье степняка, второй, в длинном плаще, вооруженный кинжалом, жестом приказал хозяйке молчать. Когда показал перевязь на запястье, женщина поняла, что за гости пожаловали к ней так внезапно.

Троица бесшумно пересекла коридор, крадучись поднялась по лестнице. Ни единой ступеньки не скрипнуло под тяжестью их шагов. Остановившись у двери в комнату квартирантки, они замерли в молчаливом ожидании. У Доры подкосились ноги. Бородач, обнажив палаш, толкнул дверь.

Девушка в одной сорочке со сложенными в молитвенном жесте руками стояла на коленях перед свечкой и удивленно смотрела на вошедших.

— Она, — протянул бородач. Подошел к девушке, огромной бронзовой лапой взял за подбородок, заглянул в лицо.

— Ты, что ли, с востока? — От него несло луком и казармой. — Значиться, из немытых будешь?

Стефа молчала, не в силах издать ни звука.

— Дошли слухи, что ты болтаешь, чего не следует.

— Я дочь графа Иги, — наконец выговорила она, пытаясь придать голосу значимость.

Бородач замер и покосился на спутников.

— Обмануть хочешь? Это мы проверим, чья ты дочь.

— Спросите моего наставника Гердиора.

— И у него спросим. У всех спросим. А пока посидишь в клетке.

— Не имеете права! — Стефа вскочила на ноги, но тощий, что стоял сзади, цепко ухватил ее за шею крючковатыми пальцами. От боли девушка взвизгнула.

— Ты, верно, не поняла, кто мы? О Темной Службе наместника слышала часом?

Глаза Стефы налились слезами — кто не слышал об извергах Монтия?

— Отпустите меня, пожалуйста, — еле выдавила из посиневшего горла. Крупные слезы текли по ее щекам.

Тощий ослабил хватку.

— Не бойся нас, девка, — прошипел ехидно, — мы люди добрые. Ты просто расскажи нам про свои планы и всё. Про то, чем хочешь навредить нашему городу и нашему наместнику.

— О чем в…

Жердяй снова сжал девичью шею.

— Прекрасно знаешь, о чем. Наслышаны о твоих речах. Значит, наместник наш жаден и, говоришь, предатель?

Тощий потянул вверх, лишив ноги опоры. С интересом разглядывал девичье лицо. Повисшее тело забилось в судорогах. Губы посинели, рот широко открыт, глаза закатились.

Ухмыльнувшись, тощий разжал пальцы, и девушка обессилено повалилась на пол.

Подошел бородач и концом палаша коснулся выреза рубахи. Провел вдоль тела — ткань лопнула и поползла под острым лезвием, обнажая молочную кожу.

Верзила глянул без интереса, поморщился и рявкнул, пряча клинок в ножны:

— Одевайся.

Темных из Темной Службы просить о чем-либо бессмысленно. И всё же…

— Пожалуйста, дайте мне самой, — еле слышно прошептала она, закашлявшись. Слова застряли в одеревеневшем горле.

Трое переглянулись. Бородач, жестом указав на дверь, вышел последним, предусмотрительно оставив щель в дверном проеме. Внизу, на полу у входной двери, зажав ладонью рот, тихо плача, и страшась поднять на темных полные безвольного ужаса глаза, застыла притихшая Дора.

Тощий, почуяв неладное, напрягся, прислушался, нервно передернул ноздрями и с силой распахнул дверь.

— Ах, ты мразь! — гаркнул бородач, вбегая и рыская бешеным взглядом по пустой комнате.

Грохоча каблуками, метнулся к окну.

— Вон она!

Стефа бежала по покатым крышам. Ещё немного, и она скроется из виду. Тощий вытер о штанину вспотевшую руку, неспешно вскинул копье. На секунду замер, прищурился, фокусируя взгляд на бегущей фигуре.

— Давай же, Гнус, — нетерпеливо торопил бородач. Тот не повел и бровью. Сейчас на всём белом свете был только он и его убегающая жертва.

Гнус целился долго, сквозь узкие щелки почти слипшихся век, с окаменевшим, лишенным кровинки безбровым лицом, и только крылья ноздрей его мерно подрагивали, вторя глубокому ровному дыханию. Казалось, время замерло в тягучем болезненном ожидании.

И вдруг метнул. Коротко, хлестко, без замаха. Снаряд, мелко дрожа, со свистом разрезая вязкий вечерний воздух, понесся над крышами. Бородач устремился к окну, провожая его нетерпеливым взглядом.

— Нате… — охнул густым басом.

Гнус улыбнулся — копье достигло цели. Зубчатое острие раздробило позвоночник, и древко, выйдя наполовину из пробитой девичьей груди, цепляясь за края черепицы, не позволило телу скатиться с пологой крыши. Стефа умерла мгновенно.

Главарь лихорадочно мотнул головой, грязно ругнулся. Затем кинул тощему, будто ничего не случилось:

— Забери копье, Гнус. Девку положи на кровать. Нас здесь не было.

Выйдя из дома в быстро опускающиеся сумерки, наткнулся на поджидавшего у крыльца Гурио Смытого:

— Я не ради денег, поймите… — промямлил тот запинаясь. — Наместник Монтий самый… он наш…, а она такое про него говорила…

— Это понятно, — бесстрастно перебил темный.

— Вы разве не арестуете ее?

— Уже не требуется, — отмахнулся верзила. Поморщился, словно вступил ногой в дерьмо и раздраженно гаркнул: — Иди отсюда!

Из дверей вышел его напарник с кинжалом. С лезвия капала кровь.

* * *

— Там, сержант, точно будет лучше, чем в ночлежке.

— Домашнее-то, завсегда получше казенного, — поддакнул довольный Дрюдор. Выдавив в рот последние капли из бурдюка, добавил, — авось и вино у хозяйки найдется, жабу мне в ноздрю.

Ведя Черного под уздцы, Микка думал о сестре. Он вновь ожил, преобразился, глаза засверкали радостью и задором. Каким же дураком чувствовал себя сейчас из-за прошлой боязни встречи. Некогда угловатая и колючая девчонка удивительно преобразилась, и после бесконечных утрат стала для него глотком свежего воздуха. Сегодня она говорила открыто, тепло и смеялась как-то по-доброму, завораживая, притягивая к себе. Ни капли надменности, ощущалось — она ему искренне рада. Сама предложила ночлег, пообещав договориться с хозяйкой. Взяв его руку, долго не хотела отпускать.

Микка провел сестру до самых дверей, и теперь они с сержантом шли известным ему маршрутом.

— Хороша? — спросил Дрюдор.

— Не то слово, — покраснел юноша.

Свернув за угол и увидев на крыльце двух мужчин и паренька, Микка замедлил шаг. Подойдя ближе, остановился в нерешительности. Сержант устало опустил секиру на мостовую.

— Пришли что ли?

— Вроде того, — настороженно обронил его попутчик.

Бородач пристально осмотрел подошедших.

— Куда? — потянув ноздрями, сплюнул на брусчатку.

— Нам здесь обещали ночлег.

— Поищи в другом месте, — рыкнул громила, демонстративно кладя руку на эфес палаша.

— Что за хорек? — с тревогой в голосе поинтересовался сержант.

Микка нервно передернул плечами, опустив глаза, заметил на каменной выщербленной кладке крыльца несколько темных пурпурных пятен, блестевших в фонарном свете рассыпанными рубинами. Подняв взгляд, замер — по лезвию кинжала, спрятанного за спиной одного из стоящих, медленно ползла большая красная капля. Добравшись до конца клинка, сорвавшись вниз, она разбилась о каменные ступени и превратилась в ещё одно бурое пятно, похожее на остальные. Человек в плаще заметил, куда смотрит рыцарь и уже не таясь, достал из-за спины окровавленный кинжал.

— Зря, — сказал он, прищурив налитые кровью глаза.

Не успев вынуть меч, Микка метнулся назад. Выгнулся, втянул под ребра живот. Кинжал незнакомца, скользнув по кольчуге, рассек сюрко, царапнул кожу на обнаженной шее. Но войти под подбородок не успел. Обух секиры пришелся точно в локоть. Глухой удар разорвал мышцы, раздробил кость. Предплечье вместе с кистью, сжимающей клинок, бесполезно повисло на оголенных сухожилиях. Вой раненого эхом пронесся по безлюдной улице. Короткий взмах вновь вскинутой секиры и отрубленная голова кинжальщика покатилась по мостовой.

Бородатый верзила в доли секунды обнажил палаш. Микка не заставил себя ждать. Наконец-то и в его руке в нужное время оказалось оружие. Зло скалясь желтыми редкими зубами, бородач отошел на два шага, готовясь к схватке. Микка не спешил. Глянул на пятна на крыльце, рядом с бесхозным кинжалом, и меч в руке предательски задрожал — Стефа!

— Я в дом! — крикнул он сержанту.

Тот кивнул, поднимая секиру над головой.

— Давай! Я сам здесь разберусь.

В полутемном коридоре споткнулся о лежащее в черной кровавой луже, мертвое тело хозяйки с перерезанным от уха до уха горлом. Быстро огляделся, бросился наверх, к настежь распахнутой двери.

Гнус ждал. Стоя у кровати над бездыханным девичьим телом, превратившись в единый натянутый нерв, он не слышал, чувствовал приближающиеся шаги, дышал им в такт. Капля пота повисла на кончике носа. Рука с копьем, словно стальная пружина, готовилась разжаться в любую секунду.

В дверном проеме показалась тень — Гнус перестал дышать. Из-за двери показалось острие меча, за ним носок сапога, следом рука в перчатке. Ладонь тощего судорожно сжала древко, глаз сузился, тонкие губы растянулись, предчувствуя новую смерть. Плечо подалось вперед и…

Копье в руке замерло, едва начав движение. Падая, звонко ударилось о пол. Втульчатый наконечник тяжелого арбалетного болта вонзился между виском и левым глазом, и, насквозь пробив череп, вышел из правого уха. Глазное яблоко, мелко дрожа, повисло на тонком бледно-розовом жгуте нерва.

Обмякший, неестественно покачивающийся на слабеющих ногах, Гнус всё-таки устоял. Его выбитый глаз, прилипнув к впалой щеке, удивленно смотрел на вошедшего. Мгновение, и тощее тело с грохотом повалилось на пол.

— Го-го, — послышался из окна знакомый возглас.

Микка не оглянулся на зов. Осев на колени рядом с кроватью, и выронив меч, он уткнулся горячим лбом в мертвенно-бледную девичью ладонь.

— Есть ещё кто? — с лестницы раздался голос сержанта.

Парализованный, Микка не мог произнести ни слова.

— Когда-нибудь настанет такой день, чтобы я никого не убил? — негодовал Дрюдор, поднимаясь по ступенькам и вытирая лезвие секиры шляпой мертвого бородача. — Эй, капитан, кажется, с ними терся ещё какой-то недомерок? Куда он подевался…

И осёкся, замолкая.

 

Глава 1.7

Никто не посмеет смеяться

Внизу раздавались удары боевого топора. Сержант глянул под лестницу и мысленно похвалил себя за то, что предусмотрительно задвинул засов входной двери. Тем не менее, грохот нарастал, грозясь превратить старое дерево в груду щепы.

— Эй, капитан, их там не меньше восьми, — гаркнул Дрюдор.

Но Микка не реагировал. Стоя на коленях у кровати, не в силах оторвать взгляд от мертвого тела, он беззвучно плакал. Очнулся, когда сержант, не церемонясь, тряхнул за плечо.

— Парень, нам пора, — ткнул секирой в окно.

На соседней крыше немой Го отчаянно махал руками призывая поторопиться.

Микка поднял невидящие глаза. Отрешенно прошептал:

— Что?

— Пошли, давай! — хамовато прорычал тот и потянул парня за ворот, поднимая на ноги. Но качнувшись словно пьяный, тот вновь осел на пол. Снизу донесся треск рассыпавшейся двери, грохот сапог, грязная брань. Дрюдор взгромоздился на подоконник, протянул руку:

— Ну же!

Но парень, развернувшись к двери, встал в пол-оборота, и сжимая дрожащими руками меч, выговорил сдавленным голосом:

— Теперь моя очередь.

— Дурак! — выкрикнул сержант, спрыгивая на крышу.

Дверь пушинкой слетела с петель и в комнату вломились вооруженные люди. Первый, наткнувшись на острие выставленного клинка, крякнул, оступился и, заваливаясь обмякшим телом вперёд, сбил юношу с ног. От удара затылком набатом загудела голова. Отяжелевшее мёртвое тело придавило к полу, фонтаном заливая лицо хлещущей из пробитой артерии кровью.

Скинув с себя труп, попытался было подняться, но сильный удар рукояти меча сломал нос.

Свист арбалетного болта и знакомое «го-го» — последнее, что услышал Микка, прежде чем погрузиться во мрак.

* * *

Боль притупилась. Онемевшее лицо застыло каменной маской и, казалось, полностью утратило восприимчивость. Под усталыми, монотонными, ставшими совсем уж привычными ударами, голова резко дергалась из стороны в сторону.

Вправо… Влево…

Сквозь кровавую пену, заполнившую ротовую полость, натужно просачивалось слабое дыхание. Голова безвольно повисла. Окровавленный подбородок упёрся в грудь. Сплошная гематома вместо забитого кровью и соплями носа. Узкие щели заплывших слезящихся пудовых век. Блевотная лужа на каменном полу, в которую с опухших изрубленных «в мясо» губ стекают тонкие алые струйки.

Капля за каплей — удар за ударом.

— А ну-ка, оживи его!

Ледяная вода обжигает кровоточащую под лопнувшей кожей плоть. Красные струи стекают по волосам. Дрожь усилилась, но дышать стало легче.

— Подожди, Мясник. Да это же Микка Гаори, племянник покойного Иги! — послышался голос, которого не было прежде.

«И что, — мелькнула мысль, — перестанут бить?»

В ушах загудело. Слова давно стали малопонятны, утратили всякое значение. Превратились в фон, в набор звуков между ударами. Смысл имели лишь гулко звенящие в ушах удары увесистых кулаков, монотонно выбивающие из него жизнь.

— И что с того? Он отправил к праотцам Крокуса, Фиги и Гнуса. Троих, во как. Прямехонько по горлу ублажил капитана Пирадо.

— Неужто один?

— Не один. Те Оркориса пристрелили. Но этот ответит за всех.

— Да подожди же ты! Ещё убьешь ненароком. Какой с того прок?

Чья-то пятерня, крепко ухватив за слипшиеся волосы, запрокинула голову. Палец приподнял заплывшее веко. Чужой взгляд внимательно рассматривал помутневший зрачок.

— Похоже, скоро сдохнет.

— Тебе-то что с того, Мышиный Глаз? Сдохнет, значит судьба такая. Ты посмотри — вылитый лазутчик Хора.

Ноги висели плетьми. В локти неестественно вывернутых за спину рук вгрызлись браслеты кандалов. Прикованные к ним цепи, натянутые под тяжестью обессиленного тела словно струны, скрывались в темноте под потолком. Красно-бурая кость сломанного ребра торчала из разорванной раны.

— Молодой, крепкий. До крюка доживет.

— Брось, Мясник. Я с ним говорил вчера. Какой это лазутчик? Он из остатков разбитого восточного гарнизона. Из тех, кто выжил. Бегут куда глаза глядят. С ним еще трое… эм… двое вроде?

Мясник не слушал.

— Это ж надо, в один день прикончить пятерых «темных».

— Крокуса с его шестерками все одно порешили бы рано или поздно. Давно нарывались.

— Мне плевать! Этот молокосос за всех ответит.

— Ладно, делай, как знаешь.

Пролетевший мимо кулак рассёк воздух.

— Передохну. Ты прав, чего доброго точно сдохнет.

Голоса смолкли, удары прекратились. Кто-то ослабил натянутую цепь, и та с грохотом упала на пол. Полумертвое тело мешком сползло в лужу собственных испражнений вперемешку с черной остывающей кровью. Кованый носок, угодив чуть выше левого виска, вышиб сознание. Из уха хлынула струя. Рассудок утонул в кровавом тумане.

Судорога, холодом пронизавшая всё тело, вернуло сознание. Он сделал глубокий вдох, и грязная ледяная струя потоком хлынула в лёгкие. Лишь когда голову вытащили из воды, надрывный кашель, преодолевая боль в сломанном ребре, вытолкнул жидкость обратно.

— Живой! — крикнул кто-то.

Голова онемела. Грудь на вдохе откликнулась нестерпимой болью.

— Посади его, — послышался бас Мясника.

Его с силой швырнули на скамью, вывернув за спину руки, умело привязали к столбу. Несколько металлических пластин плотно сковали левую голень от колена к ступне.

— Ему меня хорошо слышно? — раздался противный стариковский тенорок.

Он скорее догадался, чем почувствовал, что кто-то дышит ему в разбитое лицо тяжелым винным духом.

— Вроде да.

— Тогда начнем.

Человек прокашлялся и продолжил.

— Вас действительно зовут Микка Гаори?

Он еле кивнул головой соглашаясь.

— Хорошо, — удовлетворенно протянул скрипучий тенор.

— Вы капитан королевской конной гвардии?

Опять чуть уловимый кивок.

— Вы шпион?

Он попытался сделать отрицательный жест, но голова предательски загудела. И, тем ни менее, спрашивающий понял жест правильно.

— Советую говорить правду, иначе…

Металлические пластины на ноге сжимались. Медленно и страшно.

— Повторю вопрос, вы шпион?

Он попытался рассмотреть владельца мерзкого тенорка, но мокрые волосы залепили глаза. Во мгле маячил лишь плохо различимый образ — размытое пятно седой головы над мутно-темным бесформенным балахоном.

— Так… — проскрипел балахон.

Тупые шипы вонзились в плоть, и нога зажглась нестерпимой болью. Раздался приглушенный смешок — кто-то с явным наслаждением методично все туже затягивал болты, пока под металлом не лопнула кожа. Затрещало ахиллово сухожилье, нога запылала огнем. В глазах помутилось, горло наполнила тошнота. Бессознательно из последних сил взвыл жутким животным воем волка, угодившего в капкан, когда пластины, продолжая неумолимо сжиматься, вгрызлись, проткнули, разорвали плоть. Когда же стали дробить, расплющивать и ломать кость, в который раз потерял сознание.

Вылитый на голову поток ледяной воды снова вернул его к действительности.

— Ты явно переборщил, Мясник.

Боль ушла, но левая нога онемела, словно ее отрезали. Наверное, так оно и было. Опять послышался знакомый голос дознавателя. Но теперь неуверенный, хриплый.

— Так и запишем — шпион сознался. Так ведь, Мясник?

— А то! — поддакнул палач злорадно. — Шпион он и есть. Чего еще-то?

— Проследи, чтобы дожил. Нам нужна показательная казнь.

— Угу. Подвесим на крюк всех королевских прихвостней.

Послышался глухой металлический скрежет. Это с мертвой ноги снимали адский механизм. Чье-то колено уперлось в сломанное ребро, вызвав болевой шок.

— М-м-м… — с разорванных губ сорвался тихий стон. Как же хотелось умереть. Только смерть способна дать облегчение. Он представил, как острое лезвие кинжала натужно скользит по шее, разрезая плоть, освобождая от боли. Выдохнул горячий воздух. Безуспешно попытался сплюнуть. Выкатившийся из губ кровавый сгусток сполз по подбородку, увесистой каплей сорвался вниз, и гулко хлюпнув, растворился в черной луже.

— Поддай-ка жару Пузо, — рыкнул Мясник в подвальный мрак.

Ухнули меха, яркая вспышка на миг озарила темную пыточную, и снова кромешная тьма. Глаза болезненно пытались разглядеть окружающую реальность, но мозг отказывался ее воспринимать. Лишь размытая алая точка, неясно брезжащая в темноте, медленно приближалась, очерчивая крутую дугу. Где-то совсем близко послышался смешок Мясника:

— Клейменное тело — воронья пища.

Близясь, точка становилась всё ярче, и, превратившись в похожую на раскалённого жука букву М, остановилась у самой щеки. Жар пылающего клейма, сжигая ресницы и мигом высохшие пряди, раскаленным жалом проткнул левый глаз. Тело, пытаясь сохранить остатки жизни, выгнулось скорее инстинктивно, убегая от боли, но крепкие руки обхватили голову сзади и клеймо, на секунду замерев, в следующее мгновение змеей вгрызлось в кожу. Ноздри заполнил рвотный запах жженого мяса, едкая копоть впилась в невидящий глаз. Голова загудела, лицо превратилось в невыносимую животную боль.

И тут он впервые закричал. Долго, протяжно. Скорее от бессилия, чем от боли. Словно смертельно раненный зверь, надрывно выворачивая наизнанку разорванное горло. Окончательно теряя сознание, мертвой кожей все еще ощущал этот крик, заполнивший пространство, застывший в мертвой тишине…

Капля за каплей — удар за ударом.

Рука, непроизвольно дрогнув, потянулась вверх, пальцы коснулись изуродованной щеки. Изрезанная буграми, обугленная она на ощупь казалась чужой.

Капля за каплей — удар за ударом.

Размеренные всплески один за другим, с точно выверенными интервалами, молотом стучали в висках, что означало лишь одно — он до сих пор жив.

— Очнулся?

Голос с легким восточным акцентом, певучий, протяжный, совсем не походил ни на хрип Мясника, ни на мерзкий тенорок балахона. Так разговаривали в Красном Городе.

Крупная слеза скатилась по омертвелой щеке.

— Ничего-ничего. Пока жив, есть надежда.

Голос подрагивал, сбивался. Чувствовалось искреннее участие и боль. Голос снова напомнил ему о боли, горло сжалось, перебив дыхание. Теперь она стала его вторым Я. С трудом разлепив опухшие веки, он повернулся на голос.

— Вот и славно, — рядом сидел человек и влажной ветошью протирал его искалеченное лицо.

Надо забыться. Заглушить ставшую привычной боль. Он облегченно закрыл глаза.

Капля за каплей — удар за ударом…

* * *

Сокамерника звали Коло — имя ни геранийское, ни степное и совсем не подходящее жителю Красного Города. И все же, родился Коло в Дикой Стороне. Так, по крайней мере, утверждал. Этому стоило верить, поскольку байки о геройствах графа Иги на восточных границах он рассказывал захватывающе, умело пересыпая остроумными подробностями, словно все происходило на него глазах.

— …и тогда граф приказывает привести этого немытого в свои покои. Ну, тот знамо дело парламентер, и ни один волосок не смеет упасть с его головы. Хотя кочевники плевать хотели на военный этикет, но ваш-то дядька настоящий рыцарь. И вот он усаживает того немытого за стол и потчует разными деликатесами, да все диковинками и страсть, какими вкусностями. Тот с голодухи объелся от пуза. Сидит довольный, переваривает. А граф в ладоши хлопнул и откуда ни возьмись, вокруг парламентера танцовщицы закружили. И такие, что одна другой краше. Ну, тут немытый совсем расплылся и говорит, дескать, граф хочу служить тебе. Вон у тебя как знатно, и еда и бабы. Не вернусь, говорит, к своим, буду тебе верным. А тот отвечает — чем докажешь свою верность? Тут-то парламентер и выкладывает все планы немытых. Вот так-то. А граф ему в ответ — если своих продал за вино и девок, то и меня продашь, как пить дать. А поскольку ты уже не парламентер, а предатель, чему и свидетели имеются, то, пожалуй, казню я тебя. Мне твои за это даже спасибо скажут. Вот такой он был хитрец, твой дядька.

Каждый раз, завершая очередную байку, Коло хитро щурился в ожидании одобрения, на которое у еле живого Микки совсем недоставало сил. Но и не верить этим историям оснований не имелось, так убедительно и захватывающе те рассказывались. Лежа недвижимо на деревянных лагах Микка Гаори поражался безграничному оптимизму и жизнелюбию сокамерника.

— Пока жив, всегда есть надежда, — каждое утро повторял тот, улыбаясь солнечному лучу, озаряющему сквозь ржавую оконную решетку их узкую камеру.

Клеймо на щеке медленно зарубцовывалось и уже не кровоточило, но левый глаз не открывался совсем. По утрам Коло бережно протирал его мокрой ветошью, прикладывая разжеванную, обвалянную в паутине мякоть кукурузной лепешки, что давали на завтрак, и начинал новую историю:

— А вот еще вспомнился случай…

Со временем обожженный глаз стал плохо, но видеть.

Через неделю Микка немного приподнимался на локтях и мог самостоятельно перекатываться на бок. Так, чтобы Коло было удобней обтирать пролежни и убирать скопившиеся нечистоты.

— Ничего-ничего, — приговаривал тот, морщась, — вот когда я на скотобойне гнилые кишки прибирал, вот там стояла настоящая вонь. Дело случилось в прошлом годе, как раз тогда почила ростовщица, которой я заложил свою кобылку Искру…

С первого дня, когда полумертвого Микку бросили на холодный тюремный пол, Коло дождевой водой, собранной за окном, сутками смывал кровь и грязь с начинающих гнить ран. Пока парень лежал без сознания, он пальцами выправил раздробленные в изувеченной ноге кости, наложил самодельную шину — выломанные ножки единственного в камере табурета туго перемотал жгутами из ткани собственной рубахи. Теперь каждое утро, снимая шину, он усердно смывал красно-желтый гной с глубоких нарывающих язв. Микка презрительно смотрел на свою мертвую ногу, превратившуюся в мешок из рваного гнилого мяса с грудой раздробленных костей, и всем сердцем ненавидел ее. Коло же уверял, что придет время, и парень еще станцует на собственной свадьбе. На это юноша зло хмыкал, отворачиваясь к стене.

— Ну, хотя бы на виселицу сам поднимешься, — щурился сокамерник, подбадривая. — Знай, Меченый, ступени тут крутые. На крюки вешают прямо на набережной. Это чтобы покойников даже с кораблей видать было. Расскажу один случай. Как-то пришла торговая галера из Отаки…

Под байки хорошо засыпалось.

Коло меченным не был, и на это у него имелась своя философия:

— Если Монтий еще и воров клеймить начнет, куда скатится этот мир? Каторга — не мое. Уж лучше тюрьма или петля, чем рабский труд и крюк. Вор — профессия ничуть не хуже наместничьей. Барыши разные, а резон один. Поэтому и понимает наместник, что себе подобных клеймить нельзя. Я же с кочевниками долго жил, а у них правило простое — то, что лежит без дела и хозяина не имеет, то взять не зазорно. Вроде и не воровство вовсе, ибо каждая вещь должна иметь своего хозяина. Для настоящего вора, что не его, то и есть ничейное. Так и Монтий ничейным никогда не брезговал. А я что, худший вор, чем он?

Сломанное ребро, вправленное доморощенным костоправом-сокамерником, постепенно срасталось. Со временем и левый глаз стал открываться полностью и видел уже довольно сносно. Раны понемногу подсыхали и затягивались. Микка уже чувствовал левую ногу, но только до колена. Остальная же ее часть, хотя нестерпимо чесалась и зудела, но оставалась недвижимой. По прошествии второго полнолуния Коло, ощупав изуродованную конечность, констатировал, что кость, по всей видимости, срослась и шину можно снять. Но и без шины она лежала бревном, не подавая признаков жизни. Микка часами пытался оживить мертвую ногу, бешено и безрезультатно ударяя ею о лежанку, но не удавалось шевельнуть ни единым пальцем.

— Чертовы сенгаки тебе в пузо! — яростно кричал он, изрыгая ругательства.

— Оставь ее в покое, — успокаивал парня Коло. — Всему свое время. Давай-ка лучше разотру. — И он начинал аккуратно разминать безжизненную конечность.

— Зачем это? — нервно бросал Микка, — все одно подыхать.

— Ты же не хочешь, чтобы мерзкая толпа смеялась над одноногим меченным доходягой, ковыляющим по ступеням эшафота? Смерть надо уметь принять. Старуха с косой всегда за твоим плечом, и только она знает, когда настанет твой последний час. Посему каждую минуту ты должен быть готов ее встретить. Только тогда тебя начнут уважать враги, и ты станешь настоящим мужчиной. О твоем дядьке сло̀ва лихого никто не смел сказать. Даже враги. И об отце твоем тоже. А чем ты хуже?

— Я шпион.

— Не смеши старого карманника, — по-восточному растягивая слова, смеялся Коло. — Уж я-то в людях разбираться умею. Работа моя такая. И на шпионов я насмотрелся, будь здоров. Ты просто оказался не в том месте, и не в то время.

— Они убили мою сестру.

— Ну что ж, ты отомстил.

— Я опоздал. Я всегда опаздываю…

— Это поправимо.

Коло все сильнее мял мертвую ногу, но Микка не чувствовал его пальцев. Чужая нога кочерыжкой торчала из его тела.

— У меня забрали все… — Он безучастно отвернул голову, — и скоро отберут жизнь.

— Гм. Слушай, — Каждый раз неуловимым чутьем вор чувствовал, когда парень стоял на грани отчаяния. — Расскажу я тебе одну историю про купца, который как-то ночью на Хлебной дороге свалился в придорожные кусты. Ох, и история! Представляешь, караван вышел затемно, чтобы под утро поспеть к открытию ярмарки, а этот дурак…

Микка не слушал. Уставившись на серый потускневший камень тюремной стены, он думал о том, что скоро увидит своих родных — отца, дядю, тетушку и сестру Стефу.

Так прошло два полнолуния и как-то утром, разливая по мискам жидкую баланду, смутно напоминающую гороховую похлебку, бородатый охранник, тот, что за все время заточения не проронил ни слова, вдруг ухнул хриплым густым басом:

— Все!

Коло удивленно поднял бровь:

— О, милейший! Что стряслось в самом почтенном городе Герании? Что за чудо сделало тебя говорящим?

Охранник не заметил сарказма:

— Все, Гесс пал. Монтий возвращается. Всех пленных шпионов подвесят за крюки на реях. — Посмотрев на Микку, хмуро добавил, — лучше бы ты помер здесь.

Микка молчал. Удивительно, но на душе стало спокойно. Он приподнялся на локтях, осмотрелся. Затем сел, спустив здоровую ногу на пол. Левая так и оставалась лежать неподвижно на деревянном настиле.

— Дай! — сказал коротко и требовательно, протянув руку к миске с похлебкой.

Коло подал. Микка принял снедь, ложкой зачерпнул зеленую жижу, поднес к носу, с силой вдохнул ее гниловатый запах, и вдруг улыбнулся неровно зажившими губами.

В глазах Коло вспыхнуло ликование.

Микка ел жадно и громко. Стучал деревянной ложкой по миске, бесцеремонно чавкал и икал так, словно то была не пустая баланда из гнилого гороха, а настоящий деликатес, признанный гурманами обеих сторон Сухого моря. Остатки вылил прямо в рот, протер влажное дно лепешкой, отправил ее туда же, основательно пережевал и в конце смачно рыгнул.

— Еще? — спросил сокамерник, протягивая свою миску.

— Давай!

Быстро расправившись со второй порцией, блаженно закатил глаза и произнес:

— Как же хорошо.

Затем зло оглядел свою неподвижную ногу и сквозь плотно сжатые зубы прорычал:

— Я не собираюсь тебя тащить за собой, чертова деревяшка.

Шея его покраснела, жилы напряглись. Глаза округлились, вылезли из орбит. Он бешено уставился на ногу, напряг все свое истощенное тело, прилагая нечеловеческие усилия, пытаясь оживить ее. На шее выступили синие жилы, заскрежетали зубы. Вдруг большой палец на почерневшей ступне еле заметно дрогнул. Через миг дернулся второй. Затем вся ступня медленно повернулась вправо. Микка ухватился за штанину, стянул ногу с лежанки и с силой бросил ее на пол.

Коло кинулся на помощь, но парень одернул:

— Уймись!

Помогая себе руками, он подался вперед и встал в полный рост на обе ноги. Так он простоял довольно долго в полной тишине, балансируя для равновесия руками. Наконец, выдохнув, произнес:

— Теперь никто не посмеет смеяться.

Закрыл глаза, сделал шаг, который на удивление получился.

— Вот и славно, — восторженно прошептал карманник.

А через десять дней, когда поутру лязгнул замок и в камеру вошел седой человек в черном балахоне Микка понял, за ним пришли. Коло молча протянул руку, помогая подняться. Опершись на нее, юноша сжал горячую ладонь сокамерника, который зачем-то так ненадолго спас ему жизнь. Тот, подняв с лежанки свой старый плащ, которым укрывался по ночам, накинул парню на плечи.

— Тебе нужнее, — возразил Микка, пытаясь вернуть обратно.

— Нет, одевай. И смотри не простудись, — добродушно произнес вор, пряча под дрожащими веками влажные глаза. — Выше голову, Меченый.

Они, как ни кто понимали друг друга.

На пристани от белого цвета резало глаза. Ночью снежная пороша укрыла уличную брусчатку первозданным покрывалом, и среди этой девственной чистоты толпа горожан, томящаяся в ожидании крови, выглядела черным зловещим пятном.

Легкий морозец пощипывал клеймо на щеке.

— Свиньи пришли полюбоваться на мои вспоротые кишки. — Микка Меченый зло покосился в сторону толпы. Глубоко вдохнув зимнюю свежесть, прикрыл голову капюшоном и, стараясь не хромать, заковылял в сторону эшафота. — Никто не посмеет смеяться.

 

Глава 1.8

Утонувший

Мороз подсушил осеннюю грязь, и кобыла Мирка, фыркая паром, монотонно стуча подковами по хрупкому, едва сковавшему мелкие лужицы, льду лениво тянула телегу вперёд. С началом ночи пошёл редкий снежок и Долговязому пришлось укрыть тощие бока лошади меховой попоной.

К утру нужно было добраться до Омана.

«Не забыть бы купить рукавицы», — подумал кашевар, глядя на свои окоченевшие руки, сжимающие поводья. Но вслух не сказал ничего.

— Да, рукавицы нужны, — полусонно буркнул старик, кутаясь в полушубок.

Долговязый уже не удивлялся. Даже случившемуся этой осенью. Спокойно вспоминал, как задыхался, глотая солёную воду; как, теряя сознание, судорожно тянулся к якорной цепи; как широкие вороньи крылья вздымали пенистые брызги над его тяжелеющим телом. Вспоминал, как неожиданно очнулся. Как широко открыв рот, вдохнул жадно и глубоко, наполняя легкие кислородом. Тело плыло над водой, и чьи-то сильные руки, придерживая за спину и плечи, толкали вперёд. Рядом еле уловимое дыхание. Вспомнил как, обернувшись, увидел обрамлённое мокрыми зелеными волосами девичье лицо. От неожиданности выгнулся дугой и запрокинулся назад, отчего вновь захлебнулся морской водой. Закашлялся, грудная клетка заходила ходуном, вода пошла носом. Сильные руки приподняли его голову над волнами. Только когда мутные от слёз глаза выхватили из марева приближающуюся полоску суши, Долговязый осознал, что плывёт вперёд ногами, а по бокам, поднимая фонтаны брызг ударами широких сильных хвостов, две русалки толкают его к берегу.

От страха он закричал.

— Перестань, иначе высосу кровь, — нежно прошептала та, что плыла справа.

— Отпустите меня, пожалуйста! — вырвался отчаянный вопль.

— Хорошо, — раздался ласковый голосок слева.

Руки вмиг отпустили тело и, потеряв опору, кашевар едва вновь не пошёл ко дну. Сильная прибрежная волна стремительно вынесла его на песок, и напоследок — то ли вой ветра, то ли девичий вздох — послышалось:

— Это не тот…

Он очнулся. Жаркое сентябрьское солнце обожгло глаза и Долговязый непроизвольно прикрыл их тыльной стороной ладони. Приподнялся на локтях, огляделся. Он лежал на телеге, деревянные колеса которой давно не видавшие смазки, скрипели мерзко и протяжно. Сквозь противный звук донесся едва различимый не менее скрипучий старческий скрежет:

— Ожил? Вот и славно.

Старик не обернулся, сидя на облучке, продолжал кряхтеть и покачиваться в такт невыносимому колесному писку.

— Почти утонул. Чуть отливом не утащило. Повезло, что за корягу зацепился… Не каждый день такое везение. Прррр…

Говоривший натянул поводья, и душераздирающий скрип прекратился. Долговязый коснулся затылка. Мокрые волосы пропахли морем.

— Я видел… Деву Воды.

— Что? А, девки снятся? Мне уж давно не снятся, кхе-кхе… Поднимайся, давай. — Старик, кряхтя слез с телеги и ткнул в ногу кашевара корявым посохом. — Ты кто?

— Долговязым кличут. Куховарю я.

— Вот те на, — удивился тот, — а ну-ка, что это?

Достал из-под облучка холщёвый мешочек и высыпал на сухую изъеденную морщинами ладонь кучку измельченных рыже-коричневых листьев.

Долговязый с видом знатока облизнул большой и указательный пальцы, ткнув ими в стариковскую пятерню. Подхватил щепотку пряности, понюхал, внимательно осмотрел со всех сторон и положил на язык. Немного пожевав, подытожил:

— Степная майора.

— Хм, — старик одобрительно скривил уголки губ, — твоя правда, парень.

Затем внимательно осмотрел с макушки до пят, прищурился, словно что-то обдумывая и, наконец, добавил:

— Видать, мне само небо послало тебя.

После чего снова потянулся к своему тайнику, доставая глиняную флягу.

— Пить хочешь?

Долговязый утвердительно кивнул. Старик протянул ёмкость, и кашевар жадно приложился к горлышку опухшими непослушными губами.

— Пей, парень. Настойка знатная, магическая. Сбор мой. Проснешься свежим человеком.

Рука с флягой ослабела, в глазах помутилось. Он прикрыл отяжелевшие веки, и Дева Воды, острозубо улыбаясь, прошипела на ухо: «Теперь станет хорошо…».

— Что такое… — фляга выпала из обессиленных рук.

Солнечный свет тысячекратно ударил по глазам, рассыпаясь на множество радуг, окрасил пространство в невероятные цвета. Голова поплыла и растворилась в пустоте. Реальность исказилась, словно вывернулась наизнанку. Он посмотрел на свою открытую ладонь и не смог сосчитать количество пальцев. Они делились и размножались с невероятной скоростью, собирались в единое целое и тут же рассыпались на сотни частиц. Рука стремительно таяла, превращаясь в дым. Он сам, его прошлое, настоящее мгновенно исчезли в этом дыму. Запрокинув лицо к разноцветному небу, он растянул губы в дурацкой улыбке и расхохотался. Чувство реальности покидало его…

— Действует… — послышалось рядом, то ли скрип телеги, то ли стариковское кряхтение.

Когда Долговязый снова открыл глаза, старик сидел у костра, помешивая длинной ложкой мутное вонючее варево.

— Хаос прекрасен, — слышалось его скрипучее бурчание. — Все стремятся к порядку, но невдомёк глупцам и невеждам, что Хаос — это и есть истинный порядок.

Сумерки незаметно перетекали в тёмную беззвёздную ночь.

— Проснулся? Как ты? Голоден? Вот, поешь.

Держа двумя пальцами за черёнок, старик протянул райское яблочко. Долговязый взял плод, и опасливо посмотрел на старца.

— Не бойся, не отравлю.

Парень кивнул и в два укуса расправился с плодом. В животе приятно заурчало.

— Ну как?

— Вкусно.

Старик ухмыльнулся, прищурив один глаз:

— Хм… еще бы. Вымочен в отваре восьмилетнего корня мунраки и молодых листьев горной киолы. Утоляет голод на пару дней. Но ежели съесть, как сейчас, после заката. А коль съешь при солнечном свете, сразу умрешь. Сильнейший яд.

Долговязого чуть не вырвало. Он побледнел и поперхнулся.

— Вижу, ты готов уже, — старик подул на ложку с дымящимся варевом и, собрав трубочкой иссохшие губы, снял пробу. — Зови меня Знахарем, тебя же буду кликать Учеником. Чую, не уйдут мои знания в мир иной.

* * *

Осень подходила к концу. С наступлением холодов подготовка к зиме, так же как и дела по хозяйству, окончательно легли на плечи Ученика. Старая печь больше коптила, чем согревала, и Долговязому пришлось законопатить мхом и просмолить сосновой смолой все щели в хижине, чтобы как-то удержать скудное тепло. Вечерами, пока Ученик драил глиняные судочки и до блеска натирал кварцевые пробирки, Знахарь подолгу лежал у огня, кряхтя и постанывая. Их общение в последнее время сводилось исключительно к вопросам и ответам.

— Сколько зерен сурумы нужно добавить в живильное зелье? — спрашивал Знахарь, грея над огнём скрюченные старостью корявые пальцы.

— Четыре для женщин и семь для мужчин.

— А для меня?

Долговязый морщил лоб, силясь дать правильный ответ.

— Запомни Ученик, старика живильное зелье убьет с первого глотка. А ребенок до десяти лет может пить его как воду.

Почти каждое утро они шли в лес за хворостом. Пока Ученик разгребал валежник, Знахарь собирал травы, коренья, ягоды с грибами, время от времени хитро присвистывая:

— Эй, Ученик, а ну-ка скажи!

В руке появлялся, сорванный на болоте, толстый стебель, которым старик ехидно крутил перед носом кашевара:

— Коль выжать сок этого водогона, на высушенную ножку гаранауса, — на раскрытой ладони появлялся бледно-розовый гриб, — что получим?

— Чтобы перелететь из Омана в Гесс хватит и десяти капель сока на такую ножку, — уверенно отвечал Долговязый, поднимая сухую еловую ветку.

— А если двадцать капель добавить, что будет?

Долговязый замялся.

— Ну, Ученик? Я же делал это с тобой.

— Ах да! Мертвым, не дыша, неделю пролежишь.

— Молодец!

Каждый раз на обратном пути Ученик недовольно причитал, сгибаясь под тяжестью вязанки:

— Я сухостоя наносил на три зимы вперед.

— Носи-носи, — подстёгивал его старик, — лес тебе помогает, и ты ему помоги.

В редкие солнечные дни Ученик выносил из хижины связки сушеных трав, мешочки с порошками, гирлянды с грибами и кореньями и раскладывал прямо на земле, чтобы та, как утверждал Знахарь, умножала их силу. А по вечерам под заученные монотонные заклинания, похожие на голодный волчий вой, толок дубовым пестиком в каменной ступке травы, молол в деревянной мельнице коренья, смешивал одно с другим и настаивал всё это на муравьиных выжимках.

— А это называется медовка, — Знахарь выуживал из вороха сухих травинок желто-рыжий лепесток, и тыкал им кашевару в лицо, — хорошо растворяется в паучьем яде. После тот становится вязким и пахнет точно мёд. Даже собака не учует подмены.

Сидя перед лампадкой, Долговязый аккуратно раскладывал по кучкам травинки и корешки, вслух проговаривая их названия, чтобы лучше запоминалось:

— Бычий нюх, жимица, бобона, кунарак, снова бобона…

— Кровь она такая, — бормотал старик, греясь у печки, — запах её силу имеет немалую. Вот скажи мне, как остановить резню в поле? Очень просто. Надо запах пролитой крови заглушить, и все дела. А что нам в этом поможет?

— Волчья моча, корень горного перца, побеги двухлетней ивы, м-м-м…

— И?

— …ягоды мертволистника собранные на шестой день после первого заморозка? — добавлял Долговязый, с надеждой взирая на старика.

— А заклинание?

— Крум садхи арам! — торжественно выкрикивал довольный кашевар.

— Вот! — Знахарь удовлетворённо потягивался, приговаривая. — Твой чистый ум впитывает всё как сухой мох утреннюю росу. Теперь смело можно на покой.

Когда размытые дождями дороги прихватил первый морозец, Знахарь принялся собираться в Оман.

— Завтра поедешь со мной, — буркнул он как-то утром, раскуривая длинную резную трубку, — покажу тебя мастеру Томэо.

Раньше старик никогда не брал Ученика с собой. Оставляя на хозяйстве, сам на два-три дня уезжал в город. Называл поездку — «ехать на торги». В такие дни Долговязый запрягал телегу коричневой клячей Миркой, такой же древней, как и сам старик, и грузил мешками сушёных ягод, глиняными кувшинами с настойками, вязанками грибов и охапками кореньев.

— Присматривай за огнём, — назидательно наказывал Знахарь, поправляя упряжь, — а за меня не беспокойся. У меня завсегда в кармане мороч-чай на всякий случай припрятан. Пусть другие меня боятся.

Из Омана Знахарь привозил лампадное масло, холсты, кухонную утварь. Как-то привез две латунные чашки на тонких цепях, и Долговязый с удивлением узнал, что с их помощью порошки можно делить на две идеально равные части. А если на одну чашку поставить крохотный оловянный бочонок с цифрой, а на вторую сыпать что-либо, пока стрелка в центре цепей не остановится вертикально, то по цифре на бочонке можно определить точное количество насыпанного в чашку. В другой раз старик привез хитрый прибор для разглядывания мелких частиц, коих невозможно увидеть обычным глазом. Бронзовая трубка со стеклышками, прикреплённая к шарниру раздвигалась почти на локоть, и когда кашевар, прищуривая один глаз, заглядывал через неё вторым, то видел настоящее чудо — удивительное движение крошечных частиц, их соединение между собой и деление на множество таких же.

— Мастер Томэо — великий алхимик, — любил повторять Знахарь, хитро подмигивая Ученику, — но представляешь, он не знает чем можно вылечить обычный чёрный сглаз. В его аптеке есть всё, но против простого родового проклятья его науки бессильны.

«На торги» старик ездил после каждого полнолуния. Возил аптекарю Томэо травяные сборы против простуды, настойки от несварения желудка, порошки и присыпки от кожных недугов, снадобья от изжоги и мази для усиления мужской силы. На вырученные медяки покупал всё самое необходимое для ведения нехитрого хозяйства.

Еду в городе Знахарь не покупал никогда. Учителя с Учеником кормил лес.

Из-за непроглядных дождей и размытой в грязь дороги две последних поездки пришлось отложить, и теперь навьюченная доверху телега выглядела, будто из купеческого обоза.

Знахарь набил трубку свежим курительным сбором, мастерски с первого удара кресалом по кремнию запалил трут, затянулся, выпустил густые клубы ароматного дыма и указал Долговязому на облучок.

— Мирка тебя, надеюсь, слушается?

— Еще бы не слушаться. Зря что ль каждый день кормлю и чищу?

— Ну, тогда держи вожжи. А я рядом по-стариковски.

Ехать предстояло всю ночь, и кашевар плотнее укутавшись в козий полушубок, привезённый стариком с прошлых «торгов», легонько хлестнув кобылу по тощему заду, присвистнул и телега, скрипя и покачиваясь, тронулась с места.

К середине ночи снегопад прекратился и по чистому небу бисером рассыпались мириады звезд.

— Без рукавиц зимой никак, — проснувшийся Знахарь выставил из полушубка сизый нос. Раскуривая трубку, продолжил: — Ты знаешь, в Гелейских горах, на самой высокой вершине Шура̀ есть большой каменный шатёр в виде шара. Живет там древний ведун Птаха. Ему лет раза в три поболе моего, а сколько мне я и сам не помню. Кхе-кхе-е… — Старик протяжно закряхтел, давясь дымом. — Так вот, говорят, тот Птаха сосчитал все звёзды на небе.

Долговязый задрал голову, окинул взглядом бескрайнее небо, присвистнул и недоверчиво процедил:

— Не-а. Уж я скорей поверю в то, что можно сделать непробиваемой медную кольчугу выварив её в заячьей крови вперемешку с колотым стеклом, нежели в такое.

— А чего так?

— Вон их сколько, в Небесном Мире. Одно слово — не счесть.

— И всё же, каждому количеству есть своя определенная мера. Четыре колеса у телеги, четыре ноги у Мирки. Мера — четыре. А в торговом обозе десять телег, значит колёс сорок. И так дальше до бесконечности. И для бесконечности тоже найдется мера.

— А времени хватит сосчитать?

— Хм, — старик с пониманием глянул на Ученика, — это ты правильно подметил. В том-то вся штука. Мыслю я, что Птаха до сих пор звёзды считает. И проживи он ещё тридцать три мои жизни, всех звезд ему точно не перечесть. Это как капель в Сухом море. Мера для них имеется, но хватит ли времени сосчитать?

— Может и пересчитает, — задумчиво протянул кашевар, — всяко бывает. Вон я, к примеру, и знать не знал о знахарстве, а встретил вас, как прозрел. Теперь уж точно знаю, что человек вечен. Лишь нужное зелье под рукой имей, и живи да радуйся. Или есть такая смерть, против которой нет чудо-зелья? А, Учитель?

Но тот не ответил. Потухшая трубка одиноко торчала из отворота полушубка. Старик блаженно спал.

Поутру с первыми лучами морозного рассвета на горизонте забелели стены Омана.

Ещё до открытия аптеки, пока Долговязый на заднем дворе сгружал с телеги баулы, старик долго и упрямо спорил с аптекарем Томэо о полезных свойствах кровопускания.

— … но лишь в течение трех дней после полной луны, иначе будет только хуже, — слышался за дверью его возбужденный голос.

— А если нет времени ждать? — не унимался аптекарь.

— Будет хуже!

Молчаливый мальчишка, помогавший Долговязому с выгрузкой вдруг спросил с интересом:

— Пойдешь на казнь?

Кашевар опешил.

— На набережной площади, в полдень. Весь город будет. Наместник вернулся, будут королевских шпионов за ребро подвешивать.

— Сам что ли?

— Чего ж сам? Для того Мясник есть.

Набережная гудела тысячами разгорячённых голосов. Лавочники закрывали магазины, уличные торговки сворачивали развалы, хозяева таверн выгоняли на мороз пьяных полусонных моряков. Всюду мельтешили крикливые мальчишки и непрестанно лающие дворняги. Первый девственный снег, ранним утром укрывший мостовую, истоптанный людскими ногами превратился в грязное месиво.

Прямо над причальной стенкой возвышались деревянные столбы с горизонтальной перекладиной, уходящей в сторону моря, на которой болтались четыре толстых корабельных каната с блестящими медными крюками на конце. Вокруг сооружения то и дело сновали плотники с пилами и топорами, что-то подправляя, подбивая и укрепляя. По всей видимости, конструкция возводилась ночью в спешном порядке и у эшафота ещё дымились костры, окутывая набережную тёрпким запахом еловой смолы.

Шеренга солдат в синих форменных плащах удерживала быстро растущую толпу горожан, откуда время от времени доносились недовольные возгласы:

— Не напирай!

— Куда прёшь, мразь!

Долговязый и мальчонка-подмастерье расположились далеко от эшафота, шагов за двадцать, ближе протолкнуться не удалось. Мальчишка подпрыгивал, тянулся на носочках, вытягивая струной тонкую цыплячью шею, но из-за плотно сомкнувшихся спин не мог ничего разглядеть. Он чуть не плакал, и лишь когда Долговязый усадил его на плечи, оживился, растянул рот в довольной улыбке и восторженно замахал руками:

— Скоро начнется!

Действительно, в преддверии кровавого зрелища, толпа загудела растревоженным ульем, подалась вперед, заходила волнами, и в этот миг вдали послышался глухой призыв сигнальной трубы. Гулкие барабаны громом откликнулись на её одинокий зов, и сотни глаз заворожено устремились к распахнувшимся воротам городских катакомб.

— Что там? — спросил Долговязый.

— Ведут, — крикнул мальчишка.

Толпа словно мерзкая старуха изрыгала проклятья:

— Шпионы Хора!

— Смерть королевским прихвостням!

Несмотря на свой рост Долговязый видел лишь перья на шлемах конвоиров и макушки приговоренных. Чем ближе приближалась шеренга к эшафоту, тем яростнее бесновалась толпа:

— На крюк их!

— Смерть!

Седой старик в черной судейской мантии развернул свиток, прокашлялся и крикнул в толпу:

— Достопочтенные горожане! — Толпа тотчас притихла. — Сегодня великий день! Славный наместник Монтий с победой вернулся из похода на Гесс. Столица Герании пала!

Толпа радостно заревела.

— Хор больше не король. Он позорно бежал. Скрылся от праведного гнева. Остатки его войска разбиты, а его сторонники в плену. И сегодня они получат по заслугам.

В ожидании крови толпа скандировала обезумевшим многоголосьем:

— Смерть, смерть, смерть!

Седой махнул рукой, и первого заключённого втащили на эшафот. Им оказался королевский советник Боржо. Он плёлся, склонив голову, держась за изувеченную руку. На доброй половине его редковолосой головы и на слипшейся клочковатой бороде запеклась чёрная густая кровь. Конвоир бесцеремонно тупым концом пики ткнул бывшего генерала-гвардейца в спину, отчего тот оказался на коленях и еле поднялся, опёршись о столб.

Несчастного подвели к крюку, и глашатай снова уткнулся в свиток:

— Граф Дарио Боржо Гесский, за пособничество отступнику Хору и за противостояние законному приемнику трона Монтию Оманскому приговаривается к подвешиванию на крюк прилюдно. Приговор привести в исполнение немедленно здесь и сейчас!

Толпа загудела в предвкушении кровавого зрелища.

Огромный полуголый палач с маской в пол лица, в красных с высокими отворотами перчатках подтолкнул советника к краю эшафота и силой поставил рядом с висящим крюком. Толпа притихла в ожидании. Длинным кинжалом палач вспорол рубаху на животе несчастного, второй рукой подтянул к обвислому животу острие крюка. По толпе прокатился приглушённый вздох.

— Именем наместника! — провозгласил седой глашатай, и палач вонзил крюк несчастному под ребро.

Яркий горячий фонтан хлынул на эшафот. Обезумевшая толпа взвыла от возбуждения. Палач столкнул подвешенного с края постамента, и тот, крича от боли и страха, повис, истекая кровью.

— Первого…, — вырвалось у мальчишки-подмастерья. Он прилип взглядом к дергающемуся в конвульсиях телу, не в силах отвести немигающие глаза.

Когда толпа утихла, пережив первый экстаз, на эшафот сильно хромая поднялся следующий приговоренный. Глубокий капюшон грязно-серого плаща скрывал его лицо, и негодующая толпа загудела вновь:

— Кто таков?

— Пусть покажет лицо!

Глашатай прокашлялся в широкий рукав балахона и подал конвоиру знак. Тот сорвал с осужденного капюшон и Долговязый ахнул:

— Так это же…

— Микка Гаори, барон Туартонский младший, сын королевского генерала Фрота Гаори. Осужден за шпионскую деятельность против наместника Монтия Оманского. Приговорен к смерти через подвешивание на крюк прилюдно! Приговор привести в исполнение немедленно, здесь и сейчас!

Толпа зашумела, но вновь притихла, когда палач, вплотную подойдя к приговорённому, откинув подол его плаща, поддел кинжалом лохмотья. Вспоров ветхое рубище, привычно потянулся за крюком. Массивное острие вошло в изнеможенное тело, словно игла в шёлк.

— Смотрите! — пронеслось над толпой.

Долговязый поднял голову.

Ясное морозное небо, пряча полуденное солнце, стремительно затянулось беспросветным маревом. С моря подул холодный густой бриз, недобро нарастая, срывая головные уборы с зевак. Море зашумело страшно и непредсказуемо. Чёрно-зелёные волны, кипя и множась, настигая друг друга, собирались в могучий девятый вал, и тот, коброй нависая над гаванью, грозился накрыть всё живое смертоносной пенной шапкой.

Палач развернуться не успел — плотная стена воды накрыла эшафот, а когда ледяной поток схлынул, толпа ахнула, увидав вешателя, висящего на крюке. Качаясь в несуразной позе, подобрав под себя пухлые обмякшие ноги, рукой он зацепился за крюк, потому и не свалился замертво. Из голого волосатого брюха торчала рукоять кинжала.

Глашатай черным пятном распластался близ ступеней, придавленный к лестнице. Конвоиры катились по скользким доскам, падая на мостовую. Вскоре на помосте не осталось никого, кроме подвешенного тела Боржо и мёртвого палача, с крюком в отвороте перчатки.

Приговоренный барон Гаори исчез.

Новая волна, больше прежней, нависла над обезумевшей толпой, и та, сминая под собой замешкавшихся, в ужасе бросилась с набережной. Холодный фонтан накрыл растоптанные тела, увлекая за собой в пучину. Удар за ударом ледяная пена поднималась над выступающим пирсом, будто рядом с причальной стенкой била мощным хвостом гигантская хищная рыба.

Удар за ударом.

Чёрный бурлящий поток едва не утащил Долговязого в обезумевшее море. Лишь благодаря причальным кнехтам, он не оказался в воде. Рядом лежал мальчишка с проломленной головой.

Переведя дух, кашевар прислушался. Среди людского плача и стонов искалеченных, ухо выхватило тихую, но ясно различимую песню. До боли знакомые девичьи голоса, восторженно перебивая друг друга, повторяли снова и снова:

— Это он!

— Он!

— Наконец-то он!

А может то был вой ветра.

 

Глава 2.1

Праворукий

Праворуким его прозвал толстобрюхий надсмотрщик Кху за то, что свою часть двенадцатиметрового весла он держал одной правой, поскольку тремя пальцами левой ладони — даже такой огромной, какой обладал бывший геранийский мечник, — охватить толстое весло не представлялось возможным. Несмотря на это, все знали — и одной рукой Угарт Праворукий грёб за троих.

— Эй, Праворукий, толкни в бок соседа! — взревел проснувшийся Кху. Ему было лень лишний раз махнуть кнутом.

— Очнись. — Уги ткнул плечом худощавого, потерявшего сознание немолодого северянина, чья когда-то бледная кожа, теперь сожженная морским солнцем, бугрилась большими гнойными волдырями. Голова несчастного безвольно свисала на грудь, руки едва удерживали весло, и Уги уже вторые склянки греб за соседа. Он мог это делать и до самой Отаки, но проснувшийся Кху заметил, что северянин стал обузой для всей гребной банки, и это могло стоить тому жизни.

Уги толкнул сильнее. Несчастный дернул головой, открыл давно не видавшие сна глаза, и из его груди вырвался стон.

— Хочешь выжить — смотри в небо и подхватывай, — сказал Уги, поднял вверх бесцветные глаза и гортанно, в такт мерным гребкам, затянул островскую песню:

Вслед за Уги вся банка, а следом и остальные гребцы подхватили незамысловатый мотив:

Довольный Кху опять задремал, прикрыв широкополой шляпой черное от загара лицо. Песня лилась над палубой:

Сколько уже дней и ночей Уги, по прозвищу Праворукий, вот так таращился в небо и пел? Он потерял им счёт, и теперь мерил жизнь морскими переходами. То было его восьмое плавание в Отаку, хотя многие из гребцов не доживали и до пятого. Он выжил, но лучше было бы умереть.

«Го-о-о-о!» — загребной уперся ногами в палубные доски, и весло подалось вперед.

Длинные волосы, стянутые в тугую косу, черная борода. Выдубленная солнцем, просоленная морем кожа покрыта витиеватыми татуированными рунами кочевников. Из одежды кожаные штаны да платок на бычьей шее.

«Го-о-о-о!» — скрежет уключин, и весло замерло на миг в самой высокой точке.

Раны от кнута давно зарубцевались. Его теперь не били — не было смысла. Зачем бить бездушную машину, правая рука которой навсегда стала продолжением тяжелого весла.

«Го-о-о-о!» — с общим протяжным выдохом весло устремилось назад, и морская волна, разбившись о борт, обдала обжигающим холодом разгоряченное тело.

Он уже ничего не боялся и ничего не желал. Неизменно бескрайнее небо над головой, и над палубой летит все та же бесконечная песня. Отныне так будет всегда, до самой смерти, которая никогда не наступит.

К полудню на горизонте показался Дубар — торговый порт Отаки — самый крупный в Сухоморье. Белые городские стены, вздымающиеся над морем, казались невероятно высоки. Не зря два года назад налетчики Хора не решились на их осаду, довольствуясь разграблением окрестных рыбацких поселков. Но и там геранийцы поживились на славу.

Чтобы попасть на городскую пристань, торговые корабли проплывали по широкому тоннелю в осадной стене под массивной, поднимающейся вверх кованой решеткой с прутьями толщиной в человеческую руку — то были Морские Ворота Дубара. Семь раз Уги был здесь, и на восьмой даже не поднял головы.

Когда галера пристала к причальной стенке, Кху, лениво лязгая кнутом, зычно гаркнул:

— Сушить весла!

Северянин отпустил весло и бессильно свалился на глянцевые палубные доски, бесчисленное множество раз омытые морской пеной и до блеска натертые босыми пятками гребцов.

— Не доживешь до Омана, — покосился на него Уги.

— И хорошо, — послышалось снизу.

— Что ж хорошего-то? Нас на весле останется четверо, да и акулам твои кости на один зуб. Сплошь убытки.

Кок разносил жидкую бобовую похлебку. Уги взял две деревянные плошки с серо-коричневой жижей, слил содержимое обеих в одну и протянул северянину.

— Тебе нужнее.

Тот взглянул на Праворукого влажными глазами. Уги поставил посудину с едой перед несчастным.

— Если желаешь издохнуть, будь добр, дотяни с этим до Омана.

Северянин взял дрожащей рукой плошку и принялся жадно пить варево, отдаленно напоминающее суп. Уги отвернулся и, откинув голову назад, опустил усталые веки.

— Меня зовут Гелар.

Уги нехотя повернул голову и одним глазом взглянул на северянина.

— К чему мне знать твое имя?

— Не хочу умереть безвестным. Может, когда-нибудь вспомнишь старого Гелара с северо-восточных гор, которым даже рыбы не смогли поживиться.

— Тогда я Уги Праворукий. Но боюсь, тебе меня вспоминать не придется. Даже не знаю, завидовать тебе, что не доживешь до конца плавания или нет.

Он отрешенно смотрел через уключину на толпы отакийцев на пирсе: на портовых грузчиков с тяжелыми мешками на плечах; на прытких юношей с двухколесными легкими повозками за спиной; на сидящих в этих повозках разодетых красавиц; на бородатых мужчин в длинных белых балахонах, ведущих учет товаров; на снующих взад-вперед суетливых гладковыбритых стряпчих; на собак, лающих друг на друга у разделочных столов с рыбными потрохами; на моряков, рыскающих, где бы пропустить стаканчик-другой.

Высоко над крышами таверн нёсся гомон, смех, восторженные крики, матросская брань, щебет птиц и звуки музыки. Уги смотрел на жизнь по ту сторону борта, и она нисколько не интересовала его. То была иная реальность. Его же ограничилась двумя локтями на короткой банке да тяжелым веслом, обращаться с которым он научился так же хорошо, как некогда своим длинным фламбергом.

Ухо уловило незнакомый голос. На корме рядом с Кху стояли двое — владелец судна купец Тордо и высокий незнакомец в белоснежном отакийском балахоне. Тот быстро говорил на непонятном языке и беспрестанно жестикулировал. Купец кивал в знак согласия. Это длилось довольно долго, затем настала очередь Тордо. Геранийский торговец говорил по-отакийски не менее быстро, и размахивал руками более самозабвенно. Отакиец молча тряс головой, но в отличие от своего собеседника — отрицательно, в знак явного несогласия. Рядом, теребя свой кнут, откровенно скучал Кху.

Наконец, судовладелец стал навязчиво тыкать в руку собеседника кожаным мешочком, по всей видимости, туго набитым серебром. Незнакомец высвободил руку, отстранился от геранийца и, гордо заломив широкополую шляпу, повернулся к трапу, намереваясь уйти. Тордо схватил того за локоть, развернул к себе и умоляюще заглянул в лицо.

— Торгуются, — услышал Уги голос Гелара.

— Откуда знаешь?

— Наш желает купить у местного гранитную ванну для купания, а тот упирается.

— А почему не продает?

— Не знаю. Наш впервые увидел такое чудо. Видишь, как глаза горят.

— Ты понимаешь по-отакийски?

— Очень хорошо. Я учитель и ученый. Я знаю шесть языков Сухоморья. Знал…

Тем временем торговля на корме продолжалась. Тордо умолял, но отакиец был непреклонен. Казалось, купец-гераниец готов был встать на колени перед местным гордецом. Кху, почесывая брюхо, с интересом наблюдал за происходящим. Мольбы купца не прекращались, и отакиец понемногу стал уступать. Наконец он обессилено махнул рукой в знак согласия, и они с Тордо пожали друг другу руки.

Человек в балахоне взял деньги и что-то потребовал от купца. Тордо радостно кивнул и указал на гребцов, сидящих вдоль бортов. Отакиец прокашлялся и так, чтобы слышали все, громко прокричал по-своему несколько слов.

Гелар боязливо поднял руку. Толстобрюхий Кху икнул. Уги с удивлением посмотрел на северянина.

— Ему нужен переводчик и носильщики, — прошептал тот.

Тордо жестом приказал встать. Гелар поднялся.

— Сними цепь! — крикнул Тордо, указывая кнутовщику на гребцов, сидящих рядом с Уги.

Кху вытер ладонь о пузо и побрел к весельной банке.

— Дай руки! — приказал он кочевнику-гребцу по имени По, сидящему последним от Уги. Тот вытянул худые запястья, и кнутовщик, поглядывая на прикованных к скамье гребцов, отстегнул массивную цепь.

— Встать! — рявкнул толстопузый Кху, ткнул кнутом в татуированную спину поднявшегося По, отталкивая его в сторону.

— Ты тоже, Праворукий.

Махнув кнутом, приказал Уги отойти. Схватив стонущего северянина за обожжённое плечо, подтолкнул к корме:

— Давай к хозяину.

Отакиец что-то сказал купцу, и Тордо крикнул кнутовщику:

— Давай всех!

— Этих?

— Да, всех четверых, — подтвердил купец.

* * *

Массивные белоснежные колонны взмывали ввысь, высоко над головой смыкаясь со стеклянным, сверкающим в лучах южного солнца сферическим куполом. Узорчатые фрески и замысловатая лепнина покрывали стены цвета охры. Удивительные цветущие лианы свешивались с балконов и террас. Фигуры обнаженных дев украшали вход в купальню, да и сама входная дверь, резная, из дерева редкой породы, представляла собой зрелище невообразимоё красоты.

