Было совсем темно, когда путники вошли в селение. Дрюдор шел первым, освещая дорогу факелом из коряги и высушенного мха. Крошечный хутор, разрезанный дорожным трактом, насчитывал не более десятка ветхих домишек, и возвышающееся прямо на обочине добротное двухэтажное здание постоялого двора на фоне покосившихся заборов и чернеющих пятен полудомов-полуземлянок походило на замок. Свет факела вырвал из мрака широкие ступени и массивную дубовую дверь в медной кованой облицовке.

— Эй! Хозяева! — сержант громыхнул увесистым кулаком в дверь.

Скрипнули ставни, Го поднял арбалет, и в окне забрезжил неровный свет. Подойдя ближе, командир присмотрелся, но никого не увидел. Махнул рукой мерцающему огню.

— Эгей! Есть кто живой? — прогудел зычным басом.

В окне показалась девичья головка с глазами в пол-лица.

— Чего?

— На постой берете?

— Купцы?

— Вроде…м…

— Не нищие солдаты? Хозяйка страсть не любит вояк-оборванцев.

— Да мы… заплатим, сколько нужно.

Голова исчезла, и окно снова охватил мрак.

— Спрячьте оружие, — прошептал Дрюдор и сунул секиру подальше под крыльцо.

Уги сделал то же с фламбергом, Го прикрыл арбалет подолом халата, и лишь капитан стоял неподвижно с мечом за спиной.

— Безоружный рыцарь — не рыцарь, — пожал он плечами.

Сержант согласно кивнул.

— Кого там ещё не убили на большой дороге? — раздался за дверью неприятный женский голос.

Скрипнул засов, и в ночной тишине пронзительно завизжали дверные петли. На крыльце появилась немолодая толстуха в полушубке, наспех накинутом поверх ночной сорочки. В одной руке женщина держала серп, в другой длинный кухонный нож, а из-за её необъятной спины выглядывала большеглазая девка с лампадой в руке.

— А ну-ка, посвети сюда.

Хозяйка презрительно осмотрела разношерстную компанию. Мельком глянула на Долговязого, поморщилась от вида босых ног Уги, недобро прищурилась, взглянув на немого, а осмотрев с головы до ног Микку, раздраженно икнула. Затем повернулась к девке и выдохнула:

— Какие это купцы? Пешие нищеброды это. Дура ты, Монька.

Она уже намеревалась скрыться за дверью, как Дрюдор прытко вставил ногу в дверной проём.

— Минуточку, хозяюшка, гм.

Элегантно подкручивая кончики усов, он откашлялся и продолжил:

— Хочу вам заметить, если у пеших нищебродов и появляется что-либо съестное на столе, что бывает крайне редко, поскольку у них и стола-то нету, то они едят оное, как правило, что ваши свиньи. Вы же, с виду весьма интересная особа, и у вас завсегда есть на столе и свежий кусок мяса и сытная гороховая похлёбка, что тоже неплохо. Но и вы, культурная женщина, довольствуетесь деревянной утварью для поглощения эдакой снеди. Может мы и не купцы, гм… но лишь придворные особы, и уж никак не нищеброды пользуются во время обеда вот чем.

С этими словами сержант демонстративно поднес к глазам толстухи позолоченную ложечку. Диковинная штучка благородно искрилась в блеклом свете лампы. Жирное усатое лицо хозяйки непроизвольно расплылось в завистливой улыбке, и она широко распахнула перед путниками дверь.

— Что ж сразу-то не сказали, что вы не простые э… Заходите. Берем недорого, останетесь довольны.

Внутри дом выглядел одной просторной залой с широкой лестницей посередине, ведущей на второй этаж, где располагались комнаты. Из мебели два длинных массивных стола добротно сколоченных из широких досок. Вдоль столов скамьи, такие же длинные, затертые до глянцевого блеска. В углах несколько старых стульев. Покосившийся буфет с аккуратно выстроенными посудными горками внутри. Миловидная большеглазая прислуга Монька суетливо носилась из угла в угол, зажигая старенькие лампадки, отчего колышущиеся тени таинственно расплывались по бревенчатым стенам. Под лестницей виднелась дверь в кухню, из которой доносился шум. Рядом ещё одна, по-видимому, на хозяйскую половину.

В кухне приглушённо шептались:

— Воду ставь, олух старый!

— Таз-то немытый…

— Не зли меня!

