— Моей заслуги в том нет. На всё господня воля.

— И всё же, святой Иеорим, не преуменьшайте собственной значимости.

— Это всего лишь вопрос веры, юноша, — старец потупил взор.

— Вы истинный её служитель на сей многострадальной земле, и искусно обращаете волю Всевышнего в наши мирские дела, — почтительно произнёс его собеседник.

Они шли рядом, дряхлый старец-монах и его молодой спутник, с синеющей на плече перевязью королевского советника. Оба отлично говорили по-отакийски, но островской халат и длинноносые восточные сапоги последнего свидетельствовали, что тот не отакиец.

Они прошли вглубь аллеи, вдоль оживающего весеннего сада, в сторону королевского дворца. С каждым днём ласковое солнце пригревало сильнее, и под его нежными лучами красно-зелёные почки на бурых ветвях карликовых яблонь набухали, как переполненные молоком груди, в готовности вот-вот распуститься и превратить сад в бело-розовый благоухающий океан.

Старик держал молодого спутника под руку, и тому казалось, что сухие костлявые пальцы тисками сдавливают его локоть.

— Я хорошо знал вашего отца, друг мой Альфонсо, — продолжал старик, словно в забытьи, — и замечу, если вам передалась хоть частица его характера, а я уверен, так оно и есть, то вы без сомнения человек заслуживающий доверие.

— Вы хотите сказать, верный человек? — уточнил советник. Он с детства помнил старика Иеорима, который сдавалось, уже тогда был ветхим старцем. Хотя покойный отец считал религию шарлатанством, тем ни менее он часто предоставлял монаху кое-какие услуги, за что при жизни был причислен к лику праведников.

— Да-да, именно, — прошамкал вышедший из полудрёмы Иеорим, омерзительно пожевав сморщенными губами весенний воздух. — Вера — это состояние души, с которым рождаются.

— Уверен, каждый монах, выходец из пустыни Джабах, с появлением на свет уже наделён ею. Я же всего лишь скромный мирянин, и могу только позавидовать силе вашей веры.

— Не скромничайте, Альфонсо. Вы, как и ваш отец, много совершаете во благо Единого, и он непременно возблагодарит вас за труды ваши.

Смиренно глядя в глубоко неприятное морщинистое лицо священника, советник почтительно произнёс:

— Для меня самая желанная благодарность — ваше благословение. В свою очередь я безмерно признателен Господу, что он послал мне вас, мудрейший Иеорим, в учителя и наставники. Но моя благодарность меркнет в сравнении с благодарностью от вашего первейшего почитателя на этой земле. Речь идёт об оманском наместнике Монтие, и в знак его признательности в своём шатре вы найдёте совсем немного скромных подношений. Те сундуки с дарами от смиренного Монтия Оманского — знак почтения за вашу безмерную благосклонность к его скромной персоне.

— Передайте достопочтенному наместнику, что все его деньги до последнего медяка пойдут во славу веры.

— Без сомнения, святой Иеорим.

Старец чуть замедлил шаг.

— Кстати, сколько там?

— Ровно столько, сколько вы и просили.

— Альфонсо, меня радует ваша щепетильность в финансовых делах. Больше того, меня радует порядочность Монтия. Кстати, юноша, кажется, вы обещали, что когда случиться всё, о чём мы договаривались, уважаемый наместник безоговорочно примет нашу великую веру. Что ж, всё случилось — королева под замком, армия на пути в Отаку. Оттого хотелось бы знать, когда произойдет сие богоугодное мероприятие?

— Может совместим принятие наместником веры с его триумфальным въездом в Оман? Как говориться — дома и стены помогают. Насколько я знаю, город, учитывая его новых обитателей, уже практический стал отакийским и по вере и по укладу. Так почему бы на торжественном помазании не представить Монтия городскому Собранию как истинного служителя и ставленника церкви в этой стране, и как продолжателя её дальнейшей экспансии на север?