Уги Праворукий, простой сельский парень, валивший одним ударом быка, прошедший войну геранийских наместников, восемь раз пересекавший Сухое море, живой телом, но мертвый духом, вновь воскрес — подобного он не видел никогда.

Проследовав в окружении двух стражников светлым мраморным двориком мимо виноградной беседки, северянин Гелар, Уги Праворукий и двое гребцов ступили на высокие каменные ступени прекрасного двухэтажного дома отакийского вельможи. Хозяин шествовал первым. Вошедшие были потрясены окружающей красотой, домочадцы же поражались виду вошедших. Удивленно глазели на большие крепкие руки Уги, на покрытого волдырями Гелара, на диковинные татуировки По, на полуголого геранийца, имя которого не знал никто.

Гребцы прошли длинный коридор, украшенный гипсовыми бюстами в стенных нишах, пересекли небольшой садик с карликовыми яблонями и финиковыми деревьями, оставили позади библиотеку, заставленную книжными полками, и вошли в колонный зал со сферическим, залитым солнцем потолком. Это и была купальня, посреди которой возвышалась большая овальная ванна, высеченная из цельного красного гранита.

Когда отакиец открыл резную дверь и четвёрка галерных рабов оказались в просторной купальне, Праворукого поразил запах. Ему на миг показалось, что он стоит посреди майского поля, и густой цветочный аромат, кружа голову, опьяняет сильнее вина.

За спиной послышался шум. Он становился все громче, и наконец, в дверях появилась стройная черноволосая женщина. Раскрасневшаяся, с пылающими негодованием глазами, она гневно кричала на ходу, а за ней покорно семенили две притихшие служанки.

«Красивая, — подумал Уги, — прямо тигрица».

Женщина в несколько шагов оказалась подле отакийца и, тыча длинным холеным пальчиком в сторону гранитной купели, принялась что-то страстно выпытывать. Не умолкая ни на секунду, она готова была броситься на вельможу с кулаками. Отакиец съежился, словно намеревался уменьшиться в росте. Покорно внимая упрекам, даже не пытался перечить.

— Вот и хозяйка пожаловала, — прошептал Гелар. — Это её территория.

Наконец отакиец неуверенно промямлил в ответ и робко протянул разъяренной жене туго набитый кошелёк купца. Женщина умолкнув, с интересом осмотрела мншочек, высыпала на ладонь горсть золотого песка.

Уги Праворукий догадался, что это было золото. В своей жизни он видел только серебро и даже держал в руках сто три серебряных томанера. Но золота он не видел никогда.

На женской ладони лежало целое состояние. Тень улыбки тронула губы отакийки. Тотчас прогнав ее и пронзив грозным взором поникшего мужа, она, указывая на гребцов, приказала властно и требовательно:

— Арх!

Вельможа, выглядевший перед ней побитым щенком, согласно кивнул и сделал жест рукой, выдворяя всех из купальни.

— Сейчас задаст ему под хвост, — прошептал северянин, когда они снова оказались в библиотеке. — Я слышал об этом, но не верил.

— О чем слышал? — уточнил Уги.

— О безмерной власти женщин в Отаке.

— О чем?!

— Видишь, оказывается и так бывает.

— Бабам подчиняться? Да уж лучше акулам на съедение!

— И все же Отака — богатейшая во всем Сухоморье. Даже обычный житель Дубара много состоятельнее самого зажиточного нашего с тобой земляка.

— Да ни за какие деньги! Уж лучше висеть на копье кочевника, чем быть под бабьей юбкой!

— И вместе с тем, у отакийцев высоко развита наука и культура. Образование на высочайшем уровне. Их не сравнить с нами, забитыми и дикими.

— Вот еще! Кто из нас забитый? Что б меня так унижали, как его…

— А он не считает себя униженным.

— Да какая разница, что он считает. Я — галерный раб, и не живу в таком доме. И я не образованный и не культурный, как он. Всю жизнь я жру дерьмо, запивая его слезами. Но я перестану себя уважать, если подчинюсь бабе!

— Ты без сомнения настоящий гераниец, — улыбнулся северянин и отвернулся к книжным полкам. — Знаешь, что это такое?

Он указал на книги.

— Слышал.

Уги не мог успокоиться. Его взбесило услышанное. Огромные руки налились кровью. «Как такое может быть?» — недоумевал парень. Он не жалел ни себя, до конца жизни прикованного к галере, ни северянина, которого без сомнения на обратном пути бросит в море пузатый Кху. Он никогда и никого не жалел. Но сейчас ему было безмерно жаль этого несчастного отакийского вельможу. Праворукий вспомнил, как с виду серьезный и статусный, богатый и образованный, одетый в дорогие, расшитые узорами белоснежные одежды отакиец безропотно стоял в своей собственной светлой купальне перед кричащей женой, не в силах произнести ни единого слова в защиту. Уги передернуло от злости. Он мотнул головой и заскрежетал зубами, пытаясь прогнать мерзкое видение.

Кочевник По и безымянный гераниец уселись на мраморный пол. Гелар взял одну из увесистых книг в кожаном переплете с аккуратными медными уголками.

— «Трактат о Вечном» магистра Эсикора, — прочел название. — Великий был философ. Его имя знал каждый уважающий себя ученый Сухоморья, от пустыни Джабах до крайних Герейских гор. Ты никогда не хотел выучиться читать?

— Не думал об этом.

— Никогда не поздно начать.

— Ты шутишь? Я галерный раб.

— Как говорят отакийские монахи — пути Единого неисповедимы. Никто не знает будущего, и все же каждый день человек должен постигать новое.

— Твое будущее я знаю и так. Да и свое тоже.

— Как знать. День прожит не зря, если научился чему-либо.

— Чему научили меня бесконечные дни на галере? Я уж и со счета сбился.

— Стойкости. Отрешенности. Принятию.

— Ну-ну.

Дверь открылась, в библиотеку вошел отакиец и с порога что-то крикнул Гелару. Тот спешно поставил книгу на место. Сидящие вскочили.

— Пошли, — сказал северянин.

Когда гребцы опять оказались в купальне, черноволосая хозяйка осмотрела их с головы до ног, и Уги показалось, что на нем она задержала свой взгляд дольше положенного. Указав на ванну, она негромко, но властно сказала что-то на отакийском.

— Берите ванну и несите на корабль, — перевел Гелар.

— На повозке везти не будем?

— Экономят. Так они договорились с Тордо.

— Мы сдохнем под ней, — скривился безымянный гераниец.

— Какая разница, где отдать концы, — выкрикнул Уги так, чтобы слышали все, — в этом цветнике, или на дне Сухого моря.

Он уверенно шагнул вперед и добавил, обращаясь к хозяйке:

— Так вот кто в этом доме главный. Ну-ну. Сейчас я тебе кое-что покажу. Небось, не догадываешься, на что способен простой парень из геранийской деревни?

Он подошел к ванне, смачно плюнул на ладони так, что поморщились даже стражники, и крепко ухватился узловатыми пальцами за ее гранитные выступы. Сделав несколько глубоких выдохов, Уги Праворукий, яростно крикнув: «Вражье отродье! Будете знать!» потянул тяжелую ванну на себя.

Массивная лохань не поддалась. Гребцы бросились помочь, но Уги жестким взглядом осадил их. Его лицо побагровело, под черной от солнца и татуировок кожей выступили толстые канаты вен. Мышцы рук окаменели, ноги и таз превратились в сплошной монолит. Скрежеща зубами, дико сопя и изрыгая проклятья, Праворукий яростно уставился выкатившимися из орбит глазами на непокорную ванну и что есть мочи громогласно зарычал. Рык, перешедший в отчаянный крик, излучал такую неистовую силу, что окружающие невольно замерли. Уги орал, будто несся в атаку на полчище немытых, держа перед собой верный двуручный фламберг. Его рев отразился от стен, достиг стеклянного купола и оттуда отозвался глухим эхом. Солнце в глазах погасло, и ванна, скрипя и скрежеща, отделилась от пола.

По купальне пронесся вздох изумления, и у присутствующих округлились глаза. Уги поднял каменную ношу над головой и спросил притихшую хозяйку.

— Куда?

Женщина онемела. Первым очнулся ее муж. Он подбежал к выходу и настежь распахнул створки дверей. Раб с ванной над головой твердо прошагал к выходу.

Гранитную купель, в конце концов, доставили на галеру. Честно сказать, выходя на крутое крыльцо, Праворукий уже жалел о содеянном. Но отступать было некуда, и он, собрав оставшуюся силу, дрожащими ногами ступил на мраморную ступень. К своему удивлению, с лестницы он все же спустился на обеих ногах. Дальше было легче. Пройти виноградную беседку и выйти на улицу предстояло по прямой. Это основательно облегчало задачу.

«Ну и дурак, — злился на себя Уги, — полный дурак».

— Зачем? — спросил его северянин, уже на галере.

— Сам не знаю, — пожал плечами.

— Силы у тебя хоть отбавляй, но думай, прежде чем пускать ее в ход.

— Тебе-то что за дело.

— Надеюсь, мы с тобой не последний день вместе.

— Ага, еще пару дней, пока ты не свалишься под весло, когда Кху не будет спать.

Гелар пропустил ехидное замечание мимо ушей.

— Ты хотел ей что-то доказать? Зря.

Уги промолчал.

Позже, сидя на банке, он вспоминал прекрасный дом отакийского вельможи — переливающиеся в ярких солнечных лучах диковинные фрески на стенах, цветочное благоухание в комнатах, стройную черноволосую хозяйку. Еще он вспомнил ее тонкую точеную ножку, случайно выглянувшую из-под легкой туники, длинную лебединую шею и сверкающий негодованием, но вместе с тем такой живой и такой страстный завораживающий взгляд.

«Дурак, — еще раз сказал он себе, глядя на содранные в кровь ладони, — теперь долго не заживет».

— В «Трактате о Вечном» великого Эсикора есть такие строки:

— Причем тут гордыня?

— Может это весло и есть твое испытание?

Уги так и не понял, к чему это было сказано.

— А ну, подойди сюда, Праворукий!

Уги повернулся к корме. Его звал жирный Кху. Тыча в сторону парня коротким пухлым пальцем и гневно, на показ, хмуря съеденные солнцем брови, он косился на стоящего рядом купца Тордо и того самого отакийского вельможу.

— Что там еще, — раздраженно пробурчал Уги, нехотя поднимаясь с банки.

Кху не мог скрыть удивления, Тордо с интересом будто видел впервые, осматривал подошедшего парня, а отакиец взирал на него с неприкрытым восхищением. В груди тревожно екнуло.

— Гм, — прокашлялся купец, — наслышан.

Снова тягостное разглядывание.

— Что? — не выдержал напряженного молчания раб.

— Он тебя купил, — Тордо кивнул в сторону отакийца.

— Что? — Уги отшатнулся.

— И хорошо заплатил.

— Это как?

— Ты теперь его. Иди.

Парень не шелохнулся.

— Иди! Чего встал, Праворукий, — прорычал Кху.

— Погоди, — Уги вдруг осенило, — я же ни слова не знаю по-отакийски.

Судовладелец повернулся к вельможе и что-то тихо сказал на его языке. Тот махнул рукой — все равно. И тут Уги, гордо выпрямив спину, посмотрел на всю троицу надменно и с явным превосходством:

— Условие — или я уйду не один, а вон с тем доходягой, — махнул головой в сторону Гелара, — или дайте мне, наконец, спокойно выспаться. Завтра опять в море.

— Какие еще условия? — начал Тордо.

— Иначе сбегу! Так ему и переведите. Вы же не хотите потерять дружбу такого знатного вельможи из-за беглого раба? К тому же тот худой и дня не протянет на обратном пути. У него две дороги — либо со мной, либо на дно. Второй вариант для вас убыточный, а от первого получите пару лишних медяков. К тому же доходяга отлично говорит по-отакийски.

Тордо задумался — слова этой деревенщины не были лишены смысла — затем что-то сказал отакийцу. Тот поначалу опешил, но внимательно выслушав купца, согласно кивнул, вынимая кошелек.

— Эй ты! Подойди сюда тоже, — Кху махнул пухлой рукой Гелару.

* * *

Он лежал на деревянной кровати, в настоящей постели, которая пахла цветами и свежестью, и не мог поверить в удачу — он и северянин теперь слуги состоятельного отакийского вельможи. Не рабы — рабства в Отаке нет — свободные слуги. И у каждого, пусть и маленькая, но своя келья — кровать, стол, табурет. Не велика роскошь, но все же не железная цепь, тяжелое весло и убийственное солнце.

«Пути Единого неисповедимы, — Уги вспомнил непонятные для него слова Гелара, — воистину неисповедимы».

Тихо скрипнула дверь, и в проеме показалась человеческая фигура. Уги напрягся. Тень подплыла ближе, и парень ощутил сильный пьянящий аромат, такой, как был тогда в купальне. На его грудь легла мягкая нежная ладонь, коснулась живота и стала медленно спускаться к бедрам. Страстно обхватив его мужское достоинство, женщина пылко прошептала:

— Я много денег отдала за тебя. Надеюсь, не зря.

 

Глава 2.2

Побег

— Не нашёл! — мальчуган залился заразительным смехом.

— Как можно найти такого мелкого таракана, как ты?

Босая детская ножка, торчащая из-под стола, утонула в широкой ладони Праворукого.

— Я не мелкий! — сквозь смех хмурился мальчишка, — когда вырасту, буду сильным как ты!

— Конечно, будешь, — кивал Уги, удерживая мальца за ногу вниз головой, — без сомнения будешь.

— Отпусти! — кричал тот, до икоты заливаясь счастливым смехом, вертясь ужом, дёргая свободной ногой. Его выгоревшие на солнце длинные вихры едва касались пола.

— Сейчас пойду и брошу с набережной, — скалился Уги, нарочито грозя пальцем и сдвигая брови. — Отдам русалкам на забаву. Такой вкусный мальчишка им точно сгодится.

— Пепе Бернади, пожалуйста, успокойтесь, — причитала раскрасневшаяся гувернантка, драматично заламывая худые руки, — вам давно пора обедать.

— Тебя зовут, — Уги аккуратно поставил мальчугана на ноги.

— Не хочу к ней, хочу с тобой! Теперь прячься ты!

— Надо есть, если хочешь стать сильным.

— Ладно, уж если ты так говоришь, тогда конечно пойду. Идем, Сати.

Мальчик махнул гувернантке и бодро зашагал в сторону столовой. Та благодарно глянула на Уги, улыбнулась уголками губ, и посеменила следом за мальчишкой.

— Дождись меня, — попросил Пепе, подмигнув Праворукому через плечо, — я скоро.

— Ты кумир для моего сына, — на пороге показалась хозяйка дома, госпожа Ериния.

— Да уж, — протянул Праворукий. Весёлая улыбка мигом сползла с его лица.

— И уделяешь больше времени ему, чем мне. — В её голосе слышались капризные нотки.

Не ответив, Уги отвел глаза и вышел на веранду. Прибрежный бриз освежил морской прохладой разгорячённое лицо. Зима в Отаке отличалась от зимы на родине. Отакийцы не знали ни снега, ни холодов. Благодаря тёплым течениям климат на этом берегу Сухого моря был умеренно мягким. В то время, как берега Герании сковывал лед, а леса Синелесья и вершины Гелейских гор утопали в снегах, сюда морской бриз лишь изредка приносил северную свежесть, остужая нагретую ласковым солнцем черепицу крыш и раскалённые камни мостовых.

— Как же мне нравятся твои сильные руки, — Ериния коснулась тонкими пальцами его трехпалой ладони.

Уги отдёрнул руку.

— Ты меня избегаешь? — удивилась женщина.

— Послушай, — ответил он после долгой паузы, — спасибо тебе за всё, но… отпустила бы ты меня. Не могу я смотреть в глаза твоему мужу.

— Тогда смотри в мои, — улыбнулась она, касаясь холёным пальчиком его плотно сжатых губ. — Поцелуй меня.

— Ериния, пойми, это нехорошо.

Праворукий смотрел, как ночной мотылёк бьётся об оконное стекло веранды, и думал, что его не должно было оказаться здесь среди бела дня, и в это время года. В почем, как и его самого не должно было оказаться в этом доме, в этом городе, в этой стране. Но он был здесь и чувствовал, как испепеляющий взгляд чёрных глаз сверлит его висок.

— А теперь послушай, раб, — голос женщины стал жёстким, глаза сузились, уголки губ опустились в высокомерной гримасе, — видно ты забыл, что здесь я решаю, что хорошо, а что нет. Поэтому знай свое место. А оно каждую ночь в моей постели. Всегда помни об этом. Ночью жду.

Резко развернувшись на каблуках деревянных сандалий, она надменно вскинула голову и ушла прочь. Уги передёрнуло. Как же он устал от всего этого. Как просто было дома в деревне — дал в зубы заносчивым парням, в ответ получил зуботычину. То же и на войне — впереди враг — бей врага, рядом товарищ — спасай товарища. Даже на галере все было предельно ясно — греби под барабанный бой как все и постарайся не сдохнуть до прибытия в порт. Здесь же, в белоснежном роскошном доме жизнь для Праворукого превратилась в кромешный ад. Хозяин дома господин Бернади оказался на удивление добрым и порядочным человеком. К Уги он относился скорее как к свободному человеку, нежели как к рабу. Когда же Праворукий подружился с его восьмилетним сыном, хозяин и вовсе причислил бывшего галерного гребца к членам семьи. Уги искренне полюбил и смешливого сорванца и его добродушного папашу, господина Бернади. Пепе был прекрасным ребенком — живым и смышленым, излучающим такую энергию счастья и радости, которой хватило бы на весь дом. Мальчик быстро привязался к грубоватому, нелюдимому геранийцу, и тому порой казалось, что этому проказнику удалось растопить его зачерствелую в бесконечной борьбе за жизнь душу. Он полюбил юнца всем сердцем, с уважением относился к его отцу, и все было бы замечательно, если бы не жена хозяина и мать Пепе, ненасытная Ериния. Уги понимал, что именно ей он обязан своей сытой и уютной жизнью в отакийском особняке, но сердцем и душой не принимал такой цены. Хозяйка была весьма хороша собой и умела быстро добиваться от геранийца готовности к тому, чего от него ожидала. И он, несмотря на внутреннее отрицание, всё же с неизменным постоянством доставлял ей это удовольствие. Но по утрам возвращаясь из покоев женской половины дома, он испытывал неуютное гнетущее омерзение. Праворукий искренне полагал, что добряк Бернади скорее всего догадывается о его ночных визитах в опочивальню его сладострастной женушки, но опасаясь скандала, не подает виду. Может, было и не так, но сама мысль о том, что так может быть, еще сильнее угнетала парня.

— Твоей вины в том нет, — философски рассуждал Гелар, — не тебя, так другого она все одно затащит в постель. Ты лишь инструмент для неё.

Но слова не утешали Уги.

— Рассказать бы про потаскуху мужу.

— И чего добьёшься? — осаживал его Гелар. — Пожалей бедного Бернади, и подумай о Пепе. Видишь ли, любовь она разная. Бывает обманчивая, которая не дает вздохнуть, забирает силы и медленно убивает. Знаешь, что тебя используют, не любят. А бывает настоящая, что наполняет энергией, окрыляет, превращает в сверхчеловека. Именно так любит тебя малец. И не его вина, что его мать любит тебя по-другому.

— Да уж, любовь. Не думал, что так вляпаюсь.

— В этом мире все друг друга используют в той или иной степени. Кроме детей. Но и они начнут, когда подрастут и столкнутся с лицемерием взрослой жизни. Пополнят ряды лицемеров, то есть повзрослеют. Не помогай мальчонке взрослеть раньше срока. В идеале лучше ему всегда оставаться ребёнком. И любит он тебя настоящей любовью, а расплачиваешься за неё ты в постели его матери.

Усилиями учёного северянина, а так же общаясь с юным Бернади, Уги довольно быстро выучил отакийский, чему был удивлен. Очевидно, имел природную тягу к обучению. Стараниями Гелара Праворукий научился сносно читать, благо в обширной хозяйской библиотеке нашлись книги на родном геранийском. До обеда, когда Гелар возился в саду, Уги помогал по хозяйству: носил воду на кухню, передвигал при уборке мебель, чистил конюшню. После обеда по обыкновению либо пропадал в библиотеке с Геларом, либо играл с Пепе в детской или на веранде. Ночами же похотливая Ериния непременно ожидала его в своей спальне. И если он не приходил, то сама наведывалась в его келью.

— Не пойду к ней сегодня, — бормотал Уги, стоя на веранде со сжатыми от злости кулаками, — и выгоню, если сама заявится.

Отакийская теплая зима подходила к концу. В саду под верандой суетился Гелар, разрыхляя влажную почву вокруг желтеющего эрантиса. Над крышей разливался трелью древесный стриж.

Мысль о побеге мучила давно. Терять нечего. Что с ним сделают, если поймают? Да ничего такого, чего стоит опасаться! Уж столько раз умирал, что давно перестал бояться смерти. Плевать! Пусть повесят или продадут в рабы, но так дальше нельзя. Вот и мальцу в глаза стыдно смотреть. Он его любит как родного. Он для него Бог. А он с его матерью…

— Змея!

Гелара в свои планы Уги решил не посвящать. Тот удивительно быстро нашел общий язык с господином Бернади, и практически каждый вечер оба уединялись в библиотеке за бокалом вина в рассуждениях о вечном. Уги решил, что ученый должен остаться. Он доволен работой в саду, счастлив в окружении книг и отличный собеседник хозяину.

Сам же Уги всё чаще думал о побеге, для чего под подушкой припрятал украденный на кухне длинный разделочный тесак. Вместе с тем надеялся, что оружие не пригодится. Из охраны в доме: у ворот два ночных стражника, да два больших черных кобеля, которых по ночам выпускают из вольера. Улизнуть было не сложно, но чтобы переправиться через море, нужны деньги, а они находятся в хозяйском кабинете, в ящике письменного стола.

— Там их целая куча, — как-то похвастался Пепе, вертя перед носом блестящей монетой с изображением отакийской принцессы, — оттуда отец и дает на сладости, когда кухарки берут меня с собой на базар.

Праворукому было противно от одной только мысли о воровстве, но делать нечего, жалование, как и все слуги, ни он, ни Гелар не получали. Платить им просто не имело смысла — прислуга жила на всем готовом. Но бесплатно ему не переплыть Сухое море, и это была единственная проблема, из-за которой он постоянно откладывал побег. Нет, не единственная. Была ещё одна.

— Ты всегда будешь со мной, правда, Уги?

В такие минуты большие глаза Пепе смотрели на бывшего мечника так искренне и доверчиво, что тот отводил взгляд, пытаясь проглотить перехвативший дыхание ком в горле.

«Сбежать от потаскухи, означает бросить мальчишку, — эта мысль не давала покоя. — Что он подумает обо мне…»

Наконец он решился. В одну из безлунных тихих ночей уходящей зимы Уги не остался до утра у Еринии и вышел из опочивальни ближе к полночи.

Одеваясь, он спиной чувствовал её недовольный взгляд.

— Я могу сделать так, что ты проведешь остаток жизни в яме, — пригрозила женщина.

— Извини, — тихо сказал он, — делай, что хочешь, но это был последний раз.

— Смотри, как бы ни пожалеть.

Он прошёл в свою келью. Вынув из-под подушки тесак, сунул за голенище. Постоял немного, мысленно помолился и решительно направился по лестнице на второй этаж. Кабинет был не заперт — Уги знал, двери в доме не запирались никогда. В кромешной темноте двигался наугад, пока не упёрся в массивный письменный стол. Нащупал верхний ящик, вставил в щель между столешницей и замком лезвие тесака, резко надавил на рукоять. Стальной язычок, тихо скрипнув, легко выскочил из щели запорной планки.

В это самое время на небе из-за облаков неожиданно вышла большая оранжевая луна. Яркий свет залил кабинет. Уги выдвинул ящик, на дне которого увидел четыре увесистых кожаных кошелька. Переложив тесак в левую руку, взял один из них, взвесил на руке, потряхивая словно примеряя, сколько там. Затем развязал тесёмку и высыпал на ладонь десять монет, ровно столько, чтобы хватило заплатить капитану торгового судна, на рассвете отплывающего в Оман. Сунул деньги в карман и положил кошелёк обратно. Так пропажа обнаружится нескоро. Теперь через кухню в сад. Уги знал, в каком месте Гелар оставляет садовую лестницу. Собаки его не тронут, да и высокий забор не будет преградой. Он решительно кивнул и закрыл ящик стола — прощай чужая тёплая Отака, здравствуй родная угрюмая Герания.

В тишине послышался еле различимый шорох. Уги напрягся — трёхпалая ладонь сжала рукоять тесака. Шорох за спиной повторился. Неужели Ериния догадалась о его планах, и за спиной стражник? Тогда действовать стоит решительно. Здесь не станут церемониться с рабом-грабителем. Оценив расстояние, он мгновенно развернулся и ловким движением, целясь в предполагаемый живот противника, выбросил руку с оружием вперёд.

— А… — услышал сдавленный очень тихий стон, от которого в жилах застыла кровь.

На освещённом луной бледном лице огромные глаза.

— А… Уг… — детский голосок оборвался на полуслове.

Перед ним стоял Пепе. Видимо тайком пробравшись в отцовский кабинет, он заснул в углу на кушетке с книжицей в руках, а проснувшись, увидел у стола хорошо освещённую луной знакомую спину Праворукого, на которой часто катался верхом.

Тесак вошёл мальчишке глубоко в верхнюю часть груди, словно в масло, насквозь пробив лёгкое, и тонкая струйка алой пенистой крови, выскользнув из уголка распахнутых губ, протекла по мелко вздрагивающему подбородку. Книга выпала из ослабевшей руки, глухо ударилась о пол. Мальчик следом опустился на колени. Уги подался вперёд, поддерживая за спину, не решаясь вынуть лезвие из кровоточащей раны. Наклонился как можно ниже, ухом почти касаясь синеющих губ, прислушиваясь к дрожащему дыханию. Маленькие пальчики коснулись его тяжёлого подбородка, судорожно вздрогнули. Ручонка бессильно повисла вдоль слабеющего тела. Широко открыв рот, дыша тяжело и прерывисто, словно выброшенная на берег рыба, мальчишка смотрел на своего кумира угасающими влажными глазами. Застывшая слезинка сорвалась с тонких век. Голова безвольно упала на грудь. Хрупкое тельце неспешно сползло с лезвия, и тёмный фонтан крови ударил Праворукому в лицо.

У раба потемнело в глазах. Пытаясь закрыть рану рукой, словно это могло что-то изменить, не давая упасть, придержал мальчонку за дрожащий локоток, обхватил хрупкие плечики и прижал к себе, стараясь собственной грудью остановить непрерывный поток крови. Сжимая хрупкое тельце, слышал, как угасает дыхание, чувствовал, как холодеет кожа, видел, как закатываются детские глаза полные слез и мольбы. Поднял на руки и понял — жизнь только что покинула обмякшее тельце. Мальчишка смотрел в потолок стекленеющим взором, и даже в этих уже мертвых его глазах Уги видел навечно застывшую безмерную к нему любовь.

Хотелось кричать, но не хватало ни воздуха ни сил. С бездыханным телом на руках, тяжело передвигая одеревеневшие ноги, он медленно направился к дивану, за высоким служившим ширмой книжным шкафом. Лунная дорожка струилась по белоснежному бархату обивки, и в серебряном сиянии она походила на только выпавший снег. Здесь Пепе спал с книгой в руках. Праворукий положил холодеющее тельце, и светлый бархат быстро потемнел, впитывая остывающую кровь.

Он встал на колени и долго вглядывался в обескровленное мальчишеское лицо. Он не плакал — слёз не было. Только звенела в ушах пустота и иссушала душу нечеловеческая боль. Нежно вложив маленькую холодную ладошку в свою ладонь, поднёс к пересохшим губам, коснулся и вдруг дёрнулся, словно от удара. Затрясся, сжавшись от бессилия и тоски.

Так он простоял довольно долго. Придя в себя, негнущимися пальцами прикрыл податливые веки и выдавил из себя, поднимаясь:

— Спи, мой родной.

* * *

Светало, когда Уги добрался до пристани. Капитан оказался на редкость понятливым и нелюбопытным. Пересчитав серебро, аккуратно ссыпал монеты в кисет с нюхательным табаком и молча кивнул: «Проходи».

Праворукий спустился в трюм. В темноте нащупал узкий проход и, пройдя до самой переборки, забился в угол между мешками с крупой и бочками с вином. Только сейчас он позволил себе перевести дух и расслабиться.

Хотелось выть волком. Протяжно и тоскливо. Хотелось очнуться и обрадоваться тому, что это всего лишь ночной кошмар — страшный сон, который развеялся с первыми лучами солнца. Сейчас он проснется, как прежде выйдет на веранду, и новый день разгонит все его тревоги. После услышит смех в коридоре — веселый мальчишеский смех убегающего от гувернанток Пепе. Малец стремительно выскочит из дверей и прыгнет ему на спину, хохоча и захлёбываясь от счастья, как делал это каждое утро.

Праворукий закрыл глаза и вновь открыл их. Ничего не изменилось. Все та же кромешная тьма провонявшего солониной трюма и та же нестерпимая, бьющаяся боль в висках. И этот запах. Так пахнет липкая горячая кровь. Он снова ощутил ее на своем лице. На своих руках. Вспомнил, как она фонтаном вытекала из маленького детского тельца. Он не мог поверить, что это случилось наяву, но сон упорно не хотел прерываться.

Судно качнулось, повело в сторону. Корабль отчалил от пристани. Глаза привыкли к темноте. Послышалась брань и громкие шаги. В темноте был виден только силуэт. Человек чиркнул огнивом и зажёг жидкий фитилёк закопченной лампы. Дрожащий свет осветил груду мешков и стеллажи с бочками. Матрос подвесил лампу на переборку и также бранясь, удалился прочь. Свет был мягок, как и там, в кабинете господина Бернади, когда в сжимающей тесак трёхпалой руке Праворукого, сама смерть устремилась вперед на острие холодной стали.

Уги с презрением осмотрел свою левую изуродованную руку. Это она сжимала тесак. Именно этой трехпалой рукой он нанес тот страшный удар, который изменил его жизнь — поделил ее на «до» и «после». Он всем сердцем ненавидел эту конечность. Это не он убил мальчишку. Это сделала она — ненавистная трехпалая рука — ненужный отросток, мешающий жить. Он с остервенением вытянул руку перед собой. Поднёс к лицу. В свете луны увидел торчащие обрубки безымянного и мизинца и три дрожащие пальца, убившие ребёнка, считавшего его лучшим из лучших.

Вынув из-за голенища тесак, он посмотрел на присохшую к стали черную кровь, и аккуратно провел острым лезвием вдоль трёхпалой ладони. Кровавая борозда рассекла грубую кожу. Рука не шелохнулась. Ей было все равно. Он провел еще раз. Кровоточащий крест разделил широкую ладонь на четыре части. Уги не чувствовал боли — это уже была не его рука. Она перестала быть его в тот момент когда, готовясь к удару, сжала рукоять тесака.

Он улыбнулся. Вот как? Именно так — его юный друг умер не от его руки, а от чужой, от враждебной. И теперь ей не было места под луной. Праворукий развернул ладонь тыльной стороной, затем снова повернул к себе. Приблизил к глазам, отстранил, вытянув руку. И вдруг глубоко и резко всадил в неё тесак. Лезвие вошло по рукоять. Рука еле уловимо дернулась. Кровь хлынула, заливая предплечье. Он снова улыбнулся — сейчас он отомстит ей за Пепе.

Лезвие вновь вошло в ладонь. Затем снова и снова. Уги бил тесаком мерзкую плоть и беззвучно смеялся. Глаза заливали слезы. Он неистово кромсал руку горячей от крови сталью и смеялся. Громко, неудержимо, злобно.

Через семь дней плавания на горизонте показался Оман.

Истерзанная ладонь, превратившаяся в бесформенные ошметки, кровоточила не переставая. Приходилось все чаще и тщательнее выполаскивать в морской воде насквозь пропитавшуюся кровью ветошь. Все семь суток он выходил из трюма в основном по ночам и лишь для этого. Пробирался на корму и перегнувшись через борт, набирал морскую воду в деревянное ведро для мыться палубы. Затем опускал искромсанный обрубок в ведро, и отрешенно смотрел, как тонкие гнойно-кровавые струйки кругами расходятся в чёрной воде.

Он ничего не ел. Кожа его высохла, лицо почернело, татуировки слились в одно бесформенное черно-синее пятно. Вместе с тем, никому не было дела до Праворукого. Матросы привычно выполняли свою работу, и лишь капитан несколько раз спускался в трюм навестить необычного пассажира.

— Смотри не отдай концы, — как-то бросил он, уходя, — хотя, если что, за бортом места много. Ты уж не первый…

— Об этом не думай, — ответил Праворукий. — Я не умру — я уже мертвый.

— На. — К ногам упал льняной мешочек. — Присыпай жгучим перцем, чтоб рука не сгнила.

Уги кивнул в знак благодарности.

— И еще, — капитан помолчал, раздумывая, стоит ли говорить, — на восточной окраине, возле городской свалки живет кузнец. Бывший рудокоп. Поспрашиваешь, его там каждая собака знает. Так вот, конечно, и с одной рукой можно жить безбедно, но ежели захочешь, он большой мастер заменять живое на железное.

 

Глава 2.3

Железный кулак юга

Несмотря на морозный воздух зарождающегося утра, узкие улочки трущоб невыносимо смердели гниющими помоями. Где-то совсем близко хрипло прокричал петух.

От неожиданности Праворукий отшатнулся, ударился плечом о каменную стену. Рука вновь заныла. Также как и от сливных канав, от нее разило гнилью. Вонь напомнила ему поле после сражения. Смрад разлагающихся трупов, запах остывающей крови. Его била мелкая противная дрожь. Не от мороза, хотя из одежды лишь штаны да рубаха.

Впереди показалась хибара с длинной каменной трубой, плюющаяся в зимнее небо клубами едкого дыма. Ветхая дверь, в щелях между досками скачет пламя. То была кузница, которую он искал.

Он долго стучал, пока не услышал:

— Кто там?

Голосок тонкий, дрожащий. Он не ответил, продолжая барабанить по старым доскам.

— Добрые люди спят в такое время! — раздалось за дверью.

Перестал бить лишь когда скрипнул засов. Дверь отворилась, на пороге показался маленький худой человечек. Щурясь близорукими глазами, карлик осмотрел Праворукого соображая, что привело этого увальня в такую рань.

Мягко отстранив хозяина в сторону, тот переступил порог и закрыл за собой дверь.

— Ты здесь один? — спросил, осматриваясь.

— Одиночество — мой дар, — философски протянул кузнец. — Но если не уметь им пользоваться — оно может обернуться проклятием. Вижу, ты тоже одиночка?

— Сможешь? — пропустив сказанное мимо ушей, поинтересовался Праворукий, показывая культю.

Человечек молчал, не понимая. Во взгляде незваного гостя мелькнуло сомнение.

— Мне нужна новая рука.

— И что случилось со старой?

— Умерла.

— Как бы она тебя за собой не утащила, — внимательно рассматривая загнивающую руку, почти касаясь ее носом, буркнул малорослый.

— Так сможешь или нет? Только денег нет.

— Вот так всегда, — вздохнул карлик. — Ладно, проходи. Вижу, ты не уйдешь с пустыми… хм… с пустой рукой.

Гость устало сел на табурет, уложил левую руку на край стола, прикрыл глаза.

Подумал, что, по всей видимости, северянин уже мертв. Что суждено, того не избежать. Смерть придет ко всем в назначенное время, как ни крути. Для Гелара — веревкой на шее за чужое злодеяние.

— Эх… — устало выдохнул. Оказывается, все, что он терял раньше, и не потеря вовсе. Что можно потерять, когда ничего не имеешь? Когда ни к кому не привязан, ничем не дорожишь. Чего лишался раньше, быстро возвращал игрой, войной, кулаками. Чего вернуть не мог, скоро забывал, ибо не ценна была утрата. И вот впервые Праворукий узнал, что такое потерять по-настоящему. Что значит лишиться части себя. И этой частью была не рука.

Он огляделся. Всполохи горна бросали длинные мечущиеся тени, утопающие в саже на стенах. Хозяин неторопливо раздувал меха. Его кузница была крохотной, как и он сам. Низкий бревенчатый потолок, стена с одиноким окном, в которое мог протиснуться разве что кулак, под ним узкая лежанка. Лишь массивная наковальня да раскаленный пышущий жаром горн производили впечатление обители железного мастера.

Праворукий никогда не встречал таких крошечных железных мастеров. В его родном селении кузнец съедал за обедом полуторамесячного поросенка. Этот ко всему был еще немного горбат. Руки длинные, почти до колен, совсем не похожи на руки кующие железо. И все-таки выглядел хозяин кузницы неимоверно жилистым, словно сдавленная пружина. А еще поражали глаза, казалось плохо видящие, но очень живые и хитрые, сверкающие белками на черном от копоти лице.

— Моряк? — не оборачиваясь, поинтересовался горбун.

— А что? — уклонился от ответа Праворукий.

— Похож на южанина, — кузнец бросил на гостя оценивающий взгляд.

— Южанин, — соврал тот. Его чёрная от загара кожа, необычная для геранийской зимы, подтверждала предложенную версию. Карлик недоверчиво кивнул:

— Ну да, ну да… моряк-южанин. Значит с отакийских кораблей, что стоят в гавани?

Праворукий замялся:

— У… ты давай… забыл, зачем я здесь?

— Помню, — коротышка отпустил рукоять коромысла, и мехи, ухнув в последний раз, подняли ворох искр в раскаленном горне. — Вставай.

Уги поднялся.

Обхватив обеими руками загнивающую культяпку, кузнец резко подтянул её на себя, и парень почувствовал, как его немеющую руку будто сжали тисками. У кузнеца была по-настоящему мертвая хватка.

— Южанин, значит. — Он дернул так, что Праворукий еле удержался на ногах. — А говор местный.

Изуродованную руку обдал жар белеющего пламени.

— За последние сто лет ни один отакийский моряк не забредал к нам в Гнилой Тупик. — Человечек смеющимися глазами снизу вверх смотрел в лицо беглому. — Моряк-южанин и без денег. Разве такое бывает? Странный ты южанин. Еще и руки лишился.

Уги потянул руку назад, но карлик даже не шелохнулся. Казалось, его пальцы вросли в татуированное предплечье, пустили в нём корни, пронзив гниющее мясо до самой кости. Горбун медленно потянул изувеченную плоть ближе к кузнечному горну. Когда гниющая рука вошла в белый жар Праворукий, упав на колени, истошно закричал.

— Тише, южанин! — неестественно широкая ладонь, прервав крик, зажала его рот. Да так, что кожа пересохших губ, вдавленная в зубы, треснула словно бумага.

— Огонь и вода — лучшее, что есть на свете. Их сочетание творит чудеса.

Карлик вынул из огня дымящуюся культю, поднес к ней глиняный кувшин. Под струей ядреного спирта раскаленная плоть зашипела умирающей издыхающей змеей. Глаза закатились от нестерпимой боли. Ступни судорожно застучали по черным от нагара доскам.

— Дай внутрь, — крикнул Праворукий, теряя сознание.

Железный мастер, с силой потянув за подбородок, влил оставшееся содержимое кувшина прямо в его пульсирующее горло…

День клонился к закату. Рука перестала болеть — пять дней огненных вливаний в пустое брюхо вперемешку с мертвецки беспробудным сном на лежанке под окном в крохотной кузнице шли на пользу.

Похмельная отрыжка выходила носом. Голова пустая, словно карман нищего. В ослабевшем теле ни грамма напряжения. Но силы понемногу возвращались.

Ухо уловило тонкоголосое кудахтанье. И то были не куры за окном — перед ним стоял железных дел мастер с горделивой прямой осанкой, насколько позволял это сделать его горб, и звонко декламировал:

— Южанин, южанин! Бабушке своей расскажи. Кхех… Я сразу понял, ты — беглый каторжник, отрубивший себе руку, закованную в кандалы. Вот кто ты!

«Пусть будет так», — подумал Праворукий. Что он мог возразить? Лишь удивленно рассматривал сверкающую на руке обновку. До блеска отполированная поверхность отражала мерцающие искры остывающих в горне углей.

— Пришлось подгонять. Твоя рука, что нога у быка, — кузнец вбил последнюю заклепку в металлическое ушко ближе к локтю, затянул винты зажимов, подстраивая их под массивное предплечье. — Без надобности не снимай. Да и снять-то будет непросто.

Затянул кожаные ремни выше локтя. Осмотрел конструкцию:

— Ну-ка, подними.

Праворукий повертел рукой перед глазами подслеповатого хозяина кузницы. С силой опустил на стоящий рядом табурет. Протяжно скрипнув под тяжестью металла, ножка дала трещину.

— Аккуратней с мебелью, южанин! — по-хозяйски нахмурился кузнец. — Дай-ка сюда.

Гость выставил руку вперед. Обхватив ладонями холодную сталь, горбун ощупал ее со всех сторон. Осмотрел, покачивая на весу, оценил тяжесть.

— Что? Лучше старой-то будет? — довольно улыбнулся. Упёр устройство в злосчастный табурет, — а вот так старая рука умела?

Нажал с тыльной стороны локтевого сустава на крошечный рычаг, и остро отточенный длинный штырь, со звоном вырвавшись наружу, насквозь пробил толстую доску табурета. Железных дел мастер остался доволен.

— Четко, как часы. Но, может, это лишнее? Может, ты святой? — с сомнением посмотрел на Праворукого.

— Пусть будет.

— В любом случае теперь есть чем поддеть кусок мяса… или чью-то юбку. Кстати, о юбках. Знает ли похожий на южанина беглый каторжник, зачем в нашем порту корабли королевы Геры? Он, случайно, не из гребцов одной из её галер?

Карлик глянул в окно, словно пытался разглядеть отакийские суда, стоящие на рейде в оманской гавани.

— Нет.

— А что о ней в порту шепчут?

— О ком?

— Понятно. Чувствую, скоро услышим.

Высвободив табурет, кузнец снова нажал на рычаг и штырь, коротко взвизгнув, скрылся в чреве железной конструкции.

— Ну? — подвел итог.

Праворукий вынул из-за пояса кухонный тесак. Положил на еле живой табурет.

— Все, что есть.

— Неравноценный обмен, однако, — хозяин смешливо сверкнул близорукими глазами.

— Остальное запиши на мой счет.

— У тебя есть счет? — Было заметно, что кузнец и не ждал награды. Больше любовался собственным творением. — Самому-то нравится?

— Хорошая вещь.

Словно принимая окончательное решение, мастер махнул рукой:

— Значит, договорились. Дарю.

Хотя и без этого все было ясно. Кузнец, взяв тесак и мельком глянув на кровь, засохшую на лезвии, спрятал под наковальню.

— Это тебе уже не понадобится. На переплав пойдет. Как звать-то?

— Зови Праворуким.

Из кузницы он вышел далеко за полночь. Несмотря на настоятельные требования остаться до утра, будучи и без того безмерно обязанным кузнецу, злоупотреблять гостеприимством не стал.

Ему нравилась новая рука. О старой не жалел. Увесистый металлический протез в виде сжатого кулака непривычно оттягивал предплечье, и это давало ощущение полноценности и новой силы. Он посмотрел вверх. Мириады звезд ярким ковром укрыли ночное небо.

«К хорошей погоде», — подумал Праворукий, засматриваясь на кровавое зарево над городскими крышами. Вдали у моря гудел набат.

* * *

— Как смеет эта рыжая южанка, о которой в Герании давно забыли, предлагать мне подобное? — наместник еле сдерживал бушующее негодование.

Несмотря на нервное напряжение, его собеседник держался великолепно:

— Что может быть выгоднее слияния ее интересов с вашими? Может, хватит Сухому морю разъединять народы? Пора объединить оба берега.

— К сенгакам Сухое море! — Монтий ударил кулаком по массивной столешнице. — Ты на чьей стороне? Каков твой интерес? О каких народах печешься, Мышиный Глаз? Неужто нашел себе нового хозяина? Или хозяйку…

В полутемном совещательном зале, где остались лишь они вдвоем, наместник и его тайный агент, казалось, даже в воздухе ощущалось напряжение. Тени от мерцающих свечей, переплетаясь в замысловатые узоры на стенах, словно слушали этот тяжелый разговор.

Полукровка устало мотнул головой. Задумчиво почесал небритую щеку. Хуже всего иметь дело с напыщенными самодурами, считающими себя великими. Как же объяснить этому твердолобому барану, что у него есть лишь один выход — согласиться на поступившее предложение. Сказать прямо, как есть? Нет, так не годится. Как же не видит этот бестолковый идиот, что от такого союза выиграют все. Мышиный Глаз искоса посмотрел на груду сундуков в углу — подарки, доставленные отакийской свитой. Мысленно хмыкнул: «Воистину королевское сватовство». Вслух же сказал:

— Отака невероятно богата, а ее королева сильна. Лучше иметь её в союзниках, чем стать врагом.

— Союзником? Ты слышал, какие условия она выдвигает? Не союзником я стану, а отакийским вассалом! Ее наместником в Герании. Запредельная наглость! Разве я выиграл эту войну, чтобы пойти в услужение к заморской портовой шлюхе? Хватило же ей наглости лично прибыть в Оман, и предлагать такой постыдный союз. Безумная, такая же, как её мать…

— Почему же? Её мать…

— Все это я знаю, — перебил наместник. — Да, не спорю, королевская кровь — её достоинство. Единственное! Когда эту пятилетнюю рыжую выкрали пираты, её мать сошла с ума, так и не родив Тихвальду наследников. Южанка единственная, оставшаяся из Змеиного выводка… — Он покрутил пальцем у виска. — А не пошла ли дочь по пути матери?

— В любом случае не стоит нарушать древнюю традицию и множить самозванцев. Такое уже было…

— В пекло традиции!

— Согласившись на условия отакийки, вы приобщитесь к её семье. К её королевской крови.

— Я слышал, она отказалась от Змеиного бога.

— В любом случае, женитьба даст то, что в итоге сделает вас королем.

— Королем без королевства?

— Королем с королевой.

— Все это ничего не значит! — негодование Монтия достигло предела. — Мне не нужна королева. Мне нужен оброк провинций. Впредь от простого старосты до геранийских наместников, от мелкого землевладельца до глав торговых союзов, все должны собирать дань в мою казну, и никуда более. Лишь об этом надо заботиться сейчас. А шлюха пусть возвращается в свой заморский бордель, где ей самое место.

— Войны с ней мы не переживем. К тому же к концу весны здесь непременно появятся кочевники.

— Не проблема. Немытых остановят городские стены, со шлюхой же войны не будет. Она не посмеет. К тому же все знают — Отака не воюет.

— И все же… не зря она лично прибыла в Оман. Как-то нелогично…

— Все, Мышиный Глаз, разговор кончен! Никто не имеет права объявлять мне ультиматум. Что значит — сутки на раздумье? Мое решение неизменно — никакая отакийская самозванка моей стране не нужна. Герании нужен я, а мне с нее постоянный оброк. Завтра ровно в это же время Гера сядет на свои корабли и вернется обратно на юг. Все!

— Может быть, господин наместник.

— Поверь мне, так и будет.

Как можно было верить в абсурд? Но этих слов Мышиный Глаз вслух не произнес. У него есть еще сутки для принятия решения. Но что можно сделать за оставшиеся сутки? Только одно — и сейчас тайный советник твердо решил сделать это. Немедля, этой же ночью.

Был уже глубокий вечер, когда он вышел к дальним воротам башни Трех Светил. Мостовая кончалась спуском к морю. Ни ветерка, ни всплеска — тихая гладь замерла, словно умерла.

«Как же тихо, — подумал он. — По всему, завтра будет неплохая погода».

Гранитные ступени, укрытые тонкой коркой льда, скрывались в чёрной воде, и чтобы не поскользнуться, тайный советник, подобрав подол плаща, крепко ухватился рукой за такие же обледеневшие перила. Ладонь обжег холод. Он подумал — не мешало бы надеть перчатки. И ещё подумал о том, как же ему надоела эта проклятая зима, и эта проклятая страна.

— Дай свет, — крикнул во мрак.

Огонь лампы вырвал из темноты корму пришвартованного баркаса. Человек подал руку, и Мышиный Глаз ступил на борт. Усевшись удобнее, с головой укутался в подбитый лисьим мехом плащ. Лодочник взялся за весла и вопросительно посмотрел на пассажира.

— К королевскому фрегату, — приказал тот. — И сделай милость, потуши фонарь.

* * *

— В это гребаной жизни меня радует одно — то, что она когда-нибудь закончится.

Сержант брезгливо поморщился, глянув на мерзкие усики пьяной шлюхи за соседним столиком и чуть было не блеванул. Такие же были на жирном старушечьем лице хозяйки постоялого двора в том степном хуторе, где он и немой арбалетчик лишили жизни двух ее сыновей-мародеров. Отвернулся, дернул головой, пытаясь прогнать гадкое видение, и чтобы отвлечься, в который раз окинул грязный трактир мутным безразличным взглядом в поисках хозяина. Нальет ли в долг? Не найдя, смачно срыгнул сивушными парами:

— Люди в вашем городе — дерьмо.

Сунул нос в замызганную кружку. В скудных остатках дешевой кислятины барахталась большая зеленая муха.

«Вот так же и я…», — в голове родилась случайная мысль.

— Гори все в аду! — заорал пьяным басом, подняв кружку над головой: — За дерьмо!

Ударил каблуком ботфорта по скрипучим грязным половицам.

По столам прокатился хохот. Несколько голов повернулись в его сторону.

— Что за дурень, — послышалось в углу.

Влив в горло остатки вина вместе с утопленницей, сержант вытер усы, высморкался на пол и кинул циничный взгляд в сторону говорившего:

— Ого! Говорящее дерьмо.

— Успокойся, Юждо, — раздался за спиной сиплый голос хозяина трактира. — Только драки здесь не хватало.

— Дерьмо, — икнул Дрюдор. Пальцем показал на винный кувшин в руке у трактирщика. — В долг последний раз, а?

— Не дебоширь, тогда налью.

Сержант растянулся в пьяной улыбке.

— Все дерьмо, кроме тебя. Ты святой.

— Еще бы, — ухмыльнулся трактирщик. Плеснул немного в пустой сосуд, попытался убрать кувшин, но сержант, не дав ему этого сделать, одним пальцем удивительно ловко наклонил горлышко вниз так, что пунцовый напиток, быстро наполнив кружку, чуть не перелился через ее край.

— Дерьмо, — выругался хозяин.

— Вот и я о том же, — подхватил пьяный собеседник, — кругом одно дерьмо. Как и твое вино, кстати.

Выпил залпом, перевел дух, мутным взглядом уставился в угол. Изо рта тонкой струйкой выкатилась слюна. Потекла по подбородку, минуя впалый живот, упала на грязный сапог.

В углу разговаривали и громко смеялись.

— Эй! — пожевав губами, продолжил сержант, пытаясь внятно выговорить каждое слово, — не твою ли матушку я сношал давеча на конюшне?

В углу раздался грохот опрокинутых стульев. Кто-то, вскочив из-за стола, стремительно направился к нему, тёмным пятном навис над столом. Дрюдор различил лишь размытые неясные очертания, да стойкий запах дешевого табака.

«Сейчас что-то будет…» — последнее, о чём подумал он.

Очнулся Юждо Дрюдор лишь к вечеру, лежа на мостовой лицом в свежем конском навозе. Безуспешно попытался встать, но тело будто онемело. С трудом перевернувшись на спину, разомкнул тяжелые веки. Морозное утро, неспешно гася звезды, красило светлеющее небо сединой.

«Видать, к хорошей погоде», — почему-то подумалось.

Пытаясь пошевелить конечностями, словно проверяя — все ли на месте, тихо произнес:

— Неужто не убили? Было бы кстати.

Голова гудела — может, с похмелья, а может, после ударов по ней тяжелыми рыбацкими сапогами.

Нестерпимо болела левая часть лица. Сунув грязный палец в рот, ощупал зубы. Один висел на тонкой кожице разорванной кровоточащей десны. Попытался было сплюнуть солоноватую кровь. Не получилось — лишь измазал красной пеной давно не видавшую бритвы и мыла впалую щеку.

— И здесь дерьмо, — стер присохшие к подбородку фекалии.

Лежащий в грязи худой, опустившийся, с серым измазанным кровью и конской мочой лицом, бывший вояка представлял собою жалкое зрелище.

— Сопляки, — болезненно кряхтя, попытался улыбнуться. Улыбка получилась перекошенной. — И пить не умеют, и бить не умеют тоже.

Выплюнул выбитый зуб. Застонал, коснувшись распухшей скулы. Синяк от уха до шеи был явно оставлен носком увесистого сапога.

— Бить ногами безоружного… — снова застонал, вспомнив о боевой секире, пропитой им здесь же, в этом грязном портовом трактире.

Застонал в третий раз. Но уже не от боли, от бессилия. От чувства ненужности и бездарно уходящих дней. Воистину, солдат без войны — никчемный кусок дерьма.

Спина затекла, и холод мерзлой земли пробрался сквозь ветхое одеяние до самых костей. Он потянулся, разминая задубевшую шею. Почему так тихо? Смех шлюх и крики пьяных здесь не смолкали никогда, но сейчас ухо ловило лишь отрывистый собачий лай вдалеке, да еле различимый колокольный звон.

Хрустя позвонками, Дрюдор с трудом повернул голову в сторону трактира. Чей-то грязный башмак стоптанным каблуком уперся ему в лицо. За башмаком что-то чернело. Поднявшись на локтях, напрягая зрение, сержант присмотрелся. Взгляд скользнул дальше — вдоль ноги, на которую был надет башмак, мимо выпуклого бочкообразного живота, над торчащим вверх щетинистым подбородком и замер — поросячьи глазки хозяина обувки, безжизненно таращились прямиком в утреннее небо. Толстое тело трактирщика в когда-то белом, сейчас же напрочь пропитанном почерневшей кровью, фартуке распласталось в весьма несуразной позе — тело изогнуто крутой дугой, руки вытянуты над головой, словно его за них тащили, мертвые зрачки безумно расширены, из разорванного уха торчит выломанная ножка стула.

Забыв о боли, сержант поднялся на колени, огляделся. Вокруг валялись человеческие трупы — шлюхи в разорванных одеждах, рыбаки со вспоротыми животами. Среди островков талого весеннего снега, как после дождя, блестели черные лужицы крови. Собаки, обнюхивая и трусливо озираясь, пробовали на вкус вывернутые человеческие кишки, отрубленные конечности, облизывали кровь с изуродованных тел.

Вдали слышался барабанный бой. Сигнал походной трубы объявлял сбор.

С трудом встав на непослушные ноги, глядя по сторонам и не веря увиденному, он побрел вдоль облезлых стен, под которыми на мостовой лежали мертвые люди.

Выломанные двери, распахнутые окна, разбросанные пожитки. Горящие дома и убитые на каждом шагу — все свидетельствовало о зверском ночном погроме. Из окон доносился детский плач и еле различимый женский вой. Над крышами в бледном, местами пурпурном от пожарищ небосводе, кружили стервятники — извечные спутники смерти.

Рядом с трупом тучного бородатого горожанина тускло сверкнул металл. Наклонившись, сержант с трудом разжал заледенелые пальцы мертвеца. Поднял разделочный топор, привычно качнул на ладони, оценивая тяжесть, удовлетворенно цокнул языком. С оружием в руках сразу стало спокойнее.

— Видно, дерьмовой выдалась ночка, — чуть слышно произнес в пустоту. — А я-то надеялся на еще одно скучное утро.

 

Глава 2.4

Юждо Дрюдор и винный бочонок

Посты у шести городских ворот лазутчики перебили один за другим почти одновременно. Дозорные рекруты-новобранцы умирали под оманскими стенами не успев вынуть мечи из ножен. Не оказавший ни малейшего сопротивления городской гарнизон, отакийцы полностью вырезали в первую же ночь прямо в казармах. Спящие солдаты, так и не проснувшись, остались лежать в своих койках с умело перерезанными сонными артериями. Наёмники-островитяне не пришли на помощь — к утру их корабли спешно покинули берега провинции, присоединившись к вражескому флоту.

Основные войска наместника, сдерживая назойливые атаки банд северян и лесорубов, находились в двух днях пути от Омана, и по весенней распутице не смогли вернуться на помощь городу. Монтий бежал сразу, как только узнал о начале ночной резни, и после молниеносного захвата город на шесть дней был отдан солдатам на разграбление.

Разбитый на набережной лагерь напоминал дикий улей. Шестеро суток бесконечные вереницы подвод тянулись по узким городским улочкам, свозя награбленное на корабли. Тащили всё — от драгоценностей до кухонной утвари, от тюков с одеждой до телег с мебелью, от лошадей и волов до овец и домашней птицы. День и ночь добро грузилось на галеры, отбывающие за Сухое море, в то время как на смену приходили новые.

Следуя королевскому приказу, в городе оставили лишь провиант. Портовые склады ломились от запасов провизии, и это означало одно — отакийцы пришли надолго.

К утру седьмого дня, когда согласно закону об откупной неделе грабежи и разбой прекратились, некогда процветающий Оман представлял собой жуткое зрелище. Пепел догорающих пожаров укрывал грязный снег на мостовой. В опустошенных лавках и тавернах торговой площади пронзительно завывал ледяной ветер. Трупы горожан подводами вывозились за городскую стену и сбрасывались в вырытый в поле ров. Плачь осиротевших детей, вдовий вой, лай собак, обезумевших от запаха крови и гулкий монотонный набат портовой часовни. Колокол бил всю неделю, отпевая мертвых и наводя ужас на живых.

Городскую набережную оцепили отакийские войска. Рослые загорелые воины в белых балахонах и теплых меховых накидках молчаливой стеной ограждали полумертвый город от походной королевской резиденции. Их пики, устремлённые вверх плотным частоколом отточенных клыков, зловеще таращились в чёрное от копоти небо. Поглядывая из-за угла на шеренгу солдат, Дрюдор отметил их отменную выправку. От строя веяло железной дисциплиной и смертью.

Наконец, сержант выбрался на свет. Шесть жутких дней, пока длился зверский погром, он без еды и сна прятался в подвале сожженного постоялого двора, слыша, как кричат и молят о пощаде умирающие. Когда же вакханалия стихла, со словами: «Уж лучше сдохнуть от меча, чем от жажды» он выбрался из укрытия.

Нестерпимо хотелось есть. Но еще больше хотелось вина. Сняв с начавшего вонять трупа длинный походный плащ, укутавшись в него с головой он, скрываемый вечерними сумерками, направился к набережной в поисках воды и пищи. Лишь увидев лагерь отакийцев, понял — направление выбрано неверно. Изнеможенный он сполз по стене в талую лужу, да так и застыл, не в силах подняться.

Все казалось пустым и ничтожным. Как же он устал и обессилел. Может, пришло время платить по счетам? Сейчас бы выйти на Портовую площадь, подойти к шеренге смуглых красавцев-воинов, достать из-под снятого с мертвяка плаща разделочный топор, некогда принадлежавший другому мертвяку и… Солдат увидит его, привычно вскинет лук, умело натянет тетиву, и длинная с кроваво-красным оперением отакийская стрела насквозь пронзит худую, впалую грудь бездомного пьяницы, носившего в свое время гордое звание сержанта-наёмника. Наконец, он станет таким же мертвяком, как и остальные. Так закончится этот кошмар, который принято называть жизнью.

Он потянулся вверх, пытаясь подняться. Пододвинулся к углу стены, глянул через плечо — смерил расстояние до шеренги южан. Всего лишь два десятка шагов никчемной бесполезной жизни отделяло его от желанной свободы и вечного покоя. Он покачал головой — эти шаги еще надо суметь сделать. Без вина вряд ли удастся. В последнее время многое в его жизни зависело от того, держит его рука кружку с пойлом или нет.

— Это никуда не годится. Мне определенно надо выпить, — скрежеща зубами, гневно прошептал Дрюдор, опускаясь на четвереньки.

Он по-собачьи пополз вдоль улицы подальше от набережной, прислушиваясь и принюхиваясь к окружающему пространству. Где-то в разоренных трактирах обязательно должен заваляться хоть один кувшин того дешевого пойла, которое всегда любили оманские матросы и сидящие у них на коленях безотказные портовые шлюхи.

Его внимание привлекли глиняные черепки рядом с выломанной дверью. Осколки явно принадлежали когда-то большому винному кувшину. Сержант поднялся и, опасливо озираясь, вошел в пустую харчевню.

Лунный свет сочился сквозь выбитые окна, вырывая из мрака бесформенную груду перевернутых столов и лавок, толстый наст из битой посуды на полу, пятна засохшей крови на стенах и в темных углах.

Он прищурился, всматриваясь в темноту. Впереди кухонная дверь, рядом лестница, ведущая вниз.

«Подвал или винный погреб», — оживился, потирая вспотевшие ладони.

Стараясь не скрипеть ветхими ступенями, осторожно спустился вниз. Впереди чернел коридор с полукруглым потолком, в конце которого просматривались очертания низкой железной двери. Пригнувшись, чтобы не удариться, он на ощупь добрался до двери. Толкнул ее, входя внутрь. В лицо ударила волна спертого подвального духа, пропитанного соленьями, гнилыми овощами и старой плесенью.

Он скорее почувствовал, нежели заметил едва уловимое движение в углу. Услышал монотонное сопение и приглушенные тихие стоны. Мерцание тусклой свечи оставляло на стенах хаотично движущиеся тени, вырванные из темноты.

Вначале он увидел женщину. Та лежала, широко раскинув ноги, а на ней, накрыв огромной ладонью пол ее лица так, что остались видны лишь переполненные ужасом глаза, лежал рослый отакиец со спущенными штанами и, размеренно постанывая и кряхтя, двигал взад-вперёд волосатым задом.

— Твою мамашу наизнанку, — вырвалось у сержанта.

В надежде остаться незамеченным, он осторожно попятился к двери. Но верзила уже учуял шевеление. Повернул голову и уставился на вошедшего, будто увидел упавшее на землю солнце.

— Хороша девка? — спросил сержант наигранно беспечным тоном, — давай-давай, продолжай. Я не буду мешать.

— Кейч со! — зло гаркнул южанин, пряча в штаны торчащий член и выхватывая из ножен не менее длинный обоюдоострый кинжал.

Бежать бессмысленно.

— Дохлые сенгаки мне в брюхо, — выругался Дрюдор, лениво выставляя перед собой топор. Дурак! Как можно выдавать себя за южанина, говоря по-геранийски?

Тем временем, то приближаясь, то отдаляясь, увалень-южанин мерно покачивался на полусогнутых ногах. Тусклые блики свечи, играя на стенах, отражались на его добротном отакийском клинке. Солдат, не отрывая взгляда от сержантского топора, пристально отслеживал каждое движение своего противника.

Стараясь держать отакийца в поле зрения, Дрюдор, насколько позволяло освещение, бегло осмотрел окутанный мраком узкий подвал. Пустые стеллажи, свисающая с потолка паутина, плесень на стенах. Под ногами обломки битых бочек и черепки кувшинов. Перевернутые ящики, раздавленные уже начавшие вонять овощи. Верхние полки разглядеть не удалось. Он принюхался и мрачно сплюнул на земляной пол. И здесь нет вина.

Глянул на отакийца. Тот казался на голову выше, что мешало ему полностью разогнуться и принять боевую стойку. Сгорбленный верзила, упираясь затылком в свод потолка, выглядел весьма неповоротливым. Южанин, подражая сержанту, смерил взглядом окружающее пространство. Присев ниже, в готовности отразить любое нападение, выставил руку с кинжалом перед собой. Придерживая сползающие штаны, попытался на ощупь застегнуть массивную медную пряжку на поясе, что удалось лишь с третьей попытки. Его белый солдатский балахон посерел от грязи, а на высоких голенищах сапог засохли комья глины. Выглядывающий из-за широкой спины пустой колчан, выдавал в нем лучника, но лука при себе не было. У ног валялся полукруглый гладкий шлем, подбитый изнутри чёрным медвежьим мехом.

Дрюдор присмотрелся. Громила оказался без кольчуги и защитных лат. Голая волосатая грудь проглядывала из расстегнутой до пояса рубахи. В нее-то он и ударит, решил сержант.

Рука с топором слабела — шесть дней без еды и вина дали о себе знать. Пора бы действовать, пока он ещё держится на ногах.

Он коротко махнул топором и замер в ожидании. То был не удар, скорее разведка боем. Пробный выпад, вынуждающий противника раскрыться и показать на что способен. Но черноволосый великан не шелохнулся. Одно из двух — либо крепкие нервы и отличное самообладание, либо заторможенная реакция и неважное для лучника зрение.

Отакиец оскалился, яростно сверкнул зрачками и молниеносно, с прытью, не свойственной такому громоздкому увальню как он, бросился на того, кто так не вовремя прервал его сладострастное развлечение.

Дрюдор увернулся чудом. Лезвие кинжала полоснуло по краю плаща, оставив в складках длинную прореху.

«Эдак он меня ещё и убьёт», — только и успел подумать сержант.

Вдруг вспыхнувшее пламя свечи вырвало из темноты одиноко лежащий на верхней полке стеллажа средних размеров винный бочонок, уставившийся девственно нетронутой дубовой пробкой выпивохе в самую его истосковавшуюся по вину душу. Дрюдор не верил глазам.

— Видать, есть ещё для чего пожить, — чуть слышно произнес он.

Топор, протяжно ухнув, рубанул воздух, едва не коснувшись горбатого носа отакийца. Южанин отпрянул. Пригнулся. Размашистым движением попытался достать впалый живот соперника. Не вышло. Лишь сверху донизу рассек кинжальным остриём ветхую дрюдорову рубаху. В ответ ловкий сержантский кулак разрубил вражескую бровь. Хлынувшая кровь залила отакийцу глаз.