Монька поднялась наверх, тут же спустилась с ворохом смятых простыней и скрылась на хозяйской половине. Дверь кухни приоткрылась, и оттуда повеяло кислым затхлым духом. В трапезную вошла хозяйка. Теперь на ней красовалась длинная цветастая юбка с узким жакетом, пуговицы которого растягивали петли так, что еле сдерживали рыхлые, выпирающие из прорех жирные бока.

— Умыться с дороги желаете?

— Не мешало бы, — прогремел Дрюдор.

— Ночлег с ужином, вода и овес для лошадей — серебряный томане́р.

— Не вопрос. Завтра утром денежки на вашем, хозяюшка, столе. — Дрюдор пропустил мимо ушей баснословную цену и направился к кухне.

Внезапно дверь отворилась, и оттуда вынырнул тщедушный старичок. Худыми трясущимися руками он держал громадный ушат, из которого валил густой пар.

— Дай я, — крякнул сержант, и позабыв о ране, подхватил ушат вместе с трясущимся старичком, оторвав того от пола.

Немощный отпустил ношу, и едва удержавшись на обмякших ногах, охнул:

— Ух, тяжесть-то.

— Никакого проку, — на лице хозяйки появилось нескрываемое раздражение. — За что плачу? Мне что ль, постояльцев обхаживать?

Она раздраженно зыркнула в сторону работника. Тот съежился, втянул голову в плечи и заковылял обратно на кухню.

— Где полотенца?! Эй, лентяи! Тьфу! — Тетка смачно сплюнула в пустой камин и обратилась к гостям: — Для ужина время позднее, может, потерпите до утра? Тогда уж перед завтраком и рассчитаетесь.

Дрюдор оглядел спутников. В желудке у Долговязого протяжно заурчало.

— Да чего ждать-то, подавайте сейчас! — Сержант улыбнулся настолько приветливо, насколько позволяло ему его голодное брюхо. — За деньги не беспокойтесь. Деньги есть. Король Хор нас ценит.

Он оскалился еще шире, задрав усы до ушей. Зачем сержант упомянул короля, никто не понял. Давно известно, Хор нищий. Но толстуха усмотрела в этих словах скрытый смысл и понимающе моргнула тяжелыми веками.

— Монька! Неси ужин благородным гостям!

На удивление, легко перебирая отёкшими ногами, она поспешила к двери на хозяйскую половину, кинув через плечо:

— Овес в клуне.

Усталые, изнеможенные дорогой путники остались одни. Уги плюхнулся на скамью, вытянув вдоль досок ноги. Долговязый уселся рядом.

— Накормлю Черного. — Микка вышел во двор.

Немой Го устроился под лестницей, повернувшись лицом к входу. Из-под полога халата торчала взведенная дуга, а по левую руку на соседней лавке накрытые платком покоились арбалетные болты.

Лишь сержант остался посреди комнаты с дымящимся ушатом в руках.

— А что значит «деньги есть»? — поинтересовался Долговязый.

— Есть хочешь?

От этих слов рот кашевара до краев наполнился слюной, и он утвердительно кивнул.

— Значит, будешь есть. И наедайся надолго. Все остальное — не твоя забота. Денежки нам пригодятся самим. И золото тоже. А теперь всем мыться.

С этими словами сержант поставил ушат на край скамьи и принялся плескать в лицо горячей жидкостью, отдаленно напоминающей чистую воду.

Вернулся капитан с седлом на плече.

— Великолепный овес. Черный давно не ел такого.

Положив сбрую на скамью, обратился к Дрюдору:

— Серебряный томане́р — это много. Что вы собираетесь предпринять?

— Доверьтесь мне, господин капитан. Я знаю, что делать.

— А мне все едино. — Уги удобней расположился на широкой скамье, — мои карманы пусты, а эта корова, после того как я наемся и высплюсь, пусть хоть повесится от злости.

— Может так и станется, — процедил сержант.

Вошел старик с двумя перекинутыми через локоть большими застиранными полотенцами.

— Куда путь держите, милейшие? — угодливо спросил Дрюдора.

— В провинцию Гэссер.

— Далековато будет.

— Доберемся.

— Это там сейчас Хор?

— Угу.

— Не все его предали?

Сержант удивленно поднял бровь.

— Ты здесь работником, старый?

— Да, за харчи и ночлег. Молодые воюют.

— А откуда знаешь про короля?

— Люди ездят по дорогам, у многих между зубами болтаются языки.

— Ну-ну. А у тебя, стало быть, есть уши. Вон они какие.

И вправду, уши старик имел огромные, что свидетельствовало о покладистом характере и крестьянской сметливости. Обтянутый высохшей кожей без капли жира под ней, а торчащий, как пика конного латника в боевом положении нос придавал лицу комичности.