— Вы как всегда правы, дорогой друг, — прошепелявил старик, даже не пытаясь прикрыть меркантильно-пренебрежительное недовольство. — И всё же принять веру нашему ставленнику надо как можно скорее. Как впрочем, и начать строительство оманского храма Единого Бога. Оман обязан стать в Герании средоточием веры. К тому же её принятие местной элитой поможет скорее приблизить к ней и безбожную чернь. Наивно полагать, что лишь кнут заставляет полюбить Всевышнего, иногда требуется пряник. И ещё, мы предадим огню этот город как пристанище старой змеиной веры. Сравняем прежнюю столицу с землёй. От Гесса с его склонившимся над троном Змеиным не останется камня на камне.

— Провозгласить Оман геранийской столицей — мудрое решение.

— И первый храм воздвигнуть на её главной городской площади. Новая столица обновлённой страны должна стать столицей веры.

— А не назвать ли первый храм… — Альфонсо выдержал многозначительную паузу, ровно на столько, чтобы придать следующим словам максимальной весомости, — …назвать его Храмом Святого Иеорима?

В тусклых глазах старика мелькнула эйфория:

— Если на то будет воля Господа нашего.

— Не сомневаюсь, что всевышний возжелает именно этого. — Советник прокашлялся в кулак, пытаясь скрыть улыбку, спонтанно тронувшую его безусый рот. — Так что передать Монтию?

Старец протянул к небу худые руки:

— Передайте, что Единый благосклонен его праведным деяниям, а мы вместе с ним надеемся, что с божьей помощью и нашими молитвами Монтий Оманский, новый отакийский наместник в Герании, станет для этой страны проводником подлинной веры и преданным слугой юному королю Брусту. Ну и конечно, спасибо за щедрые дары. Монахи всё тщательно пересчитают, сделают опись и отчитаются за каждый грош…

— О, какие отчёты! — махнул рукой советник. — Этого не стоит, ваше святейшество!

— Нет-нет, богоугодное дело требует трепетного отношения и аккуратности.

— Это ваше право, как вы решите поступить с деньгами. Теперь они ваши, и поверьте, мы нисколько не сомневаемся, что деньги пойдут во благо веры. — Советник сделал короткую паузу. — Позвольте уточнить, стоит ли Монтию ждать и от принца, как бы это выразиться…

— Благосклонности? — перебил его старик. — Не беспокойтесь, сегодня ваш патрон угоден Брусту. Принц — мальчик набожный, и пока ваш покорный слуга исполняет роль его духовного наставника, пусть богопослушный Монтий спит спокойно. Так что…

От советника не скрылось то, как злорадно сверкнули блеклые стариковские глаза.

— Спасибо за участие, — он кивнул головой.

— …так что повторюсь, — служитель пропустил реплику мимо ушей, и советнику вдруг показалось, что в его болезненно натужном кряхтении мелькнули угрожающие нотки. Алые прожилки на старческом крючковатом носу побагровели, губы вытянулись в тонкие ниточки, голос принял резковатый оттенок: — Повторяю и надеюсь, что вы правильно понимаете меня, друг мой. Подношения необходимы и угодны для укрепления веры, но не забывайте главного, наместник обязан окончательно и как можно скорее встать на путь к богу и сделать всё, что обещал Единому… и мне. Нет, за него мне обещали лично вы, уважаемый Мышиный Глаз… — лицо старца исказила презрительная гримаса. — И прошу вас, Альфонсо, избавьтесь от этого мерзкого прозвища. От него несёт безвкусицей и старообрядничеством.

Быстро подавив раздражение, Иеорим вновь нацепил маску добропорядочности. Посмотри он внимательнее в лицо собеседнику, понял бы, что только что произошло на самом деле. Полукровка праздновал победу над жалким старым маразматиком, возомнившим себя умелым кукловодом. Точка не возврата только что осталась позади.

Некоторое время они шли молча. Затем советник спросил:

— А королева?

— Что королева? Надеюсь, скромная жизнь монахини придётся ей по душе.

— Возврата не будет?

— Милый Альфонсо, запомните, женщины никогда и ничего не прощают. Кстати, как вам удавалось лавировать, одновременно угождая таким двум опасным себялюбцам как Монтий и Гера?

