1
«Я, Бернгардт-Отто-Густав фон Лаш, родившийся в Верхней Силезии 12 марта 1893 года, генерал от инфантерии, бывший комендант города и крепости первого класса Кенигсберг, ныне находящийся в заключении после приговора военного трибунала в Ленинграде, настоятельно требую от советских властей, которые содержат меня под стражей…»
— Очередная кляуза, — брезгливо сказал начальник лагеря военнопленных, откладывая страницы, исписанные угловатым неразборчивым почерком. — Сколько еще этот Лаш настрочит таких жалоб за время своего заключения! Что ни день, то очередная выдумка, претензия. И все — пустяки. То пересолен суп, то вода для бритья оказалась не такой горячей, как хотелось бы его превосходительству. Да, выпала нам долюшка возиться с этим типом.
— Действительно, товарищ полковник, — подтвердил собеседник, невысокий майор со шрамом на лбу. — И ведь условия-то какие: питание, как в ресторане, прогулки не ограничены, денщика ему сохранили, отдельная комната, книги, свободная переписка. Помучили бы его, как нашего Карбышева.
— Ничего не поделаешь. Придется снова разбирать жалобу. Кстати, Лашем в последние дни почему-то заинтересовались товарищи из Калининграда. Мне звонили из министерства, передавали просьбу Калининградского обкома устроить свидание Лаша с Паулюсом. Надо разрешить. Пусть побеседуют. Говорят, Паулюс должен задать Лашу несколько важных вопросов.
2
— Осталась еще неиспользованной и такая крупная возможность — беседа с Лашем, — задумчиво сказал Денисов.
— Да, а этот волк кое-что может знать.
— Разумеется. Но попробуй вытяни из него слово… Добром не скажет, уж я-то его знаю, — промолвил Сергеев.
Олег Николаевич и в самом деле знал Лаша — ему пришлось и встречаться и даже разговаривать с бывшим комендантом Кенигсберга.
Было это так…
Наши войска готовились к штурму.
Чтобы избежать излишнего кровопролития, маршал Василевский по поручению Ставки неоднократно обращался в те дни к Лашу с предложением о капитуляции. Но начальник кенигсбергского гарнизона упорствовал: слишком напряженной была обстановка, фюрер грозил смертной казнью тем, кто посмеет отступить хотя бы на десяток метров. И Лаш упорствовал. Ничего иного ему и не оставалось делать.
День и ночь по дорогам к Кенигсбергу шли машины. Они подвозили нашим частям и соединениям снаряды, мины, гранаты, патроны, оружие и снаряжение для личного состава штурмовых групп. На учебных полях, где в точности воспроизводилась оборонительная система гитлеровцев, завершались полковые и дивизионные тактические учения. Опытные саперы инструктировали пехоту. Офицеры выходили на последние рекогносцировки. Штабы составляли боевые приказы и распоряжения. Походные кухни готовили «усиленные» обеды и ужины. Политработники разъясняли боевую задачу.
До штурма оставались считанные дни.
А в небольшом городке Лабиау в старинном графском замке группа под руководством Николаева и Сергеева заканчивала работу над макетом города.
В просторном зале на паркетном полу был сооружен в миниатюре огромный город, опоясанный кольцом фортов, испещренный колпаками дотов и дзотов.
Каждый дом, каждый переулок, каждое отдельное строение сумели изобразить с помощью крохотных кубиков искусные мастера.
— Мастера! — сказал начальник штаба фронта. — Всех — к награде. Сергеева и Николаева — особо, к ордену Красного Знамени. Вопросы будут?
— Разрешите, товарищ генерал? — обратился к нему капитан Николаев. — Мы все просим разрешения отправиться на передовую. Наше место там. Наши знания топографии города пригодятся.
— Хорошо! И в этом молодцы. Правильно. Пойдете на передовую…
3
— Товарищи офицеры, прошу сверить часы, — неожиданно торжественно сказал командующий войсками гвардейской армии генерал-полковник Галицкий. — Сейчас ровно восемь. Восемь часов утра шестого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года, — повторил он и вдруг широко улыбнулся. — Похоже на то, что это последняя крупная операция, в которой нам с вами придется участвовать. Дело близится к концу, друзья, к победному концу. Желаю вам всем успеха.
И сразу стал серьезным.
— Повторяю: начало артиллерийской подготовки через два с половиной часа. Еще раз прошу проверить готовность к штурму. По местам, товарищи командиры!
В десять часов тридцать минут шквал артиллерийского огня обрушился на форты, доты и траншеи гитлеровских войск.
На «ночную рубашку Кенигсберга» надели огненный кушак. Он стягивался все туже и туже. Гулкими басами рокотали крупнокалиберные орудия, отрывисто лаяли дивизионные и полковые пушки, хлопали, как кнуты, батальонные «сорокопятки», со скрежетом летели мины, трещали, не умолкая, пулеметные очереди. Сплошная завеса дыма поднялась над Кенигсбергом. Неумолкающий грохот катился над домами, над блиндажами, над окопами. Прошли минуты — ив пепельно-сером небе появились бомбардировщики с красными звездами на крыльях. Гул разрывов стал еще сильнее.