— И нос длиннющий. Видать, любишь лезть в чужие дела.

Работник хитро прищурился, подавая сержанту полотенце:

— Вижу вы, люди добрые, без оружия путешествуете. И не боитесь в военное-то время? Отчаянные. Странно всё это. К Хору значит, идете? Угу. Все от него, а вы, стало быть, к нему.

— Что ж тут странного, старик?

— Раньше купцов по тракту шныряло тьма тьмущая. Караванами останавливались. Что ни день, новый обоз. Шелка возили и железо. Крупы и соль. Всё возили в Красный Город. А сейчас что? Королю всё мало. Сперва решил соседей грабить, потом трофеи не поделил со своими же. А теперь и подавно…

— Нехорошо говоришь. Ты — подданный короля.

— А я чего? Я и говорю — король наш велик. — И не по годам звонким голосом крикнул: — Ура королю Хору!

— Чего разорался? Дров принеси! — донеслось из хозяйской.

Крикун тут же притих, затем почти шепотом продолжил:

— Я и говорю — ура королю. А что кочевники в Дикой Стороне разбойничают, и что купцов нет, а токмо солдатики без денег да без сапог… А что нам? Нам всё едино — ура королю.

— Да ты, видать, насмехаешься, старый? — Дрюдору не нравился тон.

— Что вы, милейший, как можно?

Пока шел этот странный разговор, все успели умыться. Последним был Уги. Он не стал мыть лицо, а блаженно сунул грязные ноги в ещё не остывшую воду и вздохнул так, словно то был последний его вздох при этой жизни.

Тем временем сержант распалялся всё сильнее. Его крайне раздражал ехидный большеухий старикашка. И хотя Дрюдору было совершенно наплевать и на короля Хора, которому верой и правдой служил с первого дня войны, и на всю Геранию с юга до севера, пусть хоть разорвут её кочевники с островитянами, или Монтий с Хором, всё же он старался иметь хоть какие-нибудь политические приоритеты. Поэтому и решил приструнить сарказм старого циника.

— Гляди, старик. Сегодня Хор в осаде в Гэссе, а завтра сюда нежданно-негаданно нагрянут стражи Инквизитора. С ними-то и поделишься мнением о короле. Неужто запамятовал, что у Инквизиции тысяча глаз?

— Угу, — промычал старик, соглашаясь, и засеменил на кухню.

Не успел он скрыться за дверью, как показалась большеглазая Монька с казаном дымящейся похлебки. Долгожданный аромат ударил в нос так, что у присутствующих закружилась голова, и засосало под ложечкой. Уги вскочил с лавки, Долговязый с выступившей на висках испариной закатил глаза и издал сдавленный вздох облегчения — наконец-то. Монька взгромоздила казан на стол, и все заворожено уставились на варево, одним лишь видом дурманящее сознание. Пока девка, наклонившись над столом, расставляла миски и кружки, пока резала свежий, хрустящий под ножом хлеб, никто и не глянул на соблазнительно вывалившуюся из полурасстегнутой рубахи её сочную молодую грудь. Всех заворожил вид еды.

Лишь Го оставался невозмутимым. Он так и продолжал сидеть, не сводя глаз с входной двери, ласково поглаживая под халатом взведенный арбалет.

* * *

После плотного ужина накатила приятная усталость. Старик, то ли чтобы задобрить сержанта, то ли для компании, вынес кувшин молодого вина и после первых чарок постояльцы, захмелевшие и довольные, разом испытали, что такое настоящее счастье. Мечник с командиром, без конца чокаясь увесистыми кружками, осушали одну за другой, а старик, раболепно заглядывая в их пьяные лица, непрестанно нахваливал короля и свиту, время от времени осыпая проклятиями головы его врагов.

Первым ушёл спать молодой барон. Он совсем не пил вина, да и ел мало. Тщательно сбрив походной бритвой островками пробивающийся на розовых щеках юношеский пушок, он пожелал спокойной ночи и поднялся наверх. Следом проследовал Уги. На непослушных, но чисто вымытых ногах, едва не свалившись по дороге, он еле доплелся до кровати.

Со стариком остался сержант. Раскрасневшийся, подобревший, он глядел теперь на собеседника приветливо и дружелюбно. Даже шлепнул по упругому заду пробегавшую мимо Моньку, отчего та игриво хихикнула и скрылась за кухонной дверью. Наконец, пожелав старику долгой жизни, тоже отправился на покой. Следом ушел старик, и только оставшийся за столом кашевар ещё долго выуживал хлебным мякишем из казана остатки похлебки.