Вертясь юлой, дико ревя, ругаясь по-своему, наполовину ослепший верзила безрезультатно колол кинжалом воздух перед собой. Огонек свечи буйно бился в конвульсиях, разметая багровые блики по покрытым плесенью стенам.

Следующий удар пришелся громиле под дых. Лопоухую физиономию перекосила гримаса боли. Крякнув, отакиец отпрянул вглубь подвала, налетев на стеллаж.

Треснули ножки, скрипя, покачнулись полки. Видя как вожделенный бочонок, зловеще качаясь, накренился набок, у сержанта перехватило дух. Еще немного и драгоценный напиток окажется разлитым по сырому земляному полу.

Дрюдор свирепо скрежеща зубами, бросился к стеллажу, сбил отакийца с ног и крепко прижал ёмкость ладонью к стене. Заветный сосуд остался невредим, но времени потраченного на его спасение хватило, чтобы южанин пришел в себя. Проворно подхватившись на ноги, он широко махнул увесистой пятерней, едва не зацепив сержантский висок. Кулак пролетел так близко, что достигни он цели, истощенное от голода Дрюдорово тело тотчас замертво свалилось бы под ноги отакийца.

Осознавая промашку, южанин зло зарычал и, не давая противнику опомниться, бросился вперед. Рьяно тыкая кинжалом перед собой, пытаясь достать, потеснил сержанта к двери. Казалось, ещё немного и остриё достигнет цели. Но всякий раз гераниец чудесным образом оставался невредим.

Последние выпады громилы решили исход поединка.

Удачно увернувшись, Дрюдор решил действовать наверняка. Когда в очередной раз кинжальный клинок, просвистев мимо, звонко уткнулся в кирпичную кладку стены, и чуть не треснул под грузной тушей его владельца, сержант пригнулся так низко, что почти лег на землю, растворившись в тени стоящего над ним противника. Потеряв соперника из виду, полуслепой лучник на секунду застыл на месте. Не мешкая, перехватив и развернув топор тыльной стороной, Дрюдор без замаха хлестнул им по ногам.

Удар обуха пришелся точно в коленную чашечку. Хруст ломающихся суставов, похожий на треск сухих раскаленных дров в печи перерос в неестественно тонкий, не свойственный габаритам отакийца истошный крик. Южанин мешком свалился на землю, чуть не придавив собой сержанта.

Обхватив руками раздробленное колено, подняв перекошенное от боли лицо, раненый выл волком, угодившим в капкан. Брошенный кинжал одиноко валялся у ног. Пришло время для решающего удара.

Но бывший наемник медлил. За прошедшую, проведенную в кабаках зиму он совсем разучился убивать. С тех пор, как он продал свой боевой топор за два томанера, и тут же их пропил, угощая угодливых шлюх и случайных собутыльников, больше убивать не приходилось.

Пришло время вспомнить прежние навыки, но рука с топором, безвольно повиснув вдоль туловища, не желала подниматься. Удивительно, но сержанту не хотелось лишать жизни этого горемычного лучника. Он посмотрел на бочонок — больше всего на свете хотелось выпить.

Пока Дрюдор мучительно раздумывал о своих желаниях, отакиец поднял кинжал и, волоча за собой покалеченную ногу, отполз в угол к притаившейся женщине. Схватив несчастную за волосы, гаркнул с сильным южным акцентом, делая ударение на первом слоге:

— Уби-ю! — Скорее всего, единственное слово, которое он знал на геранийском.

— Плевать, — бросил Дрюдор.

Но отакиец его не понял. Притянув голову несчастной к себе, он приставил к ее горлу клинок и надавил так, что кровавый ручеёк протянулся по шее сверху вниз.

Дрюдор безучастно смотрел на лучника. Опасность устранена — с перебитым коленом тот уже не ходок. Он перевел взгляд на заветный бочонок. Мысленно почувствовал его тяжесть, представил, с каким гулким уханьем вылетит деревянная пробка, если хлопнуть ладонью по дну. Мечтательно потянул ноздрями, ощущая, как воздух постепенно наполняется пряным виноградным ароматом, как тяжёлые капли разбиваются о дно, как прохладный божественный напиток тягуче льётся, наполняя деревянную кружку. Он подносит ее к губам, и вино сладостно обжигает горло, радуя душу, наполняя тело жизненными силами. Облизнув пересохшие губы и сглотнув, сержант повернулся к стеллажу. Именно за этим он пришел сюда. Сейчас он подхватит подмышку то, что искал, и будь здоров. Хромой отакиец даже не подумает его догонять.

Надо спешить. Свеча почти догорела и грозила скоро погаснуть.

Сквозь хрип отакийца из угла донесся тихий стон раненой. Полные страха и мольбы, в темноте сверкнули белки её огромных глаз. Видя умоляющий взгляд чужой женщины, и темную кровавую струйку, медленно окрасившую черным цветом белый кружевной воротничок, бывший командир наемников глубоко вздохнул, опуская взгляд в пол. Сейчас ради глотка вина он готов на все. Но ради этой женщины?..

— Дерьмо. — Цокнув языком, нехотя повел головой в сторону. Тяжело выдохнул, прищурился, и больше ни секунды не раздумывая, коротко замахнувшись, метнул топор в цель.

Хрип прервался мгновенно. Звук треснувшего черепа зловещим эхом отразился от стен, и в подвале воцарилась зыбкая тишина. Отакиец так и не понял, что произошло. Кинжал выпал из его дрожащей руки. Обмякшее, бьющееся в конвульсиях тело расплылось бесформенной массой. В затухающих глазах застыло удивительное сочетание злобы и недоумения.

Тонкая струйка мозговой жидкости вытекла из-под лезвия топора, и, оставляя на рассеченном лбу жирный след, поползла меж густых бровей по переносице к кончику горбатого носа, где и замерла тяжелой натянутой каплей.

В кромешной тишине послышался тихий всхлип. Женщина, сжав рукой рану на шее, быстро отползла в сторону.

Сержант, немного постояв, достал с полки вино и молча, как ни в чём не бывало, побрел к выходу. Найдя наверху уцелевшую лавку, тяжело опустился на нее, да так и замер с бочонком в руках не в силах пошевелиться. Неожиданно накатила безграничная усталость — обессилила тело, придавила к земле, налила ноги свинцом.

Оглядев боевой трофей, невесело ухмыльнулся. Как же быстро достигнутая цель перестает казаться недосягаемой. Сквозь усталость проступила боль. Ладонь, огладив бедро, окрасилась кровью.

— Святые громовержцы, — выдавил сквозь зубы. Ослабив ремень, поднял изрезанные лохмотья рубахи. Чуть выше левой ягодицы увидел неглубокую колотую рану. — Достал все же. И на том спасибо, что в зад, а не в брюхо.

Какая по счету рана? Стараясь не думать о ней, вытянул ноги, и без интереса глянул на медленно растущую под собой кровавую лужицу. Густой алый цвет напомнил о другой жидкости, более значимой в его теперешнем положении. Вино — верный помощник во всём.

На вытянутых руках приподнял бочонок, повертел перед собой — добротная вещь, сделанная умелым бондарем с любовью. Приятная тяжесть подтвердила догадку — бочонок полон. Если и содержимое окажется под стать сосуду, значит, день прожит не зря.

В лестничном проеме показалась женская голова. Спасенная смотрела на него глазами полными ужаса и благодарности. Переведя взгляд на черную лужу, остановилась в нерешительности.

— Перевязать? — спросила еле слышно.

Сержант равнодушно отвел взгляд, давая понять — сейчас не до неё.

Женщина поднялась по ступенькам, открыла кухонную дверь и замерла, высматривая что-то в темноте.

Он искоса посмотрел на нее, стоящую к нему спиной. В лунном свете были хорошо различимы ее аппетитные формы. Тонкая талия, упругий зад. Сбоку из разорванной юбки белела не менее упругая мясистая ляжка. Бархатная молодая кожа искрилась в льющемся из разбитых окон серебряном свете.

Женщина скрылась за дверью и сержант отвернулся. Стиснул зубы, чувствуя, как силы покидают его. Давно пора заняться тем, для чего он здесь.

Когда женщина вернулась с ушатом воды, чистым полотенцем и простынями для перевязки, Дрюдор безмятежно дремал на лавке. Одна нога подогнута, вторая коленом уперлась в остывшую тёмно-багровую лужу на полу. Ладонями он сжимал рану на боку, голова же, словно на подушке, покоилась на опустевшем винном бочонке. Пробка валялась рядом, а со слипшихся косичек обвислых усов капало красное тягучее вино.

Вдали слышалось конское ржание и звуки сигнальной трубы.

Пожевав губами, Дрюдор буркнул нечленораздельное и отвернулся к стене, чуть не свалившись с лавки. Вино помогало жить дальше. Очередная ночь закончилась для него также, как заканчивалась каждая этой зимой в этом городе. Сегодняшняя отличалась лишь тем, что этой ночью он пил настоящий напиток, а не разбавленную кислятину, к которой привык за последнее время. А еще тем, что сегодня он снова вспомнил как убивать.

Целиком погрузившись в хмельной сон, сержант не чувствовал, как женские руки осторожно, чтобы не разбудить, стягивают с его ног грязные сапоги. Как аккуратно высвобождают его тело от насквозь пропитанных кровью лохмотьев. Не ощущал прикосновения тонких пальцев, которые, нежно касаясь загрубевшей, покрытой шрамами кожи, тщательно омывают и перевязывают рану на его тощей ягодице.

Бессвязно бормоча ругательства, то и дело, перемежёвывая их вонючей сивушной отрыжкой он, словно младенец, улыбался во сне глупой безмятежной улыбкой.

Завтрашнее утро, как всегда, начнется с дикого похмелья.

Но сержант еще не знал, что на заре, с неизменной головной болью он проснется уже в другой стране. Да и откуда ему знать, если сквозь густой храп, утопая в винных парах, он не слышал ни стука сотен конских копыт, выбивающих искры из брусчатки городских мостовых, ни грохота тысяч сапог пеших солдат, вереницей спускающихся по скрипучим трапам, прибывающих в оманскую гавань бесчисленных галер. Не слышал брани бородатых всадников, ведущих строем беспокойных лошадей. Ни скрипа их седел, ни шелеста, ниспадающих до самых лошадиных крупов кавалерийских меховых плащей. Не видел он и груженные провиантом, оружием и доспехами армейские обозы, запряженные сопящими мулами и тянущиеся за колоннами смуглых, облаченных в длинные балахоны отакийских воинов — мечников, лучников, арбалетчиков, копейщиков. Не слышал ни лязганья их мечей и копий, ни глухого постукивания стрел в кожаных колчанах.

Сквозь предрассветную дымку и морозный пар, поднимающийся в сереющее небо над полукруглыми солдатскими шлемами, шесть колон через шесть городских ворот Омана уходили вглубь страны. Ровными бесконечными шеренгами, каждая под реющими королевскими треугольными знаменами с большим оранжевым солнцем на синем фоне. Мимо тлеющих руин, сквозь разоренный город. Под ставший привычным устрашающий звон колоколов. Казалось, не осталось под небом ничего, что могло остановить их зловещее шествие.

Они уходили, чтобы снова сойтись под столичными стенами Гесса и сказать, что теперь Герания принадлежит им. И горе несогласным, если таковые найдутся.

 

Глава 2.5

Для ровного счёта

Её все называли Грязь, хотя настоящее её имя было Като, что на гелейском наречии означает «чистая». Давно привыкнув к прозвищу, она не видела в нем ничего обидного. Лишь чересчур насмешливым, презрительно сощурив глаз, угрожающе шептала сквозь зубы самую длинную фразу, когда-либо произносимую ею:

— Золото, упавшее в грязь, все одно остается золотом, а пыль, даже если поднимется до небес, не перестанет быть пылью.

При этом Като Грязь как бы невзначай вынимала из ножен ровно на треть свой короткий клинок, демонстрируя перед незадачливым зубоскалом прекрасную мастерской ковки сталь. Много животов вспорола эта вещица и за меньшие провинности.

Лежа на талом снегу за валуном, Грязь наблюдала за тем, как отакийцы разбивают лагерь, как распрягают лошадей, разжигают костер, устилают лапником под повозками землю, готовясь к ночлегу.

Она сосчитала всех. Южан было столько же, сколько пальцев на обеих руках, и это больше, чем когда-либо она убивала за один раз. Когда-то ей удалось за раз отправить на тот свет людей в количестве, равном пальцам одной руки, подстрелив большую часть из лука, и вспоров животы остальным. Но этих было больше, и оставалось лишь одно — дождаться, когда солдаты заснут.

Считать ее научил отец. Тыкая одной рукой в деревья, он загибал замызганные пальцы на другой, приговаривая: «Вот… вот… вот…». Последним загнув мизинец, сменив руки, продолжал, тыкая в деревья кулаком: «Вот… вот… вот…». Когда пальцы заканчивались, отец с радостной улыбкой тряс перед лицом дочки тяжелыми кулаками и всегда произносил одно и то же: «Вот сколько!»

Так же считала теперь и Като Грязь.

Окоченевшей пятерней она сгребла талый серый снег, и принялась есть его, утоляя жажду. Откинув спутанные, черные как смоль волосы, мокрой ладонью отерла бледное лицо. Земля мерзко скрипела на редких зубах, но жар отступил. Закрыв рот кулаком, придушила скребущий горло болезненный кашель.

Ее знобило с самого утра. Вот что значит просидеть день в мерзлой болотной жиже в ожидании, пока мимо пройдет колонна южан. Повозки тянулись весь день. Узкая дорога, разбитая множеством колес и превратившаяся в вязкую непролазную колею, зигзагом огибала гиблое место, теряясь за лесом. К закату, когда хвост обоза из двух последних телег набитых мешками с овсом, скрылся за поворотом, Грязь выбралась из вонючей трясины.

Её прозвали так потому, что Като никогда не пренебрегала любой маскировкой. Топь осеннего бездорожья, едкая горячая степная пыль летом, снег вперемешку с мерзлой землей, весенняя распутица — все это было ее стихией. К тому же, из вылазки она всегда возвращалась с нужной информацией. Потому-то в разведку чаще всего посылали именно ее.

— Сколько походных шатров? — спрашивал ее Поло по возвращении, и Грязь, выставив вперед правую руку, показывала три пальца.

— А лошадей?

Теперь в ход шли обе руки. Сжав кулаки, девушка дважды демонстративно растопыривала все имеющиеся у нее пальцы, добавляя:

— Вот сколько!

— Понятно, — довольно улыбаясь, кивал Поло, — можешь идти.

Когда считать не хотелось, Грязь приводила «языка». Но это случалось крайне редко, поскольку считать она любила.

Вот и сегодня, разведчица сосчитала всех. И хотя обоз был длинный, Грязь запомнила все, что нужно — сколько кулаков лошадей, сколько телег, сколько пальцев-солдат на каждой подводе.

Выбравшись из болота, собралась уходить, но тут появились новые телеги. Их было большой, указательный и средний пальцы. И на каждой по столько же солдат. Впереди ехал всадник, по всей видимости, командир отряда.

Она могла спокойно уйти, дождавшись, когда отставшие доберутся до леса. Но они остановились на ночлег, и Грязь решила, что это знак. Давно она не пускала кому-либо кровь. Загнув все пальцы в оба кулака, Грязь сжала их так, что посинели острые худые костяшки, и тихо прорычала: «Вот сколько».

В вечернем сереющем небе появилась полная луна. Повиснув идеально правильным кругом над подмерзшим болотом таким же пепельным, как и само небо, давала понять — ночь будет светлой. Хорошо — легче целиться.

Вынув из поясной сумки кусок черствой солонины, жадно впилась багровыми деснами и немногочисленными остатками желтых зубов, большинство из которых потеряла еще на Севере, охотясь за сенгаками. Тогда за шкуру убитого зверочеловека давали два томанера, и на это можно было вполне сносно прожить от охоты до охоты. Но обзавестись новыми зубами за эти деньги было нельзя.

Шкур Грязь сдавала больше всех. Сенгакам, несмотря на отличный нюх и прекрасное чутье, никогда не удавалось учуять её приближение. Девушка-следопыт всегда была проворнее полулюдей-полузверей.

Получая деньги от скупщика Тайтла, сжимая их в кулаке и вертя перед его сальной физиономией, Грязь, словно беззубый младенец, улыбалась светлой искрящейся улыбкой и неизменно повторяла одно и то же, хвастаясь по-детски: «Вот сколько».

Никто никогда не пытался назвать ее беззубой. Обитатели подножия Гелейских гор знали — зубы у охотницы спрятаны в колчане и в ножнах.

Ночь быстро спускалась на землю. Оглушительная весенняя капель стихла — влагу вновь прихватил вечерний морозец. Поднялся ветерок, погнал над стоячей водой мелкую рябь. Оранжевый глаз костра, вспыхнув ярко и сильно, полосонул по дороге длинными тенями подсаживающихся к нему людей. Разведчица затаилась, притихла, напряжённо выпучив черные, словно маслины глаза.

В ноздри ударил острый запах жареного мяса. Громко и весело балагуря, солдаты готовились ужинать. Грязь тронула языком истрескавшиеся посиневшие губы — хорошо, если что останется. Она давно не ела свежатинки.

От костра потянуло сладко-терпким дымом и северянке нестерпимо захотелось курить. Прикрыв глаза, она представила, как набивает трубку, как жадно и ненасытно делает первую затяжку, как выпускает сизый густой дым, наполняя им подмерзающий ночной воздух.

Ее вздернуло, вернуло в реальность заливистое конское ржание. Всадник в грязно-сером плаще, верхом на иссиня черном поджаром жеребце с лоснящейся в лунном свете потной шкурой появился так неожиданно, что Грязь искренне удивилась. Как она могла его не учуять?

Тронув пятками крутые бока коня, огибая разбитую вдоль обочины дорогу, человек неспешно направил его к костру. Не доехав нескольких шагов, остановился и застыл в седле. Конь нервно забил копытом, склоняя голову, пытаясь лизнуть островок льда под ногами. Еле уловимыми короткими рывками подъехавший натягивал поводья, сдерживая животное.

Солдаты оживились. Поднимаясь с лежанок, брались за оружие. От костра отделилась фигура. Грязь присмотрелась — командир отакийцев. На ходу легко поддев воткнутую обратным концом в размокшую землю пику направил её всаднику в грудь и что-то прокричал, вскидывая голову.

Как ни старалась разведчица напрячь слух, слов разобрать не удалось. Хотя, если бы и услышала — бесполезно, отакийский она не знала.

Всадник не шелохнулся. Воин легко ткнул пикой в кольчугу, давая понять, что в следующий раз сделает это значительно сильнее. Мотнув густой гривой, вороной на полшага отступил назад, и трехгранный наконечник бесполезно повис в воздухе.

К отакийцу подтягивались солдаты. Привычным движением Грязь разжимала затекшие пальцы — вот… вот… вот…

Кулак людей возле всадника, второй кулак оставшихся у костра.

Между тем путник, словно вросший в седло, излучал безграничное спокойствие. Его лицо скрывал глубокий капюшон, но идеально прямая спина, и неспешные движения рук указывали на бесстрастность и уверенность. Потянув за поводья, пытаясь объехать столпившихся перед ним людей, он привстал в стременах, и Грязи показалось, что одна его нога короче другой.

Эмоциональные южане, обступив всадника, галдя, махали мечами, вынуждая того спешиться. Конь пугливо встрепенулся, заржал звонко, на этот раз резко, колюче. Отгораживаясь мускулистой грудью, перебирал ногами. Нервно скрёб землю копытом, игнорируя успокаивающе похлопывания по напряженной шее хозяйской ладони.

Старший отакиец, перехватив пику, остриём ударил всадника в плечо, но тот успел увернуться, и, сползая набок, угодил в руки подскочивших двух дюжих южан в полукруглых яйцевидных шлемах, проворно стащивших его на землю. Густые грязные пятна затемнели на сизом дорожном плаще.

Конь, взвившись на дыбы, отпрянул в сторону. Отакийцы подняли пленника и, заломив руки, поставили перед командиром. Тот скинул с головы незнакомца колокол капюшона, и Грязь, затаив дыхание, увидела вместо лица бледное пятно, словно сама Смерть спустилась на землю.

Солдаты отступили и человек, покачнувшись, упал в перелопаченную конскими копытами слякоть. Он лежал в грязи, не в силах подняться, а южане, будто завороженные не решались подойти ближе. В лунном свете, на кольчужной рубахе лежащего таинственным малахитовым сиянием что-то вспыхивало и искрилось.

Грязь судорожно терла глаза, всматриваясь.

Вороно́й, вплотную подступил к хозяину. Опустился на колени, и Грязь увидела, как через мгновение бледный всадник опять возвышался верхом в седле. Северянка не любила лошадей — человеку даны ноги, чтобы самому ходить по грешной земле. Но здесь видно конь был продолжением человека.

Оставшиеся у костра вскочили тоже. Подались к остальным, выхватывая торчащие из земли пики.

Человек поднял руку и ярко-зеленый луч, вырвавшийся из его раскрытой ладони, разрезал ночь на две части. Люди, не успев опомниться, падали замертво. Луч прошелся по каждому, разрубив надвое. Отакийцы, стоящие у огня, на миг замерли в нерешительности, но бледный всадник, выставив ладонь в их сторону, направил смертоносный луч на ближайшего к нему. Болотный свет копьем пронзил одного, затем второго, и так по очереди коснулся всех.

Последний из солдат, низкорослый совсем еще молодой лучник истерично крича, бросился через дорогу. Утопая в дорожной жиже, хватаясь руками за ветви обледенелых кустарников, вскочил на валун где и поймал животом клинок Като.

Крик прервался мгновенно. Машинально пытаясь дрожащими руками ухватиться за гарду, по инерции устремляясь вперед и заваливаясь набок, он обезумевшим взглядом таращился в дышащие холодом немигающие угольки черных глаз. Грязь невозмутимо потянула лезвие вверх, вспоров по диагонали впалое мальчишеское брюхо, и запах вывалившихся теплых кишок ударил ей в нос.

— Вот, — прошипела разведчица, выставляя большой палец вверх. — Для ровного счета.

Поднялась на валун, встав в полный рост. Не глядя на корчащееся под ногами тело, насухо стерла подобранным мхом кровь с клинка, аккуратно вложила в ножны.

Всадник опустил руку. Все это время он смотрел на нее, изучая каждое движение. Пытливо, пронзительно, не мигая. Удивительно, но ей показалось, что его взгляд излучает нестерпимую внутреннюю боль, хотя Грязь могла поклясться, что он не был ранен.

Раскрыв ладонь, незнакомец пальцами второй руки подцепил широкую медную цепь с медальоном в виде длинного крючковатого когтя. Склонив голову, надел её и болотно-изумрудный кулон, в последний раз вспыхнув убийственным светом, погас, теряясь в бесцветно-дымчатых складках бесцветного плаща.

Прищурившись, махнул Грязи перчаткой, чтобы подошла. Но девушка не шелохнулась. Тогда он дернул за повод и конь, ступая в свежие следы мальчишки-лучника, нехотя побрел через дорогу. Поравнявшись с валуном, замер.

— Девка что ли? Стриженная.

Северянка насупилась. Всадник коротко бросил:

— Как звать?

— Тебе-то что?

— Не важно… и так знаю.

— Что ты можешь знать? — В девичьей руке сверкнул на треть вынутый из ножен металл.

— Не бойся. Вижу, ты не из этой компании, — кивнув на распластавшиеся мертвые тела, подытожил собеседник.

От кивка его длинные пепельные, словно седые волосы качнулись, и подхваченные несильным ветром, хлестнули по такому же бескровного цвета лицу, прикрыв наполовину.

— Откуда такая?

Грязь недоверчиво молчала.

Кто он? Один, без оружия. Очевидно не отакийский разведчик. Может из наемников Монтия? В любом случае, он ей пока не друг.

— Понятно, — произнес незнакомец. — Извини, я не стану спускаться, чтобы представиться. Стоя на ногах мне это будет сделать сложнее.

Грязь фыркнула:

— Я это заметила.

— Поверь, я не твой враг.

— Я Грязь, — гордо вскинула голову, — может, слышал? И я с Севера… разведчик.

Вышло довольно хвастливо.

— Вижу что с Севера, — бесстрастно произнес новый знакомый. — Пытаешься остановить отакийцев?

— Они хотят, чтобы нами помыкала сука! — северянка бросила злобный взгляд на убитых. — Жаль, не я сделала это!

— Сколько тебе лет? — помедлив, поинтересовался всадник.

Вытолкнув вперед стиснутый худощавый кулак, Грязь трижды просигналила разжатыми пальцами.

— Пятнадцать?

— Я же показала.

— Ты что, не умеешь считать?

— Я отлично умею считать!

Она раздраженно дернула головой. Кровь ударила в лицо. Этот недотепа начинал бесить по-настоящему. Разведчица зло прищурилась. Что еще за умник такой? Нужно полосонуть по горлу раньше, чем он успеет достать свой зеленый коготь.

— Ладно-ладно, не кипятись, — дружелюбно осадил ее незнакомец. — Я нисколько не сомневаюсь, что ты это умеешь. Это же твоя работа.

— Вот, — пряча клинок, выдавила Грязь сквозь обветренные мелко дрожащие губы.

Человек подъехал ближе. Только сейчас под его левым полуоткрытым глазом девушка заметила темно-бурый крестообразный шрам — жженое клеймо, обезобразившее щеку до самого подбородка. Потрясенно открыла беззубый рот — перед ней меченый! Да еще верхом! В голове помутнело.

Ее бил озноб. После того как схлынуло напряжение, навалилась невероятная усталость. Все тело судорожно тряслось и наполнялось тупой, отнимающей силы болью.

— Тебе надо согреться, — услышала голос рядом. — Присядь к костру.

Человек улыбался, демонстрируя открытость. Его немного перекошенная из-за уродливого клейма улыбка не была отталкивающей. Скорее мягкой, снисходительной, точно перед ним стояла младшая сестра. Это еще больше бесило. Девушка не привыкла к доброму отношению к себе со стороны мужчин.

Но возражать не было сил, и Грязь подсела к огню.

Костер почти прогорел, но после пригоршни хвороста брошенной в него разгорелся с новой силой. Ночной ветерок мерно раздувал выгоревшие угли, и молодой огонь горячими багровыми языками быстро охватил свежий еловый сухостой.

Вытянув над костром трясущиеся руки, вдыхая жаркий просмоленный воздух, Грязь безрезультатно пыталась согреться. Ее мутило. Слезящимися глазами вглядываясь в пламя, она из последних сил сжимала скулы, скрежеща остатками зубов, напрягая желваки, пытаясь унять дрожь. Под рубахой ручьем лил пот. Кожаные штаны намертво прилипли к ногам.

За ее спиной возвышался Меченый, повторяя участливо:

— Тебе бы поесть.

— Да… — прерывисто шептала она, — вот только… согреюсь немного…

Подняв горящее от жара лицо, девушка посмотрела в весеннее звездное небо. Глядя в него, всегда недоумевала, сколько же пальцев надо иметь, чтобы сосчитать все звезды?

Дымка забытья медленно обволакивала помутневший слабеющий взгляд. Растворяясь, расплываясь, звезды превращались в большое оранжево-мутное пятно, словно огонь переместился на небо. Дрожь, сменяясь усталостью, медленно отпускала тело.

— Во-от, — тянула Грязь, бессильно склоняясь набок.

И прежде чем утонуть в болезненном бреду, по-детски улыбнулась небу своей чистой беззубой улыбкой.

* * *

Просыпалась она тяжело. Сквозь дрему слышала настойчивые звуки птиц — мерный бой дятла, заливистую мелодичную трель черного дрозда, булькающий свист большеголового сорокута. Попыталась поднять налитые свинцом веки, но сон, не отпуская, заволакивал глаза пеленой.

Подняв гудящую голову, огляделась. Лежа на толстом настиле пахучего лапника, укутанная в чужой походный плащ, прямо над собой увидела изогнутую колесом высокую мужскую спину. Человек сидел так близко, что от резкого кислого запаха пота защемило в носу. Вьющиеся серо-свинцовые волосы ниспадали к тощим лопаткам, буграми выпирающим под рядами кованных кольчужных колец. Широкий добротной выделки кожаный пояс туго обтягивал поясницу. Ни ножен, ни поясного колчана, ни ремня для ношения меча.

Сидящий проворно двигал локтями, и Грязь поняла — колдует над костром.

Ее вещи — мешковатая грубой вязки рубаха, кожаные штаны и волчья куртка-накидка сушились на воткнутых в землю еловых ветках. Рядом стояли высокие с цветастыми перевязками сапоги. Из левого торчали ножны с клинком. В стороне ровной шеренгой свежие холмики могил. Ровно десять.

Грязь посмотрела под плащ — она была совершенно нагая.

Сконфужено кашлянула. Человек повернулся в пол-оборота, глянул через плечо. Ей не показалось тогда — под полузакрытым слезящимся глазом уродливое бледно-коричневое клеймо в виде кривого креста.

— Проснулась?

— Кхм… — Грязь скривила губы. Было больно глотать. — Зачем меня раздел?

— Растер барсучьим жиром.

— Ты меня трогал? — встрепенулась, пытаясь вскочить.

— Перестань, — дружелюбно улыбнулся незнакомец. — Ты же не хотела издохнуть в этом болоте?

— Ты меченый… — по-змеиному прошипела северянка, злобно стреляя глазами, кутаясь с головой в плащ, словно в нору.

Так близко меченых она не видела никогда. К тому же одного, свободного, да еще при лошади. Таких всегда привозили на рудники осенью, а уже к весне тела последних меченых убитых тяжелой работой и голодом сбрасывали в штольни затопленных шахт. За сотню лет Север хорошо запомнил непреложное правило: меченый — не человек. Он хуже дикого сенгаки. Таких либо казнили сразу, либо отправляли на рудники или в Синелесье валить лес. Но и в том и в другом случае исход был один — смерть.

И вот меченый, чье тело запрещено хоронить в землю, сидит рядом со свободной северянкой, которой доверяет сам Бесноватый Поло, и смеет нагло указывать ей: «Перестань»!

— Извини, — услышала сквозь плащ тихий, но твердый голос. — До утра ты бы сгорела от жара.

Высунув нос из пахнущих конским по́том складок плаща требовательно прорычала:

— Как там тебя… Я хочу одеться! — вспомнила, что так и не знает, как его зовут.

Меченый поднялся и опираясь на толстую рогатину как на костыль, сильно хромая побрел к вороному. Грязь поднялась на колени, прикрылась накинутым на плечи тяжелым плащом, потянулась за одеждой.

Одевалась молча. Свирепо поглядывая на меченого урода, фыркая, хмуря черные красивые брови. Он не повернулся. Поправлял подпругу, гладил холку коню.

— Ты… — бросила, не выдержав нарастающего напряжения, сдерживая слёзы негодования. Ни один мужчина никогда не видел ее обнаженной. А этот хромой, к тому же еще и меченый, касался её! Грязь была вне себя от ярости.

— Ладно, забудь, — сказал он. — Смотри, обходи болото стороной. Как бы опять не искупаться.

Конь подогнул передние ноги и его хозяин, как и тогда, в мгновение ока очутился в седле. Грязь мотнула головой. Как ему это удаётся?

Меченый направил коня к ней, наклонился, потянулся за плащом. Черный медальон в виде медвежьего когтя уткнулся в переднюю луку седла.

— Что это? — спросила Грязь, отдавая плащ, указывая на странное украшение.

— Тебе лучше не знать.

— Я расскажу о тебе Поло. Я его правая рука, — солгала Грязь.

— Конечно, скажешь. Ты же разведчик.

— А ты меченый…

— Повторяю, я тебе не враг.

Всадник улыбался. Его забавлял этот разговор.

— Да, не отакиец. Но ты… ты! — девушка не находила слов. И все же, так просто уйти она не могла. То, что она видела вчера и что услышала сегодня, было выше ее понимания.

Меченый, который не то что лошади не может иметь, он не имеет права даже распоряжаться собственным языком, вчера зеленым лучом из медальона лишил жизни столько людей, сколько пальцев на её обеих руках. Меченый, который и не человек вовсе, вчерашней ночью спас её от смерти.

— Что я? Меченый? Ладно, можешь меня так называть.

— Ты куда? — требовательно спросила она.

— Это тебе тоже для Бесноватого Поло?

— Я задала вопрос!

— На Север.

— Зачем?

Грязь не могла остановиться. Она была обязана все знать. Долг разведчицы — все знать.

— Допустим, мне нужен Инквизитор, — лукаво произнёс всадник.

Грязь вытаращила глаза в недоумении. Что ж это за день-то такой? Не сводя взгляда с когтистого медальона, одной рукой вцепившись в стремя, вторую незаметно положила на рукоять клинка.

— Ты, меченый… — зло процедила прямо в хромую ногу.

Всадник, склонившись к ее лицу, гаркнул так жестко, что девушка невольно отпрянула:

— И что с того?!

— Ты убил отакийцев зеленым лучом.

— Ты права. Этого я не отрицаю. Ну и?

— Кто ты?

— Послушай, — мягко произнес Меченый, пытаясь тронуть ее за плечо.

Присев, Грязь змеёй выгнулась назад, словно рука в перчатке пылала раскаленным железом.

— Послушай, — повторил он, убирая руку, — вижу, ты северянка. А я как раз ищу проводника. Думаю, ты мне подходишь.

— Что? Проводник? — Девушка сжала кулаки так, что жилы засинели на черных от въевшейся грязи руках. — Я разведчик… я воюю против отакийской суки.

— За Бесноватого?

— Против суки! — огрызнулась она, срываясь на крик. — Она несет зло моему Северу! Она!..

Конь испуганно покосился на кричащую северянку, забил ногами, пытаясь отпрянуть в сторону. Всадник тяжко выдохнул, клеймо на его бледном лице зарделось.

— Послушай, Като, — сказал он спокойно и уверенно, — лишь зло может победить другое зло. И только то зло, которое одержит победу, стоит называть добром.

 

Глава 2.6

Первый Жнец

Высокая, стройная, с развивающимися на утреннем ветру огненными волосами, Гера стояла на краю обрыва, вглядываясь вдаль. Неуёмная злость, переполнявшая её изнутри, стремилась вырваться криком отчаяния.

Помнилось, не проходило и дня, чтобы она, будучи девчонкой, не мечтала вернуться сюда, в этот окутанный густыми лесами и топкими озёрами неприветливый угрюмый край. Часто снились столичные стены с узкими клиновидными бойницами, покатые, влажные от тумана тёмные крыши и пронзивший небо пик Королевской башни, самой высокой в Гессе — в городе, где она родилась. Снилась уютная детская комнатка, расположенная в юго-восточном крыле Женской половины, вид из окна которой украшали шумящие листвой верхушки столетних сосен. Долгие годы в незатейливых подростковых снах она вспоминала себя маленькой девочкой, убегающей по узким коридорам женской половины от назойливых толстобрюхих нянек. Вспоминала, как до самого вечера пряталась в зарослях крыжовника, а неуклюжие курицы-няньки, охая и причитая, бегали в поисках по саду. И только вечером сонную и голодную её находил отец. Большой и всегда весёлый он легко поднимал её на руки и, подбрасывая высоко над головой, радостно приговаривал трубным басом: «Моя принцесса!»

Сейчас, всматриваясь в хмурое рассветное марево, представляя далеко за горизонтом мрачные крепостные стены, королева ясно ощущала, что её нисколько не радует близость отчего дома. И от этого становилось ещё невыносимее. Город детства, распластавшийся чёрным неприветливым пятном далеко за горизонтом среди болот и грязи, окончательно стал чужим. Она ненавидела его также сильно, как и всю эту страну. Многолетнее желание вернуться в те безмятежные дни сменилось безразмерной обидой и тупой яростью на всё, что теперь напоминало о навсегда утраченном детстве.

Четверть века назад эта страна стала забывать о пропавшей принцессе, о единственной дочери законного короля и кровной наследнице престола, и вскоре позабыла вовсе. Пришло время ей о себе напомнить.

Стоя на краю, наблюдая как среди чёрных, парующих талым снегом полей, в оседающем туманном молоке по Медной дороге марширует её многотысячная армия, отакийская королева наслаждалась одной мыслью — страна, лежащая у её ног, теперь отплатит за всё.

За морем, в Отаке, уже вовсю бушевала ранняя весна, а здесь, в сырой болотистой провинции Гессер тепло изрядно запаздывало. Ночью шёл холодный дождь, и серое пасмурное утро давило истоптанную копытами землю тоской и унынием.

— Страхом не добиться признания, — прогнусавил сквозь утиный нос низенький худощавый старичок, облачённый в тёмно-коричневую монашескую рясу с торчащими на неестественно отвисшем для сухопарого тела животе тусклыми рядами медных пуговиц.

— Признание обманчиво, — Королева любовалась уходящими вдаль стройными шеренгами. — Страх — единственный преданный союзник.

Её раскрасневшееся лицо излучало силу и решимость. Красивый, унаследованный от матери правильный овал лица, блестящие светло-серые, почти голубые отцовские глаза, северных кровей благородные скулы и тонкие угольные брови — тридцатидвухлетняя наследница Конкоров пришла взять то, что всегда принадлежало ей по праву. Она и только она законная хозяйка этой мрачной страны. В оставленных за спиной сожжённых селениях и разоренных поместьях теперь её называли не иначе как Хозяйка, добавляя ещё одно слово — Смерти. Впредь никто не посмеет назвать дочь Тихвальда Кровавого отакийской шлюхой. Ныне её имя — Хозяйка Смерти, и оно ей нравилось. Оставленные за спиной горы трупов только подтверждали точность нового прозвища.

Утверждение, что Отака не воюет, провозглашённое двадцать лет назад после убийства Тихвальда Конкора дядей Лигордом Отакийским, выкупившим одиннадцатилетнюю племянницу у островских пиратов, был в одночасье развеян в ночь Большой Оманской резни — так нарекли первое появление отакийки на этой земле после долгих лет проведенных на чужбине.

Дядя Лигорд был чересчур мягок, чтобы ради мести за убитого брата пойти против шайки Хора. И всё-таки племянница оставалась благодарна за своё спасение добряку дядюшке Лигорду, с годами ожиревшему и погрязшему в беспросветном обжорстве. Как и признательна за то, что перед тем, как умереть от несварения желудка, тот выдал её замуж за своего слабоумного сынка, тем самым дав возможность стать в своё время единственной властительницей богатой и процветающей Отаки.

— Враг этих людей — их собственные глупость, жадность и страх. Дядюшка Хор всегда был глупцом, потому и развязал междоусобицу. Наместники погрязли в ней из жадности, а Монтий не принял моё предложение, поскольку труслив. Всё, что ты видишь монах — дело их рук, не моих. Я лишь собираю плоды чужих деяний.

— И всё же, моя королева, — покорно возразил старик, — не в их, а в вашем здешнем прозвище появилось слово — смерть.

— Смерть очищает.

— Хотелось бы признания вместо боязни.

— Признания? Страна, утонувшая в распрях никчёмных правителей достойна позорного унижения. Именно для этого я здесь. Этот невежественный народец должен на своём горбу прочувствовать, что значит признание. Ты говоришь, я убиваю? Да я ещё не начинала! — её глаза метали молнии, а багряные щёки на бледном лице дрожали от перевозбуждения. — Я вырублю их леса, опустошу их амбары, осушу их реки. Я отберу у матерей детей, лишив любви. Разорю семьи, отняв надежду. Выжгу эту землю дотла, отняв будущее у её потомков. Вороньё будет изнывать от обжорства, кружась над трупами у дорог, по которым пройдут мои солдаты. Когда живые позавидуют мертвым, когда старики проклянут судьбу за то, что дожили до такого, а молодые и сильные будут умолять меня стать их королевой, только тогда придёт настоящее признание. Эта страна должна заслужить меня. Так будет справедливо.

— В мире нет справедливости, — вздохнул старик.

— В мире нет, она есть у меня.

Переступая с ноги на ногу, монах кряхтел и мялся, и наконец, выдавил:

— Из-за страха они не принимают нашей веры. Считают Единого Бога кровавым.

— Не ты ли, святой Иеорим, утверждал, что слово божие сильнее меча? Сейчас у тебя есть отличная возможность доказать сие на деле.

— Они молят своих Змеиных богов о вашей скорой смерти.

— И как? Помогли им их боги? — Отакийка махнула рукой, подзывая стоящую неподалеку лошадь.

Один из стражников древком копья легонько ткнул молодую пегую кобылицу в упругий укрытый пурпурной, расшитой серебряным узором попоной круп и та, фыркнув и надменно мотнув длинной гривой, нехотя шагнула навстречу хозяйке. Вдруг остановилась и отпрянула, подавшись назад. Но королева уже успела ухватить повод, и резко потянув на себя, холодно впилась колючим взором во влажные испуганные глаза лошади:

— Пр-р-р… стерва!

— Ваше величество, — засуетился монах. Было заметно, что он пытается, но боится сказать что-то неприятное, но очень важное сказать именно сейчас: — Есть ещё кое-что.

— Ты опять о молитвенных домах? Что ещё надо Ордену? Слово божие без сомнения сильно́, но дела мирские посильнее будут. — Гера решительно посмотрела на старца. — Неужели в который раз повторять прописные истины? Давайте приют и еду лишь тем, кто отрекся от старых богов. Не на словах, а на деле. Пусть прилюдно жгут молельные столбы. Платите каждому, не жалея серебра, кто выдаёт вам змеиных чтецов. Ведунов бросайте в огонь вместе с их рунами. Подкупайте, во имя Создателя, нужных нам людей — старост, управляющих, жрецов. Сомневающихся вешайте, не сомневаясь. Для этого у вас имеются мои солдаты. Пусть землевладельцы, коим право на землю дороже их Змеиных богов, добровольно отдадут в монахи младших сыновей. Хочешь, старик, чтобы слово господне крепло — чаще пускай в ход мои стальные клинки и отакийское серебро. Нет ничего убедительнее. Когда полюбят твоего Бога, единого и справедливого, полюбят и его наместницу на земле.

— В этом, конечно, нет сомнения, но…

Утконосый сделал многозначительную паузу.

— Ну же, не тяни.

— Я о другом…

— Неужели? А я-то думала, тебя, достопочтенный Иеорим, заботит лишь укрепление веры в спасение сих грешных людишек.

Старец, сложив в молитвенном жесте руки, поднял к небу выцветшие глаза.

— Только вера и молитва Господу приведут нас к истинному спасению…

— Прекрати! — отрезала Гера. — Я сегодня не настроена для проповедей. Что-то с Брустом?

Старик отрицательно покачал головой. Опустив руки, продолжил изменившимся голосом:

— Прибыл монах из Синелесья. Братья шепчутся о Приходе.

— Продолжай.

— Праведники говорят, что люди видели хромого всадника с Когтем Ахита на груди.

— Твои братья-монахи глупы, — королева зло покосилась на старика. — Или ты не знаешь, что о подобном я узнала бы первой?

— Инквизитор может не знать о начале Прихода Зверя.

— Как это?

— В древних писаниях сказано:

— Вздор! — перебила женщина, вонзая ногу в кованое стремя. Птицей взлетев в седло, натянула поводья, — Инквизитор знает всё.

— Моя королева, — старец отважился повысить голос, — Инквизитор знает всё, но… — его борода затряслась, он быстро заморгал, — ему не обязательно всё говорить вам.

— А твой Бог? Что он говорит тебе?

Старик молчал. Судорожно перебирая худыми пальцами тусклые бусины костяных чёток, покорно опустил изъеденное морщинами лицо. Наконец тихо прошептал:

— Не вовремя мы здесь. Грядет время перемен. Чёрные лебеди кружат над этой неверной землёй.

— Не множь сплетни, старик! — крикнула королева, разворачивая лошадь к лагерю. — Не забывай, дерево веры растёт быстрее, если его поливать кровью!

* * *

Дождь к вечеру прекратился, но жар возобновился с новой силой. Сидя позади Меченого, трясясь от лихорадки, Грязь то и дело теряла сознание, и ему пришлось привязать её верёвкой к задней луке седла. Обхватив всадника обессиленными руками, прижавшись щекой к его насквозь промокшей под серым плащом спине, девушка повторяла раз за разом:

— Я в порядке, Меченый, — теперь она так его называла, — … в полном порядке.

— Я уж вижу, Като, — тревожно отзывался тот, сверкая из-под сбившегося в сторону капюшона бледно-сизым клеймом.

Грязь совершенно не удивляло, что Меченый называет её по имени. Его, как и её прозвище, узнать ему было негде. И всё же разведчице нравилось, как он произносит её имя, так же как когда-то её отец. Растягивая букву «а» — Ка-а-ато. И плевать, откуда оно ему известно. Наверное, сама сказала.

Она не понимала, почему согласилась на предложение. Ясно же, ехать с отвергнутым, да ещё на Север, туда, где в шахтах белеют кости тысяч таких как он — верх глупости. Почему согласилась? Почему сейчас же не спрыгнет с этого мерзкого вонючего животного, и не вернётся обратно в лагерь Бесноватого Поло?

Голова раскалывалась — то ли от неприятных мыслей, то ли от усиливающегося жара.

Произнесённое её имя напомнило об отце. О худощавом невысоком человеке с затравленным взглядом и вечно потными ладонями.

В юности Кривой Хайро, так звали её отца, также как и все мужчины, рожденные к северу от Синих Хребтов, начинал свой путь рудокопом и, наверное, как и все рудокопы закончил бы его, не дожив до тридцати лет. Но судьба сжалилась над вечно улыбчивым Хайро, и во время очередного обвала массивный валун повредил ему шейные позвонки. Он выжил, навсегда оставшись с вывернутой к правому плечу головой. Из-за увечья его перевели на лёгкий труд — носильщиком в прачечную. Так несчастье наградило будущего отца Като скошенной шеей и вывернутой в кривой улыбке челюстью, сделав уродом, но изрядно продлив жизнь. Именно после того случая Хайро прозвали Кривым. Воистину, если бы не обвал, не родилась бы и Грязь.

Молодым прачкам пришёлся по душе покладистый характер Кривого. Но не только добрый нрав и безотказность в любой работе притягивали к нему сочных грудастых девок. Было ещё кое-что, наполнявшее молодую женскую душу ненасытным желанием случайно столкнуться с невзрачным калекой на заднем дворе. Об этом «кое-что» в родном для Като шахтерском посёлке ещё долгие годы после смерти отца перешептывались вдовствующие старухи, вспоминая молодость.

Немногословностью Като пошла в Кривого, но покладистой, каким был он, назвать её нельзя. Скорее наоборот — неприветливостью, замкнутостью и отчужденностью Грязь напоминала мать.

Прачка Тири не обладала большим умом. По сути, она не обладала никаким умом. Пустоголовая Тири — так прозвали её в поселке — нисколько не походила на устоявшийся образ добродушной, безобидной и неизменно улыбающейся глупышки. Напротив, женщины обходили Пустоголовую десятой дорогой. Молодые, пришибленно улыбаясь, неуверенно приветственно кивали. Пожилые, опускали глаза, как бы чего не вышло. Потому и звали Пустоголовой за глаза. Её тяжелые волосатые руки, привычные к неподъёмным варочным казанам, многочасовому вымешиванию в них мешковины с последующим тщательным выкручиванием, наводили страх не только на всегда сгорбленных над корытами прачек, но даже надсмотрщики сторонились усатой слабоумной. Так ширококостная мосластая Тири, в конце концов, отвоевала доброе сердце Кривого — и не только сердце — навсегда отбив у остальных желание покувыркаться с калекой в тюках с ветошью на заднем дворе прачечной. Крепкий кулак Пустоголовой Тири дал возможность родиться не только Като, но ещё трём её братьям и младшей сестренке Звёздочке.

Като любила своё имя, потому что его дал ей отец. Прозвище Грязь любила тоже, поскольку его ей дала сама жизнь. Ещё она безмерно любила братьев и сестричку.

В общем бараке мать занимала место в дальнем углу — лучшее, какое могло быть — рядом с глиняной печью, с дымящейся трубой в окошко, такое крошечное, но все-таки пропускающее дневной свет, желанный и радостный для неокрепших детских глазёнок. За занавеской две двухъярусные лежанки — одна для детей, вторая для Тири и Кривого.

Когда Като была мала, двойная лежанка была одна, и девчушка спала на втором ярусе. Взрослея, стала понимать, что означали, чуть ли не каждую ночь раздающиеся снизу тихие грубые материнские стоны и натужное кряхтение отца. Часто звуки длились совсем недолго, но были ночи, когда кровать пронзительно скрипела, ходила ходуном и стучала о стенку барака так, что Като приходилось досыпать оставшееся до утра время за печкой, ежась на старом изъеденном молью и временем матрасе. Мать не останавливала даже практически непрекращающаяся беременность, а добряку отцу казалось все едино — раз женушка желает, почему бы и нет. Так, по сути, Грязь стала свидетельницей зачатия всех своих братьев и младшей сестрёнки.

Като отца боготворила — он научил её считать. И это умение пришлось как нельзя кстати.

Мальчиков в шахтерских поселках рано забирали на рудник — работников не хватало во все времена. Когда пришло время, младших братьев погнали во взрослую жизнь становиться мужчинами. Вернее рудокопами, в чём было мало мужского, больше рабского.

Девочки в посёлке были обузой — либо прислуга, коей хватало, либо для утех надсмотрщиков и конвоиров, хотя последние больше любили прикладываться к бутылке, чем к женскому заду. Поэтому вдвойне удивительно, что Като взяли работать на рудник.

Случилось это, когда ей исполнилось столько лет, сколько пальцев на обеих руках. Тогда отец привёл дочь к длинному похожему на дождевого червя управляющему и что-то долго объяснял ему, приветливо щурясь, улыбаясь кривой подхалимской улыбкой и заглядывая снизу вверх в желеобразное бесформенное начальственное лицо. Наконец они ударили по рукам, и на следующее утро Като стояла у штольни с деревяшкой в одной руке и с ножом в другой. Когда запряженная мулом телега с рудой, выползала из горного проёма, Като, солидно сдвигая брови, и облизывая пересохшие от волнения губы, делала на деревяшке ножом зарубку и многозначительно произносила: «Вот». Вечером она отдавала иссеченную мерку управляющему-червяку, за что тот давал ей полмедяка. Гордости Като не было предела.

Иногда зарубок было столько, сколько пальцев на одной руке, а иногда больше чем на двух, и Като решила, что должна помогать управляющему разбираться с тем, сколько именно телег с рудой вывозилось в тот или иной день. Как-то отдавая деревяшку она, напустив на себя максимально серьезный вид, тихо уточнила: «Вот сколько» и показала, растопырив пальцы, сколько зарубок сделала за день. Удивлению червяка не было предела. Он поперхнулся, сглотнул и выдавил из себя: «Молодец». Он, как и раньше дал ей полмедяка, но эти деньги были особенные, они были приправлены одобрением и похвалой.

После того, как братья перебрались в общий мужской барак, Като стала спать вместе с сестренкой, по соседству с родителями. Кровать уже не скрипела как раньше, и тем не менее всё более странные звуки, похожие на глухие удары слышались по ночам.

Как-то утром Като заметила на скрюченном отцовом подбородке синий кровоподтек. В другой раз отец иссохшей рукой прикрывал заплывший глаз.

Мать стала совсем замкнутой и, казалось, не замечала детей, словно те были ей чужими. Весь день, бурча что-то нечленораздельное, недовольно рыча на товарок, она перетаскивала тюки с ветошью, вываривала простыни, драила и штопала мешки. Вечером зло косилась на мужа, пытаясь взглядом просверлить дыру в его облысевшем черепе. Тот отводил глаза и ложился спать только после того, как раздавался протяжный, нервный храп заснувшей Пустоголовой Тири.

А потом его нашли на заднем дворе прачечной. Совсем новая пеньковая веревка почти идеально выровняла его перекошенную шею, и это выглядело удивительно, все издавна привыкли видеть Кривого Хайро кривым.

Тогда Пустоголовая не пролила ни слезинки. Като тоже не плакала. Зло исподлобья глядела на мать, пытаясь понять радостно той или безразлично. Рыдала Звёздочка. Теребила мёртвого отца за руки, словно пытаясь разбудить.

На следующий день Като с сестрой ушли из шахтёрского посёлка. Мать в это время развешивала белье на заднем дворе. Там, где вчера висел её муж.

Воспоминания накатывали обрывками, то выплывая из тумана, то снова погружаясь в его тягучее молоко. Тело бил озноб, трепал одиноким листом на морозном ветру.

Очнулась она на земле. Бормоча бессвязное пересохшим языком, продирая сквозь морок красные слезящиеся глаза, внезапно поднялась, откинув плащ и осмотрев себя. На это раз одежда была на ней.

Меченый снял перчатки, потёр ладонью о ладонь, приложил пальцы к её мокрому от пота и дождя горячему лбу.

— Я в порядке, Меченый, — в который раз еле слышно повторила Грязь, закатив глаза под тяжёлые веки.

Тот буркнул, покачав головой:

— Так мы до Севера не доберёмся.

Тяжело дыша, не в силах сидеть, Грязь клонилась набок:

— Отдохну немного.

Вдыхая влажный тягучий воздух, улеглась прямо на землю. Вдруг напряглась, почувствовав неладное, прильнула щекой к талому грунту. Она всегда ощущала чужое присутствие.

Треснула ветка и в еловом плотном сухостое показался тощий большеносый человек в длинном тулупе и натянутой на брови широкополой не по сезону летней шляпе, с увесистой вязанкой хвороста на сгорбленной спине.

Разведчица потянулась к ножнам, но Меченый остановил её, прикрыв костлявой пятернёй окоченевшую девичью ладонь.

Человек стоял на месте, не решаясь подойти. Смотрел опасливо, переминаясь и нервно теребя непослушными пальцами конец старой замызганной верёвки. Пожевав губами, произнёс нерешительно:

— Если вам нужна еда, у меня есть немного. — Махнул рукой себе за спину, — живу здесь… за холмом.

Грязь с детства научилась распознавать опасность. Этот был не опасен.

— Но как я погляжу, — осторожно продолжал человек, — сейчас вам нужна другая помощь…

— Похоже, я тебя знаю, — перебил Меченый, — Мы не встречать раньше?

— Не уверен, господин… у меня хорошая память… и на лица тоже. Уж если бы так было, я бы вас обязательно припомнил.

Он прищурился, присмотрелся внимательнее, но взгляд так и остался безучастным.

— Я Знахарь, а вы кто?

— Зови Меченым. Это она меня так называет, — поднимаясь, и рукой придерживая изуродованную ногу, кивнул в сторону девушки: — Её зовут Като. И всё же… где-то я тебя видел. Не помню… ничего не помню. Но знаю точно, раньше тебя звали Долговязым.

 

Глава 2.7

Немая месть

Настоящие арбалетные болты умели делать только на Дебри — маленьком островке вулканического происхождения, расположенном далеко от основных торговых путей Сухоморья. От пустыни Джабах до самой горы Шура изделия дербийских ремесленников по праву считались лучшими.

Древко болтов длиной с локоть, вырезанное из мертвянника — редкого растения, росшего исключительно в низинах к северо-западу от давно потухшего Дербийского вулкана, — вымачивалось в специальном растворе, формулу которого мастера ревностно хранили, передавая из поколения в поколение. Длинные и тонкие как акульи зубы стебли мертвянника росли прямо из застывшей лавы, и от природы были крепки и гибки, к тому же из-за полного отсутствия листвы и коры обрабатывать их не было никакой надобности. А уж после годового вымачивания древко из такого дерева и вовсе становилось крепче гранита, приобретая приятную тяжесть, удивительную гладкость и чёрно-коричневый благородный оттенок.

Наконечники мастера-островитяне изготавливали из лучей плавников копья-рыбы — полых трубчатых костей, которые тщательно подбирались под каждое древко, плотно насаживались на его тонкий конец и остро затачивались с одной стороны. Прочности и надежности такого наконечника позавидовала бы сама сталь.

Оперение болтов, являясь их отличительной особенностью, позволяло распознавать умельцев. Материал — от гусиных перьев до пергамента. Раскраска — от ярко-оранжевого до неприметно-серого. Количество и длина перьев — от двух длинных до восьми коротких. Каждая дербийская мастерская имела своё оперение, служившее клеймом мастера, и горе тому, кто по глупости либо по недомыслию вознамерится копировать особенности изготовления признанных мастеров.

Немому Го нравились болты мастерской Подножия. Самые короткие из всех, что мастерили дербийские арбалетчики, они были немного тяжелее остальных. Широкий втульчатый наконечник чуть ли не на треть туго насаживался на древко, а оперение с двумя перьями из тонкой медной фольги прекрасно держало баланс при полёте.

Таких болтов у немого оставалось всего восемь. Остальные — отакийские — лёгкие берёзовые с медными наконечниками, способными пробить лишь тонкую кольчугу, и с оперением из вороньих перьев, — неплохие, но весьма недолговечные. Такие продавались на каждом шагу, любой купец побережья торговал ими. А вот дербийские болты, да ещё изготовленные мастерами Подножия, достать случалось довольно редко. Практически невозможно.

Го перебрал в колчане оставшиеся болты. Осмотрел каждый — ощупал острие, пальцем провел по матовому дереву, любовно коснулся благородной зелени медного оперения. Сложив обратно в маленький кожаный колчан, легонько похлопал по нему ладонью. Сейчас их должно было остаться шесть, но судьба распорядилась так, что два не были использованы по назначению.

Тогда, в самом начале зимы, под утро выпал первый снег, и копошащаяся на площади толпа выглядела как грязное пятно на белом пергаментном листе. Прячась за трубами на покрытой поземкой крыше, немой видел всё. Видел, как наспех возводили эшафот с четырьмя большими висящими крюками. Видел, как городской гарнизон, оцепив набережную, выстраивался в живой коридор для прово́да приговорённых. Видел, как первым по этому коридору на помост вывели старика Борджо.

Вложив в ложе дербийский болт, прищурив глаз, арбалетчик отыскал на эшафоте его изможденную фигуру, облачённую в ветхое рубище и, зафиксировав её между медных перьев, навёл арбалет.

Дарио Борджо разительно отличался от того толстобрюхого генерала-гвардейца, каким некогда знавал его немой. Вожделение и сластолюбие исполнили своё пагубное дельце. Иссохшее тело, грязные редкие волосы, трясущиеся ладони. Всегда неприметное и без того бескровно-землистое лицо, ныне полностью превратилось в бледно-синюю маску живого трупа. Коллекционер детских локонов и прядей сейчас стоял перед вопящей толпой с непокрытой головой, и слипшиеся от засохшей крови седые пакли едва прикрывали изъеденную коростой лысину.

Немой подумал, что, наверное, сейчас гнусные некогда пухлые пальцы дяди Дарио высохли и превратились в корявые скрюченные обрубки. И взгляд уже не такой похотливый как раньше, а по-стариковски потухший, вялый. И слюна течет не от вожделения прикоснуться к юному пышущему здоровьем телу, а из-за больного желудка. И штаны влажны не от чрезмерной фонтанирующей похоти, а из-за примитивного недержания простуженного мочевого пузыря. Человек, ранее называвший себя заботливым «старшим товарищем», сейчас был неспособен позаботиться даже о себе самом.

Над сгорбленным, одетым в рубище смертника, полумёртвым старцем возвышался такой же старик в чёрной судейской мантии, и именно для него предназначался второй болт с древком из мертвянника вымоченного на острове Дерби.

Вторым был судья Домини. Го не видел его глаз, но знал — их цвет темно-болотный. Он прекрасно помнил этот взгляд цвета стоячей воды. Бездушный, пронизывающий, сверлящий до самого темени.

Немой стрелок опустил оружие. Много лет искал он случая, чтобы холодная сталь стремени арбалета была направлена в кого-нибудь из этих двоих. Но видеть перед собой сразу обоих, и в тот момент, когда один казнит другого — то была великая удача.

На эшафоте стояли два старых приятеля — один приговоренный к казни, другой зачитывающий смертный приговор.

Последний раз немой видел их вместе двадцать лет назад, в коридоре королевской опочивальни. И вот теперь снова вместе — два состарившихся предателя. Разница в одном, гвардеец был слишком глуп, чтобы использовать своё предательство с необходимой корыстью, судья же оказался более разумен и последователен — выигрывал сполна, время от времени предавая прежних хозяев в угоду новым.

Тогда, в год переворота, сорокалетний королевский арбитр Тукан Домини не был седым как сейчас. Густая угольная шевелюра ниспадала на его широкие плечи, плавно сливаясь с такого же цвета атласной судейской мантией. Он был немного старше своего приятеля Дарио, но всегда выглядел крепче и моложе.

В тот раз из королевской опочивальни они вышли втроём — судья Тукан, командир королевской гвардии Дарио Борждо и наместник Лагерон Хор. Маленький Себарьян слышал, как все трое, напряжённо надрывно дыша и гнетуще стуча каблуками, прошли по коридору и остановились у окна, за тяжелой занавесью которого притаился он. В оцепенении прижавшись к плотной портьере, мальчишка различал лишь голоса, но отчетливо понимал, что происходит и кто говорит.

— Главное, не мешкать, — прерывисто-дрожащим тенорком повторял Тукан, пытаясь скрыть смятение.

На лестнице грохотало оружие, звенели шпоры, слышалась солдатская ругань. Тяжёлая душная смесь пота и перегара резала глаза. Зычный бас, прокатившись эхом, бодро отрапортовал:

— Ворота закрыты!

— На женскую половину, — приказал Борджо. — Живо!

— За мной! — крикнул кто-то из солдат, и стук тяжелых сапог, удаляясь, загромыхал по ступеням.

— Проклятая семейка! — рычал Хор, командуя им вслед — В живых никого не оставлять!

— Так и будет! — отчеканил звонкий голос.

— Что там?! — выкрикнул в окно Борджо.

— Королевские гвардейцы! — донеслось с улицы.

— Проклятый мятежный король! Я выбью из него дух! — негодовал Хор. — Где мои парни?

Под окном звенели мечи, кричали раненые.

— Тащите сюда Тихвальда! — прохрипел Тукан срывающимся голосом.

Себарьян затаил дыхание. В конце коридора послышалась возня, чьи-то быстрые, неровные шаги, глухой металлический стук, тихая брань.

— Они думают, что спасут своего недокороля! — орал Хор не в силах остановиться.

— Успокойся, — нервно процедил Тукан. — Сейчас они получат его.

За окном, нарастая и множась, слышалась суета, топот копыт, испуганное конское ржание, гвалт голосов, зловещее лязганье доспехов. Внезапно совсем рядом раздался треск расколовшегося дерева и звон разбитого витража — стрела, пронзив наличник, впилась в оконную раму.

— Твари! — выкрикнул Хор. — Мятежные недоноски! Вот ваш король! Любуйтесь!

У мальчишки, перепуганного до смерти услышанным, подкосились ноги. Голова закружилась и, чтобы не свалиться на паркет, он оперся спиной о стену, держась руками за пыльные складки толстого бархата.

— Братья! — рядом послышался голос отца.

Гомон внизу превратился в ураган человеческих голосов:

— Смотрите, наш король!

— Смерть предателям!

— Король жив!

Взбешенный Лагерон Хор, пытаясь перекричать толпу, орал в ответ:

— Он уже не король вам!

— Смерть тебе, Хор! — угрожающе кричали снизу.

— Я вырву ему сердце! — в ответ яростно кипел наместник.

Себарьян окаменел. Кровь застыла под тонкой бледно-розовой кожей, детские пальчики сжались в кулачки. За плотной тканью шторы стоял его отец. Мальчик интуитивно чувствовал его присутствие — его неровное дыхание, напряжение сильных мускулов, зловещий скрежет зубов. Рядом сипло, воровато дышали эти трое — недавняя его свита — прилюдно объявившие отца мятежником, не подчинившимся воле трусливого большинства. Их большинства.

— Вам не победить, — басовито проревел отец. — Мятежники — это вы и есть.

— Закрой рот! — крикнул Хор.

— Да уймешься же ты, наконец? — нетерпеливо выругался судья.

— Что дальше? — подал голос Борджо. — Мои люди ждут приказа…

— Погоди, ты, — перебил его Тукан, — с гвардией нам сейчас не справиться.

Командующий обескуражено замычал:

— Как это? Сейчас я…

— Что ты? Командир без войска… — в голосе судьи слышались насмешливые нотки, — твои солдаты никогда не уважали тебя. Они верны только ему, и тебя первым насадят на пику.

Сопя словно загнанный боров, Борджо молчал.

— Чего ухмыляешься? — звучал рев Хора, — ты, Тихвальд Кровавый! Кровавый!

— И сегодня только укреплю своё прозвище, — отрезал король, сдабривая раскатистым хохотом сказанное. — Посмотрю, как стервятники выклюют глаза из ваших пустых голов, торчащих на пиках. Солдаты! Режьте их!

— Кто-нибудь закроет ему рот?! — крикнул, вышедший из себя Хор. — Нет! Сейчас я лично выброшу его из окна.

Зычный голос наместника срывался на визгливый фальцет, что свидетельствовало о его крайнем возбуждении.

— Это решило бы многое. Убьёшь короля — станешь королём, — послышался скрипучий голос Домини.

Судья стоял ближе всех к портьере, за которой прятался Себарьян, и мальчик слышал его лихорадочное болезненное сопение.

— Хочу посмотреть, кто первый поднимет руку на короля, — презрительно произнёс Тихвальд.

— Гвардейцы! — крикнул Хор гудящей внизу толпе, — я оставлю его в живых, если присягнете мне, вашему новому королю, на верность!

— Смерть самозванцу! — гул голосов, бурлящий словно море, нарастал и силился.

— Это глупо, — прошептал Тукан. — Остаётся только кровь.