Каждому, кто видел эту сплошную лавину огня, становилось ясно — дни, а то и часы фашистского Кенигсберга сочтены, и только безоговорочная капитуляция может избавить город от сокрушительного штурма.
Гитлеровцы упорствовали.
Батареи крепостной артиллерии огрызались, доты отплевывались огнем, а в казематах и траншеях бледные, растерянные офицеры убеждали измученных и оглохших солдат:
— Мы выстоим!
— Силы русских иссякнут к вечеру!
— Город не сдадим!
Но им уже не верили.
Полтора часа, не умолкая, не ослабляя напора, молотила по укреплениям врага советская артиллерия.
А ровно в полдень вдоль всего пятидесятикилометрового фронта одновременно взвились красные ракеты. Их слабый свет еле мерцал в плотном пороховом дыму, но все равно сигнал атаки заметили всюду — ёго ждали триста пятьдесят тысяч человек по нашу сторону и столько же — в кольце осажденного города.
В оперативной сводке штаба 3-го Белорусского фронта о первом дне боев говорилось по-военному лаконично:
«Части и соединения фронта, взломав внешний пояс обороны противника, овладели несколькими фортами, преодолели траншеи, противотанковые рвы и другие препятствия и успешно продвигались вперед, преодолевая на каждом метре ожесточенное сопротивление гитлеровцев.
За день наши войска продвинулись на четыре километра, овладели пятнадцатью пригородами Кенигсберга, ворвались в город и заняли 102 квартала.
Восточнее станции Зеерапен была перерезана железная дорога Кенигсберг — Пиллау и тем самым завершено полное окружение кенигсбергской группировки, прервана ее связь с войсками на Земландском полуострове.
Наша авиация совершила за день более тысячи самолетовылетов, нанося мощные бомбовые и штурмовые удары по противнику».
К вечеру рота Сергеева вышла к трамвайному депо.
Кирпично-красные корпуса стояли чуть пониже насыпи, темные, таинственно-спокойные. Что там? Окажут ли немцы сопротивление? Атаковать немедленно или подождать, пока догонят отставшие соседние роты?
— Командиров взводов ко мне, — приказал Сергеев связным, не оборачиваясь. — Вызови комбата, — тут же распорядился Олег Николаевич. Радист монотонно забубнил в микрофон:
— Река, я Ручей, Река, я Ручей. Как меня слышишь? Река, я Ручей. Как слышишь? Как меня понял? Река, я Ручей, прием.
Ответа не последовало.
— Река, я Ручей. Как меня слышишь? Река, я Ручей. Как понял? Прием, — снова повторил радист. И снова не услышал ответа.
— Связи нет, товарищ капитан!
— Ты мне что-то сказал? — переспросил Сергеев. Новое звание присвоили ему только позавчера, и он еще не мог к нему привыкнуть.
— Я говорю — нет связи.
Нескладная фигура выросла рядом и сразмаху шлепнулась на землю.
— Посыльный из штаба, товарищ капитан, — доложил солдат. — Командир полка приказал передать вам, чтобы приняли командование батальоном. Штаб батальона на минное поле нарвался. Комбат погиб.
— Передайте: приказ будет выполнен!
Через полчаса нового комбата вызвали на КП.
— В течение ночи нам приказано вести активные боевые действия с целью помешать гитлеровцам организовать оборону на промежуточных рубежах, — говорил командир полка. — Командование фронта готовит решительный удар, рассчитанный на то, чтобы расколоть вражескую группировку на несколько частей и прорваться к центру города. Задача предстоит трудная. Надо любыми способами помешать немцам за ночь отдохнуть и подтянуть свои резервы…
Олег Николаевич возвращался в батальон. Наступило временное затишье, и откуда-то издалека, со стороны вокзала, доносился приглушенный расстоянием голос диктора:
— Немецкие солдаты! Начальник гарнизона генерал от инфантерии фон Лаш обращается к вам в эти трудные часы. Кенигсберг должен быть удержан. Любой ценой! Пока в городе остается хотя бы один немецкий солдат, русские в него не войдут. Победа или смерть! Мы не сдадимся ни на каких условиях!..
«Последний вопль преступника, приговоренного к поражению самой историей», — подвел итог этой речи Сергеев.
Всю ночь не прекращался гул артиллерийской стрельбы. Ему вторил стрекот пулеметов, частые винтовочные выстрелы и автоматные очереди. Озаренный вспышками ракет, отблесками разрывов, пламенем пожарищ, город еще жил — жил странной, напряженной жизнью обреченного.
Сергеев не сомкнул глаз до рассвета, осматривая боевые порядки.
А вместе с первыми лучами солнца, едва пробившимися сквозь сплошную пелену дыма и гари, снова началась артиллерийская подготовка. Весь лень продолжались жестокие бои. Гитлеровское командование ввело свои последние резервы — отряды фольксштурма, наспех, кое-как собранные и почти необученные.