Вскоре все стихло. Над хутором повисла круглолицая оранжевая луна, собаки давно перестали лаять, и даже цикады затихли в сухой, выжженной солнцем траве. В конюшне разомлев от сытного овса, дремал Черный, а из комнат второго этажа доносился мерный храп крепких, промытых вином глоток. Не было слышно лишь немого. Он так и заснул под лестницей с открытыми глазами, сидя на покосившейся старой лавке.

Но спокойная ночь длилась не долго. Ближе к полуночи её сонное течение внезапно нарушил истошный вопль, раздавшийся у входной двери. Гортанный и страшный, похожий на шипение змеи. Он прервался так же внезапно, как и возник.

Из кухни с лампадой в руке выбежала испуганная Монька и застыла на месте. Напротив, рядом с выходом, тусклое свечение вырвало из мрака прислонившийся к стене человеческий силуэт. Нерешительно передвигая ватные ноги, подняв лампадку повыше, Монька сделала шаг. У стены в неестественной позе с повисшими вдоль тела, словно плети руками, стоял человек. Стеклянные глаза полуночника пялились на белую Монькину грудь, а торчащий из горла арбалетный болт, насквозь пробив кадык, прочно пригвоздил его к стене сруба. Шипя и захлёбываясь, он изо всех сил пытался удержать в дрожащей слабеющей руке увесистый колун.

Тут же наверху послышался грохот, словно мешок с картошкой уронили на бревенчатый пол.

— Святое небо! — раздался громогласный рев Дрюдора.

Завизжав, Монька с криком: «Младший!» бросилась в хозяйскую половину.

Показавшийся наверху сержант грязно ругался:

— Что за дерьмо! И это здесь называют гостеприимством?

В руке меч Микки Гаори, лезвие в свежей крови.

Заспанный Уги, вышагивая за Дрюдором, тряся головой, выгоняя остатки хмеля, тащил за ногу человеческое тело. Кровавая полоса тянулась следом по грязному полу, а заросшая спутанными волосами голова покойника однотонно и глухо стучала по сосновым ступеням. Мечник обескуражено поглядывал на убитого, не до конца понимая, что произошло.

Когда снизу раздался крик, сработал давний отточенный за годы службы рефлекс — сержант вскочил с лежанки, будто не спал вовсе. В ярком, заполнившем комнату лунном свете, он увидел человека с изогнутым восточным клинком в руке, склонившегося над спящим капитаном Гаори. Одним прыжком Дрюдор оказался рядом, выхватил меч, лежащий под седлом на полу, и полоснул по рыхлому брюху незнакомца. Тот охнул и мешком свалился на спящего Микку. Только тогда юный барон открыл глаза. Обмякшее тело убитого перекатилось на край, сползая на пол.

— Это кто, командир? — Проснувшийся Уги поднялся со скрипучей кровати.

— Сейчас узнаем, — гневно бросил тот и направился вниз.

Уги подхватил убитого за сапог и потащил вслед за Дрюдором.

Так мечник, сержант и свежеиспеченный покойник оказались внизу, где на впившемся в стену арбалетном болте болтался другой мертвец.

Из хозяйской босиком в ночной сорочке, с керосиновой лампой в руке выбежала толстуха. Глянув на тела: лежащее на полу и пригвожденное к стене, она протяжно завыла, словно степная волчица:

— Сыно-очки мои-и-и…

Сержант с мечником переглянулись. Из-за спины воющей тетки выглянул растерянный старик. Подойдя ближе, замер, бессвязно бормоча под нос. В углу притаилась бледная как мел Монька.

— Это как так? — недоумевая, вопрошал Дрюдор.

— Сыновья её, — тихо ответил старик.

Подошёл к лежащему, опустился на колени. Тыкая крючковатым пальцем, произнёс:

— Юка, старший. — Тяжело вздыхая, указал на тело у стены. — А тот, Корки, младший. Вот как… На войне не убили, так в материнском доме порешили…

— На войне? Мародеры что ли?

— Изверги, убили! — причитала толстуха.

Старик недобро покосился и чуть слышно выдавил:

— Сдалось тебе их золото, ненасытная дура.

— Значит, вот как! Разбоем промышлять?! — взревел сержант. — Стало быть, туда им и дорога.

Спустился полусонный Микка. Вертя в руке серпообразный клинок, он лишь сейчас понял, что произошло.

— Крепко же вы спите, барон, — подтрунил сержант.

— Выходит, меня снова спасли от смерти?

— Именно так.