Некоторое время из-за портьеры доносились лишь зловещее гудение толпы за окном, нервное шарканье подошв по паркету, натужное кряхтение, прерывистый утробный голос наместника: «Давай, же… давай…», после чего лихорадочное копошение, сдавленный хрип, глухие удары.

С грохотом что-то повалилось на пол, следом послышалась тихая ругань судьи и перешептывание, в котором мальчик не разобрал ни слова. А затем он увидел, как из-под занавеси по натертому до блеска полу выползла жуткая темно-красная лужица и медленно подобралась к его ногам, намочив носки замшевых туфелек.

— Ах… — непроизвольно выдохнул он и мелкая дрожь прокатилась по детскому тельцу.

— Кто там? — Рука в перчатке уверенно одёрнула портьеру.

— Ты? — Борджо оторопел.

Себарьян поднял глаза и увидел, как за спиной дяди Дарио, над лежащим в кровавой луже телом отца, склонились судья и наместник. В стороне поджидал высокий худой незнакомец, каждый палец которого был унизан дорогим перстнем.

Тукан поднялся. Вытирая окровавленный кинжал и пряча его под мантию, произнёс:

— Вот так находка.

Мальчик диким волчонком смотрел на мужчин.

— Что за мальчишка? — крикнул Хор безразлично. — Гоните прочь!

— Интересный мальчишка, — пробормотал судья, с пристрастием разглядывая находку.

Потеряв и без того мизерный интерес к найденышу, наместник выкрикнул через окно гудящей внизу толпе:

— Получайте своего короля!

В следующую минуту он и незнакомец подняли за руки и ноги отяжелевшее тело Тихвальда, перекинули его через подоконник и, свесив головой вниз, сбросили прямо на пики королевских гвардейцев.

Ужасающий нечеловеческий вой эхом разорвал небо. Стрелы градом полетели в окно. Звон выбитого витража, треск рассыпающейся рамы, веер щеп и стеклянных осколков, летящих на головы упавших на паркет цареубийц.

— А теперь за дело! — выкрикнул Хор, вынимая меч, бросаясь вниз по лестнице. Судья и гвардейский командующий остались лежать под окном.

Тукан поднялся первым. Вытер о мантию испачканные в кровавой луже руки и покосился на притаившегося в углу Себарьяна.

— Хочешь мне что-то сказать? — проскрипел он, заглядывая мальчишке в глаза.

— Я убью тебя, — в тихом детском шёпоте слышалась такая решимость, что по потной спине Тукана пробежался неприятный холодок.

— Не ты ли его учил стрелять, бестолковый ты салдафон? — прорычал он, из-под сдвинутых бровей поглядывая на Борджо.

— Что ты хочешь этим сказать, — огрызнулся тот. — Я не стану убивать шестилетнего мальчишку.

— Желаешь, чтобы я сделал это?

— И ты этого не сделаешь. — Борджо попытался придать голосу твёрдости, но это ему плохо удавалось. — Прошу, хватит с нас убийства его отца.

— Только посмотрите на этого святошу. А ты не думал о том… — судья присел рядом с мальчишкой, — что волчонок будет мстить, когда вырастет? Посмотри, как пить дать. Уж поверь, я таких знаю.

— Он славный мальчик. Смотри, какой ангелочек, — натянуто улыбаясь, прощебетал Борджо противным сюсюкающим тоном, — правда, Себарьян? Ты же понимаешь, что дядя Дарио и дядя Тукан не хотят тебе зла.

Командующий потянул к мальчишке влажную пухлую как перебродившее тесто руку, но тот отпрянул, словно ошпаренный.

— Чего ты боишься, дурачок?

— Не стоит, Дарио, — судья придержал Борджо на локоть, — оставь его. Посмотри, как он смотрит. — Опустился перед мальчишкой на колено и подвёл итог: — Это растет наш враг.

— Не говори так, Тукан.

Предвидя недоброе, командир гвардейцев пытался всячески выгородить мальца. Несмотря на присущее всем соглашателям раболепие перед сильными мира сего и непомерную жадность к деньгам, Борджо был, как и большинство латентных извращенцев, весьма сентиментальным и слезливым. Мальчишка ему нравился давно, потому командующий иногда позволял себе некоторые — возникающие спонтанно, вследствие мгновенно нахлынувшего желания — крохотные знаки внимания, такие как улыбка, леденец, похвала, в надежде, что с взрослением навязываемая дружба превратится в нечто большее. К шестилетним мальчикам он старался до поры до времени не прикасаться, любил немного постарше. Лишь проходя мимо, облизывался, делая пометки на будущее.

— Я не детоубийца… но ничего не поделать, — судья скривился, будто надкусил гнилое яблоко.

— Отдай его мне, — с надеждой просительно-заискивающим тоном проблеял Борджо, — я ручаюсь…

— Послушай, друг мой, — раздраженно возразил судья, — Ты командовал гвардией Конкоров лишь потому, что приходишься двоюродным братом сумасшедшей королеве. Ты с нами, потому что за тебя попросили. Хоть мы с тобой и приятели, но… ты, друг мой, бесполезен. Чем ты можешь поручиться, и почему я должен удовлетворить твою просьбу?

— Но какой смысл его убивать? Я уверен — этот мальчишка не опасен. Бастард Тихвальда никогда не будет иметь никакого права.

— О каком праве ты говоришь? Мы только что убили короля, чтобы посадить на трон Хора, который Конкор по крови. В этом мальце та же кровь. Может, когда-нибудь, так же как и мы, кто-то решит, что надо кого-нибудь убить, чтобы этот ублюдок с королевской кровью занял трон? Может, этими «кого-нибудь» будем мы с тобой?

Но Борджо не слушал. Его разрывало от желания. Он впился в трясущегося в лихорадке Себарьяна влажными поросячьими глазками.

— Прошу, отдай мне это невинное дитя, — заикаясь, он несколько повысил голос, но тут же осекся и затравленно вдавил голову в плечи. — Ручаюсь, он сделает всё, что ты прикажешь. Поверь, Тукан, ты не пожалеешь.

— Вижу, ты не особо печешься чтобы не пожалеть самому. Желание сильнее логики, так?

Некоторое время оба молчали. Судья тусклыми глазами задумчиво разглядывал Себарьяна, затем махнул рукой, соглашаясь:

— Хорошо, он твой. В чём-то ты прав, волчонок ни на что путное рассчитывать не сможет. Но все же… для твоих… гм-м… утех он любой сгодится, — судья поморщился от сказанных слов. Став на одно колено, вынул кинжал, которым убил отца и склонился над испуганным ребёнком. — Сдается мне, немой королевский ублюдок все же лучше ублюдка говорящего.

* * *

Не так немой арбалетчик представлял себе эту встречу, но судьба подарила лучший её вариант. Два старика на эшафоте не заслуживали быстрой смерти. Лишь долгой, мучительной, позорной.

Когда Дарио Борджо, извиваясь в предсмертных судорогах, повис на крюке, и толпа на набережной одобрительно ахнула, Го вдруг показалось, что старый развратник заметил его, сидящего на крыше. Было бы здорово, если бы так и было. Хотя, бывший командующий королевской гвардией вряд ли узнал бы в лучшем стрелке восточного побережья того маленького королевского бастарда, которого три года готовил к «дружбе» с собой. Вспомнилась его любимая фраза:

— Дети подобны медленно распускающемуся розовому бутону, и лишь умелый садовник помогает ему полностью явить миру свою красоту.

Так эта похотливая тварь, считая себя умелым садовником, старшим товарищем, другом и учителем, растлевала умы десятилетних мальчиков и девочек, которых для него похищали на столичных улицах тайные поставщики детских неокрепших душ.

Го поднял оружие, прицелился — теперь пришло время судьи Тукана. Зоркий взгляд немого различил чуть заметно тронувшую иссохшие скулы улыбку. Вспомнились и его слова:

— Красивые глаза достались ублюдку от матери-шлюхи. Жаль лишать…

И хотя старый приспособленец имел отличный нюх на ситуацию и всегда умудрялся быть в нужном месте в нужное время, принимая правильные решения, тогда он просчитался, оставив мальчишке глаза. Спустя много лет судья Тукан до сих пор не ведал об истинной причине исчезновения двух его несовершеннолетних дочерей. Тогда тоже шёл первый снег и немой подумал, что как раз в такой морозный день убийца его отца именно в нужном месте и в нужное время.

На эшафот вывели второго приговорённого. Сильно хромающего смертника в грязно-сером походном плаще. Глубокий капюшон скрывал его лицо. Го прикинул: если судья упадет с дербиским болтом в виске ещё до провозглашения приговора, это может оказаться спасением для несчастного хромого. Хотя, зачем? Пусть старый цареубийца последний раз потешит своё самолюбие.

Из толпы послышались требовательные возгласы:

— Кто таков?

— Пусть лицо покажет!

На людях Тукан Домини, будучи по характеру лицедеем и хвастуном, частенько прибегал к показушному украшательству. Вот и сейчас, прокашлявшись и демонстративно взмахнув сухой ладонью, приказал снять капюшон с приговорённого.

«Так это же…», — немой опустил арбалет.

— Микка Гаори, барон Туартонский младший, сын королевского генерала Фрота Гаори. Осужден за шпионскую деятельность против наместника Монтия Оманского. Приговорен к смерти через подвешивание на крюк прилюдно! Приговор привести в исполнение немедленно, здесь и сейчас!

Гудящая возбужденная видом первой крови толпа походила на потревоженное осиное гнездо. Палач сорвал с несчастного плащ и вспорол ветхую рубаху на животе.

Стоя в стороне, Тукан отрешенно взирал на происходящее. Немому показалось, что судья прикрыл глаза в попытке немного вздремнуть, пока будет идти казнь.

Он снова поднял арбалет. На острие замершего в ложе дербийского болта глаз ясно различал копну седых волос над черной судейской мантией. Палец нежно поглаживал спусковой рычаг.

— Смотрите! — над толпой пронесся тревожный возглас.

— Го-го, — вырвалось тихое гортанное, и немой замер.

Морозное солнце вмиг затянули давящие тучи. Пронзительный ветер, срывая шапки с испуганных горожан, взметнул вверх утреннюю позёмку. Море, словно проснувшееся хищное существо, вспенилось, вздыбилось угрюмыми дикими волнами. Взволнованные альбатросы, задыхаясь и горланя, устремились ввысь. Одинокий купеческий барк, сорвавшись с якоря и теряя шлюпки, накренился на правый борт, грозясь перевернуться.

Толпа протяжно заголосила.

Грязно-серые кипящие волны, вырастая и множась, катили свои пенные шапки к причальной стенке и с каждым порывом ветра били в неё сильнее и сильнее. Могучие горы воды, вздымаясь в небо, падая на набережную, разбиваясь о гранитный парапет, смывая беснующуюся толпу, яростно вбивали искалеченные тела в цокольные этажи близстоящих строений. Больверк утопал в волнах.

Хаос непокорной стихии, казалось, длился вечно, но после двух ударов девятибалльных волн шторм кончился также быстро, как и начался.

Когда всё утихло, хромой в сером плаще исчез. Словно его утянула бушующая, кипящая ледяная вода. Немой мог поклясться, что в пенном водовороте разгневанной стихии он ясно различил обнаженные женские тела и поднимающие соленые брызги, сверкающие чешуей большие рыбьи хвосты.

Немой спустился с крыши и направился к пирсу, где лежали тела двух знакомых ему стариков. На ходу нащупал два дербийских болта. Мечты должны исполняться, и не важно, что эти оба уже мертвы. Всё надо делать собственноручно. Особенно мстить.

На помосте, рядом с висящим на крюке и безвольно подломившим под себя ноги палачом, лежало обрюзгшее безжизненное тело Борджо. Под эшафотной лестницей, где мёртвые солдаты распластались на скользких бревнах, зацепившись за подпорки, чернела бесформенным пятном судейская мантия. Над ней на переломанных шейных позвонках глупо болталась, покрытая кровавыми пятнами голова Тукана. На обрамленной слипшейся сединой бескровной трупной маске, блестели белки выкатившихся из орбит глаз, а из застывшего в немом крике широко открытого рта свисал распухший бордовый язык. Языка Борджо немой не видел, но знал, что совсем скоро оба эти трофея повиснут амулетами на его загорелой шее.

 

Глава 2.8

На север

Невесомая тень, скользнув по каменной кладке, коснулась оконного наличника, тронула лепнину над деревянной рамой и, отразившись в чёрном стекле, растворилась в сумраке мостовой.

Дрюдор выглянул из-за занавески, посветил лампой в темень. За окном никого. Да и кто осмелится выйти на вымершую улицу в такую безлунную ночь?

— Тебе показалось, — прошептал устало.

— Может, это тот рыжий кот, а, Юджо? — спросила Терезита, вглядываясь в потёмки поверх его плеча. — Уж, какую ночь горланит свои песни.

— Один уцелел, — сказал Дрюдор. — Подружек и соперников съели.

Пробравшись сквозь сохнущие поперёк трапезной застиранные солдатские рубахи, желтоватые портки и байковые портянки, бывший сержант улёгся на кровать, составленную из двух длинных лавок, и с удовольствием вытянул ноги.

— Эх, отбивную бы сейчас, сенгаки меня задери, — вздохнул мечтательно. — Да хотя бы из того рыжего.

— Юждо, не шути так! — черноволосая хозяйка в широкой ночной рубахе игриво надула губы, улыбнулась, ласково глядя на призывно торчащие сержантские усы. — Могу испечь сдобу для своего тигра. У меня припрятано немного кукурузной муки и осталось лампадное масло. Где-то была патока, только яиц нет.

— Как яиц нет? — по-лицедейски встрепенулся Дрюдор, похотливо скалясь, подзывая непристойным жестом довольную Терезиту: — Сейчас покажу, где они у меня припрятаны. Желаю твою сдобу. Иди сюда, пышечка моя.

Та склонилась над ним, расстегнула ворот видавшей виды рубахи, красными от бесконечной стирки пальцами провела по грубой исполосованной коже. Тронула шрам на груди, давно оставленный ударившим вскользь мечом, чуть ниже погладила неровно зарубцевавшуюся звёздочку от копья, коснулась влажными губами заживающей раны на плече.

Он убрал с её лица волосы, шершавыми пальцами погладил щёку, притронулся к красноватому затянувшемуся порезу на бледной шее и, глядя в глаза, произнёс:

— Так мы долго не протянем.

— Ну что ты! — спохватилась она, демонстративно вскинув руки, — я возьму больше работы. Я сильная. Вот увидишь, скоро заживём…

Мечтательно посмотрела красивыми глазами в потолок. Сержант попытался подняться:

— Да уж. Обстирывать отакийских солдат за буханку хлеба и ведро проса? Тебе одной едва хватает.

— Мне много не надо, — она обняла его за плечи, заглянула в лицо: — Посмотри на меня. Я ого-го!

— Терезита, — нежно отстранив её, он всё же поднялся, сел на край кровати, положил на колени сжатые кулаки, — я устал от безделья. У меня руки чешутся.

— Ты решил меня бросить? — Её глаза налились слезами.

— Опять начинаешь, — всплеснул тяжёлыми ладонями. — Я тебя никогда не брошу. Но пришло время и мне найти какое-то занятие. Так я в мухомор превращусь.

— Потерпи немного, — нежно прошептала она, снова увлекая его на кровать, — скоро всё кончится. В порту наладится торговля, купцы, как и раньше, потянутся в Оман, и я восстановлю таверну. Вместе восстановим — ты и я. Скоро станешь уважаемым хозяином гостиного дома, а я твоей любимой жёнушкой. Разве это не прекрасно? А какое занятие можно найти сейчас в разорённом городе?

— Может и не в городе… — неуверенно ответил Дрюдор, отворачиваясь.

Она разом покраснела, вскочила, заламывая руки.

— Ну вот! А я-то думала, что судьба сжалилась надо мной и после смерти Адоля подарила тебя. Но видно не подарок она сделала, а всего лишь решила посмеяться над моим женским горем!

— Терезита, перестань…

Он не договорил — за окном раздался стон. Не вешний вопль свихнувшегося от одиночества кота, не гомон хмельных отакийцев, и не вымученное повизгивание голодных проституток, уставших от ублажения солдат за возможность жить дальше, а просящий о помощи человеческий стон.

С топором на плече и с лампой в руке Дрюдор вышел на порог. Слабый фонарный свет отпугнул темноту на расстояние вытянутой руки. Непроглядная выдалась нынче ночь. Сделав шаг, споткнулся обо что-то большое и мягкое, но на ногах устоял. Лампа осветила лежащего на мостовой человека.

— Этого ещё не доставало, — полушёпотом выругался Дрюдор.

Огляделся, собираясь вернуться в дом: мало ли неприятностей поджидает в такую ночь в голодном городе. Не то что люди, крысы прячутся по норам, не решаясь высунуться на улицу. Раненый человек на мостовой наверняка не принесёт ни радости, ни покоя, ни благополучия.

И всё же что-то заставило сержанта нагнуться и осветить лицо незнакомца блёклым ламповым светом. Это и решило судьбу последнего.

* * *

Не по-весеннему ледяной дождь лил целое утро. Растянувшиеся от горизонта до горизонта тучи, пряча зубчатые бойницы крепостных башен, острые пики часовен, отсыревшие чердаки и заброшенные мансарды, нависли над городом в готовности сожрать его пустынные улицы и сумрачные переулки, раздавить под своей тяжестью.

Они и давили, крыли проливным дождём опустевшие дома. Крупные капли разбивались о мостовую, сливались в стремительные ручьи, и те, смывая грязь, словно омывая раны некогда цветущего города — ранее пышущего жизнью, медленно умирающего теперь — потоком устремлялись к морю.

Холодный запах сырости, казалось, насквозь и навсегда впитался в неровно выложенные булыжники мостовых, в арки городских ворот, в лепнину фасадов, в каменную кладку стен, в черепицу вычурных крыш знатных домовладений и в тростниковую кровлю обиталищ простолюдинов. Несчастье уравнивает всех, а ненастье смывает следы злодеяний.

Город походил на разорённый лесной муравейник, когда-то суетливый и энергичный, сейчас мрачный, как и угрюмое небо над ним. Мок побитой собакой — дрожа поджатым хвостом зигзагов улиц; взвизгивая петлями выбитых дверей; скрежеща выломанными ставнями разбитых окон. Умирающий город тонул в небесных слезах — воистину унылое зрелище.

Праворукий открыл глаза, кривясь, покосился на ноющее плечо, откуда в ворохе окровавленных тряпок торчал обрубок стрелы.

— Ну как… кхех…? — услышал рядом сухой кашель.

— Есть чего пожрать? — рыкнул, не удостоив вопрос ответом. Свой голос не узнал — слабый, срывающийся, похожий на овечье блеяние. Он и себя-то узнавал с трудом, лежащего на настоящей кровати в комнате, где не воняло трупной гнилью и испражнениями. Одно это уже обязывало относиться к собеседнику с уважением. Но от вежливого обращения Праворукий отвык.

— Ты кто? — бросил незнакомцу без тени почтения.

— Вот и славно! — радостно воскликнул тот, не обращая внимания на откровенное хамство, — значится, будешь и дальше небо коптить. Погоди пока с едой. — Поднялся и крикнул в дверной проём: — Терезита! Неси кетгут и иглу!

Затем вышел, но тотчас вернулся с деревянной коробкой, полотенцами и полным кувшином воды.

— Придется потерпеть, — просипел басом, поставив принесённое перед кроватью. — Я сделаю это поаккуратней, нежели ты тогда, но приятного будет маловато.

Праворукий не слушал. Он прислушивался к своей боли — то мерно пульсирующей в такт биению сердца, то уныло протяжной, похожей на непрекращающийся за окном мерзкий дождь, такой же, как и вся его проклятая жизнь.

Хозяин упёрся ладонью Праворукому в изрисованную наколками грудь, ухватился за торчащий обломок, и потянул уверенно и сильно, бурча тем же насмешливым басом:

— Я тебя уж похоронил, было дело. Теперь изволь отдавать концы только за большие деньжищи, которых у тебя отродясь не было, и верно, никогда не будет.

«Что он несёт?» — успел подумать Праворукий, пока боль не стала невыносимой. Сквозь марево различил склонившийся размытый силуэт, почувствовал острое жало иглы, вгрызающееся в пылающее плечо и ноющее подёргивание от неумело затягиваемых узелков. Плечо горело, словно к нему приложили раскалённый прут.

В тумане бессвязных воспоминаний слышались ленивые покрикивания Кху, удары кнута, гомон чаек за кормой, безжалостно палящее солнце и протяжная песнь гребцов. Уж лучше навсегда прирасти к мокрой от солёных брызг корабельной банке, срастись руками с тяжёлым ненавистным веслом. Сквозь пелену беспамятства слышался детский смех. Временами, сменяя друг друга, возникали видения — то худощавая фигура Гелара с книгой в тонких руках, то налитые желанием губы ненасытной Еринии, то одновременно и проницательные и наивные глаза господина Бернади. Но чаще виделись протянутые сквозь бушующее штормовое море, хрупкие детские ручонки и взгляд мальчишеских глаз, изумлённый безгранично желающий жить.

Слух различил голос северянина: «Воистину, гордец, победивший гордыню, станет велик».

Он не знал, сколько пробыл в таком состоянии, но сознание стало возвращаться, вытесняя болезненный бред. Боль нехотя оставляла его, будто осознав, что всё предпринятое ею оказалось тщетным, и он, Праворукий, снова может обходиться без неё. Это было неправдой. Теперь он не представлял, как обходиться без боли. Удивительно, но жить с ней казалось легче. И лучше. По крайней мере, в последнее время. Став неизменной спутницей, физическая боль притупляла боль душевную, помогая дальше влачить эту никчемную жизнь.

С уходом боли глаза стали различать предметы, уши слышать звуки. Вернее один звук — шум непрекращающегося дождя. Само небо оплакивало Праворукого. Лило слёзы о том, что вопреки здравому смыслу он всё-таки жив. Странно, что жив.

Вспомнились широко распахнутые глаза убитого им отакийца. Одновременно удивленные и суетливые. Влажные, с по-девичьи длинными ресницами. Крайне напуганные, отчего решительные и готовые на всё, чтобы выжить. Чего нельзя сказать о Праворуком.

Он мог одним ударом стальной руки убить того лучника. Уж больно медленно южанин поднимал лук. Ещё медленнее натягивал тетиву. Казалось, медлил намеренно, ожидая, что стоит ему моргнуть своими длинными ресницами, как стоящий перед ним человек, с ужасными татуировками и железом вместо руки, исчезнет, растворившись в сумерках городских улиц. Но он не моргал. Было заметно, как подрагивает острие его стрелы, обломок которой лежит сейчас на почерневших от засохшей крови тряпках. Праворукий неспешно согнул руку и отвёл плечо назад в готовности пустить в ход смертоносное изделие кузнеца-карлика. Но сдержался. Отакитец был совсем мальчишкой. Разумеется, намного старше Пепе, но все-таки ребёнок. Испуганные глаза, дрожащие бусинки пота на покрытых юношеским пушком скулах. Бывший галерный гребец сделал выбор — опустил руку и отвернул голову, подставив под выстрел плечо…

Боль утихала, но оставляла надежду. Он не помнил, что произошло потом. Обрывки фраз, отакийская брань. Круглые крысиные глазки, пристально вглядывающиеся в его посеревшее лицо. Тварь застыла на груди. Колючими усами касаясь лица, прислушивалась к едва уловимому дыханию. Рядом её напарница сосредоточено лакала тёплую солоноватую кровь, сочащуюся из пробитого стрелой плеча.

Послышался скрип открывающейся двери. Помедлив, крысы исчезли, решив оставить добычу рослому, внушительному конкуренту, и над Праворуким склонилось лицо с усами такими же обвислыми, как хвосты у тех сгинувших в ночь крыс…

Воспоминания оставили его, когда в комнату вошла миловидная женщина. Поставив на столик поднос свежеиспечённых кукурузных лепёшек, женщина села рядом с хозяином и трогательно положила ладонь на его волосатую руку.

«Не иначе счастливая семейка», — поморщился Праворукий.

Лёгкий аромат патоки наполнил воздух сытостью и уютом. Без тени желания Праворукий взглянул на тарелку. Есть не хотелось. Тело жило своей самостоятельной жизнью, не требуя еды, бережно расходуя силы, не надеясь на их ежедневное восстановление.

— Ешь, ее стесняйся, — предложил человек, кивнув на тарелку.

Игнорируя жалкие остатки боли, Праворукий приподнялся, бережно взял лепёшку, принюхался и, выдержав паузу, словно спрашивая у тела, нужно ли ему это, надкусил. Тело откликнулось неожиданной благодарностью, горло издало стон, веки прикрыли глаза — не от боли, от наслаждения.

— Вот ведь как, — протянул хозяин, — совсем другой человек.

Праворукий присмотрелся к собеседнику. Кого-то он ему напоминал. Серого цвета осунувшееся худощавое лицо, мешки под глазами, висящие мышиными хвостами слипшиеся усы и низкий, почти утробный бас.

— Да что ж ты, сенгаки меня задери! — укоризненно колокольным набатом прогремел хозяин.

— Сержант?! — вскрикнул Праворукий, чуть не выплюнув кусок изо рта.

— Хвала Змеиному, наконец-то! — рявкнул Дрюдор. — А я, видишь, сразу тебя признал. Что ж ты, жук навозный, потерялся тогда? — и не дождавшись ответа, обратился к женщине: — Видишь, Терезита, какой живучий! Признаться, поначалу я полагал, что доблестный рубака ежели не издох, то подался в гражданские. Но тогда живя в этом мерзком городишке, я обязательно бы столкнулся с ним раньше, пику мне в бок. Ведь так? — Казалось, Дрюдору совершенно не нужны ответы. Он снова упёрся взглядом в гостя и рассмеялся, хлопнув себя по ляжке: — Но этого не случилось, и я решил, что ты всё-таки отдал душу небу. Подумал, хотя это и сложно, кому-то посчастливилось отправить тебя на тот свет. Но видать, и в том, и в другом разе я ошибался. — Он брезгливо окинул взором грязную клочковатую бороду Праворукого, одобрительно осмотрел мускулистые загорелые руки, увитые диковинными наколками, перевёл взгляд на раненое плечо и глубокомысленно заметил: — Кем был, тем и остался, сенгаки тебя задери.

— Немного изменился, — сказал Праворукий, указывая на стальной протез.

— Вижу изменение. Однако ты жив, каналья.

— Портовая жизнь и тебя изменила.

— Есть немного. Всё меняется.

— И не в лучшую сторону.

Праворукому не хотелось рассказывать о своих злоключениях, да и сержант не донимал. Живой и ладно. Когда женщина вышла, Дрюдор вынул из-под кровати полупустой мех с привязанной к нему деревянной кружкой. Налив полкружки мутного пойла, протянул товарищу. В нос ударил едкий запах браги. Праворукий выпил залпом. Остатки опорожнил Дрюдор, сладостно рыгнул и закинул опустевший мех обратно под кровать. Кружка полетела следом, гулко ударилась о пол. Не говоря ни слова, сержант вышел из комнаты. Изголодавшийся желудок Праворукого — как ни странно — благодарно принял влитую в него жидкость. Голова поплыла, глаза затягивались пеленой хмельного сна.

Серое утро следующего дня робко заглянуло сквозь окно. Дождь и не думал заканчиваться. Из проливного превратился в надоедливый моросящий. Временами то затухал, и казалось, вот-вот кончится, то оживал с новой силой, требовательно стуча в окно назойливыми увесистыми каплями. В одно из таких затиший за стеклом в серой рассветной мари показался размытый силуэт. Умостившись на карнизе, тощий рыжий кот таращился на лежащего в комнате человека и беззвучно открывал рот в немой просьбе впустить. Обвислые уши, мокрая клочьями торчащая шерсть, безумные от голода, потерявшие надежду глаза. Сейчас это дрожащее, одинокое и совсем уж отчаявшееся животное напомнило Праворукому его самого. Опустошенного, неприкаянного. Онемевшей душой, как безъязыким ртом, тщетно взывающего о помощи. Но кто услышит? И что кричать? Как и это стекло для рыжего, для Праворукого собственноручно им сотворённое, то, чего никогда не изменить и не исправить, не оставляло ни единого шанса. Все мы заложники собственных деяний, за которые необходимо платить.

Он отвел глаза. Без сомнения рыжий умрёт на улице от холода и истощения. Но боги даруют котам девять жизней, потому как самый большой их кошачий грех — украденная у мясника грудинка. За это не расплачиваются вечно. Он же, Праворукий, будет оплачивать свой грех всю оставшуюся жизнь. Успеет ли оплатить? Или цена — смерть? Она — расплата за совершённое, она — желанное освобождение, аннулирующее выставленный счёт?

Он представил Еринию, нетерпеливо ожидающую сына к завтраку. Рядом господин Бернади. Посланная в детскую гувернантка обнаружит аккуратно застеленную атласным зелёным одеяльцем нетронутую постель. Всплеснёт руками: этой ночью мальчик не спал у себя. Маленький сорванец снова заснул в отцовском кабинете. С каждым разом так случается всё чаще — совсем отбился от рук. Охая, направится залитым утренним солнцем коридором, поднимется по лестнице наверх, откроет дверь в кабинет…

А может, всё было совсем не так? Утром задолго до завтрака всегда рано просыпающийся хозяин выйдет на веранду, вдохнёт бодрящую свежесть и улыбнётся прекрасному началу дня. Следом появится его неизменный собеседник Гелар. Рассматривая чистое в это время года отакийское небо, они продолжат свой непрекращающийся спор о вечном. Праворукий никогда не понимал о чём говорят эти двое. О предназначении, о судьбе, о служении добру, о покаянии, о зле, о смерти, о нетленности человеческой жизни. Господин Бернади попытается вспомнить слова почитаемого им философа Эсикора, но, по обыкновению, ему не удастся в точности процитировать их. Тогда он пригласит собеседника в кабинет, воспользоваться древним философским фолиантом, стоящим среди прочих книг на полке, под которой на полу чернеет подсохшее бурое пятно…

Праворукий с горечью осмотрел протез. Если бы всё решалось так просто — отнять, отрезать, навечно заковать в железо. Но что поделать с проклятой памятью? В какие кандалы заковать неуёмную карусель воспоминаний? Он закрыл глаза: светлая, не в пример геранийским, южная лунная ночь; еле уловимый шорох детских сандалий; размеренное сонное дыхание; стон, сорвавшийся с синеющих губ:

— А… Уг…

Будто сама боль произнесла это. Не произнесла, прошептала. Но шёпот этот рвал Праворукому барабанные перепонки. Забыть, забыть…

Тем вечером он рассказал Дрюдору о своих злоключениях. Не рассказал лишь о главном.

— Ел помои. Со снегом они даже ничего. Два дня пробыл вышибалой в борделе. Отакийский я знаю хорошо. Южане принимали за своего. Они понемногу обживаются, переселяются в Оман. Целыми кораблями приезжают. С семьями, детьми, жёнами. В порту все брошенные дома уже заняли. Местных, кто выжил, гонят в Чёрные топи. Иных увозят в Отаку прислугой или рабами.

— Да уж… Победитель забирает всё, — философски изрёк Дрюдор. — Скоро придёт и наш черёд.

— Вряд ли. Эти здесь надолго. Помнишь Гуса? Старик любил повторять: иногда единственный путь к победе — перейти на сторону победителей.

— Тот Гус, кого повесили за дезертирство?

— Нам такое не грозит.

Они замолчали. Каждый думал о своём.

— Теперь куда подашься? — спросил сержант. — Слышал, столица второй месяц в осаде.

— Как говорят старики: вольная птица всегда летит на Север, — Праворукий кивнул в окно. — Вот и я подамся в Гелейские горы. Подальше от всего.

— Хочешь как птица? Ты всё делал по-своему. И всё же сдаётся мне, сейчас ты не такой, каким был в том годе. Сильно изменился. Вон глаза… раньше горели как-то бесшабашнее, что ли. Ты ли это, Уги?

— Изменился, говоришь? Возможно. На то были причины. И да, впредь зови меня Праворуким. Мечник Уги утонул в Сухом море.

Вытянув шею, Дрюдор прислушался, подслушивает ли кто у дверей. Женщина суетилась на кухне, стуча посудой.

— Послушай… гм… Праворукий. Давай и я пойду с тобой, — выдохнул шёпотом. — Городская жизнь подкосила вконец. Душно и тяжко. Без вина не могу день до вечера протянуть. Думал, к сорока годам остепенюсь и заживу мирной жизнью, но… дом, женщина, хозяйство — не моё это. Всё здесь чужое, да и от жизни под крышей давно отвык. К тому же… вино кончилось, а что способно удержать меня кроме выпивки? Дело петуха не отсиживаться в курятнике, а кукарекать, не надеясь, взойдёт сегодня солнце, аль нет. Жизнь — дорога, а мы странники. Моя судьба — издохнуть на её обочине.

— А что будет с ней? — Праворукий кивнул, указывая в сторону двери.

— Буду молить Небесный Мир, чтобы осталась жива.

 

Глава 3.1

Преемники и отступники

Мрачная колонна, зловеще звеня кандалами, тянулась полумёртвой змеей. Её голова тонула в рассветном тумане, хвост неспешно выползал из-за леса. Пустив коня шагом, кутаясь от утренней свежести в расшитый золотом отакийский плащ, Мышиный Глаз вглядывался в измученные лица переселенцев — женщин и детей. Никудышные работники, к тому же их нечем кормить. Из мужчин одни старики. Молодые убиты, кто остался — жалкое зрелище. Часть перемрёт по дороге, выживших ждёт собачья жизнь. Не таким советнику виделся приход нового правителя.

Тогда на корабле он просил дать шанс разорённой и измученной междоусобицей стране, неплохо изученной им за два года войны, позволить принять королеву не как завоевательницу, как спасительницу.

— Волка не волнует мнение овец, — услышал отказ. — Мне ни к чему узы с самозванцем, претендующим на моё.

— Люди устали от войны. Брак лишь предлог позволить им полюбить вас. Так вы по праву обретёте титул великой объединительницы Сухоморья и полюбите этот народ. — Советник тщательно подбирал слова убеждения, в глубине души понимая, что все попытки тщетны.

— Неужели вы любите людей больше, чем любит их Бог? — спросила она.

— Если бы было так. Но я знаю, ваше величество, любовь часто помогает в политике.

Отакийка была непреклонна:

— Народ — трава, власть — ветер. За что мне любить геранийцев? Они с готовностью забыли о моём существовании. Смолчали, когда самодур Хор убил моего отца, разорил мой дом, решил поживиться на моей земле. Неудивительно, что этот гнусный народец присягнул самозванцу. Не нуждаюсь в рабской любви. Ненадёжная вещь. Достаточно молчаливой покорности и смирения, к которому они привыкли.

— И всё же я надеюсь, что…

— Если это желание Инквизитора… Мой первый муж подарил мне отакийский трон, второй поможет взойти на геранийский. У Монтия есть сутки беспрекословно подчиниться. Но если получу отказ, обещаю — Герания захлебнётся в кровавой реке. Так и передай.

Тогда советнику пришли на ум слова из «Трактата о Вечном»:

Пророчества Эсикора сбывались всегда, но стоило ли напоминать об этом королеве?

Ход невесёлых мыслей нарушила хлёсткая брань. У обочины в дорожной грязи солдат ногами бил лежачего. Видимо, он не впервой проделывал это — умелые удары приходились точно в живот. Прикрываясь, поджав под себя ноги, избиваемый с каждым ударом подскакивал, но не издавал ни единого звука. Устав от однообразия, солдат презрительно скривился, сплюнул сквозь нечёсаную бороду, угодив плевком на грязный сапог и, коротко прицелившись, запустил его носок в голову жертвы.

Удар не достиг цели. Лежащий отнял руки от живота, перехватил занесённую ногу, и, цепко ухватив за голень, дёрнул на себя. От неожиданности солдат потерял равновесие и рухнул в лужу, словно снег с еловой ветки.

— Ах, ты… — тут же вскочил, но противник уже стоял на коленях. Он резко подсёк опорную ногу южанина, и тот снова плюхнулся в дорожную колею, разбрызгивая изрытую колёсами вязкую жижу.

Двое, вероятно сослуживцы отакийца, принялись мутузить непокорного без разбору, куда доставали руки и ноги, пока тот не перестал подавать признаков жизни. Выдохшись, отступили на полшага, тяжело дыша, потирая сбитые кулаки и вытирая вспотевшие лбы.

Мышиный Глаз остановил коня. Склонился, упёрся локтем в высокую переднюю луку и, водрузив подбородок на ладонь, облачённую в новенькую бархатную перчатку, с интересом ждал, чем закончится представление.

Один из солдат поднял очнувшегося пленника, второй готовил верёвку, выбирая сук понадёжнее.

— Молись своему Змеиному! Или кто там у тебя в святых? Морской Дьявол? — рычал бородатый, стряхивая куски грязи с походного плаща. Сплошь заросшее волосатое лицо источало ненависть, а из кончика носа злобно торчали чёрные жёсткие волосинки: — Молись перед смертью. Что молчишь? Ты безгрешный иль немой?

Грязной волосатой ладонью солдат стиснул пленнику скулы и оттянул подбородок, пытаясь раскрыть рот шире.

— Ты посмотри! — удивлённо выкрикнул, повернувшись к товарищам. — Без языка!

Те на миг замерли, затем как ни в чём не бывало, продолжили ладить виселицу.

— Видать, доболтался, — обронил один.

— Повесим, и не пикнет, — ухмыльнулся второй.

— Эй, любезнейшие! — Солдаты обернулись на голос. — Не хотели бы вы более разумно использовать эту свою собственность?

Сидя в дорогом отакийском седле, к ним обращался всадник с синей перевязью королевского советника. На его ладони призывно красовался туго набитый кошелёк.

* * *

— Будет хороший день, — предположил Мышиный Глаз. — Благодаря тебе какому-нибудь голубоглазому двадцатипятилетнему парню крупно повезёт. Останется с языком. И мне рук марать не придётся. Хотя, если вдуматься, язык — бесполезное мясо. Поверь, если вся та история о пропавшем бастарде Конкора на самом деле неправда, её непременно стоило бы выдумать. Уж больно она к месту. Даже не знаю, кто вправе претендовать на корону больше — безъязыкий Себарьян, рождённый шлюхой, но в ком уж точно течет кровь Тихвальда, или малолетний Бруст, чья мать без сомнения королева из рода Конкоров, но кто его отец? Людей не обманешь. Вряд ли полоумный Тайлис в последний год своей недолгой убогой жизни был способен обрюхатить Хозяйку Смерти. Люди скорее примут на троне немого бастарда от выброшенного в окно короля, чем его злобную дочь-потаскуху, а тем паче её нагулянного отпрыска. Ей стоило бы действовать хитрее — пойти на компромисс со своей родиной, заручиться поддержкой плебеев, влюбить в себя этих невежественных геранийцев. Но она, опьянённая обидой, выбрала путь огня и меча. Что ж, как и раньше Инквизитор ошибся в выборе — наместники и простолюдины молча покорятся этой женщине и её выкормышу, но предадут при первой же возможности.

Он почесал идеально выбритый подбородок, хмыкнул и толкнул немого коленом в плечо:

— Хочешь на геранийский трон? — его повеселило то, как пленник напрягся, до синевы сжав тонкие губы. — До поры до времени будешь моим козырем в рукаве. Надоело безропотно служить неблагодарным гордецам. Я начинал оруженосцем при дворе Лигорда Отакийского. Затем долго служил островитянину Тюквику Кривому, после два года Монтию из Омана, а сейчас, как видишь, — он указал на синюю перевязь на плече, — советник в свите королевы Геры. Может, хватит быть слугой, пора становиться хозяином? Кто знает, куда завтра ветер подует? Нынче полуотакийка-полугеранийка полукоролева — хозяйка моей жизни, а выйдет так, что я или ты, сможем изменить её судьбу. Как думаешь, немой?

Мышиный Глаз куражился.

— Ладно, — резко дёрнул за конец верёвки, — пошевеливайся. К ночи надо найти крышу и постель.

Он привязал верёвку к седлу и тронул конские бока коваными каблуками. Пегий пустился мелким шагом, но быстро сбился с ноги и пошёл медленнее. Он, то мерно семенил, огибая глубокие рытвины полные мёрзлой жижи, то на твёрдых сухих участках гарцевал мягкой спокойной рысью. С вытянутыми вперёд связанными руками пленник бежал следом.

— Поглядим, какой из тебя выйдет слуга. Или не выйдет? Поверь, для того, чтобы выжить у тебя есть два пути — стать слугой либо стать рабом. Если бы ты мог говорить, наверняка возразил, уверяя, что это одно и то же. Но очень хорошо, что ты лишён такой возможности, поскольку я бы не принял твоих возражений. Есть ещё третий путь — стать хозяином. Но он не для тебя.

Советник хохотнул довольный спонтанно родившейся шутке.

— Сто́ящий слуга сегодня редкость. — Теперь он говорил не оборачиваясь. Это было не нужно. Знал, бегущий хорошо слышит каждое слово, потому рассуждал пространно и витиевато, наслаждаясь собственным многословием: — Истинным слугой нужно родиться. Таким был мой отец. Мало кто ради своего хозяина пойдёт на смерть, голод, лишения. Этому не научишься. Раб уж точно не сможет.

Конь непрестанно мотал головой, временами оборачиваясь, хмуро поглядывая на еле поспевающего, переходящего с шага на бег человека.

— Но и добрым хозяином не каждый станет, — продолжал Мышиный Глаз, не обращая внимания на временами дергающуюся верёвку. — Патрон и его верный слуга — что может быть идеальнее, прекраснее пары? Женщина обманет, друг предаст, брат пустит с сумой по миру. А враг только и ждёт, когда ты потеряешь бдительность и подставишь спину под его кинжал. Как говаривал мой отец: «Кто умеет быть преданным слугой, тот без сомнения найдёт себе мудрого хозяина. Это две стороны одного целого». Вот ещё помню: «Лишь верное служение отличает королей от проходимцев, и не важно, королевских ли ты кровей или тайно рождённый бастард». Эти его слова я запомнил с детства. Отец был подлинным отакийцем, любил много болтать, и всё о верности и преданности. Говорил, что последние правители Сухоморья не достойны служения им, поскольку сами изменники. Посмотри, — полукровка мрачно указал на бредущих по дороге усталых отчаявшихся людей. — Королева-победительница гонит их на восток, словно скот. Освобождает обжитые плодородные земли для собственных генералов. Так она покупает их верность, не понимая, что преданный слуга идёт на смерть не за землю или золото, а во имя своего патрона. Помню, отец любил повторять: «Верность не товар, её не купить за всё золото мира. Цена ей — сама жизнь». Сам свой титул добывал долгой безупречной службой. Умел читать на шести языках и дочиста вылизывал господские задницы. Слыл ярым сторонником древних тысячелетних традиций забытых после Столетней войны. Рассказывал, что перед Большим Переделом, когда земли Сухоморья были едины, юная дева с подносом на голове, доверху усыпанном драгоценностями, могла пройти от подножий Гелей до жарких пустынных отакийских песков, и никто не смел её тронуть. Думаю, попадись ему такая на пути, первым всадил куда следует.

Советник злорадно поморщился, скривившись в презрительной холодной ухмылке:

— Выше всего почитал верность и закон, хотя был тщеславен как надутый индюк. Выстроил самую высокую смотровую башню в приграничном Кардагасе, к западу от пустыни, а после смерти семья узнала, что из-за той стройки она вся в долгах. Бил меня палками с утра до вечера. Как говаривал — так он вбивал в мою пустую башку верность семье. Чтоб он провалился со своей верностью! Как-то в детстве я сломал ключицу, свалившись с лошади. Так он избил меня до полусмерти, упрекая, что я ни на что не годен. Матери моей выбил все зубы. Несмотря на то, что она из дома Конкоров, никогда не звал по имени. Называл не иначе тварью. Как думаешь, я вырос верным такой семье? Когда старший брат сбежал и, присоединившись к Конкору, погиб на войне, я остался единственным наследником. Была ещё сестра, но старый маразматик не желал даже слышать о её существовании. Свято верил, что только мужчины способны к служению. И то не все! Он говорил так: «Преданность воистину божественная черта, главная добродетель, и не каждый заслуживает её». Отличал по глазам. Истинный преданный рождается с впалыми глазницами и с огромными кругами под глазами. У отца самого глаза были спрятаны под бровями внутри его черепушки так глубоко, что и не рассмотреть. А уж круги под ними… большие, синие. К старости они превратились в надутые растянутые книзу мешки. Так вот, он утверждал, что только человек с такими чертами способен быть верным своему патрону. Называл это божественной меткой.

Мышиный Глаз прыснул со смеху и с прищуром посмотрел на немого, рассматривая его лицо:

— Ну, ты и грязный. Как болотный червь. Вся морда в саже. Посмотрим на твои глаза, когда обмоешься. Так на чём я остановился? Что-то там про папашу… Ага… так вот, старый деспот уверял, что боготворит семейные узы и считает, что именно семья — колыбель верности и преданности. И вместе с тем, прелюбодеяние со шлюхами не считал за измену. Отстаивал незыблемость морали в Совете Тридцати, но не поддержал королевский указ о правах жён в отакийских семьях, потому и угодил в опалу. И всё же старик — как он сам уверял — прожил счастливую жизнь. Часто хвастал, что с юности удача даровала ему мудрых благодетелей. Хотя помер глупо, в собственной постели отравленный любовницей.

Мышиный Глаз прикрыл веки, вспоминая:

— Когда мне исполнилось лет десять, он представил меня своему покровителю, у кого прислуживал ещё мальчишкой-стременным. Помню, как изменился в лице, когда навстречу вышел этот мерзкий жирный мухомор, его патрон. Как же папаша засиял от счастья, как покрылся испариной, как противно задрожали его пальцы. Он съёжился, втянул шею, сгорбился в низком поклоне. Казалось, сам Создатель Земного и Небесного явился перед его взором. Он на мою мать никогда не смотрел такими влюблёнными глазами как на этот сморщенный, переполненный прокисшим вином дряхлый бурдюк. А каким подобострастным стал его голос. Прямо мёдом полился из дрожащих губ. Мне, мальчишке, который слышал от него одну брань и крики, показалось, что рядом стоит чужой человек. Вот тогда-то я понял, что он имел в виду под словами преданность и верность. Казалось, он даже уменьшился в росте, вот-вот упадёт на землю и будет целовать следы сапог своего патрона. А этот боров чесал огромное жирное брюхо и смотрел на верного слугу надменно, свысока, как на дерьмо, в которое случайно угодил. От отца даже стало пованивать, и я подумал, что он от страха обделался. Когда мы уходили, папаша ткнул меня кулаком в челюсть, и произнёс: «Учись быть преданным хозяину, ублюдок».

Советник замолчал, затем криво улыбнулся и еле слышно добавил:

— Видно, я был плохим учеником. Лишь одно смог внушить мне отец — страх перед ним. Не скрою, я очень боялся старика… до пятнадцати лет. Кто знает, любовница ли подсыпала яд в вино, или кто другой, но казнили ту, в чьей постели он умер. Воистину сладкая смерть для раба своих страстей. Удивительно, но моя мать до конца осталась верной этому подонку. Она почернела, похудела, осунулась и через месяц после похорон отравилась на его могиле. Старый тиран был её незабвенным покровителем, её истинным хозяином. Он забрал мать вместе с собой, что бы и на том свете, как и на этом, издеваться и упрекать. — И словно стряхнув неприятные воспоминания, бодро выкрикнул в вечерний сумрак: — Мне же с покровителями и почитателями не повезло как моему удачливому родителю, потому приходится полагаться только на себя! — С силой дёрнул конец верёвки: — Эй, немой, ты слушаешь меня или уснул на ходу? Согласен, что верность — добродетель?

От рывка человек сбился с шага и едва не свалился в грязь, но всё-таки удержался на ногах. Конь в очередной раз обернулся, коротко недовольно всхрапнул, обдав промозглый весенний воздух приличным клубом тёплого паром.

— Всё одно не ответишь, — вслед коню выдохнул Мышиный Глаз. — И в этом твой большой плюс. Молчание — дар, который трудно переоценить.

Дернув поводья, остановил коня, перекинул ногу через седло, локтем опёрся о колено:

— Есть хочешь?

Немой не реагировал. Мышиный Глаз молча вынул из притороченной к седлу походной сумки кусок чёрного хлеба с большой белой луковицей, и как можно приветливей предложил пленнику:

— Держи. И не смотри на меня волком. Ещё руку откусишь.

Немой взял протянутую еду. Всадник, перекинул ногу через седло, опёрся локтем о высоко поднятое колено и охватил взглядом колонну переселенцев.

— Жалкое зрелище, — хмуро произнёс, цокая языком.

Колонна тянулась вдоль леса и не было ей конца. Хвост её терялся в вечернем мареве. Сотни невольничьих ног месили слякоть, прихваченную запоздалым весенним морозцем. Женщины с чёрными лицами и впалыми лишёнными слёз глазами, подобрав грязные подолы юбок, несли на руках голодных детей; старухи, держась за подводы с солдатским снаряжением, едва передвигали ноги; следом, потупив взор, плелись старики.

Взирая на голодных оборванных переселенцев, советник испытывал непреодолимое желание продолжать философствовать дальше:

— Народ — дешёвая портовая девка, которой понятны лишь три вещи: кулак, член и монета. Как от них можно требовать большего? К примеру, верность. Да уж, прав был мой отец. Эй, подойди ближе! — он махнул худому мальчишке лет одиннадцати, наблюдавшему голодным взглядом, как ел немой. Дрогнув, тот отпрянул в нерешительности, не понимая, что лучше, подойти или раствориться в толпе.

Мышиный глаз достал хлеб, отломил кусок и призывно помахал им. Голодные глаза вспыхнули. Советник бросил кусок, и подросток проворно его поймал.

— Ты откуда?

— Из селения за болотами, господин. К югу от Медной дороги.

— Кто был вашим хозяином?

— В деревне не было хозяина.

— Бесхозная деревня?

Мальчишка пожал плечами:

— Староста был.

— И где он теперь?

— Висит, — оборванец махнул за лес.

— А твой отец где?

— Повесили тоже.

— Он воевал?

— Нет, он не хотел воевать.

— Почему?

— Староста говорил, что это не наша война. Все… отец, братья, соседи остались дома… весной нужно сеять, а не воевать. Так говорил староста…

На глазах мальчишки выступили слёзы.

— Держи, — советник бросил оставшийся хлеб. Паренёк изловчился, поймал и тут же растворился в толпе.

— Из этого юнца мог бы выйти верный слуга. Глаза как два колодца. Но мне двоих не прокормить, а ты нужен больше. Как раз подойдёшь для задуманного. И ты не похож на них. Видно, что убивал. А как иначе выжить? Если ты живой, значит убивал. Сегодня молодому мужчине вряд ли удастся не испачкаться кровью. Сейчас кровь всюду. Но это и хорошо — познаёшь цену жизни и смерти. Кто не убивал, тот и собственную жизнь не ценит. Как они, — советник махнул в сторону колонны, косясь на немого: — Но ты не мечник. Рука тонкая. — Глянул на ноги. — И не кавалерист. В этом я разбираюсь. У тебя чистый глаз. Любишь целиться? — не ожидая ответа, отвернулся и, брезгливо морщась, ткнул пальцев в толпу. — Глянь на эти отребья. Это уже не люди, почти что сенгаки. Видел, как дерутся за выброшенные в грязь помои? Наверное, и сам был таким? Или нет? Они хуже собак… — неожиданно замолчал, глядя на рыжего лохматого кобеля, бегущего за подводой, — уж собаки будут лучше. Нет слуги верней хорошего пса.

Впереди маячили крыши селения. Советник осадил коня, обернулся и в быстро сгущающихся сумерках, которые лишь усиливали его невеселые мысли, пристально осмотрел своё приобретение.

— Меня зовут Альфонсо, а тебя буду называть Псом, — произнёс утвердительно кивая. — Почему бы и нет? Ты, как та умная псина, всё понимаешь, но молчишь. И правильно делаешь, потому как одно из важнейших качеств хорошего слуги — не болтать лишнего. Уж лучше вообще ничего не говорить, чем говорить глупость. А молчать ты умеешь. Тебя не взяли ни носильщиком, ни строителем, ни «мясом» на передовую. Может, хотели продать в каменоломню? Чего молчишь?

Альфонсо Мышиный Глаз рассмеялся. Ему доставляло удовольствие вести диалог с немым.

— Понимаю, какая в пекло каменоломня. Ты из тех, кого — рано или поздно — не на этом, так на следующем суку повесят. Такие, как ты, либо сами вешают, либо вешают их. Сдаётся, выживи тот волчонок, бастард Конкора, точно вырос бы непокорным, похожим на тебя. Непокорство порождает ненависть, и вот в чём загвоздка: может ли она ужиться с верностью в одном человеке? Но не путай с жестокостью к одним и пресмыкательством перед другими, что весьма неплохо уживалось в моём отце. Что думаешь, Пёс?

Он развернулся и пристально посмотрел на молчуна. Прищурился, будто пытаясь прочесть его мысли. Вгрызся чёрными мышиными зрачками в серо-голубые глаза.

— Точь-в-точь как у королевы… — Приподнялся в седле и тихо процедил: — Станешь ли ты мне преданным, покажет жизнь. Так ведь, Пёс? А пока держи задаток.

Под ноги немого упал отакийский золотой.

 

Глава 3.2

За Корону и Веру

Генерал Оберин, красный как варёный рак, вышел из королевского шатра.

— Это немыслимо. На что она надеется? — негодующе бормотал себе под нос, чеканя строевой шаг.

За два осадных месяца он похудел, осунулся и совсем не выглядел бодрячком, каким ежегодно принимал королевский парадный смотр в Святой Праздник Богорождения. Младшие командиры, завидев разгневанного командира, умолкли, озираясь и пряча глаза.

— Капитан Реба! — гаркнул Оберин одному из них. — Что удалось добыть?

— Смею доложить, господин…

Генерал нетерпеливо отмахнулся, давая понять, сейчас не время для субординационного этикета.

— Вернулись ни с чем! — отчеканил капитан Реба, приземистый немолодой офицер.

Генерал дёрнул рукой, широко, раздраженно, словно рубанул саблей и, надувая впалые щёки, поспешил к палатке.

Оберин — ответственный за обеспечение войск продовольствием — был вне себя от бешенства. Конец весны — самая голодная пора. И надо же начать кампанию именно весной, в такое неподходящее время года? Со всей округи, от крупных селений до охотничьих лежбищ, конные латники Ребы вывезли весь провиант подчистую — от запасов овса, до последнего куриного яйца. Да что там яйца? По периметру дневного пути отобрано и съедено всё, от домашней птицы до тягловых быков, чьи кости белеют в оврагах.

В войсках рос недовольный ропот. Голод не тётка и из бравых солдат подопечные Оберина быстро превращались в охотников и рыболовов. Если охота на уцелевшую после зимы живность не давала ничего кроме пары-тройки тощих белок, то рыбалка на реке Ома, приносила, хоть и скудный, но постоянный улов. Рыбацкие посёлки близ столичных стен первыми подверглись нападению, и ранее никогда не рыбачившие южане, быстро приловчились к ловле захваченными у местных рыбаков неводами. Присоединившиеся к отакийским войскам островитяне были более искусны в обеспечении себя пропитанием. С детства привычные к жизни на воде, рыбу они удили прямо с кораблей.

Как только армия южан разбила походные шатры под стенами Геранийской столицы, островитяне на своих лёгких судах обошли крепость вверх по течению, вышли к северным воротам и сожгли Гесскую пристань вместе с подвесным мостом через приток Оморон. Корабли вернулись не все, один сгорел подожжённый дозорными северо-западной башни, но путь к отступлению осаждённым геранийцам теперь был отрезан.

Столица располагалась на левом пологом берегу реки, огибавшей город крутой дугой, вдоль северо-западной стены, самой длинной и высокой из всех. Гесские короли, защищая столицу от набегов зверолюдей с малолюдного Севера, не опасались обжитого юга. Теперь же у южных ворот под столичными башнями, вдоль Медной дороги, где ни рва ни реки, армия южан второй месяц ждала, когда принц Хорвард, старший сын свергнутого короля, смиренно преклонит колено и передаст Хозяйке Смерти ключи от её новой страны.

— Ждём последнюю неделю, — без намека на раздражение произнесла королева. — Ни один камень не должен быть повреждён. Солдаты получат всю страну, но только не столицу. Её строил мой прадед Юзгольд Ваятель. Город принадлежит мне, и я возьму его без единого разрушения. Негоже принимать корону императрицы Сухоморья в разорённой столице.

— Ждать опасно. С болот в любой момент могут напасть бандиты Бесноватого.

— Так выставьте больше дозоров! Моя армия сильнейшая от южных песков до Гелейских снегов. Неужели она не справится с горсткой отребья?

В шатре воцарилась напряжённая тишина.

— После, когда падет Гесс, мы двинемся на Север, — так же холодно и властно продолжила королева.

Командующий королевской конницей граф Дор, молодой горячий красавец сделал полшага вперёд:

— Но за рекой начинаются Дикие топи. Мы и так в болотах потеряли, чуть ли не целый обоз. К тому же конница в горах бесполезна.

— Кавалерия, как и все, выполнит мой приказ. На Севере рудники, а армии нужно железо. Присутствующие здесь знают — в песках нет железной руды. Она есть там, за топями. В Гелеях мы найдём медь, серебро, золото, а Синелесье даст нам строевой лес для кораблей, чтобы доставить всё это домой. Богатство не за городской стеной. Оно там.

Королева взмахнула рукой. Генералы напряжённо зашептались. Наконец Оберин произнёс:

— Но для такого перехода необходимо продовольствие, а в Гессе его нет. Неделя осады и там не останется даже крыс. Нет съестного и в округе. Всё что можно найти и вывезти — найдено и вывезено. Теперь у нас одна дорога — вернуться к морю. В Омане склады полны, а за топями нет ни земледелия, ни скотоводства. Чем дальше на Север, тем скуднее земли и холоднее климат. На что вы рассчитывали?

— Впереди лето.

Пряча за спиной трясущиеся руки, Оберин продолжал возражать:

— Слышал, в горах даже коротким летом чуть ли не каждую ночь идёт снег. И главное… армия уже голодает.

— Это моя армия, и если понадобится, она умрёт голодной смертью за королеву! — колючий взгляд серо-голубых глаз высверливал дыру в потном генеральском лбу. — Отправьте отряды на запад. В долинах есть селения, где остался прошлогодний урожай.

— Они вернутся через месяц.

— Как раз, когда мы достигнем Севера.

— Если доживём.

— Наши корабли в Омане уже грузятся продовольствием. Они поднимутся по реке.

— Разлив наступит к началу лета, и корабли не пройдут пороги. Армия выживет, если только, не мешкая, отправится им навстречу, — не отступал генерал Оберин, вытирая потную шею насквозь промокшим платком.

— Неужели так считают все? — Гера прошлась холодным взглядом по лицам присутствующих. Ни единый звук не нарушил тишину. Словно это не королевский шатёр, а родовая усыпальница заброшенного кладбища.

— Моя королева, — наконец подал голос герцог Гарсион, командир королевской элитной пехоты, высокий кареглазый старик в алом, расшитом золотом щегольском плаще, и до блеска надраенном позолоченном шлеме. — Вы обещали нам скорую победу.

— Вы обещали мне полное повиновение! — выкрикнула королева. — Что может быть глупее победы ради самой победы? Воевать ради венца, пусть даже золотого? Я и так по крови наследница этих земель. Кому нужна нищая территория, населённая глупцами? Мы пришли за богатством, и оно там, на Севере. Надеюсь, всем ясно?

— Но, моя королева… — слова Оберину давались тяжело, генеральские нервы сдали.

— Все свободны! — королева закончила совет.

Шатёр быстро пустел, и гнетущая тишина висела в нём, словно предвестница ненастья. От лёгкого сквозняка пламя свечи дёрнулось, едва не погаснув. Кто-то вошёл.

— Генералы не договаривают, но солдаты думают так же, — в тёмном углу показалась монашеская хламида.

— Что тебе, святейший?

Шаркая стёртыми сандалиями, поглаживая седую бороду, Иеорим произнёс:

— Вера принимается чернью, если она принята королями.

— Послушай, я устала, все озлоблены.

— Это понятно, — протянул старик, кряхтя как старый дверной замок: — Вы не посещаете по утрам молитвенный дом. Не склоняете колен вместе с солдатами перед Единым богом нашим. Воины ныне молят не о славной смерти на поле боя, и не о победе ради чести. Всё чаще они молят Единого о куске хлеба. Просят, чтобы рыба не ушла в верховье, и чтобы дождь не загасил костёр. Единый слышит их мольбы и просьбы, он с ними, в отличие от их королевы. Прискорбно сие, ваше величество…

— Достопочтенный Иеорим, — королева поднялась с плетёного кресла, гордо вскинула голову и рыжие волосы разметались по точёным плечам. — Наверное, ты забыл, что я сделала для тебя? Я провозгласила твою веру единой…

— Так было угодно Единому Богу.

— Так было угодно мне! — её глаза налились гневом. — Его святейшество видимо стал забывать, где он и его монахи преклонялись своему Единому при короле Лигорде? В голодных пещерах пустыни Джабах! Скудная кучка фанатиков… Может, желаешь обратно в пески?

— Если так будет угодно Богу…

— Или мне!

Иеорим оправил ветхие одеяния, подошёл к столу, положил затёртую, истрёпанную книгу в кожаном переплете, и уселся в кресло, на котором только что восседала королева.

— И всё же надеюсь, её величество, будучи наместницей Единого на этой земле, поступит именно так, как угодно ему. А угодно Господу нашему, дабы вера его крепла не только в славной и набожной Отаке, не только от святых Джабахских песков до великого Дубара, но и здесь, в этих диких болотистых землях. Слово божие да услышат страждущие от Гелей, до Синелесья, да проникнет оно в душу каждого — от богача до простолюдина. Единый Бог наш вездесущий не оставит заблудших геранийцев без покаяния. Никого не оставит не раскаявшимся. Даже вас, ваше величество.

— Кто же отпустит мне грехи? Не ты ли?

— На всё воля божья.

Кряхтя, монах поднялся из-за стола, встал перед королевой, скрестил на груди руки и, опустив глаза, кротко преклонил голову. Будучи ниже её ростом, всем своим видом демонстрировал покорность и повиновение. Лишь голос его твёрдый и властный нарушал смиренную идиллию:

— Солдаты идут в бой со словами: «За Корону и Веру». Как думаете, что случится со словом Корона, если из этого девиза убрать слово Вера? — Каждой фразой он пронзал, будто вбивал в стену гвоздь. — Не стоит экспериментировать. Короли смертны, вечен один Единый.

Старик развернулся и молча засеменил к выходу. Уже на пороге, по-отечески добавил:

— И всё же, ваше величество, мой вам совет — посещайте по утрам молитвенный дом. Будьте ближе к солдатам и к вере. Это всем пойдет на пользу. И богу и смертным.

Когда полог шатра опустился, и королева осталась одна, холодное чувство тревоги скользким змеиным жалом коснулось её сердца. Сейчас она думала не о голодающей столице и осаждённом принце Хорварде. Не о Бесноватом Поло, чьи головорезы, прячась в болотах, для нападения поджидают ночь потемнее. Сейчас королева думала о спящем в соседней палатке юном принце Брусте и об оставшейся на родине её шестнадцатилетней дочери Гертруде. И ещё о том, что нынче никто не защитит их кроме неё. Ни корона, ни вера.

Рука в кованой рукавице резко отдернула полог шатра, и в проёме показалась голова королевского денщика.

— Моя королева! Всадник…, — выкрикнул Домэник срывающимся голосом. — Из южных ворот выехал всадник! Один… на его копье белый флаг.

* * *

Когда тёплыми, чуть влажными пальцами она коснулась холодных каменных стен, тело затрепетало, забилось в болезненном ознобе. Словно прикоснулась к чему-то нереальному, к тому, что больше никогда не должно было появиться в её жизни. И всё же это случилось. Через двадцать семь лет скитаний девочка снова вернулась в отчий дом.

Просторная королевская палата уже не выглядела такой необъятной, какой казалась ей в детстве, и всё же Гера помнила её. Помнила массивные колоны, уходящие под куполообразный свод. Помнила высокие оконные витражи с пейзажами королевской охоты. Вот окно с изображением прадеда, основавшего Цитадель. Вот бабка Зефира с малолетним Тихвальдом на руках. Перед самым широким окном дубовый геранийский трон, и изображение Змеиного Бога над ним. Она отчетливо помнила, как в детстве боялась смотреть в эти горящие рубинами змеиные глаза. Представляла, как Змей спускается со стены, неслышно подбирается так, что не слышит ни отец, ни мать, и вонзает свои длинные острые клыки в её горло. Холодный пот бил неокрепшее детское тельце так же как сейчас, когда она уже королева и не боится ничего. Но и тогда нельзя было бояться. Она же принцесса, единственная наследница омытого кровью врагов, дубового трона под краснооким Змеем.

— Отрадно вернуться домой, ваше величество, — услышала за спиной тихий голос Иеорима.

— Мой дом Отака.

— И всё же… — старец подошёл ближе, — вы уже побывали в верхних покоях?

— Я не поднимусь туда, где убили моего отца.

— Ваш отец был хорошим правителем…

— Мой отец был плохим правителем, потому что позволил себя убить. Но не скрою, он был хорошим отцом.

— Вы любили его?

— Разве может пятилетняя девочка не любить своего отца?

— Вы правы.

Старец стоял рядом. Долго не мигая вглядывался в кровавые змеиные глаза:

— Вам никогда не казалось, что этот их Бог в одно прекрасное утро, такое как сейчас, может впиться вам в горло? У меня сейчас именно такое ощущение. — Помолчав, добавил: — Вы в городе уже неделю, но не разрешаете снять это чудовище и придать огню. Почему?

— Здесь всё останется так, как четверть века назад.