Около полуночи в батальон Сергеева неожиданно прибыл командир дивизии полковник Толстиков.
— Сумеешь выполнить трудную задачу, комбат? — спросил он.
Через два часа Сергеев построил свой батальон под каменными опорами взятого моста. Он произнес совсем короткую речь:
— Спасибо. Дрались, как полагается гвардейцам. Не зря наша дивизия носит название Московской. Имени своего не опозорили ни разу. Командирам рот представить отличившихся к награде. Борисенко, ко мне!
Писарь батальона подбежал к комбату.
— Приготовил?
— Да.
— Пиши.
— Много написал я на своем веку, — говорил потом товарищам мастер по вывескам Борисенко, — но эта была самой лучшей моей работой.
Писарь сказал правду. Ровными белыми буквами на темном кирпиче опор он вывел: «Этот мост взяли в апреле 1945 года гвардейцы соединения полковника Толстикова». Так и осталась эта надпись здесь, напоминая калининградцам о делах грозных и суровых.
А к утру батальон вместе с другими подразделениями ворвался в здание Южного вокзала. Днем 8 апреля стало известно, что наши войска заняли порт, овладели северо-западной и южной частями города, оседлали железную дорогу в нескольких местах.
Армейская газета вышла в тот день в виде маленькой листовки — верстать и печатать все четыре полосы не хватило времени. Даже одни заголовки крохотных заметок были красноречивее любых длинных статей: «Мы штурмовали машиностроительный завод», «На занятых судостроительных верфях», «Бумажная фабрика в наших руках», «Наступление продолжается», «Пройдено триста городских кварталов», «Атакован газовый завод», «Прекратили сопротивление еще четыре форта», «Химический завод взят».
В штабе фронта перехватили радиограмму Лаша в ставку Гитлера:
«Прошу разрешения фюрера сосредоточить наши силы в западном направлении и предпринять попытку прорваться из окружения на запад».
Из Берлина немедленно последовал ответ.
«Драться до последнего. Все, кто попытается оставить город, будут приговорены к смерти». Гитлеру незачем было теперь беречь силы, незачем было думать о своих войсках. Крах близился. И бесноватый фюрер пытался ценой десятков тысяч жизней оттянуть окончательное поражение хотя бы на несколько дней.
— Драться до последнего! — этими словами он начинал свои приказы.
— Драться до последнего! — заканчивались все воззвания фюрера.
— Драться до последнего! — звучало по радио.
— Драться до последнего! — пестрело на страницах газет.
— Драться до последнего равносильно самоубийству! — сказал генерал Лаш и обвел глазами тех, кто собрался в его блиндаже. Здесь были фюрер города Вагнер, начальник штаба обороны, гарнизонные военные специалисты, командиры дивизий, представители городских властей. Все молчали. Не услышав поддержки, но не встретив и возражений, Лаш продолжал:
— Каждому из нас очевидно, господа, что немецкое государство разваливается. Руководство фюрера становится чисто формальным. Берлин находится под угрозой окружения. Нам необходимо действовать на свой риск и страх, взяв на себя всю полноту ответственности за возможные последствия. Впрочем, — усмехнулся генерал, глядя на перепуганные липа своих собеседников, — впрочем, эту ответственность готов взять на себя я. Я приказываю войскам пробиваться на запад.
К вечеру стало ясно: эта попытка закончилась полным провалом. Прорваться через кольцо советских войск не было никакой возможности.
Разгневанный Гитлер передал приказ об отстранении Лаша от командования гарнизоном и предании его суду. Преемником Лаша Гитлер назначил генерал-майора Шуберта. Но Шуберт попросту не выполнил приказа: он самовольно передал свою новую должность командиру полицейского полка майору Фойгту. Впрочем, все эти перемещения уже не имели смысла, да войска о них и не знали. Гитлеровцам было безразлично, кто командовал, вернее, — кто уже не командовал ими. Наступала развязка.
В восемь часов вечера гвардейские части генерал-полковника Галицкого подошли к Прегелю в районе королевского замка.
Громада шлосса мрачным силуэтом вырисовывалась на горящем небе: Кенигсберг пылал со всех сторон. Зловещее пламя озаряло дворцовую ограду двухметровой толщины, сложенную из огромных необтесанных камней, закопченные развалины стен, разрушенных еще налетами английской авиации. Из бойниц в стенах замка то и дело вырывались пулеметные очереди, оттуда же били полевые орудия, летели ручные гранаты.
Подразделения гвардейских дивизий форсировали Прегель вплавь — мост оказался разведенным, подъемные механизмы неисправными.
Быстрыми перебежками под вражеским огнем бойцы и командиры входили в непоражаемое пространство и, пробираясь через проломы в стенах, врывались во двор замка.
Напряжение боя нарастало с каждой минутой. Рукопашные схватки, гранаты, длинные очереди из автоматов сделали свое дело. Судьба замка была решена.
— Товарищ капитан, смотрите! — крикнул кто-то позади Сергеева. — На башню смотрите!
