Мрачная колонна, зловеще звеня кандалами, тянулась полумёртвой змеей. Её голова тонула в рассветном тумане, хвост неспешно выползал из-за леса. Пустив коня шагом, кутаясь от утренней свежести в расшитый золотом отакийский плащ, Мышиный Глаз вглядывался в измученные лица переселенцев — женщин и детей. Никудышные работники, к тому же их нечем кормить. Из мужчин одни старики. Молодые убиты, кто остался — жалкое зрелище. Часть перемрёт по дороге, выживших ждёт собачья жизнь. Не таким советнику виделся приход нового правителя.

Тогда на корабле он просил дать шанс разорённой и измученной междоусобицей стране, неплохо изученной им за два года войны, позволить принять королеву не как завоевательницу, как спасительницу.

— Волка не волнует мнение овец, — услышал отказ. — Мне ни к чему узы с самозванцем, претендующим на моё.

— Люди устали от войны. Брак лишь предлог позволить им полюбить вас. Так вы по праву обретёте титул великой объединительницы Сухоморья и полюбите этот народ. — Советник тщательно подбирал слова убеждения, в глубине души понимая, что все попытки тщетны.

— Неужели вы любите людей больше, чем любит их Бог? — спросила она.

— Если бы было так. Но я знаю, ваше величество, любовь часто помогает в политике.

Отакийка была непреклонна:

— Народ — трава, власть — ветер. За что мне любить геранийцев? Они с готовностью забыли о моём существовании. Смолчали, когда самодур Хор убил моего отца, разорил мой дом, решил поживиться на моей земле. Неудивительно, что этот гнусный народец присягнул самозванцу. Не нуждаюсь в рабской любви. Ненадёжная вещь. Достаточно молчаливой покорности и смирения, к которому они привыкли.

— И всё же я надеюсь, что…

— Если это желание Инквизитора… Мой первый муж подарил мне отакийский трон, второй поможет взойти на геранийский. У Монтия есть сутки беспрекословно подчиниться. Но если получу отказ, обещаю — Герания захлебнётся в кровавой реке. Так и передай.

Тогда советнику пришли на ум слова из «Трактата о Вечном»:

Пророчества Эсикора сбывались всегда, но стоило ли напоминать об этом королеве?

Ход невесёлых мыслей нарушила хлёсткая брань. У обочины в дорожной грязи солдат ногами бил лежачего. Видимо, он не впервой проделывал это — умелые удары приходились точно в живот. Прикрываясь, поджав под себя ноги, избиваемый с каждым ударом подскакивал, но не издавал ни единого звука. Устав от однообразия, солдат презрительно скривился, сплюнул сквозь нечёсаную бороду, угодив плевком на грязный сапог и, коротко прицелившись, запустил его носок в голову жертвы.

Удар не достиг цели. Лежащий отнял руки от живота, перехватил занесённую ногу, и, цепко ухватив за голень, дёрнул на себя. От неожиданности солдат потерял равновесие и рухнул в лужу, словно снег с еловой ветки.

— Ах, ты… — тут же вскочил, но противник уже стоял на коленях. Он резко подсёк опорную ногу южанина, и тот снова плюхнулся в дорожную колею, разбрызгивая изрытую колёсами вязкую жижу.

Двое, вероятно сослуживцы отакийца, принялись мутузить непокорного без разбору, куда доставали руки и ноги, пока тот не перестал подавать признаков жизни. Выдохшись, отступили на полшага, тяжело дыша, потирая сбитые кулаки и вытирая вспотевшие лбы.

Мышиный Глаз остановил коня. Склонился, упёрся локтем в высокую переднюю луку и, водрузив подбородок на ладонь, облачённую в новенькую бархатную перчатку, с интересом ждал, чем закончится представление.

Один из солдат поднял очнувшегося пленника, второй готовил верёвку, выбирая сук понадёжнее.

— Молись своему Змеиному! Или кто там у тебя в святых? Морской Дьявол? — рычал бородатый, стряхивая куски грязи с походного плаща. Сплошь заросшее волосатое лицо источало ненависть, а из кончика носа злобно торчали чёрные жёсткие волосинки: — Молись перед смертью. Что молчишь? Ты безгрешный иль немой?