Монах не перечил. Подойдя к трону вплотную, заметил:

— Хор в нём вряд ли смотрелся подобающе истинному королю. — Затем обернулся к королеве: — Как считает ваше величество, в каком месте Сухоморья должен находиться императорский трон?

— Разве место имеет значение? Важны крепкие стены и меткие лучники возле бойниц.

— Не скажи́те. Место имеет большое значение. И если оно освящено… — он указал на величественные тёмные своды, — как может место, где пролилась королевская кровь быть святым? Под этим Змеиным Богом ни один из правителей не умер собственной смертью. Место…

— Это мой дом! — перебила королева.

— Так я и думал, — кивнул старик, опуская глаза. Сложив руки в молитвенном жесте, продолжил: — Полагаю, завтра ваша голодная армия-победительница не двинется на Север. Она вернется в Оман, а вы в священную Отаку для торжественного принятия императорского жезла объеденительницы Сухоморья.

Гера стремительно развернулась.

— Не стоит, ваше величество, — поднял руку Иеорим, — гнев плохой советчик. В сложившейся ситуации предлагаю единственно верный шаг. Часть армии останется здесь нести слово божие. Оставшегося продовольствия им хватит до начала осени, до нового урожая. Надеюсь волею Господней, когда-нибудь мы донесём слово веры и до подножия Гелей, и даже на восток, до Красного Города, к диким племенам. Но это будет позднее. Сейчас Единому нужен не лес для кораблей, и не железо для мечей, а молитвенные дома во всех провинциях этой многострадальной страны, от больших городов до самых малых её селений.

Иеорим выпрямился, поднял голову и уже не казался сгорбленным стариком. Его руки более не дрожали, а голос, как и тогда, после военного совета, стал твёрдым и жёстким.

— Так же считаю, да услышит меня Единый, что императорское посвящение вам лучше принять в истинно святом месте. И не вижу более подходящего, чем пещеры пустыни Джабах, откуда и пошла наша вера, единоверная в Единого. Хотя, учитывая то, что это ваш дом, — он снова глянул в пылающие на солнце глаза Змея, зловеще нависшего над троном, словно защищая его, — есть способ провести ритуал здесь, в этих неосвящённых, лишённых благодати стенах. Вы спросили: «Разве место имеет какое-либо значение?» Думаю, вы правы, не место определяет святость его, а наличие святынь. Божьей милостью, в сиим доме, таковые есть.

Ссохшимся морщинистым перстом старик указал на свои ступни:

— Эти сандалии покрыты пылью священных Джабахских пещер. Они ступали по святым местам и единственное, что свято в этом кровавом месте — они. Завтра при посвящении вы, моя королева, прилюдно, перед своей армией, изголодавшейся, но не потерявшей веру в Создателя, перед выжившими, перед памятью умерших, и перед самим Единым… Вы, ваше величество, преклоните колени перед истинной верой, и трижды поцелуете эти сандалии, чтобы навеки стать императрицей от Бога.

— Домэник! Оберин! Сюда! — Рука королевы потянулась к эфесу.

В зал во главе с генералом Оберином вбежали офицеры.

— Ваше величество…

— Взять его! — крикнула взбешённая королева.

Оберин не шелохнулся. Побледневшие офицеры за его спиной тоже застыли в каменных позах.

— Моя королева, мы не можем лишиться поддержки Господа. Без неё мы покойники.

— Покойниками станете вы, если ослушаетесь!

Монах без страха смотрел в горящие гневом тёмно-синие как весеннее грозовое небо глаза. Спокойный и твердый, источающий абсолютную уверенность тон его голоса нисколько не изменился:

— Госпожа, благо, вера сильна в сих доблестных офицерах. Молитва помогла им выжить до сего дня, она же поможет невредимыми вернуться домой. Север им не нужен. Туда направляется Первый Жнец. Вы же госпожа… Гера, разучились внимать голосу божьему, и это прискорбно для всех нас.

Он повернулся к офицерам и расправил над головой худые руки. Ветхие рукава поползли к тощим плечам:

— Господь оберегает нас от смерти телесной, дает пищу и кров, ведет по пути. И мы благодарны ему за сие! В его власти растопить снега, дабы не умереть нам от жажды. Он может возложить к ногам нашим плоть животных, дабы мы не голодали. Но просит от нас малого — лишь веры. Чтобы наша голодная армия не осталась навечно в этих чёрных болотах, в силах Господа перенести сюда корабли с набитыми трюмами, полные еды и питья из родной Отаки, через Сухое море, мимо порогов Каменных Слёз. Он может пронести их по небу над дикими Оманскими степями и топкими болотами Гессера. Но лишь в том случае, если та, которая привела нас сюда, попросит его об этом. Вместо этого наделенная божьей властью королева не уподобилась склонить колени пред Всевышним, потому сие и не случилось. И всё же наш Бог велик и не покинет нас. Потому и послал нам благую весть во спасение. Монтий Оманский готов привезти сюда, в голодную столицу, предусмотрительно ранее вывезенные им из Омана и сохранённые на другом берегу реки, солонину и вино, сухофрукты и вяленое мясо, пшеницу и бобы, мёд и эль. Он не держит зла на доблестных отакийских воинов, и готов поделиться с ними последним. Но просит лишь смиренности этой женщины. Герания не примет гордячку, а чего не приемлет народ, того не приемлет Всевышний.

— Генерал Оберин! — голос королевы был не менее твёрд, нежели глас монаха. — Будучи капитаном гвардейцев, вы с одиннадцати лет учили меня фехтованию. Вместе с вами, граф Дор, я посещала лекции Эсикора. Вы, достопочтенный герцог Гарсион, выкупив меня у пиратов, заменили моему дяде Лигорду родного брата — моего отца, погибшего от рук предателей и заговорщиков. Неужели ныне предателями и заговорщиками стали вы сами?

— Мы не предаём вас, — герцог Гарсион склонил в поклоне благородную голову, и длинные седые локоны ниспали на сверкающий позолотой прекрасной работы латный воротник. — Сейчас наши действия направлены исключительно во благо вам и армии. Вы правы, все мы помним то прекрасное время, когда мудрое правление вашего дядюшки, нашего достойнейшего короля Лигорда Отакийского принесло Отаке благодать. И помним, что при нём армия не гнила в болотах, не кормила гнусов и комаров, не голодала и не исполняла необдуманных приказов. Поверьте, я и здесь присутствующие, желаем только добра.

— Добра? — презрительно переспросила королева, и её серые глаза налились свинцом.

— Исключительно добра, и бога в душе. Единого, который выведет нас праведной дорогой. Вы лишь немого свернули с верного пути. Оступились. Святой Иеорим посоветовал нам, пока не поздно, помочь вам. И ещё, он рассказал нам… о Приходе Зверя. — Герцог поднял глаза и протянул руку, облачённую в инкрустированную дорогими камнями латную перчатку. — Прошу вас, отдайте меч.

Неподвижно стоящую королеву обступили офицеры. Пряча глаза, денщик Домэник, отстегнул ножны с мечом и передал герцогу.

— Побудьте пока под присмотром, — продолжил Гарсион. — Как и ранее, вы ни в чём не будете нуждаться. По крайней мере, у вас будет всё, что можно позволить в походе. И… надеюсь, вы скоро вернётесь к нам.

— Мудрейший герцог прав, — согласился Иеорим. — В непрестанной молитве и смиренном покаянии дочь Тихвальда Кровавого, Гера Конкор, наконец, вернётся к вере и обретет спокойствие, такое необходимое ей сейчас.

Королева всё поняла:

— Что будет с Брустом?

— Вера без короны так же слаба, как и корона без веры. Принц прелестный мальчик, и безропотно чтит заветы Джабахских пещер. У монахов нет семьи, и мои дети — все верующие, идущие за мной. Но не скрою, я хотел бы видеть Бруста своим внуком. Он без сомнения ближе к Единому, потому вы передадите корону ему. На время, либо… как выйдет. Иначе… вы мать, и надеюсь, не желаете беды сыну? Солдаты примут ваш выбор. — Он махнул иссохшей ладонью в сторону дверей: — Теперь ступайте с миром.

— Будьте вы прокляты, — тихо прошипела Гера, и пробившийся сквозь витраж яркий солнечный луч, отразился в кровавых глазах Змеиного Бога и бесследно растворился в её рыжих непокорных волосах.

 

Глава 3.3

У каждого свой путь

Печной огонь отбрасывал на стены долгие танцующие тени, наполняя пространство особым тёплым уютом. Ночной мотылёк бился о закопченное слюдяное стекло. Крошечное пламя свечного огарка, расплывшегося восковым блином по деревянной плошке, грозилось вот-вот погаснуть. Пахло сухой полынью, сосновой смолой и перезрелыми фруктами. Подбросив полено в огонь, Знахарь мельком глянул на спящих гостей. На циновке, прислонившись к печной стене, чутко дремал Меченый. Головой на свёрнутой попоне, укрытая длинноворсной медвежьей шкурой, калачиком, словно младенец спала Като. Меченый открыл глаза.

— Раньше здесь был другой хозяин, — сказал он, разглядывая баночки, коробочки и мешочки на пыльных полках вдоль стены. Рядом стеллаж с книгами, под потолком сушатся травы. На столе несколько исписанных листов, перо в деревянной чернильнице, бутылки тёмного стекла, а дальше уж и вовсе хитроумные вещи.

— Это так, — кивнул Знахарь. — Учитель ушёл в небесный мир. Порой кажется, ему была известна формула бессмертия, которой он не воспользовался. Ты знал его?

— Вряд ли.

— Откуда узнал, моё прозвище? — спросил Знахарь. — Долговязый это даже не имя.

— Глядя на людей, знаю о них даже то, что они сами о себе не знают. Это приходит само собой. Накатывает как видение. О тебе знаю, что до сих пор по ночам снится старик, умерший на этой циновке прошлой зимой. О Като, единственное, что она любит на земле — свою младшую сестру. Стоит только посмотреть в глаза. Хотя вижу пока не всё, точно знаю, что скоро…

Он осёкся, коснулся медальона в виде медвежьего когтя поблёскивающего на груди зелёно-болотным цветом, и устало прикрыл веки.

— Талисман? — поинтересовался Знахарь.

— Не важно, — отмахнулся Меченый, не открывая глаз.

Немного помолчав, добавил:

— Ведёт меня на Север. И хватит об этом.

Знахарь пошевелил кочергой тлеющие поленья и те, шипя и потрескивая, запылали с новой силой. Сняв с печи кружку с кипящим отваром, несколько раз подул, остужая питьё, и протянул Меченому:

— Вот. Дай ей для восстановления сил, когда проснётся. — Затем, словно искры мерцающего огня что-то напомнили, произнёс: — Умирая, прежний Знахарь припомнил наш с ним давний разговор о звёздах, которые высоко в Гелейских горах до сих пор считает звездочёт Птаха. Тогда я его не понял, но теперь, кажется, начинаю понимать. Учитель говорил, стоит Птахе сосчитать все звёзды на небе, и в мире не останется ничего неведомого, ничего, что по силам лишь Создателю. Я же Птаху счёл полоумным шарлатаном, но Учитель возразил, сказав, что на сей несчастной земле каждый по-своему стремится сравниться с Богом. Короли меряются силой, дабы вершить чужие судьбы, жаждут казнить и миловать вместо Господа; проповедники, возжелав управлять людскими душами, нарекаются божьими наместниками; учёные стараются перехитрить Создателя, стремясь выведать устройство им созданного. Сдаётся мне, у тебя свой путь, но цель та же?

— Сказано хватит об этом! — грубо отрезал Меченый. — Лучше скажи, что с ней?

Знахарь аккуратно коснулся ладонью девичьего лба и удовлетворённо кивнул:

— Жара нет. К утру всё обойдётся.

— Одной заботой меньше.

— Она кто?

— Северянка. Мой проводник.

— Тебе нужен проводник?

— Ей нужен я.

Като, будто понимая, что говорят о ней, еле различимо пробормотала:

— Поло… их… вот столько…

* * *

Её разбудил собачий лай.

— Заяц, — буркнул сквозь сон Знахарь. — Всю весну донимали.

Его предположительно-безразличный тон давал понять, шум этот ненадолго. Но лай не смолк, а напротив, даже усилился. Пёс, перейдя на протяжный сухой рык, казалось, рвался с цепи.

За пепельным окном серел рассвет, и утренний ветерок чуть слышно гудел в трубе остывшей печи, раздувая тлеющие головешки. Грязь натянула на голову медвежью шкуру, уютно пахнущую теплом и курительной смесью. Болезнь отступила, захотелось есть.

Из угла донёсся шорох, неровный стук сапог по дощаному полу и негромкий кашель, будто кто-то прочищал горло.

— Пойду, гляну, — раздался голос Знахаря. — Может дикий кабан?

Мясо! Грязь сглотнула, представив сочный, поджаренный до румяной корочки кусок ароматного кабаньего филе. Подумала — хороший ли стрелок Знахарь? Может, стоит встать и самой позаботиться о еде?

Проскрежетал железный засов, противно скрипнули дверные петли.

— Рыжий, перестань! — хозяин крикнул в темноту.

Грязь выругалась про себя, решив, что этот Знахарь никудышный охотник, потому как своими глупыми выкриками спугнёт кабана, а стало быть, не видать ей сытного мяса.

У открытой двери послышался глухой всхлип, похожий на всплеск, словно ладонью шлёпнули по воде. С грохотом рассыпалась сложенная у крыльца поленница. Собака, протяжно взвизгнула. Напряжённо, болезненно. Кто-то тихо выругался, и явно не голосом владельца хижины.

Грязь отбросила громоздкую шкуру, окинула взглядом дверной проём. В обрамлении чернеющих стен, над частоколом таких же чёрных верхушек сосен, виднелась лишь полоска блёклого неба с пурпурными прожилками зарождающейся зари. Сизый пар, струясь из натопленной хижины, медленно оседал свинцово-серым туманом.

Знахаря в дверях не оказалось. Приподнялась, выставив ухо к двери, прислушалась. Уловила едва различимую птичью трель и шелест еловых лап.

— Эй, — приглушённо крикнула в пустоту. Зов получился тихий, но если Знахарь на крыльце, непременно услышал бы его. По спине пробежал омерзительный холодок.

Разведчица обернулась. После света в дверном проёме, глаза не сразу привыкли к темноте. Проморгавшись, наконец, разглядела у стены, укрытого плащом, беззвучно спящего Меченого. Кулаком ткнула в хромую ногу. Поняла, что бесполезно, и резко потянула за полы плаща. Меченый шелохнулся.

— Ну? — спросил непонимающе.

— Там кто-то есть, — шепнула девушка, указывая на вход, где светлеющее в дверном проёме небо заслонила огромная человеческая фигура.

Вошедший сразу заметил лежащих и широкими шагами направился к ним. Он был настолько высок, что горбился, чтобы не задеть потолочные лаги. Тут же в дверях показался лучник.

— Лежать! — выкрикнул он фальцетом, вскинул лук, быстро прицелился и пустил стрелу. Та со свистом прошила штанину хромой ноги, ближе к голени, пригвоздив её к дощатому полу.

Грязь вскочила, выхватила меч, подалась вперёд…

Вспышка — левый глаз северянки всполохнул белым пламенем. Тяжёлый кулак, раскроив бровь, скользнул вбок к переносице. Хрустнула носовая кость. Удар был такой сокрушительной силы, что Грязь отлетела далеко к стене, расшибив затылок об угол печи. От удара спиной затрещали кости. Деревянные полки разлетелись вдребезги. Банки, коробки, книги посыпались на голову. Всё стало черно. Кровь заливала глаз, колоколом гудел череп, до рвоты мутило нутро.

Еле удерживая отяжелевшую голову, северянка единственным видящим глазом смутно различала размытые силуэты. Громила поднял упавший меч, покосился — жива ли. Низкорослый лучник, склонившись над Меченым, проворно вязал тому руки за спиной. Шею хромого сдавливал собачий ошейник, конец цепи прикручен к решётке зольника печи. Звон разбитого стекла, клубящаяся пыль рассыпавшихся порошков, беспорядочный стук каблуков, многоголосый гвалт и терпкий дух давно немытых тел — хижина наполнялась людьми.

— Грин! Здесь нет еды. Сплошь мешки с травами, грибы и… — человек у стола, хлебнув настойки из бутылки, тут же выплюнул с криком: —…гнилые кишки! Чтоб тебя… отрава!

Стучали пустые миски, с гулким грохотом падали предметы, глиняный кувшин раскололся о стену. В хижину втащили тело Знахаря, проволокли по полу и оставили у дверей.

— Ночлежка убогих, — презрительно констатировал верзила вырубивший Грязь. Тот которого называли Грин.

Грязь застонала, сглотнула кровавые слёзы. Пот проступил над верхней губой. Неужели тот самый Грин, старший брат Бесноватого Поло?

Её схватили за рукав. Кровь струилась из сломанного носа, левый глаз заплывал, нестерпимо ныло плечо, принявшее удар о стену.

— Разрази меня гром! Девка! — выкрикнул кто-то в её разбитое лицо.

— Ты ей чуть мозги не вышиб, — противно хохотнул другой.

— Если они есть.

— Вроде северянка. Жива? — человек опустился на колени, заглянул в приоткрытый, наполненный слезами правый глаз. Левый быстро превращался в сплошной кровавый синяк.

— Э-эй! — её снова дёрнули за рукав.

— М-м… — вырвалось из залитых кровью губ.

— Жива, сучка, — сиплый весело крикнул кому-то вглубь хижины.

— Оставь её. Пусть подыхает, — раздался в темноте голос Грина.

Еле двигая рукой, Грязь столкнула с плеча упавшую на него полку, приподнялась, упираясь ладонями в стену. Потянулась и застонала от пронзившей всё тело боли. Сплюнула тёплую кровь, обернулась к печи:

— Ме-че-ный, — позвала непослушными губами.

— Гляди, и то, правда! Меченая тварь! — лучник, наконец, рассмотрел лицо связанного им человека.

— Нет, ты послушай, — не унимался сиплый, — я вроде видел её в лагере твоего брата.

— Обознался, — обронил Грин, не переставая рыться в найденных мешках. — Здесь ни медяка!

— Нет, вроде она. Может заложница? Держат её здесь для этого… как девку?

— Плевать, — верзила лихорадочно вытряхивал содержимое мешков на пол. По деревянным доскам с удивительно разнообразным звучанием стучали сухие коренья, беличьи тушки, выбеленные кости, когти и зубы. — Что за напасть?

Его усы топорщились от негодования. Отшвырнув ногой выпавший из мешка продолговатый, от времени пожелтевший овечий череп, Грин, в конце концов, обратил внимание на сиплого.

— Чего тебе? — Казалось, он так и не понял, о чём тот говорил до этого.

— Так может, держат её… — сиплый начал заново, но Грин жестом остановил его, отшвырнул пустой мешок в сторону и подошёл к прислонившейся к стене полуживой северянке.

— Нужна эта одноглазая?

— Ну… — согласно протянул сиплый. В его бороде блеснула нитка слюны, — подбитый глаз мне особо не нужен, а кое-что другое в самый раз.

— Забирай, — коротко отрезал Грин тоном, словно Грязи не существовало вовсе.

Сиплый похотливо облизнулся, быстро огляделся, не смотрит ли кто, и рванул на девчонке рубаху. Треснула ткань, обнажив белую кожу. Синелесец проворно воткнул в разорванный ворот свою морщинистую ладонь, сплошь покрытую островками мелких жёстких волос, и в углу его перекошенных от предвкушения губ выступила противно-распутная слюна. Грязь почувствовала, как шершавый палец коснулся её соска, и услышала вожделенный стон. Сиплый затрясся от наслаждения, закатил глаза под веки и пятернёй ухватился за девичью грудь. Второй рукой он с нарастающим усилием тёр промежность давно нестираных штанов. Его лицо было рядом, и Грязь щекой ощущала липкое учащённое дыхание. Жёсткие волосинки всклокоченной бороды касались её шеи.

— Еа-а… — постанывал сиплый.

Наконец он оставил в покое своё набухшее хозяйство, тощим коленом упёрся ей в бедро и потными пальцами коснулся пониже заплывающего глаза.

— Ничего, — прошептал возбуждённо, — только тихо…

Волосатая рука опустилась к талии, нащупала и потянула пряжку ремня.

Грязь не различала ничего кроме обжигающего кожу дыхания и прикосновения мерзких пальцев, оставляющих следы вонючего пота. Хижина растворилась в ночи. Тело отяжелело, словно в него влили расплавленный свинец.

— Еа-а, — крикнул сиплый и она снова почувствовала горячий выдох в лицо.

Повернула голову на голос. Сломанный нос больше не ощущал запахов. Лишь горячее прерывистое дыхание. Грязь приподняла руку, потянулась к животу. Вскользь прошлась по тыльной стороне волосатой ладони, торчащей из её расстёгнутых штанов, и потянулась дальше. Пальцы упёрлись во вторую руку на набухшем хозяйстве между ног.

— Да-а, давай сама, — довольно прошептал разбойник, прижимая её ладонь к выступающему в штанах бугру.

Грязь напрягла мышцы, вонзилась сиплому в промежность и сомкнула цепкие пальцы на его детородном органе так, что тот завыл, обхватил девичье запястье, но кисть, словно клещи, сжалась ещё сильнее. Тут же отведя голову назад, насколько позволяла стена, Грязь лбом ударила в бородатую челюсть. У сиплого лопнула губа, дыхание сбилось и чёрная борода стала мокрой от крови. Сжимая словно тисками обмякшую мужскую плоть, Грязь чуть провернула кисть и резко дёрнула на себя. Сиплый инстинктивно подался вперёд, и его нос коснулся её окровавленных губ. Не мешкая, Грязь тут же остатками зубов вцепилась в мясистый кончик. Сиплый уже не выл, он верещал. Правой рукой наотмашь ударил в её невидящий глаз. Теряя силы, Грязь судорожно сжала челюсти сильнее. Сиплый ударил снова. На этот раз кулак угодил в ухо, выбив струю фонтанирующей крови. Голова дёрнулась, Грязь ударилась затылком о стену. Зубы, наконец, сомкнулись, и лицо обдало вязкой струёй. Пронзительный ор сиплого оглушил её, и прежде чем подскочивший Грин ударом сапога поверг её сознание во мрак, Грязь всё же успела выплюнуть кусок откусанного сиплого носа.

* * *

Она с усилием разомкнула веки здорового глаза. Второй на ощупь походил на накачанный кровью волдырь. Левую часть лица от шеи до макушки покрывала сплошная корка из спутанных волос густо сдобренных засохшей кровью. Оглохшее ухо забито кровавой пробкой. Хотелось вздохнуть, но вздох не получался. Сломанный нос отдавал тупой болью.

Она коснулась бедра. Кожаные штаны пропитались кровью, внизу живота жар. Напрягла оставшийся слух, и в звенящей тишине услышала гремучее мужское сопение. Спали прямо на полу. Пошарила перед собой рукой — никого. Перевернулась на живот и поползла к печи, подтягиваясь на локтях. Ладонью наткнулась на черепки разбитого кувшина и руку обожгла боль. Острый осколок впился в кожу, сделав глубокий порез. Поползла дальше, чувствуя, как по руке течёт кровь.

Совсем близко натужное сопение. Грязь узнала его. Присмотрелась, насколько позволяло зрение. Различила приоткрытый рот в обрамлении курчавой бороды, на месте носа пропитанную чёрной кровью тряпку. Спящий сипло постанывал, дёргая губой.

Не задерживаясь, поползла дальше. Предательски скрипнула ветхая половица, заставив затаиться. Кожей чувствовала впереди тепло остывающей печи. На сером фоне чернел силуэт — человек спал, прислонившись к печной стенке. Грязь двинулась дальше и вскоре наткнулась на широко расставленные ноги. Лесоруб буркнул что-то нечленораздельное, и девушка замерла, не решаясь двинуться дальше. Но человек продолжал спать. Подогнув под себя ногу, второй дёрнул так, что коленом чуть не угодил ей в ноющее бедро.

Обогнув выставленную ногу, она поползла дальше, протянула вперёд руку и коснулась тёплого металла топочной дверцы. Тяжёлая дверца, чуть скрипнув, отворилась, и слезящийся глаз различил оранжевый отсвет тлеющих в топке углей. Пошарив, добралась до зольника. Ощупала решётку. Помнила, как лучник цепью к ней привязывал Меченого. Цепи на решётке не оказалось. Вблизи послышалось шевеление. Кто-то перевернулся во сне.

— Меченый, — шепнула Грязь, и сердце её заколотилось.

Человек не шелохнулся. Она подползла ближе, ледяными пальцами коснулась плеча спящего.

— Эй, Меченый, — позвала, на этот раз чуть громче.

Ответом снова была тишина. Человек лежал на спине, и казалось, даже не дышал. Сев на колени, она легонько провела ладонью над лежащим, в поисках дыхания. Пальцы тронули холодный металл кольчуги, и девушка напряглась, вспоминая, была ли кольчуга у Меченого. Рука продолжила движение. Пальцы достигли лица, почувствовали еле уловимое движение воздуха, коснулись колкой щетины и, не нащупав на щеке клейма, увязли в густых усах.

От неожиданности девушка вздрогнула. Мысль молнией пронзила её: спящий — верзила Грин.

Спазм стремительно передавил горло и её вырвало прямо на спящего. Тело ударила дрожь. Одёрнув, бросила руку безвольно на пол. Звякнуло. Ладонь упёрлась во что-то твёрдое. Пошарив, нащупала знакомое навершие гарды. Пальцы тут же ухватили рукоять и мгновенно сжались.

Верзила так и не проснулся. Клинок вошёл в его лицо как нож в окорок. Проткнул глаз до затылка, так что старший брат Бесноватого не почувствовал ничего. Всё случилось быстро и тихо. Лёгкая смерть.

Кровь веером оросила обмякшее тело синелесца. Капли упали на тлеющие в печи угли, на брёвна, лежащие рядом, на мелкий хворост и ветхое тряпьё для розжига. Чёрная лужа, растекаясь по полу, коснулась колен. Северянка сжалась, глубоко дышала, прислушиваясь единственным здоровым ухом. Тихо.

Выждав, потянула клинок на себя, но тот не поддался. Его прочно заклинило между половых досок. Она потянула сильнее, и тут мёртвое тело тряхнуло в конвульсиях. Ноги судорожно и громко забарабанили по полу. Агония тут же прекратились, но в углу раздалось шевеление.

— Грин, это ты? — послышался сиплый глухой голос.

Грязь что есть силы, тянула рукоять на себя. Безрезультатно. Руки скользили по мокрому от крови черену. Отпустив меч, она шарила по телу убитого в надежде найти его оружие.

— Грин, — зловеще просипел голос, — где сука? Я не слышу её.

Руки опустились на пол, пальцы нащупали металлический прут — печная кочерга. Ухватив двумя руками, затаилась, прислушиваясь, как бранясь и кряхтя, сиплый направлялся к ней. В темноте еле различимая его тусклая расплывчатая фигура ползла на четвереньках, то и дело, поправляя сползающую с откушенного носа повязку.

Грязь отпрянула назад в темноту, к печной стенке. Разбойник подполз ближе и практически носом наткнулся на блестящий в редких всполохах, торчащий из трупа меч. Он поднял голову и увидел её.

— Тварь! — выкрикнул во всё горло сиплый и осёкся.

Удар был направлен на крик. Загнутый конец кочерги воткнулся в широко открытый глаз. Не мешкая, Грязь вырвала остриё из опустевшей глазницы и, размахнувшись, впечатала кочергу в перемотанный тряпкой остаток носа.

Сиплый упал на колени, руками закрыл лицо.

Она вскочила на ноги, занесла орудие над головой и что есть силы впечатала тупой конец кочерги сиплому в макушку.

Хрустнул шейный позвонок.

Девушка упала на колени, и уже без разбора и остановки продолжила кромсать кочергой бездыханное тело своего насильника.

Шум возни наполнял хижину. Просыпались спящие, кто-то чиркал огнивом. Зажёгся трут, вспыхнула лучина. В тусклом свете неторопливо разгорающегося огня блестела кровь. Опустив кочергу, девушка сидела, словно на крошечном островке, а вокруг в разливающихся тёмных лужах зарождался багровый свет. Запах крови был настолько сильным, что даже сломанный нос чуял его. Обессиленные руки лежат на коленях, по щеке катится слеза. Продирая глаза, лесорубы смотрели на неё, не понимая, что произошло.

Раздался скрип, входная дверь распахнулась, и вся хижина озарилась ярким зелёным лучом.

 

Глава 3.4

Добрые люди ​

— Стойте, стойте! — перегнувшись через борт, Гертруда тщетно пыталась сосчитать парящих над морской синевой летающих рыбок. — Что ж вы такие прыткие… семнадцать, восемнадцать. Будь у меня крылья, я вас живо догнала бы!

Она залилась смехом и, поправляя разметавшиеся по плечам густые каштановые волосы, развернулась к рослому огромных размеров угрюмому старику, облачённому в сияющие в лучах весеннего солнца доспехи.

— Как здорово, дядя Йодин, уметь жить и в воде, и в небе. Почему люди не могут так? — она вновь перегнулась через борт. — Эти рыбки живут в море, летают в небе и, наверное, не умирают совсем. Неужели люди рождаются лишь для того, чтобы умереть? Как это глупо. Какая глупость эта война.

— Твоя мать пришла сюда не с войной, но с миссией.

— Знаю-знаю. Я много раз слышала о едином Сухоморье и от монахов-пещерников, и от достопочтенных учителей. И всё же… люди на той войне умирают по-настоящему. Ведь так?

— Рано или поздно все умирают.

— И я?

— Ты нет. — Густые седые усы великана тронула еле заметная улыбка: — Принцессы не умирают. Особенно такие красивые как ты. Они превращаются в летающих рыбок.

— Шутник ты, дядя Йодин, — вновь рассмеялась Гертруда задорным и светлым, как весеннее утро смехом, подставляя хорошенькое личико сухому северо-западному Аргесту.

Неугомонный ветер, стуча друг о друга туго натянутыми вантами, гневно трепал на кормовом флагштоке широкое синее полотнище с изображением огромного оранжевого солнца посредине. Корабль шёл против ветра, и казалось, само Сухое море не желает пускать принцессу туда, где нет ни балов, ни молодых ухажёров, ни придворных подружек, ни строгих гувернанток, ни веселья, книг, песен и безграничного счастья. Целое утро судно филигранно лавировало, меняя галсы с правого на левый, пока, наконец, в брезжущей сизоватой дымке горизонта к всеобщей радости моряков не забрезжили огни Оманского маяка.

Несмотря на прочно обосновавшуюся после поздних весенних заморозков тёплую солнечную погоду, Герания принцессу встретила неласково. Да и как могло быть по-иному, если по приказу её матери, Гертруда обязана была прибыть инкогнито. В целях безопасности королевский флаг спустили задолго перед входом в порт, а длинная глубокая накидка скрыла от посторонних взглядов так хорошо известные отакийцам её курносый носик и большие карие отцовские глаза.

Толпы переселенцев день за днём прибывали в Оман, заселяя брошенные жилища, открывая заново восстановленные лавки, отремонтированные доходные дома и сверкающие новыми вывесками таверны и харчевни. Брошенному в Отаке кличу: «За морем теперь всё наше!» вняли мелкие торговцы и ремесленники, свободные наёмные труженики и освобождённые невольники, простолюдины и дети разорившихся вельмож. Никого не смущало, что совсем недавно этот город принадлежал другим людям, изгнанным с нажитых мест копьями королевской гвардии. Желание завладеть дармовой собственностью в любые времена удивительным образом отодвигало на второй план совесть и стыд, даже если таковые имелись — черта присущая не только малообразованным варварам-северянам, как прозвали южане соседей-геранийцев, но и самим гражданам высоконравственной Отаки, многим от пустынных её песков, до морских берегов.

Пренебрежительное отношение к невежеству — черта, неизменно врождённая и никоим образованием неискоренимая. Наоборот, образованность только усиливает неприязнь к малограмотным соседям, давая возможность смотреть на них свысока. Самые прогрессивные более всего ненавидят низшие категории себе подобных, и лишь ожидание удобного случая присвоить ставшее ничейным, заставляет терпеть чужака до поры до времени рядом с собой. Бесспорно девиз «Здесь теперь всё наше!» вскрыл наиболее потаённые тёмные уголки, казалось безукоризненно светлых душ. Теперь честные отцы семейств — между собой добрые и милые люди — спускались с отакийских галер, заходили в пустые разорённые дома и ставили у входа табличку со своей фамилией, что означало — у дома появился новый хозяин. Более ничего не требовалось, ни закона, ни документа, ведь никто из прежних владельцев не посмеет вернуться и что-либо истребовать. «Новые горожане» — так теперь называли себя переселенцы — обживали Оман, и город понемногу оживал. Но это был уже другой город.

Первой открылась Торгово-Денежная биржа — отакийское нововведение, цель которой состояла в скором налаживании деловой активности порта. Кредиты выдавались под мизерные залоги, а иногда лишь под честное слово; векселя выписывались направо и налево, ростовщичество росло и крепло на глазах. Уходящая в гесские болота армия, опустошила продовольственные городские запасы, потому в Лазурную бухту всё чаще стали заходить «продуктовые корабли» — названные так новыми горожанами. Купцы тех кораблей, поначалу не брезгуя натуральным обменом, меняли овёс и пшеницу, солонину и вино, мёд и сладости на всё, что ещё оставалось в разграбленном городе, но с каждым днём круглосуточной работы биржи новые горожане всё меньше соглашались на заведомо неравноценный обмен, предлагая купцам живые деньги.

Возобновил работу и университет, совмещая начальную школу, средние классы и курсы естественных наук и богословия. Прибывшие с семьями новые горожане не желая, дабы их чада позабыли, чему обучались на родине, привезли учителей.

Земледельцы, охотники и скотоводы, прибыв в Оман, недолго задерживались за городскими стенами и уходили дальше, обживать брошенные посёлки на берегах устья Омы. На месте сожжённых строили новые. Так городу и его окрестностям вскоре понадобились умелые строители, плотники, каменщики и кузнецы.

Город строился, и молитвенные дома плодились в каждом городском районе как грибы после дождя. Монахи-пещерники справляли утренние молитвы, читали проповеди во славу Единого, непременного заканчивая словами: «Господь привёл нас сюда. Его воля — закон».

Так к концу весны, когда дороги развезло, а сброшенные под городскими стенами тела прежних жителей разложились; когда местные бакланы и стервятники с восточных степей выклевали мертвецам глаза и кишки, а обглоданные дикими собаками, омытые весенними дождями их кости побелели на солнце; когда береговой бриз, наконец, перестал еженощно разносить по оманским улицам трупное зловонье, никто из добрых новых горожан уже не вспоминал, что город этот когда-то был для них чужим. Время неизменно стирает следы былого.

Направляясь коридорами оманской ратуши, Гертруда боковым зрением поглядывала на следующего за нею дядю Йодина. Его доспехи мерно лязгали в такт гулкому стуку ботфорт, и лёгкие, почти воздушные девичьи шаги терялись в этом громоподобном звуке, эхом отлетающем от каменных мышиного цвета стен. Лишь с виду седой великан казался хмурым и угрюмым. На деле мягче нрава, коим обладал лорд Йодин Гора, двоюродный брат её отца, а стало быть, ей дядя, вряд ли сыщешь на обоих берегах Сухоморья. Тем ни менее, нрав нравом, а рядом с рыцарем таких внушительных размеров, коими обладал этот немногословный великан, ей всегда было спокойно и уютно. Сколько помнила себя принцесса, дядя Йодин не отходил от неё ни на шаг. Чтобы ни случилось, могучий Гора неизменно находился рядом со своей худенькой, легкой, словно пушинка и довольно смешливой племянницей.

Навстречу им по коридору почти бежал худой средних лет горбоносый вельможа с почтительно вытянутым лицом и с венчиком подкрашенных хной редких волос на бледной лысине. Им оказался королевский градоначальник, граф Тускаризотто, временно исполняющий обязанности руководителя недавно сформированной палаты городского Собрания Омана. Рядом, несуразно переставляя короткие ноги, едва поспевал его первый помощник.

— Как я рад! Хвала Единому! Как я рад! — граф на ходу распростёр костлявые руки, явно намереваясь обнять желанных гостей.

После короткого приветствия Гертруда без тени смущения спросила:

— И где наши кони?

— Принцесса, верно, устала с дороги? — расшаркиваясь и почтительно улыбаясь, граф попытался уйти от ответа.

— Плаванье выдалось лёгким, — девушка улыбнулась в ответ, — я и не подозревала, что море может быть таким спокойным.

— Нам повезло с попутным ветром, — поддержал племянницу Гора, — лишь в конце покачало немного.

— Ну вот, стало быть, отдых необходим. У меня для вас давно заготовлена опочивальня, — не унимался градоначальник.

— Нет! — отрезала принцесса. — Единственное моё желание — поскорее увидеться с матушкой.

— Хотя бы отобедайте с нами…

— Я не голодна.

— Как же так? — Граф всплеснул руками. Все его десять пальцев украшали нереальных размеров массивные перстни. — Вчерашним вечером прибыл гонец из Гесса.

Он запнулся. Крошечные глазки забегали в разные стороны.

— И что же? — поинтересовался Йодин Гора. — Какая-то задержка с инаугурацией?

— Нет, что вы! Всё в порядке, — градоначальник перешёл на более сдержанный тон, — А о вашем отъезде… давайте поговорим о нём за обедом. Или лучше… завтра утром. Если желаете, к завтрашнему ужину мои повара приготовят шикарный торт. Устроим бал…

— Полагаю, говорить не о чем, — басовито громыхнул Гора, взяв на себя инициативу. — Вам принцесса ясно дала понять, единственная ваша задача, граф, обеспечить лошадей, конный эскорт для охраны и… — он угрюмо почесал подбородок, — пожалуй, это всё, что от вас требуется.

Первый помощник, вытянувшись на цыпочках, уткнулся картофелеобразным носом в раскрасневшееся ухо своего патрона, и что-то прошептал, вращая перед округлым брюшком короткими пальчиками с аккуратно остриженными ногтями.

— Да-да, — Тускаризотто расплылся в такой широкой улыбке, что она вместе с венчиком рыжих волос на висках и затылке образовала идеальную окружность. — Раз принцесса так желает… не смею настаивать. Но знайте, ваше высочество, добрые горожане Омана всегда рады принять вас по-королевски.

— Ещё бы, — буркнул в усы дядя Йодин.

* * *

Капитан эскорта, молодой загорелый брюнет, не скрывая юношеского недовольства, указал остриём кинжала на обоз из пустых телег, выстроившихся под городской стеной, и произнёс, как отрезал:

— Бесполезно.

— Почему? — спросил Гора.

— Обозы второй месяц не идут в Гесс. Только верхом по тропам. Половодье. Озера разлились и затопили всю округу. Медная дорога подсохла, но простреливается бандами Бесноватого вдоль и поперёк. Два обоза бесследно исчезли в болотах.

— Поэтому армия голодает? — осведомился Гора.

— Разные слухи ходят, — уклончиво ответил капитан.

— Что ж, на то она и армия, чтобы уметь выживать, — подытожил рыцарь, усаживаясь в седло.

— Принцесса хорошая наездница? — уточнил капитан.

— Ты вряд ли догонишь, — хмыкнул Йодин. — Я сам учил её верховой езде.

Капитан с жалостью посмотрел на коня, съёжившегося под горообразной тушей всадника. Конь, подогнув все четыре ноги, таращился на капитана, не понимая, что делать дальше с непомерной тяжестью, негаданно свалившейся ему на спину.

— Ну, если у неё был такой учитель… — произнес капитан, качая головой. Затем продолжил, указывая в сторону городской окраины. — Пойдём через Восточные. По степным дорогам лошадям будет легче. После свернём к болотам. Главное, не нарваться на лесорубов. Обойдём дугой.

— В этом походе ты — командир, я — солдат, — громыхнул Гора, натягивая поводья.

К Восточным воротам вела такая узкая улочка, что колени всадников касались облупленной кладки стен. Капитан возглавлял колонну, за ним конный охранник с длинной пикой с королевским штандартом на конце, за ним принцесса Гертруда на пегой молодой кобылке, следом грозный дядя Йодин на, совсем уж поникшем вороном. Завершали шествие трое лучников, следующих один за другим.

Раздавшийся сзади приглушённый крик услышали не все. Заржал конь и тут же брюнет-капитан повалился набок, застряв между лошадиным крупом и стеной дома. Из его гладко выбритого затылка торчало оперение стрелы.

— Капитан! — крикнул копьеносец, и его конь, вздыбив, отпрянул назад, чуть не выбив из седла ехавшую следом принцессу. Воздух пронзил дребезжащий свист. Ещё один, и ещё. Стрелы посыпались градом. Копьеносец рухнул пронзённый сразу тремя стрелами. Штандарт упал под ноги истекающего кровью коня.

Могучая рука выхватила девичье тельце из седла, притянула к себе, прижала к нагруднику. Вторая ладонью в стальной перчатке накрыла каштановую голову. Вороной обрушился на передние ноги и сломал обе. Девушка, придавленная огромными лапами Горы к безразмерным доспехам, перелетела с ним через конскую голову и оба оказались на мостовой. Не мешкая, Гора вскочил на ноги, сгрёб племянницу в охапку и, перепрыгивая через лошадиные трупы, словно через лужи после весеннего ливня, наступая коваными ботфортами на распластанные тела, побежал к воротам.

— Пекло! — кричал он всякий раз, когда очередная кроваво-красная стрела вонзалась в его могучую спину.

Наконец, рыцарь вырвался из плена мёртвых тел. Пробежав до конца улочки, обессиленный упал на колени, разжал стальные тиски рук и прошипел сквозь рвущуюся изо рта кровавую пену:

— Беги…

Гертруда вывалилась из его лап как новорожденный из материнского лона. Великан попытался улыбнуться наполненными болью глазами:

— Лети быстрее, летучая рыбка.

* * *

Охранники говорили громко, почти кричали. Один хвалил жареную рыбу, второй уверял, что ничего более безвкусного и отвратительного в жизни не ел. Немой понимал каждое их слово. И не удивительно, на южных берегах острова Дерби, где он прожил десять последних лет, даже собаки лаяли по-отакийски.

Натянув капюшон до бровей, нижнюю часть лица он обмотал шарфом так, что в темноте лишь блестели белками глаза, да и те превратились в две узкие щёлки.

Длинный коридор катакомб освещал одинокий факел, торчащий из кованого крепления на стене прямо над стражниками. В его неровном мерцающем свете солдаты больше походили на тёмные бесформенные тени, нежели на людей, но этого оказалось достаточно, чтобы принять нужное решение.

Сидя у костра, солдат тщательно выбривал лысую голову коротким кинжалом. Его напарник с громким чавканьем доедал рыбий хвост.

Себарьян опустился на колено, поднял с пола небольшой гранитный камень и повертел его в руках, оценивая вес, плотность, размер. Сощурился, примериваясь взглядом к незащищенной шлемом свежевыбритой лысине отакийца. На блестящей коже вспыхивали факельные блики. Синеватая жилка бугрилась вдоль бритого виска.

— Пойду за угол, — буркнул тот, что ел рыбу.

— Что, ужо? — ухмыльнулся лысый. — А я говорил, рыба — дрянь ещё та. И воняет, будто окочурилась в прошлом годе.

— Я отлить, — огрызнулся напарник, поднимаясь.

Себарьян, затаив дыхание, прижался к стене, весь превратился в зрение. Отакиец продолжал полировать лысину. Сжимая тремя пальцами рукоять кинжала, его синяя от татуировок рука, умело и аккуратно водила лезвием ото лба к макушке и обратно. Губы арбалетчика тронула улыбка. По всему солдат-южанин щепетильно относился к своему внешнему виду, хотя под его ногтями чернели полоски застарелой грязи. Ухо украшала большая серебряная серьга в виде полумесяца, какую раньше носили пираты — отличительная метка за первое сожжённое торговое судно. Теперь же каждый фигляр мог нацепить на ухо пиратский Серебряный Полумесяц, даже не понимая его значение.

Затылок в складках, короткая шея, на идеально круглом черепе ни волосинки. Безволосые даже брови. Зато густая борода с длинной заплетённой косичкой с лихвой компенсировала отсутствие остальной растительности. Монотонно пульсирующая синеватая жилка на виске, подчёркивала спокойствие, с которым её хозяин приводил себя в порядок, пока второй плёлся в угол коридора. Когда размытая во мраке фигура напарника остановилась и замерла у дальней стены, немой перевёл взгляд на его сгорбленную спину, приспущенные штаны и суетливо дёргающиеся локти. Повозившись немного, солдат запрокинул голову, и в тишине послышалось приглушённое неровное журчание.

Проведя в последний раз лезвием по раскрасневшейся коже, лысый, наконец, перестал бриться, опустил кинжал и замер. Себарьян замер тоже. Синяя височная жилка последовала их примеру. Глаз немого застыл на голубоватой линии, под неестественно бледной кожей. Каждый мускул немого напрягся. Рука сжала камень, поднялась к плечу.

— И всё же зря ты… — послышалось сквозь журчание, — рыба прожарилась знатно.

Камень летел бесшумно. Ни свиста, ни звука удара. И всё же удар был. Лысый издал что-то похожее на звук крайнего изумления.

— Не спорь со мной, — потряхивая задом, возразила фигура у стены. Журчание прекратилось.

Немой ринулся вперёд. Одной рукой схватил упавший камень, другой — кинжал, выпавший из слабеющей ладони, и коротким ударом клинка пробил отакийцу печень. Мёртвое тело грузно повалилось набок.

Солдат у стены повернулся, сделал два шага и остолбенел. Две щёлки под натянутым капюшоном, не мигая, сверлили его лоб, целясь. Резкий бросок и окровавленный камень-убийца так же бесшумно, как и за миг до этого, прорезал затхлый воздух подземелья. Через мгновение он выбил солдату глаз и тот, взвыв от боли, ладонями закрыл лицо. В два прыжка немой оказался рядом. Сверкнула кинжальная сталь, и отакиец с перерезанным, брызжущим кровью горлом свалился плашмя на спину, затылком угодив в собственную недавно смастерённую лужу.

Находясь в осаждённой столице, Себарьян лишь на девятый день узнал, где держат сыновей Хора. Катакомбы под крепостью он знал вдоль и поперёк с детства, отлично помнил все ходы и выходы, и даже мог предположить, в которой из семи темниц заточены пленники. Скорее в угловой, с единственным окошком под сводчатым потолком. Остальные окон не имели вовсе.

Все девять дней он прислуживал хозяину, ухаживал за его лошадью и одеждой, прибирался в каморе и подносил вино. Хозяин, королевский советник Альфонсо Коган, представлял своего нового немого слугу не иначе как наипреданейшим на всём белом свете.

— Уж будьте покойны, — повторял Альфонсо своим собеседникам, при этом хитро щурясь, — уж от кого-кого, но у моего слуги вы ничего обо мне не выведаете. И не пытайтесь, не проронит ни слова.

Вечерами к советнику захаживали многие. Его простоватая комнатка вмещала дубовый стол, два стула и кровать, на которой спал он сам, Себарьян же ютился на полу у входа.

Гости навещали разные. От генералов отакийской армии, до вождей-островитян. И если офицеры-южане называли Альфонсо не иначе господином или советником, островитяне звали попросту Мышиный Глаз. Разговоры велись за ужином под одну-другую кружку хорошего вина, наполнять которые вменялось в обязанность немому Себарьяну. Частенько советник и гость переходили на отакийский, а иногда и на островное наречие. Откуда им знать, что безъязыкий слуга досконально понимает оба.

Часто захаживал двухметровый старик-островитянин с обожженным лицом по прозвищу Красноголовый. Пил много и совершенно не пьянел. Только кожа на обожжённой безухой стороне черепа от виска до шеи становилась ярко-алой. Длинные нетронутые сединой рыжие патлы росли только на уцелевшей части, грязными сосульками ниспадая до самого плеча. Не по-стариковски жилистые руки синели татуировками, а единственное ухо украшала тяжелая серебряная серьга в виде полумесяца. На широкой груди такой же изогнутый медный медальон.

Часто захаживал отакийский вельможа в начищенных до блеска позолоченных латах. Три дня назад немой был свидетелем странного разговора с ним. Импозантный седовласый рыцарь, к которому Альфонсо обращался не иначе как «Ваша светлость» начал со слов:

— Уверен, армия с пониманием воспримет естественное желание королевы передать трон родному сыну.

Стоило большого труда не выдать, что немой понял смысл сказанного.

— Естественное желание? — саркастически переспросил советник.

— Да уж, выглядит неубедительно. — «Ваша светлость» неуверенно жевал слова. — Конечно, она ещё молода и сильна, а наследник мал…

— К тому же нельзя забывать и о совершеннолетней принцессе, — напомнил советник. — Отакийские законы поощряют право первенцев. Даже если это девочка.

— Вы правы… как-то нелогично получается, — поникшим голосом согласился гость, перебирая пальцами носовой платок. Весь разговор «Ваша светлость» непрестанно сморкался, тряся длинноволосой седой шевелюрой.

Советник задумчиво потёр подбородок:

— Пока вопросов не будет. Солдаты не хотят в голодные Гелеи, мыслями они дома, в тёплой, сытой Отаке. А вот через время вопросы появятся…

— Но почему? Неужели желание добровольно отречься от престола и уйти в монастырь выглядит так уж неестественно? Пути господни…

— Знаю-знаю, Ваша светлость. И всё же… уж поверьте мне, мало кто поверит, что добровольно. Убив короля, станешь королём. Помните?

— Значит, людей надо убедить, что желание было добровольным. Постараться, чтобы поверили. Но как?

— Толпа всегда поддаётся убеждению, если подойти к вопросу с умом. Я вам помогу. Уверен, всё получится.

— Ещё одной заботой больше, — невесело качал головой рыцарь.

— Не отчаивайтесь, — подбадривал его советник, — одна забота ничто по сравнению с десятком более серьёзных, от которых вы избавились.

— Да-да… вы как всегда правы, дорогой Альфонсо, — гундосил вельможа, вытирая платком красные распухшие ноздри. — Для меня как главнокомандующего в любом случае лучше, избавиться от безрассудной королевы, чем потерять армию.

Немой чуть не опрокинул кувшин с вином. Рыцарь громко чихнул.

— Эти болота меня доконают… Кругом сырость…

— Слышал, скоро армия двинется домой?

— Да-да… только закончим приготовления, — он снова чихнул и, вытирая слезящиеся глаза, добавил: — ждём Монтия…

Вспомнив сейчас тот разговор, подумал, что тоже не прочь увидеть Монтия — стоящего тогда у портьеры высокого молчаливого человека с пальцами, унизанными дорогими перстнями. Себарьян облизал пересохшие губы и подумал — сейчас бы отхлебнуть прямо из того кувшина пару больших глотков. Он поправил на шее выбившееся из-под воротника ожерелье с человеческими языками, переступил через трупы охранников и направился к угловой комнатке, с единственным окошком под сводчатым потолком.

 

Глава 3.5

Южанка ​

— Я привёл его! — отчитавшись, мальчишка виртуозно поймал подброшенный медяк и растворился, словно и не было его вовсе.

— Твой посыльный всю дорогу боялся, что я сбегу, — ухмыльнулся Праворукий и замер в дверном проёме: — Может ещё не поздно сбежать?

— Поздно. Заходи. — Карлик кивнул, пропуская вовнутрь.

Праворукий вошёл. Обернулся, взглядом пытаясь отыскать исчезнувшего мальчугана:

— Как им это удаётся?

— Найти в городе человека с железной рукой не сложно. Сложнее привести куда следует.

— У мальца получилось.

— Знал, что не откажешь. — Кузнец указал на табурет, предлагая сесть. — Сдаётся мне, ты из тех, кто помнит о своих долгах.

Праворукий осмотрелся. С тех пор как он покинул это место, оно особо не изменилось. Тлеющий горн, видавшая виды наковальня, груда металла беспорядочно сложенная в углу, рядом с мехами заготовка то ли для узкого меча, то ли для широкой косы, на столе кувшин и кружка. Праворукий сглотнул, нестерпимо захотелось выпить. И всё же он удержался от вопроса — не та ли огненная вода в кувшине? Отведя взгляд, покосился на отремонтированный табурет, усомнился, стоит ли испытывать судьбу, и не решившись сесть, так и стоял истуканом посреди кузницы.

И всё же что-то было не так. Что-то изменилось, и перемена эта настораживала. Ощущение чужого присутствия мигом мобилизовало внимание. Будто стоя в тёмной комнате, ясно чувствуешь, что в ней не один.

— Сразу к делу, — начал карлик и, подойдя к лежанке, отвернул край перештопанного вдоль и поперёк лоскутного одеяла.

Под ним оказалась девушка. На обрамлённом каштановыми волосами, иссиня бледном лице, казалось не осталось ничего живого. Сомкнутые веки, тёмные круги вокруг глаз, ресницы застывшие увядшей травой, ни кровинки в потускневшей коже, неподвижные, будто вылепленные из прозрачного воска крылья курносого носа. Одни лишь губы еле заметной дрожью указывали на то, что душа всё ещё держится за это хрупкое тельце.

— Кто это? — спросил Праворукий.

— Ребёнок, — ответил кузнец.

Гость повернулся, сомкнул руки вместе, вложив стальной протез левой в могучую ладонь правой.

— Зачем мне всё это? — коротко кивнул в сторону спящей.

— Долги принято отдавать, — ответил карлик.

— Что ты задумал?

— Она южанка, — кузнец указал чёрным пальцем на неподвижное тело. — Я нашёл её на границе Гнилого Тупика, недалеко от Восточных ворот. Вчера, когда ходил за дровами. Всю ночь и всё утро девчонка бредит, и делает она это по-отакийски. Именно поэтому я вспомнил о тебе.

— И что я должен делать? — поинтересовался Праворукий. — Переводить?

— Как минимум расспросить и помочь, — карлик снова указал на табурет, предлагая сесть. — А как максимум… я пока не решил.

— Не хочу иметь ничего общего с детьми.

— Даже если они нуждаются в помощи?

— Южанке в этом городе поможет каждый. Их здесь… все.

— Тогда скажи, как в городе, где южан как ты выразился — «все», отакийка очутилась в трущобах, без памяти, да ещё вся в крови?

— Она ранена? — Праворукий уставился на горбуна.

— Удивительно, но нет. Кровь оказалась не её. Но на одежде было столько крови, сколько, наверное, соберётся во всём её тощем тельце.

— И всё же я — пас.

— Что ж, — озадаченно подытожил карлик, — Мне казалось, на тебя, мой пятипалый брат, можно положиться…

Диалог прервал еле различимый стон. Бескровные девичьи губы, едва шелохнувшись, произнесли несколько бессвязных слогов. Голова сползла с подушки, тонкий локон приоткрыл голубоватую жилку на белом гладком лбу. Сквозь стон послышалось путаное:

— Дядя… Йод…

— И так второй день, — произнёс кузнец. — Что она говорит?

— Зовёт своего дядю. Имя… Ладно, — Праворукий подтянул табурет ближе к лежанке и аккуратно сел. Стараясь лишний раз не шевелиться, чтобы не оказаться на полу, глянул на карлика: — Дай чего-нибудь поесть.

— Сейчас принесу.

Из крохотного окошка, откуда с трудом пробивался луч утреннего солнца, как и прежде, несло нестерпимой вонью.

Кусок солонины, который принёс горбун, на самом деле был древнее камней Джабахских пещер, но Праворукому он показался нежнее самого нежного пирога, приготовленного ласковыми материнскими руками в честь празднования Перводня года.

Шесть долгих дней и пять не менее долгих ночей Праворукий просидел у лежанки, поднимаясь с табурета лишь по нужде. Когда ближе к полуночи девушка начинала биться в бессвязном бреду, призывая на помощь неведомого дядю Йодина, он, накрывал её горячий лоб мокрым шейным платком и тихо шептал на ухо: «Я здесь, Принцесса». Он бы не ответил, спроси его, почему Принцесса. Наверное, неизвестные дяди Йодины именно так обращаются к своим хорошеньким племянницам. По крайней мере, Праворукий был уверен — этот таинственный Йодин, несомненно, так и делал.

В конце шестого дня, когда его усталые, лишённые сна глаза совсем уж перестали подчиняться, Принцесса неожиданно расплющила веки. В её зрачках, затянутых пеленой забытья, где-то очень глубоко зародилась крошечная искорка сознания. Постепенно разгораясь, она оживляла потухшие глаза, наполняя взгляд рассудком. Из уголка дрожащих век выкатилась прозрачная слезинка, поползла по виску и растворилась в густых волосах. Неустанно моргая, девушка рассматривала себя, будто видела впервые. Затем перевела взор на Праворукого, и в её карих глазах почувствовалось недоверие.

— Где мой… дядя… — чуть слышно прошептала, судорожно вжимаясь в постель.

— Йодин? — как можно приветливее спросил Праворукий и тут же пожалел о сказанном. Неожиданно девичьи глаза вспыхнули животным страхом.

— Что вы сделали с ним? — прошептала чуть громче, пытаясь отодвинуться как можно дальше к стене. — Что вы сделаете… со мной?

— С ним? Не знаю, что с ним… а с тобой… тебя мы пытаемся спасти, хотя даже не догадываемся от чего, — Праворукий чувствовал, что говорит явно не то, что нужно, но со словами утешения, да ещё на отакийском, у него было плохо.

— Спасти? — она прижалась к закопченной стене так сильно, что её лицо переняло серый цвет стены. Губы задрожали, глаза наполнились слезами.

— Погоди плакать… — Праворукий тщетно пытался подобрать нужные слова. — Всё хорошо, Принцесса.

— Откуда… — она запнулась, поджала бескровные губы, силясь сдержать рвущиеся наружу слёзы. Казалось, после его последних слов она испугалась ещё больше.

Она посмотрела на железный кулак на колене; взглядом скользнула по замысловатым бугристым наколкам вверх; дальше по бронзовой с выступающими меридианами жил бычьей шее; задержалась на нечёсаных волосах тёмно-каштановой бороды и жалобно заглянула в глаза.

— Очнулась. — Голос сзади, одновременно ликующий и настороженный, раздался несколько неожиданно. Карлик стоял за спиной сидячего Праворукого и был с ним одного роста, что уравнивало положение обоих, так же как то, что ни тот, ни другой ровным счётом не понимали, что делать дальше.

— Что говорит? — шёпотом поинтересовался кузнец.

— Пока мало, — бросил через плечо Праворукий, не сводя взгляда с девчонки и зачем-то понизив голос так, чтобы та его не смогла услышать.

Казалось, три пары глаз в это утро совершенно разучились моргать. Но обоюдное разглядывание длилось не долго. Не в силах больше сдерживать слёзы, придавленная переполнившим воздух напряжением, девчонка вдруг отчаянно зарыдала и тыкая худыми кулачками в соломенную циновку, уткнулась лицом в застиранную подушку. Переходя с истошного крика на жуткий вой и обратно, она долго билась в истерике, а в это время двое мужчин застыв в оцепенении, молча смотрели на происходящее.

— Я, наверное, пойду, — наконец выдавил из себя Праворукий, пытаясь подняться. — Справишься сам…

— Не шути так, — гробовым голосом провещал кузнец и, не отрывая взгляда от дёргающихся в конвульсиях худых девичьих лопаток, положил тяжёлую ладонь на плечо товарища.

— Тогда принеси воды, — впервые за утро Праворукому пришла здравая мысль. Кузнец за спиной исчез.

Выбившись из сил, девчонка, в конце концов, затихла. Безвольно разметав руки в стороны, а шоколадные волосы по мокрой подушке, спрятала лицо и вдруг обмякла телом так, словно вся недавно бушевавшая неуёмная энергия испарилась в распахнутое окно над лежанкой.

— Попей, — карлик протягивал кружку с водой.

Девушка уставилась на кузнеца непонимающим взглядом. Тёмные глаза покраснели от напряжения и блестели от слёз. Она взглянула на кружку, поняла, что это ей, потянулась худенькой ручкой, обхватила длинными холёными мелко дрожащими пальчиками. Сделала глоток и кротко спросила, всхлипывая и шмыгая носом:

— Я… плен…ница?

— Нет, что ты, — чувствуя себя весьма скованно под её затравленным взглядом, Праворукий сделал неясный жест рукой, давая понять, что девчонка немедля может встать и уйти, куда глаза глядят. Скорей всего в глубине души именно этого он желал сейчас больше всего. Но она, напротив, отдала кружку и, укутавшись с головой в одеяло, попросила чуть слышно:

— Тогда оставьте меня на время… пожалуйста.

Кузнец вопросительно глянул на Праворукого.

— Просит, чтобы вышли, — сказал тот.

Утвердительно и почти синхронно кивнув в ответ, оба вышли за дверь. Тёплое весеннее утро обещало солнечный день.

— Что скажешь? — поинтересовался карлик.

— Я таких встречал в Дубаре. Видно, дочь вельможи. В любом случае не из бедных. Её отакийский очень чистый, без приморского акцента. Может жертва разбойников?

— Всякий люд ежедневно наполняет Оман. Возможно, пришло время и для искателей лёгкой добычи.

— В любом случае хорошо, что жива и здорова. Пусть идёт к своим.

— Если свои ещё живы.

— Нам-то что за дело?

— Дети, они и есть дети. Даже отакийские.

Праворукий промолчал. Судорожно сжав зубы, сузив глаза, ощутил, как под кожаными ремнями заныл сдавленный металлом обрубок руки. Боль, стремительно поднимаясь выше, ударила в голову. Яростно, безжалостно. Он не удивился. В конечном счёте, боль всегда будет возвращаться. И это хорошо — она не позволит забыть. Поскольку в его случае забыть, означает умереть.

— Ладно, помогу, — сказал он, смакуя вернувшуюся боль, — сделаю, что попросит. Не оставлять же так.

* * *

— Уверяет, что её родня хорошо заплатит. — Праворукий сам не верил произносимым словам.

— Не нравится мне… — Дрюдор задумчиво гладил усы.

— Всё-таки Гесс по пути на Север. К чему бы ни попробовать? Что теряем?

— Говоришь, её родня богата? Чего ж так случилось?

— Кто знает. Может, они ушли с армией, придворная знать… а она… кто ж знает. Сказала только, прибыла навестить мать. Девчонка по большей части упоминала лишь её, да ещё какого-то Йодина… а так, из неё слова не вытянешь. Молчит и талдычит одно, мол, отвези в Гесс к матери. Там заплатят. Всё!

— К матери… Девка здесь, а мамаша там? К тому же… спасать южанку от южан? Пусть идёт к городским властям.

— А что власти, сержант?

— Как что? Отправят с обозом. Или обратно в Отаку. Тебе-то что за дело? Теперь проблемы горожан их забота…

— Сдаётся мне, она не доверяет властям. Говорит про какие-то стрелы с красным оперением.

— В смысле?

— Сам не понял. Наверное, это что-то означает по-отакийски.

— Красные стрелы у стрелков городского гарнизона. — Сержантскую переносицу прорезала задумчивая складка. — Чтобы это значило?

— Какая разница! — раздражённо перебил Праворукий. — Ты хотел со мной, так идёшь или нет?

— Сенгаки меня задери! — рыкнул Дрюдор, выходя из себя. — Кто из вас упрямей, ты или она?

— Ей надо к матери в Гесс, а нам на Север. Остальное — пыль, — отрезал Праворукий.

— Не нравится мне всё это.

Эту фразу сержант повторял целое утро. Хмуро косясь на приоткрытую дверь, чтобы Терезита случайно не подслушала, он задумчиво теребил ус и то и дело причитал: «Не нравится мне всё это». В глубине души Праворукий был целиком с ним солидарен. Логика сержантских доводов выглядела железной. И всё же, он пообещал Принцессе — так он называл теперь южанку — доставить её к столичным стенам, а значит с сержантом или без, но непременно сделает это. Проведёт через болота, лесами, минуя отакийскую армию и банды бесноватых, а там будь что будет. В глубине души он чувствовал, что обязан поступить именно так. Теперь не он, а боль принимала за него решения. И дело было не в обещанных деньгах, хотя Дрюдору этого знать не следовало.

— Так, а что с деньгами? — сержант окончательно перешёл на шёпот. — Сколько?

— Говорит, останемся довольны. Да что за разница, какая сумма?

— Как какая разница? — ухнул сержант, и удивленно уставился на бывшего мечника. — Ты ли это, Уги?

— Угарт умер за Сухим морем. Праворукий — теперь так меня зовут. А деньги… никакой суммы не хватит купить то, что меня утешит.

— О чём это ты…?

— Ладно, надо идти, — перебил гость, поднимаясь, и следуя к двери, небрежно бросил: — Так что надумал?

Сержант хлопнул себя ладонями по тощим ляжкам:

— Почти уговорил, гореть мне под землёй! Если за обещанную награду можно будет купить хотя бы бочонок приличного пойла, почему бы и нет. А мамаша не заплатит, так продадим кому другому.

Не сдерживаясь, он расхохотался, давясь от смеха, но увидев гневно сузившиеся зрачки товарища, тотчас прекратил зубоскальство и произнёс, придав лицу серьёзный вид:

— Только гляну на твою южанку.

— Чего зря глазеть. Ребёнок как ребёнок.

— Как хоть звать сие бедное дитя?

— Я зову Принцессой.

— Разрази меня гром!

— Так вышло.

Когда Праворукий с сержантом вошли в полутёмную кузницу, Гертруда не спала. Неуклюжий Дрюдор, наткнувшись ботфортом на злосчастный табурет, с грохотом раздавил его вдребезги, но девушка даже не шелохнулась. Напряженно взирая на весеннее небо, сумерками разлившееся за окном над покосившимися крышами ветхих трущоб Гнилого Тупика, мыслями она была далеко.

Праворукий посмотрел на замечтавшуюся южанку и подумал — не стоило такому хрупкому созданию пересекать Сухое море, потому как эта страна не для ангелов.