Из окна на верхнем этаже башни показалась едва различимая снизу фигура. Олег Николаевич навел бинокль. «Почему штатский? Что они задумали?» — на эти вопросы он не успел дать себе ответа. Неуклюжий человек в черном — или это только так показалось отсюда? — держась одной рукой за косяк, другой воткнул в расщелину между камнями древко. Белое полотнище резко выделялось теперь на фоне руин. И сразу же огонь прекратился.
— Вперед! — крикнул Сергеев. — Вперед, товарищи!
Прошли минуты. Белый флаг упал наземь. Вместо него сильные руки подняли новое знамя — алое знамя победы. Королевский замок, символ города, его гордость и вековая цитадель — пал!
Пожары бушевали все сильней. Их пламя стало багровым от дыма, плотной пеленой застилавшего поверженный город. Копоть ложилась черной вуалью на остатки стен, на мостовые, на лица людей. Стало душно, как в наглухо закрытом помещении, жарко, словно на улице стоял не холодный апрель, а раскаленный июль.
И снова забрезжило утро — четвертый день штурма, 9 апреля.
В десять часов утра из уцелевших уличных репродукторов раздался искусственно-бодрый голос диктора:
— Говорит берлинское радию, говорит берлинское радио! Доблестные защитники Кенигсберга нерушимо держат оборону. Их лозунг остается прежним: победа или смерть!
«Доблестные защитники Кенигсберга» стреляли в репродукторы, пытаясь заглушить слова, которые звучали как издевка, как злобная насмешка над обреченными на гибель.
Дежурный адъютант штаба Лаша записывал в оперативный журнал:
«Во второй половине дня для войск гарнизона сложилась совершенно безвыходная обстановка. В руках наших войск оставалось всего несколько километров территории — отдельные кварталы и дома. Мы лишились всех укреплений. Расположение наших войск насквозь простреливается противником. Каждый участок города находится под непрерывным воздействием советской авиации. Почти вся наша артиллерия выведена из строя или захвачена русскими. Большинство пехотных частей разгромлено. В течение одного дня, как сообщили русские, им сдалось в плен 27 102 человека. Эта цифра, очевидно, не преувеличена. По нашим данным, в живых из 130-тысячного гарнизона осталось не более 40 тысяч человек. Отдельные группы охвачены безысходным отчаянием и апатией, другие продолжают сопротивление с фанатическим упорством, которым можно восхищаться, но которое нельзя и не признать безумным. Дальнейшее сопротивление стало бессмысленным. Судьба города решена».
Адъютант посмотрел на часы. Было ровно шестнадцать.
Он отложил в сторону авторучку и вышел в коридор. Вернувшись через минуту, осторожно постучал в толстую бронированную дверь и открыл ее, доложив с порога:
— Господин генерал, в приемной ожидают вызова прибывшие по вашему приказу полковник Хефен и подполковник Кервин.
— Просите, — устало ответил Лаш.
Он не пригласил офицеров сесть. Глядя на пестрый план Кенигсберга, занимавший всю стену просторного подземного кабинета, начальник гарнизона невнятно проговорил:
— Наступил конец. Надо капитулировать.
— Простите, господин генерал. Я не расслышал ваших слов, — отрывисто бросил Хефен.
Лаш резко повернулся и встал перед полковником, глядя на него в упор мутными от бессонницы глазами.
— Господа офицеры! Я вынужден дать вам тяжелое поручение. Иного выхода нет. Дальнейшее сопротивление бессмысленно. Приказываю… — Голос генерала стал тверже. Хефен и Кервин вытянулись. — Приказываю отправиться в качестве парламентеров в штаб русских для ведения переговоров о капитуляции. Вы наделяетесь широкими полномочиями. Время и место вашего перехода через линию фронта будет согласовано по радио немедленно. Будьте готовы в путь.
Ровно в девятнадцать часов парламентеры были доставлены на командный пункт 11-й гвардейской стрелковой дивизии, где их принял командующий армией генерал-полковник Галицкий.
Получив условия безоговорочной капитуляции, фашистские офицеры возвратились в штаб Лаша.
В установленный час ответа гитлеровского командования не последовало.
Тогда в нелегкий путь отправились парламентеры советской стороны. Выполнить эту трудную и ответственную задачу выпало на Долю шестерых смельчаков. Группу возглавлял начальник штаба 11-й гвардейской дивизии подполковник Яновский. С ним шли переводчики — заместитель начальника штаба артиллерии дивизии капитан Федорко и капитан Шпитальник — старший инструктор политотдела. Офицеров сопровождали два автоматчика. Проводником был назначен «знаток Кенигсберга» — гвардии капитан Сергеев. Их встретили двое проводников-немцев, которых послал Лаш.
Огонь не прекращался, хотя гитлеровцам было известно о выходе парламентеров. Смельчаки пошли сквозь огонь, зная, что каждая минута, каждый шаг грозят им гибелью.
От здания министерства финансов провинции шестерка отважных, укрываясь от осколков и пуль за развалинами домов, пересекла улицу Книпродештрассе, обогнула здание кирасирской казармы и вышла на Штайндамм. Здесь огонь оказался менее плотным, продвигаться удавалось сравнительно быстро. Их путь лежал к руинам университета.