Грязной волосатой ладонью солдат стиснул пленнику скулы и оттянул подбородок, пытаясь раскрыть рот шире.

— Ты посмотри! — удивлённо выкрикнул, повернувшись к товарищам. — Без языка!

Те на миг замерли, затем как ни в чём не бывало, продолжили ладить виселицу.

— Видать, доболтался, — обронил один.

— Повесим, и не пикнет, — ухмыльнулся второй.

— Эй, любезнейшие! — Солдаты обернулись на голос. — Не хотели бы вы более разумно использовать эту свою собственность?

Сидя в дорогом отакийском седле, к ним обращался всадник с синей перевязью королевского советника. На его ладони призывно красовался туго набитый кошелёк.

* * *

— Будет хороший день, — предположил Мышиный Глаз. — Благодаря тебе какому-нибудь голубоглазому двадцатипятилетнему парню крупно повезёт. Останется с языком. И мне рук марать не придётся. Хотя, если вдуматься, язык — бесполезное мясо. Поверь, если вся та история о пропавшем бастарде Конкора на самом деле неправда, её непременно стоило бы выдумать. Уж больно она к месту. Даже не знаю, кто вправе претендовать на корону больше — безъязыкий Себарьян, рождённый шлюхой, но в ком уж точно течет кровь Тихвальда, или малолетний Бруст, чья мать без сомнения королева из рода Конкоров, но кто его отец? Людей не обманешь. Вряд ли полоумный Тайлис в последний год своей недолгой убогой жизни был способен обрюхатить Хозяйку Смерти. Люди скорее примут на троне немого бастарда от выброшенного в окно короля, чем его злобную дочь-потаскуху, а тем паче её нагулянного отпрыска. Ей стоило бы действовать хитрее — пойти на компромисс со своей родиной, заручиться поддержкой плебеев, влюбить в себя этих невежественных геранийцев. Но она, опьянённая обидой, выбрала путь огня и меча. Что ж, как и раньше Инквизитор ошибся в выборе — наместники и простолюдины молча покорятся этой женщине и её выкормышу, но предадут при первой же возможности.

Он почесал идеально выбритый подбородок, хмыкнул и толкнул немого коленом в плечо:

— Хочешь на геранийский трон? — его повеселило то, как пленник напрягся, до синевы сжав тонкие губы. — До поры до времени будешь моим козырем в рукаве. Надоело безропотно служить неблагодарным гордецам. Я начинал оруженосцем при дворе Лигорда Отакийского. Затем долго служил островитянину Тюквику Кривому, после два года Монтию из Омана, а сейчас, как видишь, — он указал на синюю перевязь на плече, — советник в свите королевы Геры. Может, хватит быть слугой, пора становиться хозяином? Кто знает, куда завтра ветер подует? Нынче полуотакийка-полугеранийка полукоролева — хозяйка моей жизни, а выйдет так, что я или ты, сможем изменить её судьбу. Как думаешь, немой?

Мышиный Глаз куражился.

— Ладно, — резко дёрнул за конец верёвки, — пошевеливайся. К ночи надо найти крышу и постель.

Он привязал верёвку к седлу и тронул конские бока коваными каблуками. Пегий пустился мелким шагом, но быстро сбился с ноги и пошёл медленнее. Он, то мерно семенил, огибая глубокие рытвины полные мёрзлой жижи, то на твёрдых сухих участках гарцевал мягкой спокойной рысью. С вытянутыми вперёд связанными руками пленник бежал следом.

— Поглядим, какой из тебя выйдет слуга. Или не выйдет? Поверь, для того, чтобы выжить у тебя есть два пути — стать слугой либо стать рабом. Если бы ты мог говорить, наверняка возразил, уверяя, что это одно и то же. Но очень хорошо, что ты лишён такой возможности, поскольку я бы не принял твоих возражений. Есть ещё третий путь — стать хозяином. Но он не для тебя.

Советник хохотнул довольный спонтанно родившейся шутке.

— Сто́ящий слуга сегодня редкость. — Теперь он говорил не оборачиваясь. Это было не нужно. Знал, бегущий хорошо слышит каждое слово, потому рассуждал пространно и витиевато, наслаждаясь собственным многословием: — Истинным слугой нужно родиться. Таким был мой отец. Мало кто ради своего хозяина пойдёт на смерть, голод, лишения. Этому не научишься. Раб уж точно не сможет.