Советник подумал о том, как же ему противен и мерзок этот хитрый скользкий старикашка, ошибочно возомнивший себя вершителем человеческих судеб. Он замедлил шаг, и его лицо стало непроницаемым. Челюсти плотно сжаты, холодный взгляд устремлён вдаль, руки оборонительно скрещены на груди. С трудом подавив приступ тошноты, вслух произнёс следующее:

— У меня были хорошие учителя. Вы не зря упомянули моего отца, стало быть, мне передалась частица его характера, и как видно, довольно немалая.

* * *

Скрипнули несмазанные дверные петли, и тёмная человеческая фигура склонилась так низко, что сбивчивое дыхание коснулось изуродованной клеймом щеки. Тень прислушивалась, водила ладонью над лицом, шептала что-то невнятное.

— Хвала Земле, жив, — наконец произнесла она голосом Знахаря.

Меченого била мелкая дрожь. Пот ручьями катил по спине, лёгкие просили воздуха, сердце билось в висках, отдаваясь редкими тяжёлыми ударами.

Он поднял голову и осмотрел обожжённые стены. Кожей почувствовал запах обугленной человеческой плоти вперемешку с тлеющей древесиной. Спёртая вонь немытых ног, дух подсыхающей крови, едкий аромат разлитых по полу настоек, всё перебил сладковатый запах жареного мяса.

Рядом неестественно выпучив на посиневшем лице прозрачные глаза, лежал тот самый низкорослый лучник, вязавший его руки верёвкой. Вернее — лежала верхняя половина лучника. Тело было разделено пополам, из живота вываливались обугленные кишки. Растянутые по дощаному полу бесформенными ошмётками, они остывали в больших бурых пятнах кипячёной крови и зловонно пахли. Рядом обгоревший лук и остатки стрел — угольки древков и оловянные отливки расплавленных наконечников.

Меченого тошнило. Дрожь всё не унималась, и холодный озноб сковывал мышцы. Он ждал, когда жизнь вернётся в его изломанное тело. С каждым разом ожидания становились длиннее.

Голова шла кругом. Он с усилием поднял руку, опёрся на подставленное Знахарем предплечье и попытался подняться. Дрожащей ладонью прижал Коготь Ахита к груди, и жаром обожгло кожу. Искрящееся ядовито-зелёное свечение неспешно угасало. Подумалось, что когда-нибудь Коготь навсегда заберёт его жизнь. И хотя он точно знал, что это непременно случится, всё же надеялся, что не сегодня. Полагал, что время ещё есть.

В углу вжавшись в стену, притаилась Като. Из темноты хибары блестели белки её обезумевших глаз. Было заметно, что её тоже трясёт. Вокруг, наполняя воздух сладковатым ароматом, тлели трупы лесорубов.

Души мёртвых, бесформенные и бессмертные, освобождённые от телесного бремени, словно растянувшимся над рекой дымчатым туманом, нависали над сожжёнными трупами. В хижине царила совершеннейшая тишина, но в ушах до сих пор звенел вопль. Человеческий, но очень похожий на звериный, от чего кровь стыла в жилах. Глупые люди — они полагали, что обычным заточенным железом способны защититься от мёртвого Бога Ахита.

Меченый подумал, что так часто использовать Коготь небезопасно. Раз за разом всё сложнее возвращаться к жизни. Да и амулет, накапливая силы, вытягивает из него всё человеческое, наполняя взамен чужой мёртвой энергией. Хотя «небезопасно» — смешное и неподходящее слово. Разве может что-либо быть опасным для мертвеца? Но раз такое чувство существует, значит, в нём пока ещё теплится часть живого. Душа или страх? По сути, живое отличается от мёртвого именно тем, что способно бояться. Живому есть чего опасаться, есть что терять. Вернее, оно думает, что есть. На самом деле, путь всего живого один — к неминуемой смерти. И неважно как умрешь, в собственной ли постели, от меча или болезни. Конец живого — смерть. Страх перед телесной кончиной — самый первейший страх человечества — основан на осознании бренности бытия, но именно Меченому суждено переступить через него, став бессмертным. Так завещано Зверем, и вскоре это произойдёт.

— Ты ранен? — спросил Знахарь.