В руках один из солдат нес белый флаг. Завидев его, многие фашистские группы прекращали огонь. Другие, наоборот, усиливали стрельбу.
Наконец советские воины вступили на Парадеплац. До блиндажа Лаша оставалось несколько десятков метров.
Блиндаж было трудно заметить. Но недаром Сергеев побывал возле него несколько раз, притом в самое различное время.
— Здесь, товарищ подполковник, — указал он на невысокие металлические перила у двух входов. За ним поднималась едва заметная насыпь. Лишь она и выдавала сооружение, укрытое глубоко в земле.
Часовой у входа отдал честь. Яновский ответил и сразу решительно шагнул вниз. Навстречу им спешил уже предупрежденный звонком часового дежурный адъютант Лаша. Вытянувшись у стены, он пропустил советских офицеров и солдат вперед.
Пятеро остались у входа. Яновский пошел дальше. Крутые ступени привели его в глубину подземелья, построенного еще в 1934 году. Миновав длинный ряд комнат и не обращая внимания на гитлеровцев, вскакивавших с мест при его появлении, подполковник проследовал в кабинет начальника кенигсбергского гарнизона.
Толстая стальная дверь, распахнутая услужливым обер-лейтенантом, открылась бесшумно, мягкий свет матовых плафонов озарил полутемный коридор. Почти неслышно ступая по полу, застеленному толстыми коврами и звериными шкурами, навстречу Яновскому шел человек лет пятидесяти, среднего роста, с бледным, от бессонницы и долгого пребывания в блиндаже отекшим лицом, явно взволнованный и растерянный.
Это и был генерал от инфантерии Бернгардт-Отто фон Лаш, который, по собственному признанию, всю свою жизнь посвятил подготовке победной войны против России.
Еще в первую мировую войну безвестный лейтенант фон Лаш удирал от русских войск. И потом, затаив на всю жизнь ненависть к ним, готовился к реваншу. Теперь наступил финиш его военной карьеры. Снова Лаш — теперь уже не юный лейтенант, а пожилой, умудренный опытом генерал, — оказался побежденным русскими.
Фашистский генерал остановился в трех шагах и, привычным жестом вскинув руку, отдал честь советскому подполковнику. Лицо Яновского было сурово. Он отказался сесть, хотя Лаш сам придвинул к нему кресло, силясь вежливо улыбнуться при этом.
Подполковник протянул Лашу текст ультиматума за подписью маршала Советского Союза Василевского. Вставив в глаз монокль, генерал пробежал бумагу и, не задавая вопросов, наклонился к столу.
Вынув из кармана автоматическую ручку, он сделал аккуратный росчерк: «Отто фон Лаш».
Повернувшись к адъютанту, который напряженно следил за движениями своего «шефа», Лаш ровным бесстрастным голосом распорядился:
— Немедленно передать всем частям приказ о прекращении сопротивления и безотлагательной, безоговорочной капитуляции.
Адъютант вышел. Тотчас из соседней комнаты через полуоткрытую дверь донеслась быстрая речь радиста:
— Ахтунг! Ахтунг! Хёрте алле! Хёрте алле!
А в противоположном конце коридора хлопнул вдруг одинокий выстрел. Лаш поморщился и еле слышно произнес, обращаясь не то к Яновскому, не то к самому себе:
— Еще один.
Яновский круто повернулся и вышел.
Почти в полночь наши парламентеры вернулись к своим и доложили о результатах переговоров генерал-полковнику Галицкому.
Прошло минут тридцать. Приказ Лаша передавался уже и через уличные вещательные установки, но огонь не прекращался и даже не ослабевал.
— Либо фашистские части потеряли связь со своим командованием, либо попросту решили не подчиниться приказу, — вслух подумал Галицкий. Помедлив, он взглянул на Яновского.
— Ничего не поделаешь, придется вам, подполковник, снова отправляться в это чертово пекло. Как, хватит сил? Умаялись, наверное, за ночь.
— Раз надо — значит надо, товарищ командующий.
…В два часа утра 10 апреля подполковник Яновский с группой автоматчиков привел бывшего начальника гарнизона Кенигсберга на командный пункт командира дивизии генерала Цыганова. Сюда подкатили мощные радиоустановки. Усиленный динамиками, зазвучал над поверженной столицей Восточной Пруссии голос Лаша:
— Солдаты! Война проиграна нами бесповоротно.
Дальнейшее сопротивление ведет лишь к ненужным жертвам среди доблестных защитников города и мирного населения. Данной мне фюрером и отечеством властью в последний раз приказываю сложите» оружие. — Лаш сделал паузу, вытер со лба пот, а затем продолжал: — Командующий четвертой армией генерал Миллер! Я обращаюсь к вам с призывом прекратить боевые действия на Земландском полуострове. Наше дело проиграно. Сдавайтесь русским, которые гарантируют нам сохранение жизни, знаков различия и личного достоинства.