Конь непрестанно мотал головой, временами оборачиваясь, хмуро поглядывая на еле поспевающего, переходящего с шага на бег человека.

— Но и добрым хозяином не каждый станет, — продолжал Мышиный Глаз, не обращая внимания на временами дергающуюся верёвку. — Патрон и его верный слуга — что может быть идеальнее, прекраснее пары? Женщина обманет, друг предаст, брат пустит с сумой по миру. А враг только и ждёт, когда ты потеряешь бдительность и подставишь спину под его кинжал. Как говаривал мой отец: «Кто умеет быть преданным слугой, тот без сомнения найдёт себе мудрого хозяина. Это две стороны одного целого». Вот ещё помню: «Лишь верное служение отличает королей от проходимцев, и не важно, королевских ли ты кровей или тайно рождённый бастард». Эти его слова я запомнил с детства. Отец был подлинным отакийцем, любил много болтать, и всё о верности и преданности. Говорил, что последние правители Сухоморья не достойны служения им, поскольку сами изменники. Посмотри, — полукровка мрачно указал на бредущих по дороге усталых отчаявшихся людей. — Королева-победительница гонит их на восток, словно скот. Освобождает обжитые плодородные земли для собственных генералов. Так она покупает их верность, не понимая, что преданный слуга идёт на смерть не за землю или золото, а во имя своего патрона. Помню, отец любил повторять: «Верность не товар, её не купить за всё золото мира. Цена ей — сама жизнь». Сам свой титул добывал долгой безупречной службой. Умел читать на шести языках и дочиста вылизывал господские задницы. Слыл ярым сторонником древних тысячелетних традиций забытых после Столетней войны. Рассказывал, что перед Большим Переделом, когда земли Сухоморья были едины, юная дева с подносом на голове, доверху усыпанном драгоценностями, могла пройти от подножий Гелей до жарких пустынных отакийских песков, и никто не смел её тронуть. Думаю, попадись ему такая на пути, первым всадил куда следует.

Советник злорадно поморщился, скривившись в презрительной холодной ухмылке:

— Выше всего почитал верность и закон, хотя был тщеславен как надутый индюк. Выстроил самую высокую смотровую башню в приграничном Кардагасе, к западу от пустыни, а после смерти семья узнала, что из-за той стройки она вся в долгах. Бил меня палками с утра до вечера. Как говаривал — так он вбивал в мою пустую башку верность семье. Чтоб он провалился со своей верностью! Как-то в детстве я сломал ключицу, свалившись с лошади. Так он избил меня до полусмерти, упрекая, что я ни на что не годен. Матери моей выбил все зубы. Несмотря на то, что она из дома Конкоров, никогда не звал по имени. Называл не иначе тварью. Как думаешь, я вырос верным такой семье? Когда старший брат сбежал и, присоединившись к Конкору, погиб на войне, я остался единственным наследником. Была ещё сестра, но старый маразматик не желал даже слышать о её существовании. Свято верил, что только мужчины способны к служению. И то не все! Он говорил так: «Преданность воистину божественная черта, главная добродетель, и не каждый заслуживает её». Отличал по глазам. Истинный преданный рождается с впалыми глазницами и с огромными кругами под глазами. У отца самого глаза были спрятаны под бровями внутри его черепушки так глубоко, что и не рассмотреть. А уж круги под ними… большие, синие. К старости они превратились в надутые растянутые книзу мешки. Так вот, он утверждал, что только человек с такими чертами способен быть верным своему патрону. Называл это божественной меткой.

Мышиный Глаз прыснул со смеху и с прищуром посмотрел на немого, рассматривая его лицо:

— Ну, ты и грязный. Как болотный червь. Вся морда в саже. Посмотрим на твои глаза, когда обмоешься. Так на чём я остановился? Что-то там про папашу… Ага… так вот, старый деспот уверял, что боготворит семейные узы и считает, что именно семья — колыбель верности и преданности. И вместе с тем, прелюбодеяние со шлюхами не считал за измену. Отстаивал незыблемость морали в Совете Тридцати, но не поддержал королевский указ о правах жён в отакийских семьях, потому и угодил в опалу. И всё же старик — как он сам уверял — прожил счастливую жизнь. Часто хвастал, что с юности удача даровала ему мудрых благодетелей. Хотя помер глупо, в собственной постели отравленный любовницей.