Девушка повернула к ним ожившее за последние дни довольно милое личико, и без прелюдий спросила:

— Когда в дорогу?

Дрюдор вопросительно глянул на Праворукого.

— Спрашивает, когда выходим, — перевёл тот.

Ссутулившись, чуть подавшись вперёд, уперев руки в колени, сержант прогремел на геранийском:

— Значит, к мамаше торопишься?

Удивительно, но девушка поняла сказанное.

— К маме, — на ломаном геранийском уточнила она. Благо, это слово произносилось одинаково на всех языках Сухоморья. В голосе девушки чувствовались твёрдые нотки.

— Угу, — промычал сержант соображая. — Так-так.

— Я жду ответ. Мы идём или… — пытливо сказала южанка, обращаясь к Праворукому.

Дрюдор снова глянул на товарища, в ожидании перевода.

— Ей не терпится идти, — сказал тот. — Если не возьмём с собой, как я понял, пойдёт сама.

— То есть сама? И мы останемся без денег? — уточнил сержант, с ехидством разглядывая дерзкую южанку: — Какая самоуверенная деваха!

Она снова поняла, о чём он. Но не значение слов, а скорее смысл сказанного. По высокомерной заносчивой интонации, с которой частенько вычитывают провалившего экзамен ученика не блещущие умом учителя.

— Праворукий, кто это? — в лоб спросила Гертруда.

— Друг, — ответил тот без тени эмоций.

— Он тоже идёт с нами?

— Я обещал.

— Зачем? Ты хочешь разделить свою награду с этим? — брезгливо кивнула в сторону сержанта, сделав ударение на словах «свою» и «с этим». — Ты посмотри на него. Немощный спившийся старик. Он, наверное, и меча-то в руках не держал. Только кружку с вином.

— Не спорю, меч он не держал никогда, — согласился Праворукий, вспомнив знаменитую боевую Дрюдорову секиру.

— Вот видишь! — распалилась Гертруда. — Я отлично знаю, как выглядят настоящие мужчины. Как мой дядя Йодин, — она чуть ли не задыхалась от возмущения, — а этот! Ему самое место здесь в Гнилом Тупике, среди этой вони! Уверенна, он станет нам обузой, — и сложив ладошки вместе, попросила: — Ну, пожалуйста, милый Праворукий, послушай меня…

Сержант не понял ни слова. Да ему и не нужно было понимать. Он с интересом разглядывал горящие негодованием карие глаза и вспыхнувший нетерпеливый румянец на бледных щеках.

— А она мне определённо нравится, — прогремел басом, довольно цокая языком и ударяя кулаком себя в грудь. — Вон как разгорячилась, завидев настоящего рубаку. Права девка, знает, на чью лошадку ставить. Вот ведь… Точно подметила, на кого можно положиться. Кто способен сполна отработать награду. А эти… — он пренебрежительно махнул рукой в сторону Праворукого и кузнеца так, словно то были лишь бледные его тени. Выставив для рукопожатия шершавую пятерню, добавил: — По рукам!

Гертруда недоуменно посмотрела на протянутую ладонь, затем вопросительно на Праворукого.

— Он весьма полезный человек, — утвердительно кивнул тот. — Уж поверь, с ним будет лучше.

Немного помолчав, девушка неуверенно протянула свою хрупкую ладошку навстречу и та быстро утонула в мясистой сержантской ручище.

— Вот и славно. — Дрюдор покосился на товарища: — Сдаётся, прогулка обещает быть весёлой. — И обернувшись, глазами поискал хозяина: — Эй, малыш, говорят, у тебя есть чем отметить начало нашего путешествия?

Если бы сержант знал, что звёзды уже сошлись в причудливой комбинации, определив участь этой, как он выразился весёлой прогулки, то ни за что не согласился на участие в ней. Но тем тёплым вечером он и не догадывался, что уготовила им судьба.

На следующее утро, не успело солнце окрасить рассветными красками соломенные крыши трущоб Гнилого Тупика, двое мужчин и девушка, с головой укутанная в непомерно громоздкий солдатский плащ, вышли из кузницы карлика-горбуна.

В конце весны воздух теплел быстро, но тем ранним утром он холодный и влажный снова напомнил о зиме, которая с такой неохотой, наконец, отступила. С каждым днём оживающий пригород просыпался всё раньше, понемногу забывая ужас ночи Большой Оманской резни. Хотя последовавшее за ней недельное разграбление и миновало Гнилой Тупик — что взять с голодных — его обитатели лишний раз боялись высунуть нос на свет божий. Нищая окраина практически вся уцелела, хотя можно ли назвать удачливыми отверженных побирушек с их хибарами, землянками и полуразрушенными халупами в окружении смердящих сточных канав, гор мусора и невыносимой вони разлагающихся фекалий. Не мудрено, что южане обходили стороной городское гетто Омана. Нищие попрошайки, мелкие разбойники, городские изгои, пьяницы, больные неизлечимыми болезнями и прочий сброд, населяющий восточную окраину не интересовал ни прежние городские власти, не нынешние. Разница лишь в том, что после прихода отакийцев количество несчастного отребья в Гнилом Тупике прибавилось вдвое.

— По всему видать, дождя не будет, — подметил Дрюдор и громко ругнулся, отгоняя от лица назойливую муху.

Гертруда поняла бранные слова — во всех портах Сухоморья моряки выражаются одинаково. Бросив на богохульника испепеляющий взгляд, требовательно отчеканила:

— При мне попрошу быть сдержанней в выражениях, господин Дрюдор.

Уловив раздражение, тот покосился на Праворукого:

— Что-то не так? — тихо поинтересовался. — Что-то забыли?

Праворукий вздохнул — не хватало начинать нелёгкое дело с бестолковых перебранок.

— Она… гм-м… назвала тебя «господин Дрюдор».

— О! Господи-ин… — довольно протянул сержант, хмыкнув в усы. Ему понравилось подобное обращение. — А что ещё сказала? Интересуется моим самочувствием?

— Не важно. Если всё будет хорошо, дня через три-четыре доберёмся до порогов к воде, а там и рукой подать, — сказал Праворукий, почесывая культю под протезом.

Не получив ответа, но удовлетворившись ранее услышанным, Дрюдор ноздрями втянул бодрящий, пропитанный утренней прохладой воздух и машинально поправил за поясом топор, тот самый спасший ему жизнь. Кузнец предусмотрительно приковал к топорищу длинную железную рукоять, и наточил остриё так, что теперь им можно было без труда разрубить подброшенный в воздух листок. Чем не боевая секира?

В отличие от сержанта Праворукий был без оружия. Когда карлик вынул откуда-то из-под горна злополучный тесак и протянул его пятипалому, тот отрицательно покачал головой:

— Это лишнее.

— Как знаешь, — не стал возражать кузнец, пряча тесак обратно.

— Готова, Принцесса? — подмигнул Праворукий.

— Выходите через Восточные ворота. Если что, вы в рощу за дровами, — напутствовал карлик.

— Ага, мелкие указания от горбатой мелочи, — скривился Дрюдор, давясь утренней отрыжкой.

Кузнец промолчал.

 

Глава 3.6

Трудности перевода

— Ещё стаканчик и всё. — Пытаясь встать, Дрюдор сделал нетвёрдый жест рукой и едва не свалился под стол. Удержался благодаря железному кулаку, подставленному Праворуким. Глупо улыбнулся и грузно плюхнулся на лавку. Тонкая нитка слюны потекла по обвислому усу.

— Он же совсем пьяный, — шепнула Гертруда. В её огромных, словно блюдца глазах одновременно читались две взаимоисключающие эмоции. Одна вопрошала: что нам теперь делать с этой обузой? Вторая укоризненно отвечала на поставленный вопрос: кто поручился за пьяницу, тот пусть и думает, что с ним делать дальше.

— Ты, главное, ешь, — Праворукий указал на миску с гороховой кашей.

— Как такое можно есть? — брезгливо поморщилась девушка.

— Надо, если хочешь дойти.

— Эй, любезный! — крикнул хозяину вконец захмелевший сержант. — Плесни-ка ещё.

Он снова намеревался встать, но Праворукий мягко одёрнул:

— Может, хватит?

— Я плачу… отстань! Не узнаю тебя… Уг… — заплетающимся языком промямлил Дрюдор, икая и закатывая глаза под тяжёлые веки, — …раньше ты таким не был.

— Что он говорит?

— Не важно. Ты ешь.

Вот уже вторые сутки они были в пути. Опасаясь натолкнуться на отакийский дозор, идти пришлось через лес, далеко в стороне от Медной дороги. Умело расчищая тропу топором, возглавлял отряд сержант, за ним едва поспевала принцесса, завершал шествие Праворукий. В первый же день Гертруда сбила ноги в кровь. Нежные белые ступни взбугрились багровыми волдырями и путникам пришлось сделать привал раньше намеченного. Экономя скудные запасы пищи, уставшая за день троица компенсировала голод тревожным поочерёдным сном. Утром второго дня, разделив на троих оставшиеся сухари, и перевязав лоскутами от сержантской рубахи распухшие ноги отакийки, отряд двинулся дальше.

Солнце садилось за верхушками сосен, когда на опушке показался хутор с лесной пасекой. Вышедший на встречу хозяин, невысокий полноватый отшельник-пасечник в обвислой шерстяной поддёвке и в стоптанных дырявых башмаках встретил путников с настороженно неестественным радушием. Заискивающе вглядывался в глаза Праворукому, опасливо косился на Дрюдоров топор, покачивая головой, удивлённо рассматривал странную девушку.

Десять дней назад колонна южан прошла совсем близко от хутора. Солдаты на удивление не тронули жилище. Может потому что с виду домишко выглядел убогим и безжизненным, а может по иной причине.

Хозяин, переминаясь с ноги на ногу, не спешил приглашать незваных гостей в дом.

— Мы не лихие люди, — сказал Праворукий, пытаясь успокоить, — нам бы немного поесть, и мы двинемся дальше.

— Нечем угостить… — осторожно возразил хозяин. — Самому бы…

— Сказано тебе, мы не разбойники, раскалённой смолы тебе на голову! — нетерпеливо прорычал Дрюдор, угрожающе сдвинув брови. — Живо давай, что спрятано из съестного! Чую у тебя в подполе добра-то будь здоров, будет. Вон глазки-то бегают. Или мне проверить вот этим? — взглядом показал на топор за поясом. — Давай-ка по согласию, хозяин, да поживее. И в дорогу дашь. А, главное, неси выпить? Коль не будешь жадничать, то может и заплатим. Есть чем…

С этими словами он порылся в карманах и выудил оттуда великолепной работы серебряную вилочку.

— Надеюсь, Терезита простит меня за эту безделицу. Хотел оставить память о ней, — подмигнул Праворукому.

— Любитель ты столовой утвари, — покачал головой тот.

Хозяин действительно оказался запасливым. На столе появились чёрный хлеб, бурдюк медовухи, плошка с недавно сваренной гороховой кашей, деревянные тарелки, ложки, немного прополиса, две луковицы и глиняная кружка с мёдом.

Усевшись за стол, путники приступили к трапезе. Сержант ел мало, в основном пил. Праворукий наоборот, к выпивке не притронулся вовсе. Гертруда изрядно проголодалась, но вид жижи болотного цвета, а в особенности исходивший от неё тёрпко-кислый запах гнилой капусты, напрочь отбил у девчонки аппетит. Всё же она понимала, лучше такая еда, чем никакой, и тяжко вздыхая, ковырялась ложкой по тарелке, выуживая среди слипшегося разваренного гороха более-менее съедобные куски.

За дверью раздалось лошадиное ржание. Праворукий напрягся, а хозяин отодвинулся в дальний угол. Только быстро опьяневший Дрюдор не услышал ничего.

— Есть кто? — в дверном проёме показался человек.

— Здравствуй Колода! — радостно прогнусавил хозяин, выскакивая навстречу. — Вот ещё гости.

— У тебя кто-то есть, Пустозвон?

— Путники.

— Путники? — в голосе звучало удивление. — Кому не сидится дома в такую пору?

— С виду не разбойники…

— Южане?

— Наши.

— Наши либо с нами, либо червей кормят в сырой земле.

С улицы послышался хохот. Человек обернулся и прокричал в пустоту:

— Парни, к Пустозвону гости пожаловали!

— Так может, нам нет места? — донесся в ответ зычный гвалт.

— Скорее места не будет чужакам, — подхватил шутку стоящий на входе.

Одет незнакомец был в просторную медвежью шубу, подпоясанную широким цветастым поясом, на голове позеленевший от времени бронзовый шлем, в руке топор-лесоруба, в зубах длинная курительная трубка. Он вошёл в хибару и оглядел присутствующих:

— Со скарбом?

— Налегке… вроде.

— Пусть выматываются.

— Обещали заплатить, — робко проблеял хозяин.

— Вот как? Есть чем? — из-за спины «медвежьей шубы» показался паренёк в мешковатой безрукавке и широким шарфом на худой шее. На вид ему было не больше пятнадцати, но во взгляде уже читалась наглость и презрение. Следом вошли ещё трое. Больше в хижине не осталось места.

— Мы уходим, — произнёс Праворукий, поднимаясь. На столе появился медяк в четверть томанера. — Всё, что есть.

Хозяин пожал плечами и удовлетворённо кивнул. Праворукий кивнул в ответ:

— Вот и хорошо. Спасибо за угощение, не будем мешать добрым людям.

Он жестом показал спутникам подниматься. Гертруда вскочила отпущенной пружиной, Дрюдор же развалился на столе, намереваясь уснуть.

— Давай-давай, — тихо сказал Праворукий, протезом легонько подталкивая отакийку к выходу. Подхватив разомлевшего сержанта подмышку, поволок следом к двери, и выйдя наружу, с показной непринуждённостью обратился к заполнившим пасеку лесорубам: — Парни, мы беженцы, и нам неприятности не нужны.

Не менее трёх дюжин бородатых синелесцев толпились у единственной доверху навьюченной походной подводы, готовясь разбить лагерь.

— Пусть катятся, — донеслись из толпы.

— Кого это Пустозвон приютил?

— Посмотри на них, нищие попрошайки.

— А усатый вино нам оставил?

— Эй, здоровяк, погоди!

Праворукий остановился. Обращались явно к нему, и голос принадлежал пареньку с шарфом на шее.

— Парни правы. Заплати и нам за выпитое твоим дружком наше вино.

— Больше нечем, — не оборачиваясь, обронил Праворукий.

— Так не годится, — голос за спиной стал жёстче. — Если денег нет, оставь девчонку.

Толпа разразилась вульгарным хохотом.

— Она немая, — сказал Праворукий.

— Нам её песни не слушать. Сгодится для другого… — сказал «медвежья шуба».

Похотливый гогот эхом прокатился в верхушках разлапистых сосен.

— Вообще-то я слышал, как она говорила… — тихо произнёс пасечник, заискивающе заглядывая в перекошенные от смеха лица, — на языке южан…

— Что?! — вскрикнул парень. — Выходит, они не те, кем объявились? Бродяга с железной рукой, немая отакийка, которая, оказывается, умеет говорить, да ко всему и пьяница, который может, есть истинный трезвенник.

— Дайте нам уйти, пожалуйста. Разойдёмся как добрые люди. — Праворукий взглядом обвёл толпу, особо не рассчитывая на положительный ответ.

— Добрые? Ты видишь таких? — «медвежья шуба» прыснул со смеху.

— И не говори, — подхватил парень с шарфом на шее.

В это время сержант Дрюдор расплющил заплывший глаз, уставился на болтающиеся на ветру концы шарфа, и грозно ткнул в них указательным пальцем:

— Это что за недоросль тут кудахчет? Кто таков?

Хохот тут же прекратился, лишь запоздалые смешки донеслись из-за спин притихших лесорубов. Все вытаращились на очнувшегося задиру.

— Надо же, живой, — хмыкнул паренёк, не переставая улыбаться.

— Никуда мы не пойдём! Пусти, сенгаково семя! — ругнулся Дрюдор, пытаясь освободиться из стальной хватки Праворукого. Наконец ему это удалось. Сделав два неуверенных шага в сторону паренька, попытался ухватить того за концы шарфа. Парень легонько толкнул сержанта в лоб и усадил пятой точкой в лужу. Толпа взорвалась гомерическим хохотом.

— Ах, так, — Дрюдор тряс головой, пытаясь подняться. — Сейчас, сопляк, узнаешь кое-что… узнаешь у меня…

— Неужто, ты поведаешь нечто эдакое?

— Малыш, я знаю та… — заплетающимся языком начал Дрюдор, но договорить ему не удалось. Паренёк подпрыгнул удивительно высоко, на мгновение завис в воздухе и, опускаясь, впечатал кулак прямиком в сержантский лоб. Дрюдор покачнулся, и тюфяком повалился на землю.

Принцесса тревожно глянула в застывшее лицо Праворукого:

— Кто все эти люди?

— Друзья, — тяжело вздыхая, ответил тот. И, сомневаясь, поверила ли девушка в его плохо прикрытую ложь, добавил. — Очень на это надеюсь.

— Друзья? — удивлённо переспросила Гертруда, глядя на хохочущую толпу. Незнакомые со светскими манерами любителей королевских балов придворных отакийских вельмож, лесорубы на первый взгляд не излучали дружелюбие, да и на второй тоже. Грязные бородатые, они тыкали пальцами в распростёртое на земле пьяное тело, округляя глаза и горлопаня наперебой:

— Как он его!

— Молодец Мизинец!

— Эко дал!

Праворукий подумал, что раньше бросился бы в толпу, бездумно молотя кулаками, словно мельничными ветряками и круша всё, что попадётся под руку. Таким он был когда-то, и тогда из этого могло что-либо и выйти, поскольку даже свалить с ног, такого как он, а тем более сразу убить было делом совсем не простым. Но глянув на девушку, отрицательно покачал головой. Отакийка ёжилась рядом и каштановые пряди прилипли к её вспотевшему лбу. В глазах страх и непонимание. Сейчас Праворукий был не один, и теперь ему было о ком заботиться кроме себя самого.

— Чего они хотят? — спросила испуганно девушка.

— Что-то одно: или крови, или денег. А может сразу и того, и другого.

— Я могу дать им деньги, — в девичьем голосе мелькнула решительность.

— О чём ты?

— Деньги — это просто, — скорее не ответила, а дала самой себе внутренний приказ отакийка и, набрав полные лёгкие воздуха, прежде чем Праворукий успел спросить, что та имела в виду, подалась вперёд, подняла руку, требуя тишины, и громко с вызовом выкрикнула: — Послушайте меня!

То, что произошло дальше, бросило Праворукого в холодный пот.

— Вы хотите денег? — произнесла девушка, демонстративно подняв руку. — Я дам их вам! Я принцесса Гертруда, дочь отакийской королевы.

Бывший галерный раб лишился дара речи. Сперва он подумал, что неверно понял сказанное. Но как можно по-иному понять слова: «дочь отакийской королевы» даже если они произнесены по-отакийски?

— Переводи же! — Гертруда толкнула Праворукого в бок.

— Она говорит… — начал было тот, но замолчал не в силах выдавить из себя ни единого слова.

Тем временем девушка сбивчиво продолжала:

— Они не здесь… деньги там. Несколько дней назад я прибыла на корабле со своим дядей Йодином. Нас предали! Мой дядя убит, а я… Я не понимаю… — Её глаза наполнились болью. Запнувшись, она тыльной стороной ладони вытерла накатившие слёзы, тонкими ручейками прорезавшие серую пыль на щеках, и, стараясь держаться твёрдо, продолжила: — Убит стрелками отакийского гарнизона! Я не знаю почему, не знаю, что случилось, но знаю, что мне, моей семье…. моей матери и моему брату угрожает опасность. Надо предупредить… помогите не увидеть маму. Она щедро вознаградит ваше доброе деяние. Заплатит, сколько пожелаете. Поверьте, я всегда говорю правду.

Задыхаясь, она посмотрела на Праворукого:

— Переводи, ну же! Что ты молчишь?

Бусинки пота проступили на её пульсирующих висках.

— Пожалуйста, не надо крови, — дрожа как лист, продолжала принцесса. — Клянусь, что заплачу вам. Моя мать любит меня и сделает всё, что попрошу. Будьте снисходительны, я очень хочу увидеть своего младшего брата.

Последние слова ей дались тяжело. Голос сорвался, и девушка с трудом подавила накатившее рыдание. Ничего непонимающая толпа взирала на трясущуюся от возбуждения южанку.

— Чего она раскричалась? — спросил кто-то.

Праворукий собрался, сглотнул подступивший к горлу комок, вытер о штанину вспотевшую ладонь.

— Она говорит… — с напускной лёгкостью произнёс он: — Она говорит, что дочь отакийского купца, и не желает вам ничего дурного.

— Дочь купца?! — загудела толпа. — Дочь южанина! Ты тоже южанин?

— Я местный. С Бычьего Берега. Воевал на востоке весь прошлый год.

— А почему ты с ней?

— Её отец, купец-южанин, обещал нам с моим приятелем серебро, если доставим дочь целой и невредимой. — Праворукий изо всех сил старался говорить непринуждённо.

— Куда?

— На Север.

— Что ж серебро? — поинтересовался кто-то и выкрикнул, обращаясь ко всем: — Уж лучше сами обменяем голову отакийки на золото!

Зычный хохот сотряс воздух. Было заметно, что присутствующих больше интересует денежный вопрос этого мероприятия, нежели политический. Зачем южанке на дикий Север, и почему там находится отакийский купец не вызвало никаких вопросов.

— Голову? — язвительно обронил Праворукий. — И насколько потянет одна её голова без всего остального? Сдаётся мне, выйдет не дороже капустного кочана.

— Сколько тебе обещано? — спросил «медвежья шуба».

— Хватит, чтобы выстроить дом и обзавестись отарой овец.

Над толпой пронёсся одобрительный шёпот.

— Я поделюсь с вами, если позволите довести дело до конца.

Ответом снова стало перешёптывание.

— И где её отец? — спросил низкорослый арбалетчик с омерзительно красным лицом.

— Говорю же, на Севере. Несколько лет, ещё до войны, закупал и возил бронзу в Оманскую гавань. Там грузил на галеру и доставлял в Отаку. Я его хорошо знаю. Его имя… Бернади. Он честный торговец, живёт в Дубаре и никогда не держал в руках оружия, кроме упругой задницы своей похотливой жёнушки Еринии. — В толпе послышалось лёгкое хихиканье. — Но вот уже два года как снаряжать обозы через всю страну стало небезопасно. Потому он и остался в Гелеях. Так уж распорядилась судьба — он там, а его семья за Сухим морем.

Праворукий подумал, что вряд ли кто, находясь в здравом уме, поверил бы во весь этот бред, но лесорубов казалось, совершенно не беспокоила нелогичность наспех придуманной истории.

— Но Медная дорога не ведёт на Север? Она в столицу, а к Гелеям левее?

— Да! — заголосила толпа. — Тебе надо левее!

— Правда? — Праворукий выпучил глаза, стараясь придать удивлению как можно больше естественности. — Выходит, мы заблудились. Надеюсь, вы тоже направляетесь туда, куда и мы? К тому же, пока доберёмся до Гелей, девчонка может оказаться вам полезной.

— Это чем же? — удивился краснолицый арбалетчик.

— Будет переводить допросы пойманных вами отакийских лазутчиков.

Последние слова, сказанные Праворуким, были уж и вовсе за гранью здравого смысла. Как может быть переводчицей та, которая ни слова не понимает на геранийском. Но это нисколько не озаботило лесорубов.

— И как ей это удастся? — вдруг послышался голос.

Праворукий обернулся. Перед ним стоял высокий, подтянутый и совершенно лысый человек. Вечерние лучи, пробиваясь сквозь густую листву, блестели на его идеально выбритом черепе.

Праворукий не нашёлся ответить. Так и стоял, глядя на большую чёрную муху, ползущую по лбу незнакомца, и думал, что мухи весной бывают довольно злыми.

— Можно сделать так, — продолжал лысый, осклабившись и стали видны его кривые зубы, — её мы убьём, а переводчиком будешь ты.

— Точно! — вскричала толпа. — Убьём девку, а переводит пусть однорукий!

— Э-э… нет, — возразил Праворукий, — я плохо знаю язык, а девчонка сможет мне помочь, если что…

— И о чём нам говорить с пленными южанами? — снова задал вопрос лысый.

— Верно! — подхватила толпа. — Топором по голове и весь сказ!

Пока лысый дожидался ответа, облюбовавшая его лоб муха и не думала улетать. Переместившись ближе к белёсой брови, она застыла чёрным пятном, как бы вглядываясь в его правый глаз, пытаясь прочесть мысли.

— А если… — Праворукий облизал пересохшие губы, — а если вам в руки попадётся сама королева Гера?

— Кстати, о королеве, — лысый подошёл ближе, бросил взгляд на притихшую рядом девчонку. Муха тем временем спустилась ещё ниже, добравшись до переносицы. — Я не знаток заморских языков, но сдаётся мне, девка произнесла слово «королева».

Мускулы окаменели под татуированной бронзой кожи. Стараясь не выдать напряжения, Праворукий методично пояснил:

— Она сказала, что вы истинные хозяева этих болот и вам не нужна самозваная королева. И что убедит в этом отакийскую королеву, если случится такая возможность. Девчонка на вашей стороне и объяснит королеве — лучше, если её армия как можно скорее уйдёт за Сухое море.

— За Сухое море? — ехидно переспросил лысый. Его глаза сузились до щёлок, лицо сморщилось в злобной гримасе. — Никуда отакийская армия не уйдёт! Она найдёт свою смерть в этих болотах. Мы позаботимся.

Говоря это, лысый весьма проворно огрел себя ладонью по переносице, и раздавленное мушиное тельце чёрным пятном прилипло ровно между глаз. Обращаясь к толпе, он решительным жестом вскинул руки, и толпа воинственно взревела:

— Да-а!

— Загоним южан в болота!

— Смерть отакийской суке!

— Поло верно говорит!

Праворукий сжал скулы и перестал дышать — перед ним стоял сам Бесноватый Поло.

— У меня есть предложение, — тем временем продолжал главарь синелесцев: — Мы оставим деваху у себя, а ты пойдешь на Север, найдёшь её папашу и приведёшь сюда. И обязательно с деньгами.

Слово «деньги» он произнёс таким тоном, что толпа зашумела от предвкушения чуть ли не сегодня поделить невероятный по размерам и лёгкий по усилиям куш.

— Верное решение!

— Поло — голова!

Праворукий отрицательно покачал головой:

— Не выйдет. Мы с купцом договаривались не так. Ну, приведу я его, отдадите вы девку и что дальше? В таком случае ему самому придётся переправлять её через болота в Гелейские верховья. Через всю страну туда, где нет войны. А какой защитник из жирного купца-южанина? И какой смысл ему платить, если для него всё только усложнится? Договор был такой — привели девку в Гелеи, получили деньги. Всё.

— Калека прав! Какой смысл… — выкрикнул кто-то в толпе и осёкся придавленный угрюмыми взглядами соплеменников. Толпа фыркала и шикала на крикуна, но было заметно, многих озадачили слова Праворукого.

— Обратно купец и девка пойдут с тобой и с этим… бойцом. — Лысый указал на приходящего в себя Дрюдора.

— Второй-то раз забесплатно идти придётся, — не сдавался Праворукий. — Это что ж получается — первый раз пошёл, купца с деньгой привёл, а потом заново иди с ним в Гелеи? Не пойму, к чему мне ходить туда-сюда?

— И то верно! — недоумевала толпа. — Туда-сюда… это как же? Башмаки бить?

Поло был явно озадачен железной логикой своего упрямого оппонента и искал в ней спасительную брешь. Не найдя мрачно произнёс, давая понять, последнее слово за ним:

— Будет либо как я сказал, либо мы убьём отакийку, и все дела. Твои ноги — твоя забота. Ходи хоть вечно, нам же всё едино — или деньги, или пустим сучку по кругу. Скольких она сможет ублажить, пока не спустит дух? В общем, решай сам. Вот положишь сюда нашу долю, тогда забирай её и веди хоть в Гелеи, хоть куда. Хотя мне отакийцы нравятся мёртвыми.

Толпа загудела, обсуждая слова вожака:

— Мёртвые оно конечно лучше.

— Нет, лучше деньги.

— Девка тоже хорошо.

— Мелкая она какая-то. Кожа да кости.

— Точно. Всех не осилит.

Праворукий покосился на улей гудящих лесорубов. Им явно хотелось одновременно и девичьего тела и дармовых денег, но и в словах вожака имелся резон.

— Убить отакийского ребёнка, не велика заслуга, — мрачно сказал Праворукий, и еле уловимым движением отодвинул девчонку себе за спину. — Даже я умею это делать. Но прежде убей меня.

— Как пожелаешь, — гневно прошипел Бесноватый Поло.

Он подошёл к притихшей толпе, жестом призывал расступиться и очертить круг для поединка. Синелесцы оживлённо загудели в предвкушении захватывающего зрелища.

— Бьёмся на кулаках. Корвал, держи, — Поло отдал топор и пояс с кинжалом пареньку с шарфом на шее. В тоне Бесноватого слышалась неприкрытая угроза, интуитивно понятная на любом языке, и всё же, дёрнув Праворукого за рукав, Гертруда одними губами спросила:

— Что он сказал?

— Сказал, что мы ему безумно нравимся, — ответил бывший мечник.

 

Глава 3.7

Три победы

— Моей заслуги в том нет. На всё господня воля.

— И всё же, святой Иеорим, не преуменьшайте собственной значимости.

— Это всего лишь вопрос веры, юноша, — старец потупил взор.

— Вы истинный её служитель на сей многострадальной земле, и искусно обращаете волю Всевышнего в наши мирские дела, — почтительно произнёс его собеседник.

Они шли рядом, дряхлый старец-монах и его молодой спутник, с синеющей на плече перевязью королевского советника. Оба отлично говорили по-отакийски, но островской халат и длинноносые восточные сапоги последнего свидетельствовали, что тот не отакиец.

Они прошли вглубь аллеи, вдоль оживающего весеннего сада, в сторону королевского дворца. С каждым днём ласковое солнце пригревало сильнее, и под его нежными лучами красно-зелёные почки на бурых ветвях карликовых яблонь набухали, как переполненные молоком груди, в готовности вот-вот распуститься и превратить сад в бело-розовый благоухающий океан.

Старик держал молодого спутника под руку, и тому казалось, что сухие костлявые пальцы тисками сдавливают его локоть.

— Я хорошо знал вашего отца, друг мой Альфонсо, — продолжал старик, словно в забытьи, — и замечу, если вам передалась хоть частица его характера, а я уверен, так оно и есть, то вы без сомнения человек заслуживающий доверие.

— Вы хотите сказать, верный человек? — уточнил советник. Он с детства помнил старика Иеорима, который сдавалось, уже тогда был ветхим старцем. Хотя покойный отец считал религию шарлатанством, тем ни менее он часто предоставлял монаху кое-какие услуги, за что при жизни был причислен к лику праведников.

— Да-да, именно, — прошамкал вышедший из полудрёмы Иеорим, омерзительно пожевав сморщенными губами весенний воздух. — Вера — это состояние души, с которым рождаются.

— Уверен, каждый монах, выходец из пустыни Джабах, с появлением на свет уже наделён ею. Я же всего лишь скромный мирянин, и могу только позавидовать силе вашей веры.

— Не скромничайте, Альфонсо. Вы, как и ваш отец, много совершаете во благо Единого, и он непременно возблагодарит вас за труды ваши.

Смиренно глядя в глубоко неприятное морщинистое лицо священника, советник почтительно произнёс:

— Для меня самая желанная благодарность — ваше благословение. В свою очередь я безмерно признателен Господу, что он послал мне вас, мудрейший Иеорим, в учителя и наставники. Но моя благодарность меркнет в сравнении с благодарностью от вашего первейшего почитателя на этой земле. Речь идёт об оманском наместнике Монтие, и в знак его признательности в своём шатре вы найдёте совсем немного скромных подношений. Те сундуки с дарами от смиренного Монтия Оманского — знак почтения за вашу безмерную благосклонность к его скромной персоне.

— Передайте достопочтенному наместнику, что все его деньги до последнего медяка пойдут во славу веры.

— Без сомнения, святой Иеорим.

Старец чуть замедлил шаг.

— Кстати, сколько там?

— Ровно столько, сколько вы и просили.

— Альфонсо, меня радует ваша щепетильность в финансовых делах. Больше того, меня радует порядочность Монтия. Кстати, юноша, кажется, вы обещали, что когда случиться всё, о чём мы договаривались, уважаемый наместник безоговорочно примет нашу великую веру. Что ж, всё случилось — королева под замком, армия на пути в Отаку. Оттого хотелось бы знать, когда произойдет сие богоугодное мероприятие?

— Может совместим принятие наместником веры с его триумфальным въездом в Оман? Как говориться — дома и стены помогают. Насколько я знаю, город, учитывая его новых обитателей, уже практический стал отакийским и по вере и по укладу. Так почему бы на торжественном помазании не представить Монтия городскому Собранию как истинного служителя и ставленника церкви в этой стране, и как продолжателя её дальнейшей экспансии на север?

— Вы как всегда правы, дорогой друг, — прошепелявил старик, даже не пытаясь прикрыть меркантильно-пренебрежительное недовольство. — И всё же принять веру нашему ставленнику надо как можно скорее. Как впрочем, и начать строительство оманского храма Единого Бога. Оман обязан стать в Герании средоточием веры. К тому же её принятие местной элитой поможет скорее приблизить к ней и безбожную чернь. Наивно полагать, что лишь кнут заставляет полюбить Всевышнего, иногда требуется пряник. И ещё, мы предадим огню этот город как пристанище старой змеиной веры. Сравняем прежнюю столицу с землёй. От Гесса с его склонившимся над троном Змеиным не останется камня на камне.

— Провозгласить Оман геранийской столицей — мудрое решение.

— И первый храм воздвигнуть на её главной городской площади. Новая столица обновлённой страны должна стать столицей веры.

— А не назвать ли первый храм… — Альфонсо выдержал многозначительную паузу, ровно на столько, чтобы придать следующим словам максимальной весомости, — …назвать его Храмом Святого Иеорима?

В тусклых глазах старика мелькнула эйфория:

— Если на то будет воля Господа нашего.

— Не сомневаюсь, что всевышний возжелает именно этого. — Советник прокашлялся в кулак, пытаясь скрыть улыбку, спонтанно тронувшую его безусый рот. — Так что передать Монтию?

Старец протянул к небу худые руки:

— Передайте, что Единый благосклонен его праведным деяниям, а мы вместе с ним надеемся, что с божьей помощью и нашими молитвами Монтий Оманский, новый отакийский наместник в Герании, станет для этой страны проводником подлинной веры и преданным слугой юному королю Брусту. Ну и конечно, спасибо за щедрые дары. Монахи всё тщательно пересчитают, сделают опись и отчитаются за каждый грош…

— О, какие отчёты! — махнул рукой советник. — Этого не стоит, ваше святейшество!

— Нет-нет, богоугодное дело требует трепетного отношения и аккуратности.

— Это ваше право, как вы решите поступить с деньгами. Теперь они ваши, и поверьте, мы нисколько не сомневаемся, что деньги пойдут во благо веры. — Советник сделал короткую паузу. — Позвольте уточнить, стоит ли Монтию ждать и от принца, как бы это выразиться…

— Благосклонности? — перебил его старик. — Не беспокойтесь, сегодня ваш патрон угоден Брусту. Принц — мальчик набожный, и пока ваш покорный слуга исполняет роль его духовного наставника, пусть богопослушный Монтий спит спокойно. Так что…

От советника не скрылось то, как злорадно сверкнули блеклые стариковские глаза.

— Спасибо за участие, — он кивнул головой.

— …так что повторюсь, — служитель пропустил реплику мимо ушей, и советнику вдруг показалось, что в его болезненно натужном кряхтении мелькнули угрожающие нотки. Алые прожилки на старческом крючковатом носу побагровели, губы вытянулись в тонкие ниточки, голос принял резковатый оттенок: — Повторяю и надеюсь, что вы правильно понимаете меня, друг мой. Подношения необходимы и угодны для укрепления веры, но не забывайте главного, наместник обязан окончательно и как можно скорее встать на путь к богу и сделать всё, что обещал Единому… и мне. Нет, за него мне обещали лично вы, уважаемый Мышиный Глаз… — лицо старца исказила презрительная гримаса. — И прошу вас, Альфонсо, избавьтесь от этого мерзкого прозвища. От него несёт безвкусицей и старообрядничеством.

Быстро подавив раздражение, Иеорим вновь нацепил маску добропорядочности. Посмотри он внимательнее в лицо собеседнику, понял бы, что только что произошло на самом деле. Полукровка праздновал победу над жалким старым маразматиком, возомнившим себя умелым кукловодом. Точка не возврата только что осталась позади.

Некоторое время они шли молча. Затем советник спросил:

— А королева?

— Что королева? Надеюсь, скромная жизнь монахини придётся ей по душе.

— Возврата не будет?

— Милый Альфонсо, запомните, женщины никогда и ничего не прощают. Кстати, как вам удавалось лавировать, одновременно угождая таким двум опасным себялюбцам как Монтий и Гера?

Советник подумал о том, как же ему противен и мерзок этот хитрый скользкий старикашка, ошибочно возомнивший себя вершителем человеческих судеб. Он замедлил шаг, и его лицо стало непроницаемым. Челюсти плотно сжаты, холодный взгляд устремлён вдаль, руки оборонительно скрещены на груди. С трудом подавив приступ тошноты, вслух произнёс следующее:

— У меня были хорошие учителя. Вы не зря упомянули моего отца, стало быть, мне передалась частица его характера, и как видно, довольно немалая.

* * *

Скрипнули несмазанные дверные петли, и тёмная человеческая фигура склонилась так низко, что сбивчивое дыхание коснулось изуродованной клеймом щеки. Тень прислушивалась, водила ладонью над лицом, шептала что-то невнятное.

— Хвала Земле, жив, — наконец произнесла она голосом Знахаря.

Меченого била мелкая дрожь. Пот ручьями катил по спине, лёгкие просили воздуха, сердце билось в висках, отдаваясь редкими тяжёлыми ударами.

Он поднял голову и осмотрел обожжённые стены. Кожей почувствовал запах обугленной человеческой плоти вперемешку с тлеющей древесиной. Спёртая вонь немытых ног, дух подсыхающей крови, едкий аромат разлитых по полу настоек, всё перебил сладковатый запах жареного мяса.

Рядом неестественно выпучив на посиневшем лице прозрачные глаза, лежал тот самый низкорослый лучник, вязавший его руки верёвкой. Вернее — лежала верхняя половина лучника. Тело было разделено пополам, из живота вываливались обугленные кишки. Растянутые по дощаному полу бесформенными ошмётками, они остывали в больших бурых пятнах кипячёной крови и зловонно пахли. Рядом обгоревший лук и остатки стрел — угольки древков и оловянные отливки расплавленных наконечников.

Меченого тошнило. Дрожь всё не унималась, и холодный озноб сковывал мышцы. Он ждал, когда жизнь вернётся в его изломанное тело. С каждым разом ожидания становились длиннее.

Голова шла кругом. Он с усилием поднял руку, опёрся на подставленное Знахарем предплечье и попытался подняться. Дрожащей ладонью прижал Коготь Ахита к груди, и жаром обожгло кожу. Искрящееся ядовито-зелёное свечение неспешно угасало. Подумалось, что когда-нибудь Коготь навсегда заберёт его жизнь. И хотя он точно знал, что это непременно случится, всё же надеялся, что не сегодня. Полагал, что время ещё есть.

В углу вжавшись в стену, притаилась Като. Из темноты хибары блестели белки её обезумевших глаз. Было заметно, что её тоже трясёт. Вокруг, наполняя воздух сладковатым ароматом, тлели трупы лесорубов.

Души мёртвых, бесформенные и бессмертные, освобождённые от телесного бремени, словно растянувшимся над рекой дымчатым туманом, нависали над сожжёнными трупами. В хижине царила совершеннейшая тишина, но в ушах до сих пор звенел вопль. Человеческий, но очень похожий на звериный, от чего кровь стыла в жилах. Глупые люди — они полагали, что обычным заточенным железом способны защититься от мёртвого Бога Ахита.

Меченый подумал, что так часто использовать Коготь небезопасно. Раз за разом всё сложнее возвращаться к жизни. Да и амулет, накапливая силы, вытягивает из него всё человеческое, наполняя взамен чужой мёртвой энергией. Хотя «небезопасно» — смешное и неподходящее слово. Разве может что-либо быть опасным для мертвеца? Но раз такое чувство существует, значит, в нём пока ещё теплится часть живого. Душа или страх? По сути, живое отличается от мёртвого именно тем, что способно бояться. Живому есть чего опасаться, есть что терять. Вернее, оно думает, что есть. На самом деле, путь всего живого один — к неминуемой смерти. И неважно как умрешь, в собственной ли постели, от меча или болезни. Конец живого — смерть. Страх перед телесной кончиной — самый первейший страх человечества — основан на осознании бренности бытия, но именно Меченому суждено переступить через него, став бессмертным. Так завещано Зверем, и вскоре это произойдёт.

— Ты ранен? — спросил Знахарь.

Он не ответил. Рукой показал в сторону девушки, призывая оказать помощь ей.

Глаза перестали слезиться. В окно, окрашивая пространство серым, пробивался рассвет. Трясущимися руками Меченый надел погасший медальон на шею и спрятал под рубище. Коготь Ахита впитывал силы им убитых, продлевая жизнь изуродованной плоти хозяина. И всё-таки пробираться сквозь мертвечину с каждым разом становилось труднее. По крайней мере, не так легко, как в первый раз, после того памятного шторма. На восстановление сил Коготь требовал всё больше времени. Меченый прикрыл глаза, подумав, что каждый такой поединок, невзирая на результат, неминуемо приближает кончину одновременно с бессмертием.

— Надо здесь прибраться, — сказал он Знахарю, — и похоронить тела…

Первый закон Когтя гласит — убитые непременно должны быть преданы земле. Жизнь плодит уникальность, наделяет непохожестью, умножает разнообразие, смерть же уравнивает всех, опустошая, забирая, отнимая. Земля одинаково примет любого без разбора. Короля и смерда, праведника и детоубийцу, благодетеля и разбойника. Силу каждого похороненного Коготь впитает в себя без остатка до последней капли, и когда его сосуд наполнится, возвращать жизнь в опустошённое тело хозяина утратит всякий смысл. В тот самый момент они оба, Коготь и Жнец, станут единым целым, готовым к главной своей победе. Они станут выше смерти и потому обретут могущество, так как смерть может победить только то, что само мертво.

— Сейчас-сейчас, — шептал Знахарь, роясь в разбросанных на полу склянках. Нащупав пухлую бутыль зеленовато-коричневого толстого стекла, он сел на колени и, убедившись, что ёмкость цела, глянул сквозь стекло на тусклый свет крошечного окна: — Так… хорошо.

Затем подполз ближе, протягивая снадобье:

— Выпей. Возвратит к жизни.

— Это вряд ли.

— Кто из нас Знахарь, ты или я?

Меченый взял бутыль, прищурившись, подражая Знахарю, глянул сквозь грязное стекло, оценивая содержимое — багровая жидкость напоминала густую свиную кровь. Он медлил в ожидании, но незримый Хранитель за спиной безучастно молчал. Тогда быстро приняв решение, откупорил пробку и сделал большой глоток. Горло обожгло так, словно в него воткнули раскалённый штырь.

— Ничего-ничего, — пробормотал Знахарь. — Возьму с собой. Без этого ты долго не протянешь и до Севера не дойдёшь. Вижу, победа нелегко достаётся.

— Ты хочешь сказать, я должен взять тебя с собой? — съехидничал Меченый, переводя дух, ощущая при этом, как оживает каждая клеточка его изуродованной полуживой плоти.

— Думаю, ты и сам понимаешь, что это необходимо.

— Необходимо кому?

— Тебе… и мне тоже. И Като.

Меченый сделал ещё глоток.

— Так и быть. Будешь присматривать за девчонкой. Она пока не совсем здорова. Но знай, случайность или нет, в последнее время меня всё чаще окружают обречённые на смерть.

— Догадываюсь об этом, — Знахарь понимающе кивнул. — Мне хватило, что я только что видел. Или ты думаешь, я не слышал о боге мёртвых Ахите-Звере и о его смертоносном зелёном когте?

И не дожидаясь ответа, больше не обращая внимания на собеседника, он направился в угол к притихшей среди дымящихся кровавых луж, полуживой Като.

* * *

— Небо свидетель, то была честная победа, — выдавил из себя Праворукий, вытирая о штанину окровавленный протез. Нестерпимо ныло колено. Кровь, струящаяся из разорванного уха, запеклась во всклокоченной бороде. Воздух со свистом вырывался из груди.

Переступив через обмякшее, с вытекающими из проломленного черепа мозгами мёртвое тело Бесноватого Поло, он заслонил широкой спиной бледную, словно мел Гертруду, и медленно обвёл взором зловеще сжимающееся кольцо лесорубов.

— Был договор, поединок есть поединок, — как можно спокойнее произнёс он, тяжело дыша и понимая, что всё сказанное зря.

Не сводя с Праворукого пристального взгляда, Корвал-Мизинец вынул нож. Недовольно цокая языком, провёл по лезвию грязным пальцем. Стоящий слева огромный бородатый старик перехватил колун, покоившийся на мускулистом плече. Рядом с лесорубом красноносый лучник на ощупь перебирал стрелы в набедренном колчане, видимо подыскивая подходящую. В тишине слышался зловещий ропот, лязг металла о ножны, скрип натянутых в готовности луков.

Раздавшийся из-за спины твёрдый ультимативный голос, казалось, не мог принадлежать хрупкой девушке. И всё же это был её голос:

— Ты им сказал другое. Зачем?

Праворукий оглянулся. На бескровном девичьем лице блестели огромные как две луны глаза. Бледные щёки дрожат, матовая кожа тонких рук в мурашках:

— Прошу, больше никогда не обманывай меня. Уяснил, Праворукий?

Девушка опустилась на колени и потянулась сомкнутыми пальцами к алой лужице скопившейся рядом с остывающим телом, коснулась её и белая кожа окрасилась кровью. Развернула ладони к себе и уставилась расширенными зрачками на капающую с пальцев кровь. Медленно перевела взор на кровоточащее ухо Праворукого и словно молитву прошептала:

— Такая же… как у тебя… как у дяди Йодина…

Лесорубы замерли в оцепенении.

— Теперь буду говорить я, — процедила стиснутыми губами. — Только в этот раз переводи слово в слово.

Бездонные девичьи глаза загорелись решимостью. Каштановые волосы взъерошены, губы вытянуты в две бесцветные нитки, плечи напряжёны. Она поднялась на ноги, демонстративно перед толпой выставила вперёд окровавленные ладони и взвыла во весь голос:

— Я Гертруда Конкор, внучка Тихвальда Кровавого, того самого, чьи руки также по локоть в людской крови. Мой отец — безумный Тайлис, который знал язык мёртвых. Моя мать — королева Гера, та, которую все вы зовёте Хозяйкой Смерти! Я предлагала вам сделку, но вы захотели крови!

Она окинула взором кольцо грязных, пропахших потом и дымом мужчин и те невольно отшатнулись от её ледяного взгляда.

— Любите смотреть на кровь?! Смотрите! — Она нарочито провела ладонями в воздухе, сделав полный круг. — Желаете увидеть мою?! Да или нет? У каждого из вас она такая же. Да? Но кто-нибудь видел кровь истинных королей? Кто-нибудь знает, какова она? Нет?! Проверить легко, просто перережьте мне горло. — Она подобрала лежащий у ног кинжал Бесноватого и выставила перед собой. — Кто осмелится пустить кровь наследнице Конкора?

Притихшие лесорубы молчали.

— Тогда я сделаю это сама!

Откинув за спину разметавшиеся волосы, Гертруда приставила остриё к бледно-синей шее и надавила. Из образовавшейся раны выступила капля и поползла по лезвию. Затем ещё одна, и ещё… Буйно пульсируя под нежной мелованной кожей, тонкая голубая венка выталкивала каплю за каплей, окрашивая холодную сталь цветом светло-голубого небосвода.

Принцесса взметнула руку со сверкающим кинжалом высоко над головой, и струйка холодной лазури пробежала по блестящему кровотоку до самой рукояти. Рождённые с топорами в руках синелесцы — дикие лесные люди, охотники на сенгаки и бородатые лесорубы — не сводили потрясённых взглядов, как с острия стекали и падали на землю, яркие бирюзовые капли.

Онемевший Праворукий лишь только сейчас заметил, что пока из всего сказанного отакийкой не перевёл ни слова. Но и без этого обескураженная толпа уяснила всё сказанное. Лязг обронённых топоров, тихий сдавленный ропот, обрывки старинных заговоров-оберегов.

— Быть не может… — изумлённые возгласы неслись над головами.

— У неё небесная кровь.

— Кровь к крови…

— …она Небесная.

Когда гул утих и бородатые лесорубы, молча по очереди, стали опускаться на колени, изнеможенная Гертруда, теряя сознание, рухнула на землю.

 

Глава 4.1

Убив короля, станешь королём

Себарьян склонился над мёртвым телом. Недвижимый южанин лежал свёрнутым калачиком младенцем-переростком, и можно было предположить, что он мирно спит, если бы не два обстоятельства: тонкая кровавая дорожка, протянувшаяся от его сверкающей лысины и образовавшая небольшую лужицу, и выпученные стеклянные зрачки с застывшим в них удивлением.

На поясе отакийца блестела связка ключей. Сняв её, немой взял фонарь, аккуратно переступил через труп и, бесшумно ступая по булыжному настилу, направился в конец коридора. Тусклые отсветы пламени, причудливыми формами крались по каменным стенам подземелья.

Тяжёлая дверь легонько скрипнула и поддалась. Выставив перед собой фонарь, немой посветил вглубь темницы. Кто-то укутанный в широкий плащ лежал в углу на деревянных нарах. Силуэт более походил на семнадцатилетнего Хорварда, чем на шестилетнего Тука, но… Себарьян присмотрелся. Выбившийся из-под одеяла длинный густой локон отсвечивал в тусклом фонарном сиянии ярко-рыжим отливом, и то были не волосы старшего сына Хора, жгучего брюнета, как и его отец. Что-то подсказывало немому, перед ним женщина.

* * *

Альфонсо Коган по прозвищу «Мышиный Глаз» не боялся темноты. Во мраке нет опасности — как броня, как щит подаренный небом, мрак ограждает от враждебных глаз, от оценочных суждений, от завистливых притязаний. Наоборот, более всего королевский советник ненавидел яркий свет, рассеивающий защитный кокон тьмы, обезоруживающий, оголяющий душу, вселяющий беспомощность и страх. Две вещи одинаково сильно раздражали его: солнечный свет и память об отце. Альфонсо Коган по прозвищу «Мышиный Глаз» ненавидел яркий свет, но в делах любил предельную ясность.

— И так, — повторял он в который раз, — помнится, я вас предупреждал.

— Ну, уж как вышло, так вышло, — в который раз раздражённо отмахнулся Монтий. — Негоже богатейшему наместнику Герании, практически королю потакать отакийской суке…

— Ладно, что случилось, того не изменить. Можно проиграть битву, но выиграть войну, чего я вам искренне желаю. Посему, дорогой Монтий, впредь доверяйте моему чутью.

— И что вы чувствуете сейчас?

— Необходимость подчиниться.

— Лечь под церковь? Что ж за дела, подчиниться! Если не суке, то южанам-монахам…

— Генералы пойдут за вами, в этом положитесь на меня. Но церковь… — советник неуверенно покачал головой, — Святой Иеорим — крепкий орешек.

— Не пойму, неужели у генералов не найдётся мечей, чтобы справиться с безоружным стариком?

— Не так уж он безоружен. Его меч — вера — посильнее тысячи клинков.

— Что за вера такая? Наши богословы беднее крыс, что в пустых подвалах молельных хибар, да пугливее голубей на соломенных крышах. Золото и оружие — вот настоящая сила.

— В этом южане согласны с вами, но к золоту и оружию присоединили ещё и веру.

— И?

— И мечи их стали в тысячу раз крепче, а золото в тысячу раз ценнее.

Монтий задумчиво молчал. Его худые унизанные перстнями пальцы нервно теребили отворот мехового плаща. Войдя в харчевню, он так и не рискнул его снять. Отхлебнув из засаленной кружки немного эля, скривился и тихо выругался:

— Что за помои?

— Простите, пока не могу организовать приём в королевском дворце.

— Ладно, — раздражённо бросил наместник, — что предлагаешь?

— Принять религию южан, объявить истинной веру в Единого, предав огню старых Змеиных Богов.

— Мне плевать и на тех и на других. Я и Единого-то не встречал, да и Змеиного знаю лишь одного — над геранийским троном в столице, и то деревянного. Моя б воля, обоих в огонь.

Было заметно, что пьяный солдатский гомон не на шутку раздражает наместника. Плотнее натянув капюшон, он покосился вглубь полутёмной харчевни.

— Умеешь ты выбирать места для важных встреч, — процедил недобро.

— Здесь безопасно, — произнёс полукровка, подливая эль в кружку наместника, — будьте ближе к народу, хорошая черта.

Он всматривался в тёмное окно. К вечеру похолодало и воздух в харчевне разогретый жаром каминного огня и хмельным солдатским дыханием, затянул матовым налётом видавший виды и без того тусклый от копоти, натянутый на деревянную оконную раму бычий пузырь. Блики доспехов танцующих со шлюхами воинов, бесновались на масляной поверхности деревянного стола, отражались в тарелках с соблазнительно ароматным говяжьим рагу и полукровка удовлетворённо отметил — вместе с миром в столицу пришла сытость. Что может быть лучше набитого брюха, тела разомлевшего от обжорства и послеобеденной отрыжки? Но Альфонсо знал, Зверь уже явил из темноты пещеры свою тысячезубую пасть, и блики от сияния его жёлто-коралловых глаз уже скачут по лоснящимся лицам не ведающих, сливаясь с мерцанием каминного огня.

Две искры на миг застыли в оконном мраке, и полукровку обдал холодный пот — два зрачка, как две иглы пригвоздили его к спинке дубового стула. Зверю надоело выжидать. Альфонсо закрыл глаза. Вероятно, сказывалась усталость.

Монтий поднёс к губам полную ложку горячего рагу, подул остужая:

— Передай монаху, я согласен. С сукой покончено, и с остальными разберусь… Что нужно сделать?

— Выступить перед горожанами с речью. Текст я напишу.

— Да, вот ещё что… — Монтий мрачно покосился через плечо. — Доходят слухи о девчонке, спустившейся с небес… вроде как Избранная…

— …ещё и о Жнеце из древних писаний, взглядом разящем семерых кряду, — язвительно улыбаясь, не дал договорить советник. Зачерпнул ложкой ароматное варево и произнёс уверенным тоном: — Не обращайте внимания на болтовню селян, друг мой. Думайте о скором восхождении на престол.

Альфонсо Коган по прозвищу «Мышиный Глаз» не боялся мрачных россказней чёрных чтецов и болотных гадалок. Он боялся очевидной глупости, с которой в эти сказки, подобно Монтию, верили недалёкие умом людишки.

* * *

Себарьян бросил обмякшее тело на дно лодки, и голова женщины глухо ударилась о доски. Ничего, к утру очнётся. Процедура проста — легонько придушить горло, крепко сжать ноздри и рот и подождать пока кровь перестанет поступать к голове. Хотя сразу придушить не удалось, рыжая бестия яростно извивалась раненой гадюкой, но немой не впервой брал «языка» и удар под дых, сбивший с пленницы спесь, оказался вполне уместным.

Он тихо грёб вдоль городской стены, стараясь держаться как можно дальше поля зрения караульных. Реку он пересечёт у дальней башни — там самое узкое место и деревья скрывают обозрение. Женщина тихо стонала в забытьи. Мокрые от тумана и оттого ставшие тёмно-каштановыми пряди, словно плющом, облепили её бледное лицо. Не она была его целью, но уходить с пустыми руками арбалетчик не привык. Кто она, и зачем южане держали её под замком? Может наложница сбежавшего короля? Тогда к чему такая охрана из двух недоумков? Себарьян мотнул головой. Не важно, если она пленница отакийцев, значит, послужит приманкой для Хора, а это главное.

Он поднял голову и посмотрел на бойницы на стене. Развесистые ветки старых верб ограничивали обзор. Он неслышно развернул лодку в сторону противоположного берега и налёг на вёсла. Скорее бы пересечь реку.

Вдруг над головой просвистела горящая стрела, и с шипением исчезла в тёмной воде.

— Смотри! — послышалось на стене.

То тут, то там над бойницами вспыхивали огни, и на лодку посыпались огненные стрелы. Одна из них упала рядом с пленницей, и край плаща загорелся, словно сухой хворост. Женщина открыла глаза, дёрнула связанными руками и ногой толкнула немого в живот. От неожиданности Себарьян выпустил из рук вёсла и повалился на спину. Попытался встать, но очередная стрела вонзилась в руку, пригвоздив ладонь к борту рядом с уключиной.

— Го-о-о! — немой взвыл от боли.

Тем временем рыжая бестия уже стояла на коленях. Её глаза пылали, а посиневший рот скривила презрительная гримаса.

* * *

Грязь видела короткие всполохи над водой. Ускоряя шаг, игнорируя колючие ветки, бьющие по рукам и болотную жижу под ногами, всматривалась в непроглядный туман. Крики караульных на городской стене, и шестое чувство разведчицы говорили о погоне. Но кто преследуемый, а кто жертва? Неужели отакийские лазутчики осаждают геранийскую столицу? Или южане уже в столице, а сторонники Хора спасаются бегством? Может это парни Бесноватого топят в реке и тех и других? Хороший разведчик — юркий проныра, он всегда над схваткой и замечает каждую деталь. Грязь была отличным разведчиком.

Она легла плашмя и поползла к берегу. В свете горящих стрел разглядела пылающую на середине реки лодку. Корму охватило пламя, и в скачущем зареве был различим стоящий в полный рост, укутанный широким плащом силуэт. Лодку качнуло и, взмахнув пылающими фалдами, человек через борт повалился в чёрную воду. Три горящие стрелы одна за другой вонзились в лодку там, где только что чернела фигура. Их пламя осветило пространство. Над бортом показалась голова второго беглеца. Поднявшись, он ступил ногой на нос, оттолкнулся и скрылся в воде, где до этого исчез первый.

Грязь с сомнением подумала, что это не могли быть парни Поло. Пересечь реку на лодке вдвоём, зачем? Легче взять приступом городские ворота, снеся их стенобитной телегой. Только так воюют отчаянные синелесцы. Что в городе южане, Грязь не сомневалась. Горящие стрелы островитян не спутать ни с чем, а то, что пираты примкнули к отакийской суке, знал даже сопливый малолетка в самом захолустном лесном селении.

Лодка на реке быстро догорала. Кренясь, зачерпнула воду, и через миг над чёрной гладью одиноко таращился её покатый нос. Девушка приподнялась на колени. Пора возвращаться. Пробираясь сквозь заросли, подумала — те беглые не выживут. Не рыбы же они, чтобы переплыть полреки не вынырнув ни разу. Островитяне ещё долго будут освещать реку дождём горящих стрел, пока не убедятся, что беглецов забрали Девы Воды.

Долгий путь на Север не обещал быть лёгким, поэтому столичные передряги не особо заботили разведчицу. Больше беспокоили пустые бурдюки. В этом месте река круто сворачивала на восток и только здесь можно в последний раз запастись пресной водой. После резни в знахарской хижине о возвращении к Поло не могло быть и речи. Грязь самолично вонзила клинок Грину в лицо, отрезав путь назад. Надо такому случиться — убить брата человека, которого боготворит. Бесноватый Поло не прощал даже косого взгляда в свою сторону, а тут такое. Вся эта война началась из-за смерти их отца Тридора. Сначала отцеубийство, теперь братоубийство…

Грязь много раз прокручивала в голове слова, которые скажет Поло. Она объяснит — виноват Меченый. На Севере меченые были виновны во всём. Когда выходила плохая руда, пятерых меченых сбрасывали в штольню, чтобы та давала руду лучше. Когда десятилетний сынишка бригадира пропал в лесу, дюжину меченных привязали к соснам, задобрить волчью стаю. Мальчишку так и не нашли. Видно меченые издохли от холода раньше, чем их нашли волки. Даже сенгаки брезговали мечеными, предпочитая кровь обычных людей. Всегда всему виной меченые. И всё же на Север она шла с одним из таких.

А ещё Поло может пригодиться Знахарь. Удивительно, но от его настоек сразу полегчало. Грязь помнила, как люди в шахтёрском посёлке в одну ночь сгорали от трясучей лихорадки. Быстро и неминуемо. Их никто не лечил, просто оставляли одних на улице, рядом с входом в барак, а к утру уже мёртвых, с застывшим на лице выражением мучительного бессилия, относили на задний двор, и после короткого прощания с родными зарывали на кладбище.

Разведчица не теряла надежды на возвращение. Если удастся убедить Поло в том, что медальон хромого и умения эскулапа полезны для синелесцев, то может тот и простит ей убийство родного брата. Верилось с трудом, но стоило попробовать. Отряды лесорубов Бесноватого сейчас где-то поблизости промышляют на дорогах, но к концу весны, когда с Гелейских гор сойдут снега, они тоже направятся на Север.

Грязь знала — все пути ведут в северный Кустаркан.

— Обойдём город с запада, — она опустилась на корточки, протянула к огню озябшие ладони.

— У реки тихо? — спросил Знахарь.

— Не совсем, — обронила северянка, — воду не набрать. Схожу утром.

— А что там?

— Так, ерунда. — Грязь легла поудобней и, закрыв глаза мгновенно уснула.

* * *

С головы сорвали мешок, и Мышиный Глаз закашлялся от скребущей горло пыли. Два крепких солдата держали его за руки, тогда как третий с капитанской лентой на плече сухо отрапортовал:

— Доставлен, ваша святость!

Перед собой советник увидел старца Иеорима. Скрюченная горбом спина, скорбно собранные на животе руки, немигающие с выцветшими зрачками глаза.

— Не понимаю, зачем? — тихо спросил старик. — Ваш Монтий — идеальный претендент, и я с радостью принял ваше предложение. Он в меру жаден, в меру глуп, в меру нагл. Лучшей кандидатуры и представить нельзя. Он полностью контролируем вами, а главное, даже не догадывается об этом, и после известных событий будет признателен нам до конца своих дней. Я даже надеялся, что вы, дорогой Альфонсо, станете тайным правителем этой страны. Мне же с лихвой достаточно покорного Бруста, который в скорости заменит на отакийском троне свою мать. И что же случилось? Что не так? Почему вы сделали это?

— Я вас не понимаю? — советник безуспешно пытался продемонстрировать дружескую улыбку.

— Нет, Мышиный Глаз, это я не понимаю! — старец повысил голос до крика. — Какую игру вы затеяли? Зачем ваш слуга сбежал с королевой?

— Что? — кулаки полукровки судорожно сжались и ногти впились в ладони.

— Неужели она оказалась хитрее меня? — монах нервно хихикнул. Он сдерживал себя, но худые щёки дрожали негодованием. — Что, перекупила? Или охмурила женскими чарами? Что произошло с вами, Альфонсо?!

— А вам не кажется, что нельзя доверять первому впечатлению? — советник старательно давил в голосе нотки страха.

— Какое тут впечатление, если капитан Реба своими глазами видел вашего немого слугу на вёслах лодки с беглой королевой!

Земля ушла из-под ног, в животе похолодело, тело налилось свинцом. Пытаясь взять себя в руки, Мышиный Глаз носом втянул тёрпкий воздух монашеских покоев.

— Мы можем остаться наедине? — голос еле слушался его.

— Я уж не знаю, чего теперь от вас ждать.

— Я безоружен и… ну куда я сбегу?

— Ладно, — немного подумав, произнёс старик, жестом призывая конвоиров покинуть комнату.

— Но… — возразил капитан Реба.

— Да-да, побудьте за дверью. Я позову. — Когда все вышли, старик махнул рукой: — Только увольте от глупых оправданий. Не хватало услышать, что ваш слуга сам додумался до такого.

— Оправдываться мне не в чем, — советник потёр ноющие запястья. — И где беглецы?

Иеорим хитро сощурился.

— Вы довольно не простой орешек. — В его глазах вспыхнула искра неприкрытого злорадства. — Лодка сгорела, беглецы на дне, так что, дорогой друг, ваши планы провалились.

— Неужели?

Монах озадаченно взглянул на пленника.

— Не кажется ли вам, — продолжил полукровка, — что произошедшее было единственно верным решением?

— Помочь королеве сбежать?

— Разве можно сбежать из Гесса, когда на его стенах островитяне? Я с ними прожил много лет и знаю, на что способны эти стрелки.

— Я вас не понимаю…

— Ну вот, — наконец дружелюбная улыбка получилась, — теперь вы произносите фразу, сказанную мною минуту назад. Если бы мы понимали друг друга с полуслова, едва ли пришлось действовать в одиночку. Согласен, я не предупредил, но… я и не думал, что вы так отреагируете на мой замысел.

— Не понимаю, — нахмурился старец.

— Сейчас наша главная проблема покоится на дне Омы, что лучшее её решение. Подумайте сами, как это выглядит: вместо смиренных молитв и поиска божьего пути королева решает сбежать. Для истории останется тайной как, но то, что это лично её решение — бесспорно. Вас винить не в чем, солдат винить не в чем. Дозорные видят на ночной реке под городскими стенами лодку. Может лазутчики, может беглецы — сыновья Хора. Всё просто, островитянин видит цель и стреляет. Лодка сгорела, королева убита. Смерть при попытке бегства. Трагическая случайность, избавляющая всех нас от ответственности за её смерть. Оставайся Гера в монашеской келье, как бы вы спали ночами? Помните девиз: «Убивший короля, станет королём»? Я освободил вас от ночных кошмаров. Теперь королеву можно канонизировать, причислить к святым мученицам, но… посмертно. Думал, вы проницательнее, и похвалите за инициативу. Или я ошибся?