На предварительном допросе Лащ показал:
— В результате обстрела русской артиллерией и полетов бомбардировочной авиации оборонительные сооружения были повреждены, их внутренний транспорт перестал работать, прекратился подвоз боеприпасов, радио и телефонная сеть прервались, войска понесли большие потери. Моральное состояние солдат все время ухудшалось, последние запасы боеприпасов и продовольствия были уничтожены. Из-за разрушений по городу нельзя было продвигаться.
Мы полностью потеряли управление войсками.
Выходя из укрытий на улицу, чтобы связаться со штабами частей, офицеры не знали, куда идти, абсолютно теряя ориентировку: разрушенный, пылающий город совершенно изменил свой вид. Никак нельзя было предполагать, что такая крепость, как Кенигсберг, падет столь быстро. Русское командование тщательно разработало и превосходно осуществило эту операцию…
Сергеев был в той же комнате. Его пригласили на смену переводчику, уставшему от непрерывных допросов.
В три часа утра, вняв, наконец, голосу рассудка, крупные группы противника начали сдаваться в плен. Стрельба стихала.
И только с Миттельтрагхайм, с Цецилиеналлее, из района озера Обертайх все еще долетали раскаты орудий и пулеметная дробь. Последние отряды, занявшие здание восточно-прусского правительства, макаронную фабрику, жилой массив на улице, которая теперь носит название Госпитальной, в форте «Врангель» и в крупном форте «Дер Дона» на противоположном берегу озера, оказывали упорное сопротивление.
Сергеева оставили при штабе армии. После бессонной ночи хотелось прилечь, но не отдыхал никто, Олега Николаевича вызвал заместитель командующего.
— Берите резервный батальон — и на Миттельтрагхайм. Надо выбить эту сволочь из укрепленных зданий. К фортам пошлем усиленные полки. Ваше дело — здание правительства и жилой дом вот здесь. — Генерал указал пальнем на квадрат плана.
Подковообразное здание правительства мутно белело на фоне окружавших его развалин. Из окон всех трех этажей беспорядочно палили обезумевшие от страха и отчаяния гитлеровцы.
— Прекратите огонь, в этом ваше спасение! — предупредил Сергеев в рупор. Немцы услышали его голос, стрельба на минуту умолкла. Но сразу же возобновилась с новой силой.
Поставив ротам задачу, Сергеев повел на штурм здания свой батальон.
Первой ворвалась в правое крыло здания третья стрелковая рота. Выстрелы теперь раздавались внутри, становясь все реже и реже. Внезапно густой дым повалил из провалов окон. Вторая рота атаковала главный подъезд.
Здание пылало слева, с внутреннего двора.
— Подожгли, гады! — крикнул ефрейтор Семушкин, бросаясь вперед. — Давай, ребята, быстрее! Берем живьем!
К шести часам утра около двухсот солдат и офицеров сложили оружие. Почти одновременно капитулировал гарнизон форта «Врангель». И только форт «Дер Дона» продержался до девяти. Наконец и над ним взвился белый флаг.
Кенигсбергская группировка гитлеровцев прекратила свое существование.
Советские войска были отведены на отдых.
Вечером Сергеев вместе с офицерами штаба слушал Москву.
Знакомый голос Левитана, торжественный и радостный, звучал в эфире. В этот час вся страна слушала очередной приказ Верховного Главнокомандующего:
«…В ознаменование одержанной победы сегодня, 10 апреля, столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам 3-го Белорусского фронта, штурмом овладевшим городом и крепостью Кенигсберг, двадцатью артиллерийскими залпами…»
Гремел салют и здесь, в поверженном Кенигсберге, — без приказа, без счета залпов. Небо озарялось вспышками ракет, раскалывалось от грохота пушек, перечеркивалось нитями трассирующих пуль. А из полевых раций неслось:
— «Сообщение Советского Информбюро.
Значение Кенигсбергской операции состоит в том, что в итоге решительного штурма была разгромлена большая стратегическая группировка противника и тем самым приближены сроки окончательного поражения фашистской Германии. За дни боев в Кенигсберге уничтожено 42 тысячи вражеских солдат и офицеров, 92 тысячи гитлеровцев сдались в плен, в их числе — 4 генерала и 1819 офицеров. Захвачены огромные трофеи».
Навсегда ликвидирован теперь форпост и гнездо германского империализма и военщины на западных границах нашей Родины…»
4
Лаш был заметной фигурой среди военнопленных, и калининградской комиссии сразу же, без всяких проволочек, удалось найти место, где он находился.
Организация переговоров была поручена наиболее Опытным в таких деликатных делах членам комиссии — генералу Демину и полковнику Федотову.
Однако сразу же встали новые непредвиденные трудности. Вместе с адресом Лаша в Калининград пришли и неутешительные сведения о бывшем генерале.
За преступления во время войны Лаш должен был понести суровое наказание. Однако вскоре оно было смягчено, и генерал, избежав тюрьмы, жил в благоустроенном дачном поселке, именуемом лагерем для военнопленных офицеров, свободно ходил по парку, общался с другими бывшими генералами немецкой армии, мог читать любую литературу по своему выбору, писать мемуары, письма.