Он не ответил. Рукой показал в сторону девушки, призывая оказать помощь ей.

Глаза перестали слезиться. В окно, окрашивая пространство серым, пробивался рассвет. Трясущимися руками Меченый надел погасший медальон на шею и спрятал под рубище. Коготь Ахита впитывал силы им убитых, продлевая жизнь изуродованной плоти хозяина. И всё-таки пробираться сквозь мертвечину с каждым разом становилось труднее. По крайней мере, не так легко, как в первый раз, после того памятного шторма. На восстановление сил Коготь требовал всё больше времени. Меченый прикрыл глаза, подумав, что каждый такой поединок, невзирая на результат, неминуемо приближает кончину одновременно с бессмертием.

— Надо здесь прибраться, — сказал он Знахарю, — и похоронить тела…

Первый закон Когтя гласит — убитые непременно должны быть преданы земле. Жизнь плодит уникальность, наделяет непохожестью, умножает разнообразие, смерть же уравнивает всех, опустошая, забирая, отнимая. Земля одинаково примет любого без разбора. Короля и смерда, праведника и детоубийцу, благодетеля и разбойника. Силу каждого похороненного Коготь впитает в себя без остатка до последней капли, и когда его сосуд наполнится, возвращать жизнь в опустошённое тело хозяина утратит всякий смысл. В тот самый момент они оба, Коготь и Жнец, станут единым целым, готовым к главной своей победе. Они станут выше смерти и потому обретут могущество, так как смерть может победить только то, что само мертво.

— Сейчас-сейчас, — шептал Знахарь, роясь в разбросанных на полу склянках. Нащупав пухлую бутыль зеленовато-коричневого толстого стекла, он сел на колени и, убедившись, что ёмкость цела, глянул сквозь стекло на тусклый свет крошечного окна: — Так… хорошо.

Затем подполз ближе, протягивая снадобье:

— Выпей. Возвратит к жизни.

— Это вряд ли.

— Кто из нас Знахарь, ты или я?

Меченый взял бутыль, прищурившись, подражая Знахарю, глянул сквозь грязное стекло, оценивая содержимое — багровая жидкость напоминала густую свиную кровь. Он медлил в ожидании, но незримый Хранитель за спиной безучастно молчал. Тогда быстро приняв решение, откупорил пробку и сделал большой глоток. Горло обожгло так, словно в него воткнули раскалённый штырь.

— Ничего-ничего, — пробормотал Знахарь. — Возьму с собой. Без этого ты долго не протянешь и до Севера не дойдёшь. Вижу, победа нелегко достаётся.

— Ты хочешь сказать, я должен взять тебя с собой? — съехидничал Меченый, переводя дух, ощущая при этом, как оживает каждая клеточка его изуродованной полуживой плоти.

— Думаю, ты и сам понимаешь, что это необходимо.

— Необходимо кому?

— Тебе… и мне тоже. И Като.

Меченый сделал ещё глоток.

— Так и быть. Будешь присматривать за девчонкой. Она пока не совсем здорова. Но знай, случайность или нет, в последнее время меня всё чаще окружают обречённые на смерть.

— Догадываюсь об этом, — Знахарь понимающе кивнул. — Мне хватило, что я только что видел. Или ты думаешь, я не слышал о боге мёртвых Ахите-Звере и о его смертоносном зелёном когте?

И не дожидаясь ответа, больше не обращая внимания на собеседника, он направился в угол к притихшей среди дымящихся кровавых луж, полуживой Като.

* * *

— Небо свидетель, то была честная победа, — выдавил из себя Праворукий, вытирая о штанину окровавленный протез. Нестерпимо ныло колено. Кровь, струящаяся из разорванного уха, запеклась во всклокоченной бороде. Воздух со свистом вырывался из груди.

Переступив через обмякшее, с вытекающими из проломленного черепа мозгами мёртвое тело Бесноватого Поло, он заслонил широкой спиной бледную, словно мел Гертруду, и медленно обвёл взором зловеще сжимающееся кольцо лесорубов.

— Был договор, поединок есть поединок, — как можно спокойнее произнёс он, тяжело дыша и понимая, что всё сказанное зря.