Старик долго молчал. Затем обошёл стол, постукивая костяшками пальцев по краю, уставился в крохотное окошко и, наконец, произнёс озадаченно:

— Складно сказано. Бесспорно, святая мёртвая королева лучше опасной живой монахини. Но лишь в том случае, если она действительно мертва. Отправляйтесь, мальчик мой, с двумя дюжинами всадников вниз по течению. Организуете поиски. Если королева утонула, её тело застрянет в порогах близ каменистого плато Каменных Слёз. — Старик угрожающе скрипнул зубами: — Найдёшь его и привезёшь. Если же не найдёшь… капитан Реба получит инструкции, что с тобой делать.

Когда Альфонсо Коган выходил из монашеских покоев, кровь стучала в висках, словно кухарка отбивает мясо для сочной котлеты. Он посмотрел на ладони — красные глубокие бороздки от впившихся ногтей протянулись нестройной шеренгой на побелевшей коже. Но не ладони видел перед собой советник, а впалые глаза беглого немого слуги.

— Он не Пёс, — бормотал под нос полукровка, широко шагая по пустынному коридору, — нет, не Пёс. Он Волк. Немой дикий волк, умеющий выть своё «го-о-о-о» и рвать горло, когда не ждёшь.

* * *

Таким тихим может быть только раннее весеннее утро на реке Ом. Ночной, плотно набитый туман, с первыми сырыми лучами просыпающейся зари становится рыхлым и рваным, скукоженным как промокшая овечья шерсть. Птицы ещё спят, и тишину нарушает едва уловимый, мерный и угрюмый плеск речной волны. Серая городская стена, прорезана чёрными прожилками склонившихся над водой вербовых ветвей. В сонном небе, смешанном с остатками тумана, утопают бойницы и башни, где самым крепким на свете утренним сном спят караульные.

Знахарь наступил на сухую ветку и её треск зычным аккордом пронёсся над гладью. Разведчица гневно стрельнула на спутника глазами-угольками. Тот пожал плечом и глупо улыбнулся. Он старался двигаться как можно тише, но соответствовать девчонке-северянке оказалось выше человеческих возможностей. Легко уклоняясь от надоедливых веток, она, похоже, парила над землёй, не касаясь елового настила ногами. Знахарь мог бы прибегнуть к магии и сделать то же самое, но подсознательно чувствовал, Като это обидит. Её умение — настоящий талант, подаренный свыше — наполнял жизнь смыслом, делал особенной, не такой как все. У него же, не более чем со старательной скрупулезностью изученное знание, приобретённый навык подчинять потусторонние законы природы собственной воле. Тут нечем хвастать.

Пока девушка собиралась за водой, он вызвался помочь, поскольку чувствовал в этом необходимость. Учитель часто повторял: «Прислушивайся к себе, не спорь с собой, внимай своим чувствам. Истина приходит, ещё до начала её поиска. Главное уметь услышать её шаги».

Разведчица не возражала.

— Я понесу две фляги, а ты остальные, — равнодушно согласилась она.

Пока Меченый спал под телегой нагруженной баулами со скудным знахарским скарбом, они направились к реке.

Грязь взмахнула рукой и подошла к воде. Откупорив фляги, Знахарь последовал за ней. Вряд ли со стен можно было их заметить. Даже если и так, редкий островитянин попадёт с такого огромного расстояния. В этом месте река, огибая стену, делала крутой поворот и значительно сужалась, но даже это не гарантировало меткого попадания.

Знахарь опустился на колени и утопил бурдюк в дышащую холодом, пронизанную утренней свежестью реку. Воздух крупными сильными пузырями вырвался из деревянного горлышка. Набрав полную флягу, Знахарь то же самое проделал со второй и лишь тогда поднял голову осмотреться. Столица Герании, серая опасная, враждебно пялилась на него с другого берега выбоинами каменной кладки. И всё-таки страха не было, а тихое утро предвещало добрый день. Игривые рыбьи всплески, звонкое цвирканье проснувшейся ни свет, ни заря одинокой синички, мягкий утренний ветерок, колышущий прибившуюся к берегу тину и два странных предмета темнеющих неподалёку, шагах в двадцати вдоль берега. Мужчина присмотрелся — ни камень и ни коряга. Но внутренний голос подсказывал, здесь что-то не так. Один из предметов походил на бревно, накрытое мокрой мешковиной, из-под которой выглядывали разметавшиеся на бледно-жёлтом песке ярко-рыжие женские волосы.

 

Глава 4.2

Бой у порогов Каменных Слёз

Рваный северный ветер играл огнищем как лепестками распустившегося макового бутона, то прижимая к горячей земле, то столбом устремляя в небо. Погребальный костёр уносил душу из обезглавленного тела Бесноватого Поло к Змеиным богам, а Праворукий смотрел на шарахающееся полымя и думал — кто сложит ему последний костёр, когда придёт время.

— Послушай… э… приятель, — тонким почти девичьим голоском пропищал выросший за спиной рыжебородый великан. Он переминался с ноги на ногу, размышляя сесть рядом или всё же остаться стоять.

— Присаживайся, — помог решиться Праворукий.

Оглядываясь на толпу стоящую у костра, верзила присел на корточки опёрся широкой ладонью о топорище и легонько хлопнул Праворукого по плечу:

— Друзья?

Тот усмехнулся уголками губ и согласно кивнул:

— Да уж…

— Послушай брат, — начал рыжебородый, — она же не… не отакийка, как ты говорил до этого?

— До чего, до этого? — Праворукий сделал вид, что не понял.

— Ну, вначале… пока это…

— Пока не увидели, кто она?

— Вот именно, пока не увидели, — выдохнул рыжебородый, и продолжил, с трудом подбирая слова: — Тут парни меркуют, Небесная не может быть из-за моря. Вроде говорит не так, как лопотали те пленные отакийцы, пока мы им не повыкололи глаза. Люди мы простые и в языках не разумеем, но мыслим, что так говорят те, живущие за Гелеями, на северных склонах Шуры. Ведь так, брат, она оттуда?

— Ты читал писания?

— Скажешь тоже, — рыжебородый сощурился и покосился на лесорубов. — Говорю же, необученные мы. Из наших умел читать один Поло, небо ему колыбелью, да и то сдаётся, больше делал вид, чем так было на самом деле. Он всегда делал вид, будто умнее остальных. — И помолчав, добавил тоном юнца, сватающегося к строптивой девице: — Так что, да или нет?

— Что я соврал? Да, соврал.

— Зачем, брат?

— Чтобы скрыть.

— Скрыть, что она Небесная?

— Это её тайна, не моя.

— Плохой ты хранитель. Могли и без ушей остаться, — произнёс подсевший рядом паренёк с длинным шарфом на шее и с именем Корвал-Мизинец.

— Ну не остались же.

— Вот только… — рыжебородый задумчиво почесал макушку, — … не пойму, брат, если она Небесная с северных склонов, то, как вы… идёте с Севера на Север?

Уклончивые ответы кончились. Легче свалить на землю молодого бычка, чем отвечать на такие вопросы. И всё же раскрасневшийся от напряжения Праворукий пытался выглядеть хладнокровным.

— Мы здесь… понимаешь… делаем крюк.

— Крюк? — удивлённо переспросил тонкоголосый великан.

— Ну да, крюк болотами, — более уверенно повторил Праворукий. Это всё, что пришло ему в голову. На большее не хватало мыслительных способностей.

— Так-то… крюк-то уж больно… хм, — увалень озадаченно чесал загривок.

— Уж, какой есть. Крюк он… крюк. — Праворукий перестал дышать, ожидая всякое.

— Ладно, — как-то вдруг живо согласился лесоруб. Полученный ответ видимо полностью удовлетворил его.

— А этот, что с вами? — поинтересовался Мизинец, имея в виду сержанта.

— Не обращай внимания. Мой помощник, — отмахнулся Праворукий.

— Ладно, — так же скоро теперь согласился паренёк.

Казалось, великан и малец остались вполне довольны полученными пояснениями.

— Стало быть, планировали здесь у порогов Каменных Слёз перейти вброд, и потом на Север?

— И дальше в Гелеи, — Праворукий многозначительно указал протезом в небо.

— Ну да, понятно, — кивнул великан. Что он понял, осталось загадкой. — Еды в горах нет, но есть золотые жилы.

— Да? Золото? — оживился Корвал-Мизинец.

— Может быть? — уклончиво ответил Праворукий.

— Ну да, понятно, она же Небесная, — теперь пришла очередь Мизинца понять что-то загадочное и непостижимое для Праворукого. Покусывая синеватые губы, паренёк, наконец, решился на главное: — Мы с парнями тут посовещались. Надоело месить грязь за полплошки гороховой похлёбки, да и та бывает через раз. С Поло всё шло как-то через задницу. Делил нечестно, хитрил. Мы даже благодарны тебе за него, сами не могли нарушить клятву. Бесноватый богател, а мы… ни еды, ни золота. Так вот, однорукий… — он набрал полные лёгкие воздуха и выдохнул без остановки: — Старики сказали, Небесная приносит удачу. Как, твоя из таких?

— Раз у меня уши на месте, как думаешь? — двусмысленно ответил Праворукий.

— Резонно вещаешь. Вот и думается нам, что лучше с ней, чем со старшим сынком покойного Тридора. Хрен редьки не слаще. С младшим уж нахлебались по горло. А она всё же Небесная.

Слово «Небесная» Мизинец произнёс так, будто связывал с ним исполнение самых заветных мечтаний.

— Правда, что они чуют золото в горах? — крайне возбуждённо поинтересовался рыжебородый.

— Старикам лучше знать, — парировал Праворукий.

Выглядело глупо, но стоило попробовать, и Праворукий решился:

— За золотом не пойдём. Пока. Нет ни еды, ни снаряжения. Оставим Небесную в Гессе, а сами в Кустаркан. Подготовимся…

— Эй! — напрягся Мизинец, — без неё никак. Удачи не будет!..и почему в Гессе? — И уже мягче добавил: — Не переживай, в Кустаркане и еду и снаряжение достанем.

— Ладно, там посмотрим, — туманно буркнул Праворукий, косясь на дверь хибары, где спала принцесса. Время покажет, а пока стоило подольше удерживать неопределённость.

— Эй, парни! Считай, золото наше! — крикнул Мизинец прислушивающимся к разговору лесорубам.

Толпа одобрительно загалдела.

— Она как захочет, кровью или как? — ликующий Мизинец торжественно скалился, сверкая как новенький томанер, словно решение уже принято.

— Что? — не понял Праворукий.

— Клятву приносить, как будем? Кровью как давали Поло или…

Праворукий покачал головой — ох уж эти традиционные ритуалы Синелесья.

— Составим договор, — отмахнулся он и попытался встать, но рыжебородый хлопнул по плечу так, что чуть не свалил с бревна, и радостно пропищал:

— Пиши, брат, договор! Подмахнём! Всё одно читать не умеем!

* * *

— Они что-то ищут, — прошептал один из лесорубов.

Скрываясь за еловым лапником, они увлечённо наблюдали, как на берегу вдоль порогов отакийские солдаты баграми ощупывают дно стремнины. Южан было человек двадцать — вдвое меньше, чем синелесцев — и всё же то были не горстка лесных разбойников, а настоящие воины. Добротная экипировка, дорогие латы, привязанные в кустарнике молодые горячие кони — всё указывало на элитный отряд.

— Надо обдумать, — хмурился Дрюдор, оценивая боеспособность отакийцев.

— Что тут думать? — зашипели рядом. — Это же южане. Рубить надо.

— Войну выигрывают головой, а не топором, — ответно прошипел сержант тоном видавшего виды вояки, и чуть повысив голос, скомандовал: — Никому не высовываться.

— Ты нам не командир, так что заткнись, — огрызнулся худощавый парень с рыжей от ржавчины секирой на сухопаром плече.

— Да, не командир, — чуть слышно подхватили остальные.

— А надо бы, — зло осклабился Дрюдор.

Вдруг в стороне послышались резкие призывные выкрики. С десяток лесорубов, грозно размахивая топорами, бросились на берег, воинственно горланя и метая в отакийцев дротики. Южане, побросав багры, кинулись к лошадям. Несколько дротиков достигло цели и на прибрежной гальке остались три мёртвых тела.

— Чего ждём?! — призывно раздался возглас Корвала-Мизинца.

— Стоять идиоты! — выкрикнул Дрюдор, указывая влево, где небольшое звено из десятка арбалетчиков спешно вкладывали в ложа болты. — Всем в укрытие!

Но опьянённые атакой простаки-лесорубы бездумно неслись на основные силы неприятеля.

Град болтов посыпался на головы атакующих, разделив отряд надвое. Ровно половина осталась лежать у воды, остальные, развернувшись на бегу ринулись в лес, и пока стрелки перезаряжали арбалеты, успели укрыться в чаще. В это время конные латники уже сидели в сёдлах, и, выстроившись шеренгой, готовили к бою пики и короткие кавалерийские мечи. Всадник на белом жеребце, с капитанской лентой на руке коротко и хлёстко выдавал команды. Прикрываемый арбалетной стрельбой, с пиками наперевес, конный строй походил на ощетинившегося дикобраза.

— Кой дурак… на латников в открытую? — грязно ругался Дрюдор.

Раздался глухой треск лопающейся древесины — арбалетные болты дождём вонзались в стволы деревьев.

— Где ваши щиты? — крикнул Дрюдор. Он был в бешенстве.

— Нам они ни к чему, мы же дровосеки, — отозвался рыжебородый тоном человека, свято верующего в логичность такого ответа.

Кавалерийская атака началась. Между деревьями замелькали потные лошадиные крупы, пики целились в животы, плечи и головы лесорубов. Лязг доспехов, глухие удары мечей, беспорядочное конское ржание — звуки боя заглушали крики раненых.

— Дровосеки — самые бестолковые солдаты! — негодующий Дрюдор изрыгал проклятья. — Злости много, ума нет!

Его распахнутый рот брызгал слюной. Ухватив за куртку одного их синелесцев, гаркнул прямо в ухо:

— Эй, ты… бери тех двоих и дуй на левый фланг! А этих туда! Рубите деревья, преграждайте лошадям путь! Рубить-то вы не разучились, болваны?

Несколько лесорубов тут же бросились выполнять полученный приказ, и уже через минуту молодые сосны бодро валились на головы отакийским всадникам, заставляя лошадей вставать на дыбы и пятиться назад к реке.

— С топорами на верховых — самоубийцы! — Сержант ругался так же, как и всегда в бою. — Где лучники? Всего двое? Сенгаки, вашу… между ног! — По-другому он не умел.

Неподалёку древний старик с луком в иссохшей руке целился долго и судорожно, да так, что натянувшая тетиву рука дрожала как застывшее желе на трясущемся от танца свадебном столе. Рядом молодой паренёк, тоже лучник, похоже, внук старика, застыл столбом и даже не пытался поднять лук.

— Вы двое, ко мне! — во всё горло заверещал Дрюдор, да так властно, что дед и внук тут же вытянулись по стойке смирно. — Ты, старый и он… не пытайтесь попасть в ездоков. Цельтесь в коней. В них-то уж точно не промахнуться. — И развернувшись к остальным, трубным голосом распорядился: — Всем рассыпаться и залечь! Чтоб верховые пиками не достали!

Лесорубы мигом повалились на землю, кто в канавы, кто в валежник. Лишь двое лучников, вытянувшись в полный рост, пускали стрелы одну за другой. Изредка их стрелы всё-таки достигали цели, и раненые лошади метались меж деревьями, тщетно пытаясь сбросить с себя седоков. Потеряв противника из виду, запертые поваленным сосняком, отакийцы отступили к реке. Теперь на голом скалистом плато, они были как на ладони.

Капитан отдал приказ, и арбалетчики, рассыпавшись по берегу, укрылись за высокими валунами. Всадники напротив, отошли дальше к стремнине на расстояние, недосягаемое для стрел. И всё же старик и юнец продолжали напрасно стрелять, лишь выдавая тем своё расположение. Когда одинокий болт выбил старику глаз, бесполезная трата стрел прекратилась.

— Та-ак, — протянул Дрюдор.

Теперь даже самый бестолковый лесоруб понимал, вторая атака захлебнётся быстрее первой. Преодолеть береговое расстояние до конников под арбалетным обстрелом — чистое самоубийство.

— Что будем делать? — спросил Мизинец сержанта.

— Давай командуй, пришлый, — требовательно зашипели лесорубы.

— Та-ак, — повторил Дрюдор, — внезапность упущена, используем хитрость…

Рядом в предсмертных судорогах корчился худощавый парень с перебитой шеей. Тут же валялась забрызганная кровью его боевая секира. Дрюдор молчаливо поднял её и, обухом указывая в сторону от сухостоя, выкрикнул:

— Рубите длинные шесты! Заострите концы, да поживее! Ты! — ткнул пальцем в молодого лучника, склонившегося над телом убитого деда. — Хватит причитать! Он умер как солдат. Возьми его стрелы и следи, чтобы ни один южанин не переступил ту прогалину перед лесом. Попусту стрелы не трать! Стреляй наверняка! Понял?

Парень вытер заплаканные глаза и согласно кивнул.

— Так-то лучше, — подбодрил сержант.

Лесорубы умело рубили строевой сосновый молодняк. Проворными точными ударами срезали развесистые лапы, ювелирно обтёсывали сучки на упругих стволах, в два замаха острили концы. Глядя на их работу, Дрюдор довольно цокал языком:

— Каждый умеет, что умеет. Эй, живо! Слушать сюда! Вы берите шесты, а вы… — он указал на трёх молодых парней рядом с Мизинцем: — Бросьте топоры и слушайте внимательно. По команде Мизинца по очереди будете выбегать из леса и сразу же обратно. Только кричите погромче. И запомните, промедление — смерть. А вы, — Дрюдор обратился к остальным, — разделитесь на два отряда и живо на фланги!

— Куда? — переспросил пухлый лесоруб с подпоясанным двуручной пилой бочкообразным пузом.

— Туда и туда, бестолочь! — сержант развёл в стороны руки. — Выставить шесты наготове и по моей команде сходитесь. Всё ясно?

— А то, — подтвердил пухлый, сверкая маслянистым лицом как надраенным походным котелком.

Дрюдор лёг на землю и жестом призвал Мизинца сделать тоже самое. Скрытые плющом, паутиной стянувшим прибрежный валун, они долго осматривали берег. Отовсюду из укрытий таращились стремена заряженных арбалетов.

— Смотри, сынок, и запоминай, — Дрюдор глянул в небо, будто оно могло ему помочь в задуманном, и вдруг резко вскочил на ноги.

— А-а-а! Собачьи дети! — с громогласным криком он выбежал из леса, подпрыгнул на месте, широко взмахнул руками и, сделав два невероятно огромных прыжка, снова очутился за валуном рядом с Мизинцем. Тут же четыре смертоносных болта глухо воткнулись в песок, там, где только что скакал сержант. Мизинец уставился с распахнутым ртом.

— Стар я… для такого, — сквозь одышку выдавил Дрюдор. — Давай, теперь твоя очередь. Только не медли.

Парень вскочил также стремительно и, взвыв во весь голос, пригибаясь и качаясь из стороны в сторону, зигзагом помчался по прогалине к густым ивовым зарослям. Летящие болты едва касались его взъерошенной шевелюры. Пробежав десять шагов, оттолкнулся обеими ногами, нырнул в кустарник и, удачно приземлившись, расплылся в победоносной ухмылке.

Тут же вскочил следующий. Парень с деревянным блюдом на груди, заменявшим ему нагрудник, подпрыгнул молодым козлом и выкрикнул, пританцовывая на месте:

— Эгей, уроды! Я здесь!

— Ложись! — гаркнул сержант, и парень плашмя повалился рядом с ним. Пара болтов чередой впились в сосновый ствол, и ошмётки коры посыпались им на головы.

— Не на месте, балбес. Двигайся, недотёпа, — Дрюдор по-отечески погрозил волосатым пальцем.

Игра в кошки-мышки началась.

— Ату! — Мизинец уже нёсся обратно.

На этот раз стрелки запоздали. Вероятно, перезаряжали арбалеты.

Парни внезапно один за другим выскакивали из-за деревьев, носились от кустов к валунам и обратно, кричали, улюлюкали на бегу, и последними словами поносили арбалетчиков. Всадники у реки, придерживая взмыленных коней, тоже включились в забаву. Горлопаня и перекрикивая друг друга, они тыкали пальцами в возможное место появления очередного наглеца, и кажется, делали ставки.

Пока продолжался этот импровизированный тир, Дрюдор оценивал, как оба его фланговых отряда занимают нужные позиции. Справа полторы дюжины лесорубов, с жердями на изготовке, притаилось за деревьями. Слева отряд не меньше, приготовив заостренные шесты, залёг за густой уремой.

В это время не на шутку разозлившиеся арбалетчики покинули свои укрытия и уже не таясь, стали приближаться к месту непривычно наглого, провокационного игрища.

Дрюдор повернулся к единственному лучнику:

— Приготовься, парень. И целься лучше.

Смертельная пляска приближалась к апогею, когда Мизинец, подхватив небольшой остроконечный камень, в очередной раз выскочил из-за валуна и метнул в стрелков. Парни тут же последовали его примеру. Один из камней попал отакийцу в голову и тот, выронив арбалет, упал на колени. Это выглядело глупо, но раззадоренные стрелки и не думали прятаться от летящих камней. Увидев это, капитан-южанин отдал короткий приказ, и всадники, пришпорив лошадей, тронулись с места. Пока добротные отакийские подковы выбивали искры из прибрежных камней, занятый диспозицией сержант, жестами призывал отряды к изготовке.

— Сейчас начнётся, — Праворукий коротко сплюнул, пожевал губами воздух и потёр щетинистую щёку о протез.

Раззадоренный, потерявший бдительность Мизинец замешкался дольше обычного, и это стало его ошибкой. Вражеский болт угодил в бедро выше колена, и парень подкошенный покатился прямо всадникам под ноги. Стрелки радостно завопили, а верховые осадили набирающих ход коней.

Дрюдор поднял руку, объявляя максимальную готовность.

Первым над корчащимся от боли Мизинцем вырос капитал на белом жеребце. Рукою в сверкающей латной перчатке с лацканом до самого локтя подал сигнал. Всадники окружили раненого, а стрелки перестали держать его на прицеле.

— Чего ждёшь? — не выдержал Праворукий.

— Погоди… — Дрюдор не отрывал взгляда от происходящего.

— Они его убьют.

— Значит, похороним с почестями.

Тем временем конный отряд взял парня в плотное кольцо. Несколько из них, обнажив лёгкие верховые мечи, вглядывались в чащу, туда где, по их мнению, скрылись товарищи подстреленного весельчака. Остальные, окружив Мизинца, весело галдели и победно скалились, потирая ухоженные южные бородки.

Капитан склонился над парнем и требовательно прикрикнул. Неожиданно Мизинец вскинул руку, и увесистая гладкая галька угодила южанину в его картофелевидный нос, выбив изрядную струйку крови. Истерично взвыв, капитан ухватился за лицо, и в этот самый миг Дрюдор отдал приказ атаковать.

Стрела лучника-лесоруба пробила отакийскому капитану кадык и вылезла кровавым концом из шей, сзади под шлемом. Испуганный конь вздыбился, сбросил обмякшего седока прямо на Корвала-Мизинца и мёртвое капитанское тело плотно накрыло парня, тем самым сохранив жизнь.

Всадники бросились кто на выстрел, кто к капитану, но тут с обеих сторон, с кольями наперевес, по-звериному крича и улюлюкая, как из-под земли выросли оба отряда лесорубов. Дальше всё походило на травлю медведя-шатуна, в чём лесные братья имели немалый опыт. Острые концы их сосновых жердей втыкались в укрытые алыми попонами лошадиные крупы, в потные конские шеи, в дорогие сёдла и ноги седоков. Всадники рубили колья мечами, но тут же в брюха животных впивались новые, и два-три лесоруба навалившись на тупой конец, сваливали на землю и коня и наездника. Лишившихся приоритетной верховой позиции тут же настигали острые топоры.

Мясорубка была в самом разгаре, когда к ней подключились стрелки. Арбалетчики норовили прицелиться и выстрелить, но мечущиеся раненые лошади загораживали линию обстрела. И всё же, хладнокровно выбирая цель, они один за другим косили опьяневших от запаха крови лесорубов.

— Ловите коней! — крикнул Дрюдор, указывая окровавленной секирой на притороченные к сёдлам щиты. Сам же вскочив на обезумевшего от боли вороного, крепко сдавил ногами кровоточащие бока и бросился на стрелков.

Рыжебородый громила широкими взмахами рубил всё, что попадалось под руку. Шлемы южан трещали как яичная скорлупа, а из конских ран брызжела смешанная с пенистым потом густая кровь. Парень с блюдом на груди, с торчащими из него болтами, орудовал трофейным мечом. Обеими руками держал за рукоять и привычно рубил как потерянным в суматохе топором. Праворукий тоже обзавёлся клинком. То был не привычный для него двуручный фламберг, а лёгкий кавалерийский меч. Не снижая темпа, он молотил им словно крыльями мельничного ветряка, невзирая, человеческая ли плоть попадала под лезвие, либо лошадиные бока. С железного протеза торчал чёрный от крови штырь. Пухлый лесоруб с разрубленным надвое черепом распластался придавленный убитой лошадью, и его остывшие голубые глаза, умиротворённо пялились в такие же голубые небеса.

— За Небесную! — выкрикнул кто-то, и окрылённые этим возгласом лесорубы усилили натиск. Некоторые из них, оседлав уцелевших коней, погнались за беглецами.

Когда всё стихло, красный от крови берег походил на разделочный стол мясной лавки: парующие кишки торчат из вспоротых лошадиных и людских брюх, отрубленные конечности разбросаны среди тел их недавних владельцев, предсмертный конский храп, сладковатый запах крови и холодящее прикосновение смерти.

— Волки обрадуются такому подарку, — обессиленный Дрюдор рухнул на ослабевшие колени.

Слипшиеся от собственного пота и чужой крови сержантские усы болтались как две висельные верёвки в ожидании жертв. Уцелевшие лесорубы тоже валились на землю. Рядом вынырнула голова Корвала-Мизинца. Карабкаясь из-под убитого отакийца, парень процедил, кривясь от боли:

— Не думал я, что ты умелый командир… когда трезвый.

— Да уж, — согласился сержант, — но сейчас бы с радостью напился.

И уткнувшись лбом в лошадиный труп, старый вояка бесшумно заплакал.

Два огромных лесоруба тащили человека в дорогом халате и с перевязью королевского советника на плече.

— Этот говорит по-нашему. Прятался в воде. — Бросив на мокрую от крови гальку, один из синелесцев красноречиво занёс над пленным топор: — Или расспросим?

— Всё расскажу. Я не отакиец. Я полукровка с островов, — задыхаясь произнёс тот.

— Сдаётся, мёртвые арбалетчики — не твои ли земляки? Арбалет куда дел? — грязным сапогом лесоруб придавил пленника к земле.

— Он не стрелок, — подал голос сержант, — Вельможа… глянь на синюю повязку…

— Какая встреча! — вскакивая и не веря своим глазам, воскликнул Праворукий. — Старый знакомый! В кости играть не разучился?

 

Глава 4.3

Ожившие мертвецы

— Ты видел? Он оживил их! — Грязь казалось, теряла дар речи.

— Он всего лишь сделал то, что раньше проделал с тобой, — в голосе Меченого сквозило безразличие.

Девушка отрицательно мотала головой, жадно хватала воздух обветренными губами:

— Нет, тут другое. Ты видел её вздувшийся живот? Её синее лицо? У неё руки связаны… а у того… — она пальцем указала на мужчину, — …у того из руки торчала стрела, и раки почти до кости обгрызли рану. Знахарь из каждого с полведра воды вылил. Ты видел подобное раньше?

Разведчица раскраснелась, губы её возбуждённо дрожали.

— Каждому своё, — многозначительно произнёс хромой, отходя от телеги, — кто-то умеет убивать, другому дано воскрешать убитых.

Впереди Знахарь вёл под уздцы старушку Мирку. Лошадь привычно тянула гружёную телегу, в которой нашлось место и рыжей утопленнице и её молчаливому спутнику. За телегой верхом на вороном следовал Меченый. Рядом, утопая по щиколотки в вязкой слякоти, плелась Грязь.

— Залезай. Сядешь сзади, — предложил Меченый, протягивая руку.

— Как же, — огрызнулась северянка, — ненавижу лошадей.

— Да и Чёрный о тебе не лучшего мнения, — хрипло усмехнулся хромой.

Что себе позволяет этот клеймёный? Она еле сдержалась, чтобы не пнуть коня в заднюю ногу.

— Что может понимать бездумная скотина? — фыркнула в ответ.

— Конь чувствует даже муху на спине. И на злость, отвечает тем же. Ничего, придёт время, поймёшь.

«Придёт время, Бесноватый всадит кинжал под твои худые рёбра», — чуть не сорвалось с девичьих губ. Но разведчица сдержалась. Скорая встреча с Поло станет сюрпризом для Меченого, а сам он — сюрпризом её командиру. Вернее, подарком будет та зелёная вещица на тощей шее хромого. В том, что рано или поздно они обязательно встретят синелесцев, Грязь нисколько не сомневалась — на Севере все дороги сходились в одну. Когда это случится, она лично плюнет Меченому в его мерзкое клеймо, и сорвёт с впалой груди смертоносный амулет. А ещё она перережет горло этому вонючему животному, а из его чёрной шкуры сделает спальный мешок.

— О чём задумалась? — осведомился Меченый.

— Да так… — уклончиво ответила северянка, — обдумываю один план.

— Ты всё планируешь заранее?

— А как же?

— Часто первоначальные планы требуют основательной корректировки.

С телеги послышался стон, рыжеволосая открыла глаза.

— Кто вы? — чуть слышно спросила у идущей за телегой девушки.

Грязь надменно хмыкнула, не удостоив ответом. Стоило её саму спросить об этом.

— Где я, и что случилось? — жалобно простонала женщина, и ещё раз повторила: — Кто вы?

— Вон твой благотворитель, — наконец соблаговолила ответить северянка, указывая на Знахаря.

— Благотворитель? — изумленно переспросила рыжая.

— Эй, Меченый, ты слышишь? — девушка указательным пальцем ткнула в сторону незнакомки. — У неё странный выговор. «Р» тянет, будто воды полон рот. Сдаётся мне — так говорят рыбачки с юго-востока. — И обращаясь к женщине, требовательно бросила: — Ты с побережья?

— Дай ей прийти в себя, — сухо сказал Меченый и, поймав презрительный взгляд, снисходительно добавил: — пожалуйста.

— Кто ей мешает? — сердито прыснула Грязь. Как же нервирует её этот недочеловек — смеет указывать свободной северянке, что ей делать.

Рыжая устало прикрыла глаза. Её спутник до сих пор не пришёл в себя. Его раненая рука, перемотанная холщёвой тряпицей, покойно возлежала на животе. Из скомканных лацканов промокшего халата проглядывалась мускулистая грудь, украшенная гирляндой высушенных языков.

— Видишь, Меченый? — Грязь указала на диковинное украшение: — Может это немытый? Видеть не доводилось, но думаю, они выглядят именно так. От него воняет хуже, чем от твоего коня. Точно немытый.

— Это арбалетчик восточного гарнизона. Я знаю его с прошлой осени.

Услышанное повергло девушку в шок. Как мог отмеченный клеймом получеловек из Гелей оказаться прошлой осенью в Дикой Стороне, да ещё в восточном гарнизоне достойнейшего из полководцев самого графа Иги, о ком в шахтёрских посёлках помнили со времён последнего северного похода? Рука потянулась к ножнам. Но нет, не подарит она Меченому возможность пустить в ход свой зелёный луч. Разведчица сжала злобу в кулак. Стоило выждать, скоро настанет час.

Тем временем Меченый, покачиваясь в седле продолжал:

— Можно сказать, теперь мы в расчёте. Хотя если бы не тот его выстрел, всё сложилось совсем по-другому. Иногда мы благо принимаем за опасность и наоборот.

О чём говорит этот наглый тип, Грязь не поняла. Да это и не важно, потому как человек на телеге пришёл в себя.

— Очнулся, немытый? — северянка стремительно выхватила меч и взмахнула над лежащим, показывая серьёзность намерений. — Тебя Знахарь вытащил из могилы, я же с лёгкостью отправлю обратно. Говори, кто ты?

— Вряд ли скажет, — изрёк Меченый.

— Если не скажет, я проткну его пузо!

— Он немой.

— Не говори ерунды! — глумливо огрызнулась Грязь. Плашмя положила лезвие на дырявую руку незнакомца и с силой надавила на рукоять.

Глаза раненого вылезли из орбит.

— Като, не надо! — раздался голос рядом. Знахарь остановил телегу и строго посмотрел на девушку. Та лишь ухмыльнулась и надавила сильнее:

— Ну, немытый, я жду!

— Го-го… — гортанно простонал человек, широко округлив безъязыкий рот.

Обескураженная разведчица отпрянула назад.

— Я же говорю, немой, — бесстрастно констатировал Меченый, пуская коня вперёд: — Давай, Знахарь, пошевеливайся. Дотемна надо успеть.

— Откуда узнал? — крикнула Грязь в спину.

— Сказал же, — не оборачиваясь, отозвался Меченый.

Ускорив шаг, девушка догнала их. Поравнявшись со Знахарем, спросила:

— А ты что скажешь? Зачем так сделал? Если мог, почему не оживил Грина?

— Ты ему раскроила пол лица.

— А этих зачем? Хотя… рыжую можно продать, а немого немытого куда денешь? Почему не оставил у реки?

— Вижу, к женщинам ты питаешь неприязнь не меньшую чем к мужчинам.

— Из мужчин могут получиться неплохие войны, из женщин только шлюхи.

— Вот как?

— Материнское чрево сотворило меня женщиной, жизнь с ней воспитала мужской характер. И хватит об этом! Что до немытых… я не встречала их, но полагаю, они вылитые нелюди. Прямо как этот. Только взгляни в его волчьи глаза.

— Ошибаешься Като. Этот не из них.

— Ты видел немытых дикарей?

— Доводилось.

— И?

— Говорю же, он не из них.

— Уверен, Знахарь?

— Я знаю этого человека. Сталкивались в прошлом году под Красным Городом.

Грязь застыла на месте. Не произнеся ни слова, судорожно сглотнула порцию воздуха. Наконец её шаг снова стал твёрдым, рука уверенно легла на эфес, умение говорить вернулось:

— Не нравятся мне ожившие мертвецы, — подытожила заносчивая северянка и прошипела вполголоса, косясь на всадника и эскулапа: — Не меньше, чем эти двое.

* * *

— С того света возвращаются уж точно не для глупой мести. — Альфонсо пытался выглядеть естественно, но скрывать животный страх неминуемой смерти оказалось не просто. — Ты уж давно забыл обо мне. Может лучше не вспоминать? Всяко бывает…

— Верно, забыл, — ответил Праворукий. — Но теперь вспомнил.

— Эй, однорукий, давай я буду отрубывать ему палец за каждый неправильный ответ, — рыжебородый синелесец по прозвищу Колода проверил заточку своего топора.

— Погоди, — Праворукий взглядом остановил рыжебородого.

— Понимаю, я твой должник, — кивнул Альфонсо, — и всё же… чего ты добьёшься? Мне нечего тебе вернуть.

— И долг уже не сто три серебряных томанера. Проценты значительно больше.

— И я об этом.

— Как же тебя тогда звали? Что-то связанное с мышью… или с крысой?

— Вообще-то сейчас перед тобой Альфонсо Коган, а человек о ком ты говоришь, заигрался в дворцовые перевороты.

— Перед собой вижу без пяти минут покойника.

— Может и так, а может… верного слугу. Это единственное, что я умею. У тебя раньше были слуги?

— У меня были хозяева… и хозяйки. Те и другие опостылели. В том, чего хочу, ты мне не помощник. Хочу смыть кровь с рук, потому как… гм… тебе знать незачем.

— Часто бывает, покаяние смывает грехи.

— Боюсь, для меня прощения не наступит. Но тебе стоит позаботиться о собственных грехах. Могу отпустить посмертно.

— Я, как королевский советник, больше полезен живым. Много и о многих знаю. К чему убивать такого? Моей кровью руки от чужой не отмоешь.

— Зато покуражусь.

— И всё-таки, убить всегда успеешь, а в дороге я пригожусь. Вы идёте на Север? Знаю, где расположены дозорные отряды присягнувшего южанам Монтия. Также мне известно, какие дороги перекрыты и как обойти отакийскую армию. Если договорюсь с островитянами, возможно, поднимемся до Гесса на их корабле. Перевязь королевского советника может многое. К тому же, я знаю языки, учился ораторскому искусству и прирожденный дипломат. В случае чего, договорюсь с любым. Сегодня это большая ценность. И главное, я прирождённый слуга. Такой же, каким был мой отец. Просто до сегодняшнего дня не догадывался об этом.

* * *

Снежная равнина до рези слепила глаза. Белый саван нетронутого снега, до самого горизонта укрывал плоскогорье. Лишь чернеющие небольшие островки скалистых уступов и придавленные тяжёлыми снежными шапками одинокие высокогорные ели нарушали эту безмолвную белую идиллию. Снег в Гелейских горах не сходил никогда. Искрясь в холодных лучах неприветливого в этих краях весеннего солнца, он сливался в единое целое с девственно чистым небосводом, и казалось, само небо снизошло на многострадальные земли Севера.

Десять дней проведённых в пути не доставили проблем. Ночи становились холоднее и меховые накидки сожжённых в знахарской хижине головорезов Грина пригодились весьма к месту. Рыжая оказалась неплохой кухаркой, а немой отличным охотником. Распустив на нити свою льняную рубаху, он сплёл тесьму, изготовил крепкое древко из акациёвой ветки и, туго натянув перекрученную тетиву, смастерил отличный длинный лук. Стрелы немой вырезал из речного тростника, заточив конец под «срезень», и теперь у путников всегда было свежее мясо — то речной фазан, то заяц, а у подножий Гелей немой подстрелили даже горного козла.

Два дня назад, проходя Семиветровые холмы, путники набрели на крошечный артельный посёлок, где местные плавильщики выливали мышьяковую бронзу. Сизо-оранжевый дым на склонах холмов Грязь увидела за́долго. Так дымят плавильные ямы, когда в только выплавленную медь добавить ярко-оранжевый пещерный реальгар. С приближением к посёлку стал почувствоваться сильный чесночный дух вперемешку с запахом серы — стойкий запах напомнил Грязи детство.

В посёлке они провели ночь. Перед сном северянка и Рыжая долго мылись вдвоём в большом медном тазу, установленном прямо над костром. Они сидели друг против друга в горячей воде, в плотном тумане клубящегося пара, и Грязь с плохо скрываемым интересом поглядывала на загорелую бархатистую кожу своей соседки.

— Нравится? — улыбнулась Рыжая.

— Тоже мне! — огрызнулась Грязь, побагровев от смущения.

— А ты ничего, — Рыжая игриво кивнула на торчащие над парующей водой ало-коричневые соски разгорячённых грудей.

— Прекрати! — фыркнула северянка, спрятав грудь под воду. Рука машинально потянулась к голому бедру в поисках клинка.

На настоящей кровати, и не под звёздным небом, а под деревянной крышей, разведчица проспала до обеда, и проснулась свежая и полная сил. Выйдя на крыльцо, прищурилась от яркого солнца. Утро выдалось морозным. Над дальними холмами белела снежной шапкой гора Шура́. Говорят, там на самой вершине звездочёт Птаха считает звёзды в каменном шатре. Вот бы ей научиться считать так же как он. А ещё говорят, на северном её склоне стоит замок Верховного Инквизитора. Оттуда он драконом по ночам вылетает карать неугодных.

— Эй, погоди, — Грязь окликнула невысокого паренька её одногодку, — Ты не слыхал, Бесноватый вернулся в Гелеи?

— Говорят, ему голову раскроила девчонка, — парень прыснул со смеху.

— Что ты плетёшь! — Грязь бойко подалась вперёд.

— Тише-тише, — паренёк испуганно отпрянул, — я лишь слышал, что теперь девка командует синелесцами. Воистину, мир перевернулся.

— Ступай, и больше не болтай глупостей, — прикрикнула Грязь, определив паренька в сельские дурачки, каких хватало в ремесленных селениях Подгорья.

Вглядываясь в снежные вершины, она размышляла над тем, как ей выманить Меченого в город мастеров Кустаркан — самый большой в Гелеях. Рано или поздно, туда уж точно наведаются лесорубы Бесноватого — Корвал-Мизинец, Рыжая Колода, толстобрюхий Филикар — этих парней Поло часто брал с собой на двух-трёх подводах в Кустаркан, якобы за новенькими топорами. Но Грязь знала, истинная причина поездок в другом. Поговаривали, у Поло в городе тайник, а хранитель ни кто иной, сам городской казначей Тулус. Вот и отправляет Бесноватый военные трофеи под надёжный казначейский замок. От Семиветровых холмов до Кустаркана день пути на восток, а значит, пришло время.

Вернувшись в маленькую кухоньку, застала Рыжую за разделыванием заячьей тушки. Рядом Знахарь кипятил отвар для больного коликами литейщика и что-то записывал в маленькую книжицу. Они беседовали, и к удивлению северянки, это был их первый долгий разговор за всё время пути.

— Ты неплохо справляешься, — говорил Знахарь, указывая на умелые движения женщины. — Это я говорю как бывший в этом специалист.

— В детстве пришлось научиться, — отвечала та.

— Мать научила?

— Кое-кто другой… на островах. — Она смотрела как Знахарь аккуратно выводит буквы отточенным пером: — Где научился? Не часто встретишь на болотах умеющего писать.

— У меня был Учитель, — и немного помолчав, продолжил: — Ты не разговорчива. За всю дорогу поговорить так и не довелось. Что делаешь в наших краях?

— Я не понимаю тебя.

— Ты вроде геранийка, но говор, словно долго жила за морем. Это так?

— Ты прав, Знахарь, и я недавно стала неразговорчива. Потому как не о чем говорить. Прибыла сюда с недобрыми намерениями, о чём искренне сожалею. Если ты против всех, умей принять, что все против тебя. Цена такого выбора — одиночество. Оно может стать даром, а может оказаться проклятьем. Я не справилась, не распознала змею в кроличьем обличии, за что и поплатилась.

— Твоё настоящее имя…?

— Начинаю привыкать откликаться на Рыжую. Мне даже нравится.

— Где твой дом?

— Его у меня больше нет.

— А семья?

— Сильнее всего на свете я хочу увидеть своих детей.

— Где они сейчас?

— Младший под покровительством моих заклятых врагов, а старшая… даже не представляю, где.

— Не хочешь рассказывать о себе?

— Не хочу накликать беду ни на вас, ни на себя.

— Что-то скрываешь?

— Много.

— Кто сеет ветер, тот пожнёт бурю. Верно?

— Если бы ты знал, как сейчас прав. Теперь я плачу без слёз и страдаю без стонов.

— Да, ты скрытна и неразговорчива, как и твой немой.

— И он не мой немой.

— Вот как?

— Случайность, но счастливая. Ведь он тоже ничего не сможет рассказать обо мне.

— Я могу вернуть ему речь. Язык пришить не сложно, главное иметь язык его кровного родственника, а с этим, как ты понимаешь, проблема.

— Я признательна тебе, — после некоторого молчания робко произнесла женщина, благодарно глядя эскулапу в глаза.

— За что? — смутился тот.

— Сам знаешь за что.

— Пустяки, — с нарочитым безразличием выговорил Знахарь. — Моя обязанность помогать каждому.

— Но я не каждая, я… — она запнулась на полуслове.

Некоторое время в кухоньке стояла тишина.

— Я бы осталась жить в этом селении, — наконец Рыжая продолжила разговор. — Здесь тихо и люди приветливые.

— Я тоже хочу осесть… — Знахарь накрыл её руку своей ладонью. Женщина дрогнула, но руки не отняла. Знахарь неспешно убрал руку и продолжил: — Ладно, понимаю, тебе пришлось не сладко. Теперь есть время подумать обо всём. Переоценить ценности.

— Ну что, пора прощаться, — глядя на спутников с нарочитой приветливостью, вклинилась в беседу северянка: — Не понимаю, зачем вы увязались за нами, но пора дорогам разойтись.

— Ты это о чём? — спросил Знахарь.

— Рыжая права, ей лучше остаться в посёлке. Немытый остаётся тоже. С голоду не помрут. Она сгодится куховарить, немому тоже дело найдётся.

— Я останусь с ними, — сказал Знахарь.

— Э… — протянула северянка, чуть колеблясь, — ладно, я знаю, где тебя найти, если что… — и твёрдо добавила: — Мы с Меченым дальше идём одни.

Из посёлка они ушли ранним утром и спустя два дня оказались у заснеженного плоскогорья. Грязь так и не поняла, почему поворачивай она всякий раз восточнее, солнце упорно оказывалось ровно за спиной.

— Мы куда? — на второй день, наконец, спросила она.

— Ты впереди, ты ведёшь, — ответил Меченый.

— Посмотри, как движется, — разведчица указала на солнце, поднимающееся над горизонтом. — Почему мы всё время сворачиваем на север?

— Ноги сами знают куда идти, — ответил Меченый. Ни один мускул не дрогнул на его обезображенном лице.

Прищурившись, Грязь различила на белоснежном полотне чёрную точку. Та приближалась так быстро, что сомнения рассеялись сразу — навстречу неслась запряжённая лошадьми санная повозка. Но как она оказалась в этой безлюдной глуши? Спустя время стала хорошо различима четвёрка сильных коней и меховой тулуп кучер на козлах. Слышалось залихватское гиканье и хлёсткие щелчки кнута. Повозка остановилась в десяти шагах от путников. Чёрный натужно заржал и встал на дыбы.

— Вот мы и у цели, — произнёс Меченый, усмиряя коня дружеским похлопыванием.

Белогривые кони, запряжённые в сверкающий лаком и бронзой крытый рыдван, фыркали и нетерпеливо рыли копытами снег. Закрученные дугой полозья блестели шлифованным металлом. Кучер соскочил с козел, скинул медвежий тулуп, бросил его на снег и только тогда распахнул дверцу. Худенькая нога в белоснежном чулке и в блестящем с оранжевой бабочкой башмаке спустилась на ступеньку, и в услужливо протянутую громадную ладонь легла иссохшая увитая перстнями ручонка, обрамлённая накрахмаленной лилейной манжетой. На расстеленный тулуп спустился тщедушный старичок с изжёванным морщинами продолговатым лицом, маленькими юркими глазёнками и огромной головой под высокой широкополой шляпой. Старичок неожиданно чихнул, и торчащие из шляпы длинные засаленные перья колыхнулись, словно от ветра.

— Говорил тебе, Хоргулий, погода не для прогулок, — тонким голоском проскрипел старичок, неодобрительно поглядывая на кучера.

— И тем ни менее, их стоило встретить, — ответил кучер.

— Да уж… — крякнул старичок и снова чихнул: — Ты как всегда прав.

Осмотревшись, покачал головой, глянул на утонувшие в глубоком снегу кучерские сапоги, посмотрел на свои лакированные башмаки и огорчённо скрипнул:

— Может, вы подойдёте ко мне?

Меченый пятками тронул Чёрного и в два шага оказался напротив старичка. Протянул руку в приветствии:

— Рад познакомиться, ваше верховенство.

От услышанного далее Грязь пошатнулась. Белый снег поплыл в глазах. Голова закружилась. Раскинув в стороны руки, попыталась ухватиться за что-то основательное. Не удалось.

— Да уж, — прогнусавил старичок, — не к каждому гостю Верховный Инквизитор выезжает на встречу. Но как иначе если гость — сам Первый Жнец.

 

Глава 4.4

Планы

Расположившись на ковре рядом с камином, Грязь скрестила ноги и опасливо огляделась по сторонам. Полусферический потолок заканчивался длинными настенными полками, сплошь заставленными книгами, рукописями, необычными большими и малыми приспособлениями, бронзовыми сундучками и пожелтевшими от времени рулонами свитков. Посредине сферической залы возвышалась конструкция из закреплённых друг с другом медными накладками деревянных промасленных балок. Внутри удивительный механизм — стальные зубчатые колёса, туго натянутые ремни, рукояти рычагов, сверкающие полировкой направляющие рельсы. Венчала конструкцию огромная конусная труба, обращенная тонким концом в затёртый табурет, толстым устремленная в потолок, к его прозрачному оконному своду.

— Не бойся, девочка, здесь ты в безопасности, — по-отечески прокряхтел старик, поправляя белые шёлковые чулки.

Умостившись в старое продавленное кресло-качалку, он снял с уставших ног лаковые башмаки и поставил их на каминную решётку. У камина с розжигом возился кучер.

Хозяин сощурился, оценил степень удивления гостьи, и издал скрежет немазаного колеса:

— Есть вопросы?

— Как так? — чуть слышно произнесла северянка, — Инквизитором пугают малолетних детей. У него три головы, тело ящера, а изрыгающим огнём он сжигает города.

— Глупые людишки, — старичок поднялся, по-утиному покачиваясь, проковылял к столу и налил в резной стеклянный бокал тёмно-багровое вино. Без высоких башмаков он оказался совсем крошечным и теперь в широких, застиранных рейтузах походил на простоватого недоросля-гелейца, сына низкорослых шахтёров-проходчиков. Кружевная сорочка ещё более подчёркивала абсурдность фигуры.

Действие походило на глупый розыгрыш или неуместную дурную шутку. Девушка непроизвольно всплеснула руками, закрыла глаза, и ей показалось, сейчас откроет и присутствующие в страхе упадут на колени, и небо исчезнет под взмахами огромных драконьих крыльев, и сказки, которые слышала в детстве, станут реальностью. Расплющив, увидела того же старичка, качающегося в уютной качалке с бокалом вина в тощей руке.

— Но ведь все знают, Верховный взглядом испепеляет завистливых и лишает разума неверных? А когда превращается в Дракона, то…

— Бедное дитя, если бы так было на самом деле, — досадно вздохнул Инквизитор, потирая озябшие ладошки. — Чего не придумаешь, дабы держать в узде животные инстинкты людей.

— Но как?!

— Истинные драконы живут среди вас. К примеру, заморский монах Иеорим с его единой верой. Вот уж кто настоящий инквизитор.

— Но вы… не вы? Неужели… Инквизитор не…

— Да, это и есть тот самый каменный шатёр на вершине Шуры́, а я тот самый ведун-отшельник. Я — Птаха-звездочёт, но иногда — Верховный Инквизитор. Вот такое перевоплощение. Хоргулий, мой преданный слуга и многолетний помощник, немало постарался для этого? Время от времени он спускается к людям поведать именем Верховного пророчества звёзд. Птахе-звездочёту вы не поверите, но таинственному и могучему Инквизитору, умеющему превращаться в дракона сложно перечить, не правда ли, Хоргулий? — старик игриво хихикнул. Кучер Хоргулий, средних лет высокий безбородый красавец, молчаливо кивнул. — Люди боготворят таинственное могущество. Ты даже не представляешь, как легко манипулировать невеждами именем всесильной загадочности. Приходится соответствовать образу. Донести до людей, что говорят звёзды и убедить их выбрать нужное решение иной раз ой как непросто. Но крайне необходимо. Прошлое прописано в древних писаниях, на небе же пишется будущее. Звёзды как слова на пергаменте, могут о многом рассказать, если правильно прочесть их. Ведь так?

Рослый помощник снова кивнул. Подбрасывая в распаленный камин дрова, он с интересом наблюдал за девушкой, и за её реакцией на услышанное. Терпкий можжевеловый аромат наполнял воздух. Пытаясь согреться, Грязь протянула окоченевшие руки к молодому огню. Её била дрожь. Хоргулий поставил полукруглый бронзовый сосуд с торчащим замысловатым носиком на горячие камни в каминной топке и произнёс:

— Сейчас заварим чай, — и, уловив непонимание на девичьем лице, добавил: — Горячий бодрящий напиток. Тебе понравится.

— Только если ты попробуешь его первым.

Мужчина улыбнулся, но промолчал.

— Главное оружие — знание. — Птаха-Инквизитор задумчиво разглядывал струйку пара, бьющую из носика причудливого сосуда. — Кто знает будущее, тот готов к нему. Ты грейся, девочка, мы же с твоим приятелем немного пошепчемся в сторонке.

Он кочергой поправил горящие поленья, протёр слезящиеся от дыма глаза и, развернувшись к Меченому, жестом предложил отойти в дальний угол:

— Это большая удача, что Эрик Красноголовый нашёл тебя. За двадцать лет Хоргулий сумел обзавестись верными людьми в каждом уголке этой страны. От Семиветровых холмов до южных провинций упоминание о Верховном Инквизиторе на многих наводит ужас. Несколько угнетает, что людьми движет страх, но что поделать, — старичок недовольно поморщился. — Кстати, что там случилось в Оманской ратуше?

— Пустое, — уклончиво ответил Меченый.

— Тем ни менее, тебе донесли, что я желаю встречи.

— Ты позвал, я пришёл.

— Да уж… не скрою, Жнец, не приятна мне эта встреча. Я всегда обходил стороной водные владения твоего отца, и рад, что его сыновья и дочки редко выходят на сушу. Мы по разные стороны, и всё же соглашения не избежать. Дело в том, что двадцать лет назад звёзды предвестили перемены. Рассеянное скопление в созвездии Стрельца из пяти молодых, приблизительно одного возраста звёзд соединились в кольцо вокруг одной самой яркой зелёной. Я назвал скопление Чёрный Лебедь, потому как доселе не видел такого. Наверняка, я тогда неверно прочёл небесное послание, или неточно истолковал его, если все мои усилия закончились пролитой кровью. Но я был уверен, звёзды знаменуют свержение кровожадного Тихвальда Конкора. В любом случае смерть короля, казнящего десятками невинных, тогда казалась мне благом. И что в итоге? Крови пролилось ещё больше. На Змеиный трон уселся тупой, алчный болван, по сути, разбойник боготворящий золото и погубивший страну. Мои усилия имели катастрофические последствия. Ветер породил бурю, и неверно применённое знание закончилось бедой. Двадцать лет звёзды молчали, и то были самые тяжёлые для меня годы. И вот, в самый разгар междоусобной войны я увидел, как в Чёрном Лебеде зелёная звезда сменила цвет на голубой, и стала ярче. Что это если не цвет одежд Небесной Матери, что рождается раз в сто лет? Звёзды провозгласили её приход! Но кто она, подаренная небом? Я боялся ошибиться. Лишь одна подходила под пророчество — отакийская королева. Умна, сильна, образована. Её флаг — яркая звезда на синем фоне, а придворные её носят синюю перевязь. К тому же она наша землячка. Чем не Мать для отчаявшихся геранийцев? Но снова ошибка! Звёзды подают сигналы, однако не говорят наверняка. Теперь одна надежда на тебя.

— Вы читаете знаки, глядя на звёзды, я читаю людей, глядя им в глаза. Смерть откровенна только вблизи. Знаю одно, избранную звёздами я пока не встречал. Встречу — узнаю сразу.

— Именно для этого, Жнец, мы нужны друг другу. Звездочёты читают небесные послания, отпрыски Ахита-Зверя — потаённые людские мысли. Я противник насилия, ты — крайнее его воплощение. Я всегда стремился быть светлой стороной, искал путь к всеобщему счастью, ты же переступил сумрачную грань, познал унижение, боль, перерождение и, освободившись от желания быть счастливым, стал счастливейшим из смертных. Ты и я — единое целое. Наука и мистика, знание и суеверие, естественное и потустороннее. Иногда мы бываем весьма полезны друг другу. Ты способен понять, кто она, почувствовать её, я же научу как стать великой объединительницей Сухоморья. Надо найти Избранную, привести сюда, и не ошибиться в предсказаниях.

— Почему не мои сёстры?

— Вспомни об угасшей зелёной звезде. Рядом с Избранной родившийся дважды. Кто это может быть, если не ты?

— Любой. Я знаю многих таких.

— Звёзды говорят, он помечен. Его тело и душа с перерождением изменились. Надломились, стали иными. Потому я и подумал о тебе. Не зря ты возродился Жнецом перед самым её приходом. Может ты её телохранитель, тогда она обязательно встретится тебе. Или уже встретилась?

Старик многозначительно посмотрел на девушку у камина.

— Здесь без вариантов, — произнёс Меченый. — Этой телохранитель не нужен.

— Значит, встреча скоро случится, и тогда все мои знания к её услугам. Приведи её. И ещё, у Избранной есть отличие, но я пока не разгадал какое. Что-то связанное с цветом. То ли волосы, то ли… Знаю одно — она чужачка.

— Значит Избранная — чужачка, отличающаяся от иных, и у неё есть помеченный телохранитель. И где должна состояться встреча?

— Чёрный Лебедь виден лишь с Гелей. Каждому известно, на Севере все дороги сходятся в одну. Полагаю, тебе стоит добраться до Кустаркана, а там твои мёртвые голоса укажут на неё.

— Но если я её найду, почему полагаете, что обязательно приведу к вам? Вы часто ошибались в выборе. Может со мною также?

— Надеюсь, на этот раз ошибки не будет.

— Одна просьба, — Меченый кивнул в сторону камина, — свою спутницу я оставлю здесь.

— Оставляй, я научу её считать звёзды, — кряхтя, старик поплёлся к огню, жестом указывая Хоргулию накрывать на стол: — Что ж, гости, верно, устали с дороги? Полно разговоров, пора ужинать и спать.

* * *

Оставшись наедине с Меченым, Грязь ткнула пальцем в конструкцию, расположенную последи залы, и с вызовом спросила:

— В эту штуку он разглядывает небо?

— Да. Это смотровая труба.

— Так назвал её старикашка?

— Ты не зовёшь его Инквизитором? — Меченый усмехнулся, поправляя амулет.

— Пф-ф! Ты веришь в этот бред? — фыркнула девушка, внимательно присматриваясь к движениям собеседника.

— Всё сказанное — правда.

— Ладно тебе, правда, — язвительно передразнила разведчица. — Сам Бесноватый Поло как-то рассказывал, что видел Верховного драконом, летящим над землёй в сторону Омана. Как думаешь, кому я поверю, хлипкому старикашке или самому Поло?

Меченый лёг в дальнем углу, девушке же постелили на укрытом медвежьей шкурой огромном деревянном сундуке рядом с камином. Разглядывая отвернувшегося спиной хромого, Грязь видела, как от мерного дыхания двигается его худое плечо.

— О чём вы говорили? — тихо спросила.

— О приходе Матери, — не поворачиваясь, ответил тот.

— О женщине?

Меченый молчал.

— Что за Мать?

— Думает, она объединит Сухоморье.

— Женщины — плохие матери.

Меченый повернулся:

— Это ещё почему?

— Женщины — хорошие суки. К примеру, пришлая отакийка. Или моя мать…

— Но ты тоже женщина.

— Никогда больше не говори так! — прошипела Грязь, вскочив с сундука.

— Ладно-ладно, Като, — успокаивающе произнёс Меченый. — Спи, давай. Завтра расскажу.

Проснулась она, когда солнечные лучи, пробиваясь сквозь потолочное окно, вовсю искрились на медных деталях смотровой трубы. Спать под крышей и на меховой лежанке несоизмеримо приятнее, чем на голой земле под звёздным небом. И всё же, необъяснимое чувство тревоги не давало девушке вдоволь насладиться утренним пробуждением. Она осмотрела залу, и взгляд её замер в дальнем углу, где спал Меченый. Вернее, где должен был спать. Угол был пуст.

Вскочив с лежанки и на бегу застёгивая ременную пряжку, северянка бросилась к двери. На улице раскрасневшийся Хоргулий широкой деревянной лопатой убирал выпавший ночью снег.

— Где он?! — выпалила сходу.

— Уехал, — не прекращая работу, ответил мужчина.

— Без меня?

— Он свободный человек, — и добавил чуть слышно: — если вообще человек.

— Видимо, ты ему не особо нужна, дочка, — за спиной раздался стариковский скрип.

Грязь резко обернулась:

— Он уехал в Кустаркан?

— Вероятно, не хотел будить, — на пороге с огромной щёткой в одной руке и с блестящим башмаком в другой стоял звездочёт.

— Мне нужна лошадь! — выкрикнула разведчица.

— Зачем? — спросил Птаха. — Ты же не умеешь верхом.

— Не велика наука, — отрезала Грязь. — Так что, дашь коня? Теряем время.

— Ладно, только с возвратом, — обиженно проскрипел отшельник. — Хоргулий, выведи Белоснежку. Надеюсь, вы скоро вернётесь. И не одни.

Хоргулий воткнул лопату в сугроб, скрылся в конюшне и вывел оттуда белую неосёдланную кобылицу.

— Седло не дам, — хмуро обронил он, подведя лошадь к девушке. Животное спокойно взглянуло на неё, будто знало тысячу лет.

— Давай, — Хоргулий присел, сложив ладони лодочкой.

Крепко ухватившись за лошадиную холку, Грязь поставила ногу на импровизированную опору, оттолкнулась и мигом очутилась на лошадиной спине. Выпрямилась, сжав ногами крутые бока, и сделала глубокий вздох. Лошадь аккуратно шагнула, остановилась, шагнула снова. Шаги мягкие, пружинистые. Белоснежка приняла наездницу без колебаний.

— Возвращайтесь скорее! Я буду ждать! — крикнул звездочёт, улыбаясь во весь свой беззубый рот.

— Хотелось мне быть такой же доверчивой как ты, старик, — бросила в ответ разведчица, вонзая пятки в лошадиные бока.

* * *

Тропа огибала подножие Шуры у восточного утёса. Начиналась скалистая гряда протяжённостью до самого Кустаркана, и это означало, что половина пути одолена. Прижимаясь щекой к лошадиной холке, разведчица пытливо всматривалась в снежный покров. Ни единого следа. Стелющаяся позёмка ровняла свежий снег. Затянутое белёсой дымкой небо предвещало ненастье. Мутный глаз холодного солнца катился за сереющий горизонт. Развесистые лапы столетних елей зловеще покачивались, пророча скорую бурю. Нарастающий ветер сыпал с ветвей на лошадь и всадницу пушистые снежные шапки. Погода портилась, и северянка опасливо огляделась — стоило найти укрытие.

Меченый не мог далеко уйти. В таком глубоком снегу его конь Чёрный точно выбился из сил ровно к этому месту, как и потная, взмыленная Белоснежка. Лошадиные бока била дрожь, мокрые от снега ноги подкашивались, ноздри жадно вздувались, хватая ледяной воздух.

Сломанная ветка справа — здесь Меченый остановил уставшего коня. По-видимому, они стояли долго, так как снег не успел засыпать небольшие ямки от ног Чёрного.

Темнело довольно быстро, но скудный свет заката, отражаясь в целомудренно чистом снегу, достаточно хорошо освещал тропу. Разведчица прислушалась, ухо уловило лишь поскрипывание еловых ветвей под усиливающимся северяком Нунарвиком. Вдали у утёса несколько редких для подножия грязно-белых берёз нестройно покачивались, словно заблудившиеся по дороге домой подвыпившие гуляки.

И всё-таки в еле различимом запахе смолы и хвои тонкое чутьё опытной охотницы ощутило чужое присутствие. Так было всегда. Глаза ещё не видели где, ухо не слышало как, но инстинкт уже подсказывал — зверь рядом. Белоснежка тоже учуяла неладное. Като сползла с лошади, и та прытко, словно и не было проведённого в глубоком снегу дня, отбежала назад шагов на двадцать. Уши торчком, в глазах страх. Только сейчас разведчица поняла, что эти ямки на снегу оставлены не Чёрным. Так широко коню ноги не расставить. Като пригляделась, загнула большой палец, растопырила остальные. Столько углублений в обсыпающемся снегу, и расположены они на одинаковом расстоянии друг от друга. Такие отметины мог оставить лишь… Девушка напряглась, кровь потекла по венам быстрее. Так случалось всегда, когда северянка находила след сенгаки.

Откинув плащ, коснулась рукояти меча и сделала шаг вперёд. Короткий, осторожный. Прищурилась, вглядываясь в кромку утёса, чернеющую в сизом мареве надвигающейся бури. Голая сосновая лапа темнела на фоне припорошенных ветвей. Маленькая плоская голова зверочеловека касалась её совсем недавно. Разведчица прильнула к стволу. Сквозь тонкий смолистый запах явно пробивался свежий звериный дух. Впереди, в пяти шагах, снова ямки, хорошо различимые, несмотря на усиливающуюся порошу. Сенгаки не шёл. Как обычно при охоте, он делал большие пружинистые прыжки, склоняя голову, прижимая розовое брюхо к задним мохнатым лапам. Так он, готовясь напасть, прятал уязвимое место и разведчица догадывалась, кто мог быть его мишенью.

Подойдя к следу, присмотрелась снова. Сенгаки мог прыгнуть в любую сторону, но прыжок был сделан к утёсу. На таком же расстоянии, те же ямки, и их столько же, сколько пальцев руки без большого. Здесь сенгаки стоял долго — в ямках отчётливо виднелись отпечатки его длинных когтей.

Разведчица пригнулась, вынув из ножен клинок, направилась к утёсу. Притаилась за гранитным выступом, словно готовая к броску рысь, и осмотрела каменистое подножие. Ошибки не было, утоптанный конскими копытами снег вещал — здесь побывал не только лесной сенгаки.

В десяти шагах от укрытия, под развесистой, искорёженной осиной, в скале зияла трещина. Достаточно узкая, и всё же способная пропустить внутрь и коня, и всадника. Тем более голодного сенгаки. Большой лунный диск, белый как всё вокруг, освещал пещеру ровным холодным сиянием и вздымающиеся на ветру снежинки искрились ледяным разноцветьем.