В общем, к нему, как и ко всем военнопленным офицерам бывшей гитлеровской армии, проявили в высшей степени гуманное отношение.
Однако Лаш оставался враждебно настроенным против советских людей. Трудно сказать, чего здесь было больше — бессильной злобы, человеконенавистничества или тевтонского упрямства, но он демонстративно высказывал недоброжелательность ко всему, что его окружало.
В лагере Лаш капризничал, всячески подчеркивал свое недовольство, желая досадить работникам лагеря. Местной администрации нелегко было улаживать все эти капризы. Лаш особенно обижался на то, что его «причислили» к военным преступникам. Возмущаясь, он говорил:
— Я никогда не был в России, не разорял ваши хижины и не мог поэтому быть преступником. Я начальник гарнизона Кенигсберга. Это — не Россия.
Бывшему генералу напоминали о том, что с июля 1941 по сентябрь 1943 года, когда он командовал дивизией, именно его приказы принесли неисчислимые бедствия жителям Луги, Волхова, Любани и других городов и селений Ленинградской области. Генерал пытался оправдываться. Но большей частью, чтобы не раздражать его, с ним просто не вступали в споры. Лаш и так хорошо знал совершенные им преступления.
После всего, что калининградцы узнали о Лаше, надеяться на то, что он сообщит важные сведения о янтарной комнате, не приходилось. Тем более нельзя было рассчитывать на его помощь в розысках музейных сокровищ. И все-таки мысль о том, что Лаш мог знать тайну янтарной комнаты, не давала покоя Денисову и его друзьям. Они стали придумывать, каким образом расположить Лаша к беседе.
Фридрих Паулюс, бывший командующий шестой армией, среди многих немецких генералов и офицеров пользовался большим авторитетом. Наверное, учитывая это, доктор Гергардт Штраус из Берлина первым подал мысль: хорошо, если бы Паулюс переговорил с Лашем.
Денисов сразу же обратился через соответствующие инстанции к Паулюсу с просьбой переговорить с Лашем о судьбе музейных ценностей, вывезенных из Минска, Киева, Вильнюса, Ростова и других городов Советского Союза, оккупированных в свое время гитлеровцами. Где находятся эти украденные ценности теперь?
Генерал-фельдмаршал Паулюс жил под Москвой. Он любезно согласился выполнить просьбу, заметив при этом:
— Мы, немцы, несем ответственность за ценности, вывезенные из России, и всячески должны содействовать розыскам, чтобы хоть частично возвратить эти сокровища народу, их создателю и хозяину.
Паулюс, конечно, хорошо знал: гитлеровцы грабили и тащили все, что можно увезти, и в том числе музейные ценности. Но фельдмаршал, видимо, не представлял себе масштабов этого грабежа. Когда ему сообщили о янтарной комнате, на лице его выразилось некоторое сомнение:
— Неужели вывезли янтарную комнату? Ведь ее знает весь мир, это же подарок нашего Фридриха русскому царю! Трудно себе даже представить такое! — искренне возмущался Паулюс.
Но вот переводчик передал фельдмаршалу подлинную переписку доктора Роде. Не спеша, внимательно читал Паулюс одну бумагу за другой. Он просмотрел инвентарные описи картин и других музейных экспонатов, нашел в переписке знакомые фамилии — Кюхлера, Коха и других, вывозивших ценности из Советского Союза в Германию. С этого момента Паулюс уже рассуждал иначе.
— Мне стыдно, — сказал фельдмаршал, — стыдно за генералов немецкой армии, которые участвовали в этом позорном деле! Я обещаю выполнить просьбу и готов немедленно переговорить с генералом Лашем.
Организовать свидание оказалось нетрудно, так как Бернгардт-Отто Лаш находился под Москвой, неподалеку от места, где жил фельдмаршал Фридрих Паулюс. Через некоторое время в Калининград позвонили из Москвы и сообщили, что встреча Паулюса с Лашем состоится через три дня.
5
Лаш встретил Паулюса стоя, как и полагалось по уставу. Два советских офицера, сопровождавшие Паулюса, прошли в дальний угол комнаты. Немцы разместились в удобных креслах. Но разговор не клеился. С самого начала он принял сухой, официальный характер. Сперва Лаш ограничивался лишь односложными ответами о своем здоровье, самочувствии, настроении. Потом Паулюс вежливо, но прямо сказал Лашу о цели своего визита:
— Я хотел спросить вас, господин генерал, о том, что вам известно о янтарной комнате, вывезенной в Кенигсберг?
— Ничего, экселенц, — как бы заранее зная, о чем его спросят, без промедления ответил Лаш. — Я, как и вы, был военным и всегда считал своим принципом не вмешиваться в политику. Вывоз янтарной комнаты, как я понимаю, — это политика.
— Вы или просто заблуждаетесь, генерал, или не хотите замечать того, что мы с вами всю нашу жизнь либо воевали, либо готовились к войне и таким образом активно участвовали в политике. Еще фон Клаузевиц, как вы помните, сказал, что война есть не что иное, как продолжение политики.