Мышиный Глаз прикрыл веки, вспоминая:

— Когда мне исполнилось лет десять, он представил меня своему покровителю, у кого прислуживал ещё мальчишкой-стременным. Помню, как изменился в лице, когда навстречу вышел этот мерзкий жирный мухомор, его патрон. Как же папаша засиял от счастья, как покрылся испариной, как противно задрожали его пальцы. Он съёжился, втянул шею, сгорбился в низком поклоне. Казалось, сам Создатель Земного и Небесного явился перед его взором. Он на мою мать никогда не смотрел такими влюблёнными глазами как на этот сморщенный, переполненный прокисшим вином дряхлый бурдюк. А каким подобострастным стал его голос. Прямо мёдом полился из дрожащих губ. Мне, мальчишке, который слышал от него одну брань и крики, показалось, что рядом стоит чужой человек. Вот тогда-то я понял, что он имел в виду под словами преданность и верность. Казалось, он даже уменьшился в росте, вот-вот упадёт на землю и будет целовать следы сапог своего патрона. А этот боров чесал огромное жирное брюхо и смотрел на верного слугу надменно, свысока, как на дерьмо, в которое случайно угодил. От отца даже стало пованивать, и я подумал, что он от страха обделался. Когда мы уходили, папаша ткнул меня кулаком в челюсть, и произнёс: «Учись быть преданным хозяину, ублюдок».

Советник замолчал, затем криво улыбнулся и еле слышно добавил:

— Видно, я был плохим учеником. Лишь одно смог внушить мне отец — страх перед ним. Не скрою, я очень боялся старика… до пятнадцати лет. Кто знает, любовница ли подсыпала яд в вино, или кто другой, но казнили ту, в чьей постели он умер. Воистину сладкая смерть для раба своих страстей. Удивительно, но моя мать до конца осталась верной этому подонку. Она почернела, похудела, осунулась и через месяц после похорон отравилась на его могиле. Старый тиран был её незабвенным покровителем, её истинным хозяином. Он забрал мать вместе с собой, что бы и на том свете, как и на этом, издеваться и упрекать. — И словно стряхнув неприятные воспоминания, бодро выкрикнул в вечерний сумрак: — Мне же с покровителями и почитателями не повезло как моему удачливому родителю, потому приходится полагаться только на себя! — С силой дёрнул конец верёвки: — Эй, немой, ты слушаешь меня или уснул на ходу? Согласен, что верность — добродетель?

От рывка человек сбился с шага и едва не свалился в грязь, но всё-таки удержался на ногах. Конь в очередной раз обернулся, коротко недовольно всхрапнул, обдав промозглый весенний воздух приличным клубом тёплого паром.

— Всё одно не ответишь, — вслед коню выдохнул Мышиный Глаз. — И в этом твой большой плюс. Молчание — дар, который трудно переоценить.

Дернув поводья, остановил коня, перекинул ногу через седло, локтем опёрся о колено:

— Есть хочешь?

Немой не реагировал. Мышиный Глаз молча вынул из притороченной к седлу походной сумки кусок чёрного хлеба с большой белой луковицей, и как можно приветливей предложил пленнику:

— Держи. И не смотри на меня волком. Ещё руку откусишь.

Немой взял протянутую еду. Всадник, перекинул ногу через седло, опёрся локтем о высоко поднятое колено и охватил взглядом колонну переселенцев.

— Жалкое зрелище, — хмуро произнёс, цокая языком.

Колонна тянулась вдоль леса и не было ей конца. Хвост её терялся в вечернем мареве. Сотни невольничьих ног месили слякоть, прихваченную запоздалым весенним морозцем. Женщины с чёрными лицами и впалыми лишёнными слёз глазами, подобрав грязные подолы юбок, несли на руках голодных детей; старухи, держась за подводы с солдатским снаряжением, едва передвигали ноги; следом, потупив взор, плелись старики.