Северянка вынула из кармана курительную трубку и высыпала на ладонь горсть табака. Скинула капюшон и растёрла табак в слипшихся волосах. Уловка срабатывала всегда — так сингаки не почует её запах. Зверолюди обычно ночные охотники, потому дальнозорки, а вблизи видят плохо. Отыскать жертву им помогает нюх, и обмануть его легче, чем зрение. На свои глаза разведчица тоже особо не рассчитывала. Сенгаки нельзя увидеть. Вернее нельзя увидеть во́время, до того, как унюхает он. Сенгаки не пахнет. Может запах какой и есть, но человеческий нюх не совершенен и не может его различить. Главным союзником в охоте на сенгаки был слух. Особенность зверолюдей в беспрестанном рычании. Тихом, но всё же уловимом. А слух у Като был отменный.

Войдя в пещеру, она прикрыла глаза, доверившись слуху. Звук капели, лёгкое поскрипывание ледяных сосулек, тихий шорох летучих мышей. Осторожно ступая, разведчица прислушивалась. Кромешная пещерная мгла была переполнена тишиной.

Отражение слабо мерцающего сияния мигнуло, пробежав по обледенелой скальной стене. Тропа уходила за поворот, откуда исходил свет. Неровный, прерывистый, неестественный. Прижавшись к холодной стене, девушка выглянула из-за угла. Взору предстал небольшой грот со сводчатым потолком и неглубоким озерцом посредине. У края воды поблёскивал разгорающийся костёр. Потрескивали влажные сучья, пахло топлёным жиром. Над костерком, сидя на корточках, склонился Меченый. Его спина сгорбилась, выдавив худыми лопатками высокие горбы на кольчужной рубахе. Поодаль стоя спал конь Чёрный. Меченый подкладывал в костёр просохшие еловые ветки небольшими порциями, от чего звук горящего дерева то усиливался, то слабел. Но, не смотря на это, сквозь тихое потрескивание, охотничий слух северянки различил густой злобный рык. Долгий, не прерываемый даже дыханием. Так рычит притаившийся сенгаки.

Северянка медленно повернула голову. Сначала вправо, затем влево. Замерла, когда рык стал чётче. Всмотрелась в темноту. Напрасно. Беспросветная мгла сковала пространство. Лишь тусклое мерцание костра освещало неровным светом участок вокруг него.

Меченый подбросил горсть сухостоя, и пламя, жадно облизывая ветви оранжевыми языками, вдруг вспыхнуло ярко и сильно. В темноте блеснули зелёные глаза. Рык усилился, и охотница увидела, где притаился нелюдь. Сжавшись, напряглась как взведённая пружина. До побелевших костяшек стиснула рукоять клинка.

«Сейчас», — мысленно приказала себе.

Всё произошло в доли секунды. Над уступом показалась маленькая плоская голова с длинными блестящими от слюны клыками, и сенгаки взметнулся в прыжке. Охотница бросилась наперерез, выставила клинок, метя в розовое распахнувшееся брюхо, самое ранимое место. Сталь вошла как в воду, разорвав брюхо напополам. Когти задней лапы, зацепившись за капюшон, повалили Като на камни, и вонючая горячая жижа залила её лицо. Охотничий бросок закончился для нелюдя мгновенной смертью. Туша свалилась замертво, придавив северянке ноги. Она с трудом протёрла лицо. Внутренности сенгаки — сплошной студень. Над собой увидела склонившегося Меченого. Он с силой поднял её, осматривая со всех сторон:

— Цела? Ты как здесь оказалась?

— Надо умыться, — отстраняясь и не видя ни Меченого, ни дрожащего в стороне коня, ни мёртвого сенгаки, девушка пошла к воде. Смыв с лица мерзость, почувствовала, как наливаются усталостью ноги, как дрожат пальцы рук.

— Тебе стоит вернуться, — услышала за спиной.

— Ты не скажешь спасибо за спасение? — говорить было трудно из-за гадкой жижи, забившейся в нос.

— Спасибо… и всё же, возвращайся.

Услышала, как сзади ковыляет Меченый, таща за собой ногу. Вскочила, с вызовом развернулась и шагнула навстречу:

— Будешь указывать, что мне делать?!

— Като, послушай… — он попытался взять за руку.

— Не прикасайся ко мне! — северянка озлоблено толкнула протянутую ладонь.

— Зачем тебе со мной?

— Не твоё дело. В Кустаркане меня ждёт мой командир Поло.

Лицо девушки горело. Меченый с силой ухватил её за плечи, привлёк к себе и прижал так, что перехватило дыхание.

— Пусти… — выдавила она сквозь зубы.

Жаркое дыхание обдало кожу. Бездонные глаза, словно два пустых синих колодца, вглядывались ей в лицо. Горячие губы коснулись сухих губ, и долгий, испепеляющий, проникающий в глубины сознания поцелуй лишил воли, обжёг так, что кончики ушей полыхнули, зарделись вселенским огнём. Пытаясь оттолкнуть наглеца, она упёрлась ладонями в грудь, но сильные руки крепко сжимали дрожащие плечи.

 

Глава 4.5

Чёрный лебедь

— Угарт, научи меня своему языку, — попросила Гертруда.

— Ни к чему тебе геранийский, — возразил Праворукий.

— Это ещё почему?

— Твой дом — Отака.

— И поэтому мы идём в Кустаркан? — улыбнулась принцесса.

— Там есть то, что поможет переправить тебя домой.

— Помнится, ты обещал отвести меня в Гесс.

— Ну… — Праворукий не знал, как начать сложный разговор.

— Я всё знаю, — тихо прошептала девушка, тронув ладошкой его стальную руку. — Мне всё рассказал Альфонсо.

Она не расплакалась. Тихо продолжала сидеть, закутавшись в широкую меховую безрукавку, подобрав под себя ноги, руками обхватив острые коленки. Бледное лицо, чуть подрагивающие ресницы. Она держалась мужественно, изо всех сил стараясь не заплакать.

— Сначала дядя Йодин… теперь мама.

Девочка столько пережила за это время, что слёз не осталось совсем.

— У тебя есть я, — сказал Праворукий, подумав, что это вряд ли утешит.

Принцесса взрослела на глазах и уже не была похожа на ту, какую увидел в кузнице карлика-горбуна.

— Спасибо, — кивнула, высоко подняв голову.

Стойкость всегда была отличительной чертой рода Конкоров. Когда свергли Кровавую династию, Угарту шёл пятый год. Позже, взрослея, он слышал разные слухи, но правда заключалась в том, что дед Гертруды, грозный Тихвальд походил на своего добродушного брата Лигорда как огонь на воду. «Сила и честь» — начертано на гербе Тихвальда Кровавого. «Доброта и справедливость» — девиз Лигорда Отакийского. Стойкая, с ясным бесхитростным взглядом, внучка Конкоров удивительно гармонично совмещала в себе и твёрдость родного деда, и добросердечность двоюродного. Юная наследница обоих королей, наконец, объединила два их девиза в один.

— Бедная мама… — чуть слышно одними губами произнесла принцесса.

Надолго замолчала, и пока Праворукий подбирал слова поддержки, попыталась улыбнуться чистой, открытой улыбкой:

— Ну что, научишь геранийскому? — улыбка получилась не очень. — Хочу рассказать Корвалу, как прекрасна моя страна.

— Могу сказать одно — там теплее, чем здесь, — сказал Праворукий.

— И ещё там хорошие люди.

— Видел я, что сделали эти хорошие люди в Омане.

— Я разберусь с этим, когда встречусь с герцогом Гарсионом и генералом Оберином. Так не оставлю. Не верю… тут что-то не так. Отака не воевала больше пятидесяти лет, её армия исключительно для защиты отакийских границ от пиратов. Не будь два года назад набегов Хора, не будь необходимости усмирить кровожадность и междоусобицу здешних наместников, вряд ли мои земляки находились бы сейчас по эту сторону Сухого моря. Мать хотела покончить с соседскими войнами, и объединить Сухоморье как было до Столетней войны.

— А вместо этого…

— Мой дед Лигорд говорил: война — это когда молодые умирают за прихоти стариков. Дед любил людей и был мудрейшим правителем со времён Раскола, — и улыбнулась, вспоминая: — Добрейшим, как каждый любитель вкусно поесть.

— Вижу, ты любила его.

— Очень. Дедушка Лигорд заменил мне всех умерших дедушек и бабушек, а дядя Йодин Гора родного отца. Я обоих очень любила. Как и маму… У меня была прекрасная мать. Она обещала дедушке Лигорду чтить мир, и я не верю, что всё произошедшее — её рук дело.

— Как видишь, с вашим приходом мира не случилось.

Словно пытаясь отогнать невесёлые мысли, принцесса мотнула головой, разбросав по плечам каштановые волосы, и чуть слышно, но с металлической ноткой в голосе попросила:

— Пообещай, что больше никогда не будем говорить об этом?

— Обещаю, — ответил Праворукий.

— Пока не разберусь, о возвращении говорить рано. Альфонсо сказал, нужно выждать. Он поможет. Одного не пойму, зачем мы идём с ними?

— У каждого свои цели. У нас с тобой свои, у лесорубов свои. Они надеются, что ты поможешь им найти золото. Мы планируем другое.

— Если научишь меня геранийскому, я расскажу им, что есть вещи гораздо важнее золота. Расскажу о философии Эсикора, о гуманизме, о мудрости отакийских книг, о поэзии и человечности.

— Боюсь, им будет не интересно. К тому же, для них отакийцы — враги.

— Говорю же, я поражена. Искренне полагала, что мы несём мир и просвещение. В Отаке, которую знаю я, достойнейших людей большинство. Учёные и философы, ваятели и живописцы, поэты и сказители. Такая она, страна моего деда Лигорда. Ты же был там и видел всё собственными глазами? Хотя, наверное, достойные люди есть всюду. Как хочется, чтобы и здесь жить стало не хуже, чем в моей Отаке. Убеждена, синелесцы поймут меня, надо только суметь объяснить. Я отакийка по отцу, по матери я здешняя, и уверена, геранийцы достойны лучшей жизни. Наверное, в большинстве своём они тоже хорошие люди. К примеру, как ты, Угарт.

— Я много знаю думающих иначе.

— Нет, поверь, я в людях разбираюсь, и могу отличить хорошего человека от дурного. И ещё… можно я впредь буду звать тебя Угартом? Ведь так когда-то называла тебя твоя мать? Поверь, прозвище Праворукий не для рыцаря.

— Как пожелаешь, принцесса. — Праворукий пожал плечами. Затем хитро сощурил один глаз и спросил: — И какой, по-твоему, человек Дрюдор?

— Несчастный. Часто подходит ко мне и что-то говорит по-геранийски. Долго и быстро, и ничего не понятно. Знает же, что я ни слова не понимаю, но говорит-говорит и хмурится, а у самого глаза как у побитой собаки. Будто ищет чего-то всю жизнь и не может найти. Вроде бы ему нужен кто-то понимающий, но никто неспособен даже из тех, кто знает геранийский. Но я его понимаю. Когда не знаешь языка, прислушиваешься к интонации, наблюдаешь за жестами, за голосом, за лицом, пристально всматриваешься в глаза, вот тогда и узнаёшь человека по-настоящему, нежели если бы понимала им сказанное. Понимаю лишь слова, когда он ругается. Особенно на Корвала. Да и ругается-то всё по-доброму. Единственное… а что такое сенгаки?

— Зверёк такой, северный.

— Зверёк?

— Да. Совсем не опасный, хоть и большой.

— Почему же когда он произносит это слово, его усы становятся торчком, а глаза метают молнии? — её глаза снова загорелись светом.

Праворукий еле заметно ухмыльнулся, но не ответил, а напротив, спросил:

— Признаться, ты и меня удивила тогда. Всё хочу спросить о…

— Не надо, — отрезала девушка, — просто запомни, я — «летучая рыбка».

— Живёшь и в воде и в небе, как морские сирены?

— Сказала же, не надо об этом! — Кроме всего прочего, девчонка была ещё и довольно упряма.

— Ладно, не буду. Только знай, прежде я отдам всю свою красную кровь до капли, нежели ты потеряешь хоть каплю своей голубой.

— Спасибо, Угарт, я чувствую это, — улыбнулась принцесса. — Значит, о возвращении поговорим позже. Прежде разберёмся с предателями. Так что, научишь языку? И знай, в Отаку я вернусь только с тобой… и с головами изменников.

— Твоя взяла, — рассмеялся Праворукий. — А насчёт разборок… сперва кое с чем разберёмся в Кустаркане, а там посмотрим.

* * *

Прижавшись грудью к мужской спине, обняв за худые плечи, она слушала, как догорает костёр и плещется вода в озере. Дышала размеренно и глубоко, и приятная лень наполняла все складочки её податливого тела. Как же не хочется открывать глаза. Лежала бы так вечно, укутанная нежностью и наслаждением. Ни единой мысли, едва уловимо кружится голова и каждый мускул расслаблен.

Происшедшее, казалось невероятным. Она вспомнила, как когда-то зло скрежетала зубами, слушая по ночам скрипы родительской кровати. Как наливалась негодованием, видя по утрам довольное лицо Пустоголовой Тири. Она понимала, что мать делала с отцом, но не понимала зачем. Она не стыдила и не упрекала Кривого Хайро. Знала, то были прихоти матери.

Человек лежал неподвижно. Непроизвольная улыбка тронула её губы. Она вспомнила, как впервые повстречала его. На дороге, у болота. Как подумала тогда, что без своего коня и без медальона он никчёмный клеймёный калека. Теперь она думала по-другому.

— У тебя есть имя? — спросила тихо.

— Да. И ты его знаешь, — услышала в ответ.

— Меченый? Это прозвище дала тебе я. — Она засмеялась, не открывая глаз, и в уголках её сомкнутых век образовались крохотные лучики морщинок.

Он молчал. Развернулся и обнял её. Сильно и нежно. Он пах можжевеловой смолой и теплом. Или то был запах хвороста в умирающем костре?

Она посмотрела вверх. Низкий свод пещеры оброс гроздьями сталактитов. Каменные сосульки, разноцветными огоньками искрились в отсвете костра. Они казались совсем близко. Протяни руку, и коснёшься их влажных кончиков.

В стороне, в тёмном углу спал конь Чёрный. Неподалёку серо-грязным меховым пятном громоздилась мёртвая туша сенгаки.

Като поднялась. Босиком по острым камням, словно по рассыпанным иголкам, направилась к озерцу. Присела, зачерпнула воду в ладони и поднесла к лицу. Тяжёлые капли, просочившись сквозь пальцы, падали обратно в озеро и звонко разбивались о его поверхность. Отсвет костра, отражаясь в зачерпнутой воде, переливался орнаментом причудливых бликов. Девушка разомкнула руки, вылила остаток в озеро, обтёрла влажными ладонями лицо и вошла в воду по грудь.

— В Кустракане у меня есть сестра, — сказала зачем-то, — Меньше меня на столько, — выставила руку с пятью растопыренными пальцами. — Она хорошая. Помогает в городской прачечной. Когда придём я вас познакомлю. Она моя семья. У тебя есть семья? — И сама себе ответила: — Хотя, откуда.

По скалистой, обросшей хрупкими кристалликами стене, наполняя озерцо тёплой желтоватой водой, несколькими ручейками струился тёплый ключ. Като стояла на каменном дне, вдыхала поднимающийся пар и исподволь разглядывала Меченого. Смотрела, как колышутся тени на его лице, как подрагивает свет на потемневшем клейме — чёрном, но совсем не безобразном, больше похожем на расправившего крылья лебедя.

— Помню в детстве, летом мы с отцом ловили рыбу в ручье. Много лет назад, такой же весной, как эта. Тогда в стоячей затоке я увидела лебедей. Белых было как пальцев на обеих руках, но был среди них лебедь чёрный как сажа. Не видела раньше в наших краях похожих. Да и после никогда не встречала. Ты знаешь про таких?

Ответа не последовало. Меченый недвижимо лежал на походном плаще укрытый дырявой мешковиной. Из-под полога белела его обезображенная нога.

— Откуда такому было взяться? — не дожидаясь ответа, пожала плечами Като. — Я спросила тогда отца, разве бывают чёрные лебеди? А он ответил, что тоже видит диковинку впервые. Тот чёрный держался в стороне от остальных, но не улетал. Видимо, был одновременно и с ними, и сам по себе. Так вот… ты как тот чёрный лебедь. Я здесь дома, как и все… как та стая. А ты нет. И ты не меченый. Меченых на Севере много. Сколько себя помню, не бывало осени, чтобы к нам не привозили клеймёных каторжников со всей страны. Но ты не такой как они. Даже они белее тебя, как те белые лебеди. Откуда ты взялся?

Она замолчала в ожидании ответа.

— Из пекла, — услышала глухой голос.

— Значит оно неплохое место, — улыбнулась Като и с головой нырнула под воду.

Её нагое тело исчезло в молочно-жёлтой воде, оставив на поверхности лишь качающийся островок смоляных волос.

Искупавшись стала одеваться. Пояс с мечом надевать не стала, положила рядом с разложенной на камне кольчужной рубахой Меченого. Взгляд задержался на зеленеющем отблеске оправленного медью медальона. Мутный болотный цвет притаившейся силы. Узкая кожаная тесёмка аккуратно свёрнута в клубок. Ногтем коснулась острого конца камня. Тот не вспыхнул лучом, не обжёг кожу. Мирно лежал в окружении кольчужных колец. И всё-таки девушка чувствовала его силу.

— Не надо никому говорить, что произошло, — вдруг произнесла она.

Но чего стыдится? Того, чего сама бессознательно хотела и лишь в последний миг это поняла? Впервые она видела своего спутника без медальона на шее. Взглянула на его изуродованную до колена ногу, перевела взор на темнеющий шрам. Ну и что такого? Она и отца-то никогда не знала без увечья. Всегда с кривой шеей и перекошенным взглядом, похожим на взгляд побитой дворняги.

— Никогда не знаешь истинной цели, — произнесла она и спросила с надеждой: — Теперь мы вместе?

Поняла ненужность вопроса. Она и так для себя всё решила сама. К тому же Кустракан — не самое плохое место. Она не станет искать Поло. Наймётся работать в прачечную вместе со Звёздочкой. Станет работницей как Пустоголовая Тири. А Меченый… Отцу нравилось жить с матерью. Наверное, так оно и было, просто раньше Като этого не понимала. Не зря же они рожали детей.

— Надо поесть, — произнёс Меченый, поднимаясь.

Като всегда считала, рожать — глупое занятие. Матери ничему не учат, детей учат отцы. Именно Кривой Хайро научил её считать. Но ведь теперь она сама может этому научить своего ребёнка, а значит, сможет стать хорошей матерью. Раньше она никогда не думала так. Но чему способен научить Меченый? Наверное, многому.

— Значит, не вернёшься? — не оборачиваясь, спросил он.

— О чём ты? — девушка не поняла вопроса. Глубоко вздохнула, пытаясь подавить спонтанное желание разозлиться: — Зачем мне теперь возвращаться? Именно теперь?

— Ладно, — мягко сказал он.

Като смотрела, как Меченый направлялся к сумке с едой, и ей показалось, что он уже почти перестал хромать. Его голый торс приобрёл осанку, плечи распрямились, а лопатки не выпячивались как прежде.

Меченый развязал верёвки, достал из сумки солонину и положил на камни у костра. Затем в его руках появился мешочек сушёных трав и оловянная кружка.

— Знахарский отвар добавит сил, — сказал он, набирая в кружку озёрной воды и ставя её на огонь.

— Сил нынче у меня достаточно, — Като усмехнулась краешком рта.

— И всё же…

— Может, начнём собираться? — предложила она, посерьёзнев.

— Сначала выпей отвар, — сказал Меченый голосом, не терпящим возражений, и Като посмотрела на него так, как раньше смотрела на своего командира, Бесноватого Поло, с покорностью и вдохновением. А ещё как на отца в далёком детстве.

— Ты прав, Микка, силы в дороге пригодятся.

Теперь она будет так его называть всегда. Ведь Микка на гелейском наречии означает «найденный».

* * *

Като постепенно приходила в себя. Голова трещала точно рассохшаяся бочка. Тяжёлые веки не разлепить. Сквозь туман слышалось, как стреляют подсохшие ветки в костре и тихо журчит вода, стекающая со стен в озеро.

Наконец ей удалось открыть глаза. Она увидела себя лежащей на походном плаще, в одежде, укрытой старой изъеденной временем мешковиной и долго не могла понять, кто она и где находится.

Огонь горел ярко. Нагревал спёртый пещерный воздух, до невозможности дышать. Заметно, что в костёр подбросили изрядно хвороста. Пламя освещало пещеру целиком, вплоть до дальнего прохода, ведущего вглубь скалы.

Осознание произошедшего приходило по капле, постепенно. Она сумела подняться, но тело не слушалось её. Оно было вялым, как рыхлый болотный мох. Как будто кости размякли и превратились в застывший на морозе кисель. К горлу подкралась горьковатая тошнота.

Спину продрал мороз. Като вдруг поняла, что в пещере она одна. На камнях у костра расстелен плащ, рядом походная сумка и седельный мешок, чуть поодаль свёрнутая рулоном конская попона.

Нет, такого не может быть!

«Решил поохотиться, — подумала Като успокаиваясь. — Но на коне и голыми руками? Может, ушёл за хворостом?»

Недалеко от мёртвого сенгаки виднелась приличная охапка дров, которой не было раньше. Но зачем столько, и где конь? И главное… почему она уснула? Почему отключилась и так не вовремя. Ведь они собирались в Кустаркан?

В Кустаркан…

В ярости она пнула мешок ногой.

«Снова сбежал!» — гневно заскрежетала остатками зубов.

Сколько можно! И главное, она поверила ему, как не верила никому и никогда.

Быстро надев плащ, подняла сумку, перекинула через плечо лямку. Озадаченно глянула на мешок и попону. Зачем он оставил здесь всё это? Ладно, узнает, когда догонит. Или даже не будет спрашивать об этом. И без того много вопросов — она злобно сжала эфес клинка. Костёр тушить не стала, поправила взъерошенные волосы и уверенно направилась к ведущей из пещеры расщелине.

Сделав десять шагов, замерла. Почувствовала во рту необъяснимый привкус паники. Лицо оросил ледяной пот, сердце забилось быстрее и пальцы рук похолодели.

Вначале решила, что показалось. Пытаясь развеять видение, подошла ближе и опасливо протянула руку вперёд, не решаясь дотронуться. Ладонь упёрлась в холодный камень. Это не было видением — выход из пещеры плотно загораживал огромный скалистый валун с идеально оплавленными краями.

 

Глава 4.6

Кустаркан

В харчевне было душно и несло куриным помётом, но мечты о жареном ягнёнке напрочь заглушали вонь.

— Да, домашнее мясо это не жёсткое дикое, — Колода нетерпеливо почесал кадык под рыжей бородой.

— Наконец-то человеческая еда, — облизнулся изголодавшиеся Филикар, и в предвкушении сытного обеда умиротворённо прикрыл глаза.

Дородная разносчица в накрахмаленном, поразительно не сочетающемся с окружающей грязью белоснежном чепце, выставила на стол внушительный казан жаркого, поднос со свежим хлебом, миску солёной капусты и полный кувшин вина. Лесорубы затаили дыхание в предвкушении неземного наслаждения. Только на столе появились деревянные тарелки, ложки и большой половник, синелесцы тут же принялись за еду. На удивление ягнёнок оказался приготовлен так умело, что нежные его куски просто таяли во рту. Колода демонстративно чавкал, подмигивая разносчицам. Скалясь беззубым ртом, пялился на соблазнительные формы проходящих девиц, то и дело, тыкая в их сторону ложкой:

— Смотри, какой задок!

— Одичал ты совсем, — подтрунивал над ним Дрюдор.

— А то! Скорее медведя встретишь, или серого, чем такую красотку.

Колода ухватил за юбку одну из девок, но та ловко отстранилась и, намереваясь придать серьёзность словам, силясь не рассмеяться, спросила:

— В карманах есть что?

— Меж карманами есть.

— Этого мало!

— Тебе хватит! — Колода, включился в предложенную игру. — К вечеру и в карманах прибавится!

— Тогда вечером и лапай, — съязвила девка, выбегая в кухню.

— Как тебе стрекоза, капитан? — улыбнулся раскрасневшийся от желания Колода. Его рыжая борода торчала торчком.

— Грудастая, — понимающе кивнул Дрюдор.

— А, приглянулась? Может тоже…

Дрюдор отложил в сторону недоеденную луковицу.

— Нет, ты уж сам. Мне не до девок.

— Хэх, капитан, это как? Девки-то, зачем нужны ещё, коли не для забавы?

— Есть у меня тот… это… одним словом, ждёт меня в Омане жёнушка.

— Да, брось, ты! — удивлённый Колода едва не свалился со скамьи.

— И такая, что ни чета здешним босячкам. Она — женщина серьёзная. Владелица таверны, добротная хозяюшка. Куховарит справно, так, аж пальчики оближешь. А тело — кровь с молоком. Эх, не видали вы настоящих женщин, лесная вы босота, ничего не смыслите в этом. Вам бы токо засадить кому ни попадя, да поглубже.

— А ну-ка рассказывай! — навалились на сержанта синелесцы.

— Значиться познакомились мы сразу опосля той известной Оманской резни. Не буду уточнять, ну, в общем, она меня боготворила. Тогдась голодное времечко настало, отакийцы лютовали жуть, сенгаки им на спины. С провиантом было беда как плохо, но представь, парень, она сама не ест, а мне лучший кусок подсовывает. Во какая женщина! Меня звала не иначе своим Тигром. А ты говоришь, зачем нужны. Хорошие жёнки редко попадаются, но ежели попадаются, то беречь их надобно, пуще глаза.

— От них сплошь неприятности, — поморщился толстобрюхий Филикар. — Не зря островитяне не берут баб с собой на корабли.

— А как же перевозят? — поинтересовался Колода.

— И не перевозят вовсе. Я за всю жизнь ни одной островитянки на материке не встречал. Они завсегда на островах и помирают. Как-то один рыжий с западного Бликрока рассказывал. История давняя, лет двадцать как была. Взяли в поход одну воительницу, да по приходу на отакийский берег корабль ни с того, ни с сего и сгорел дотла. Вроде говорят, она огонь накликала. Только этот один и выжил.

— Ну, мы-то не островитяне, — отмахнулся Колода. И повернувшись к Дрюдору, поинтересовался: — А чего ж ты здесь, капитан, а твоя там? Боишься возить как островитяне, так что ли?

— Этого тебе знать не положено! — Дрюдор гневно осадил парня. — Вот закончу тут с вами, бестолочами, тогда вернусь. Дождётся меня Терезита, как пить дать, дождётся.

— За то и выпьем! — дурашливо выкрикнул Колода, наливая полную кружку вина.

Дрюдор перевернул свою. Накрыл сверху тяжёлой ладонью.

— Пейте без меня. Ужо не лезет. Видать, свою хмельную бочку, отмеренную Властителем Радости, я выпил до дна, смолы мне в глотку.

* * *

Дом, куда пришли Угарт Праворукий, Корвал-Мизинец и Альфонсо Коган, добротный, из пиленого камня, с железной крышей и резными подбитыми медью оконными наличниками, был единственным двухэтажным строением в северном квартале Кустаркана, и возвышался прямо на скалистом берегу реки. Здесь близ гор, у своих истоков могучая Ома, выглядела мелкой горной речушкой, быстрой, громко шумящей и никогда не замерзающей даже самой морозной зимой.

Самоуверенно и безрезультатно Мизинец барабанил в запертую дверь, приговаривая раз за разом:

— Говорю же, он дома.

— Среди бела дня? — с сомнением кривился Праворукий. — У городского казначея нет больше забот?

— Сказано, должен нас ждать. Эй, денежный мешок! Открывай!

Наконец протяжно скрипнул засов, и парень расплылся в победной ухмылке:

— Видишь, однорукий, я прав.

Дверь отворилась, и на пороге показался хозяин дома. Невысокого роста, плешивый, с округлым животиком отъявленного гурмана, он запахивал на ходу домашний халат, накинутый, по всей видимости, на голое тело.

— Ты что, оглох? — рыкнул Мизинец и широко ступил за порог, пытаясь войти.

— Я принимал ванну, — суетливо выговорил хозяин и, отстраняясь от напирающего Корвала, опасливо поинтересовался: — Кто это с тобой?

— Однорукий и этот… — Мизинец принялся представлять своих спутников.

— Я Угарт Праворукий, — поправил его спутник с протезом. — Это Альфонсо Коган. Бывший советник.

— Чей советник? — насторожился хозяин.

— Одним словом, теперь помогает нам разбираться в вопросах, — игнорируя приветствия и заезженные прелюдии, несдержанный Мизинец сразу перешёл к делу: — Хватит болтать, мы пришли за деньгами. Что непонятно?

— Надо бы присесть и поговорить, — предложил Праворукий, адресуя сказанное больше Мизинцу, нежели хозяину дома, который вежливо указывал на дверь гостиной:

— Прошу в дом.

— Пусть несёт деньги, — не унимался Мизинец.

— А где сам Поло? — спросил хозяин.

— Э… он тебе не нужен. Мы за него.

— Я вижу, Мизинец. И всё же…

— Лучше сесть, — ещё раз предложил Праворукий.

— Ладно, веди, — наконец согласился Корвал.

Все четверо вошли в просторную гостиную, убранство которой выглядело довольно богато. Ковры на стенах, вычурная мебель. На столе кувшин с вином и экзотические для северных широт фрукты.

— Ну что, посчитаемся? — оскалился Мизинец, подхватывая с разноса ярко-оранжевый фрукт.

Хозяин глянул на протез Угорта, с пониманием кивнул и протянул ладонь для рукопожатия:

— Меня зовут Тулус, я городской казначей, человек деловой и… надёжный.

Праворукий несильно стиснул пухлую ручонку и с пониманием кивнул:

— Бывал я в таких домах.

— Так что, Тулус? Чего тянуть? — не унимался Мизинец.

— Что ж, к делу так к делу. — Казначей уселся во главе стола, в высокое обшитое мехом кресло и пристально осмотрел гостей: — Хочу уточнить… Деньги мне давал младший Тридор, но с вами его нет. Ситуация противоречит договору. Зря это… Говорить я буду только с Поло и ни с кем другим.

Улыбка медленно сползла с лица Корвала. Он уставился на казначея как на появившегося из-под печки таракана и, устрашающе растягивая каждое слово, произнёс загробным голосом:

— Как частенько любит повторять наш командир, капитан Дрюдор — на войне главное умение не убивать, а выживать. Видать, сей инстинкт тебе вконец изменил. Где наши деньги, Тулус?! — молниеносно выхватив нож, он на треть вогнал лезвие в столешницу. Дерево скрипнуло, доска раскололась надвое.

— Не горячись, Корвал, — вмешался в разговор Альфонсо. — Надеюсь, мы найдём общий язык с этим господином.

— Или найдём его в реке! — гаркнул Мизинец, указывая на окно, под которым шумела Ома.

— Послушайте, почтеннейший, — как можно спокойнее начал бывший королевский советник, — Лесные братья без сомнения доверяют вам и считают, что их сбережения в надёжных руках. То есть в ваших. Конечно, ни расписок, ни бумаг составлено не было, и это плохо. Хорошо то, что вы человек в городе известный и дорожите своей деловой репутацией. Не спорю, устный договор заключал сам Бесноватый, но сейчас по объективным причинам он, увы, не может присутствовать с нами. И всё же, вы не будете спорить, что существуют неписаные правила ведения финансовых дел? То есть, если отдавший на хранение сам не в состоянии истребовать возврат переданных им вложений, это могут сделать его компаньоны. Вы не будете оспаривать тот факт что, несмотря на свой юный возраст, Корвал по прозвищу Мизинец вполне способен претендовать на роль одного из ближайших партнёров вашего постоянного вкладчика, а именно Бесноватого Поло?

— Но где он сам?

— Сейчас мы рассматриваем ситуацию когда, скажем, одна из сторон, а именно достопочтенный Поло, в силу непредвиденных на то обстоятельств, неспособен лично присутствовать при получении собственных сбережений. Такое, представьте, бывает довольно часто и если мы не найдём верного решения, ваша деловая репутация финансиста, известного в городе своей педантичностью и аккуратностью, может пострадать.

— К чему вы клоните? — насторожился казначей. — Вы все кто?

— Скажем так, на сегодняшний день господин Праворукий наделён всеми полномочиями Бесноватого Поло, а Корвал-Мизинец, как его партнёр и представитель лесных братьев гарантирует достоверность наших требований. Так что теперь будете вести переговоры с нами.

— С какой стати? Не понимаю. Я вас не знаю и не вижу никаких на то… документов, — казначей дёргал головой, пытаясь закончить неприятный разговор: — Будьте любезны… простите, но у меня много дел…

Праворукий поднялся и подошёл ближе:

— Документ есть. Право, не хотелось его предъявлять, но раз не веришь на слово…

Он снял с плеча холщовую суму и вывалил её содержимое на стол.

— Боже правый! — вскочил казначей, тараща глаза и пятясь к стене.

На столе лежала полуразложившаяся лысая голова Бесноватого Поло и пялилась на присутствующих пустыми глазницами. В загноившейся ране копошились белые опарыши.

— Узнаёшь? — поинтересовался Праворукий, и добавил извиняясь: — Прости, долгая дорога не предполагает достойной сохранности. Чего не скажешь о деньгах. Полагаю, их ты хранишь лучше, чем мы отрезанные головы. Ведь так?

— Да-да, — тихо проблеял позеленевший Тулус.

Трупная вонь быстро наполнила гостиную. Силясь сдержать рвоту, казначей закрыл руками рот:

— Уберите бога ради…

— Ладно, Поло сделал своё дело.

Праворукий распахнул окно, сгрёб голову обратно в суму и та полетела в реку. Затем взглянул на хозяина. Казалось, ещё немного, и тот свалится замертво.

— Ну… это всего лишь голова неудачника. Вы, надеюсь, более везучи? — произнёс Альфонсо.

— И всё-таки… сегодня ну, никак… — дрожащими губами, вымолвил казначей, глядя на советника влажными глазами. — Все деньги в деле…

Теперь пришла очередь Мизинца:

— Мы шли в Кустаркан дюжину дней, с боями и потерями, не для того, чтобы слышать россказни о разных там делах! Мы потеряли половину людей. Мы хотим золота!

— Но…

— Вынимай наши деньги, тупой толстосум! Возвращай сегодня же из того дела! Теперь у нас своё дело. Мы теперь золотоискатели. Снаряжаем обоз, а это стоит денег, понимаешь? — Мизинец требовательно свёл редкие брови.

— Но…

— А ты как думал? Мы не рабы Бесноватому. Тьфу, мразь! — красноречивым жестом парень указал в сторону окна. — Теперь у нас есть Небесная!

— Но…

Казалось, казначей вот-вот задохнётся от нехватки воздуха. Его лицо посерело, глаза выкатились из орбит.

— У нас есть предчувствующая, где золотые жилы. Потому что Небесная! Голубокровые с дальних склонов. Слыхал про таких?

— О чём это он? — казначею, наконец, удалось выговорить что-то большее, чем бессмысленное «но…».

— Тут такое дело, — начал Праворукий.

— Да что с ним говорить… деньги должны быть в доме. Найдём, — призывая к обыску, Мизинец кивнул в сторону запертой двери.

Побледневший хозяин приблизился к распахнутому окну, глянул вниз туда, где шумела быстрая Ома, вдохнул влажный речной воздух, передёрнулся, словно ещё раз увидел пустые глазницы Бесноватого и медленно опёрся о подоконник.

— Дорогой Мизинец, — произнёс он, громко дыша, — понимаю, дорога была нелёгкой, поэтому лично тебе могу предложить… — обернулся и крикнул в дальний угол: — Кара! Поди сюда!

Открылась угловая дверь и из неё, соблазнительно покачивая бёдрами, выпорхнула обнажённая девица.

— Познакомься, это наши друзья. Это Корвал, а это… — казначей запнулся, но тут же продолжил: — в общем… Кара знакомься — Корвал по прозвищу Мизинец, но уверяю, к его мужскому достоинству прозвище это не имеет никакого отношения.

— И всё же стоит проверить, — мурлыкнула девица, зазывно поглядывая Мизинцу между ног.

Парень остолбенел. Торчащие уши побагровели, глаза округлились. Бесстыдно виляя аппетитным задом, девица подплыла ближе, взяла ладонь лесоруба и, прижав её к своей белой груди, сластолюбиво прошептала:

— Без сомнения, прозвище связано с его юным возрастом. Пойдём, молодой красавчик.

И увлекла онемевшего парня за собой. Когда за ними закрылась дверь, казначей произнёс:

— Что ж, теперь можем говорить как деловые люди. Угощайтесь, — указал на кувшин с вином.

— Я бы выпил, — кивнул Праворукий, наливая полный кубок тягучего пурпурного напитка.

Тулус повернулся к Альфонсо:

— Вижу, вы разбираетесь и в людях и в непростых ситуациях лучше, чем Поло. Он был таким же несдержанным, как и этот Мизинец. Чуть что, хватался за нож. Так вот, о ситуации… Повторюсь, деньги в деле, но вы вдвоём могли бы стать полноценными его участниками. Я не раз предлагал Поло, но что может понимать в финансах простой лесоруб? Он совсем не похож на своего отца. Старик Тридор не упускал возможностей заработать.

— О чём речь? — поинтересовался Альфонсо.

— Кустаркан — провинциальный город, и хоть центр Гелей, но несравним, ни со столицей, ни с портовым Оманом. И всё же у нас тоже можно неплохо зарабатывать, если есть голова. Зачем самому добывать руду, плавить медь, бронзу или ковать сталь? Имея деньги, можно участвовать во всём, сидя дома за столом с вином и фруктами, в окружении прекрасных нимф, таких как Кара. Пока мы наслаждаемся жизнью, деньги делают деньги. Важно лишь правильно вложить, а главное, под гарантированный процент. Мои услуги ремесленникам и рудокопам стоят реальную цену — двадцать процентов от полученного ими результата. Уверяю вас, на это можно жить, и даже совсем неплохо.

— Вот как? — хмыкнул Альфонсо.

— О чём это он? — шепнул на ухо Праворукий.

— Потом объясню, — одними губами ответил советник.

— Вот только… о чём говорил этот наш… Мизинец? О каком-то золоте? — прищурился Тулус.

— Пустое. Парень бредит. Ночами золотые жилы мерещатся, — на этот раз Праворукий сказал громко, внятно и с такой уверенностью, что казначей понял, вопрос снят окончательно.

— С золотом понятно, но касаемо неб… — казначей понизил голос: — Полагаю, я разговариваю с серьёзными людьми? Не водите меня за нос, я наслышан о Небесной. Северяне — народ суеверный. Но я не думал, что она свяжется с таким отребьем как….

— Эй, полегче! — нахмурился Праворукий.

— Простите. Просто не думал, что она с вами. — Тулус кивнул в сторону двери: — Этих в счёт не берём, но то, что я вам готов предложить, дороже любой золотой жилы. Дороже всего золота Гелей. Золото помогает в погоне за власть, но у кого она уже есть, зачем тому золото? Господство гораздо лучше золота.

— Не могли бы вы объяснить поподробнее, в чём заключается ваше предложение? — вежливо спросил Альфонсо.

— С вами голубокровая, и при правильном подходе она может оказаться козырной картой. — Он пододвинулся ближе, перейдя на шёпот: — В городе сейчас безвластие. Порядок поддерживается кое-как за счёт усилий глав нескольких семей. Бароны имеют небольшие отряды из беглых солдат. караул патрулирует ночами, но… В городе много банд и мало денег. Разбои, нищета, грабежи. Это не тот Кустаркан каким был при наместнике Тури-Анка́не, отце толстяка Лири. Тогда город процветал. Но сейчас… несколько лет междоусобиц и вот — в стране разруха, в городах нищета. Я слышал, отакийцы не пойдут на Север. Это и хорошо, и плохо. Скорее плохо, поскольку они навели бы порядок. С сильной властью умному человеку всегда есть о чём договориться. Но южан не будет. Мы рассчитывали на Инквизитора, но его Страж Хоргулий не появлялся у нас уже несколько лет. В общем, крепкую руку нужно искать самим. Есть люди, готовые возглавить городскую власть, но пойдёт ли за ними народ? Эти тупые нищеброды, плебеи из трущоб не верят никому, и ни во что, — казначей всплеснул руками: — И тут такая удача!

— Объясните.

— Ну как же! — казначей вскинул руки в радостном жесте. — В нашем умирающем Кустаркане появилась Небесная с голубой кровью! Как вы думаете, кому доверятся горожане? Барону Йёрке, который под свои шахты без суда отбирает у рудоискателей лучшие участки? Или судье Тирвику, для которого главный довод невиновности — кошелёк подсудимого? Или купцам и лавочникам, что торгуют втридорога? Или мне, городскому казначею, имеющему с каждого из них двадцать процентов комиссионных? Им подавай чудо, а Небесная — она это чудо и есть! Я переговорю с нужными людьми, у кого ещё осталось некоторое влияние в городской общине. Нам помогут, и о Небесной узнают на каждой улице и в каждом доме. Да что на улицах, узнают в самом дальнем селении Гелей. Её имя будет на устах у всех. Небесную прославят в каждой семье, а на молельных столбах вырежут её образа. Мы сделаем всё, чтобы чернь провозгласила голубокровую своей королевой. И когда она взойдёт на престол, мы с вами будем рядом с этим престолом.

Альфонсо задумчиво почесал щетинистый подбородок:

— В ваших словах, дорогой Тулус, немало здравого смысла.

* * *

По дороге на постоялый двор Корвал-Мизинец не смолкал. Широко вышагивая, немного покачиваясь в стороны, он в который раз повторял:

— Тебя, однорукий, приглашаю свидетелем, а капитана попрошу, чтобы был на свадьбе за отца. Такое моё уважение. Вот отыщем золото, отстрою домину не хуже, чем у Тулуса, и заживу. Лесопилку открою. Или столярную мастерскую. Мой покойный папаша всё мечтал о собственной мастерской. Кара нарожает наследников. Надо же кому-то оставить всё что наживу? Девок, пацанов, она пятерых точно сможет, посмотри какая моцатая.

Дверь в харчевню была вывернута «с мясом». Бронзовые петли на дверном стояке поблёскивали грязно-зелёными шляпками изогнутых гвоздей. Капающая со ступеней кровь разлилась большой чёрной лужей.

Первым в харчевню вбежал Праворукий, следом Мизинец. Последним был Альфонсо и, прислонившись к стене, застыл на месте. Жуткая картина стояла перед глазами: на столах, на полу, на лестнице, везде обгорелые трупы. Заживо сожжённые мужчины и женщины, а ещё стойкий запах кипящей крови и жареного мяса.

Праворукий сделал шаг: кухарка-посудомойка с выгоревшими глазами; рядом рыжий Колода с прожжённым до позвоночника животом; рассечённый надвое повар в забрызганном кровью фартуке; справа отрезанная голова подавальщицы в белоснежном чепце, таком неуместном на фоне дымящихся кишок; без видимых увечий тело толстоюрюхого Феликора, а чуть поодаль его сиротливая рука с топорищем, зажатым в пухлой ладони.

Праворукий бросился под лестницу, распахнул дверь. Комната была пуста. Вернее, в ней также не было ничего живого. А из мёртвого — на полу, ногами на меховой девичьей накидке дымящееся тело Юждо Дрюдора. Шипящая, с обожжёнными краями плоть, обугленной бороздой расчленена от макушки до таза на две половины, словно вспахана раскалённым плугом. Измазанная грязно-зелёной жижей рука намертво сжимает боевую секиру.

 

Глава 4.7

Кровь истинных королей

Конь остановился, повёл головой туда, где накатанная санными полозьями колея уходила на запад. Погода налаживалась и над пустошью, южнее развилки, сизое марево пронзали оранжевые солнечные жилки. Снег постепенно рыхлел, превращаясь в пористую кашицу. Слышалось пение птиц, то здесь, то там виднелись проталины. Неприветливый Север оставался позади.

Жнец в последний раз оглянулся — за спиной в пасмурной дымке серела Шура́. Впредь он не будет оглядываться. Ни к чему. Рождённая в горах Ома скалистым руслом несла свой неудержимый поток, и в низинах Синелесья, разливаясь вширь и глубину, становилась судоходной. День пути и за Лысой пустошью Чёрный поднимется на корабль, где есть овёс и сухое стойло. За пять дней плавания они доберутся до порогов Каменных Слёз, там волоком через плато, ещё два дня и наконец прибудут туда, где их ждут. Его и его будущую мачеху.

Зелёным взглядом он всматривался в девичье лицо. Чистое, ни слезинки. Сбившиеся каштановые волосы облепили бледные щёки; веки чуть заметно дрожат; бескровные губы приоткрыты. Пленница была жива. На долго ли?

Ни одна жизнь не стоит предназначенного свыше. Жизнь — всего лишь возможность осуществить начертанное. Короткая либо длинная, она всегда наделена миссией. Даже если не явно всё же, каждый оставляет след в этом мире, уходя в иной. Но есть такие как он, которые возвращаются сделать то, для чего рождены. И возвращаются всегда другими. Кого-то меняет смерть, кого-то сама жизнь.

Жнец проверил, надёжно ли связаны руки. Сила сонной травы вот-вот иссякнет, и когда девчонка проснётся, кто знает на что способны такие. За себя он не волновался. Опасался, что пленница может сотворить с собой что либо. Уговора привезти её мёртвое тело не было.

Девчонка была без сознания. Лежала на холке вороного, хрупкая, тонкая. Жнец улыбнулся уголками губ. Он даже немного завидовал. Столько смертей ради одного ребёнка. Нагнулся и прислушался. Тихое дыхание мирно спящего дитя. Совсем ещё девочка, но как рассказывали Девы Воды, его мать была лишь на год старше. Не каждая смертная наложница Зверя способна выносить бастарда, но Хельда смогла. Родила неголубокрового бастарда-полукровку, и теперь как северный сенгаки — ни зверь, и не человек — он, рождённый смертной от бессмертного, никогда не сравнится с голубокровыми, не станет им равным. Как говорили сёстры-сирены, лишь лоно Избранной способно подарить Зверю истинного наследника, а ему младшего бога-брата. По сути, родного по отцу, но чуждого по крови.

Жнец дружески похлопал вороного по загривку, предвкушая скорое возвращение. Через шесть дней он будет дома, далеко отсюда, хотя раньше, до этой зимы считал своим домом другое место. Он посмотрел на запад, куда вела подтаявшая колея. За чёрной полоской горизонта, представил заброшенный дом в окружении разлапистых молчаливых елей, прилегающую к нему конюшню, сарай с большими скрипучими воротами, за домом скотный двор и покосившийся, увитый диким хмелем забор. Замок Туартон — дом, где он вырос. Дом, где родился Чёрный. Но сам Жнец родился не в нём.

Он взглянул на матовое солнце, уточнил направление и, приняв за ориентир небольшую рощицу, пришпорил замешкавшегося коня. Чёрный всхрапнул и двинулся на юго-восток.

Не переставая, ныло бедро. Прижимая рану ладонью, он вспомнил кустарканскую харчевню и негодующе заскрипел зубами. Одному из лесорубов, всё-таки удалось зацепить его секирой. Но это было уже не важно. Ещё одна жертва, и вся сила Ахита переместится в его тело. Последняя, и впредь никто из смертных не будет способен навредить его истерзанной плоти. Она и так многое испытала.

Свист он услышал поздно. Стрела, пробив ледяную корку, вонзилась в землю под конскими копытами. Чёрный испуганно заржал и встал на дыбы. Всё случилось мгновенно. Всадник не смог удержать тело пленницы, и оно сползло прямо под ноги вздыбившего животного. Боясь зашибить копытом, конь дёрнулся вбок от упавшей, споткнулся и вдруг повалился в сугроб вместе с седоком, придавив его раненую ногу.

* * *

Волчьи следы Себарьян приметил сразу у опушки. Без сомнения, зверь направлялся к тракту. Поздняя весна для серых хищников — особенно голодное время. Это не был матёрый, скорее молодой подросший самец-одиночка, довольно сильный, но малоопытный. Его неуверенные, суетливые следы зигзагами метались от сугроба к сугробу. Здесь он рыл снег, здесь остановился и долго принюхивался по ветру. Следуя за волком, немой рассчитывал выследить оленя или лося. Он не мог и представить, кто встретится ему у развилки.

Всадника и лошадь он заметил ещё за пятьдесят шагов. Конь нехотя волочил ноги, и казалось, был не особо доволен двойной ношей. Подойдя к повороту, остановился и посмотрел на запад, словно спрашивая хозяина — куда дальше? Всадник поднял голову, посмотрел на солнце, тут-то немой его и узнал. Это был Меченый. По крайней мере, так звала его та северянка.

А ещё Себарьян узнал его пленницу. Желая убедиться, не ошибся ли, вынул монету — аванс королевского советника — и внимательно посмотрел на её лицевую часть. Вряд ли кто из местных видел такую. В северных краях, у подножия Гелей, серебряный томанер видел не каждый, а уж отакийский золотой и подавно. Старик Лигорд был крайне сентиментален и за год до смерти отчеканил золотой томаз с изображением профиля любимой внучки. Себарьян не имел языка, но глаз имел зоркий. Ошибки быть не могло, девчонка — принцесса Гертруда. Также немой знал, чья она дочь и кем приходится ему. И ещё он знал, что юные отакийские девушки королевской крови обычно не по своей доброй воле ложатся на лошадиную холку со связанными руками. И всё же не стоило убивать человека, спасшего ему жизнь.

Он всё рассчитал верно. Испуганный конь обронил ношу и, свалившись в сугроб, придавил седока. Девочка пришла в себя, попыталась встать на ноги, но со связанными за спиной руками сделать это было довольно сложно. Всё-таки ей удалось, и, утопая по колено в снегу, она устремилась прочь.

Себарьян не спешил покидать укрытие. Можжевеловый куст надёжно скрывал его. Пригнувшись, немой обтёр ладонь о мех барсучьей накидки. Неторопливо наложил на лук стрелу, наблюдая, как конь приподнимает голову и болезненно озирается глазами полными страха. Как дико фыркает, разбрызгивая пену, и взбивает снег, суча тремя ногами. Четвёртая сломанная неподвижно увязла в сугробе.

Оставаясь в седле, не в силах подняться, всадник вертел головой, пробуя определить, откуда был сделан выстрел. Себарьян медлил. Не стоило убивать человека, спасшего ему жизнь, или, по крайней мере, присутствовавшего при спасении.

Девочка отбежала шагов пятнадцать, поскользнулась и повалилась в снег. Конь заржал и в последний раз попытался встать. Хозяин поглаживал его гриву и что-то беззвучно шептал на ухо.

Наконец немой вышел из-за куста и направился к лежащему всаднику. Вскинул лук, быстро прицелился и хладнокровно пригвоздил его ногу к лошадиному крупу. Конь заржал от боли, но хозяин его не издал ни звука. Стиснув зубы, бросил испепеляющий взгляд.

Стоило помочь коню, и Себарьян натянул тетиву в третий раз. Остриё вонзилось животному в ухо. Конь в последний раз выдохнул сизое облачко пара, и затих навечно.

Его хозяин, даже не моргнув, глядя убийце в глаза, потянулся растопыренными пальцами к лежащему в стороне предмету. Себарьян присмотрелся — загнутый дугой камень в виде когтя или клыка воткнут острым концом в сугроб. Похож на медальон из тёмно-зелёного минерала, и снег под ним блестит неровным болотным сиянием. Порванная кожаная тесёмка продета в ушко бронзовой оправы.

Пальцы Меченого коснулись тесьмы, ухватили и потянули к себе. Оставляя за собой небольшую зеленоватую борозду, медальон медленно пополз по снегу. Немой выпустил очередную стрелу, и та проткнула руку лежачего ближе к запястью, раздробив сухожилье. И снова его уста не вымолвили ни стона. Он напрягся, не сводя глаз с лучника, потянулся к медальону второй рукой. Следующей стрелой она оказалась прибита к мёрзлой земле так же, как и первая.

Краем глаза немой уловил движение в стороне. Беглянка снова поднялась на ноги. Снежные комья прилипли к её растрёпанным волосам, облепив сбившийся набок воротник не по размеру огромной накидки. Сделав два шага, она снова плашмя повалилась на снег. Пришло время помочь, и немой, надев через плечо лук, направился к отакийке.

Меченый теперь не опасен и Себарьян принял решение — неважно как сложится, но убивать человека, спасшего ему жизнь, или, по крайней мере, присутствовавшего при спасении действительно не стоило. Придавленный тушей мёртвого коня, с простреленной ногой и прибитыми к земле обеими руками, тот беззвучно смотрел вслед немому, будто немым был он сам.

— Эй… подай… — вдруг раздалось за спиной.

Немой повернулся. Взгляд Меченого изменился, и теперь в его серо-зелёных глазах читалась просьба. Ему удалось высвободить руку, но торчащая в запястье стрела не давала возможности двигать кистью. Касаясь кожаного ремешка, он силился ухватить его двумя пальцами, но те не хотели сжиматься.

— Эй… осенью на востоке… — прерывисто зашипел он, — …у оврага. Вспомни? Озеро… Дева Воды… помнишь? Графский племянник…

Себарьян остановился. Услышанное удивило его. Дорога вместе в десять дней, а он в клеймёном попутчике так и не узнал того парня у озера.

Хотя, какое кому дело до чужих судеб? У каждого она своя. Что было — осталось в прошлом, что будет — знает лишь сумасшедший Птаха-звездочёт. В жизни немому попадались разные люди, большинство не оставляло воспоминаний. Некоторые оставляли языки для его ожерелья, остальные забывались сразу.

К тому же тот, которого он спас тогда у озера, был совсем ещё мальчик с мечтательным взором и розовеющими щеками, а тот, что перед ним — изгой с изуродованным лицом, немощным телом и леденящим душу взглядом живого мертвеца. Ничего не осталось от наивного юноши, доверившегося озёрной твари. Но если он действительно тот парень, то, как всё-таки людей меняет время и война. Может они этого хотят сами? Как бы то ни было, у немого появилась ещё одна причина, почему язык Меченого не должен висеть на шее рядом с другими.

— Подай… — повторил снова, касаясь тесьмы непослушными пальцами.

Себарьян покосился на медальон, перевёл взгляд на Меченого, на его простеленную руку. Странно, вокруг раны рука тёмно-зелёная, почти чёрная. Снег под ней тоже позеленел и подтаял.

С западной стороны, куда уходила санная колея, раздался протяжный волчий вой. Девочка вдалеке снова поднялась. Но на этот раз ей не удавалось встать на ноги.

Стоило поторапливаться, и немой поднял медальон с мокрого снега. Поднёс ближе к глазам, посмотрел сквозь него на солнце. Зелёный камень покрылся испариной, на медной оправе застыл солнечный блик. Причудливо изогнутый достаточно крупный нефрит, а может даже изумруд походил на коготь взрослого медведя или большой волчий клык. Внутри камня брезжил свет. Словно крошечный костёр, запечатанный в холодной льдинке, в глубине когтя играло зелёное пламя.

— Дай сюда, — змеёй прошипел Меченый, пытаясь вытащить зубами из ладони стрелу. Чем сильнее разгорался огонь в камне, тем быстрее затухали его болотные глаза.

Помедлив, Себарьян аккуратно связал порванную тесьму, склонил голову и надел медальон на шею. Коготь на его груди, окружённый ожерельем из высушенных человеческих языков, вспыхнул убийственным лучом.

* * *

На третий день поисков они вышли на след, и это было великой удачей. Бессонная ночь сменилась многообещающим утром, ветер стих и холодный солнечный диск, выглянув из-за скал, пустился в свой короткий однообразный путь. Праворукий не мог унять волнение.

— Почему? — спросил он.

Чуть заметные углубления в снегу почти сравнялись с покровом, и без сомнения то были следы конских копыт.

— Левая задняя. Плохой баланс копыта, — произнёс немногословный горец, указывая на едва различимый след. Тулус уверял, он лучший следопыт в Кустаркане. Может, так и было на самом деле. — Конь устал, везёт двоих. К ночи догоним.

На незнакомой местности Праворукий ориентировался плохо, но понимал, следы ведут на юг.

— Куда? — всё же спросил он.

— Лысая пустошь, — сухо ответил горец.

Праворукий понимающе кивнул и подстегнул коня. Стоило спешить — преследуемый направлялся к реке. Лысая пустошь — пологий берег Омы — небольшой песчаный участок, где заканчивается горная гряда, и начинаются холмистые берега непроходимых кустарников и лиственных рощ, а это означало одно — на Лысой пустоши беглеца ждёт корабль.

К вечеру спустился холодный туман. Редкий, но неприятный. Под копытами хрустел примерзающий снег. Мороз крепчал, превращая капельки пота в крохотные льдинки. Горы остались позади, и теперь грязно-белёсая равнина, куда достигает глаз, сливалась с сизым пасмурным небом. Снежная мгла протянулась от горизонта до горизонта, и только редкие надутые ветром сугробы, словно волдыри на бледной коже, нарушали идиллию промозглой пустыни.

Вдали показалась точка, и шагов через сто выросла до размытого пятна на снегу. Бесформенное, чернеющее в туманной пелене оно, с приближением, стало походить на невысокий холмик и вскоре оказалось человеческой фигурой, распростёртой на грязном снегу. Сердце Праворукого забилось быстрее.

Шагов за двадцать в стороне, волчий силуэт растворился в уплотняющемся тумане. Праворукий чувствовал присутствие зверя. Он на ходу соскочил с коня и едва не упав, бросился к лежащему телу.

Волосы, некогда ярко каштановые с медным отливом, слиплись в мокрую паклю. Посиневшие руки связаны за спиной. Лицо обращено вниз и лишь подтаявшая от выдыхаемого воздуха ямка в снежном настиле указывала, девчонка жива.

Угарт подался вперёд, перевернул её, придерживая за спину. Наклонился как можно ниже, ухом почти касаясь посиневших губ, прислушиваясь к еле различимому дыханию. Развязал верёвку, и руки бессильно повисли вдоль тела. Две одинаково холодные сосульки-слезинки застыли в уголках тонких век. Голова запрокинута назад.

У Праворукого потемнело в глазах. Жилы на шее напряглись, вены вздулись. Он рукой ухватил податливые плечи и сильно прижал к себе, стараясь собственным теплом согреть холодное тельце, словно это могло что-то изменить. Он слышал, как угасает дыхание, чувствовал, как холодеет кожа.

— Не-ет! — взвыл по-волчьи. Вой эхом отразился в тумане.

Он сжал холодную ладошку своей рукой, поднёс к горячим губам, дотронулся и вдруг дёрнулся, словно от удара. Принцесса открыла глаза. Тонкими пальцами коснулась его взлохмаченной бороды, судорожно вздрогнула. Широко раскрыв рот, дыша слабо, прерывисто, словно выброшенная на берег рыба, смотрела на Праворукого глазами полными слёз.

— Уг…ар…т, — шептала едва улыбаясь.

Угарт Праворукий беззвучно плакал, и большая тёплая слеза катилась по его татуированной щеке.

 

Эпилог

Человек прекратил читать и закрыл потрёпанный, в кожаном с медными околышами переплёте, древний фолиант. Мальчишка спал, тихо посапывая, щекой прижавшись к мужскому плечу.

— На сегодня хватит сказок, — тихо произнёс человек, поднимаясь с кровати. — Спи, кавалерист. Сам устал и бедную кобылку, небось, совсем измотал.

* * *

Рыжий немолодой пёс, широколобый, с белёсыми седыми пятнами на спине, звеня цепью и швыряясь слюной, зашёлся в глухом прерывистом лае.

— Эй, хозяева! — всадник склонился над забором, провёл перчаткой по влажным от вечернего тумана прутьям.

На крыльце показался седой старик в латаном полушубке, прищурился и выкрикнул в ответ:

— Эгей!

— Куда на Лысую пустошь? — спросил всадник, придерживая игривого коня. Оранжевые нашивки участника Северной войны указывали на дворянский титул, а перевязь поперёк белоснежного сюрко на чин кавалерийского капитана королевской гвардии.

— Во-он за тем сухостоем, — старик взмахнул крючковатой рукой, указывая направление. — Но к ночи навряд доберётесь.

Капитан поднял руку, и следовавшие за ним латные верховые все как один, придержали поводья своих коней.

— Да ещё тамось болотце есть…

Старик замер в раздумье.

— Ну, не тяни, старый! Во имя королевы! — по-военному прикрикнул подъехавший к капитану капрал.

— Проводник нужон. Сами утопните.

— Та-ак, — протянул офицер и, развернувшись, коротко скомандовал: — Спешиться! Ночной привал!

Под вечер конный отряд разбил лагерь у леса, недалеко за посёлком, и походные шатры непривычно забелели на фоне грязного, неприветливого пейзажа Семиветровых холмов. Слякотное и дождливое северное лето не радовало красотами.

Ужинать капитан с капралом остались у старика. Они еле разместились за крохотным столом посреди такой же небольшой кухоньки. Хозяин выставил кувшин браги, тарелку жареных перепёлок и две головки чеснока. Военные добавили к ужину солонину, флягу черничной настойки, патоку и горсть сухарей.

— Долго в пути? — спросил старик, разливая по кружкам выпивку.

— Возвращаемся уже. До Омы доберёмся верхом, а там кораблём до столицы.

— А что ж в столицу? — осведомился любознательный хозяин.

— Секретная почта Северного похода, — сухо ответил капитан.

Старик понимающе кивнул.

— Королевская гвардия? — глазами указал на оранжевое солнце, вышитое на плече капитанского сюрко.

— Разбираешься, — ухмыльнулся капитан и, подняв кружку, произнёс тост: — За королеву Гертруду, Объединительницу Сухоморья!

Хозяин и капрал тут же подняли свои кружки и выпили залпом. Занюхав рукавом, старик глянул в окно:

— Туман за ночь спадет, и утрецом на Лысую пустошь в самый раз будет.

— Отведёшь? — спросил капитан, закусывая перепёлкой.

— Стар я уже для седла. Вон ваш проводник, — старик указал в окно на паренька верхом на пегой лошадке.

Мальчишка умело гарцевал по двору, пуская сноровистую кобылку то шагом, то мелкой рысью. Без седла и уздечки он словно прирос к её спине и, управляя еле уловимыми движениями, делал всё, что заблагорассудится. Молодая лошадка выбивала копытами клубы пыли, фыркала и игриво косилась на бойкого седока.

— Отлично держится, — капитан ткнул пальцем в окно. — Чей будет?

— Соседский сирота.

— Как так? — не понял гвардеец. — Если сирота, то кто ж ему соседи?

— Приёмыш он соседский. Шесть лет назад поздней осенью Знахарь и его рыжая Тэркхе запасались хворостом на дальних склонах. Там-то в пещере у восточного утёса и нашли новорожденного. Сосал пустую титьку мёртвой матери. Совсем нежилец был. Свезло, ведь Знахарь наш умелый чародей, потому и выжил малец. Видишь, как в жизни бывает, мил человек.

— Врешь, старый, — прищурился капрал. — Как же в пещере с дитём?

— Вот и я гадаю. Знахарь говорил, всюду валялись кости сенгаки, да выпотрошенные шкурки летучих мышей. Ласточкины гнёзда, змеиная кожа… ещё озерцо там было. Одно удивление.

— А как в пещере-то оказались? — негодовал капрал.

— Может оползнем завалило, а может ещё что. Опосля завал-то дальше пошёл. У нас тут летом, когда снега подтаивают, лавины да камнепады часто случаются. Как бы ни было, пришлось соседям растить сорванца. Своих детёнышей нет, потому сирота он и есть соседский. — Старик глянул в окно. — Эка вымахал, наездник.

— Тэркхе — по-гелейски вроде «пришлая»?

— Так и есть. Знахарь с женой пришлые. В те годы многие бежали сюда, подальше от войны. С ними помнится, был ещё немой охотник, но тот сразу сгинул. Может, в горах сенгаки загрызли, может ещё что.

— Хм-м… Пришлая. Ну и имечко. А мальца как звать? Не Найдёнышем случаем?

— Откуда знаешь? Верно, Миккой кличут. Растёт с седлом между ног.

— Заберём к нам паренька? — капрал глянул на капитана.

— Мал ещё. Пусть подрастёт.

— Это точно, — солдат зевнул, потеряв интерес к разговору.

— Война сирот плодила мешками, — вздохнул старик. — Помню, когда служил…

— Ты служил? — хохотнул капрал.

— А как же? — насупился старик. — В конном полку у самого Фрота Лужёной Глотки. Тогда он ещё капитаном был, как вы, господин.

— Это когда было. Наверно при Хоре?

— Да уж, много воды утекло, — мрачно согласился старик. — Так вот о воде. Стояли мы, значится, гарнизоном в устье Омы. Дело весной было, и как-то, при обходе слышим детский плач. Глядь, мальчонка лежит крошечный совсем, и в тину замотанный.

— Как так?

— Да уж так. На самом береге. Отроду месяц не боле. Такой же найдёныш. Я тогда ещё струхнул маленько, дитё всё же. Принесли, выходит, мы сей кулёк к капитану Гаори. Не оставлять на воде как-никак. Так и прижился малец в гарнизоне. Лужёная Глотка его вроде как за пасынка взял. Вырастил, выкормил, так-то.

— Славно врёт дед, — косясь на командира, недоверчиво поморщился капрал. — Чтоб капитан, да с дитём возился. Дел что ли других военных мало?

— Сам ты врёшь, — обидчиво огрызнулся старик. Или сделал вид, что обиделся. — Говорю тебе, и из найдёнышей иной раз толк случается. А иной раз никак. Всяко в жизни бывает, солдатик.