— Я уже ответил, экселенц, что всегда стоял в стороне от политики.
— Вряд ли! Вспомните молодость. Разве это были не вы, герр Отто Лаш, когда в тысяча девятьсот четырнадцатом году, безусым лейтенантом, в составе первой кавалерийской дивизии, бросая обозы, в пену загоняя коней, отходили на повышенном аллюре из Алленштайна, оставляя его русским?
— Да, это была неудача.
— Но вас за это наградили, как и многих других, Железным крестом. Это — политика!
— Мелкий факт. Вы ловите блох, господин Паулюс. Потеряв под Сталинградом не обозную повозку, а всю знаменитую шестую армию, триста тысяч человек, вы получили фельдмаршальский жезл.
— Вот и я говорю об этом. Чинами, объявлением траура, орденами хотели украсить национальный позор Германии и прикрыть от немцев крах нацистской политики.
Фон Лаш не ответил. Казалось, ему нечего было отвечать. Он повернулся к окну, сделав вид, что заинтересовался тем, как группа молодых работниц что-то выкапывает в саду.
— Впрочем, не завидуйте мне, генерал, — сказал Паулюс, — вы получили не менее высокую награду. — Фон Лаш повернулся к собеседнику, и его бровь удивленно поползла вверх. — Гитлер приговорил вас к смерти. В наше время это не менее почетно, чем получить чин фельдмаршала. Не так ли?
Лаш понял иронию. Его лицо приняло злое выражение.
— Мы могли устоять, если бы Гитлер не дал волю своим выскочкам гауляйтерам! — вдруг не сказал, а как-то выкрикнул он.
— Считаете, что у меня было меньше причин капитулировать? Ошибаетесь. Я был на чужой земле, в полях под Сталинградом, а вы у себя на родине, в первоклассной крепости, с несколькими тысячами тяжелых крепостных и полевых орудий, с гарнизоном в сто тридцать тысяч человек. Вы держались всего три дня, а крепость строилась триста лет. Для чего тогда строить крепости? Я не хочу сказать, что вы плохой генерал. Наоборот. Но генерал должен честно анализировать факты.
Наступила пауза.
— Наши стратеги, — фельдмаршал так произнес это слово, что Лаш почувствовал, насколько Паулюс презирает этих «стратегов», — распространяют мнение, будто бы только ошибки и сумасбродства Гитлера привели Германию к поражению. Какая бессмыслица! Я лично участвовал в разработке плана Барбаросса. Я об этом говорил в Нюрнберге. И я могу вам сказать, что все, что мы планировали, было явной авантюрой, потому что мы стали орудием бредовой политики нацизма. Ни храбрые солдаты, ни талантливые генералы, ни могучее оружие, ни тем более умные, добрые или злые гауляйтеры не могли предотвратить катастрофу. Разрабатывая план, мы прекрасно учли, что пулемет, пушка в руках солдата любой армии стреляет одинаково, но, к сожалению, мы не смогли понять, что люди воюют различно, и это зависит в первую очередь от того, за что они воюют, какую цель они ставят перед собой, и именно в этом, как мне кажется, заключается потрясающее упорство и сокрушительная сила ударов русских.
Лаш вскочил. Мелкими шагами быстро пробежался по комнате и остановился перед Паулюсом.
— Здесь, в лагере для военнопленных, я имел достаточно свободного времени и все-таки… и все-таки, господин фельдмаршал, я не готов еще к тому, чтобы сдавать экзамен по этому… как у них называется… марксизму-ленинизму.
— О, генерал, у вас большие планы!
— Как видите. Но русские этого не учитывают. Они судили меня как военного преступника!
— Ну, это право победителей. Это еще больше подтверждает мою мысль о том, что командующий военным округом Восточной Пруссии генерал фон Лаш не вертелся где-то вне политики.
Беседа становилась все жестче. Лаш явно нервничал.
— Поймите, генерал, — продолжал Паулюс. — Украден подарок Фридриха! Позор ложится на военных. Мы, немцы, обязаны помочь найти янтарную комнату.
— И получите еще одну награду от русских, — раздраженно выкрикнул Лаш, подчеркнуто вытянувшись перед Паулюсом.
— Честность будет вам наградой, — бросил фельдмаршал и, усталым жестом вынув монокль, направился к выходу. Он был недоволен разговором с Лашем.
Лаш сделал несколько быстрых шагов вдогонку Паулюсу, затем щелкнул каблуками и нервным, срывающимся голосом прокричал «Хайль!».
Не обратив внимания на это очередное чудачество, Паулюс вышел из комнаты. Он был взволнован. Извинившись перед советским офицером за то, что прервал беседу, Паулюс заметил при этом:
— Вот такие безответственные слепцы, разыгрывающие из себя национальных героев, нанесли огромный вред Германии. Да и не только Германии…
Итак, разговор с Лашем не удался.
Тем же вечером на официальном допросе Лаш подтвердил, что судьба художественных ценностей, вывезенных, из России, ему неизвестна.