Взирая на голодных оборванных переселенцев, советник испытывал непреодолимое желание продолжать философствовать дальше:

— Народ — дешёвая портовая девка, которой понятны лишь три вещи: кулак, член и монета. Как от них можно требовать большего? К примеру, верность. Да уж, прав был мой отец. Эй, подойди ближе! — он махнул худому мальчишке лет одиннадцати, наблюдавшему голодным взглядом, как ел немой. Дрогнув, тот отпрянул в нерешительности, не понимая, что лучше, подойти или раствориться в толпе.

Мышиный глаз достал хлеб, отломил кусок и призывно помахал им. Голодные глаза вспыхнули. Советник бросил кусок, и подросток проворно его поймал.

— Ты откуда?

— Из селения за болотами, господин. К югу от Медной дороги.

— Кто был вашим хозяином?

— В деревне не было хозяина.

— Бесхозная деревня?

Мальчишка пожал плечами:

— Староста был.

— И где он теперь?

— Висит, — оборванец махнул за лес.

— А твой отец где?

— Повесили тоже.

— Он воевал?

— Нет, он не хотел воевать.

— Почему?

— Староста говорил, что это не наша война. Все… отец, братья, соседи остались дома… весной нужно сеять, а не воевать. Так говорил староста…

На глазах мальчишки выступили слёзы.

— Держи, — советник бросил оставшийся хлеб. Паренёк изловчился, поймал и тут же растворился в толпе.

— Из этого юнца мог бы выйти верный слуга. Глаза как два колодца. Но мне двоих не прокормить, а ты нужен больше. Как раз подойдёшь для задуманного. И ты не похож на них. Видно, что убивал. А как иначе выжить? Если ты живой, значит убивал. Сегодня молодому мужчине вряд ли удастся не испачкаться кровью. Сейчас кровь всюду. Но это и хорошо — познаёшь цену жизни и смерти. Кто не убивал, тот и собственную жизнь не ценит. Как они, — советник махнул в сторону колонны, косясь на немого: — Но ты не мечник. Рука тонкая. — Глянул на ноги. — И не кавалерист. В этом я разбираюсь. У тебя чистый глаз. Любишь целиться? — не ожидая ответа, отвернулся и, брезгливо морщась, ткнул пальцев в толпу. — Глянь на эти отребья. Это уже не люди, почти что сенгаки. Видел, как дерутся за выброшенные в грязь помои? Наверное, и сам был таким? Или нет? Они хуже собак… — неожиданно замолчал, глядя на рыжего лохматого кобеля, бегущего за подводой, — уж собаки будут лучше. Нет слуги верней хорошего пса.

Впереди маячили крыши селения. Советник осадил коня, обернулся и в быстро сгущающихся сумерках, которые лишь усиливали его невеселые мысли, пристально осмотрел своё приобретение.

— Меня зовут Альфонсо, а тебя буду называть Псом, — произнёс утвердительно кивая. — Почему бы и нет? Ты, как та умная псина, всё понимаешь, но молчишь. И правильно делаешь, потому как одно из важнейших качеств хорошего слуги — не болтать лишнего. Уж лучше вообще ничего не говорить, чем говорить глупость. А молчать ты умеешь. Тебя не взяли ни носильщиком, ни строителем, ни «мясом» на передовую. Может, хотели продать в каменоломню? Чего молчишь?

Альфонсо Мышиный Глаз рассмеялся. Ему доставляло удовольствие вести диалог с немым.

— Понимаю, какая в пекло каменоломня. Ты из тех, кого — рано или поздно — не на этом, так на следующем суку повесят. Такие, как ты, либо сами вешают, либо вешают их. Сдаётся, выживи тот волчонок, бастард Конкора, точно вырос бы непокорным, похожим на тебя. Непокорство порождает ненависть, и вот в чём загвоздка: может ли она ужиться с верностью в одном человеке? Но не путай с жестокостью к одним и пресмыкательством перед другими, что весьма неплохо уживалось в моём отце. Что думаешь, Пёс?

Он развернулся и пристально посмотрел на молчуна. Прищурился, будто пытаясь прочесть его мысли. Вгрызся чёрными мышиными зрачками в серо-голубые глаза.

— Точь-в-точь как у королевы… — Приподнялся в седле и тихо процедил: — Станешь ли ты мне преданным, покажет жизнь. Так ведь, Пёс? А пока держи задаток.

Под ноги немого упал отакийский золотой.