Дрюдор подошел к рыдающей толстухе, вытер окровавленный меч о подол её необъятной сорочки, отдал его обескураженному капитану и добавил:

— Безоружный рыцарь — не рыцарь.

Из-под лестницы показался немой. Довольная улыбка, живые глаза — похоже, он не спал совсем, и радовался меткому попаданию. Подойдя к стене, упершись коленом в висящего покойника, вырвал болт из его изуродованного горла. Кровь хлынула фонтаном, тело мешком повалилось на пол.

— Го-го, — произнес немой, хвастаясь точным выстрелом.

— А это компенсация за беспокойство, — сухо изрек Уги, стаскивая с ног покойного хромовые сапоги.

* * *

Пролегающая через неприветливый хутор Хлебная Дорога делила Геранию на две провинции. Ом и Гессар. Слева на юг, до самого Сухого моря раскинулись пустынные, выдуваемые суховеями Оманские степи. Справа, простирающиеся далеко на север к подножию Гелейских гор, до самой провинции Гелей, заболоченные низины и теплые Гессарские озера. Торговый путь, на котором ясным утром стояли озадаченные выбором пятеро путников, связывал два некогда влиятельных государственных центра. Позади разоренный кочевниками Красный Город, самая крайняя восточная точка Герании, впереди в устье реки Ома́ богатый и процветающий торговый порт Ома́н.

Пятерка неровной шеренгой выстроилась на окраине хуторка, и восходящее за спинами солнце, словно указывая направление, вытянуло вдоль дороги длинные черные тени.

Дрюдор почесал на щеке побелевший от давности шрам: «Куда не иди, всюду поджидает куча дерьма».

Вслух же спросил:

— Куда теперь, капитан?

Микка верхом на Черном вглядывался в горизонт.

— Может в столицу?

— Не дойдем. Через болота не пройдем. Да и провизии не хватит до Гесса. Предлагаю в Оман. Там и разойдемся каждый своей дорогой.

— Как по мне, так нет жизни лучше, чем в богатом портовом городе, — сказал Уги, разглядывая сапоги, оказавшиеся как раз впору.

— И сытном, — поддержал Долговязый, хрустя сухарями в набитом рту.

Лишь немого казалось, нисколько не интересовал выбор направления.

— Что ж, не буду спорить с очевидным решением. Значит, идем на запад, — согласился молодой капитан, пришпорив коня.

Солнце быстро поднималось над Оманской степью, обжигая спины и затылки путников. Впереди ехал Микка, и Черный бодрой рысью тянул за собой весь немногочисленный отряд. Рядом с притороченными к седлу бурдюками, полными воды и вина, о конский круп тёрлись льняные мешки с сухарями и вяленым мясом, бело-золотистая вязанка лука с чесноком и большой казан, позаимствованный там же, на постоялом дворе.

Вслед за конём, держась за привязанную к задней луке длинную веревку, на ходу подкручивая кончики усов, шествовал сержант Дрюдор. Его рана, умело зашитая конским волосом, уже не беспокоила. Поскрипывая новыми сапогами, снятыми сынками-мародерами скорее всего с какого-то неудачливого купчишки, вразвалку шагал Уги. Свой длинный двуручный меч-фламберг он водрузил вдоль широких плеч и, перекинув обе руки через него, уверенно поднимал каблуками пыль. За ним, пытаясь не отставать, едва поспевал Долговязый. На голове найденная в конюшне постоялого двора широкополая шляпа, а нижняя челюсть, как и прежде, что-то тщательно пережевывала.

Завершал процессию немой Го. С арбалетом на плече и с высоко поднятой головой, он на ходу тихо мурлыкал что-то себе под нос. Монотонная незамысловатая мелодия напоминала что-то южное — теплое, словно прогретый солнцем песок, сладкое точно девичьи губы и тягучее, будто рокот морских волн. Но слово в песне слышалось одно: «го-о-го-о-го-о».

Дрюдор ускорил шаг, поравнявшись с всадником:

— В Омане, поди, остались стоящие парни. Как думаете, капитан, не все разбежались по домам?

— Должно быть. К кому служить пойдете?

— А чем туполобый Боржо или жадный Монтий лучше садиста Грина с его безумным братцем? Плевать. Кто платит тот и хозяин. Только к Фаро не пойду. Вряд ли в его кармане найдется хотя бы медяк.

— Я хорошо заплачу, если окажете мне помощь, сержант. В Омане надо найти одного человека, хм… — то ли от дорожной пыли, то ли от смущения Микка Гаори прокашлялся в кулак. — Девушку. Может так случиться, что она еще в городе.