Не сводя с Праворукого пристального взгляда, Корвал-Мизинец вынул нож. Недовольно цокая языком, провёл по лезвию грязным пальцем. Стоящий слева огромный бородатый старик перехватил колун, покоившийся на мускулистом плече. Рядом с лесорубом красноносый лучник на ощупь перебирал стрелы в набедренном колчане, видимо подыскивая подходящую. В тишине слышался зловещий ропот, лязг металла о ножны, скрип натянутых в готовности луков.

Раздавшийся из-за спины твёрдый ультимативный голос, казалось, не мог принадлежать хрупкой девушке. И всё же это был её голос:

— Ты им сказал другое. Зачем?

Праворукий оглянулся. На бескровном девичьем лице блестели огромные как две луны глаза. Бледные щёки дрожат, матовая кожа тонких рук в мурашках:

— Прошу, больше никогда не обманывай меня. Уяснил, Праворукий?

Девушка опустилась на колени и потянулась сомкнутыми пальцами к алой лужице скопившейся рядом с остывающим телом, коснулась её и белая кожа окрасилась кровью. Развернула ладони к себе и уставилась расширенными зрачками на капающую с пальцев кровь. Медленно перевела взор на кровоточащее ухо Праворукого и словно молитву прошептала:

— Такая же… как у тебя… как у дяди Йодина…

Лесорубы замерли в оцепенении.

— Теперь буду говорить я, — процедила стиснутыми губами. — Только в этот раз переводи слово в слово.

Бездонные девичьи глаза загорелись решимостью. Каштановые волосы взъерошены, губы вытянуты в две бесцветные нитки, плечи напряжёны. Она поднялась на ноги, демонстративно перед толпой выставила вперёд окровавленные ладони и взвыла во весь голос:

— Я Гертруда Конкор, внучка Тихвальда Кровавого, того самого, чьи руки также по локоть в людской крови. Мой отец — безумный Тайлис, который знал язык мёртвых. Моя мать — королева Гера, та, которую все вы зовёте Хозяйкой Смерти! Я предлагала вам сделку, но вы захотели крови!

Она окинула взором кольцо грязных, пропахших потом и дымом мужчин и те невольно отшатнулись от её ледяного взгляда.

— Любите смотреть на кровь?! Смотрите! — Она нарочито провела ладонями в воздухе, сделав полный круг. — Желаете увидеть мою?! Да или нет? У каждого из вас она такая же. Да? Но кто-нибудь видел кровь истинных королей? Кто-нибудь знает, какова она? Нет?! Проверить легко, просто перережьте мне горло. — Она подобрала лежащий у ног кинжал Бесноватого и выставила перед собой. — Кто осмелится пустить кровь наследнице Конкора?

Притихшие лесорубы молчали.

— Тогда я сделаю это сама!

Откинув за спину разметавшиеся волосы, Гертруда приставила остриё к бледно-синей шее и надавила. Из образовавшейся раны выступила капля и поползла по лезвию. Затем ещё одна, и ещё… Буйно пульсируя под нежной мелованной кожей, тонкая голубая венка выталкивала каплю за каплей, окрашивая холодную сталь цветом светло-голубого небосвода.

Принцесса взметнула руку со сверкающим кинжалом высоко над головой, и струйка холодной лазури пробежала по блестящему кровотоку до самой рукояти. Рождённые с топорами в руках синелесцы — дикие лесные люди, охотники на сенгаки и бородатые лесорубы — не сводили потрясённых взглядов, как с острия стекали и падали на землю, яркие бирюзовые капли.

Онемевший Праворукий лишь только сейчас заметил, что пока из всего сказанного отакийкой не перевёл ни слова. Но и без этого обескураженная толпа уяснила всё сказанное. Лязг обронённых топоров, тихий сдавленный ропот, обрывки старинных заговоров-оберегов.

— Быть не может… — изумлённые возгласы неслись над головами.

— У неё небесная кровь.

— Кровь к крови…

— …она Небесная.

Когда гул утих и бородатые лесорубы, молча по очереди, стали опускаться на колени, изнеможенная Гертруда, теряя сознание, рухнула на землю.